Феллер В. Введение в историческую антропологию

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть первая. К новому типу «тотальной истории»

История и научная парадигма

Составные части исторического знания

Является ли история наукой?

Казалось бы, после становления историографии и развития исторического знания в XIX-XX столетиях этот вопрос неуместен и ответ тривиален: безусловно, является. Но А. Про, читая рассуждения о профессии известных историков, с удивлением опытного педагога отмечает «повторяемость ремесленных терминов». Л. Февр, М. Блок, Ф. Фюре, В. Конце, Б. Бейлин описывают дело историка как ремесло, «причем свое ремесло они описывают не как нечто такое, что может передаваться педагогическим путем, а как вид деятельности, зависящий исключительно от практики».

Правда, М. Блок видел в истории в то же время и науку, но еще «переживающую детство». Историк в начале XXI века, как и в начале XIX, и в начале XX занимается прежде всего эмпирической деятельностью, «вроде работы мастерового, который каждый раз по-разному мастерит свои изделия из подручного материала, заботясь о том, чтобы их конструкция была достаточно прочной и чтобы соблюдались часто противоречивые требования» (1).

Итак, историк – это прежде всего ремесленник, а его дело по преимуществу является ремеслом. Это не исключает и того, что историческая наука существует и развивается, причем еще со времен предшественников Геродота, логографов, а с XVIII столетия особенно быстро и, по сути, кумулятивно. Но, говоря об исторической науке, следует сделать важную оговорку: вместо слова «наука» следует, как представляется, говорить слово «науки», то есть, отвергнуть претензию истории быть некоей цельной наукой, основанной на единых правилах и иерархии, подобно физике, химии и астрономии.

Принять же следует ее претензию быть, во-первых, дискурсивной и ценностной практикой историописания, а также «историей историописания» или – историографией; во-вторых, не очень стройной системой исторических научных дисциплин, претендующих на метаисторический статус – таковы социальная, социально-экономическая, экономическая, социокультурная, политическая история, историческая демография, историческая география; в-третьих, системой частных исторических наук, таких как археология, палеография, дипломатика, способствующих прежде всего накоплению научных фактов, менее адекватных в объяснениях и интерпретациях и совсем беспомощных в репрезентациях; в-четвертых, «дискуссионными полями», такими, как философия истории, история культуры и цивилизации, религиозная метафизика истории.

Конечно нет непроницаемых перегородок между этими конкретизациями истории, и, особенно, между историческими научными дисциплинами и частными историческими науками, ведь любая из научных дисциплин может рассматриваться и как частная наука. Претензии этих дисциплин на метаисторический статус связаны прежде всего с особой ролью естествознания в общественном сознании XVIII-XX столетий и появлением его философии – позитивизма, позитивистки ориентированного картезианства и кантианства, а также примыкающих к нему философских учений. Впрочем, можно принять и более нейтральный термин для позитивизма – эпистемология, которая рассматривает рациональное, «разложенное по полочкам» знание как онтологическую сущность, и является философией современного знания и методологии познания.

Для определения того, что есть наука, войдем в куновское понимание «нормальной науки», которая способна время от времени, проходя через необходимый и неизбежный кризис, становясь «экстраординарной наукой», переживать этот кризис как научную революцию и выходить из него будучи преобразованной новой парадигмой, с новой дисциплинарной матрицей.

Является ли история куновской «нормальной наукой»?

Рассмотрим ситуацию через призму предложенной Томасом Куном теории, на основе его «Структуры научных революций», опубликованной в начале шестидесятых годов XX века и, как представляется, с течением времени усиливающей свое влияние в широкой области от социологии и истории науки до эпистемологии как таковой.

По Куну парадигмы – это «признанные всеми научные достижения, которые в течение определенного времени дают научному сообществу модель постановки проблем и их решение» (2). Двумя основными социальными характеристиками парадигмы являются способность «привлечь на длительное время группу сторонников из конкурирующих направлений научных исследований», а также достаточная открытость, «чтобы новые поколения ученых могли в их рамках найти для себя нерешенные проблемы любого вида» (3). Парадигмы «дают ученым не только план деятельности, но также указывают и некоторые направления, существенные для реализации плана. Осваивая парадигму, ученый овладевает сразу теорией, методами и стандартами, которые обычно самым решительным образом переплетаются между собой. Поэтому, когда парадигма изменяется, обычно происходят изменения в критериях, определяющих правильность как выбора проблем, так и предлагаемых решений» (4).

Впрочем, одними социальными и бихевиористскими аргументами парадигму определить невозможно, так как ее смысл ускользает от «внешних» определений или, точнее, не проявляется ими. Поэтому Кун дает еще и структурно-когнитивистское определение, вводя понятие «дисциплинарной матрицы», которая логически является структурным «базисом» понятия «парадигма», понимаемого в наиболее широком смысле.

Дисциплинарная матрица состоит из четырех компонентов. Первый – это «символическое обобщение», имеющее в естественных науках обычно вид формул. Второй – это метафизические парадигмы или метафизические части парадигмы, то есть общепринятые предписания, часто имеющие форму допустимых аналогий и метафор. Третий – это ценности, причем, по Куну, «наиболее глубоко укоренившиеся ценности касаются предсказаний». Четвертый – это парадигма в узком смысле или, чтобы избежать путаницы, Кун вводит новый термин – «образцы», то есть прежде всего это конкретные решения проблем, примеры из практики, причем эти «образцы» определяют «наиболее тонкую структуру научного знания» (5).

Этот, последний, самый важный момент, пространно обосновываемый Т. Куном и отделяющий его от позиции, например, К. Поппера. Преимущественно имплицитные и интуитивные «парадигмы», по Куну, имеют приоритет по сравнению с эксплицитными «правилами». Этот приоритет в реальной, практикующей науке, будь то прикладной или теоретической, основывается на том, что исследовательские проблемы объединяются почти всегда не эксплицитными и, тем более, полностью проявленными рядами правил и допущений, но их можно отнести к той или иной части научного знания на основе сходства или путем моделирования. То есть «парадигмы должны предшествовать любому набору правил исследования, который может быть из них однозначно выведен, и быть более обязательными или полными, чем этот набор» (6).

Наверно каждый встречался с тем, что даже несложная техническая работа в полном соответствии с самой подробной инструкцией была не только на порядок медленнее, чем работа на основе опыта, по аналогии, но и, как правило, оказывалась просто-наросто невыполнимой. Парадигма имеет приоритет перед правилом, во-первых, в силу самой природы проблем, то есть чрезвычайной трудности обнаружения правил в реальной ситуации, требующей решения проблемы, включая и естественнонаучную; во-вторых, в силу естественно сложившейся системы или иначе природы научного образования, в которой «процесс ознакомления с теорией зависит от изучения приложений», то есть тех самых куновских «образцов», представляющих «наиболее тонкую структуру научного знания».

Между прочим, подобная проблема как противоречие между ясными «правилами», сплетающими видимую сеть, с одной стороны, и интуитивно, а также чаще всего и эмоционально насыщенными, но логическими не связанными между собой «образцами», с другой, существует и в исторической науке, и в культурантропологии. Так, историческая репрезентация посредством познавательных актов «исторической ностальгии» или Sensation , описанная Й. Хейзингой и разрабатываемая Ф. Анкерсмитом, позволяет «говорить о положительной возможности «исторического опыта как такового». Но «эти «одномоментные» процедуры, как правило, поглощаются в научной историографии привычной исследовательской практикой, когда историк поддается соблазну «приблизить» прошлое, сделать его понятным, узнаваемым читателю. В результате «присвоения» исторического прошлого оно отделяется в историческом нарративе от самого себя».

«В этом смысле гораздо более плодотворным выглядел, по его мнению, подход культурных антропологов школы К. Гирца, которые пытаются «не присваивать» то, что они видят в «другой» культуре, но искать «на что это похоже», иначе говоря, – находить такой язык описания, который позволил бы сохранить это «другое» в положении «извне»… Этически и эстетически представление знания о прошлом (историк увлечен, захвачен тем, что видит) отнюдь не есть, по мысли автора, наивно-эмпирический слепок объективной реальности» (7).

Таким образом, в современной исторической науке также существует проблема вытеснения «образцов» «правилами» и, как видим, проблема острая, вплоть до подрыва репрезентационной основы историографии, включенной в жесткую систему правил исторической науки. Это очень хорошо известно российским, бывшим советским, историкам.

И, что важно, замена парадигм на правила приобретает принципиальное значение только «когда утрачивается уверенность в парадигмах или моделях». Отсюда, по-моему, чрезвычайный рост «схоластических», «бесплодных», методологических, философских, бесконечно уточняющих понятия спорах, предшествующих и сопутствующих кризису в той или иной науке – во всем этом есть смысл, который в том, чтобы найти универсальные и эксплицитные правила для того, чтобы выйти с их помощью из разворачивающегося кризиса парадигмы. Такая ситуация характерна для современной исторической науки, хотя бесплодные методологические споры преобладают здесь еще с двадцатых годов XX века. Лишь школа «Анналов» на короткое время внесла оживление в историческую науку, но уже второе поколение «Анналов» в основном лишь перепевало старые позитивистские «хиты». Конечно, речь здесь идет только об исторической науке, о «тотальной истории», но не об историографии, которой для развития не нужна «формула», а нужна лишь свобода, включая и свободу от правил.

«Замена парадигмы на правила должна облегчить понимание разделения между научными областями и специальностями. Эксплицитные правила, когда они существуют, оказываются обычно общими для весьма большой научной группы, но для парадигм это совсем не обязательно» (8). Таким образом «правила», которые приобретают особое значение в период кризиса нормальной науки и ее парадигм, обеспечивают выход из самоизоляции переживающего кризис научного сообщества. Этот выход, по-моему, имеет как социологический («горизонтальный»), так и интеллектуальный («вертикальный») срезы. Во втором срезе можно наблюдать обращение к более общим, метафизическим и ценностным компонентам дисциплинарной матрицы.

«Нормальной наукой» Кун называет науку, основанную на парадигме. Но не слишком ли просто это определение? Попробуем определить «нормальную науку» через ее сравнение с наукой «аномальной». «Аномалия проявляется только на фоне парадигмы. Чем более точна и развита парадигма, тем более чувствительным индикатором она выступает для обнаружения аномалии, что, тем самым, приводит к изменению в парадигме. В нормальной модели открытия даже сопротивление изменению приносит пользу… Гарантируя, что парадигма не может быть отброшена слишком легко, сопротивление в то же время гарантирует, что внимание ученых не может быть легко отвлечено и что к изменению парадигмы приведут только аномалии, пронизывающие научное знание до самой сердцевины. Тот факт, что важные научные новшества так часто предлагались в одно и то же время несколькими лабораториями, указывает на в значительной мере традиционную природу нормальной науки и на пользу, с которой эта традиционность последовательно подготавливает путь к собственному изменению» (9).

Обратим внимание на формулу «пронизывает научное знание до самой сердцевины» и понятие «традиции», «традиционности». Они, по-моему, указывают на некий онтологический уровень парадигмы, как правило не осознаваемый учеными – ее носителями. И Кун несколькими примерами подтверждает это. Он, более того, показывает онтологическую и метафизическую обусловленность парадигм, хотя и будучи обвинен в «иррационализме» и «релятивизме», он легче соглашается быть релятивистом, чем иррационалистом. Так, определяя «нормальную работу» в «нормальной науке» он аргументирует, что работа здесь ведется одновременно и с фактами, и с теориями, и дает не только новую информацию, но и уточнение парадигмы. Эту работу в общем можно свести к решению трех классов проблем, – к установлению значительных фактов, к сопоставлению фактов и теории, к разработке теории. Кун замечает: «Они, разумеется, не исчерпывают всю научную проблематику без остатка. Существуют также экстраординарные проблемы, и, вероятно, именно их правильное разрешение делает научное исследование в целом особенно ценным» (10).

Как раз в решении этих экстраординарных проблем, как мне представляется, особую роль приобретают онтологические и метафизические вопросы, о чем не без некоторого насилия над собой пишет и Т. Кун, называя в этом месте метафизические парадигмы и метафизические части парадигм «квазиметафизическими предписаниями»: «Менее локальными и преходящими, хотя все же не абсолютными, характеристиками науки являются предписания более высокого уровня; я имею в виду квазиметафизические предписания, которые историческое исследование постоянно обнаруживает в науке. Например, приблизительно после 1630 года и в особенности после появления научных работ Декарта, имевших необычайно большое влияние, большинство ученых-физиков допускало, что универсум состоит из микроскопических частиц, корпускул, и что все явления природы могут быть объяснены в терминах корпускулярных форм, корпускулярных размеров, движения и взаимодействия. Этот набор предписаний оказался и метафизическим и метаисторическим» (11).

Очень важный момент – методологическое значение метафизического уровня рассмотрения проблем. Приведем другой пример, тем более важный, что он прямо указывает на особое значение фундаментальных, по сути дела метафизических проблем, и характерного для метафизики и философии умозрительного (мысленного) эксперимента, из той же области физики XVII столетия: «Далеко не случайно, что появлению физики Ньютона в XVII веке, а теории относительности и квантовой механики в XX веке предшествовали и сопутствовали фундаментальные философские исследования современной им научной традиции. Не случайно и то, что в обоих этих периодах так называемый мысленный эксперимент играл решающую роль в процессе исследования… чтобы соотнести старую парадигму с существующим знанием способами, позволяющими обнажить самый корень кризиса с наглядностью, недосягаемой в лаборатории».

«Нормальная наука» выявляется как таковая лучше всего в период кризиса, в котором она мобилизует все свои резервы, чтобы остаться верной своей парадигме и своей традиции. «Столкнувшись с аномалией или кризисом, ученые занимают различные позиции по отношению к существующим парадигмам, а соответственно этому изменяется и природа их исследования. Увеличение конкурирующих вариантов, готовность опробовать что-либо еще, выражение явного недовольства, обращение за помощью к философии и обсуждение фундаментальных положений – все это симптомы перехода от нормального исследования к экстраординарному. Именно на существование этих симптомов в большей мере, чем на революции, опирается понятие нормальной науки» (12).

В ситуации кризиса в голове одного или нескольких ученых может произойти «неожиданное и неструктурное событие, подобное переключению гештальта». «После этого события ученые часто говорят о «пелене, спавшей с глаз» или об «озарении», которое освещает ранее запутанную головоломку… Бывает и так, что соответствующее озарение приходит во время сна. Ни в одном обычном смысле термин «интерпретация» не пригоден для того, чтобы выразить такие проблески интуиции, благодаря которым рисуется новая парадигма» (13).

В другом месте о возникновении новой парадигмы сказано еще образнее. Новая парадигма «возникает всегда сразу, иногда среди ночи, в голове человека, глубоко втянутого в водоворот кризиса. Какова природа этой конечной стадии – как индивидуум открывает (или приходит к выводу, что он открыл) новый способ упорядочения данных, которые теперь все оказываются объединенными, – этот вопрос приходится оставить здесь не рассмотренным, и, быть может, навсегда. Отметим здесь только один момент, касающийся этого вопроса. Почти всегда люди, которые успешно осуществляют фундаментальную разработку новой парадигмы, были либо очень молодыми, либо новичками в той области, парадигму которой они преобразовали» (14).

Но что же происходит после того, как новая парадигма появилась? Ни самой парадигмы, ни «самого по себе кризиса недостаточно. Должна быть основа (хотя она может не быть ни рациональной, ни до конца правильной) для веры в ту теорию, которая избрана в качестве кандидата на статус парадигмы. Что-то должно заставить по крайней мере нескольких ученых почувствовать, что новый путь избран правильно, и иногда это могут сделать только личные и нечеткие эстетические соображения. С их помощью ученые должны вернуться к тем временам, когда большинство из четких методологических аргументов указывали другой путь. Ни астрономическая теория Коперника, ни теория материи де Бройля не имели других сколько-нибудь значительных факторов привлекательности, когда впервые появились. Даже сегодня общая теория относительности Эйнштейна действует притягательно главным образом благодаря эстетическим данным. Привлекательность подобного рода способны чувствовать лишь немногие из тех, кто не имеет отношения к математике» (15).

Новая парадигма должна быть лучше старой, но это не очевидно подавляющему большинству ученого сообщества, тем более, что новая парадигма не логична, а интуитивна. Напротив, старая парадигма вырастила из себя и вокруг себя щупальца «правил», интегрирующих ее в более широкие области научной эпистемологии. Она, кроме того, «переписала историю» и в новых учебниках, которые, «будучи педагогическим средством для увековечивания нормальной науки, должны переписываться целиком или частично всякий раз, когда язык, структура проблем и стандарты нормальной науки изменяются после каждой научной революции. И как только эта процедура перекраивания учебников завершается, она неизбежно маскирует не только роль, но даже существование революций, благодаря которым они увидели свет. Если человек сам не испытал в своей жизни революционные изменения научного знания, то его историческое понимание, будь он ученым или непрофессиональным читателем учебной литературы, распространяется только на итог самой последней революции, разродившейся в данной научной дисциплине» (16).

Следует подчеркнуть, что сопротивление старой парадигмы оказывается эффективным даже несмотря на «очевидные» преимущества новой, поскольку у любой развитой парадигмы, имеющей вид укорененной в научной практике теории, остается немало возможностей для проблематизации наблюдений и, как следствие, якобы опровергающих ее фактов, а также для подгонки теорий. «Все теории могут быть изменены с помощью ухищрений ad hoc [гипотез, специально созданных для конкретного случая], не переставая при этом быть теми же самыми теориями. Важно, что это так и должно быть, поскольку научное знание часто растет путем проблематизации наблюдений и подгонки теорий. Проблематизация и подгонка – обычная составная часть нормального исследования в эмпирической науке, и подгонки, во всяком случае, играют доминирующую роль также и в неформальной математике. Блестящий анализ допустимых реакций на опровержения в математике, проведенный И. Лакатосом, дает самые убедительные аргументы против наивно-фальсификационной позиции» (17).

Думаю, что «символические обобщения» и «образцы», то есть первый и четвертый компоненты дисциплинарной матрицы по мере окоснения нормальной науки становятся наиболее консервативными, конкретными, «привязанными», в то время как ценностная и метафизическая подсистемы, напротив, превращаются в поле борьбы ранее «дремавших» фундаментальных этико- и эстетико-практических и фундаментальных теоретических контекстов.

Уже говорилось о значении эстетических аргументов в утверждении новой парадигмы. Это аргументы, которые апеллируют к таким оценкам при сравнении старой и новой теории, как, например, «более ясная», «более удобная», «более простая». И, хотя, по мысли Куна, «первые варианты большинства новых парадигм являются незрелыми», значение таких оценок может иногда оказаться решающим», так как эстетическую красоту новой парадигмы и перспективы ее превращения в теорию способны быстро оценить прежде всего наиболее компетентные и потому, как правило, самые авторитетные члены научного сообщества, тем более, что они обычно лучше других своих коллег ощущают аномалии и кризис старой парадигмы, особенно, если сами не участвовали в ее создании и первоначальном утверждении.

Особое значение, по Куну, в победе новой парадигмы на ценностном проблемном поле, имеет то, что он назвал «способностью к решению головоломок», определив решение головоломок не только как основную задачу, но и ценность нормальной науки. Тем более, что эта способность является творческой, «неопределенной при применении» (18). Способность к решению головоломок не совпадает у Куна со способностью к решению проблем. «Если бы новая теория, претендующая на роль парадигмы, выносилась бы в самом начале на суд практического человека, который оценивал бы ее только по способности решать проблемы, то науки переживали бы очень мало крупных революций… но споры вокруг парадигм в действительности не касаются способности к решению проблем, хотя есть достаточные основания для того, чтобы они обычно облекались в такую терминологию. Вместо этого вопрос состоит в том, какая парадигма должна в дальнейшем направлять исследование по проблемам, на полное решение которых ни один из конкурирующих вариантов не может претендовать» (19). В этой ситуации прежде всего необходимо сделать выбор между альтернативами, и этот выбор должен быть сделан на основе веры. Выбор будет за той альтернативой, которая убедит не в том, что у нее большие достижения в прошлом, в этом случае старую парадигму было бы почти невозможно отвергнуть, а бoльшие перспективы в будущем.