Гусев Д. Популярная философия

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава III. Расцвет философии (античность).

§9. Золотой век человечества.

Философия в чистом виде появилась у древних греков. Самое слово «философия», как говорилось выше, греческого происхождения. Поэтому можно утверждать, что философию как таковую придумали греки. Они начертили весь круг философских проблем и вопросов, наметив пути их решения. Последующие народы и эпохи развивали дальше, обогащали и продолжали первоначальные положения и идеи, сформулированные греками. Немецкий ученый Ф. Энгельс в книге «Диалектика природы» говорит, что «… в многообразных формах греческой философии уже имеются в зародыше, в процессе возникновения, почти все позднейшие типы мировоззрений».

Кроме того, философия древних греков дошла до нас в необыкновенно ярких и выразительных формах. Она представляет нечто среднее между наукой и искусством, и поэтому ее можно было бы назвать научной художественностью или художественной научностью. Греки имели особый дар, наверное, навсегда утерянный в человечестве, говорить о сложнейших вопросах мироздания необычайно просто, но в то же время точно, ясно и выразительно. Философия для них никогда не являлась родом деятельности, или профессиональным занятием, она являлась, скорее, образом их мышления или стилем жизни: они существовали философствуя или существуя, философствовали.

Жизнь и любовь к мудрости нераздельны в эллинском понимании (эллины – греки, Эллада – Греция в переводе с греческого). Именно поэтому результаты греческой философии оказались огромными, а наследие ее – колоссальным. Она по праву и всеми считается сейчас философией классической, то есть образцом, эталоном, совершенным вариантом любого философствования вообще. Поэтому начинающим изучать философию следует глубоко познакомиться с эллинской мыслью, потому что именно греческая любовь к мудрости позволяет увидеть и почувствовать дух философии, ее специфику, непередаваемую внутреннюю сущность.

Греческую философию часто называют античной. Но античность – это история и культура Древней Греции и Древнего Рима, поэтому можно полагать, что античная философия суть греко-римская. Но это не так. Рим – величайшее государство Древнего мира - за тысячелетнюю историю превратился из маленького города на семи холмах в огромнейшую империю, покорившую всё Средиземноморье - всю Европу и половину британских островов, Малую и Переднюю Азию, Ближний Восток, всю Северную Африку. Римская империя – настоящая мировая держава. Все силы римского народа ушли в завоевательные войны, в создание необъятного государства, равного которому не было в человеческой истории. Понятно, что римлянам не хватало времени для занятий философией, и поэтому их любовь к мудрости оказалась заимствованием и приспособлением к собственным практическим нуждам оригинальных греческих идей. Рим оставил человечеству необыкновенную политическую историю, юриспруденцию и риторику, но философское наследие мир получил от греческой цивилизации. Поэтому под античной философией следует понимать философию греков.

История Древней Греции, существовавшей  в период приблизительно с XXII по II вв. до н.э., осталась в человеческом сознании как нечто прекрасное, единожды появившееся на земле, и с тех пор более недостижимое. В романе Ф.М. Достоевского «Подросток» один из персонажей – Версилов - произносит следующие замечательные слова: «Мне приснился совершенно неожиданный для меня сон, потому что я никогда не видал таких. В Дрездене, в галерее, есть картина Клода Лоррена, по каталогу – «Асис и Галатея»; я же называл ее всегда «Золотым веком», сам не знаю почему. Я уж и прежде ее видел, а теперь, три дня назад, еще раз мимоездом заметил. Эта-то картина мне и приснилась, но не как картина, а как будто какая-то быль. Я, впрочем, не знаю, что мне именно снилось: точно так, как в картине, - уголок Греческого архипелага, причем и время как бы перешло за три тысячи лет назад; голубые, ласковые волны, острова и скалы, цветущее побережье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце – словами не передашь. Тут запомнило свою колыбель европейское человечество, и мысль о том как бы наполнила и мою душу родною любовью. Здесь был земной рай человечества: боги сходили с небес и роднились с людьми… О, тут жили прекрасные люди! Она вставали и засыпали счастливые и невинные; луга и рощи наполнялись их песнями и веселыми криками; великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость. Солнце обливало их теплом и светом, радуясь на своих прекрасных детей… Чудный сон, высокое заблуждение человечества! Золотой век – мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть! И все это ощущение я как будто прожил в этом сне; скалы, и море, и косые лучи заходящего солнца – все это я как будто еще видел, когда проснулся и раскрыл глаза, буквально омоченные слезами…».

 Греческая философия являлась одной из сторон «земного рая человечества» и прошла три этапа. Первый – архаический, то есть древнейший, охватывает время примерно с VII по V вв. до н.э. Второй – классический, датируется V-IV вв. до н.э., и последний – эллинистический, начавшийся с похода эллинов на Восток, то есть с завоевания (эллинизации) Востока, и охватывает период с III по II вв. до н.э.

Первый период чаще называется досократическим, то есть бывшим до появления в греческой философии Сократа, а архаических философов часто называют досократиками. В составе имени любого греческого философа два слова: первое – его собственное имя, второе происходит от названия города, в котором он родился. Например, имя Фалес Милетский означает, что этот мыслитель был из города Милет. Под словом «школа» в истории греческой философии понимается не учебное заведение, а группа мыслителей, объединенная похожими идеями или мыслями, образующими в философии определенное течение или направление. После указанных предварительных замечаний перейдем к рассмотрению воззрений и учений эллинских философов.

§10. Поиск первоначала (милетцы и Пифагор).

Первой школой в греческой философии являлась  милетская, основанная в городе Милет (греческая колония на побережье Малой Азии) Фалесом. Его учениками и продолжателями стали Анаксимандр и Анаксимен. Задумываясь об устройстве мироздания, милетские философы говорили следующее: нас окружают совершенно различные вещи, причем многообразие их бесконечно. Ни одна из них не похожа на  любую  другую:  растение это не камень, животное – не растение, океан – не планета, воздух – не огонь и так далее до бесконечности. Несмотря на данное разнообразие вещей, мы называем всё существующее окружающим миром или мирозданием, или Вселенной, тем самым предполагая единство всего сущего. Несмотря на разницу между вещами мира, он является все же единым и цельным, значит, у мирового многообразия существует некая общая основа для всех различных предметов.

За видимым разнообразием вещей кроется невидимое их единство. Подобно тому, как в алфавите всего три десятка букв, рождающих путем разнообразных комбинаций миллионы слов. В музыке всего семь нот, но различные сочетания создают необъятный мир звуковой гармонии. Наконец, нам известны всего три элементарные частицы: протон, электрон и нейтрон, а различные их комбинации приводят к бесконечному разнообразию вещей и предметов. Данные примеры приведены из современной жизни, и их можно было бы продолжать; то, что разное имеет одну и ту же основу – очевидно. Милетские философы верно уловили данную закономерность мироздания и пытались найти эту основу или единство, к которому сводятся все мировые различия и которое разворачивается в бесконечное мировое многообразие. Они стремились вычислить всё упорядочивающий и объясняющий основной принцип мира, назвав его Архэ (первоначало).

Фалес считал основой всего сущего воду: есть только она, а всё остальное – ее порождения и модификации. Понятно, что его вода не совсем похожа на воду в нашем понимании. Вода у Фалеса – некое мировое вещество, из которого все рождается и образуется. Анаксимен первоначалом полагал воздух: все вещи происходят из него путем сгущения или разрежения. Самый разреженный воздух – это огонь, более густой – атмосферный, еще гуще – вода, далее – земля и, наконец, - камни. Анаксимандр решил не называть первооснову мира именем какой-либо стихии (воды, воздуха, огня или земли), и считал единственным свойством первоначального мирового вещества, все образующего, его бесконечность, всеобъемность и несводимость к какой-либо конкретной стихии, а потому – неопределенность. Оно стоит по ту сторону всех стихий, включает их в себя и называется Апейроном (Беспредельным).

Милетским философам, полагавшим первоначалом нечто вещественное или материальное противостоит Пифагор Самосский (с острова Самос), заявлявший, как и милетцы, что нас окружают совершенно различные предметы, имеющие единую мировую основу. В чем состоит мировая основа? Все вещи можно посчитать. Понятно, что птица – не рыба, дерево – не камень и так далее. Но мы всегда можем сказать: две птицы, десять рыб, двадцать деревьев. Числом можно все выразить или описать. Число есть то, что всегда и неизменно присутствует в совершенно различных вещах, является связующей нитью, единой объединяющей основой, поэтому его можно назвать первоначалом мира. Но число - нематериальная сущность, оно идеально и в этом принципиальное отличие пифагорейского воззрения от милетского.

Из всех чисел главным является единица, так как любое другое число есть всего лишь та или иная комбинация единиц. Каким же образом первоначало мира – число порождает все видимое нами многообразие? Единице, говорит Пифагор, соответствует точка, а двойке – две точки, но через две точки можно провести прямую, таким образом, числу два соответствует прямая; тройке соответствует плоскость, потому что ее можно построить только через три точки, а через четыре строится пространство, которое, следовательно, соответствует четверке. Оно делится на четыре стихии: землю, воду, огонь и воздух, а каждая из них, в свою очередь, - на различные предметы, взаимодействие которых и приводит к бесконечному мировому разнообразию вещей. Данное многообразие, таким образом, сводится к четырем стихиям, они – к пространству, пространство – к плоскости, плоскость - к прямой, а прямая к точке, которая является единицей. Следовательно, весь мир представляет последовательное разворачивание идеальной сущности – Числа; оно же является не чем иным, как свернутым в единство мирозданием.

Как видим, первоначало всего можно было с одинаковым успехом увидеть как в чем-то материально-вещественном, так и в чем-то идеально-бестелесном, что и сделали первые греческие философы – милетцы и Пифагор, развернув и обосновав два противоположных взгляда на происхождение и устройство мира.

§11. Спор о природе Бытия (Элеаты и Гераклит).

Следующей школой в греческой философии являлась элейская, основанная в городе Элея (греческая колония в Южной Италии) странствующим философом Ксенофаном Колофонским, прославившегося критическими взглядами на народную греческую религию и мифологию. Во-первых, говорит Ксенофан, греки считают, что богов много, во-вторых, что они подобны по своему устройству людям: у них те же руки, ноги, тело и голова, в-третьих, олимпийские боги и в поведении своем мало чем отличаются от людей: они так же радуются и печалятся, любят и ненавидят, обманывают и враждуют.

Все отличие олимпийских богов от людей только в том, что они бессмертны и могущественны. В остальном – боги подобны людям. Разве возможно, спрашивает Ксенофан, большое количество богов, в человеческом облике и с человеческим поведением? Ведь такие боги вовсе не являются богами, и остается только предположить, что их выдумали люди и наделили, естественно, собственными чертами. «Если бы коровы и лошади, - говорит Ксенофан, - придумывали себе богов, то их боги были бы коровами и лошадьми».

Данное высказывание кажется атеистическим, но его автор далек от атеизма. Он выступает не против религии вообще, но только против конкретной ее формы. Олимпийским антропоморфным богам он противопоставил собственное понимание божества. Бог – это высшее и непостижимое начало и поэтому, во-первых, он один, во-вторых, он бесформен, потому что приписать ему какую-либо известную нам форму (человека, животного, растения, природной стихии) невозможно, в-третьих, он неведом нам и невыразим, то есть мы совершенно не можем сказать, что он делает и как себя ведет. Подобное божество Ксенофан называет термином Единое и утверждает, что весь мир из него происходит и в него обращается. Единое – это и есть мироздание. Воззрение Ксенофана пантеистическое: мир и божество – одно и то же начало – вечное, безграничное и постоянное.

Продолжатель его учения философ Парменид Элейский вместо термина Единое, предполагающего все существующее, употребляет понятие Бытие и предлагает его рассмотреть. Оно происходит от глагола «быть», который в личной форме звучит как «есть». Бытие, значит, - это все, что существует, все, что есть. Но если что-то сейчас есть, возможно ли, что его не было в прошлом? Если возможно, тогда получается, что нечто, которое есть сейчас, и которого не было раньше, произошло из ничего. Но из ничего не может произойти нечто. Таким образом, если что-то сейчас есть, это автоматически означает, что оно и было. Другое дело, что оно могло существовать в прошлом в иной форме, но его не могло не быть вовсе.

Далее. Если что-то сейчас есть, возможно ли, что его не будет в будущем? Если возможно, тогда получается, что нечто, которое есть сейчас, и которого не будет в будущем, обратится в ничто. Но нечто не может обратиться в ничто. То есть, если что-то сейчас есть, это обязательно означает, что оно будет и в дальнейшем. Правда, оно может перейти в иную форму существования, но не может исчезнуть вообще. Итак, если что-то сейчас есть, это непременно означает, что оно и было и будет, то есть, что оно из ниоткуда не взялось и не может в ничто превратиться или существует вечно. Из самого понятия Бытие, как видим, следует его вечность. То, что существует, обязательно вечно. Если же чего-то нет сейчас, это значит, что его не было и не будет, ибо в противном случае пришлось бы предположить, что нечто обращается в ничто, из которого потом опять возникает нечто. Парменид произнес знаменитое высказывание, которое на первый взгляд кажется бессмысленным: «Бытие есть, небытия же нет».

В действительности в данной фразе подытожено всё, что говорилось выше: если что-то есть, то оно есть всегда, а если чего-то нет, то его нет никогда. Вечность, как мы уже отметили, вытекает из самого понятия Бытия и является его первым и наиболее существенным признаком.

Но то, что вечно, обязательно должно быть неделимым. Если что-то делится, значит, оно состоит из частей, и если части разъединятся, то этого предмета не будет. Следовательно, делимое или существует или нет. Бытие есть всегда и потому оно неделимо. Но если это так, то оно нечто сплошное, не состоящее из частей; и тогда возможно ли в нем какое-либо движение? Поскольку если существуют части и границы, перемещение вполне допустимо. Но если что-то является абсолютно цельным и сплошным, в нем ничего не может двигаться. Следовательно, Бытие неподвижно. Но любое движение всегда предполагает какое-нибудь изменение. Следовательно, Бытие еще и неизменно.

Итак, в результате чисто логического, умственного рассмотрения Бытия у нас получилось, что оно должно быть обязательно вечно, неделимо, неподвижно и неизменно. Подобную картину Бытия нарисовал нам разум. Наши чувства (зрение, осязание и другие) рисуют нам совершенно другую его картину: мы видим, что все не вечно (то есть возникает и уничтожается), делимо (состоит из частей), движется и меняется. Какая же из двух картин является истинной: которую нам рисуют несовершенные и грубые чувства, коими наделены все вообще живые существа, или которую нам рисует несомненно более тонкий и совершенный по сравнению с чувствами разум, имеющийся только у человека?

Картина, представляемая нам разумом является правильной. Чувства нас обманывают. Мы видим мир делимым, подвижным и изменчивым, в действительности он неделим, неподвижен и неизменен, только мы этого не видим, но понимаем разумом. Следовательно, действительно или подлинно существует не то, что мы чувствуем (воспринимаем органами чувств), а то, что мы мыслим. Мыслимое существует, а немыслимое не существует.

Чувства, например, говорят нам о том, что все возникает и уничтожается. Понятно, что мы видим постоянно возникновение. Но давайте попробуем его помыслить, то есть представить себе возникновение не чувствами, а разумом. Допустим, что-то возникло. Обозначим его условно буквой А. Из ниоткуда оно возникнуть не могло. Значит, появилось откуда-то, из чего-то другого. Из чего? Обозначим это другое буквой В. Из некого В возникло некое А. Но это значит, что А уже содержалось в В, то есть, что в В было какое-то не В, следовательно, В являлось собой и одновременно не являлось собой, что невероятно. Пытаясь помыслить возникновение, мы натолкнулись на противоречие, следовательно, возникновение немыслимо и потому невозможно.

Далее – мы видим, что все вокруг нас делится на части. Но попробуем помыслить деление. Всё состоит из частей, но каждая часть, в свою очередь, делится на более мелкие части. Значит, любая вещь является целым по отношению к частям, из которых она состоит, и в то же время является частью по отношению к более крупному целому, в которое входит. Другими словами, вещь является целым и частью, что невозможно. Следовательно, деление немыслимо и потому оно не существует.

И, наконец, мы видим, что всё движется. Но давайте попробуем помыслить движение. Это предлагает сделать последователь Парменида – Зенон Элейский, выдвинувший апории (парадоксы), доказывающие, что движение немыслимо и поэтому невозможно. Рассмотрим две его апории. Первая называется «Дихотомия (деление пополам)». Допустим, телу надо пройти из точки А в точку В. Перед тем, как оно пройдет свой путь, ему сначала требуется пройти половину данного пути, а еще раньше – четверть его, а еще раньше - 1/8 этого пути, а перед тем – 1/16, а еще раньше - 1/32 и так сколь угодно долго. Получается, что телу требуется пройти бесконечное количество отрезков. Возможно ли пройти бесконечность?

В итоге тело никогда не сможет пройти из точки А в точку В. Вторая апория называется «Ахиллес и черепаха». Ахиллес идет на неком расстоянии вслед за черепахой, причем в 10 раз быстрее, но никогда не догонит её. Понятно, что зрительно (если мы представим себе подобную картину) он ее догонит и перегонит. Но наша задача – не представлять себе движение чувственно, а попытаться помыслить его, разобрать или проанализировать логически, с помощью разума. Когда Ахиллес пройдет расстояние, разделяющее его и черепаху, она за это же время пройдет впереди него 1/10 этого расстояния (поскольку она идет в 10 раз медленнее) и будет на 1/10 пути впереди него; когда Ахиллес пройдет 1/10, черепаха за это же время пройдет 1/100 и будет на 1/100 впереди него; когда он пройдет эту 1/100, она пройдет 1/1000, и так до бесконечности. То, что мы видим вещи движущимися, говорят философы элейской школы, вовсе не означает, что движение  действительно существует.

Например, мы видим, что Солнце движется над нами с Востока на Запад, в действительности оно неподвижно. Почему бы не предположить, что и другие вещи, которые нам представляются движущимися, на самом деле неподвижны, только мы этого не видим, не ощущаем и потому не понимаем.

Элейским  философам противостоит мыслитель Гераклит Эфесский, ключевой формулой учения которого были знаменитые слова: «Всё течет и ничто не становится». Данное высказывание говорит о том, что всё в мире вечно движется и меняется, ничто не пребывает в неизменном состоянии. Если мы что-либо и видим неизменным, только потому, что не замечаем произошедших изменений.

Например, дважды нельзя войти в одну и ту же комнату. Почему? Ведь сколько не заходи в нее – всегда одни и те же стены и окна, пол и потолок, столы и стулья. Но это только кажется на первый взгляд. Когда мы заходим в комнату второй раз, там уже совсем другая комбинация молекул воздуха, уже произошли невидимые микропроцессы в веществе, из которого сделаны стены и потолок. Значит, это уже не абсолютно та же комната, какая была совсем недавно. Точно так же меняется и все остальное. Да и в нашем собственном организме происходят тысячи неощущаемых нами химических и физических реакций в секунду, и мы сами в каждый момент времени уже не те, что были мгновение назад.

Ничто не стабильно, все движется и меняется и никогда ни на чем не останавливается. Мир, в котором нет ничего устойчивого и постоянного, является беспорядочным и хаотичным. Но только таким он и может быть. Вообще изменение и движение – это единственно возможный способ существования мироздания. Хаос мира – это главный его принцип или закон (Логос). Другими словами, высший закон всего заключается в том, чтобы оно являлось хаотичным. Но закон - это нечто стабильное и упорядоченное. Получается парадокс: высшая упорядоченность мира заключается во всеобщей беспорядочности или хаотичности. Два противоположные начала – Хаос и Логос, оказывается, тесно друг с другом связаны и являются, как ни странно, тождественными.

Точно так же, говорит Гераклит, и все вещи состоят из противоположностей: мокрое и сухое, теплое и холодное, темное и светлое, день и ночь, расцвет и упадок и т.д. Противоположности борются друг с другом: день, например, это преодоление ночи, весна – победа над зимой, радость – отрицание печали. Борьба противоположных начал и является источником вечного движения и изменения. Если противоположности не существовали, ничто не менялось бы, поскольку любой вещи не на что было бы меняться. Но противоположности не только борются между собой, но еще образуют и единство. Так, мокрое –противоположность сухого. Но почему оно мокрое? Только потому, что когда-то было сухим, намокло и превратилось в мокрое. Следовательно, если оно не было сухим, то никак не могло бы стать мокрым и наоборот. Или, допустим, существовал бы только день, а ночи не было совсем. Знали бы мы тогда, что такое день? Нет. Мы только потому и знаем, что такое день, поскольку есть его противоположность – ночь. Следовательно, противоположности друг без друга не существуют, друг друга дополняют, друг из друга вытекают и друг друга предполагают. Они находятся не только в состоянии вечной борьбы, но еще и пребывают в неизбывном единстве. Данная фундаментальная закономерность мироздания, о которой говорит Гераклит, является главным принципом диалектики – учения о всеобщей связи и вечном изменении вещей.

Итак, элейские философы и Гераклит сформулировали два совершенно противоположные понимания мира. Первые говорят о том, что он неизменен, неделим и неподвижен, представляет собой вечную стабильность и абсолютную устойчивость; эфесский мыслитель, наоборот, утверждает, что мир есть совершенное непостоянство, непреходящее движение, всеобщее изменение и полное отсутствие чего-либо устойчивого.

§12. «Только атомы и пустота…» (Демокрит).

Примирил элейскую и гераклитовскую точки зрения философ Демокрит Абдерский. Он осуществил синтез двух воззрений. Подобно Гераклиту он считал, что все в мире находится в движении, изменяется и делится на части, но, вслед за элеатами, полагал, что Бытием может существовать только неделимое и неизменное. Ведь Бытие вечно, что следует из самого понятия, а вечное не может быть делимым, так как то, что состоит из частей, существует не всегда (если части вместе, оно существует, если же они разъединятся, его не будет). Каждая вещь состоит из частей, считал Демокрит, но и каждая ее часть, в свою очередь, тоже состоит из частей, и так все делится сколь угодно долго.

Но если деление возможно до бесконечности, если все состоит из частей и делимо, тогда что же можно назвать Бытием? Делимое не вечно, а всё является делимым, значит всё не вечно, но Бытие может быть только вечным, следовательно, его вообще нет. Но Бытия не может не быть, что следует из самого понятия. Поэтому необходимо предположить, что всё делится не до бесконечности, а до некоего определенного предела, за которым деление невозможно. Другими словами, существует некая частица, пусть очень маленькая, но неделимая дальше. Будучи неделимой, она не может уничтожиться, потому что не состоит из частей, на которые может распасться. Она существует вечно, следовательно, и является действительной основой Бытия, его носителем, представляет самое Бытие. Делимое по-гречески звучит как «томoс». Отрицательная частица в греческом – «а». Поэтому неделимое – это «aтомос» или «атом». Данное слово, как видим, впервые употребил Демокрит, и уже в течение двух тысяч лет оно существует во всех западных языках.

Конечно, атом в современном смысле – совсем не атом Демокрита. Сегодня данным термином обозначается слишком маленький элемент вещества, но отнюдь не неделимый: мы знаем, что атом состоит из элементарных частиц и имеет сложную структуру. У Демокрита атом – обязательно неделимое и потому вечное, то, что можно считать подлинным Бытием. Ведь единственное свойство атома – это всегда быть. Даже если бы он захотел не быть, он не смог бы это сделать. Атом (неделимое) обречен на неизменное существование, на Бытие. Демокрит в своем учении о постоянной основе всего сущего – атоме (частице мироздания вечной, неделимой и неизменной) - разделяет воззрение элейских философов.

Однако вслед за Гераклитом, он полагал мир вечно меняющимся. Поскольку, как утверждал Демокрит, атомов бесконечно много, они движутся в пустоте и, сталкиваясь, соединяются, существуют какое-то время вместе, потом, под воздействием новых столкновений, разъединяются и вновь движутся, взаимодействуя друг с другом. Соединение атомов приводит к рождению вещей, разъединение – к их гибели. Все предметы, таким образом, возникают и уничтожаются, а мир представляет вечное движение и изменение. Все вещи совершенно различны, но, вместе с тем они, по большому счету, одно и то же, потому что состоят из одних и тех же атомов. Мировое многообразие сводится к одной основе – атомам, движущимся в пустоте. Как за разнообразием мироздания у Фалеса стоит единое начало – вода, а у Анаксимена – воздух, у Пифагора – число, так у Демокрита – атомы. Почему вещи отличаются друг от друга, если сделаны из одного материала? Потому что атомы, из которых они образованы, соединены в каждой вещи по-разному и в различных пропорциях.

Любой предмет – только временная комбинация неделимых частиц и существует только до тех пор, пока они вместе. Вещи либо существуют, либо нет, и поэтому не являются действительным Бытием, другими словами, их, по крупному счету, нет, а существует только то, из чего они состоят – набор неизменных атомов. Точно так же и свойства вещей существуют временно: нет вещи, нет и ее свойств. Таким образом, они тоже, по большому счету, не существуют, поскольку являются лишь порождениями атомных комбинаций. Всё, что мы видим вокруг себя, говорит Демокрит, на самом деле не является настоящей реальностью. За неподлинным миром, который нас окружает, располагается действительный, но невидимый нами мир атомов и пустоты. Он и есть истинно существующее, а всё, что мы воспринимаем чувственно – всего лишь его порождение, и потому эфемерность, фантом, мираж, иллюзия. Нет ни гор, ни небесных тел, ни воды, ни земли, ни воздуха, нет растений и животных, говорит абдерский мыслитель, нет ни холодного, ни теплого, ни сладкого, ни соленого, ни белого, ни зеленого, нет вообще ничего, а нам только кажется, что всё это есть. Единственно и действительно существуют только атомы и пустота.

Для иллюстрации атомистической картины мира Демокрита приведем аналогию. Всем хорошо известен один из видов изобразительного искусства - мозаика: из набора цветных стеклышек или фишек можно составить один узор или орнамент или другой, разнообразные комбинации. Сделаем из них какую-нибудь картинку, потом сломаем ее, построим другую и так далее. Существуют ли реально все эти рисунки? Нет, не существуют, они – только возможность. А что же существует реально? Только данный набор мозаичных стеклышек и больше ничего! Так и мироздание по Демокриту представляет собой не вещи и их свойства, но только сумму атомов, которая и есть единственная реальность.

§13. Сколько существует истин? (Софисты и Сократ).

В V в. до н.э. во многих городах Греции установилась демократическая форма политической жизни. Другими словами, на различные государственные должности людей не назначали, а выбирали путем народного голосования. Следовательно, человек, вызвавший симпатии избирателей, удачно выступив перед ними в народном собрании, мог занять ответственный пост. Поскольку для того, чтобы за кого-то проголосовали, он обязательно должен был понравиться массе народа, которая коллективно решала политическую судьбу претендентов.

Разумеется, в данную эпоху сильно поднялось в цене ораторское искусство и вообще образование, так как выступить перед народом с успехом мог только образованный, владеющий политическим красноречием человек. Но обширными познаниями в различных областях располагали тогда философы (отдельных наук и искусств, в полном смысле слова, в древности не существовало, их заменяла философия, а философы являлись тогда почти единственными учеными), к которым люди и стали обращаться с просьбами научить их различным премудростям, но прежде всего – умениям спорить и доказывать, опровергать и убеждать.

 Некоторые философы стали брать деньги за обучение и получили название софистов, то есть платных учителей мудрости. Они учили прежде всего риторике – различным приемам доказательства и опровержения, искусству вести спор и побеждать в нем, уметь при любых обстоятельствах воздействовать на слушателя и добиваться желаемого эффекта. Но для того, чтобы во всех интеллектуальных ситуациях выходить победителем, требовалось иметь способность и доказывать, и опровергать все, что угодно.

Платные учителя мудрости изобрели разнообразные софизмы – внешне правильные доказательства заведомо ложных положений. Например, софизм «Рогатый» звучит так: «У тебя есть то, что ты не терял; ты не терял рога, значит, ты рогат». Или софизм «Покрытый»: человека спрашивают: «Знаешь ли ты, кто стоит под этим покрывалом?». «Не знаю», - отвечает он. «Это же твой отец, - говорят ему, - выходит, ты не знаешь своего отца». Или вы спрашиваете кого-нибудь: «Знаешь ли ты, что я хочу тебя спросить?» «Не знаю», - отвечает ваш собеседник. Тогда вы говорите ему: «Неужели ты не знаешь, что Солнце встает на Востоке?». «Знаю», - говорит он. «Ага, - торжествующе произносите вы, - выходит, ты знаешь, а сначала сказал, что не знаешь, получается – ты знаешь то, чего не знаешь». Более хитрый софизм: что лучше – вечное блаженство или бутерброд? Конечно же – вечное блаженство. Что может быть лучше вечного блаженства? Ничто! А бутерброд лучше, чем ничто, значит, он лучше, чем вечное блаженство.

Но одних софизмов недостаточно. Для умения побеждать в любом споре, человек должен быть всегда прав. Однако, если истина едина для всех, а спорящий не на ее стороне, тогда он никак не может быть прав. Значит, единственное, что остается софисту – предположить существование не одной истины, а многих. Сколько людей, столько и мнений, каждый человек – сам себе истина.

Знаменитый софист Протагор Абдерский предложил формулу следующего воззрения: «Человек, - говорит он, - есть мера всех вещей». Другими словами, как кому кажется, то для каждого и есть истина, которая, таким образом, совершенно субъективна (зависит от субъекта – человека). Ничего общего и обязательного для всех не существует, равно как и единых принципов или законов. Каждый из нас для себя устанавливает правила и ориентиры, по которым должна протекать его жизнь. Любое воззрение настолько же истинно, насколько ложно. Всё можно и доказать и опровергнуть, противоположные суждения совершенно равносильны. Обо всем можно сказать: «Это и так и не так одновременно». И все в данном случае зависит только от конкретного человека, который и выступает критерием правды и лжи. Подобный взгляд называется субъективизмом. Но если нет ничего общепринятого, тогда никто не может быть ни абсолютно прав, ни абсолютно неправ, точнее, что кажется истинным одному, для другого – ложно, важное для кого-то оставляет иного совершенно равнодушным, смешное для одного кажется грустным другому, и если нечто представляется кому-то добром, другой вполне может расценить его как зло. Следовательно, ни о чем нельзя сказать определенно, и все в мире относительно. Таким образом, из субъективизма софистов вытекает релятивизм – положение об относительности всего сущего и мыслимого (relativus в переводе с латыни означает – относительный).

Познаваем ли мир, в котором нет ничего устойчивого и общеобязательного, но все субъективно и относительно. Скорее всего – не познаваем. Заслуга философской софистики состоит в том, что она впервые в греческой философии попыталась разрешить гносеологическую проблему. Архаические философы от Фалеса до Демокрита не сомневались в познаваемости мира, поэтому их больше беспокоили вопросы о его устройстве (космологические) и происхождении (космогонические).

Софисты, в свою очередь, считали, что прежде чем рассуждать о мироздании, первоначально требуется выяснить – можем ли мы о нем вообще что-либо узнать или наш удел – оставаться в полном неведении и потому полагать истинным то, что кажется нам таковым. В ответе на данный вопрос они склонялись ко второму, и поэтому их учение является также агностицизмом(гносис – знание, а – отрицательная частица в греческом) – тезисом о непознаваемости мира или же скептицизмом (от греческого скептомай – сомневаюсь) – сомнением в возможности его познания. Например, софист Горгий Леонтийский сформулировал собственные взгляды в виде трех положений: во-первых, ничего нет; во-вторых, если что-то и существовало, то оно было бы непознаваемым; в-третьих, если кто-то и смог что-либо познать, то не мог бы передать полученное знание другому.

Софистам противостоит знаменитый греческий философ Сократ Афинский. В отличие от них он считал, что истина, так же, как Солнце в небе, всё освещающее и всех согревающее, может быть только одна. Она едина для всех, общеобязательна и объективна, то есть существует вне нас и независимо от наших желаний. Не мы ее придумали и не нам ее отменять. Данная истина существовала до нас и будет существовать всегда. Где бы ни жил и кем бы ни являлся человек, он не может не подчиняться ей, потому что она абсолютна.

Например, совершенно различных людей объединяет рождение и смерть, они радость и печаль, они дышат и ощущают биение собственного сердца. Так же и мы едины и нет между нами различий перед лицом одной истины, разлитой во всем, все освещающей и пульсирующей в каждой человеческой душе. Если кто-то и вздумает утверждать, что он не подчиняется и не признает ее, что у него существует индивидуальная истина, это будет являться самообманом, попыткой отвернуться от неизбежного. Невозможно никому из нас, считал Сократ, отказаться от общей для всех нас истины, как нельзя отказаться от того, например, что ты – человек, как нельзя отказаться от собственных глаз, рук и ног, сердца и разума.

Что же это за истина? Где она? Чем является? Отвечая на поставленные вопросы, Сократ говорит, что было бы слишком самонадеянно кому-либо из смертных полагать, что он наверняка знает эту истину и точно может сказать, что она из себя представляет. Единственное, что мы можем утверждать – подобная истина существует. Но говорить, что она есть нечто уже определенное, совсем известное, раз навсегда найденное и установленное - невозможно, поскольку речь идет об абсолютной истине, а человек как существо далеко несовершенное никогда не может достичь абсолюта.

 Даже наоборот, единственное, что мы знаем точно – собственное незнание, трудности, которые встают перед нами при попытках что-либо познать. Поэтому одно из известнейших изречений Сократа гласит: «Я знаю, что ничего не знаю». Но наше неведение истины совершенно не означает, что ее нет. Мы просто не знаем, какая она, и насущной задачей каждого человека и является поиск реально существующей, единой для всех, но неизвестной вполне истины.

Причем искать ее любой из нас должен самостоятельно, потому что ни один авторитет, каким бы уважаемым он ни являлся, не может точно знать, какова истина и на данном основании вести за собой других. Самостоятельный поиск всегда чреват сомнениями, противоречиями и долгими размышлениями, но только подобным способом – тернистым и многотрудным – человек может если не обрести истину, но хотя бы приблизиться к ней. Данный метод получил название эвристического(от греч. эвриско – я нахожу).

Философ, говорит Сократ, должен содействовать ищущему в его начинаниях: не предлагая готовых ответов, он всего лишь помогает ему сориентироваться в необъятной стихии мыслей и идей, в которую вступает желающий найти что-либо истинное. Поэтому сократический  метод также является майевтикой (от греч. майевтикос – повивальный): философ оказывает помощь рождению истины, но его участие в этом отнюдь не решающее, так как она все же должна рождаться сама в душе и разуме человека.

Однако будут ли люди заниматься поиском какой-то неведомой и далекой истины, если повседневная жизнь прекрасно понятна им и для нее совсем не требуется никаких особых раздумий? Допустим, человек зарабатывает достаточно денег для безбедного существования, имеет почет и уважение в обществе, у него привычные занятия и уверенность в завтрашнем дне. Он утром идет на работу и неплохо выполняет свое дело, получая от работы немало удовольствия, вечером возвращается к очагу, где ждет его кружка доброго вина и наслаждение отдыхом.

Чего же более? Зачем размышлять о каком-то не вполне понятном бессмертии, смысле жизни, собственном предназначении во Вселенной, о долге, добродетели и еще неизвестно о чем, если все достаточно хорошо? Обычный круг жизни уводит человека от подобных мыслей, заслоняет их собой, в то время как они, возможно, и являются главными, а все повседневное – суета и вздор, иллюзия жизни, неподлинность существования. Сократ считал необходимым постоянно напоминать людям, что помимо привычных дел существуют заботы высшего порядка, иначе мы окончательно погрязнем в земной рутине и напрочь забудем о настоящем, истинном и нетленном, потеряв право называться именем человека – существа разумного, и потому не способного не размышлять о глобальном и вечном.

Он сравнивал себя с оводом, который больно жалит спокойно пасущуюся на лугу лошадь, не давая ей стоять на месте, медленно тучнеть и жиреть. В беседах афинский мыслитель тонко подводил слушателей к пониманию того, что никто не может быть доволен собственной жизнью и собой, что не существует пределов вопросам, сомнениям и стремлению к более совершенному. При этом он использовал приемы и методы, к которым часто прибегали софисты: ставил человека в интеллектуальное затруднение, озадачивал его противоречиями, заставлял усомниться в очевиднейшем и предположить невозможное. Только софистика ставит целью смутить человеческий ум, сбить его с толку, чтобы показать относительность и субъективность всего, а Сократ делал подобное для того, чтобы через сомнения и мыслительные тупики подтолкнуть человека к поиску объективной и вечной истины.

Понятно, что подобные «приставания» Сократа далеко не всем являлись по душе. Как лошадь стремится прихлопнуть назойливого овода, так и афиняне решили избавиться от беспокойного философа, который своими вопросами «портил» людям беззаботную жизнь. Против Сократа организовали судебный процесс, обвинив его в бесчестии – словно он не почитает государственных богов, не уважает традиций и развращает юношество. Понятно, что он не делал ни того, ни другого, ни третьего, однако его осудили слишком жестоко: Сократ выпил чашу с ядом. После казни философа его сограждане сразу раскаялись и воздали ему почести, как, впрочем, всегда происходит в подобных случаях.

Сократ не оставил после себя никаких сочинений, поэтому узнаём о нем из трудов его современников, а также по свидетельствам многочисленных учеников и последователей. Афинский мыслитель принципиально ничего не записывал, заявляя, что книга – это ровно столько, сколько в ней есть, ее ни о чем не спросишь, не поспоришь, и никакой текст никогда не заменит живого человеческого общения, и  излагал личные воззрения в устном виде. Жизнь Сократа уже являлась философией и можно сказать, что Сократ не записывал собственное учение, поскольку жизненный путь философа являлся наиболее ярким воплощением его взглядов, в силу чего он стал своего рода символом философии, ее пафосом на века.

§14. Живи настоящим (Аристипп).

Влияние Сократа на греческую мысль оказалось столь значительным, что после его смерти возникло несколько философских школ, называемых сократическими, каждая из которых по-своему продолжала разрабатывать идеи афинского мыслителя.

Одной из наиболее известных школ являлась киренская, основанная философом Аристиппом, уроженцем города Кирены. Вслед за Сократом он спрашивает, что является общим для всех людей, в чем сходны друг с другом человеческие жизни, какими бы разными они ни были. Наверное, подобное стремление - к счастью или, как говорит Аристипп, к Благу. Кто из нас не хочет, чтобы ему было хорошо? Найдется ли на земле тот, кто сознательно выберет страдания? Даже если и найдется, значит, они для него являются чем-то положительным. Благо, следовательно, является основой, объединяющей всех нас, и потому вполне может быть предметом философского исследования.

Итак – что такое Благо? Чем является? Откуда берется и по каким законам устроено? Благо - это то, что открывается нам исключительно через ощущения. Когда человеку хорошо, ему не надо логическим путем обосновывать свое состояние, поскольку одного ощущения чего-то положительного достаточно для обоснования мнения, что Благо в данный момент существует.

Наоборот, если кому-то плохо, надо ли раздумывать ему – плохо сейчас или нет? Одного ощущения чего-то плохого достаточно для осознания того, что хорошего в настоящую минуту нет. Критерием Блага, следовательно, являются наши ощущения, точнее – положительные и отрицательные эмоции, которые мы в них испытываем. Значит, когда мы обладаем набором определенного удовольствия, можно говорить о наличии Блага, и напротив, если мы претерпеваем страдания, следует констатировать отсутствие оного.

Таким образом, вполне обоснованной и достойной целью человеческой жизни должно быть стремление к первым и избежание вторых. Философия киренской школы является поэтому гедонизмом (от греч. гедонэ – удовольствие), то есть культивацией удовольствий. Однако выбор их, говорит Аристипп, не должен быть безусловным или слепым. Если безрассудно гнаться за удовольствиями, можно впасть в зависимость от них, которая является страданием. Поэтому выбор одного и избежание другого должно быть прежде всего разумным: если за удовольствием последует большее страдание, от подобного удовольствия следует с легким сердцем отказаться и, наоборот, если за страданием последует большее удовольствие, подобное страдание следует безропотно претерпеть. Таким образом, гедонизм киренской школы не абсолютный, но ограниченный трезвым рассудком.

Кроме того, полагал Аристипп, природа удовольствия такова, что оно всегда ценно только настоящим моментом. Можно ли вполне насладиться прошлым удовольствием? Доставит ли нам воспоминание о нем, каким бы прекрасным оно ни было, столько же радости, сколько мгновение, которое было заполнено им? К тому же, осознание потерянного во времени чего-то хорошего, приводит нас к печали. Тем более невозможно в настоящий момент испытать удовольствие, которое только еще ждет нас, ибо будущее всегда неопределенно, во многом сомнительно и не вполне нам принадлежит. Надежда на предстоящее тоже всегда чревата разочарованием: если ожидаемое не произойдет, это доставит нам немало страдания.

Поэтому только то удовольствие является несомненным Благом, которое происходит именно сейчас. Каждую минуту нашей жизни следует наполнять всеми возможными положительными эмоциями, и не оглядываться на прошлое и не смотреть в будущее, поскольку подобные занятия – пустые и неблагодарные. Только настоящее имеет смысл. Поэтому нам следует не терять его, не пропускать мимо, а максимально пользоваться им, делая собственную жизнь насыщенной и содержательной. Иначе можно провести ее в бесполезных раскаяниях или сожалениях об уже ушедшем прошлом или в бессмысленных заботах о неизвестном и еще не наступившем будущем, при этом наша жизнь пройдет мимо нас – будто бы ее не существовало совсем.

Не преступно ли поступать подобным образом по отношению к себе? Как видим, известнейший и знаменитый призыв – «живи настоящим» – не просто наивная декларация, а философская позиция, являющейся довольно древней, вполне обоснованной, и достаточно точно и ярко сформулированной киренской сократической школой.

§15. Назад к природе (Диоген).

Второй не менее известной сократической школой являлась киническая, основанная философом Антисфеном Афинским. Подобно Аристиппу, Антисфен полагал, что стремление к Благу является главной особенностью любой человеческой жизни и поэтому достойно философского рассмотрения. Только если Аристипп спрашивает, что необходимо достичь для Блага, Антисфен задает вопрос о препятствиях, мешающих его достижению - прежде всего требуется устранить то, что преграждает нам путь к счастью.

Первой и самой главной помехой, по мнению Антисфена, является имущество или частная собственность. Кажется, что плохого в том, если кто-то чем-либо обладает? Напротив, имущество считается всеми несомненным Благом. В действительности, оно самое большое на свете несчастье из всех возможных. Тот, у которого ничего нет, во-первых, завидует тому, у кого есть, а зависть – чувство, несомненно, страдальческое; во-вторых, неимущий изо всех сил стремится что-то приобрести и при этом напрягается, проводит жизнь в вечной погоне и борьбе, следовательно – в страдании.

Тот, кто владеет каким-либо имуществом прежде всего боится его потерять, и жизнь его превращается в страх – чувство самое неприятное. Если ему и случится расстаться с богатством, он будет страдать еще сильнее, поскольку,  привыкнув к одному, он вряд ли сможет приучить себя к обладанию меньшего. Неимущие завидуют, имущие боятся, первые готовы посягнуть на вторых, которые, в свою очередь, стремятся оградить себя от произвола первых. Зависть и страх порождают ненависть и вражду, и на земле постоянно происходят столкновения, и люди терпят всяческие бедствия. Имущество – корень всех человеческих зол.

Какое преступление от маленького до самого великого – не было порождено корыстными мотивами? «Проклятая жажда золота» все пять тысяч лет человеческой истории толкала людей на кровопролитие и насилие, подлость и бесчинства. Инстинкт частной собственности заставлял их совершать самые низкие и гнусные поступки и забывать, подчас, о своей человеческой природе.

Вторым препятствием к достижению Блага является зависимость каждого из нас от стереотипов, правил, норм и условностей, навязанных нам обществом. Все мы с детства прекрасно знаем, что одно считается хорошим, а другое – дурным, что-то обязательно поощряется, а иное непременно осуждается, и даже наказуемо. Каждый должен постоянно подавлять личные  желания и делать не то, что хочется, но то, что предписано и надлежит. Ограничение себя искусственными и условными общественными установлениями, подчас совершенно глупыми и бессмысленными, доставляет нам, несомненно, отрицательные эмоции.

Чтобы ощущать себя счастливым, человеку необходимо освободиться оттого, что мешает этому. Прежде всего, следует сделать себя свободным от любого имущества, во-вторых, обрести свободу от общественных стереотипов и норм, поступать всегда так, как хочется, пребывать в гармонии с  собой. Кто выполнит поставленные требования, станет существом, живущим совершенно естественно, то есть в полном согласии с природой, а также – предельно свободно, и именно поэтому – счастливо.

Однако подобная жизнь подобна существованию животных, чего Антисфен нисколько не отрицает. Напротив, он подчеркивает, что животные, находясь в единстве с окружающим миром, живут необычайно просто, ничего не имея и никогда не стыдясь, не раскаиваясь, не надеясь, не отчаиваясь, они не ведают наших страстей и свободны от наших страданий и потому всегда безмятежны и беззаботны. За призыв уподобиться животным современники прозвали Антисфена и его последователей собаками (в греч. – кюон), поэтому школа и получила название кинической, а ее представители являлись киниками («собачествующими» философами). В латинском языке они стали называться циниками. Сейчас мы понимаем под этим словом наглеца, пренебрегающего нормами морали, но, как видим, современный смысл данного понятия слишком далек от его первоначального содержания.

Кинизм – это философия, говорящая о совершенстве и гармонии природы и губительном несовершенстве цивилизации, призывающая вернуться к естественному состоянию и проповедующая аскетизм – ограничение потребностей и анархизм – безусловную личную свободу человека от всего навязанного ему извне.

Самым выдающимся представителем кинической философии являся ученик Антисфена Диоген Синопский, наиболее последовательно воплотившего в жизнь основные принципы кинизма. Замечательный сюжет об этом философе, прекрасно иллюстрирующий его учение, содержится в романе В.Ф. Тендрякова «Покушение на миражи».

«… в переполненном Коринфе все, все спешили хоть одним глазом, хоть издалека, хоть из толпы, через головы других увидеть похожего на молодого бога господина Эллады. Спесивые аристократы и рабы, мужественные воины и суетные женщины, дряхлые старцы и дети, коренные жители и приезжие – все, все сгорали от любопытства.

Только один человек в городе не пошевелился, чтоб взглянуть на Александра, царя македонского. Он и сам был известен и в Коринфе и далеко за его пределами – Диоген из Синопа, странный мудрец. Он угрюмо презирал богатство, ел что придется, облекал немытое тело в рваные тряпки, жил в бочке. Его побаивались, к нему испытывали жгучее любопытство, охотно слушали его гневные обличения, но, выслушав, шли, однако, домой, подходящую бочку для жилья искать еще никто не пытался…

Александр не мог не слышать о Диогене, ему еще не доводилось видеть человека, который оставался бы к нему равнодушен. Такого следовало завоевать. И предводитель эллинов в сопровождении торжественной свиты и теснящейся толпы горожан направился к бочке.

Диоген лежал на мусорной земле, грелся на солнце – сивая от пыли борода, копотно-черное, пропаханное морщинами лицо, костляво-крючковатые руки, усохшее тело, укрытое бурым от грязи, ветхим гиматием, из-под которого торчали босые, узловато-старческие ноги с обломанными ногтями. Он не пошевелился, лишь приподнял мятое веко, глянул дремотно темным глазом на юного властелина, на остолбенело-величественных вельмож, на толпу, сдерживаемую воинами в начищенных латах. На поклон и вежливое приветствие царя он небрежно кивнул нечесаной головой.

У Александра персиковый румянец на щеках, влажные глаза, в смелом разбросе густые брови, плечи широки, певучими складками с них стекает легкий, из заморской «древесной шерсти» хитон, перехваченный золотым поясом. В кроткие минуты он обычно клонил голову влево, глядел сейчас с серьезным – почти детским – любопытством на лежащего во прахе прославленного философа.

А свита позади, полыхающая пурпуром, сверкающая серебром и золотом, недоуменно взирала на встречу людей, схожих друг с другом ровно столько же, как солнце в небе с придорожным булыжником. Один равен богам, а в другом нет человеческого, даже не раб, почти животное. Но на этот раз господином держится не богоподобный – царь почтительно стоит перед возлежащим нищим.

И Александр почувствовал: победить не в силах, любая победа тут окажется смешной в глазах всех. Но в его силах осчастливить.

- Что могу для тебя сделать? Проси! – произнес он в порыве.

Диоген повел темным взглядом и смежил мятые веки.

- Посторонись немного. Ты закрываешь мне солнце.

Свита замерла, а толпа пришла в движение. Не все слышали ответ, но все хотели его знать.

- Клянусь Зевсом! – воскликнул царь с молодой запальчивостью. – Если б я не был Александром, то стал бы Диогеном!

Он кинул последний взгляд на дремлющего черноногого философа, и свита почтительно расступилась перед ним…

Все схлынули, остался один – невысок, худощав, на скуластом лице в подстриженной бородке прячется насмешливая улыбочка. Он подошел и, осторожно подвернув белую хламиду, опустился на землю.

- Ты узнаешь меня, Диоген?

Сумрачный глаз блеснул настороженно и недоброжелательно. Диоген не ответил.

- Не притворяйся, что не помнишь меня, - с усмешкой продолжал подсевший.

- Хорошо помню, - сипло объявил хозяин. – Этот ребенок возит тебя с собой, Аристотель Стагирит, как дорогую игрушку.

- Он перестал играть в логику и этику, Диоген. Он теперь собирается играть народами и царствами. Я больше ему не нужен.

- Однако ты все еще с ним.

- В последний раз. Возвращаюсь в Афины, там ждут меня ученики попроще.

Диоген сердито фыркнул:

- Будешь снова учить – принимайте этот гнусный мир, и он примет с объятиями вас.

Аристотель по-прежнему таил в бороде усмешечку.

- Из твоей бочки мир действительно выглядит непривлекательно.

- Я спрятался от него в бочку потому, что досыта нагляделся, как люди испакостили его. Больше не хочу видеть.

- Испортили мир? Значит, он когда-то был хорош?

- Он и сейчас еще хорош там, куда люди не могут добраться.

- А как ты мог видеть такие места, Диоген, куда люди не добрались?

- Подыми голову, Аристотель, - сердито сказал хозяин бочки. – И делай это почаще. Видишь небо? Оно чисто, не затоптано и не заплевано. Сравни его с грязной землей. А ласточек видишь?.. Они свободны и счастливы. Такой чистой когда-то была и земля. И на ней жили свободные люди, которые, как ласточки, не желали себе много.

- Их наказали боги?.. Ох, это старая сказка, Диоген.

- Не лукавь со мной, Аристотель. Я же знаю – ты не из тех, кто кивает на богов. И я не глупей тебя. Люди сами наказали себя.

- Кто и когда это сделал?

- Не все ли равно – когда. Давно! Стерлось из памяти… А кто первый начал портить жизнь – догадаться можно.

- И кто же? – поинтересовался Аристотель. – Наверное, такой же жадный до власти, как Александр Македонский, почтивший тебя сейчас?

Диоген презрительно хмыкнул:

- Плоды созревают после того, как из семени вырастет дерево. Александры появились потом.

- Кто же тот злодей, бросивший дурное семя?

- Усердный земледелец! – своим сиплым голосом возвестил Диоген.

Аристотель с прищуром уставился на него – пыльная борода, хмурый лоб, мятые веки, под ними беспокойные глаза. Прячась в бочке, этот старый почитатель Сократа, похоже, слышит все, о чем говорят его собратья. Совсем недавно Аристотель высказал мнение, что наилучший из всех людских слоев – земледельцы, бесхитростно делающие свое дело, всех кормящие, ни во что не сующиеся, не стремящиеся править другими людьми. Они никому не приносят вреда – только пользу. Воистину соль земли. Диоген делает выпад.

Аристотель посерьезнел и спросил наивежливейше:

- Объясни мне, чем земледелец, да еще усердный, мог испортить счастливый мир.

- Он понял, что мотыга плохо кормит его, догадался построить себе соху, запряг в нее вола…

- Разве это преступление, о Диоген?!

- Самое большое. Такого преступления никогда не сделает твой Александр, как бы он своими войсками ни старался убивать, разрушать, сжигать. Александр – кроткий агнец, если сравнить его с первым погоняльщиком вола на поле… Я не кляну этого земледельца, Аристотель, нет! Он и не знал, что открывает злую дверь в мир. Он хотел только больше обработать земли, больше получить хлеба, чтоб не голодать с детьми. И получил… Да, да, соха не только накормила его досыта, но дала лишний хлеб. Лишний, Аристотель! Тогда-то все и случилось. Тогда слабого уже можно заставить – ходи за сохой, добывай мне, сильному, хлеб, а я стану кормить тебя, как кормлю вола. Кормить и погонять, чтоб держать новых волов, новых рабов и еще больше, больше получить себе с них. Не насытиться уже никогда! В мире родилась жадность, Аристотель. От жадности – жестокость. От жестокости – ненависть! Мир испортился…

- И все началось с сохи… - Прежняя усмешка вернулась к Аристотелю. – Заставим земледельцев разбить свои сохи. Возьмем снова в руки мотыги. Ты этого хочешь, Диоген?

- Теперь уже надо разбивать не только соху, а все, что она нажила, - дворцы и богатые дома, театры и ристалища, даже храмы… Пусть даже боги не смущают нас богатством! Надо собрать все золото какое есть и утопить его в море. Надо заставить скинуть богатые одежды и сжечь их на площадях. Тех, кто посмеет противиться, предавать смерти. Человек должен вернуться к самому себе!

- То есть должен походить на тебя, Диоген?

            - Я показываю как можно быть счастливым, когда ничего не хочешь… Не лучше ли всем вести себя так, как веду себя я! Не рваться ни к славе, ни к богатству, не завидовать другим, не надрываться на работе, чтоб получить лишнюю гроздь винограда. Кому тогда придет в голову замахнуться на тебя, обидеть, отнять твою жизнь?

- Все, как ты, Диоген?

- Все, как я! И это так просто!

- А позволь тебя спросить: почему ты не завел в своей бочке семью, не вырастил детей?.. Не надо, не отвечай, без того ясно. Тот, кто довольствуется бочкой, не хочет себе лучшего, вряд ли сумеет хорошо заботиться о детях. Им возле  бочки придется не доедать, зарастать грязью, мерзнуть от холода. И если они не умрут, то вырастут слабыми и болезненными, дадут хилое потомство. Все, как ты, готовые иметь самое малое, лишь бы не осложнять жизнь. Да люди выродятся тогда, Диоген! На земле будут выть волки в одичавших виноградниках.

- А не получится ли иначе, Аристотель: люди, соперничая в жадности, так ожесточатся, что перегрызут друг друга? И тогда волки в одичавших виноградниках все равно будут выть.

- Оглянись, Диоген, кругом. Оглянись повнимательней. Лев в пустыне грызет газель, коршун в небе хватает ласточку, лисица жрет мышь, а все живое, однако, не оскудевает. Так повелевают боги. Или кто-то свыше богов. И не тебе, Диоген, сокрушать это.

Напряженно скособоченный Диоген устало обмяк, отвел глаза, долго угрюмо молчал.

- Ты прав, всезнающий Аристотель, - глухо согласился он. – Боги жестоки… Вот потому-то я и прячусь от них в бочке. Ничего не прошу у богов себе, но и помогать им не хочу. Иди, угодный богам Аристотель из Стагира, иди, тебя ждут новые ученики. Одного ты уже вырастил для мира, кажется, он щедро напоит его кровью. Готовь других, говори им, чтоб не стеснялись душить друг друга и не стонали, если кто-то станет душить их. Так уж заведено в нашем мире. Иди, Аристотель, я хочу спать.

И Диоген полез в свою бочку…»

Критика киническим философом цивилизации слишком актуально звучит именно сегодня, в конце XX века, когда совершенно очевидно, что пресловутый прогресс человечества оборачивается не процветанием, а гибелью мира.

§16. Вещество без Идеи – ничто (Платон и Аристотель).

Знаменитым учеником Сократа являлся философ Платон Афинский. Настоящее имя его – Аристокл, а Платон – это прозвище, которое переводится с греческого как «Широкий». Он получил его либо за крепость телосложения, либо за широкий лоб, либо за широту мысли. Если Сократ ничего не писал, Платон оставил много сочинений, которые в современном издании занимают четыре больших тома. Его произведения написаны, в основном, в форме диалогов, главным действующим лицом которых является Сократ, беседующий с философами на различные темы.

Одной из основных мыслей Платона является известное утверждение о том, что видимое не есть реальное: если мы что-то видим, это совсем не означает, что оно существует именно так, как нами воспринимается. Подобная идея является одной из вечных в философии. Вспомним, элейские философы говорят – мы видим вокруг себя движение и изменение, но в действительности ничто не движется и не меняется; Гераклит утверждал, что если нечто наблюдается нами неизменным, это не означает, что оно действительно таково, просто никто не замечает всеобщее и непрекращающееся движение; вы думаете, говорит нам милетский философ Анаксимен, что вокруг нас – разные вещи, ничего подобного – все, кажущееся различным, существует одно и то же вещество – воздух, только в разных состояниях; мы видим горы и деревья, луга и озера, звезды и планеты, утверждает Демокрит, и совсем не понимаем, что нет ни того, ни другого, ни третьего, а существует только набор невидимых нами атомов, движущихся в пустоте. Итак, возможно, что видим мы одно, а в реальности существует совсем другое.

Стараясь лучше понять теорию Платона, представим следующую картину. Допустим, перед нами лежат три предмета – яблоко, груша и слива. Эти вещи совершенно различные и не похожие друг на друга (яблоко – это не груша, груша – не слива и т.д.). Но в них присутствует нечто общее, сходное, делающее их отличными от других вещей, объединяющее их в одну группу предметов. Это общее мы называем словом «фрукт». Теперь спросим – существует ли фрукт в реальности, то есть в качестве вещи, в которой были бы собраны всевозможные фрукты земли, в качестве предмета, который можно было бы посмотреть или потрогать? Нет, не существует, говорим мы. «Фрукт» – только понятие, термин, имя, название, которым мы обозначаем группу сходных между собой вещей.

Реально существуют только данные предметы, а их названия реально в мире не существуют, поскольку они находятся в качестве понятий или идей только в нашем сознании. Так считаем мы. Но ведь вполне можно предположить, что все обстоит совсем наоборот. Реально и сначала существуют идеи или понятия вещей, и не в нашем уме, а сами по себе, вне нас, только в особом, высшем, недоступном нам мире, а вещи, которые нас окружают – только порождения данных первичных сущностей – идей и являются их отражениями или тенями, и поэтому реально не существуют.

Подобная мысль – главная в учении Платона. Нам кажется, говорит он, что мир один – тот, который мы видим вокруг себя, в действительности существует два мира: один - высший и невидимый мир идей, другой - низший и воспринимаемый нами мир вещей. Первый порождает второй. Существует, например, в высшем мире идея лошади, она и обуславливает каждую конкретную лошадь, которая находится на земле. Идеи вечны и неизменны, а вещи преходящи и изменчивы. Но наш мир не вполне низший, потому что ниже его находится материя. Идеальный мир Платон называет Бытием, материю – Небытием. Она – ничто с его точки зрения, но она есть.

Как это понимать? Мысленно перемешаем разнообразные вещи нашего мира до состояния однородной массы. Получится некое мировое месиво, в котором не будет ни конкретных предметов, ни их свойств. Что можно будет сказать об этой массе? Ничего. Какая она? Единственно возможный ответ – никакая. И в данном смысле она ничто, Небытие. Наш мир возникает как раз на стыке материи и мира идеального: какая-либо высшая сущность – идея из бесформенной частицы материи творит нормальную, воспринимаемую нами вещь. Поэтому предметы физического или чувственного мира более совершенны по сравнению с никакой материей, поскольку в их появлении решающую роль играют вечные и неизменные, действительно сущие идеи.

Вещи телесного мира являются их проекциями, контурами, бледными подобиями или, лучше всего – тенями. Для иллюстрации своего воззрения Платон предлагает следующую аллегорию. Представьте себе, говорит он, что мы сидим в пещере спиной к входу и смотрим на ее стену. За нами в солнечных лучах проходят какие-то животные, пролетают птицы, растут цветы. Мы же видим на стене пещеры тени данных предметов, но поскольку сидим спиной к выходу, не знаем об их существовании – нам кажется, что наблюдаемые тени и есть предметы и представляют собой единственно возможную реальность.

Но вот, допустим, кому-либо удалось оглянуться и увидеть предмет, который, конечно же, в тысячу крат совершеннее по сравнению со своей тенью. Увидевший поймет, что все время принимал тень за вещь, сравнит одно с другим и удивлению его не будет предела. Он осознает, что настоящий мир совсем не такой, каким он его раньше видел, восхитится, и уже никогда более не будет смотреть на жалкие тени, но все силы направит на созерцание самих предметов; более того, он выйдет из пещеры, желая увидеть, что помимо ее низкого свода, серых, мрачных стен, гнилого воздуха существуют широкие зеленые равнины, прекрасные луга, свежий простор, бесконечное лазурное небо, на котором сияет великое Солнце.

Также и в нашей жизни: мы видим вокруг себя различные вещи и полагаем их реально и единственно существующими, не понимая, что они – всего лишь ничтожные отражения, несовершенные подобия или бледные тени идей – сущностей мира действительного и в высшей степени подлинного, но недоступного и невидимого. Если бы кому-то из нас удалось увидеть за физическими вещами их настоящее начало – идеи, сколь бесконечно он презрел бы материальный, телесный мир, нам близкий, понятный и привычный, в котором мы живем, считая его единственно возможным.

Поэтому задача каждого из нас – за неподлинным увидеть подлинное, за нереальным – действительное, за материальным – идеальное, за контуром – настоящие очертания, за фантомом сущего – истинное Бытие. Как это сделать? Человек не полностью принадлежит миру вещей. У него существует душа – сущность вечная и идеальная, связывающая его с невидимым миром. После смерти тела душа отправляется именно туда, пребывает там определенное время и при этом созерцает идеи, приобщаясь к высшему знанию. Потом она спускается в материальный мир и, вселяясь в какое-нибудь тело, забывает о своем знании.

Однако забыть не означает не знать совсем, ибо в данном случае остается возможность вспомнить. Получается, что рождающийся человек уже все знает, но только потенциально. Ему не следует познавать с нуля и шаг за шагом приобретать знания. Он должен всего лишь обнаружить их в себе, проявить, вспомнить забытое. Поэтому познание по Платону – это припоминания души.

Позже данное воззрение получило название «теории врожденных идей». Однако, несмотря ни на какие усилия, мы не способны постичь идеальный мир; хорошо если нам откроется хотя бы его маленький элемент или фрагмент. Мы – хотим того или нет – находимся по преимуществу в мире телесном, который зол и несовершенен. Но коль скоро известно нам о Бытии прекраснейшем, почему бы не попытаться облагородить и возвысить земную жизнь по его образцу, сделать ее более гармоничной, добродетельной и счастливой?

Душа человека состоит, говорит Платон, из трех частей: разумной, аффективной (или эмоциональной) и вожделеющей. Данное сочетание в каждом случае не равномерное. Если преобладает разумная часть души, человек – философ, если эмоциональная, он – воин, если вожделеющая, он – земледелец или ремесленник. Следовательно, род человеческий естественным образом распадается на три сословия, каждое из которых должно заниматься тем, к чему предопределено своей природой: философы как люди всеведущие и мудрые должны управлять государством; храбрые, сильные и мужественные воины - его защищать; кто прекрасно умеет обрабатывать землю, добывать урожай и изготавливать ремесленные изделия - трудиться и кормить государство.

Каждый, занимающийся собственным делом, будет приносить максимальную пользу обществу, и в данном случае нас ждет процветание. Если каждый будет делать то, что не умеет, пользы не будет никакой, а общественная жизнь станет беспорядком. Первый принцип, на котором должно строиться идеальное государство – разделение труда между сословиями, из которого вытекает полное отрицание демократии. Ведь она – это выборность руководящих государством людей. Как можно выбирать руководителя, недоумевает Платон. Ведь управлять должен тот, кто умеет это делать, а не тот, кто симпатичен нам и которого мы поэтому выбираем. Не выбираем же мы кормчего на корабль – судном правит умеющий это делать, а если мы посадим на корму просто нам симпатичного или даже уважаемого человека, но совершенно не смыслящего в навигации, он потопит наш корабль после первых же минут плавания.

Вторым принципом идеального общественного устройства должно быть отсутствие частной собственности, поскольку она – источник всех бедствий. Если все равны, кому придет в голову позавидовать ближнему оттого, что у него чего-то больше, и кому надо будет бояться соседа, который может что-либо отнять. Равенство исключает и зависть, и страх, и вражду. Из-за чего людям ссориться и обижаться друг на друга, если все одинаковые по своему имущественному положению? Общество и государство, построенные на естественном разделении труда и отсутствии частной собственности, будут процветающими и счастливыми.

Так должно быть, но в действительности происходит иначе: каждый делает не свое дело; руководители не умеют управлять, ввергая народ в пучину страданий, воины скверно защищают его, а земледельцы не трудятся; любой преследует личный интерес, раскалывая общественное единство; все враждуют со всеми, а в результате на земле множатся бедствия и несчастья. Нарисованная Платоном картина – идеал, к которому следует стремиться и по которому должно преобразовывать нашу жизнь. Но поскольку – данное мнение только образец и мечта, его учение о совершенном обществе называется утопией(в переводе с греческого – несуществующее место: у – не + топос – место).

В священной роще близ Афин, в которой, по преданию был похоронен мифический герой Академ, Платон основал собственную философскую школу, получившей название Академии. Платоновскую школу закончил знаменитый впоследствии его ученик Аристотель Стагирит, являющийся последним представителем классического периода греческой философии.

Аристотель несколько видоизменил теорию Платона. Каким образом, спрашивает он, вещи могут существовать отдельно от их порождающих идей? Как тени и предметы, которые их отбрасывают, могут находиться в совершенно разных местах? Платон, говорит Аристотель, слишком противопоставил друг другу мир идей и мир вещей, между ними в его учении – пропасть. Поэтому необходимо предположить, что предмет и его идея существуют вместе, в единстве. Вместо платоновского понятия «идея» Аристотель употребляет термин «форма», обозначающий идеальную сущность, вечную и неизменную. «Форма» Аристотеля – почти то же самое, что «идея» Платона. Помимо форм существует также материя, которая, будучи напрочь  лишенной свойств, качеств или признаков, является никакой, представляет собой ничто. Во взгляде на материю как на Небытие Аристотель вполне сходится с Платоном. И вот какая-либо высшая сущность – форма вселяется в бессмысленный кусок материи, и получается нормальная, чувственно воспринимаемая вещь физического мира, обладающая размером, цветом, запахом и прочими качествами.

Например, форма лошади (или идея лошади – как сказал бы Платон) вселяется в никакой, то есть бесформенный, кусок материи и появляется телесная, конкретная лошадь, которую мы перед собой видим; а форма, допустим, цветка встраивается в другую ничего из себя не представляющую частицу материи, и делает из нее вполне материальный цветок, имеющий определенное строение, цвет, аромат и другие свойства. Здесь можно привести следующую аллегорию. Допустим, перед нами лежит бесформенный кусок пластилина, но в нашем сознании есть представление или образ, например, дерева. Если мы данный умственный образ перенесем в кусок пластилина или наделим его данным образом, то есть вылепим из данного материала дерево, бесформенный кусок пластилина превратится в нормальный предмет, у которого существуют ствол, ветви, корни и так далее. Пока материал являлся бесформенным, мы ничего не могли о нем сказать, и он был ничем, но наделенный с помощью наших рук и сознания некой формой, он превратился в вещь, о которой теперь можно что-то говорить, то есть – стал чем-то.

Так и в окружающем нас мире: все вещи – это материя, преобразованная идеальными сущностями – формами. Все мироздание – оформленное вещество. В любой вещи есть и материя и форма, а их нерасторжимое единство и является этой вещью. Таким образом, если в учении Платона мир идей и мир вещей существуют отдельно друг от друга, по воззрению Аристотеля мир форм и мир материи образуют одно целое, которым и является окружающий нас мир. Однако решающая роль в существующем принадлежит именно формам. Без них материя – ничто, и они приводят ее к состоянию упорядоченности, правильности и мировой гармонии. Материя, говорит Аристотель, есть всего лишь возможность Бытия, форма же из этой потенции создает действительность. Низменная материя – строительный материал, сущность вещей, форма из данной основы создает подлинное существование.

За видимым материальным строит невидимое идеальное, за чувственным – бестелесное, за несовершенным и изменчивым – совершенное и неизменное. Только одно нельзя отделить от другого, поскольку они совпадают в рамках того мира, в котором мы живем, составляют неизбывное единство. Нет материи вне и помимо формы, считал Аристотель, как нет и формы без материи. И только одна-единственная форма существует совершенно сама по себе, ни от чего не зависит и является предельно автономной. Это Ум – «перводвигатель» - причина и начало всего.

Иной взгляд на взаимодействие материального и идеального в учении Аристотеля обусловил и несколько отличное от платоновского понимание познания. Платон полагал бессмысленным изучение вещей окружающего мира, так как они – всего лишь тени, а познавательной задачей он считал выведение знания из человеческого ума, в котором оно изначально содержится. Аристотель говорит о том, что любая форма находится обязательно в единстве с материей, внутри каждого конкретного предмета, и поэтому не изучать последние невозможно – только через исследование отдельных вещей мы можем прийти к постижению формы, их определяющей, следовательно, познание должно состоять в исследовании внешнего мира, в накоплении фактов, обогащении нашего опыта; знание, таким образом, выводится не из ума, а из окружающей действительности.

Из всех античных мыслителей средневековая теистическая философия (христианская – на Западе и мусульманская – на Востоке) признала только Аристотеля. Причем, не только признала – Стагирит стал непререкаемым, почти священным авторитетом в духовной жизни Средних веков. В это время утвердилось знаменитая фраза: «Сам сказал!» («Ipse dixit!»). Если кому-то из спорящих удавалось доказать, что отстаиваемые им положения высказывал Аристотель, он произносил эти заветные слова, и спор считался законченным. Спорить дальше означало вести полемику с самым выдающимся философом всех предыдущих эпох, учение которого считалось в средневековье совокупностью истин безусловных и неизменных.

§17. Как быть счастливым? (Эпикурейцы, стоики, скептики).

В 334 г. до н.э. греческое войско под предводительством Александра Македонского начало поход на Восток, который продолжался девять лет. На греческом языке Греция – это Эллада,  греки – эллины. Они завоевали Восток или эллинизировали его. Эпоха, которая началась с этого времени, называется эллинистической или эллинизмом. Основной ее чертой являлась крайняя нестабильность и непредсказуемость. Весь старый, привычный и веками незыблемый уклад жизни рухнул, все менялось стремительно и безусловно.

Действительность стала для человека жестокой и враждебной, в силу чего у него пропала уверенность в завтрашнем дне. Ощущение, типичное для данной эпохи – чувство потерянности и ненадежности. Когда утрачиваются внешние гарантии, у людей возникает стремление обрести их внутри себя. Как выжить и сохранить самообладание в мире, где каждый брошен на произвол судьбы? Как оставаться спокойным  и невозмутимо взирать на происходящие вокруг катаклизмы? Как оставаться  самим собой, несмотря на разрушающуюся действительность?

В эллинистической философии на первый план выходит антропологическая проблематика, а вопросы онтологические и гносеологические занимают подчиненное по отношению к ней положение. Главный вопрос философской мысли данного времени – как быть счастливым, как обрести внутри себя уверенность и благо, когда во внешнем мире ничего подобного найти уже невозможно. Счастье по-гречески звучит как эвдемония, поэтому философия эллинизма может быть названа эвдемонистической (ищущей счастье). В ней оформились три основные школы, сходные между собой в стремлении обосновать и разработать эвдемонизм, но различающиеся способами или путями, которыми они предлагали человеку быть счастливым.

Основателем одной из школ являлся Эпикур с острова Самос. Прежде чем выяснять, считал он, каким образом можно достичь счастья, требуется устранить препятствия к нему. Что мешает обрести благо?  Прежде всего – страх, являющийся вечным спутником человеческого рода и постоянно отравляющий его существование. Из всех страхов существуют три главных, от которых следует избавиться в первую очередь. Во-первых, страх перед Богами – существами высшими и могущественными, способными не только помочь, но и навредить нам; во-вторых, страх перед смертью – печальным, и совершенно непостижимом финалом любой человеческой жизни; в-третьих, страх перед судьбой – предопределением, от нас не зависящим, которое может быть как добрым, так и злым.

О первом страхе Эпикур говорит следующе: Боги - бессмертные существа, следовательно, и совершенно блаженные (то есть обладают полным благом, абсолютно счастливые). Представьте себе того, кто имеет все возможное благо, кому предельно хорошо: будет ли он к чему-то стремиться, чего-то избегать, ставить перед собой цели и задачи и вообще – что-либо делать? Не будет. Следовательно, Боги как совершенно блаженные являются и полностью бездеятельными и поэтому никак не могут повлиять на нашу жизнь. Поэтому, хотя они и существуют, их не следует бояться.

Что касается смерти, говорит Эпикур, мы прекрасно знаем, что все хорошее и дурное заключается в ощущениях, а смерть – это лишение всех ощущений, поэтому после нее нет ни хорошего, ни дурного. Напрасно мы думаем, что она имеет к нам какое-либо отношение, как раз наоборот – пока мы есть, смерти нет, когда смерть есть, нас нет, то есть она и мы – совершенно разные вещи, никак не соприкасающиеся, и поэтому смерти не следует бояться.

Относительно страха перед судьбой. Если предопределение существует, существуют и высшие силы, которые его назначают. Но только что мы видели, что Боги совершенно бездеятельны и не влияют на нас. Кому же тогда предопределять наш путь, в чьих руках наша жизнь? Остается только один ответ – в наших собственных. Каждый - хозяин собственной судьбы и кузнец собственного счастья. На нас никто не влияет, кроме нас самих. Судьба – это результат действий, поступков и усилий каждой индивидуальности, и бояться ее, означает бояться себя.

Освободившись от страхов, необходимо выяснить, что следует или не следует делать для обладания счастьем. Требуется, говорит Эпикур, выбирать удовольствия и избегать страданий. Данный пункт его учения, кажется, совпадает с философией киренской школы и является, на первый взгляд, гедонистическим утверждением. Но при более детальном ознакомлении с эпикурейской теорией выбора и избегания видно, что охарактеризовать ее как гедонизм невозможно.

Во-первых, стремление к удовольствиям, полагал Эпикур, должно быть разумным: надо уметь и отказаться иной раз от чего-то соблазнительного и претерпеть, если требуется, какое-нибудь страдание. Во-вторых, удовольствия делятся по Эпикуру на три вида: 1) естественные и необходимые; 2)  естественные, но не необходимые и 3) неестественные и не необходимые Из трех групп необходимо выбирать только первую, удовольствия же второго и третьего вида следует отбросить как совершенно пустые и бессмысленные. В-третьих, самое отсутствие страданий, по мнению Эпикура, уже есть удовольствие. В-четвертых - и это главное - счастье заключается не в том, что вне нас, а в нас самих. Ни для кого не секрет, что одно и то же событие различные люди могут воспринять по-разному в зависимости от их установок, оценок и мнений. Один обрадуется чему-либо, другой расстроится из-за этого, третий останется равнодушным по тому же самому поводу.

Счастье – не в вещах, а в нашем отношении к ним. Следовательно, если мы произвольно поменяем собственные оценки происходящего, происходящее вокруг может (для нас) радикально измениться. Если мы иначе отнесемся к событиям собственной жизни, естественно, что наше восприятие станет совершенно другим, сможет превратиться из отрицательного в положительное, и поэтому от нас зависит, чтобы печали стали радостями, а напряжение сменилось спокойствием.

Следовательно, если кто-то желает быть счастливым, то он запросто может им быть, требуется только открыть источник счастья в себе. Как правило, мы ищем его вовне и, разумеется, не находим. Из сказанного видим, что Эпикур не призывает к максимальному удовлетворению возможных желаний. Напротив, он предлагает человеку довольствоваться малым, и при этом испытывать не страдание от недостатка, а удовольствие от самого наличия. Зачем, спрашивает он, нам богатый стол и роскошные кушанья, когда и грубая еда может доставить столько же удовольствия. Не случайно говорят, что голод – лучшая приправа к пище. Голодному человеку и простой черный хлеб покажется очень вкусным и доставит ему немало положительных эмоций, в то время как того, кто постоянно переедает не удовлетворят даже изысканные яства. Зачем человеку, продолжает Эпикур, мягкая перина и десяток подушек, когда можно прекрасно выспаться даже на жестких досках, достаточно иметь возможность поспать в течение ночи, а не бодрствовать, борясь со сном, охраняя, например, какой-нибудь объект.

Получать удовольствие от немногого – действительное жизненное искусство, говорит Эпикур. Поэтому назвать его учение гедонизмом совершенно невозможно. Как это ни странно, философ, призывающий стремиться к удовольствиям, будет являться представителем противоположной модели – аскетизма. Но если буддистские аскеты готовы претерпеть страдания лишений, для Эпикура сознательное ограничение собственных желаний есть средство удовольствия.

В центре философии самосского мыслителя стоит человек, устройство мира, его законы и способы познания не являются для Эпикура столь же существенными вопросами, как проблема человеческого счастья. В онтологической и гносеологической частях собственной философской системы он повторил, несколько видоизменив, атомистическую теорию Демокрита.

Второй эллинистической школой являлась стоическая. В Древней Греции распространенным архитектурным сооружением являлись портики – открытые с нескольких или со всех сторон беседки с колоннами, защищенные от солнца и продуваемы ветром. В одном из подобных портиков философ Зенон из города Китион основал философскую школу. Портик на греческом языке – стоя, потому школа получила название стоической, а ее представителей называют стоиками.

Человек, полагал Зенон, является частицей мироздания. Что больше: часть или целое? Конечно - целое. А что чему подчиняется: часть – целому или же целое – части? Конечно, часть подчиняется целому. Каждый из нас, поэтому, подчиняется мирозданию, малым элементом которого он является. Смешно подумать, говорит Зенон, будто отдельный человек оказался могущественнее мирового целого и делал бы с ним что угодно по собственному произволу. Как раз наоборот: никто не может заставить мир подчиняться чьим-либо желаниям, однако мировое целое постоянно диктует нам свою волю, определяет нашу жизнь, формирует наш путь. Оно является судьбой или роком, не зависящим от нас. Оно представляет силу, которой мы не можем не подчиняться, ибо она и ведет нас неизвестными никому путями.

Человеческая жизнь подобна мельчайшей частице в огромном смерче пыли, которая ничего не значит и вместе с миллионами других таких же частиц, не принадлежа себе, несется в неведомом ей направлении. Подобное воззрение является фаталистическим. Ведущему нас року, считают стоики, бесполезно противостоять или сопротивляться: можно сколько угодно не соглашаться с его волей, но в любом случае все произойдет так, как запланировано и предопределено, независимо от наших желаний. Формула стоической философии представлена знаменитым положением: «Желающего судьба ведет, нежелающего – тащит». Человек совершенно несвободен и всецело пребывает в распоряжении внешних и не зависящих от него сил. Точнее, свобода состоит в том, чтобы понять их замысел и добровольно его выполнять, подчиняться судьбе и следовать предначертанному.

В чем заключается стоическое счастье? Известно, чем положительна волюнтаристическая модель Эпикура: каждый совершенно свободен и сам распоряжается собственной жизнью. Но что хорошего в том, что от человека ничего не зависит и за него все заранее предрешено? Результатом фаталистического миропонимания является полная свобода от любой ответственности и долженствования. Тот, кто считает, что всё в его власти, обязательно ставит перед собой какие-то цели и задачи, к чему-то стремится и чего-то избегает, радуется, если у него получается задуманное, и печалится, если что-то не удается, а главное, он постоянно что-либо должен: одно делать, другое – нет, быть таким-то, не быть другим, постоянно совершенствоваться, добиваться неких результатов, а потому – напрягаться и беспокоиться. Тот же, кто считает, что от него ничего не зависит, не будет ни к чему стремиться и чего-то желать, он никому ничего не должен, а главное – он не должен ничего себе. Его жизнь совершенно свободна от волнений, забот и тревог.

Если человек – только игрушка в руках мирового рока, и его собственные желания ничего не значат и абсолютно бессмысленны, чему он может радоваться или печалиться, к чему – стремиться  и чего – избегать? Зачем ему волноваться и тревожиться, думать, решать и предпринимать что-либо, если за него все уже давно решено, а он не в силах ничего изменить? Подобный человек будет абсолютно спокоен и безмятежен - ни положительные, ни отрицательные эмоции не смогут пробраться в его душу. На происходящее вокруг он будет смотреть равнодушным взором, никак не оценивать совершающееся, мудро безмолвствовать и хранить невозмутимость. Поскольку человек, при подобном взгляде на вещи себе не принадлежит, следовательно, и жизнь также не принадлежит ему, и с ней можно запросто расстаться. Одной из основных добродетелей стоиков является способность спокойно и мужественно встретить собственную смерть. Стоическое счастье, таким образом, заключается в полном безразличии к жестоким превратностям судьбы, какими бы ужасными они ни оказались.

Третьей философской школой эллинизма являлась скептическая. Греческий глагол «скептомай» переводится как «я сомневаюсь». Поэтому скептицизм – это сомнение, а его представители – скептики – сомневающиеся во всем философы. Родоначальником этой школы был Пиррон из Элиды. Для достижения счастья, говорил он, человек должен ответить на три вопроса: 1) какова природа вещей? 2) как нам к ним относиться? 3) что из этого для нас следует? Отвечая на первый вопрос, Пиррон утверждает, что природа вещей непознаваема. То, что мы видим и то, что действительно есть – не одно и то же. Вещи нам недоступны, а известным может быть лишь то, как они нам себя являют, то, что нам кажется, то, как мы их воспринимаем. Другими словами, нам доступны только явления (в греч. – феномены) вещей, но не сами вещи. Поэтому мир как бы удваивается, разделяясь на реальный – существующий самостоятельно и феноменальный – видимый или воспринимаемый  нами. Первый – подлинный, второй – иллюзорный. Знание о втором возможно, о первом – нет. Мы никогда не сможем сказать –  «это так», но только – «мне кажется, что это так». Ответ на второй вопрос таков: если вещи непознаваемы, все суждения о них, как утвердительные, так и отрицательные являются и истинными, и ложными одновременно.

Все можно доказать и опровергнуть. Ни одно из противоположных положений не может быть более или менее достоверным, чем другое. Такую ситуацию Пиррон называет изостенией (изос – равный + стейнос – сила), то есть равносилием различных высказываний. Поэтому суждения о вещах ничего не означают и совершенно бессмысленны и, соответственно, от них следует воздержаться или отказаться. Безмолвие – наиболее правильная философия, считают скептики.

Каким будет ответ на третий, самый главный вопрос? Поскольку мы ничего не знаем, говорит Пиррон, мы не знаем, что является хорошим, а что – плохим, чему следует радоваться, а чему – печалиться, следовательно, не можем испытывать ни положительных, ни отрицательных эмоций. Можно сказать иначе: поскольку нам доступен только феноменальный мир (см. ответ на первый вопрос), являющийся неподлиным, возникает резонный вопрос – требуется ли по поводу неподлинного мира испытывать подлинные эмоции, то есть по-настоящему радоваться и печалиться. Обыкновенный человек скажет по поводу какого-либо события: «Это плохо» и расстроится из-за него. Скептик: «Мне кажется, что это плохо, но только кажется». Как скептик сможет расстроиться из-за какого-либо события, если он даже не знает, какое оно в действительности – плохое или хорошее?

Отсутствие позитивных и негативных эмоций, полную невозмутимость души, безразличие к происходящему греческие скептики называют атараксией. Именно атараксия является несомненным счастьем и результатом скептической философии. Один античный историк сообщает нам следующий эпизод. Однажды корабль, на котором плыл Пиррон, попал в сильную бурю, и среди его спутников началась страшная паника. Философ указал паниковавшим на поросенка, который, не обращая ни малейшего внимания на происходящее, спокойно продолжал поедать свой корм, и произнес знаменитые впоследствии слова: «Вот в какой атараксии должен находиться мудрец». Как видим, результат скептического умонастроения значителен: если вокруг закипят самые ужасные страсти, начнутся немыслимые катастрофы и станет рушиться мир, философу-скептику не будет до этого никакого дела, он сохранит полную невозмутимость, хотя бы ему даже и предстояло погибнуть вместе с мирозданием.
.

Комментарии (2)
Обратно в раздел философия