Арон Р. Введение в философию истории

ОГЛАВЛЕНИЕ

Г. Фессар. Историческая философия Реймона Арона

Введение

«Негативное мышление», «леденящая ясность», «бессердечная диалектика», «драматическая сухость», «пессимизм», «скептицизм» и т.д. — таковы обвинения, которые обычно направляют в адрес Реймона Арона как теоретика истории и политики. Однако даже самые ярые его противники, если только не теряют чувства самообладания, не ставят под сомнение острый ум Арона, ясность его суждений и мощь его интеллекта.

Благодаря своим многочисленным и разнообразным работам, а также огромной эрудиции Р. Арон занимает в современном мире, можно сказать, уникальное место.

Арон пишет, что прежде чем приступить к написанию «Введения в философию истории» он размышлял над марксистской философией истории, представляющей собой наследие Гегеля. Но после раскола гегелевской школы на правых и левых и крушения абсолютного идеализма вся философская мысль в Германии поменяла философию истории на анализ исторического познания. Так поступила, например, кантианская критика по отношению к догматической философии, которую хотела заменить «новой метафизикой». Дильтей, Риккерт и Зиммель являются представителями этого течения, а Макс Вебер его завершает. Данное философское течение обычно принято называть «Критикой исторического разума».

Отсюда возникает вопрос: каково значение и ценность исторического разума? Может ли этот разум заменить философию? Я считаю, что благодаря работам Дильтея стала очевидной необходимость преодоления позитивизма и возобновления спекулятивных рассуждений. Неудачи Зиммеля показывают, что существует непреодолимый интервал между рассказом и фактом. Наконец, изучение трудов М. Вебера приводит к выводу о том, что критике исторического разума не удается раскрыть условия возможности исторической науки. Поскольку историк в своей теоретической деятельности ангажирует себя и свою философию, необходима замена исследований оснований исторической объективности исследованием ее границ. Поэтому отныне проблема ставится иначе: в какой мере может существовать подлинная наука о прошлом9

Вспомним диалог Арона со своими оппонентами во время защиты им докторской диссертации. Директор Высшей нормальной школы, гене-

527

ральный секретарь «Центра социальной документации» с 1934 года С. Бугле, поздравляя будущего доктора философии, замечает: «Вы заменяете проблемы изучаемых Вами философов своими собственными проблемами. Кроме того. Ваш стиль изложения то ясен, то темен. Это проявляется, например, при изложении противоречий между Дильтеем и Вебером». Вот что ответил Арон: «Я нашел в работах исследуемых мною философов проблемы, которые интересовали меня самого, и поэтому и ими ограничился. Что касается Дильтея и Вебера, первый рассматривает сознание просто как рецептив, в то время как для второго оно является творцом. В исторической целостности Вебер за основу берет ту или иную характерную черту и воссоздает эту целостность произвольно, в соответствии со своей личной позицией».

Перейдем к Зиммелю. С. Бугле упрекает Арона в том, что, во-первых, он Зиммеля «трактует как скептика и, во-вторых, не рассматривает его социологию, занимающую важное место в творчестве Зиммеля». Реагируя на этот упрек, Арон заявил, что «в этом не было необходимости, потому что для ответа на вопрос истории нет нужды в социологической теории. Впрочем, Зиммель занимался социологией с 1892 по 1907 гг., но в конце своей жизни он снова возвращается к философии. Главная проблема, которой он занимался, есть проблема индивида: сперва он рассматривал индивида как совокупность частиц атома, а в конце жизни под влиянием Стефана Георга он определяет индивида как уникальность личности. Отсюда его биографии Канта, Ницше и Гете: герои социального мира и вопреки этому миру. Его теория социального познания зиждится в основном на противоположности между формами и содержанием, но он не постигает элементы, то есть содержание». С. Бугле продолжает: «Но если невозможна всеобщая теория, то возможна ли частная теория? Для Вас главным понятием является категория понимания, которая употребляется в немецкоязычной литературе. Вы это понятие противопоставляете категории объяснения, которое применяется во французской литературе. Не могли бы Вы прояснить это противопоставление?» Арон отвечает, что он представляет «понимание не как попытку замены априорной конструкцией вероятности, а как стремление раскрыть интеллигибельность, свойственную исследуемой реальности и историческим лицам. Так, Макс Вебер подчеркивает различие между регулярными последовательностями, где можно обнаружить причину, и отношениями средств к цели. Дильтей противопоставляет материальному и атомистическому миру, воссозданному естественными науками, духовный мир, структуры которого относятся к психологии». На вопрос о природе историзма и об его отношении к критицизму Арон отвечает, что «исторический релятивизм свою философию основывает на связи ценностей со временем и на их изменениях вместе с изменениями эпох. Сторонниками исторического релятивизма выступают Трёльч, Клагес и особенно Манхейм. Следствием историзма является скептицизм, в то время как критика исторического познания ведет нас к признанию если не объективной действительности, то по крайней собственной значимости мысли. Так. например. Вебер считал, что спас философию благодаря исторической критике».

528

Больше, чем С. Бугле П. Фоконе выглядел расстроенным на защите. Несомненно, говорил он, «я ценю честность и принципиальность Вашей работы, но признаться, я не знаю, куда это ведет. Я не могу понять, кто Вы «сатана или отчаявшийся». Вы критикуете прежних социологов и смешали все вопросы: историю, критику, политику, метафизику... Какова причина такого смешивания? В чем заключается Ваше разочарование в марксизме? Особенно меня не убеждает Ваше объяснение выбора четырех авторов». Отвечая на эти возражения П. Фоконе, Арон говорил о том, что «его выбор авторов был продиктован поставленной им проблемой» и что «вполне логичен метод анализа: воссоздать теоретические системы разных авторов, чтобы таким образом восстановить основополагающий метод исторической мысли». Ибо «теория познания позволяет рассматривать идеи в зависимости от истины и независимо от их источников...». По поводу Макса Вебера П. Фоконе возражает: «Скажу Вам честно, выдвинутое им понятие «харизма» мне кажется странным и нелепым». «Я стремился, — говорит Арон, — исходя из самых простых вещей, понять историю».

Очень эрудированный германист Э. Вермей поздравляет Арона за ясное изложение важного аспекта «интеллектуальной трагедии» этой страны, которую уже упоминал Адлер в своей статье о немецких историках. «Мне кажется, что немецкая и французская социология занимают противоположные позиции, потому что у них свои специфические ориентации. Немецкая социология имеет в виду универсализм композиции, элементы которого определяются по отношению к целому. Французская же социология рассматривает универсализм абстракции». Арон говорит, что «стремление найти всякое индивидуальное есть наследие немецкого романтизма».

Затем он начал излагать основные идеи своего диссертационного исследования. «Что значит иметь политическую позицию? Отвечая на этот и другие вопросы, я скоро понял, что желание и знание ограничивают и определяют друг друга. Но констатация того, что ценностные суждения и суждения о реальности связаны между собой ставит более широкую проблему, которая предшествует детерминации политической воли — проблему познания в социологии и в истории. Критика исторической мысли и логика политической мысли обусловливают друг друга. Отсюда мой основной тезис: релятивность исторического познания показывает момент принятия решения. Для доказательства этого тезиса я использовал метод феноменологии, который показывает, что субъект исторического познания есть не чистый субъект, трансцендентальное я. а живой человек, историческое я. стремящийся понять свое прошлое и свою среду. Этот релятивизм не имеет антисциентистского характера. Он предполагает, что в социологии каузальные связи не являются единственными связями. Кроме них, есть еще другие факторы, которые нельзя свести к науке, потому что последняя стремится к их элиминации. Будучи фрагментарными, каузальные связи нуждаются в синтезе другого характера: в понимании' которое содержит в себе элементы, но не чисто научного характера, так как всегда возможна многообразие перспектив, и прошлое обновляется постоянно ? той мере, в какой оно отдаляется от

529

нас. Таково основание релятивизма. Другими словами, история всегда делается на базе философии. В противном случае можно столкнуться с бессвязным многообразием перспектив. Отсюда следует, что общая направленность моего диссертационного исследования носит ярко выраженный антинаучный и антипозитивистский характер. Она нас не бросает в произвол или «анархизм» индивидуальных предпочтений, когда речь идет о принятии практического решения, или в неизлечимый скептицизм, когда речь идет о философии. В жизни приходится принимать решения, которые можно защитить, но иначе, чем научными доводами. Поэтому я попытался восстановить сферу законности для конкретного человека, показывая, что он может за пределами науки мыслить философски. Но сама эта философская рефлексия является функцией истории. И когда я говорю, что есть истина истории в истории, го это не значит, что я пришел в отчаяние, потому что мысль не есть все — есть еще сфера действия —, ни то, что я являюсь сатаной только потому, что исключаю некоторое число утверждений, которые отвергло время: идея о бесконечном прогрессе человечества или вера в то, что активная деятельность и чистое созерцание исчерпывают призвание человека. В заключение я попытаюсь обозначить общие черты положения, которое в конце концов касается сущности нашей человеческой деятельности. Поскольку ни одна общественная наука не довольствуется установлением каузальных связей и поскольку всякое историческое познание предполагает определенную философию истории, можно сказать, что мы все являемся философами истории. Здесь речь идет не о профессии, а о жизненном опыте. Философия истории есть часть того сознания, которое мы имеем о самом себе, когда мы хотим жить, думая о том, что делает нашу жизнь жизнью».

Нет необходимости говорить о том, что Р. Арону была присуждена ученая степень доктора философских наук. Но не могу не напомнить заключительные слова П. Фоконе: «Эта диссертация показывает словесное и интеллектуальное мастерство, а также верность в научном исследовании, которые ее автора выдвигают в первые ряды». Это ценное суждение есть признание человека, который придерживался иных, чем Арон, позиций. Вместе с тем это признание имело исторический характер, ибо оно полностью подтвердилось тридцать лет спустя.

Примечания

Перевод И.А.Гобозова. Печатается с сокращениями. Париж, 1980 Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия