ЛЕРАВУЛАН

ЛЕРАВУЛАН («солнце-луна»), высшее божество у солорцев (Восточная Индонезия). Л.— источник и начало всего сущего, он создал богиню земли Тана Экен, всплывшую по его повелению из-под воды, и на ней первых людей. Л. повелел людям воевать и ходить на охоту за головами, для того чтобы черепа приносились ему в жертву. Возможно, что образ Л. развился из характерного для племенных верований Восточной Индонезии образа небесного или солнечного бога, вступающего в сакральный брак с хтонической богиней.

М. Ч.ЛЕС. В мифологии различных народов Л. связан, прежде всего, с животным миром (или миром зооморфным, обитатели которого представляются в обличьях зверей). Л.— одно из основных местопребываний сил, враждебных человеку (в дуалистической мифологии большинства народов противопоставление «селение — лес» является одним из основных); через Л. проходит путь в мир мёртвых. В мифах некоторых племён Океании за Л. помещается страна солнца. Согласно поверьям селькупов, в Л. расположен вход в нижний мир; мир мёртвых — это тундра, окаймлённая кедрами, или мыс, поросший кедровым Л. Образ непроходимого девственного Л., окружающего входы в аид — подземное царство мёртвых, характерен также для греческой и римской традиций (Ovid. Met. IV 431; VII 402) и Вергилий (Verg. Aen. VI 237 — 238).

Представление о Л. как добром начале отразилось в относительно небольшом числе мифологий (напр., у пигмеев бамбути, которые воплощают Л., в частности, в ночных криках, издаваемых священным деревянным цилиндром, представляющим таинственное лесное животное молимо). Часто Л. выступает как местонахождение особого высшего божества (джок у африканских племён луо) или же специфических духов Л. (у славян Л.— обиталище бабы-яги).

Нередко в тех случаях, когда (как у древних тюрков и ряда тюркских народов) Л. (чаще всего горный) выступает в качестве объекта поклонения, персонифицируется хребет, поросший Л. Среди трёх основных миров Л. обычно относится к среднему миру (в некоторых языках название Л. образуется от слова со значением «средний»). Близость значений «лес» и «гора» (во многих языках они обозначаются одним словом) приводит к образованию тройной системы миров «небо — гора (поросший Л. горный хребет) — вода» (в частности, у негидальцев и других сибирских народов), где гора, связанная с удачей во время охоты, как и Л., играет роль среднего мира.

В мифологиях многих народов Западной Африки каждому человеку присущ лесной дух (часто наследуемый из поколения в поколение). У нанайцев считалось, что к каждому охотнику его лесной дух приходит из года в год в образе женщины. У ряда сибирских народов и древних исландцев считалось, что эти духи осуществляют роль посредников (медиаторов) между мирами богов (высших демонов) и людей. Но чаще наряду с отдельными духами Л. в мифологии выступает основной дух или хозяин Л. и зверей, обитающий в долинах, богатых зверьем, или в земле возле основания стволов (баргузинские эвенки называют его дагачан, «комель»). Главному хозяину Л. (Баян Хонгаю у бурят, Бай Бай-анаю у якутов) подвластны хозяева отдельных участков Л. или видов дичи. Дух Л. в наиболее древней форме представляется зооморфным (в частности, у якутских охотников). Иногда зооморфный хозяин Л. (напр., огромный медведь с девятью горбами у низовых нанайцев) держит в подчинении животное, убив которое охотник должен сразу же просить прощения у хозяина Л., чтобы избежать наказания. На медвежьем празднике нанайцев медведь, которому приносятся дары, передаёт их невидимому хозяину Л., одновременно выступающему и в функции хозяина медведей. Иногда дух Л. воплощается в человека, рождающего животных, или соединяет человеческие и зооморфные черты (птичий головной убор торикабуто — «шлем птицы» в японском обряде, хозяин лесных зверей Кайгусь, одновременно имеющий облик медведя и женщины, у кетов). Вероятно, более поздними являются представления о духе Л. как антропоморфном существе. По мифам зейских эвенков, дух — хозяин Л.— это молодая красивая женщина, которой медведи служат вместо собак [ср. также женское божество охоты у грузин Дали, сходные божества у некоторых северокавказских народов и народов Сибири, хозяек зверей в микенской и классической Греции]. У нивхов хозяин Л. (пал ыз) имеет вид обычного нивха, живущего вместе со своими родственниками — лесными людьми. В бурятских мифах в качестве хозяев отдельных участков Л. выступают духи умерших знаменитых охотников. У западносибирских татар дух Л. (урман иясе) — старик, идущий по охотничьим тропам. Нередко дух Л. (леший у восточных славян, уокло у африканских племён манде и т. п.) ходит задом наперёд, застёгивается не на ту сторону и т. д. Представление о божестве Л. и охоты, хозяине зверей может объединять целые географические ареалы, где имена бога оказываются сходными (ср. сванск. Апсати, осет. Афсати, карачаев. Апсаты, балкар. Авшати на Кавказе) или многие его атрибуты (у финно-угорских, самодийских и некоторых других народов Севера). У абхазов и других народов Кавказа, а также в мифологии хурритов существовало представление о том, что от бога (хозяина) Л. зависит удача охотника (см. Ажвейпш). По поверьям тувинцев, дух — хозяин Л. даёт охотнику ограниченное количество зверей, а охотник старается сбить его со счёта; прячет мясо животного, прикрывает место убийства зверя ветвями и камнями.

Считалось, что дух Л. любит тишину (у эвенков Сибири, шорцев и других народов Алтая во время охоты запрещается громко говорить, смеяться), слушать сказки (у якутов, бурят, нанайцев, долганов берут на охоту сказочника). Осетинский Афсати «требует», чтобы после охоты охотник щедро накормил всю свою деревню.

По мере переосмысления противопоставления «селение — лес» в духе всё более значительного различения «город — природная среда» (соответственно «культура — природа») изменяется отношение к Л. и его мифологическому хранителю. В римской мифологии Сильван (букв, «лесной», «леший») выступает не столько как отдельное божество, сколько как одно из воплощений божества загородных мест Фавна. Для некоторых традиций характерно стремление культурного героя обезвредить стража Л., а сам Л. вырубить для строительства в родном городе. Гильгамеш в шумерской поэме «Гильгамеш и гора живых» в сопровождении пятидесяти граждан своего города и семи богатырей — чудовищ совершает трудный поход к кедровому Л., рубит кедры и убивает с помощью чудесных помощников хранителя кедров — чудовище Хуваву (Хумбабу в аккадской поэме). Получение с помощью богов из горных Л. деревьев высокой прочности, нужных для строительства дворцов, составляет содержание большого числа особых строительных священных текстов, сохранившихся в хаттских («протохеттских») оригиналах и хеттских переводах.

Частый мифологический (а позднее и сказочный) мотив — отправление в Л. на воспитание ребёнка, родившегося чудесным образом. В близнечных мифах близнецов (или одного из них) обычно отправляют в Л.— в стихию, соответствующую их необычному для людей рождению. С Л. и хозяином Л. связан и обряд инициации юношей, отправлявшихся в лесной дом (у бамбути и др.), что находит отражение в соответствующем мифологическом и сказочном мотиве отправления юноши из дома в лес (в южноамериканских мифах о ягуаре, славянских волшебных сказках и т. п.). В мифах проявляется характерное для многих африканских инициационных обрядов использование некоторых деревьев как источников силы и исцеления: когда герой мифа руанда Рьянгомбе, подброшенный во время охоты буйволом, падает в Л., некоторые деревья отказывают ему в помощи, говоря, что он ослушался свою мать, другие же (как дерево умбуко — источник магической силы при обряде инициации) не дают ему упасть.

Во многих мифах и сказках Л. вырастает чаще всего из гребешка (иногда из волос или цепочки), который убегающий герой бросает позади себя, чтобы задержать преследователей. Так, в древнеяпонском мифе Идзанаки, преследуемый ведьмами, которые посланы его разгневанной сестрой Идзанами, чтобы остановить их, швыряет назад свой гребень, после чего вырастают ростки бамбука. В кетском мифе КаскеТу спасаясь от злого женского существа Дотет, велит вырасти роще из семи лиственниц, на одной из которых он пытается скрыться.

Лит.: Вирсаладзе Е. Б., Грузинский охотничий миф и поэзия, М., 1976; Гулиа Д. И., Божество охоты и охотничий язык у абхазов, Сухуми, 1926; Ионов В. М., Дух — хозяин леса у якутов, в кн.: Сб. Музея антропологии и этнографии, т. 4, в. 1, П., 1916; Лурье С. Я., Дом в лесу, в сб.: Язык и литература, т. 8, Л., 1932; Природа и человек в религиозных представлениях народов Сибири и Севера. (Вторая половина XIX — начало XX в.), Л., 1976; Франк-Каменецкий И., Растительность и земледелие в поэтических образах Библии и в гомеровских сравнениях, в сб.: Язык и литература, т. 4, Л., 1929; Цинциус В. И., Воззрения нагидальцев, связанные с охотничьим промыслом, в кн.: Религиозные представления и обряды народов Сибири в XIX — начале XX века, Л., 1971; Aarne A., Die magische Flucht. Eine Mдrchenstudie, Hels., 1930; Baumann H., Afrikanische Wild- und Buschgeister, «Zeitschrift fьr Ethnologie», 1939, Bd 70, H. 3/5.

В. В. Иванов.

В литературе и изобразительном искусстве древнего мира образ Л. фигурирует обычно как совокупность деревьев, лишенная ощущения единой и протяженной органической массы; популярен мотив «священной рощи» или райски прекрасного «лесного сада» [один из вариантов т. н. «locus amoenus» (букв, «прелестного места») — топоса, оказавшего основополагающее влияние на европейскую пейзажную лирику]. Христианская традиция сочетает понимание Л. как зловещей «чащобы-прибежища зверей и драконов» с (обычно агиографическими) мотивами «лесного безмолвия» — благодатной среды для аскетического сосредоточения (именно как Л. нередко трактуется «пустынь» в таких сценах, как «Иоанн Креститель в безмолвии», «Покаяние Марии Магдалины» и др.).

Художественное представление о Л. как масштабном органическом единстве складывается прежде всего под влиянием куртуазной лирики и народной языческой традиции. Для «мифологии Л.» в средневековой европейской культуре особое значение имеет позднеэллинистическое (Сервий, Халкидий), поддержанное философами шартрской школы, толкование «алз» в «Тимее» Платона и «silva» в «Энеиде» Вергилия как «аллегорического леса» — «первородного хаоса материи»; в этом «зеленом хаосе» герои «Тристана и Изольды», «Парсифаля» и других циклов мучительно совершенствуют свою человеческую природу (мотивы превращения рыцаря в безумного «лесного дикаря» и аллегорической «лесной охоты»); ср. также образы «сумрачного Л.» у Данте и в «Гипнеротомахии» Ф. Колонны.

Отождествления Л. с чающей магического преображения материей характерны для искусства Возрождения и барокко (ср. лесные мотивы у Джорджоне и мастеров его круга). В живописи и графике Нидерландов и Германии 16 в. характерны образы Л. как «храма Природы», подспудно напоминающего о «священных рощах» древних германцев (сцены проповеди Иоанна Крестителя в Л. у П. Брейгеля Старшего и др.; ср. также апологетические мотивы в «Германии» немецкого гуманиста К. Цельтиса). Мифопоэтический характер имеет и предсказание о движущемся Л. в шекспировском «Макбете».

Несмотря на определенную роль лесной темы в искусстве и литературе Просвещения (включая руссоистские мотивы лесного «храма Природы») и романтизма (особенно немецкого), а также в ранних произведениях Н. В. Гоголя, мотив Л. в 18—19 вв. в значительной степени теряет свою мифологичность вплоть до искусства символизма и «модерна» (А. Бёклин, Пюви де Шаванн, В. Э. Борисов-Мусатов и др.). В сюрреализме (живопись Р. Матты Эчауррена, В. Лама и др.) лесная чаща воплощает идею зловещего господства агрессивной бессознательной природы. В реалистической культурной традиции 20 в. Л.— воплощение многотрудных путей человеческого познания (У. Фолкнер, Р. Фрост и др.), наглядный образ родины, школа «экологической мудрости» (Л. М. Леонов и др.).

Лит.: Baumgart W., Der Wald in der deutschen Dichtung, B.— Lpz., 1936.

M. H. Соколов.