РАБ

РАБ, слуга, шут. Как особый персонаж мифа противопоставлен мифологическому царю и часто равнозначен шутовскому царю и господину; в обрядовой сфере роль Р. характерна для периодических ритуалов, во время которых происходит переворачивание социальной иерархии, когда роли властителей исполняют обладатели наиболее низкого социального ранга, и наоборот. «Низ» получает свою семантику от исходного мифологического квазипространственного низа, т. е. земли, земного лона, плодородящей загробности. Как низовые существа Р. выполняют в мифе роль хтонических персонажей. По своей семантике Р. — персона смерти, так же как царь — персона жизни. Верх социальной иерархии — «жизнь», низ — «смерть». Поэтому в Риме приговорённый к смерти зачислялся в Р.; загадочные «слепые Р.» скифов (Herodot. IV 2) также могут считаться мифологическим образом смерти, часто изображаемой незрячей.

«... "рабом" первоначально и был умерший — тот, кого убивали в схватке с врагами; раб — это "враг", смерть, которую нужно осилить и сделать царём, этот же раб, победив в поединке, становится царём; так беглый раб боролся на жизнь и смерть со жрецом Дианы Арицийской и делался царём рощ и возлюбленным Дианы до нового поединка с новым рабом» (О. М. Фрейденберг). Это — своего рода резюме работ Дж. Фрейзера о царе-маге. Р. замещает царя в смерти: умерщвление царя заменяется умерщвлением Р., т. е. царя шутовского, мнимого. Царь как воплощение жизни умирает в Р. — воплощении смерти, чтобы родиться снова царём. Так, хеттский царь обращается к своему обрядовому заместителю Р. — военнопленному со словами: «Смотри! Меня вновь... (божество?) родило». Ещё солярная школа мифологов обратила внимание на то, что в мифах боги и герои, в которых на первый план выступает световая (солярная, астральная и пр.) характеристика, проходят фазу рабства, означающую по своей семантике временную смерть (закат светила, исчезновение тепла и света). Аполлон временный раб царей Адмета и Лаомедонта, Геракл — Эврисфея. Исследования П. Сентива вскрыли в таких фольклорных персонажах, как Золушка или героиня сказки Перро «Ослиная кожа», световое божество, которое переживает фазу смерти, выраженную метафорами унижения, рабства, скитальчества, рубища и грязи (перепачканное, обезображенное лицо); под грязными лохмотьями скрыт сверкающий наряд (космического, небесного облика, как три платья Ослиной кожи), под грязной тряпицей — звезда на лбу героя и т. п. По Сентиву, всё это — короли и королевы карнавала; в этих сказках видят также отражение свадебного и (или) инициационного обряда. Любая из этих интерпретаций может быть согласована с использованием метафоры смерти — рабства, за которым следуют освобождение, свадьба, воскресение. «Рабством» передаётся и смерть духа вегетации. Так, например, Баал объявляет себя Р. царя подземного царства, спускается в преисподнюю и умирает; вместе с ним умирает растительность. Связь смерти царя и рабства выявляется и в таком позднем памятнике, как сатира Сенеки, который делает умершего императора Клавдия Р. в преисподней. Поскольку временная смерть изображается как временное отсутствие, заточение и рабство (с последующим отвоеванием трона, царства и жены), в повествовательном фольклоре появляется мотив неузнанного в рабском облике тайно вернувшегося царя, который изгоняет узурпатора. Образец такого рода героя — в гомеровском Одиссее, исполняющем на пирах женихов Пенелопы роль прислужника и нищего-попрошайки. Здесь же, возможно, следует усматривать генезис огромного числа мифов, сказок и преданий (а затем и литературных сюжетов) о подкидышах — принцах и принцессах по происхождению или даже детях богов, которые воспитываются в крестьянском доме или являются Р., слугами, но в конце концов бывают опознаны, получают царство и вступают в брак с царской дочерью (сыном). Мифологический образец сокрытия царского достоинства под рабским обличьем преобразовывал исторические предания. Так, в сказаниях о царе Соломоне, исследованных А. Н. Веселовским, Асмодей (смерть, чёрт) завладевает престолом Соломона, который, как нищий, просит у дверей подаяния. Иисус, терпящий поношения толпы и насмешки римских солдат, ещё немецким исследователем 19 в. П. Вендландом был поставлен в связь с царём сатурналий. Царь-мессия иудаизма в христианстве становится в одно и то же время Р. на земле и царем на небе (царство не от мира сего), причем небесный царь претерпевает рабскую смерть. Христианская проповедь грядущего блаженства сирых, убогих и бедных, Р., а не господ в народных «изводах» легко приобретает привычную форму мифологического утопизма. Прохождение фазы временной смерти породило в мифологическом повествовании фигуру двойника. Герой остаётся в жизни, а его двойник умирает. Таковы Геракл и Ификл, близнецы Диоскуры, Ахилл, теряющий Патрокла, Гильгамеш, расставшийся с Энкиду, Тесей, покинувший в преисподней Перифоя. Двойник может быть другом, братом, но может быть рабом и слугой, коль скоро метафора смерти влечёт за собой такую аранжировку двойничества. Р. и хозяин, слуга и господин (напр., Вата и Анубис в «Сказке о двух братьях») — это вариант пары смертного и бога (как Кастор и Полидевк), злой и благой силы (как Ахурамазда и Ангро-Майнью). Преданность Р. или слуги, как и кровные узы, передаёт семантическое тождество персонажей, а травестия двойников, представительство одного за другого (Патрокл в доспехах Ахилла, передача части бессмертия Полидевка Кастору, переодевание принца и нищего и т. п.) служит нейтрализации значимых оппозиций, поиску равновесия и медиации полярных противоположностей (так же как обрядовая травестия и обмен ролями). Мифологемы т. н. «карнавала» и близнечная мифология непосредственно объединяются в иранском Йиме. Йима — первый царь золотого века, в котором не было ни холода, ни старости, ни смерти. С другой стороны, Йима — первый умерший, принёсший смерть людям и ставший царём загробного мира. И этот двойственный персонаж оказывается шутовским царём (=«раб») на иранском празднике «дня года», во время которого воспроизводится блаженное состояние начала мира, а в качестве «карнавального» (шутовского, временного) царя Иима получает имя Xsaeta, что, видимо, означает «близнец-царь», в то же время само имя Yima, вероятно, связано с *iem-, передающим идею слияния, объединения двоичных противопоставлений. Йима параллелен другому царю золотого века, хтоническому божеству Сатурну. Празднование сатурналий, так же как «дня года», совершается в память о золотом веке; на нём избирается шутовской царь, а рабы занимают положение господ. Это характерное для сатурналий переворачивание социального статуса как бы добавляет недостающий элемент к комплексу Йимы — царя-раба, «близнеца самому себе».

Р. как метафора смерти тесно связан ещё с несколькими её метафорами, прежде всего с такой метафорой смерти, как глупость и безумие, временное помрачение, юродство, характеризующие период мытарств мифического героя, его временной гибели. Таковы Геракл (ср. «Безумный Геракл» Еврипида), по некоторым версиям, — Одиссей (Hyg. Fab. 95), Тристан, Сехизмундо у П. Кальдерона, Гамлет и др. В шуте-дураке-Р. как носителе смерти персонифицируется священная роль смеха. Обрядовая функция срамословия — животворящая и плодотворящая; в этой своей функции срамословие и насмешки сопровождают смерть мнимого шутовского царя-Р. Однако осмеянию подлежит не только изгоняемый и развенчиваемый шутовской царь (умирающая смерть), но и реальный властитель, римский триумфатор (а также брачующиеся и погребаемые); и тогда осмеяние не обращено на Р., но от Р. исходит. Обязанность шута-дурака-Р.-юродивого, его семантическая принуждённость к акту благодетельного животворящего смеха со временем начинает восприниматься как «право» придворных шутов, прерогатива священных безумцев. Со временем ритуальное срамословие приобретает черты чисто негативного порицания, обличения, сатиры. Другая метафора смерти — «голод», и потому Р., слуга и шут получают характеристику вечно алчущего обжоры, в комедии — амплуа парасита и повара. Р. прожорлив, как прожорлива и ненасытна смерть. Многочисленные национальные шуты носят поэтому как воплощения обжорства имена различных блюд (см. также Еда), а шутовской царь сатурналий и европейский бобовый король являются распорядителями обжорства и пьянства.

Рядом с метафорой обжорства стоит ещё одна метафора плодотворящей смерти — брак. Известны обряды священного брака, в которых исполнителями были осуждённые на смерть преступники (ср. Апулей, «Метаморфозы» X 29, 34—35); бобовый шутовской царь венчается с шутовской царицей; параллельно браку и пиру хозяев в античной комедии справляется брак и пир Р. (ср. свадьбу пары слуг в европейской литературе); выход из рабства и обретение царства параллельны возвращению супруги (Нала и Дамаянти, Одиссей и Пенелопа); история героев типа Ивана-дурака или Золушки завершается браком. Своего рода сатурналии брака происходили во время аргосского праздника гибристика, на котором Р. становились обрядовыми супругами свободных женщин и получали таким образом роль женихов (= «царей»).

Реализация мифологических представлений о Р. в действенных формах (обряд) несколько отличается от реализации в формах повествовательных. Так, в обряде царь и Р. присутствуют одновременно как два персонажа: Р. занимает трон царя, и царь тут же рабствует ему. Таким образом, две противоположные фазы космической жизни — «зима» и «весна», «смерть» и «рождение» — не следуют друг за другом во времени, а даны пространственно рядом. В мифологическом повествовании персонаж, как правило, один, но переживает превращение: царь теряет трон и становится Р. или Р., дурак, лицо низкого звания добивается царства. Ритуальная замена царя в период опасности и удаление его из резиденции в повествовании даёт узурпацию власти самозванцем во время отсутствия царя. Если ритуальное царство карнавального владыки располагается в особом, праздничном времени (праздник дураков, сатурналии, вакхический праздник сакеи и пр.), то в сказке и мифе праздничному времени соответствует особое мифическое пространство — страна дураков, город ленивцев, шутовская страна навыворот.

Мифология Р. оставила большой след в художественном творчестве. Ранним примером сознательного мифотворчества в связи с Р. может служить «Песнь о Риге» в «Старшей Эдде».

В театре и литературе фигурируют смеховые дублёры, карикатуры и пародии героев-хозяев — их слуги, Р., лакеи и субретки, «канканные пары» всякого рода. Слуга, надувающий своего хозяина, издевающийся над ним, как Фигаро или пушкинский работник Балда, несёт в себе сатурнический элемент. Литературное наследие мифологии Р. (и царя) выражено в таком явлении, как карнавализация литературы (подробно исследована M. M. Бахтиным). Сюжет царя-Р. и временного царствования в драме и литературе (Санчо-Панса, шекспировский Сляй и др.) проанализирован О. М. Фрейденберг, которая связывала сюжетно-жанровую фактуру европейского плутовского романа с мифологическим амплуа трикстера.

Лит.: Бахтин M. M., Искусство слова и народная смеховая культура, в сб.: Контекст, М., 1973; его же, Вопросы литературы и эстетики, М., 1975; его же, Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса, М., 1965; Веселовский А. Н., Славянские сказания о Соломоне и Китоврасе и западные легенды о Морольфе и Мерлине, Собр. соч., т. 8, в. 1, СПБ, 1921; Гуревич А. Я., Норвежское общество в раннее средневековье. Проблемы социального строя и культуры, М., 1977; Иванов В. В., К семиотической теории карнавала как инверсии двоичных противопоставлений, в кн.: Труды по знаковым системам, т. 8, Тарту, 1977; Полонская К. П., «Игра» в комедиях Плавта, в сб.: Античность и современность, М., 1972; Фрейденберг О. М., Поэтика сюжета и жанра, Л., 1936; Фрэз'ер Д., Золотая ветвь, пер. с англ., в. 2, Л., 1928; Юдин Ю. И., Роль и место мифологических представлений в русских бытовых сказках о хозяине и работнике, в кн.: Миф-фольклор-литература, Л., 1978; Kьmmel H. M., Ersatzrituale fьr den hethitischen Kцnig, Wiesbaden, 1967 (Studien zu Bogazkцy-Texten, H. 3); Saintyves P., Les contes de Perrault et les rйcits parallиles, P., 1923; Turner V. W., The ritual process, Harmondsworth, 1974; Wendland P., Jesus als Saturnalienkцnig, «Hermes», 1898.

H. В. Брагинская.