Черноиваненко Е. Литературный процесс в историко-культурном контексте

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава вторая. ЛИТЕРАТУРА ПОД ЗНАКОМ РИТОРИКИ:
ОТ РЕЛИГИОЗНО-РИТОРИЧЕСКОГО ТИПА ЛИТЕРАТУРЫ К СВЕТСКО-РИТОРИЧЕСКОМУ

Р а з д е л VI. ОТ СПЕЦИФИКИ СОЦИАЛЬНОГО И КУЛЬТУРНОГО РАЗВИТИЯ К СПЕЦИФИКЕ ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОЦЕССА

О специфике русского литературного процесса в эпоху Средневековья

Говоря о средневековой русской литературе, мы постоянно подчеркивали ее риторичность. При этом было отмечено, что до XVII века русское литературное сознание практически не знает риторики. Согласно концепции    С. С. Аверинцева, рождение риторики (наряду с грамматикой и поэтикой) сигнализирует о вхождении литературы (и в целом культуры) в стадию рефлективного традиционализма, в стадию, когда правила пользования словом осознаются, т. е. становятся предметом рефлексии, и кодифицируются. Переход от дорефлективного традиционализма к рефлективному — это крупный сдвиг в развитии культуры и человеческого сознания. В культуре дорефлективного традиционализма, как уже говорилось, слово еще неотделимо от конкретной жизненной ситуации, от реальности быта и культа, оно неразрывно связано с обозначаемым им, а также с сопровождающим его жестом, интонацией, эмоцией. На этой стадии развития культуры слово — часть жизненного поведения человека, его поступок, который оценивается этическими критериями и определяется неписаными, но жесткими, нормами приличного (уместного) поведения, которые задаются традицией. В культуре рефлективного традиционализма, как отмечалось, слово отрывается от жизненной ситуации, перестает быть поступком, становясь словом по поводу ситуации. В этом типе культуры слово оценивается уже не столько этическими критериями (хотя в определенной мере и ими также), сколько эстетическими. Уместность, “приличность” слова оценивается не по неписаным законам жизни, а по законам жанра и стиля, записанным в руководствах по риторике.

В культуре рефлективного традиционализма слово перестает быть тем, что оно обозначает, перестает быть вещью,   а значит — перестает быть монопольной собственностью Бога, создавшего мир и все в мире своим словом (“И сказал Бог: да будет свет. И стал свет” — Бытие, 1.3). Осознание слова не как субстанции вещи, а как наименования вещи, т. е. смена субстанциального понимания природы слова конвенциональным, отдает слово во власть человеку. Теперь оно — инструмент свободной человеческой деятельности, и риторика (вместе с грамматикой, поэтикой) есть свод правил наилучшего пользования этим инструментом. Человек добровольно подчиняется этим — человеком же установленным — правилам. Но, если эти правила установлены не Богом, а человеком, от них принципиально возможно и отказаться, пренебречь ими. И такой отказ совершается в эпоху, когда культура перестает ориентироваться на традицию. В эту эпоху человек, осознавший себя индивидуальностью, осознавший свою неповторимость, перестает удовлетворяться чужим готовым словом и ищет для выражения своего неповторимо индивидуального видения мира неповторимо индивидуальное слово. Но для того, чтобы мог произойти разрыв с традицией, последняя должна была перестать быть священной, должна была восприниматься как установленная самим человеком. Вот эта-то десакрализация традиции, десакрализация природы слова и отношения к нему как раз и происходит на стадии рефлективного традиционализма.

Означает ли все сказанное, что всякая культура в определенный момент своего развития непременно должна вступить в фазу рефлективного традиционализма, породив литературное самосознание в виде риторики, поэтики, литературной критики? Нет, не означает: даже культура, которой свойственна риторичность мышления, может не только не порождать, но и не принимать риторику.

Дело в том, что всякая культура в своем историческом развитии проходит вслед за первобытной стадией стадию традиционализма. Культуре, находящейся на стадии традиционализма, свойственно то, что было охарактеризовано нами как риторичность мышления (ориентация на традицию, нормативность, возведение всякого частного к общему, отсутствие понятия индивидуальности, внеличностный характер творчества и др.). Так понимаемая риторичность мышления была присуща (пусть не в одно и то же самое время) культуре греческой и римской античности и культуре Византии, культурам Восточной и Западной Европы, Ближнего Востока и Индии, Китая и Японии... Но, будучи традиционной, культура может развиваться по-разному, что убедительно доказал С. С. Аверинцев1. Так, в истории культуры античной Греции однажды наступает “момент”, когда слово, литература перестают быть органичной частью реальности быта и культа, о чем свидетельствуют рождение специальной теории литературы. Литература обретает самосознание, рефлексию. В истории же культуры и литературы древнего Ближнего Востока ничего подобного не происходит, они и далее развиваются, находясь в состоянии дорефлективного традиционализма. Как подчеркивает С. С. Аверинцев, это вовсе не означает, что ближневосточная словесность “хуже”, “ниже”, “беднее”, чем древнегреческая; они вообще не могут быть соизмеримы или сопоставимы в категориях “уровня” или “стадиальности”, ибо “литература, допускающая подобного рода рефлексию над своими результатами, есть явление совершенно иного порядка, чем литература, которая по самой сути своей этого не допускает”2. В этом отношении греческая культура, как отмечает ученый, пошла не дальше ближневосточной, а в совсем иную сторону и к иной цели.

В свете сказанного европейское Средневековье предстает очевидно противоречивым: рожденная Ближним Востоком христианская идеология и рожденная греческой античностью риторика утверждали принципиально различные понимания природы слова, принципиально различные отношения к слову. Потому-то, как уже говорилось, грамматика изучается в средневековой школе, но средневековое сознание склонно ассоциировать грамматику с дьяволом, ибо она учит склонять слово “Бог” по числу. Противоречие этих двух начал в европейской словесной культуре во многом определяло ее развитие как составной части всей европейской культуры, движущейся к Новому времени.

Иной, чем европейская, предстает в свете сказанного русская культурная ситуация. Киевская Русь, как отмечалось, получает литературу вместе с христианской религией из Византии и Болгарии. Это была литература, воплотившая в себе античную риторическую традицию. В киевский период начинается и знакомство русичей с риторикой и поэтикой, о чем свидетельствует перевод трактата Георгия Хировоска “О образех” в составе Изборника 1073 г. Принятие христианства, трансплантация многих явлений византийской культуры в ткань культуры древнерусской, открытость Киевской Руси активным контактам с европейскими странами, географическая близость к ним, схожий с европейским характер расселения и уклад жизни — все это обусловило “европейскость” характера киево-русской культуры, развитие литературы не по “ближневосточному” пути, а по “греческому”.

Можно достаточно уверенно предположить, что, если бы Киевская Русь смогла и далее развиваться беспрепятственно, ее культура и в дальнейшем характеризовалась бы теми же чертами, какими характеризовалась и европейская культура, в том числе — наличием системы образования и знанием риторики. Следовательно, в этом случае культура Киевской Руси уже очень скоро вступила бы в эпоху рефлективного традиционализма. Я вполне уверенно предполагаю это, основываясь не только на умозрительной логике. Подтверждением этому предположению служит судьба украинской культуры, взявшей начало в культуре Киевской Руси, но развивавшейся не в изоляции от европейской культуры, а в тесном контакте с ней. Как уже отмечалось, риторика, поэтика, грамматика не только изучались украинцами, но и преподавались ими даже в Западной Европе.

Судьба культуры будущих великороссов складывалась, как мы уже знаем, иначе. Их уход из Поднепровья на северо-восток оказался в культурном отношении уходом из Европы. Утрата активных контактов с европейскими странами, Болгарией и Византией, соседство и активное этническое смешение с этносами — носителями менее развитой культуры или культуры неевропейской, неблагоприятные для культурного развития условия жизни — все это предельно осложняло не только дальнейший прогресс русской культуры как культуры европейской, но даже и сохранение основ той европейской по своему характеру культуры, которую великороссы вынесли из Киевской Руси. Вот почему период с середины XIII до середины  XIV в. — время резкого замедления развития древнерусской литературы, отмеченное признаками ее упадка. В этой ситуации литература по-прежнему остается риторичной, т. к. новые произведения пишутся “по образу и подобию” старых, но знакомство с риторикой так и не происходит.

Конец XIV-XV в. — период так называемого “второго южнославянского влияния”, “период возрождения летописания, исторического повествования, панегирической агиографии...”1. Усвоение только отдельных достижений культуры и литературы только единоверных южных славян и греков было настолько благотворным для будущей России, что некоторые исследователи сочли это время временем русского Ренессанса или хотя бы Предренессанса. В результате поездок русских монахов в монастыри Афона и Константинополя, а главное — деятельности южнославянских литераторов в Московии (вспомним, например, труды упоминавшегося нами серба Пахомия Логофета по переписыванию произведений древнерусской литературы с целью придания им большей риторичности) древнерусская литература приобретает еще более отчетливо выраженный риторический характер. Однако и в XIV, и в XV, и в XVI веках риторика, поэтика, грамматика остаются неизвестными великорусским писателям. Знакомству с этими науками препятствовали и отсутствие системы школьного (не говоря уже — университетского) образования в Московии, и неприязненное отношение ко всякому светскому (“внешнему”) знанию, и то, что эти науки выдуманы язычниками, а усовершенствованы католиками, и то, что невольная изоляция великороссов от Европы сменилась сознательной изоляцией избранного Богом народа от влияния погрязших в ересях иноземцев. Названные причины обусловили, конечно, не только незнание риторики, поэтики, грамматики, но и общую культурную отсталость Московии от Европы, что было ясно уже Петру I. В одной из своих речей он сказал: “Историки полагают колыбель всех знаний в Греции, откуда (по превратности времен) они были изгнаны, перешли в Италию, а потом распространились было и по всем Европейским землям; но невежеством наших предков были приостановлены и не проникли далее Польши...”1. Одним из итогов такого развития было то, что еще и в начале XVII века культура и литература Московской Руси так и не вступила в фазу рефлективного традиционализма.

Впрочем, одним только невежеством культурную отсталость Московии не объяснишь, ведь и невежество — не только причина, но и следствие каких-то обстоятельств и процессов. Каких? Безусловно, главным из них является строительство Московского государства. Средневековье знает обряд “строительной жертвы”, которая приносилась при начале возведения храма. При строительстве храма московской государственности в жертву была принесена культура, европейские основания которой частично сохранились со времен Киевской Руси, частично были привнесены вторым южнославянским влиянием. Это признает даже Д. С. Лихачев, в несомненно интересных и глубоких работах которого нередко просматривается идеализация культурного и литературного развития России. В предисловии к I-му тому академической “Истории русской литературы” ученый, характеризуя период 2-й половины  XV — I-й половины XVI в., пишет: “Но настоящего Ренессанса в России все же не создалось. Падение городов-коммун Новгорода и Пскова, подавление ересей и поглощение всех духовных сил напряженным строительством единого централизованного государства — были тому причиной. Затем следует период (вторая половина XVI в.), когда “нормальное” развитие литературы оказалось нарушенным. Организация единого русского централизованного государства поглощала основные духовные силы народа. Движение к Возрождению затормозилось. ...В литературе все интенсивнее сказывается официальная струя. Наступает пора “второго монументализма”: традиционные формы литературы доминируют и подавляют индивидуальное начало в литературе и развитие беллетристичности”1. Итак, и несостоявшийся Ренессанс, и регрессивные явления в развитии литературы Д. С. Лихачев объясняет (хотя бы частично) поглощенностью всех духовных сил народа строительством единого централизованного государства. Зная историю России, понимаешь, чего не договаривает известный ученый, что в действительности скрывается за этой изящной формулировкой.

Города-коммуны Новгород и Псков пали не сами по себе: они были разгромлены Москвой за то, что были “слишком европейскими”. Идеи европейской Реформации несли и ереси, с которыми беспощадно боролась Москва. Значит, и падение городов-коммун, и подавление ересей было лишь следствием антиевропейской направленности политики Москвы. Значит, именно создание государства было главной причиной кризиса в развитии культуры и литературы.

Как мы уже знаем из труда В. О. Ключевского, Москва строила государство, слишком непохожее на европейское, и, кстати, сама достаточно отчетливо осознавала это. Когда Максим Грек (которого Д. С. Лихачев называет крупнейшим русским писателем XVI века2) после шести лет литературных трудов в Москве попросил разрешить ему вернуться на Афон, его не отпустили. О мотивах отказа “...афонскому старцу в порыве откровенности поведал один из его московских знакомых И. Н. Берсень-Беклемишев: “Пришол еси сюда, а человек еси разумной, и ты здесь уведал наше добрая и лихая, и тебе, там пришод, все сказывати”3. Пригласившему Максима великому князю Василию III не хотелось, чтобы монах, вернувшись на родину, рассказал о московских порядках. А за свой  вклад в развитие русской литературы крупнейший русский писатель XVI века был отблагодарен длившимся 35 лет пожизненным заточением.

Изящная формулировка Д. С. Лихачева создает у читателя впечатление, что весь народ в едином порыве столь напряженно трудился над строительством Московского государства, что на развитие культуры сил у него уже не оставалось. Это, конечно же, метафора, причем никак не приложимая к данной исторической ситуации. Народ, не знавший школ, не имевший прав, пребывавший в рабском состоянии, был не строителем государства, а лишь безгласным материалом для этого строительства. Во многих других странах в это же время также шел процесс формирования государства, но нигде он не обессиливал нацию настолько, что у нее уже не оставалось сил на развитие культуры. Почему же русская культура, пережившая расцвет во время “татаро-монгольского ига” (я имею в виду период южнославянского влияния, длившийся с конца XIV  по конец XV в.), переживает тяжелые времена именно тогда, когда ига уже нет и идет строительство Московского государства? Предпринятый нами исторический экскурс позволяет нам коротко ответить на этот вопрос. Строящееся Московское государство создавалось как “государство восточно-азиатской конструкции”, и чем завершеннее оно было, тем сильнее проявлялась его азиатско-деспотическая сущность. (Характерно, например, что крепостное право, ликвидированное или сильно ограниченное в странах Европы, с течением эпохи Средневековья все более ужесточается в России и получает окончательное юридическое оформление в Соборном уложении 1649 года). Утверждение азиатско-деспотических основ жизни никак не сочеталось с развитием европейских начал русской культуры, что отчетливо отражалось и в литературе. И если, как отмечал В. О. Ключевский, строй Московского государства давил частное существование, препятствовал развитию личностного и гражданского сознания, то нужно ли удивляться тому, что “традиционные формы литературы доминируют и подавляют индивидуальное начало в литературе” (как отметил Д. С. Лихачев)? Также отмеченное Д. С. Лихачевым наступление в русской литературе второй половины XVI в. эпохи “второго монументализма” недвусмысленно свидетельствовало об “откате”, о явно регрессивных явлениях в культуре и литературе, ибо монументализм был стилем первого этапа истории русской литературы — периода XI-XIII вв.

Но регресс в культурном и литературном развитии имел еще одну причину, тесно связанную с первой. Дело в том, что чем более полно оформлялись азиатско-деспотические основы Московского государства, тем плотнее отгораживалось оно от европейских культурных влияний (печально известный “железный занавес” был изобретен задолго до времен большевизма). Изоляция от Европы оборачивалась для России самыми печальными последствиями. — Но почему так важно было для России культурное общение с Европой? Неужели культурное развитие невозможно без тесных контактов с другими странами? Обошлись же, скажем, Индия и Китай почти только собственными возможностями и создали высокоразвитую культуру. — Отвечая на эти вопросы, скажу, что для всякой средневековой культуры исключительно важно наличие солидного фонда культурных традиций. Для западноевропейских стран таким фондом была античность, для Китая и Индии — их собственная древность. У России же такого фонда не было, а потому для нее чрезвычайно важным было активное общение со странами, обладавшими таким фондом. Говоря о средневековой русской культуре, М. Т. Петров писал в связи с этим: “...Для культуры, лишенной мощной древности, умение брать чужое (и отдавать свое), во многом созидая и формируя субстрат собственной совершенно оригинальной духовности, оказался решающим почти на всем протяжении существования. ...Сознательное присвоение чужого при условии национальной созидательной переработки заимствованного — процесс для любой культуры необычайно плодотворный, обогащающий ее. Но, не имея возможности обратиться к собственной культурной древней традиции и компенсируя эти трудности усвоением “чуждых начал”, Россия дала чрезвычайно своеобразный, не менее всемирно значимый, чем Индия и Китай, путь развития”1. Этим и объясняется ярко выраженная переимчивость русской культуры. Давно замечено, что многие основания своей государственной и культурной жизни Россия получила извне: это, как отмечал столетие назад В. С. Соловьев, “...и русское государство, зачатое варягами и оплодотворенное татарами, и русское благочестие, воспринятое от греков, и то заимствованное с Запада просвещение, без которого не было бы русской литературы...”1. Сказанное объясняет острую потребность русской культуры в контактах с культурой европейской. Сказанное объясняет, почему изоляция Московии от Европы привела к резкому замедлению и даже к регрессу в развитии русской культуры и литературы. Преодоление этих негативных явлений было возможно лишь при условии отказа от политики изоляции, при условии активных контактов с европейской культурой. Как мы знаем, эти условия были созданы присоединением к Московии украинских земель. С этого момента начинается новая эпоха в культурном развитии России, новая эпоха в истории ее словесности.

Итак, киево-русский этап усвоения опыта византийской, болгарской и других литератур сменяется столетием резкого замедления литературного развития, после чего второе южнославянское влияние вновь сообщает древнерусской литературе импульс к развитию, который с началом строительства Московского государства угасает, в результате чего движение литературного процесса все более тормозится, и к концу Средневековья все отчетливее проявляют себя признаки регресса. Литературный процесс и в европейских странах в эпоху Средневековья характеризуется замедленностью, но в России XI — XVII вв. он, как отметил Д. С. Лихачев, вообще “трудно уловим и определим”. Смена в литературном процессе периодов прогресса периодами регресса давала не просто замедленность развития, но статичность. Эта статичность наглядно иллюстрируется тем, что, усвоив присущую византийской и болгарской литературам риторичность и сделав ее чертой своей собственной литературы, начав уже в киево-русский период знакомство с риторикой (перевод трактата Хировоска “О образех”), т. е. уже приготовившись вступить в стадию рефлективного традиционализма, русская литература еще в начале XVII в. так и не сделала этот шаг.

О специфике русского литературного процесса в эпоху европеизации, или Ответ В. Г. Белинского на вопрос В. В. Кожинова

Если русский литературный процесс эпохи Средневековья удивляет нас своей трудноуловимостью и трудноопределимостью, т. е. статичностью, то в эпоху европеизации (вторая половина XVII — начало XIX в.) он поражает тем, что кажется никак не обусловленным и даже вовсе не связанным с социально-историческим развитием России. Эту особенность русского литературного развития в данный период давно подметили литературоведы. Как уже говорилось, этот парадокс наиболее четко сформулировал и наиболее последовательно пытался разрешить В. В. Кожинов в ряде своих статей 70-80-х гг. Напомню, что, по мнению ученого, в России XVIII века не было никаких социально-экономических предпосылок для зарождения и развития барокко, классицизма, сентиментализма, просветительского реализма, романтизма. В Западной Европе такие предпосылки были. Но, “если дворянская Россия могла породить такой же тип искусства, как буржуазная Англия или Франция”, значит, либо “социальная почва не имеет сколько-нибудь основополагающего значения для принципов художественного отражения мира”, либо названные направления следует искать в той эпохе русской истории, когда для них появились социально-экономические предпосылки. Как ортодоксальный марксист, В. В. Кожинов не может согласиться с первым решением, а потому начинает выискивать барокко, классицизм и все прочее в XIX веке.

Как мы уже говорили, идея В. В. Кожинова не получила поддержки его коллег, хотя в трудах многих из них можно встретить мысли, вполне созвучные этой идее. Почему же концепция московского ученого не получила поддержки? Потому, во-первых, что отрицать факт развития барокко, классицизма и других названных направлений в русской литературе конца XVII — начала XIX в. невозможно, и потому, во-вторых, что об их социально-экономической “беспочвенности” говорить в условиях господства вульгарно-социологической методологии было опасно. Однако концепция Кожинова не получила и убедительного опровержения, ибо если доказать наличие барокко, классицизма и т. д. в русской литературе обозначенного периода удавалось без труда, то доказать их социально-экономическую обусловленность не удавалось вовсе. Объяснить вскрытый В. В. Кожиновым парадокс можно было, либо принеся объективные факты истории литературы в жертву социологической догме (как сделал это он сам), либо признав неприменимость социологической методологии в сфере русского литературного процесса (на что не пошел ни Кожинов, ни его коллеги). А потому громко прозвучавший в ряде статей вопрос остался не только необъясненным, но даже как бы и неуслышанным. Попробуем же дать ответ на него. Все сказанное о характере развития русской культуры, в частности — о характере ее европеизации, позволяет нам объяснить эту “странность”.

Собственно говоря, сформулированный В. В. Кожиновым парадокс давно уже объяснен В. Г. Белинским, пожалуй, наиболее концептуально — в статье “Взгляд на русскую литературу 1846 года”. Опираясь на эту работу великого критика, мы могли гораздо раньше ответить на поставленные Кожиновым вопросы. Но, не совершив экскурс в историю России, оставаясь в плену расхожих стереотипов, мы не смогли бы верно понять концепцию развития русской литературы, сложившуюся у критика в последний период его жизни и деятельности. Теперь такое понимание возможно. Как же Белинский “отвечает” на вопрос, который через столетие с четвертью поставит Кожинов?

Во-первых, великий критик отмечает принципиальное различие между литературами европейских стран и русской литературой: “Если бы нас спросили, в чем состоит отличительный характер современной русской литературы, мы отвечали бы: в более и более тесном сближении с жизнию, с действительностию, в большей и большей близости к зрелости и возмужалости. Само собою разумеется, что подобная характеристика может относиться только к литературе недавней, молодой и притом возникшей не самобытно, а вследствие подражательности. Самобытная литература зреет веками, и эпоха ее зрелости есть в то же время и эпоха числительного богатства ее замечательных произведений... Этого нельзя сказать о русской литературе. Ее история, как и история самой России, не похожа на историю никакой другой литературы. И потому она представляет собой зрелище единственное, исключительное, которое тотчас делается странным, непонятным, почти бессмысленным, как скоро на нее будут смотреть, как на всякую другую европейскую литературу”1. Итак, принципиальное различие заключается в том, что европейская литература является самобытной, сложившейся в результате длительной эволюции, тогда как русская возникает не самобытно, а вследствие подражания. Подражательный характер русской литературы объясняется самой историей России.

По мысли Белинского, вся культура русского “общества” в эпоху европеизации была подражательной, заимствованной, лишенной собственных национальных корней и содержания; неудивительно, что такой же характер приобретает и рождающаяся в эту эпоху литература: “...поддельный, искусственный европеизм России, созданный реформою Петра Великого, действительно может казаться не более как внешнею формою без внутреннего содержания. Но разве нельзя того же самого сказать о всех поэтических и ораторских опытах Ломоносова?”2 По мнению критика, поэзия Ломоносова никак не связана с жизнью России. Она вся пронизана чужеземными понятиями и идеями. Столь же чуждой реальной жизни была и вся дворянская культура той эпохи: “Содержания ...для своей поэзии он (Ломоносов. — Е. Ч.) не мог найти в общественной жизни своего отечества, потому что тут не было не только сознания, но и стремления к нему, стало быть, не было никаких умственных и нравственных интересов; следовательно, он должен был взять для своей поэзии совершенно чуждое, но зато готовое содержание, выражая в своих стихах чувства, понятия и идеи, выработанные не нами, не нашею жизнию и не на нашей почве. Это значит сделаться ритором поневоле, потому что понятия чуждой жизни, выдаваемые за понятия своей жизни, всегда — риторика. Еще более риторикою были в то время европейские кафтаны, камзолы, башмаки, парики, робронды, мушки, ассамблеи, менуэты и т. д.”3. Нетрудно заметить, что Белинский говорит здесь об отрыве дворянской культуры от реальной русской жизни, на который я обращал внимание выше.

Еще более полным этот отрыв стал после того, как 18 февраля 1762 г. был обнародован манифест, освобождавший дворянство от обязательной государственной службы. Значение этого манифеста для развития русской культуры охарактеризовал В. О. Ключевский: “...Дворянство, освободившись от обязательной службы, почувствовало себя без настоящего, серьезного дела. Это дворянское безделье, политическое и хозяйственное, и было чрезвычайно важным моментом в истории нашей культуры. Оно, это безделье, послужило урожайной почвой, из которой выросло во второй половине века уродливое общежитие со странными понятиями, вкусами и отношениями. Когда люди известного класса отрываются от действительности, от жизни, которой живет окружающее их общество, они создают себе искусственное общежитие, наполненное призрачными интересами, игнорируют действительные интересы, как чужие сны, а собственные грезы принимают за действительность. Пустоту общежития наполняли громкими чужими словами, пустоту своей души населяли капризными и ненужными прихотливыми идеями и из тех и других создавали шумное, но призрачное и бесцельное существование. Такое именно общежитие и складывается в нашей дворянской среде с половины XVIII столетия” (V, 148).

Как видим, и В. О. Ключевский говорит об отрыве дворянской культуры от реальной жизни, об искусственности этой культуры. Столь же далекой от реальной жизни, никак ею не порожденной, искусственной была и русская литература этого времени, основоположниками которой были белорус Симеон Полоцкий, выученик Киево-Могилянской академии, слушавший также курс лекций у иезуитов в Вильне; украинец Феофан Прокопович, выученик и позднее ректор Киево-Могилянской академии, учившийся также в Польше, Италии и Германии; помор М. В. Ломоносов, учившийся не только в Москве и Петербурге, но также и в Киево-Могилянской академии (недолго) и в Германии. Никак не связанными с национальными культурными традициями были и направления в русской литературе второй половины XVII — начала XIX в. Так, говоря о первом литературном направлении в истории русской литературы, А. М. Панченко отмечает, что “...на русскую почву стиль барокко был пересажен извне...”1. Нетрудно было бы доказать применимость этого вывода и к другим направлениям в русской литературе названного периода, но, думаю, после всего сказанного о развитии русской культуры это было бы уже ненужным педантством.

Прав В. В. Кожинов: социально-экономической почвы для возникновения и развития барокко, классицизма, сентиментализма, просветительского реализма, романтизма в России этой эпохи не было. Однако это вовсе не означает, что не было и самих этих направлений. Ведь и для всей дворянской культуры (с “европейскими кафтанами, камзолами, башмаками, париками, роброндами, мушками, ассамблеями, менуэтами и т. д.”) в России той эпохи не было социально-экономической почвы, но эта культура, тем не менее, существовала. Европеизированная культура и литература существовала, хотя для этого не было социально-экономических оснований, потому что была трансплантирована, пересажена с Запада, а не выработана в процессе естественной эволюции.

Понадобится более столетия, чтобы эта чуждая, заимствованная культура прижилась на русской почве. Белинский пишет об этом: “Чужое, извне взятое содержание никогда не может заменить ни в литературе, ни в жизни отсутствия своего собственного, национального содержания; но оно может переродиться в него со временем, как пища, извне принимаемая человеком, перерождается в его кровь и плоть и поддерживает в нем силу, здоровье и жизнь. Не будем распространяться, каким образом это сделалось с Россиею, созданною Петром, и русскою литературою, созданною Ломоносовым; но что это действительно сделалось и делается с ними — это исторический факт, истина фактически очевидная”2. Однако произойдет это только в XIX веке, европейские формы обретут русское содержание, и уже можно будет говорить не о заимствованной русским дворянством чужеземной культуре, а о европеизировавшейся русской дворянской культуре.

Итак, во-первых, русская культура (и литература) как европейская возникает путем трансплантации, пересадки на русскую почву явлений европейской культуры (и литературы), а не путем органичной, естественной эволюции русской культуры. Во-вторых, в течение, как минимум, полутора столетий (вторая половина XVII — начало XIX в.) идет процесс адаптации явлений европейской культуры (литературы) в русской среде, постепенное наполнение европейских форм содержанием, порожденным русской действительностью. В-третьих, в процесс европеизации оказывается вовлеченной далеко не вся русская культура, а лишь ее тонкий слой, тогда как культура большинства нации по-прежнему остается в своих основаниях старомосковской, т. е., по определению Н. А. Бердяева, “восточной культурой, культурой христианизированного татарского царства”1.

Все это означает, что европейская культура (литература) и русская развивались совсем по-разному. Отсюда следует, что их, сколь бы внешне схожими они не выглядели уже с XVIII века, нельзя мерять едиными мерками. Именно это попытался сделать В. В. Кожинов и потерпел неудачу, понять причину которой ему помешали верность социологической методологии и убежденность в том, что русская культура — такая же европейская культура, как английская, французская, польская. А между тем еще     В. Г. Белинский предупреждал о неминуемости ошибок, “...если русскую литературу судить на основаниях, по которым должно судить историю европейских литератур. Но один из величайших умственных успехов нашего времени в том и состоит, что мы, наконец, поняли, что у России была своя история, нисколько не похожая на историю ни одного европейского государства, и что ее должно изучать и о ней должно судить на основании ее же самой, а не на основании историй, ничего не имеющих с нею общего, европейских народов. То же и в отношении к истории русской литературы”2.

Напомню, что это пишет не славянофил Хомяков, а западник Белинский. Горячо желая, чтобы Россия шла европейским путем развития, великий критик при этом ясно понимал, как сильно различаются Россия с ее историей и культурой и Европа. Увы, но то, что было очевидно полтора столетия назад Белинскому, сегодня снова приходится доказывать. А ведь исторические события второй половины XIX — XX в., свидетелем которых критик уже не мог быть, еще решительнее подтверждают правоту его выводов. Как могла, например, произойти и победить пролетарская революция в стране, где пролетариат составлял не более 15 процентов населения? Почему это не произошло в странах “развитого капитализма”, как должно было быть по марксовой теории, но произошло в России, где капитализм находился в зачаточном состоянии? При ближайшем рассмотрении революция в России (как и многое другое) тоже оказывается “беспочвенным” в социальном и экономическом отношениях. Если следовать логике В. В. Кожинова, нужно объявить, что в октябре 1917 года пролетарской революции не было, ибо и быть не могло при полном отсутствии предпосылок, а приискать ей место, скажем, в конце 30-х годов, когда ряды рабочего класса значительно пополнились в результате индустриализации; при этом следует как бы забыть о том, что революция все же состоялась в 17-м году. Абсурд? А разве не абсурдно объявлять основоположником барокко в русской литературе Гоголя, а сентиментализма — Достоевского, как бы забыв о существовании С. Полоцкого и Н. М. Карамзина?

Мы бы не уделили так много внимания концепции В. В. Кожинова, если бы ее сторонником был только он один. Эта концепция давно является общепринятой. В. В. Кожинов же лишь придал ей логическую завершенность. Тогда как другие ее приверженцы, сталкиваясь с противоречиями данной концепции, ограничивались умолчанием и недомолвками, он осмелился перестроить ее так, чтобы преодолеть содержащиеся в ней противоречия. Смелая   (я говорю об этом без тени иронии) попытка оказалась неудачной: уходя от одних противоречий, ученый пришел к другим, еще более острым и очевидным. Не согласившись с выводами В. В. Кожинова, его коллеги с большинстве своем продолжали исповедовать все ту же концепцию, краеугольным камнем которой является идея извечной “европейскости” русской культуры и литературы. Но “из ничего и выйдет ничего”: призрачная идея рождала только фантомы русского Предвозрождения и Возрождения, миражи самозарождающихся на русской почве литературных направлений от барокко до романтизма и тому подобные видения, легко рассеивающиеся при объективном историческом освещении. И хотя несостоятельность идеи “европейскости” русской культуры и литературы была очевидна уже Белинскому (как и многим другим русским мыслителям до и после него), эта идея и поныне в почете, и поныне определяет содержание курсов истории русской литературы — от школьных до академических. Грустно сознавать, что даже через десять лет после начала перестройки история русской литературы все еще остается “королевством кривых зеркал”.

Обращу внимание читателя на еще одну характерную особенность русского литературного процесса второй половины XVII — начала XIX вв.: если в литературах европейских стран этой эпохи направления возникали, развивались и сменялись более или менее последовательно, то в русской они, едва ли не все, существовали одновременно и переплетались столь причудливо, что выделить в ней четко этапы барокко, классицизма и т. д. практически невозможно. Свидетельством тому — мнения литературоведов.

По мнению Г. П. Макогоненко, на протяжении всего этого периода русская культура решала возрожденческие (ренессансные) проблемы. Эти “решения осуществлялись не в мгновенном и однократном акте, но в процессе, который начался в конце XVII в. и продолжался до  первой трети XIX в.”1. А. А. Морозов считает, что вся эта эпоха была эпохой барокко (к которому относится еще творчество Державина и даже раннего Пушкина). По мысли Д. С. Наливайко, барокко в России продолжается, как минимум, до середины XVIII века.

Вместе с тем, необходимо учитывать, что XVIII век — это столетие классицизма. Как отмечается в литературоведческих исследованиях, классицизм рождается в России в 1730-х годах и до конца 1770-х годов является наиболее влиятельным литературным направлением в литературном процессе. С 1760-1770-х годов в России интенсивно развивается сентиментализм, завоевывающий к концу столетия ведущие позиции в литературном процессе. Однако при этом классицизм не отмирает, более того, в начале XIX века он переживает подъем, в связи с чем некоторые исследователи говорят о своего рода “вспышке” неоклассицизма в русской литературе начала XIX столетия.

Из приведенных высказываний и фактов можно сделать вывод о том, что период второй половины XVII — начала XIX в. был в России одновременно и эпохой Ренессанса, и эпохой барокко, почти весь этот период был эпохой классицизма, вторая половина этого периода — это еще и время развития сентиментализма, а последняя его треть добавляет к Ренессансу, барокко, классицизму и сентиментализму еще и просветительский реализм и предромантизм. И все это, взаимодействуя и взаимовлияя, наслаиваясь одно на другое, взаимно окрашивая друг друга, превращает русскую художественную культуру и литературу обозначенной эпохи в невероятно сложный феномен. “Сочетание в творчестве отдельных крупных писательских индивидуальностей элементов разных литературных направлений (нередко даже в пределах одного произведения) делает часто границы между литературными направлениями весьма зыбкими. В этом — одна из коренных особенностей русской литературы XVIII в.”, — отмечают К. В. Пигарев и Г. М. Фридлендер1. Невозможность четкого определения границ и порядка смены направлений в литературе этой эпохи делает малопродуктивным применение к ней самого понятия “литературное направление” и очевидно необходимым применение к ней понятий “тип литературы” и “тип художественно-литературного сознания”.

.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология