Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты

Ваш комментарий о книге

Манхейм К. Эссе о социологии культуры

Часть первая

К вопросу о социологии духа: введение

I. Первое приближение к предмету

1. Перечитывая Гегеля - от феноменологии к социологии духа

Гегелевская «Феноменология духа» явилась одним из наиболее значительных документов философской мысли начала XIX в. В этой дерзкой по замыслу, вызывающей работе, ставшей подлинным шедевром изобретательности, Гегель задумал ни много ни мало разработать полную иерархию значений, последовательно возникавших в ходе истории нашего мира. Почти полтора столетия прошло с той поры, как был совершен этот умозрительный эксперимент, наложивший неизгладимый отпечаток на развитие немецкой теоретической научной мысли. Магия гегелевской философии утратила свою силу, историческая ситуация, при которой его «Феноменология» могла задевать чуткие струны, — давно в прошлом. И все же некоторые идеи этой работы еще привлекают к себе заслуженное внимание. Мы до сих пор находим живое, актуальное содержание в тезисе, согласно которому значения невозможно полностью понять, «схватить» с помощью «лобовой атаки» — для этого необходимо уяснить социально-исторический контекст их формирования. Сегодня не обязательно быть гегельянцем или социологом, чтобы принять данный тезис, но в гегелевской Германии дело обстояло иначе. Этот тезис являлся неотъемлемой частью смелого опыта, произведенного с целью объяснить историю как процесс целенаправленной и всеобъемлющей эволюции.

Конец гегелевской эпохи в философии наступил с упрочением позитивистских и эмпирических принципов мышления. И все же тема, поднятая в «Феноменологии», до сих пор с нами. В этой работе ряд проблем эпистемологии приводится к общему знаменателю: идеи несут в себе социальное значение, и фронтальный, непосредственный — т.е. имманентный им — анализ раскрыть его не в состоянии. Таким образом, идеи можно изучать лишь в социальном контексте, в котором они зарождаются, и именно в этом семантическом поле их значение становится конкретным. Короче говоря, социология духа унаследовала проблему, стоявшую в центре гегелевского умозрения.

Работа Гегеля не овладела бы в свое время умами, если бы она отражала только мысли частного человека. «Феноменология» — нечто большее. Это своевременная попытка свести воедино проблемы революции, реставрации, просвещения и романтизма. Гегелевская система — не только философия, но и высшее выражение духовных прозрений предшествующих эпох. Вот почему «Феноменология» в течение

некоторого времени занимала господствующее положение в гуманитарных и общественных науках. Систематическое изучение культуры в Германии зародилось под влиянием того самого импульса, который подвигнул Гегеля на создание столь смелого философского реестра реалий своего времени. Эта философия сумела установить связь с самыми запутанными деталями частных исследований в отдельных отраслях науки. Никогда больше философии не удавалось наладить такие тесные связи с реальностью, и утвердить свое превосходство над частными науками, исследующими различные аспекты жизни человеческого общества. С разложением гегельянства целостное изучение культуры распалось на множество специализированных и изолированных изысканий, а философия заняла свои прежние позиции в рамках отраслевого подхода к научным исследованиям.

Периодически предпринимавшиеся попытки воссоединить гуманитарные дисциплины под эгидой нового философского синтеза (обещание, так и оставшееся невыполненным) сменялись усилиями части специалистов восстановить утраченную связь с помощью философских ориентиров внутри каждой частной дисциплины. О крахе этих экспериментов убедительно говорит тот факт, что частный, замкнутый в рамках отдельной отрасли знания опыт порождает лишь такой тип философии, какой был первоначально заложен в его концептуальную схему. Философии как научной дисциплине так и не удалось преодолеть традиционные ограничения.

В конце концов реставрация безжизненной традиции, основанной на прошлых заслугах, не дает ничего. Нам необходимо научиться рассматривать любую ситуацию в процессе ее возникновения, когда она еще не обременена освященными временем традициями философской мысли. Каждый исторический период поднимает свои вопросы. Сегодня ученый-экспериментатор и организатор науки зачастую добывают больше материала, помогающего понять проблемы нашего века, чем ученые, работающие в стерильной атмосфере философского самоанализа.

Тонкое понимание ситуативной реальности до сих пор остается живым в гегелевской философии, чего не скажешь о развившейся в русле учения Гегеля сектантской традиции его последователей. Гегель просто изложил в своей интерпретации то, что ему было известно о нравственном сознании общества и знаниях той эпохи. Кант и Аристотель лишь снабдили его проверенной, получившей широкое распространение терминологией, но собственный взгляд Гегеля на вещи и сформулированные им категории были такими же современными, как и влияние французской революции на прусскую монархию. Однако наиболее чуждой духу реального, исторически существовавшего Гегеля, стала неогегельянская аутопсия, техника которой сформировалась столетием позже.

Предметный урок, оставленный нам в наследство Гегелем и получивший дальнейшее развитие в связи с возникшим в последние годы ренессансом гегелевского учения, сохраняет всю свою значимость и

для Маркса с его школой. Критическое исследование, держащееся в стороне от перебранки по поводу истинного содержания марксистской ортодоксии, все же способно «разморозить», оживить те элементы марксистской теории, которые сохранили до наших дней свое диагностическое значение. Освобожденные от пут догматизма, эти компоненты будут представлять интерес для каждого, кто занимается исследованием реальностей нашего времени. Подобные исследования могут положить начало новому фундаментальному подходу к изучению культуры. Для этого необходим непредвзятый, открытый взгляд на изучаемый предмет и способность исследователя чутко держать руку на пульсе эпохи, не ограничивая себя никакими соображениями теоретической схоластики. Именно благодаря непредвзятому подходу настоящие социологи, работавшие в Германии, такие, как Макс Вебер, Альфред Вебер, Трёльч, Зомбарт и Шелер, смогли сделать существенные выводы из учения Маркса, послужившие им ориентирами в дальнейшей работе. Их полемика с марксизмом обладает всеми признаками подлинно научной дискуссии, участники которой не игнорируют позицию оппонента, а пытаются понять ее.

2. Наука об обществе и социология духа. Сложности синтеза

Пропагандируемый в данной работе тип социологии отличен от того, которым закончился свойственный французским исследователям альянс философии истории с этнологией и этикой. В настоящий момент мы также не предлагаем следовать принципам одного из направлений в американской социологии, исследующего главным образом проблемы социальной дезорганизации с целью выработки диагностической модели, которой можно было бы руководствоваться для улучшения ситуации, сложившейся в обществе. Однако имеются явные признаки того, что тенденция, ревностным сторонником которой я являюсь, набирает силу в Соединенных Штатах.

Мы вполне можем обойтись без предварительного рассмотрения теоретических определений границ исследуемой области, существующих в ней основных концепций и методов, применяющихся другими учеными. Ключевые вопросы социологии — лишь продолжение проблем, с которыми данная общность сталкивается в данную эпоху. Нет необходимости и в аккредитации германской социологии, поскольку интерес к этой области знания существует во всех цивилизованных странах. Часто игнорируемая, социология зародилась в той питательной среде, которую образовали немецкая философия и политико-экономический подъем на ранней стадии индустриализации. Социология возникла не в результате расширения академической специализации наук. Она отделилась от философии еще до того, как упадок этой дисциплины стал очевидным, и обособилась от исторических наук раньше, чем их былой синтез растворился в мелочном анализе фактографической рутины, насаждавшемся позитивизмом во второй половине

XIX в. Решающий импульс для своего развития социология получила благодаря вызову, который ей бросило общество. Этот факт следовало бы помнить тем, кого вводят в сомнение внешний вид науки об обществе, ее нечетко очерченная сфера компетенции и преждевременное выделение из системы наук.

Каково же в таком случае положение социологии в общепризнанной схеме классификации наук?

Как и всякая наука, социология представляет собой форму специализированного изучения строго ограниченного круга проблем. В настоящее время нет оснований опасаться, что она может утратить свой профессиональный характер, ибо социология прекрасно работает в границах, которые впервые определил Зиммель, а впоследствии полностью подтвердила американская научно-исследовательская практика. До сих пор вполне надежным и корректным представляется определение сферы ее компетенции, данное Зимме-лем, назвавшим предметом социологического исследования «формы социации». Иные формулировки, например, те, что были предложены Леопольдом фон Визе, Фиркандтом, У.И.Томасом, Парком и Берджессом, являются элементом нормального развития молодой научной дисциплины. Но этими чертами характеризуется лишь одна, первая тема, изучаемая социологией. Ее действительный предмет — общество - существует не только в актах социации и объединения людей в структурированные группы. Мы сталкиваемся с обществом также в значениях, которые не только объединяют, но и разделяют людей. Не бывает как социации без взаимопонимания между отдельными ее членами, так и общеупотребительных значений, если они не выводятся из конкретных социальных ситуаций и не определяются ими. Дихотомия научного анализа на две сферы — на науку о формах социации (по определению Зиммеля) и социологию идей — не означает наличия в реальном мире двух объективно существующих реальностей, хотя требования академической специализации порой делают такое размежевание предметов исследования целесообразным. В подобного рода абстрагировании нет ничего плохого, пока оно рассматривается как остроумный прием, необходимый для анализа. Однако в конечном счете дуализм действительности, разделенной на царство идей и царство социальных отношений, царство вещей, должен вылиться в целостный взгляд на первоначальную природу человеческой реальности, на основе которой были выделены в виде абстракций два аспекта социологии.

Одна из главных опасностей специализации в области изучения эволюционных процессов*заключается именно в том, что специалист забывает о генезисе частной системы координат, в которой он осуществляет свое исследование. Не только историки литературы, экономики и права иногда поддаются искушению овеществить, представить в виде материальной реальности принятую ими систему понятий и терминов. Социологи также склонны забывать, что литература, язык и искусство сами по себе всего лишь абстракции. «Общество» тоже представ-

ляет собой теоретическую конструкцию, поскольку акты социации, образующие общество, неразрывно связаны с актами зарождения и переосмысления идей 1 . Хотя социология, задуманная как наука о социации, является общепризнанной, «законной» научной дисциплиной, ее ключевое понятие — «социация» — отражает лишь одну из граней человеческой реальности. Схемы специализации, изолирующие определенные аспекты реальности друг от друга с целью более детального, «местного» анализа, должны уже в самом начале их создания нести в себе некоторые черты конечного синтеза, восстанавливающего и ясно отображающего контекст исходного явления.

Некоторые интерпретаторы социологии, намеренно или неосоз-на^но, пытались сделать эту дисциплину академически приемлемой, следуя освященному традицией принципу специализации любой ценой, даже рискуя при этом упустить из поля зрения главные, сущностные проблемы, связанные с изучаемой темой. Хотя практическая деятельность помогла некоторым социологам уберечься от упреков и порицания со стороны коллег, кропотливо разрабатывающих свои узкие темы в обстановке обострения профессионального шовинизма той или иной расцветки, социология приблизилась к опасной грани, за которой ей грозит утрата внутренней самостоятельности и отказ от своих главных целей и задач, заключающихся в рациональном постижении космоса человеческих взаимоотношений. Этот космос создан не по традиционным чертежам узкопрофессионального, отраслевого подхода к научным исследованиям. И стоп-сигналы, установленные вдоль границ надлежащим образом оформленного участка специализации, не будут надежной преградой на пути переплетающихся, зависящих друг от друга отношений между людьми. Те, что намерены заглянуть в глубь проблем социологии, не остановятся перед соблазном, воспользовавшись имеющейся информацией как путеводной нитью, ступить в смежные области. Не исключено, что потребности нашего времени могут привести к отказу от методологии, слепо предписывающей своим сторонникам ограничить исследования узкопрофессиональными, отраслевыми рамками. Речь идет не о том, что контекстуальный тип исследования вытеснит специализацию в сфере науки. Как раз наоборот: разделение труда стало элементарным условием научной деятельности. Признание этого факта, однако, ни в коей мере не гарантирует, что тезис, согласно которому социология духа представляет собой слишком обширную область, чтобы ее можно было исследовать с помощью традиционных, апробированных методов, будет принят с фаталистической покорностью. Необходимость определить центральную точку исследования не может навсегда обрекать социальные науки в целом на добровольную слепоту по отношению к проблемам, «перешагивающим» установленные рамки двух или более дисциплин. Требуется — и это уже поняли исследователи — более пристальное внимание к тем конфигурациям реальности, что скрыты от взгляда, охватывающего лишь ее узкие сегменты.

Перед нами, таким образом, встает вопрос: как в рамках наших современных фрагментарных знаний (а если необходимо, то и выходя за них) выработать целостный взгляд на человеческие отношения? Мы должны научиться видеть разрозненные факты в их взаимосвязях и соразмерять частные аспекты с конкретной картиной явлений. Вопрос этот свидетельствует о наличии проблемы социологии духа как неотъемлемой, составной части науки об обществе. Поскольку общество является общим полем взаимодействия, формирования идей и коммуникации, социология духа представляет собой исследование духовных функций в контексте практической деятельности. Именно от такого подхода мы должны ожидать получение одного из возможных решений вопроса о необходимом синтезе.

Согласиться с необходимостью данного подхода - не значит признать его осуществимость. Не распахнет ли в конце концов, предложенная схема дверь перед явным дилетантизмом и ложной широтой взглядов? Не заменят ли чисто вкусовые оценки и ни на чем не основанные предположения научный метод исследования? Эти опасения нельзя отбросить как малозначительные, поскольку многие разделяют их и готовы ясно понять, что в конце концов любой научный метод должен выйти за установленные им самим границы. С подобными сомнениями можно примириться, если они вызваны не принципиальным отказом от необходимого синтеза, а страхом перед его последствиями. Лишь рьяных сторонников превращенного в фетиш узкоспециального подхода нельзя ни в чем убедить, ибо те, кого пристрастие к технике исследования, как таковой, ослепило настолько, что лишило возможности видеть конкретные цели, безнадежны.

Ни одна научная дисциплина не может с успехом предоставить выработанную ею методику исследования в распоряжение другой дисциплины. Метод исследования, применяемый в более широкой и носящей иной характер области, должен формироваться на основе эффективной практики, осуществляемой в данной сфере. Вкус пудинга познается в процессе еды, а не в момент приготовления 2 . Однако, памятуя о тех, кого беспокоит спектр рекомендуемых усовершенствований методики научного исследования, заметим, что предлагаемый тип исследования имеет поддающуюся контролю и ограниченную сферу применения. Социология духа задумана как целостное рассмотрение жизни общества и духовных процессов, а не как новая философия истории. Она не отстаивает принцип всеобъемлющей исторической телеологии и не конструирует замкнутую систему псевдодиалектического развития — в еще меньшей степени она намерена предложить морфологическую схему культурных циклов. Попытки такого рода синтеза безнадежно устарели. Задача социолога состоит в том, чтобы следовать принципам научного исследования, основанным на взаимопонимании и сотрудничестве, или вырабатывать подобные принципы и правила, а не выступать в роли пророка-одиночки. Обобщение свойственно коллективной научно-исследовательской работе не меньше, чем анализ, хотя разделение труда

первого типа должно отличаться от второго. Создания синтеза можно ожидать только от наблюдений, производимых с целью обобщения полученных данных, интеграции их. Утверждать, что задачу сведения фактов воедино необходимо отложить до того момента, когда в соответствующей сфере исследования будут собраны все относящиеся к данному вопросу данные, — значит неправильно понимать природу методики синтеза. Интеграция начинается не после того, как накоплены все необходимые факты, а в ходе любого, самого элементарного процесса наблюдения. Проблема эта не имеет никакого отношения к психологии; вопрос заключается не в том, каким образом то или иное лицо способно усваивать знания и опыт множества людей. Не является целью и расширение эрудиции. Требуется одно - постоянное экспериментирование с методикой коллективного, многостороннего исследования, с методами накопления знаний вокруг новых объектов научного интереса.

Чтобы придать аморфному, хаотичному объему информации пропорции, позволяющие обрабатывать и анализировать ее, необходимо извлечь из него, профильтровать и уточнить данные для последующих операций. Распространенное в настоящее время пренебрежение к такого рода предварительным этапам исследования — причина частых неудач и напрасной траты сил, происходящей в результате нашей узкопрофессиональной, узкоотраслевой организации научных исследований. Потенциально многообещающие научно-исследовательские проекты заходят в тупик из-за недостаточной координации работ. Огромное количество материалов, добытых в ходе социологических исследований, не носит обобщающего, целостного характера, поскольку отсутствует система оценки их пригодности к дальнейшему использованию, а также в силу распространенного в наши дни нежелания сводить воедино то, что специалисты разложили на части в ходе анализа. Интеграция, повторю еще раз, — это не просто придаток, завершающий рутинный процесс сбора фактов; она охватывает весь процесс исследования, начинающийся с определения научной релевантности изучаемого предмета и завершающийся обработкой собранного материала независимо от его узкопрофессионального происхождения. Необходимым условием формирования кумулятивного стержня, аккумулирующего начала для обобщений в общественных науках является растущий объем общепонятных, общедоступных сведений, используемых в различных областях науки и пригодных к использованию в создаваемых заново и получающих дальнейшее развитие системах координат научного исследования. Непрерывность и последовательность развития в таких областях, как экономика, антропология, политология, информатика, искусство и литература, не могут быть гарантированы до тех пор, пока предметы их исследования рассматриваются как независимые и непроницаемые друг для друга сущности.

Растущая взаимозависимость явлений жизни требует от ученых, изучающих проблемы человеческого общества, большего умения видеть

вещи в их взаимосвязях. Но эта способность должна быть не плодом интуиции, а результатом тематически сфокусированного разделения труда. Если узкопрофессиональный подход, все еще доминирующий в наши дни, выстраивается как вертикальная структура, требуется горизонтальный тип исследования. Он должен концентрироваться вокруг конкретных изучаемых предметов, а не сосредоточиваться на каком-то одном аспекте множества слабо связанных между собой данных. Например, исследователь, действующий в горизонтальной системе анализа, изучающий определенное течение в литературе, должен будет проследить творческую биографию и художественную эволюцию литераторов, принадлежащих к этому течению, ознакомиться с мотивами и задачами их творчества, уяснить себе характер аудитории, к которой они обращались, определить доступные им каналы и источники информации, социальную ориентацию их покровителей, социальные и политические симпатии и антипатии самих литераторов. Короче говоря, если вертикальное разделение труда в науке освобождает специалиста от необходимости оценивать исследуемый им предмет в целом, альтернативный метод специализации сводит воедино данные, полученные из различных сфер реальности, где могут существовать интересующие исследователя взаимосвязи и отношения. Это вовсе не означает браться за неосуществимое предприятие, как, например, воссоздавать все бесконечное множество деталей, образующих конкретный феномен. Целью в данном случае является выработка общей картины, сжатого представления о взаимосвязях, вписывающихся в контекст генерализирующего подхода к избранному предмету. Принятие на вооружение этой методики не означает отказа от специализации узкопрофессионального типа; данная методика лишь надстраивает над этим уровнем операционное пространство иного плана. Это, в сущности, также сфера деятельности политика, партийного лидера, руководителя промышленности. Людей, умеющих принимать решения на основе общих представлений о сложных ситуациях и знающих, как использовать и направлять специалистов для достижения поставленных целей. Мы пропустим стадию предварительных исследований в общественных науках, стадию анализа элементов и сегментации исследуемого пространства на отдельные участки, если не научимся работать с данными, полученными другими учеными, независимо от того, в какой области эти ученые работают. Испытывая недостаток в данных, мы вынуждены будем продолжать нездоровую практику получения сведений об элементах той или иной конкретной ситуации из работ специалистов, которые не занимаются исследованием социальных взаимоотношений, и предоставим дело синтеза экспромтам и импровизациям философии истории.

Поддержание связи с постоянно усложняющейся реальностью требует экспериментирования с общепризнанными методами межотраслевых, междисциплинарных исследований. Несомненно, использование вторичных источников, как бы критически к ним ни относиться, ведет в общественных науках к большему количеству ошибок и погреш-

ностей, чем это было в прежних естественных науках, главным образом по той причине, что первые связаны с интерпретацией гораздо большего объема данных. Некоторые коррективы могут быть внесены благодаря определению частной точки зрения исследователя, с которой осуществлялась интерпретация полученных данных. Только практический опыт может открыть дополнительные пути минимизации степени неточности. Не существует никаких программ или заранее составленных правил, методических указаний по осуществлению такого рода предприятия. Замкнутые системы в большинстве случаев представляют собой результат ретроспективного восприятия сложившегося порядка вещей, тогда как современные общественные науки не производят впечатления дисциплин, располагающих сложившейся, устоявшейся методикой научных исследований.

3. Экспериментальная природа исследования. Его первоначальная цель - критика ложных концепций общества и духа

Нижеследующие эссе не представляют собой изложения различных разделов единой, целостной теории. В настоящее время вряд ли можно надеяться на то, что попытки создания социологии духа смогут продвинуться дальше первоначальной стадии, и никаких перспектив целостного постижения исследуемого предмета на горизонте не видно. Все, что представляется практически осуществимым сегодня, — это ряд отдельных экспериментальных шагов в сторону социологического освещения истории и лучшего понимания нашей собственной реальности. «Кавалерийская атака» на предмет этих исследований успехом не увенчается, ибо она может обещать лишь отрывочные, поверхностные наблюдения или, что еще хуже, придание старым представлениям статуса некоей нетленности. Иного пути, кроме поэтапного продвижения к поставленной цели и постепенного усовершенствования исследовательского инструментария, нет.

Монтень назвал свои эссе «Опытами». Как никто другой, социолог способен оценить выражение благоразумия и искренности, с каким автор «Опытов» признавал оправданность фрагментарного взгляда на вещи. В ситуациях, подобных ситуации Монтеня, философская мысль не способна продвигаться вперед, если сначала не расчистить ей путь, не устранить препятствия, мешающие более широкому взгляду на вещи. В ходе критического анализа в исследовании должны быть сделаны первые шаги, которые смогли бы высвободить элементы нового подхода из системы старых, уже несостоятельных традиций мышления. Только непрестанный самоанализ и периодическая переоценка результатов, кажущихся новым откровением в изучаемой области, могут удержать исследователя от соблазна загнать новый опыт в русло изживших себя систем. Ученым, ставящим поиск истинных ответов выше «требований достоверности», универсальные решения и общие формулы не заменят поэтапного постижения проблематичной

ситуации. Этим объясняется фрагментарный характер исследований Макса Вебера, Дильтея, Самнера и У.И. Томаса; то же можно сказать и о настоящей работе, что не означает отказа от ее конечной ориентации на создание социологии духа, которая должна при надлежащих условиях обеспечить более широкую систему координат для наших более ранних исследований в области социологии знания. Именно на основе этих ранних работ, в том числе «Идеологии и утопии», был сформулирован тезис об экзистенциальной вовлеченности знания, т.е. утверждение о том, что взаимосвязь между отдельными концепциями реальности и данными модусами вовлеченности в нее доступна научному определению. Последующий анализ предпринят в надежде, что прежние аргументы могут быть развиты в утверждение об экзистенциальной вовлеченности духа - как своеобразная точка отсчета для социологии духа 3 .

В настоящее время видны лишь разрозненные фрагменты этой обширной системы, главным образом в тех случаях, когда происходит ее столкновение с прежними точками зрения и когда дальнейший прогресс зависит от использования нового методологического подхода. Даже если сегодня эмпирические исследования имеют куда большее значение, чем соображения методологического характера, не следует фетишизировать факты. Ведь сам по себе сырой, необработанный фактический материал не дает необходимых ответов, если исследователем не поставлены надлежащие вопросы. Повторим еще раз: целью нижеследующего теоретизирования не является конструирование всеобъемлющей системы. Продвижение к намеченной цели может происходить лишь постепенно, шаг за шагом, от простого к сложному. Однако перед тем, как перейти к дальнейшим стадиям исследования, необходимо прояснить основополагающую концепцию этого эссе. Ввиду вышесказанного рассмотрение основного положения вводной главы будет сопровождаться по мере необходимости анализом различных концепций истории, общества и духа, а также критическим обзором их интерпретаций в предшествующие периоды развития немецкой социологии и философии.

II. Ложные и истинные концепции истории и общества

1. Теория имманентной истории мысли и причины ее возникновения

Общеизвестно, что идеи свободно пересекают государственные границы, однако, существуют темы, к которым философская мысль любой страны возвращается постоянно, не выпуская их из сферы своего внимания. Такого рода ограничения, налагаемые на распространение интеллектуального достояния, не только иллюстрируют социальную обусловленность, социальный фундамент мысли, но и дают все основания для внимательного изучения той среды, в которой зарождается идея научного исследования. Предлагать какой-либо тезис только в

утвердительной форме, не выявляя его антитетических сторон, — значит обойти молчанием исходную точку отсчета. Тщательный анализ позволяет вскрыть полемическую природу всех утверждений, в том числе и тех, что формулируются без откровенной ссылки на свой антитезис. Поскольку интерес к социологическому исследованию духа зародился в Германии, наши положения выдвигаются с учетом преобладающих в Германии теорий, связанных с рассматриваемой проблемой, Приоритет мы отдаем не столько отдельным фигурам, сколько современным течениям научной мысли, в особенности некоторым распространенным концепциям, ложно трактующим термины «общество» и «интеллект» и затрудняющим их понимание. Внимание к дискуссионным аспектам этих категорий не должно повлечь за собой исключительно негативной оценки немецкого опыта, послужившего основой для социологических исследований духовных феноменов. Как раз наоборот. Немецкие ученые, изучавшие проблемы человека, от Гегеля до Дильтея, не только собрал и огромное количество материала, но и создали плодотворную теоретическую базу для исследования. Теоретические посылки «Истории человеческого самосознания» Дильтея, его же «Критики исторического разума» и «Философской антропологии» Шелера не нуждаются ни в каких оправданиях. Тот факт, что немецкий исследовательский подход несет на себе печать философского происхождения, может помочь ему противостоять любой критике, откуда бы она ни исходила — от зарубежных ученых или с позиций неверно понятого позитивизма немецкой разновидности.

И все же германская школа гуманистических исследований отчасти утратила тот существенный взгляд на вещи, которым в действительности никогда не обладала, взгляд, присущий американцам и кое-кому из европейских ученых - понимание социального характера человеческой мысли и деятельности, хорошее знание социальной истории и, что самое главное, способность рассматривать практическую деятельность и мышление, какой бы характер они ни носили, тривиальный или возвышенный, под верным углом зрения. Преувеличенное внимание некоторых историков и философов к «великим личностям» и их «исключительной судьбе» — наглядный пример вышесказанного. Мы не собираемся принижать благородства и искреннего пафоса, которым дышат эти эпитеты, но у нас вызывают сомнение критерии самих оценок. Люди, далекие от понимания социальной природы деятельности индивидов, видящие только конечные результаты духовных процессов и не знающие причин и условий их развития, на деле не в состоянии провести различие между индивидуальными, личностными компонентами творческих достижений и компонентами социальными. Нельзя обрести истинную историческую перспективу без осознания социального фона исторических событий. Однако корень проблемы не в том, как увидеть социальный контекст событий, а, скорее, в том, как последующие поколения могли игнорировать его.

Гегель не несет ответственности за германскую науку о человеке, отвергавшую социологический подход, - он-то был весьма проницательным исследователем социальной реальности своего времени. Потрясения, вызванные французской революцией, крушение древней Германской империи и наполеоновская интерлюдия между двумя актами исторической пьесы не могли не отразиться на понимании Гегелем истории и участии этого философа в политическом и интеллектуальном возрождении Пруссии. Гегелевская концепция «объективного духа» свидетельствует о понимании им роли социальных моментов, несмотря на спиритуалистическую и надрациональную конструкцию его системы. Но последователи Гегеля извлекли из его философского наследия другое — призрачное видение саморазвивающихся идей и возвышенную трактовку истории, творимую в социальном вакууме. И все-таки никакая критика злополучной доктрины имманентности истории мысли не может игнорировать роли Гегеля в генезисе этого вечного «лейтмотива» немецкой исторической мысли.

Тезис об имманентной эволюции идей опирается на посылку о существовании независимого интеллекта, который развивается самостоятельно и из самого себя, проходя при этом ряд последовательных предустановленных стадий. Ниже мы в четыре этапа проведем анализ данной концепции. На первых двух этапах будут выявлены довольно тривиальные обстоятельства, обусловившие метафизичность этой доктрины. Здесь автор взял на себя весьма рискованную задачу, осмелившись пролить свет на происхождение столь возвышенных представлений, но ведь в кои-то веки необходимо попытаться пересмотреть напыщенную концепцию духовных феноменов. Генезис этой лжетеории прослеживается вплоть до некоторых атрибутов академического быта. На третьем и четвертом этапах анализа рассматриваются религиозные предпосылки исследуемой проблемы.

Этап первый. Достаточно одного взгляда на длинный перечень приверженцев этой доктрины, чтобы убедиться, что значительная их часть по своей профессии принадлежит к профессорско-преподавательскому сословию. В большинстве своем они были филологами, историками и философами, чьи убеждения формировались, как и почти у каждого, в рамках того отрезка бытия, в котором протекает повседневная жизнь. Вполне резонно предположить, что существование человека в некотором отдалении от театра событий способствует развитию умозрительного мировосприятия, питающего в силу этого определенные иллюзии относительно истинной природы реальности. Столкновения партий, интересов и мнений на широкой арене общественной жизни, рассматриваемые с позиций умозрительной отстраненности от реальных событий, легко могут быть переосмыслены и представлены как всего лишь полемика между различными философскими школами. Если обычные люди в ежедневных столкновениях с грубостью и хаотической неразберихой реальной жизни используют мысль для постижения возникающих ситуаций, обитатели храма науки обращаются к мышлению как к средству реконструкции и создания мысленных образов собранных

фактов. Если мыслительные функции практика начинаются и заканчиваются по мере существования его проблем, мыслительные процессы ученого зарождаются и развиваются под воздействием импульсов, полученных им от мыслей других людей. И если функционеры и исполнители непосредственно сталкиваются с социальными ситуациями, ученый имеет дело с интеллектуальным континуумом идей, взаимно продуцирующих друг друга. Именно вследствие генерализации этой возникшей в четырех стенах иллюзии появилось понятие о самодовлеющем и самозарождающемся интеллекте.

Здесь нам могли бы сказать, что у служителей храма науки тоже есть личная жизнь, которая должна корригировать их профессиональные иллюзии и заблуждения, что, разумеется, они также в своих повседневных делах используют мысль, помогающую им решать различного рода проблемы. И действительно, так и должно происходить за пределами университетской аудитории; но образ жизни этих людей — замкнутый и в то же время теснейшим образом связанный с жизнью их коллег — таков, что свойственный им традиционный esprit de corps* может сильно помешать слиянию бытового и профессионального мировоззрений. Однако самозарождающиеся иллюзии возникают не только в анклаве академической науки. «Рантье» довоенной эпохи, имевшие твердый доход из независимых источников, также придерживались взглядов, в которых общепринятые идеалы «хорошей жизни» сосуществовали с противоречащими им фактами загнивающего мира. Экономический кризис сделал неизбежным пересмотр этой двойственной точки зрения, и постепенно опыт повседневной частной жизни возобладал над аксиоматическими концепциями идеального мироустройства. Мы по-прежнему располагаем свидетельствами разложения и трансформации данных социальных страт и могли бы проследить связанный с этим сдвиг в их ментальности. Но урок не был усвоен теми учеными, уверенность которых в незыблемости существующего порядка вещей покоилась на традиции схоластической самодостаточности. Открытое мировосприятие требует периодической переориентации и самоанализа, и индивид, живущий в своем замкнутом мирке, найдет в нем для себя мало утешительного. Неплохую службу философам, изучающим закономерности истории, могло бы сослужить обучение их у «творцов» истории. Каковы бы ни были интеллектуальные возможности людей, стоящих у кормила власти, едва ли они позволят себе действовать по неверно составленному плану. Практическая деятельность быстрее разоблачает иллюзию, чем отвлеченное умозрение.

Таким образом, само положение ученого является потенциальным источником заблуждений. Вне всякого сомнения, досуг и уединение — необходимые предпосылки научной работы; но накапливаемые в течение всей жизни погрешности мышления, связанные с отстраненностью ученого от практической деятельности, могут приобретать весьма

* Корпоративный дух (??.).

2 Зак. 3496 33

значительные размеры, если полученные решения не проходят прагматической проверки реальностью. Интеллектуальная деятельность, не отвечающая требованиям конкретной ситуации, вряд ли сможет избежать ловушек кровосмесительного рассуждения, т.е. тенденции к идеализации своего предмета. Противоядием от такого рода заблуждений не могут служить ни усовершенствованная методология, ни более широкое использование документальных материалов. Коррективы вносятся лишь в результате твердого намерения и неотступных попыток осознать процесс мышления в его ситуационном контексте. Коротко говоря, решение проблемы — в открытом взгляде социологии на исследуемый предмет, а не в завершенности интерпретаций.

До сих пор немецкий подход к историческим проблемам был сосредоточен на двух направлениях — исследовании политических событий и исследовании эволюции мысли. Пространство, находящееся между ними, или было недоступно для анализа, или не заслуживало внимания в качестве объекта исследования. Слабые попытки в области «истории культуры» не достигли цели. И если Буркхардт создавал поистине художественные изображения, то его последователи погрязли в трясине анекдотических подробностей. Интуиция не помогла Лампрехту постичь реальную связь вещей. Материалы, найденные благодаря этим исследованиям, весьма значительны, но имеют лишь ограниченное отношение к сущностным процессам истории. Лежавшее посередине царство истории в целом осталось неисследованным главным образом из-за того, что доступ к нему no-прежнему был закрыт — мешал приоритет, отдаваемый политической истории, и внимание, уделяемое в первую очередь эволюции идей.

Исследователь, все внимание которого приковано только к величественной картине политических процессов, вряд ли оценит по достоинству тот факт, что явления повседневной рутины могут иметь столь же немаловажное значение и, еще существеннее, что они также обладают определенной структурой. Но в такой же мере, в какой немецкие теории государства не давали развиться социологии, утонченная схоластика, средствами которой изучалась история идей, явилась камнем преткновения для развития конкретной психологии, Понимание того, что человеческие взгляды и обстоятельства меняются, усвоенное французами еще со времен Монтеня, не получило реального развития в Германии, если не считать, может быть, одного примечательного исключения - Ницше. Немецкий идеализм остался невосприимчивым к пониманию человеческих мотиваций. Они казались ему тривиальными и второстепенными по сравнению с магистральным развитием событий на уровне государственных отношений и в царстве идей. Последователи философии Гегеля и историографии Ранке обходили стороной лежавшее между ними поле, где конкретные индивиды взаимодействуют и пытаются извлечь максимальную для себя пользу из тех обстоятельств, в которых они находятся. Маркса и Лоренца фон Штейна можно было бы принять за недостающее измере-

ние немецкого историзма, если бы он не развивался в санкционированной временем традиции схоластического пренебрежения к реальным вещам.

Этап второй. Иллюзия имманентного потока идей поддерживается самой манерой обращения исследователей человеческого бытия с документальными материалами. Прошлые исследования представлялись ученым подобием картин, вывешенных в галерее, — в виде конгломерата разрозненных явлений. Соблазн интерпретировать этот конгломерат как результат органичного и непрерывного роста почти непреодолим для тех, что сосредоточили свой интерес на исторических свидетельствах, отражающих процессы творческого созидания. Но такая система представлений игнорирует промежуточные области, в которых люди действуют и реагируют как социальные существа. Таким образом, самые глубокие корни идеалистических иллюзий — именно в концептуализации двухмерной схемы, представленной библиотекой и музеем. Недостающее третье измерение, социальное, в рамках этой схемы вряд ли удастся обнаружить. В действительности не существует таких вещей, как художественная эволюция или история литературы, самих по себе: реальны лишь те конкретные ситуации, которые порождают стремление изобразить тот или иной аспект жизни. Выражение мысли и восприятие как таковые -лишь фрагменты реальности, и вся их хронология к тому же не является историей, хотя нет ничего предосудительного в таких терминах, как история искусства, в той мере, в какой они используются в качестве классификационных понятий, созданных для удобства. Овеществление их - вот главная опасность всего книжного знания.

Этап третий. Если положения, рассмотренные на предыдущих этапах, касались тривиальных аспектов научного знания, то на данной стадии анализа необходимо заняться предметом более возвышенным -религиозным происхождением созданной немцами концепции «Духа». В частности, не кто иной, как Лютер, перенес эту религиозную концепцию духа в светскую философию. Средневековая церковь еще раньше провозглашала антагонизм между духом и плотью, но разрыв между царством духа и жизнью людей стал абсолютным только в рамках лютеровского радикального дуализма: «Ибо то, что не от Духа или Благодати, не живо» (Luther. Freedom of the Christian, 1520). Сверхсублимация духа и родственные этому принципу концепции в немецкой гуманистической литературе объясняются влиянием дуализма Лютера, не прекращавшимся и позднее.

Этап четвертый. У теории имманентности есть еще один источник в немецком религиозном учении, а именно — доктрина «духовной свободы». Эта идея была также сформулирована Лютером: «Тогда ясно, что ничто внешнее, как бы оно ни называлось, не может дать ему (имеется в виду человек. — K.M.) свободы или веры. Ибо вера и свобода, противостоящие злобе и порабощению, не телесны и не внешни».

Светская версия этой доктрины стала основополагающим тезисом немецкого идеализма. Лютеровская «свобода» (от искушения) транс-

формировалась в недетерминированность; его концепция духовности (единения человека с Богом посредством веры) переросла в доктрину саморазвития, суверенного интеллекта, тогда как с другой - отрицательной — стороны лютеровская нравственная концепция рабства развилась в философский тезис определенности в царстве физики. «Мысль или знание осуществляются в абсолютной свободе... свобода, как таковая, есть самая глубинная основа всякого сознания» (Fichte. Bestimmung des Gelehrter. 1794). Вполне понятно, что эта дуалистическая кокцеппия эффективно препятствовала возникновению какой-либо теории среды детерминистского и социологического подхода к вопросам, связанным с умственной деятельностью. Ведь философия, основанная на принципах абсолютной свободы и недетерминированности духа, не дает рационального обоснования для такого рода «фе-номенализмов».

Может показаться, что последние выделенные нами два этапа отражают идеалистический принцип объяснения одной идеи посредством другой, получившей широкое распространение. Действительно, духовное родство идей Лютера и теории имманентности нельзя верно понять в отрыве от той социальной ситуации, в которой развивалась и получила признание в Германии перепевавшаяся на все лады сторонниками самых различных направлений концепция свободы. В основе этого процесса — крах надежд и упований немецкого крестьянства и средних классов в XVI?-XIX вв. Контраст данного мироощущения и пуританской ментальности поражает. Умение пуританских сект найти применение своим силам в социальной среде и возможность действовать в соответствии с собственными религиозными убеждениями, имевшие осязаемый успех, мирили пуритан с реальным миром как испытательным полем: трезвый прагматический взгляд на жизнь не противоречил пуританскому мировоззрению. Развитию аналогичных процессов в Германии препятствовала жесткая структура различных государственных образований на территории страны и раннее приспособление к ней лютеранской церкви. В отсутствие реальной социально-политической точки приложения своих сил и мыслей образованные слои средних классов Германии примирились с бюрократическим государством и превратили идею свободы в некое наполненное особым смыслом понятие, символизирующее интеллектуальный индетерминизм. Эта замкнутая в себе концепция свободы стала краеугольным камнем теории имманентности и одним из главных препятствий, которые академическая наука выставила на пути социологического подхода к истории, мышлению и политике.

Отступление в историю искусств

Теория имманентности не осталась замкнутой в рамках различных, как крупных, так и менее значительных систем немецкой философии. Она приобрела гораздо большее значение, поскольку была применена

почти ко всем отраслям исторических исследований. Но ни в одной области науки эта доктрина не была использована с таким размахом и не подверглась столь тщательной проверке, как в истории искусств. Поэтому именно здесь впервые обнаружилась ее несостоятельность.

Поиск и объяснение изначально присущих искусству и неотъемлемо принадлежащих ему свойств впервые были предприняты в области стиля и формы. В известном смысле теории стилистической эволюции и искусства для искусства основаны на аналогичных концепциях. И та, и другая утверждают автономию формы и ее примат над содержанием. Применение этих принципов к конкретному материалу истории искусств должно было выявить по возможности те аспекты искусства, которые стилистический подход оставил вне поля своего рассмотрения, например религиозные цели древних художников и скульпторов. Сверх того, стало очевидным, что и произведения художников более поздних периодов также демонстрируют существенные элементы Weltanschauung* их авторов и что это Weltanschauung имеет некоторое отношение к месту, которое объект искусства занимает в истории. Исследование Дворжака** знаменует собой переход от стилистической интерпретации искусства к более широкой концепции истории искусств как одного из аспектов религиозных и философских модуляций идей 4 .

После работы Дворжака общим местом стало представление о том, что стилистический подход должен быть расширен до анализа культурного содержания искусства. Уменьшающиеся возможности узкопрофессионального взгляда на изучаемый предмет, естественно, побуждали исследователей попытаться преодолеть ограниченность узкой специализации в одной области с помощью — увы! - других столь же узкопрофессиональных подходов. Историки искусства начали искать аналогии между современными произведениями искусства и способами выражения мысли. И хотя этот отход от линейной схемы стилистической эволюции действительно открыл новые перспективы для научных исследований, метод перекрестного анализа дополнительного исторического материала не избежал недостатков прежних методик. Произведения прошлого по-прежнему воспринимались как достояние библиотек и музеев, как дискретные явления, хотя, когда о них заходила речь, их уже рассматривали в единой цепи явлений, как своего рода ансамбль. Теперь признавалось, что должны существовать доступные исследованию связи между современными произведениями скульпторов, живописцев, писателей и философией, однако для доказательства существования этих связей не нашлось никакой более конкретной теории, чем интуитивная морфология. Никто не отрицал, что различные элементы зрелой культуры обладают определенной силой взаимного притяжения, но общая картина все же составлялась мето-

* Мировоззрение (нем.).

** Австрийский историк искусства Макс Дворжак (1877—1921) исследовал связь искусства с духовной жизнью эпохи, исходя из идеалистических представлений об истории искусства «истории духа».

дом интерполяции. В работах Хамана и Хаузенштайна делается попытка расширить эту картину, включив в нее область социальных отношений 5 . В обширном труде Дехио порой также освещается социальная ситуация, в которой творили те или иные художники 6 , И все же подобное проникновение в сущность предмета, носившее, скорее, интуитивный характер, позволяло собрать лишь малосущественный, случайный материал, остававшийся на втором плане исследования, а сам подход не лег в основу принципиально новой методики исследования.

Молчаливый отказ от теории имманентности, несомненно, расширил диапазон этих исследований. Однако они не продвинулись в сторону разрешения кардинальных вопросов истории искусства: чья ментальность отражена в данных произведениях? Какова их социальная природа? Благодаря каким действиям, ситуациям, каким неявным, не выраженным словами решениям создаются обстоятельства, в которых художники воспринимают и отображают тот или иной аспект реальности? Если произведения искусства отражают определенные взгляды, убеждения, принципы и представления, то кто является выразителем их и кто — противником? Смену чьих представлений и взглядов отражают изменения стиля? Подобные вопросы не возникают у исследователя, сосредоточившегося на изучении отдельных произведений искусства. Традиционные формулы, такие, как «дух времени», могут лишь скрыть, а не заполнить существующий между ними концептуальный вакуум. Только общество как структурированная переменная величина обладает историей, и только в этом социальном континууме искусство может быть верно понято как историческое явление.

2. Ложная поляризация прилагательных «материальное» и «идеальное»

Вторым заблуждением, которое наподобие доктрины имманентности мешало немцам в их изучении истории, явилась концепция полярной противоположности двух сфер явлений — «идеальной» и «материальной». И снова нельзя не задаться вопросом: почему в основе своей простой вопрос мог с такой настойчивостью получать абсолютно неверное объяснение? Как стало возможным сомнение в социальном характере духовной деятельности и почему были проигнорированы духовные стороны социального поведения? Вообразить себе абстрактный интеллект без конкретных людей, действующих в данных социальных ситуациях, так же абсурдно, как и обратное предположение — общество передачи мыслей, формирования идей и оценки явлений. Именно благодаря этой неестественной дихотомии термин «материальное» был понят как противоположность бесплотному духу. А что означает термин «материальное» в действительности?

Среди философов, последователей Гегеля, существовало так называемое «левое крыло», применявшее к самому себе эпитет «материа-

диетическое» в знак оппозиции к идеалистическому направлению мысли. Штраус, Фейербах и Маркс, каждый по-своему, выражали общее кредо этой антитетической школы. Их оппозиция имела мало общего с куда более хорошо известным научным материализмом Бюхнера. Из-за частой путаницы и возникла та неразбериха, которой отмечен спор между идеализмом и материализмом.

Материализм левых гегельянцев поставил в политической литературе середины прошлого века головоломный вопрос: кто является творцом истории - выдающиеся личности или массы? Чтобы понять смысл этого вопроса и иметь возможность дать на него ответ, его следовало бы перефразировать следующим образом: кто является творцом истории — стоящие особняком, изолированные от общества индивиды или члены общества, связанные друг с другом узами взаимозависимости личности? Индивидуальные качества и коллектив не являются ни чем-то несоизмеримым, ни антиподами. Высокие личные достоинства свойственны индивиду, проявляющему большую сметку и проницательность, умеющему справиться с экстраординарной ситуацией. И хотя «великие люди истории» не могут выйти из границ социального царства вещей, ни у кого из социологов не найдется разумных оснований усомниться в их существовании или игнорировать его.

Однако, когда события рассматриваются в ретроспективе или с определенной дистанции, усиливается соблазн связать результаты не отраженной в анналах цепи деяний с известной личностью, под влиянием которой происходило формирование последнего звена этой цепи, иными словами, приписать неизвестное известному. Немалая доля восхищения героями истории объясняется туманом, скрывающим подробности. В старой работе Фиркандта «Die Stetigkeit im Kulturwandeln»* (1908) вскрывается кумулятивный характер большинства великих изобретений 7 . Они по большей части являются общим итогом суммы менее известных изобретений, синтез которых осуществляется на заключительной стадии. Знание предшествующих этапов не преуменьшает значение завершающего, синтетического творческого деяния - только изучение всего процесса даст в руки критерий для оценки финального акта. Представить себе какое-либо деяние в полной изоляции от всех прочих дел и свершений - это почти такая же крайность, как и предполагать, будто можно говорить на языке, которым до сих пор не пользовался никто. Говорить — значит совершенствовать и развивать уже существующий язык. Одним из показателей этого процесса является разница, существующая между уличным разговором на местном сленге и лингвистическими новациями поэтов. Вряд ли имеет смысл связывать область идей только с великими личностями, а эпитет «материальное» оставлять для масс. По той же причине тезис о материальной детерминированности идей вовсе не выражает утверждения, поддающегося эмпирической проверке.

* «Стабильность в эволюции культуры».

Однако гипотеза о так называемом историческом материализме имеет совершенно иной характер. И хотя формулировка носит на себе отпечаток полемического происхождения, она — всего лишь иное наименование экономического объяснения истории. Как бы ни оценивались его достоинства, утверждение примата экономического «базиса» над идеологической «надстройкой» не постулирует примата материи над идеями, речь идет лишь о примате одного типа социального взаимодействия (экономического) над другими. Оба типа деятельности связаны с формированием идей, сообщением мыслей, равно как с биологическими потребностями и наличием материальных механизмов.

Материалистическое объяснение истории, понимаемое таким образом, может означать одно или все три из нижеследующих утверждений. Во-первых, оно может подразумевать, что функции, которые способствуют удовлетворению основных, биологических потребностей человека, носят более необходимый, более неотложный характер и в меньшей степени допускают отсрочку и доступны сублимации, нежели те, что удовлетворяют так называемые вторичные потребности. Во-вторых, экономическая деятельность не так изменчива и разнообразна, как прочие виды деятельности, вследствие чего последние обязаны выдерживать «тон полного согласия» с первой. И наконец, экономической деятельности присуща абсолютная целостность, и в этом смысле она образует первичную основу социальной интеграции. Данные приложения можно обсуждать ясным и понятным языком, не прибегая к ничего не дающей антиномии духа и материи.

3. Ложные концепции истории, диалектика и опосредование

Историю все чаще отождествляют со всеобъемлющим и динамичным пониманием реальности. Изложение фактов становится историческим вовсе не потому, что о них говорится в прошедшем времени; историк может совершать свою работу еще до того, как осядет пыль времени. Историография — это не просто результат составления хроники драматических событий. Растущая взаимозависимость различных элементов общества, идущие все более быстрыми темпами изменения в нем дали нам новые критерии, определяющие характер сообщений о происходящих переменах и принципы их интерпретации. В свете современных задач историю нужно рассматривать как эксплицитный отчет об изменениях, представленных всеобъемлюще в виде непрерывного процесса. Нижеследующие замечания должны пролить свет на значение вышеназванных терминов.

Изменения делаются эксплицитными, явными, если осуществляется достаточно полный, удовлетворительный отчет об участвующих в этих изменениях силах с целью выявить ход и результат самого процесса. Существует определенная параллель между изложением исторических событий и драматическим произведением, между историей

и драмой. Развязка в подлинной драме может быть убедительной и неотразимой, лишь после того как драматическая ситуация раскрыта полностью. Действие должно органично вытекать из завязки, а финал выстраиваться не по принципу «deus ex machina»*. Точно так же и историк призван распутывать нить событий, исходя из установленного комплекса факторов, образующих историческую ситуацию. Иными словами, он должен продвинуться в своем детерминистском подходе так далеко, как это только позволяют факты. Мера эксплицитности, разумеется, зависит от объема и формы сообщения; миниатюрный набросок может обрисовать сущность данного вопроса резче, убедительнее, чем большое полотно, на котором в полном беспорядке изображена масса самых различных подробностей.

Месопотамские анналы придворных событий и генеалогии полинезийских вождей не образуют истории, ибо им недостает непрерывности. Субстанция истории - назовем ли мы ее жизнью или реальностью — развивается не скачками, а непрерывно, в виде единого потока деяний. Некоторые из них носят дискретный характер — например, восстания, открытия, битвы, законодательные акты, события литературной жизни, тогда как другие — непрерывный; сюда относятся такие виды деятельности, как обеспечение продовольствием, все, что связано с жильем и безопасностью, здравоохранение, образование, поддержание общественного порядка и т.д. Целостный комплекс этих функций образует структуру, поскольку их взаимоотношения носят устойчивый, повторяющийся характер, приобретая форму, свойственную данному обществу. Только посредством оформления этих постоянных функций становится видимой непрерывность жизни, а дискретные события обретают понимание как элементы исторического континуума. Следовательно, непрерывным отчет об изменениях делает не «полная» фиксация событий — если таковая вообще возможна, — а изложение событий в конкретном контексте непрерывного осуществления функций.

Историческая реальность может быть понята только как многосоставная структура взаимосвязанных видов деятельности. В той степени, в какой реальность является субстанцией и субъектом истории, широта и всеохватность могут быть одним из критериев исторического сообщения. Историк, однако, рассматривает свой предмет с самых разных сторон. Он может ограничить диапазон своего внимания любым аспектом жизни, сосредоточившись на таких темах, как, например, право, исполнительная власть, литература или экономика. В соответствии со своим выбором историк отбирает те факты, которые связаны с интересующей его областью, однако подает их впоследствии в общем всеобъемлющем контексте непрерывных функций, обеспечивающих жизнедеятельность общества. Предмет остается тем же — жизнь, — хотя фокус избирательного внимания может меняться. Короче говоря, чтобы собрать описательный материал для научного сооб-

* Бог из машины (лат.}, т.е. нечто появляющееся неожиданно, извне.

4].

щения, достаточно располагать любым набором сведений о дискретных событиях, таких, например, как успешные изобретения или завоевания, но историческое значение эти факты приобретут лишь после включения в общий всеобъемлющий контекст исторического развития.

История, таким образом, — не существительное, — прилагательное, атрибут развивающейся коллективности; она не только — сообщение об изменениях, но и отчет о том, что именно изменяется. Воспринимать историю без ее социальной среды - то же самое, что представлять себе движение без того, что движется. Дильтей употреблял выражение «социоисторическая реальность». До него Гегель говорил о том же — о развивающихся общностях, которые он объяснял как Volksgeister (буквально «дух народа»). Какими бы слабостями ни страдала эта претенциозно-напыщенная концепция, она по крайней мере позволяла выстроить некую систему координат для дедуктивных положений Гегеля относительно эволюции. Его последователи отказались от попытки сгруппировать историю вокруг Volksgeister, отчасти из-за расплывчатости термина, отчасти из-за явного уменьшения роли национальной истории в эпоху нарастающих классовых конфликтов. В силу этого концепция истории, чистая и простая, рассматриваемая как явление per se*, и применяемая без всякой связи с какой-либо общностью, начала приобретать самостоятельное значение. «Историчность» вещей стала даже предметом специальной онтологии, развившейся без учета социальных субъектов исторических изменений. Немецкая философская литература изобилует определениями истории, персонифицирующими ее как производительную силу, как катализатор или неиссякаемую мощь. Здесь мы вновь встречаемся с представлением о предопределенном ходе событий, по отношению к которым общество не играет роль творца и исполнителя, а представляет собой пассивный объект и сцену. Этим нежеланием обратиться к социальной реальности как матрице изменений также объясняется натянутая дихотомия природы и истории или естественных и исторических наук. Более реалистическая западная практика проведения различия между естественными и общественными науками в целом не получила признания в немецкой литературе.

Такое же бесплотное представление об истории сбивало с толку «диалектику» постгегельянских рассуждений на историческую тему. Гегелевская диалектика — это путь, на котором дух создает и разрешает противоречия, проходя последовательные фазы самореализации. Поскольку 7 мысль отождествляется с реальностью, а эволюция духа — с историческим процессом, диалектика управляет и возникающей мыслью, и материальным, доступным вещественному анализу ходом всеобщей истории. Тут диалектика Гегеля полностью совпадает с его системой, донельзя туманной и расплывчатой во множестве своих ос-

* Посредством самого себя, сам собой (лат.).

новополагающих конструктивных деталей; поскольку развивающийся дух является животворным началом и субстанцией истории, исторический процесс также может отражать диалектическое развитие духа и антитетическое возникновение всех его концепций. После отказа от гегелевской системы, однако, стало привычным говорить о диалектике истории per se, не задумываясь о том, что же, собственно, движется или развивается в установленных антитетических формах. В действительности диалектичное не является историей — это данные социальные ситуации, которые обнаруживают несоответствия или противоречия в социальной структуре. Пишущий эти строки, например, пытался проанализировать антитетические импульсы в групповой конкуренции и в конфликте поколений 8 . (Выявить реальные антагонизмы — не значит постулировать их доминирующее положение и непрерывную эволюцию на протяжении всей истории человечества. Мы скоро вернемся к более полному и широкому обсуждению исторической теории Маркса, основанной на принципе классовой борьбы.) Средоточием противоречий является не дух и не предопределенный ритм исторического развития, а конкретные социальные ситуации, порождающие противоречивые устремления и ожидания и вследствие этого ведущие к антагонистическим интепретациям реальности - источником мистификаций всякий раз оказывается настойчивое уклонение от ее анализа.

Так что же такое социологический анализ?

Первостепенная проблема социологического анализа — как, впрочем, и большинства научных исследований — заключается в том, как связать единичные наблюдения с общим полем исследований, обладающим сложной структурой, которое далеко выходит за рамки индивидуального опыта. Предметом непосредственного опыта являются, разумеется, простые структуры. Порядок, в каком птицы клюют корм на птичьем дворе, или соперничество в игровой команде могут быть выявлены в ходе единичного наблюдения. Но чтобы понять предмет, который не вмещается в рамки одного экспериментального акта, явно необходим целый ряд актов, выбранных не случайно, а в соответствии со схемой, вписывающейся в общую структуру поля исследования. Следовательно, необходимо выбрать выгодную позицию, с которой можно производить ряд последовательных наблюдений, взаимосвязанных друг с другом, и в конечном итоге выявить структуру всего поля исследования. Это проблема стратегии. Вообще любой анализ отталкивается от каких-то случайно попавшихся на глаза моментов, т.е. исходит из какого-то непосредственно наблюдаемого аспекта предмета. В ходе последующих рассуждений, основанных на дополнительном изучении предмета, интерпретация первоначальных наблюдений, первоначально полученных данных подвергнется определенной модификации. Новое значение этих сведений уже не опирается на непосредственный, ad hoc опыт, оно «опосредовано» последующими фазами анализа. Таким образом, исследование развивается от прямого и непосредственного взгляда на предмет к выводным сведениям или,

если прибегнуть к классической формулировке Гегеля, к «опосредованному знанию».

«...Объяснить и понять... означает... показать, что нечто опосредовано неким другим»* (Hegel Encyclopadie der Philosophischen Wissenschaften, 2nd Edition, § 62).

Даже ежедневные встречи с людьми часто заставляют пересмотреть прежний опыт. Я встречаю незнакомого человека в приемной у зубного врача. Он интересуется, сколько мне лет, женат я или холост, каковы мои доходы, занимаемый мною пост, уровень образования и положение в обществе. В этот момент я готов уже потребовать у него документы, но тут еще один посетитель жестом дает мне понять, что мой собеседник пьян. Это меняет мой первоначальный диагноз относительно этого человека. Мои прежние наблюдения не были целиком ложными, но в новом контексте их значение изменилось. Таков же и типичный ход социологического анализа сложных структур. Итак, социология — это область научного исследования в той степени, в какой структура его предметов не становится явной в случайном контексте ежедневного общения. Таким образом, анализ обычно продвигается от простых структур к сложным. Простыми являются те, которые доступны непосредственному наблюдению, тогда как сложные обнаруживают свои свойства лишь в ходе последовательного поэтапного изучения, уточняющего данные предварительного опыта. Поле исследования сложно не само по себе, а в силу тех действий, которые исследователь применяет к своему предмету. Поле исследования сложно, если его структура не раскрывается в результате исследования каких-то отдельных частей или сегментов и если все поле не вмещается в рамки единичного акта исследования. Сложное, комплексное явление, таким образом, познается с помощью целого ряда взаимосвязанных актов исследования. То, что прилагательное «сложный» имеет отношение к тому акту, в ходе которого предмет подвергается исследованию, ясно видно у Гегеля:

«...мы должны указать как на самый общеизвестный опыт на то, что истины, относительно которых мы очень хорошо знаем, что они являются результатом в высшей степени сложных, в высшей степени опосредствованных размышлений, представляются непосредственными тому сознанию, для которого они сделались привычными. Математик, равно как и каждый сведущий ученый, непосредственно имеет в своем уме решения, которые являются результатом очень сложного анализа; в уме каждого образованного человека непосредственно наличествует много всеобщих точек зрения и основоположений, которые порождены многократным размышлением и долгим жизненным опытом... Во всех этих случаях непосредственность знания не только не исключает его опосредствования, но даже, наоборот, они так связаны друг с другом, что непосредственное знание представля-

Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук, т. 1, § 62, с. 186. М., 1974. Перевод с нем. Б. Столпнера.

ет собой как раз продукт и результат опосредствованного знания»* (Hegel, ibid, § 66).

Содержание этих гегелевских пассажей в принципе применимо к ходу аналитического исследования, осуществляемого во всех эмпирических науках — на определенной стадии данные непосредственного опыта приобретают новое, выводное значение, по мере того как они уточняются на каждом новом этапе исследования. Непреходящим вкладом Гегеля в научную методологию является констатация того факта, что любая индукция и любая генерализация имеют отношение к соответствующему контексту предполагаемых или реально воспринимаемых обстоятельств, т.е. к подразумеваемой сфере исследования, подлежащей перепроверке и расширению. Позднее Де Морган 9 и Залай 10 показали систематическую связь между любым актом индукции и соответствующей сферой представлений. В физике зачастую именно явные исключения из общего ряда обобщений указывали на пределы возможностей индукции в данной области исследования, заставляя предполагать необходимость существования более сложной области научного анализа. Вот почему теория относительности Эйнштейна не только объяснила и подтвердила открытые Ньютоном законы всемирного тяготения в сфере действия малых скоростей, но и объяснила ряд основополагающих исключений, не находящих объяснения в рамках действия законов Ньютона. Точно так же законы всемирного тяготения подтвердили первый закон Кеплера об эллиптических орбитах планет и объяснили отклонения, которые не учитывались законами Кеплера 11 . В ходе каждого из этих революционных свершений в физике, продвинувших науку вперед, новые гипотезы и опровергали, и частично подтверждали прежние обобщения, в то же время открывая новые явления, остававшиеся не замеченными в рамках прежнего опыта. Например, общая теория относительности Эйнштейна позволила предсказать так называемый эффект смещения.

Похоже, что последующие перепроверки, уточнения и расширение сферы научных представлений напоминают диалектику Гегеля. Три черты в особенности заставляют предположить эту аналогию: обоснованное подтверждение прежних гипотез, отход от той сферы представлений, на которую они опираются, и открытие более широкой сферы доступных объяснению взаимосвязей. Правда, здесь недостает одного элемента гегелевской диалектики — спекулятивного единства субъекта и объекта, т.е. интроспективного тождества субъекта и объекта, образующего краеугольный камень панлогической системы Гегеля. Как же объяснить это разительное различие между логическим, умозрительным подходом Гегеля и методами научного исследования?

Цель науки, как она сформировалась на протяжении последних шестисот лет, заключается в том, чтобы расширить диапазон доступ-

* Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук, т. I, § 66, с. 191 — 192. М., 1974. Перевод с нем. Б. Столпнера.

ного объяснению опыта в ходе последовательных этапов исследования, допускающих возможность их верификации, на основе только таких допущений и предположений, относительно которых среди осведомленных людей существует полное единство мнений. Строгость методики научного исследования предполагает возможность передачи сведений и сообщений, наличие общепризнанных и доведенных до минимума допущений и предположений, а также общедоступных критериев истинности доказательств. Таким образом, определение «научный» относится в первую очередь к процедуре исследования, а не к истине. Своеобразие логического метода Гегеля состоит в том, что он нацелен не столько на расширение имеющегося исторического опыта, сколько на его переосмысление. Система задумана как апофеоз того социального и политического порядка вещей, который сложился в эпоху Гегеля. «...Поскольку философия является исследованием того, что разумно (Vernunftig), она схватывает вещи современные и реальные...»* (Hegel. Grundlinien der Philosophie des Rechts, Preface). Это отождествление разума с действительностью объясняет монистический характер дедуктивных умозаключений Гегеля. Все это вполне в духе рациональной теологии, стремящейся примирить веру со светской мыслью. Если величественное здание гегелевской доктрины представляет собой одну из разновидностей рациональной теологии, обожествляющей политический и социальный строй его эпохи, то концепция Маркса — своего рода канон революции. В самом конце той вереницы исторических событий, под которой Гегель подвел окончательную черту, Маркс утверждает и расширяет сферу действия противоречий, выявившихся в былых спорах. Если в гегелевском синтезе, венчающем историческое развитие, все прежние антиномии примиряются и сглаживаются, система Маркса достигает своего апогея в идее непримиримой классовой борьбы, которую он стремился обосновать с помощью диалектического метода объяснения общественных явлений. Но окончательные диагнозы и Гегеля, и Маркса не были просто открытиями, наподобие открытия индоевропейской языковой семьи братьями Гримм или периодической системы элементов Менделеевым. Выводы Гегеля и Маркса явились своего рода синтезом, отразившим доведенное до логического завершения развитие их первоначальных взглядов. Неразумный характер существующего социального строя в той же степени был предпосылкой теории Маркса, созданной личным волевым усилием, в какой окончательное формирование государственной системы к 1830 г. стало одной из аксиом гегелевской системы.

Таким образом, примат воления над знанием является молчаливо признаваемым краеугольным камнем гегелевской системы и сознательно утверждаемой аксиомой теории Маркса. На самом деле, марксистская диалектика превратилась в орудие стратегии, позволяющее

* Гегель ГВ.Ф. Основы философии права. Предисловие. Соч., т. 7. М.-Л., 1934. Перевод с нем. Б. Столпнера.

раздвигать рамки повседневных конфликтов, сопровождающих развитие мировой экономики, до масштабов всеобъемлющих кризисов, орудием, придающим этим конфликтам характер фатальной исторической неизбежности. Именно исходя из этой чисто волевой предпосылки, марксизм стал и несокрушимой системой, и техникой выработки жестких умозаключений и выводов, идя к ним с меняющихся позиций и точек зрения. То, что в руках людей, чьи взгляды меняются изо дня в день, эта стратегия может найти безграничное применение, продемонстрировал не только основатель и учитель, но и в последующие времена Лукач и его последователи, эрудиты, внесшие немало усовершенствований в марксистскую интерпретацию философии и литературы 12 .

Предыдущие ссылки на Маркса и Гегеля были сделаны для того, чтобы обратить внимание читателя на догматическое использование опосредующих категорий. Однако было бы ошибкой сбрасывать со счетов эти понятия только из-за спекулятивного злоупотребления ими, которое допускали оба мастера произвольной интерпретации. Хотя нельзя отрицать опасности злоупотребления этими понятиями людьми, ставящими оправдание данного явления выше его исследования, опосредующие категории представляют собой необходимый инструмент социальных исследований, если, разумеется, они очищены от любых черт мистицизма. Дело в том, что широкая картина жизни общества не может быть выведена из непосредственных и в силу необходимости фрагментарных наблюдений. Основной недостаток позитивистской реакции на спекулятивный подход состоит в неспособности позитивистов разработать метод исследования, который позволил бы проникнуть в области, недоступные непосредственному наблюдению. Частный или неопосредованный и фрагментарный взгляд на экономику той или иной страны так же неверен и ошибочен, как и гелиоцентрическая теория мира. Именно неспособность вывести исследование за рамки непосредственных и фрагментарных наблюдений и ввести их в область объективных структур препятствует развитию социальных наук нашего времени. Слишком часто специалисты в области гуманитарных наук усугубляют искажения и неточности, возникающие в ходе нашего повседневного и случайного знакомства с вещами, рассматриваемыми фрагментарно и односторонне. Примитивная практика персонификации несущественных явлений и материализации случайных ощущений и впредь будет лишать социологию всех перспектив до тех пор, пока мы по-прежнему будем основывать большинство наших понятий и представлений на данных непосредственного наблюдения. Поэтому мышление в терминах опосредования никоим образом не означает отхода от сферы верифицируемого опыта и воспарения в разреженную атмосферу спекуляции — скорее, это продвижение от случайного и субъективного взгляда на вещи к объективному анализу, от изолированных фрагментов к целому, от простого наблюдения к постижению закономерностей строения структуры. Именно в ходе такого продвижения можно на место ярлы-

ков, которые мы привыкли навешивать на случайно встреченные и поверхностно рассмотренные феномены, поставить данные, объективно отражающие различного рода ситуации и взаимосвязи.

Здесь, думается, нам могут возразить те из читателей, что до сих пор не выражали несогласия с нами. Они могут спросить: а не увязнут ли все высказанные выше соображения в болоте мистификации «социального» — точно так же, как наделена была самостоятельным материальным существованием концепция истории на философском жаргоне не столь давних времен? Что конкретно имеется в виду под «социальным» и социальным контекстом действий? Прежде всего, эти понятия не подразумевают наличия сверхиндивидуальной сущности над личностью и в отрыве от нее, существуют лишь акты со-циации различного порядка. Но категория социального не сводится к узкому спектру явлений, таких, например, как язык, право или религия. Процесс взаимодействия включает множество аспектов культуры — его неотъемлемым и необходимым компонентом является также дух. Нельзя отделить область социального от области духовного поведения. Не имеет смысла ставить такие вопросы, как «является ли дух социально детерминированным», словно дух и общество обладают каждый своей, независимой природой. Социология духа — это не исследование социальной причинности интеллектуальных процессов, а изучение социального характера тех проявлений и выражений, что в ходе своего употребления не вскрывают или в достаточной степени не обнаруживают контекста, в котором они осуществляются. Социология духа стремится выявить и определить акты социации, присущие процессу передачи и сообщения идей, но не вскрывающиеся им. Слепота в отношении контекста существования идей находит себе поддержку: идеи остаются общеупотребительными и, по-видимому, понятными еще долго после того, как социальная ситуация, которую они помогли определить и проконтролировать, закончилась. В действительности идеи приобретают новое значение с изменением их социальной функции — именно это взаимоотношение значения и функции и исследует социология духа. Данный подход не стремится связать друг с другом два дискретных комплекса объектов — социальный и духовный, он лишь помогает наглядно представить их природу, часто проявляющуюся в замкнутых, изолированных формах.

4. Опосредствованный характер ролей. Социальная циркуляция перцепций и комплементарные ситуации

Если имеющие хождение в обществе идеи не могут быть правильно поняты в отрыве от их функционального контекста, то тем более загадочной должна выглядеть психология личности без понимания всего комплекса социальной ситуации, в которой эта личность находится. Вот настоящий предмет социальной психологии. Наблюдение за кол-

лективными реакциями — лишь часть этой задачи. Главная цель социальной психологии - понять, каким образом индивидуальные перцепции, восприятия соединены с социальной циркуляцией перцепций среди тех, что образуют социальную ситуацию. Поскольку весь комплекс разделения труда может быть понят только как процесс взаимодействий, а не некое множество индивидуальных проявлений, социальный психолог должен представлять себе социальную взаимозависимость индивидуальных перцепций. Непосредственный и осуществляемый «в лоб» подход к изучению личности, скорее всего, будет неудачным.

Надломленная, раздвоенная личность, например, далеко не всегда представляет собой продукт прежнего опыта. Неадекватное поведение порой является результатом острой реакции на противоречивую ситуацию. Люди, находящиеся в самой гуще экономической борьбы, часто выглядят «крутыми» и жесткими в одних ситуациях и нежно любящими, ласковыми в других 13 . Сосуществование этих двух несопоставимых черт в характере одного и того же человека обусловлено теми противоположными ролями, которые он играет, — ролью борца, способствующей развитию в нем черствости и недоверия к окружающим, и ролью частного, семейного человека, живущего в среде, где нет места соперничеству и борьбе. В обществе, которое сводит к минимуму экономические функции конкуренции, мы можем рассчитывать на наличие более гомогенных и интегрированных личностных типов при условии, разумеется, что такое общество не возродит необходимость конкурентной борьбы в других сферах взаимодействия 14 .

Полярная противоположность семейной и экономической ролей — это всего лмшь одна пара ролей из всего репертуара, который может играть индивид. Как правило, в обществах с низким уровнем образования населения не возникает столь сложных для их членов ситуаций, как в современном обществе. Следствием той сложной, многополюсной ситуации, в которой находится современная личность, является, как можно предполагать, ее многообразие и дифференцированность 15 . В сравнении с ней личностный тип, доминирующий в более простых обществах, четче и менее гибок, поскольку он складывается на основе меньшего количества ролей. Впервые замеченный Зиммелем факт, что в современном обществе большинство целей достигается благодаря объединению взаимосвязанных целей и задач, объясняет то высокое значение, которое придается в наши дни самоконтролю и выдержке как необходимым условиям успеха в обществе.

Подобного рода рассуждения требуют пересмотра сложившегося в широких слоях населения образа человека. Такие черты личности, как склонность к глубокомысленным рассуждениям, жестокость и безжалостность или страсть к лидерству, к власти над окружающими, — все это не свойства индивида, как таковые, а скорее, аспекты его поведения в конкретных ситуациях, в системе конкретных взаимосвязей. То, что кажется неотъемлемой чертой личности, на поверку легко может оказаться производной переменной, зависящей от специфических,

конкретных связей. Бескорыстие, проявляемое человеком в рамках первичной социальной группы, — это еще не самоотверженность в масштабах общества, а воинственность солдата — вовсе не боевой задор бизнесмена, ведущего конкурентную борьбу. Короче говоря, личные качества, такие, как храбрость, робость, преданность или себялюбие, представляют собой своего рода рабочие абстракции, которые в конечном счете имеют значение только в рамках строго определенных сфер поведения. Неправомерно говорить, как это все еще делают некоторые психоаналитики, о влечениях вообще, с одной стороны, и об обществе как факторе подавления и сублимации — с другой. Необходимы более точные наблюдения за различным образом структурированными сферами взаимодействия.

Повторяя вышесказанное, подчеркнем, что ошибочно говорить о социальном детерминизме индивида, словно личность и общество противостоят друг другу как дискретные сущности 16 . И все же, говоря так, необходимо помнить, что различные компоненты личности социализируются по-разному — и порой не совпадая с запросами индивида.

Если предыдущее обсуждение было сосредоточено на взаимоотношениях между личностью и сферами осуществления ее деятельности, то на данном этапе наши рассуждения касаются феноменов, которые я предложил бы называть а) комплементарной социальной ситуацией и б) социальной циркуляцией перцепций. Первый феномен связан с ситуацией партнерства, выявляющей противоположные перцепции у участников ситуации. Второе выражение (циркуляция перцепций) связано с взаимодействием между партнерами. Несколько примеров помогут прояснить значение этих категорий.

Сведущий в вопросах социологии ученый, исследующий проблемы личности, вряд ли попытается объяснить некоторые доминантные черты индивида, ориентируясь только на его личные взгляды и настроения. Отдельные неврозы или комплексы неполноценности, например, часто развиваются в ответ на противоположную настроенность партнера — супруга, матери, учителя, напарника по игре, одноклассника или делового партнера. В браках часто возникает такого рода функциональная полярность. Например, муж, сорящий деньгами, часто в качестве комплементарной черты характера вызывает у своей жены чувство бережливости, граничащее со скупостью. Определение развившейся таким образом черты как свойства личности вообще не даст ничего. Подобное свойство натуры, рассмотренное в отрыве от его комплементарной функции, не даст возможности предсказать поведение человека в будущем, так как женщина, расчетливо ведущая домашнее хозяйство, может оказаться вполне безрассудным финансовым менеджером своего клуба. Свободное обращение мужа с финансами и компенсация его поведения в виде самоограничения жены — это всего лишь экономические аспекты сложного разделения ролей — муж пользуется прерогативами, которые подтверждают подчиненное положение женщины и ограниченность ее выбора в семейных отношениях. Такие типы циркуляции реакций на ситуацию не

ограничиваются, однако, экономическими вопросами; они могут возникать и в более широком диапазоне социальных ценностей. Наглядно представив себе все множество вытесненных желаний и сублимаций, имеющих место в каждой из таких циркулярных реакций, и осознав все их социальные последствия, мы начнем понимать те непреодолимые трудности, с которыми сталкивается психология личности. Для того чтобы найти моменты устойчивости и постоянства в человеческом поведении, необходим опосредующий подход, учитывающий партнерские отношения, в рамках которых человек формирует свои компенсаторные привычки и перцепции.

То что мы сосредоточили основное внимание на социальных и функциональных аспектах личности, не следует расценивать как полное отрицание индивидуальной сферы бытия. В равной степени наш повышенный интерес к социологическим аспектам исследования не означает, что индивид менее реален, нежели его взаимосвязи. Личность, без сомнения, может быть понята только в ходе непрерывного процесса ее интеграции, обретения ею целостности. Сознательное «Я» личности, возможно, есть результат неустанных попыток сохранить свою организацию и восстановить нарушенное равновесие. Такие попытки включают компенсаторные акты различных типов. Чувство собственной неполноценности обычно порождает стремление к поиску компенсации внутри сферы ощущаемой неадекватности или за ее пределами. Цель этих попыток, как и большинства реакций, в которых участвуют жизненно важные эмоции, состоит в том, чтобы сохранить целостность личности. Короче говоря, можно признавать личность как автономную структуру и в то же время утверждать, что концепция индивида как изолированной сущности неизбежно порождает ошибочные, искаженные представления. Историческим источником одной из таких ошибок является гуманистическое движение XVIII—XIX вв., создавшее преувеличенное представление об автономном индивиде. Развитие личности нельзя рассматривать как процесс исключительно внутреннего роста — ведь некоторые черты характера, склонности и пристрастия развиваются, что мы уже видели, в качестве ответной реакции на новую ситуацию, предъявляющую к личности свои требования. Так, у молодого человека, внезапно вырванного из обстановки семейного уюта и ввергнутого в атмосферу профессиональной конкуренции, может развиться жесткое, «бойцовское» отношение к людям, которое совершенно вытеснит его прежнюю, мягкую и вежливую манеру поведения.

Точно так же интеграция личности и ее организация являются не только результатом внутреннего, изначально свойственного ее природе роста, но и следствием многочисленных и разнообразных взаимосвязей личности, ее вовлеченности в жизнь общества. Индивид почти во всех культурах, почти во всех обществах — член различных групп и социальных образований. Именно вовлеченность личности в структуру самых различных связей и не позволяет, как правило, отдавать предпочтение в оценке этой личности какому-то одному-единствен-

ному качеству. Тем же можно объяснить широко известный факт, что личность индивида, который участвует лишь в небольшом числе различных ситуаций, описать легче, нежели личность человека светского, постоя?!но вращающегося в обществе, чей характер формировался в более широком и разнообразном диапазоне связей и взаимоотношений, таких, как семья, политический клуб, дружба, профессия, различного рода художественно-музыкальные салоны, научные общества, многочисленные личные встречи и знакомства и т. д. Не случайно идея внутренне уравновешенной, сбалансированной личности зародилась не в корпоративной среде и не в обществе специалистов, а явилась плодом глубоко личных дружеских связей аристократии XVIII—XIX вв. с литераторами той эпохи. Эта идея неминуемо должна померкнуть в обществе специалистов, в котором всем заправляют эксперты 17 .

Только что приведенный нами исторический пример иллюстрирует обстоятельства возникновения новой модели. Социальный слой приобретает новую структуру, когда встречается с новой ситуацией или формирует новый образ жизни. Новые идеалы, порожденные такой «встречей», дают дополнительный импульс и направление начавшейся переориентации. Может показаться, что социологический подход к этим изменениям игнорирует роль индивидуального выбора или превращает его лишь в отголосок социальных функций. Подобного рода подозрения часто питаются опасениями, что политическая свобода несовместима с социальной взаимозависимостью. Подозрения эти необоснованны. Политическое приспособление, как и всякое другое институциональное приспособление, развивается из потребностей и решений, диктуемых определенной ситуацией. Конкретный анализ такой ситуации нисколько не сужает рамок и не снижает ценности свободы. Область, в которой личность реализует свои представления о свободе, — это не какое-то абстрактное пространство; она очерчена потребностями той группы, на вызов которой отвечает данная личность. Однако это взаимоотношение вызов/ответ нельзя охарактеризовать ни как проявление чистого детерминизма, ни как процесс, начисто лишенный всяких элементов детерминизма. Мы свободны делать свой выбор и принимать свои собственные решения в рамках существующих альтернатив и доступных нам средств,

Еше один, последний пример должен пролить свет на комплементарную природу перцепций, зарождающихся в русле взаимосвязей, существующих в масштабах общества, а не только в процессе индивидуального общения. Здесь вновь следует заметить, что комплементарная перцепция известной'ситуации далеко не всегда становится явной и далеко не всегда бывает понятно, с кем мы делим комплементарные перцепции. Данный пример имеет отношение к ставшему предметом частых обсуждений браку по контракту (когда супругами оговаривается число детей и условия развода) и соответствующих изменений форм сексуальной привлекательности. Сексуальное партнерство, реализующееся в рамках брака по контракту, носит куда более трезвый

и несентиментальный характер, чем романтический идеал торжествующей любви, освещающий все соблазны и искушения долгого периода добрачных ожиданий. Хотя та форма брака, которая, как кажется, получила широкое распространение, не всегда является моногамной (поскольку впоследствии часто сменяется полигамией), она все же типична для подлинного партнерства, опирающегося на множество общих интересов, и сексуальный среди них — лишь один из многих. Эта неромантическая связь находится где-то посередине между чрезмерно одухотворенной любовью прежнего романтизма и совершенно бездуховной сексуальностью, ставшей опорой проституции на Западе. Как можно объяснить возникновение этого нового типа отношений между мужчиной и женщиной?

С тех пор как существует проституция (возникновение которой на Западе можно проследить вплоть до времен Солона), половая любовь приняла две формы — нежного и глубоко личностного, индивидуализированного эроса, с одной стороны, и несублимированного и агрессивного типа сексуальных отношений — с другой. В каждом из этих двух типов обычно принимали участие партнеры, принадлежащие к различным социальным слоям. У нежного, философски глубокого эроса --·- своя история. В определенных общественных слоях Древней Греции объектом такого эроса была занимавшая высокое социальное положение гетера или ценившийся особенно высоко мальчик, а не собственная жена. Не менее долгую историю имеет и отверженная обществом наложница или проститутка. В конце этого длительного периода двойственной сексуальности мы встречаем благовоспитанную «бидермейеровскую»* девицу 18 , обрекшую себя на ожидание мужчины ее мечты; рядом с ней мы замечаем проститутку, удовлетворяющую полигамные и бездуховные влечения мужчины. Две эти женские роли отражают социальную дифференциацию эротизма на двух уровнях — «бидермейеровская» девица отвечает возвышенной форме мужского эроса, тогда как проститутка берет на себя заботу о его физической стороне. Обе комплементарные роли являются компонентами одной и той же жизненной ситуации, в центре которой находится мужчина. Если женщины, принадлежавшие к различным слоям общества, играли противоположные роли, для мужчин была характерна двойственная позиция в отношении секса, объединявшая оба аспекта—и духовный, и плотский. Мужчины способны приспособиться к обоим экстремальным проявлениям сексуальной привлекательности. То, что выглядит как присущая мужской натуре черта характера, в действительности является личностным проявлением структурного расщепления, происходящего в том или ином исторически сложившемся обществе 19 . Чтобы объяснить эти проявления, необходимо просле-

* Помимо комментария, данного Манхеймом, следует добавить, что бидер-мейер являлся стилевым направлением в немецком и австрийском искусстве ок. 1815—48 гг., отражавшим бюргерскую среду, ее обывательские воззрения и вкусы.

дитъ характер их социального распределения. В прежние времена в странах Запада отношение мужчины к женщине обычно соответствовало тому социальному типу, который они представляли, и именно социальный тип определял, какая из двух потенциальных позиций в отношении к противоположному полу будет реализована. Мы также обратили внимание на то, что с появлением среднего, умеренного решения проблемы взаимоотношения полов произошли значительные изменения в отношении обоих партнеров к противоположному полу. По истечении аскетического периода добрачного ожидания любовь все реже воспринимается в ее сверходухотворенной форме, однако развивающийся тип эроса является чем угодно, только не голым сексом. Наблюдаемое нами среднее решение не только влияет на женщин, но и постепенно изменяет двойственное отношение мужчин к женщинам.

Произошедшие крупномасштабные изменения напоминают то, что экономисты называют процессом перераспределения. Половые различия между мужчиной и женщиной (которые обусловлены биологическими факторами) обычно возлагали груз социальных обязанностей на женщину, чаще всего отверженную или проститутку. По мере смягчения поляризации женской роли и с появлением третьего, среднего решения ноша, которая раньше возлагалась на плечи более или менее профессионального меньшинства, теперь разделяется большинством женщин. Новый тип партнерства вызвал к жизни и новый тип «духовности» — сниженной, но отнюдь не иссякающей. Читателю не стоит истолковывать предлагаемый нами очерк этого процесса как его оправдание. Нет оснований классифицировать бидермейеровскую форму любви как в высшей степени подавленную разновидность отношений между полами, коммерциализированный секс — как зверски жестокое обращение с женщиной, а брачный союз, заключенный на основе контракта, — как здоровое среднее решение. Данный экскурс в проблему секса был сделан в целью привлечь внимание читателя к тому факту, что не только индивидуальный, но и групповой опыт может стать комплементарным, и что роли, которые мы проживаем и непосредственно познаем на своем собственном жизненном опыте, в действительности могут быть не чем иным, как «обратной стороной» неизвестных ролей неизвестных индивидов.

5. К вопросу об адекватной концепции общества

Приведенные выше примеры должны проиллюстрировать основополагающий тезис, согласно которому духовные процессы обладают социальным измерением, в силу чего социология духа — всего лишь систематическая попытка определить социальный характер духовных процессов. Это было продемонстрировано на трех последовательных уровнях сложности. На уровне первого примера (показавшего двойственную натуру бизнесмена) контекст нагляднее, чем во втором при-

мере (женская скупость как комплементарный феномен, возникший в ответ на безответственное поведение мужа, сорящего деньгами) и особенно в третьем (различные виды сексуального партнерства), который иллюстрирует циркуляцию перцепций в масштабах общества.

Из вышеизложенных рассуждений напрашиваются два вывода. Во-первых, непосредственные перцепции (восприятия) сами по себе являются неполными и зачастую побочными, второстепенными феноменами, неспособными объяснить сами себя. Во-вторых, референци-альный характер перцепций в значительной степени зависит от их функции и той социальной среды, в которой они возникают. Их можно игнорировать только ценой неверного понимания частного значения данных перцепций. Согласившись с этим, нельзя больше разделять проявления человеческой деятельности на две сферы - социальную и метасоциальную. Теории, утверждающие подобный дуализм, аргументируют защиту своих положений примерно следующим образом. Выдающиеся произведения искусства, философии и литературы носят надвременной и надсоциальный характер, поскольку их значение выходит далеко за рамки времени и ситуации, их породивших; законным же предметом социологии являются малозначительные события повседневности, детали внутрисоциального общения и решения, отражающие общепринятые вкусы и предпочтения. Эта теория обнаруживает родство с несколько более ранней концепцией, известной как Sittengeschischte*. Дело не в том, что социологи не должны и не будут уделять внимание скромным деталям жизни, но если попытки, связанные с теорией Sittengeschischte, и стали для нас уроком, этот урок гласит, что накопление существенных и примечательных деталей повседневной жизни далеко не всегда становится чем-то большим, чем простое собрание курьезов, когда каждый из предметов исследования не отбирается с учетом общей структурной схемы, общей картины вещей. Самым слабым местом во всей этой процедуре является, однако, тенденция придавать социальный характер лишь незначительным деталям будничной, повседневной жизни и отрицать его наличие в важных событиях или «репрезентативных» проявлениях культуры. Другой вариант этого чисто арифметического подхода к деятельности человека - сопоставление узкой, копеечной мудрости, правящей повседневной борьбой за существование, и хваленых, разукрашенных всеми добродетелями образцов, которые восхищает нас по праздникам. Нам нет необходимости заглядывать слишком .далеко, чтобы распознать кое-кого из других членов этой семьи антиподов — конечное и бесконечное, личность и группу, индивида и массу.

Здесь мы должны предвидеть возражение, заключающееся в том, что многое из вышеизложенного — всего лишь попытка приложить экономическую модель интерпретации явлений к истории и мышлению, о чем свидетельствуют наши неоднократные ссылки на разделе-

Истории нравов (нем.).

ние труда, функциональную дифференциацию и т. д. Возражение это оправданно, так как действительно мы, не колеблясь, рассматривали проблемы мышления в категориях, заимствованных из области экономики. Вовсе не обязательно считать экономику всеобъемлющей сферой или разделять пристрастие к экономическому детерминизму, чтобы понять, что самые фундаментальные социальные категории первоначально были выработаны в сфере экономики. Экономика — это одна из тех дисциплин, что первыми освободились от пут теологии, рано начали развивать светский взгляд на вещи и рано открыли структурный характер общества. На наш взгляд, экономика — не субструктура, а частный случай социологии. Мы полагаем, например, что конкуренция является социальным процессом и социологической категорией, хотя впервые она нашла свое зримое воплощение в экономической форме. Можно признавать специфический характер экономической конкуренции и все же подчеркивать наличие общего социального аспекта конкуренции во всех ее проявлениях и вариантах. Социологическое применение этой категории к области мышления ни в коем случае не означает чрезмерного расширения сферы экономики. Если допустить существование иерархии сфер человеческой деятельности, следует отметить, что сфера социологии носит более сложный, многосоставный характер, чем сфера экономики, и что особенно сложной социология является в отношении идей, имеющих хождение в обществе. Это утверждение не противоречит наблюдению, сделанному ранее, согласно которому экономические взаимоотношения в своей совокупности обладают большей стабильностью, чем прочие, и создают как бы модель человеческих отношений в самых разных сферах социального взаимодействия. Признавая это, все же есть все основания утверждать, что экономическая деятельность представляет собой всего лишь один из аспектов жизни общества.

Вышеприведенные примеры должны были также продемонстрировать, что первичная, лежащая в основе всего сущего реальность (или существование на уровне онтологии) присуща лишь индивиду и только он образует первичный элемент социальной деятельности — и тем не менее социальную деятельность нельзя понять вне ее группового оформления. Мы можем разрешить кажущийся неразрешимым спор между номиналистами и универсалистами, если согласимся с первыми в том, что средоточием реальности является индивид, а реальность групп носит вторичный, выводной характер, и в то же время будем утверждать, что исследование индивида в контексте группы эффективнее, чем его прямой, минующий групповые взаимосвязи анализ. То, что индивид является средоточием реальности, вовсе не означает, что личность при этом интерпретируется как изолированная, самодовлеющая сущность — чтобы понять ее поведение, необходимо познать всю сумму взаимосвязей, в рамках которых личность осуществляет свою деятельность 20 .

6. Предварительная схема действий на пути к социологии духа

Цель нижеследующих рассуждений состоит в том, чтобы наглядно представить социальное измерение духа, социальную сторону духовной деятельности, а не превращать это понятие в самостоятельно существующую материальную реальность, выводя его из гипостазированной концепции общества. И хотя мы и впредь будем иметь дело с социологическими абстракциями, предлагаемые нами соображения представляют собой не схоластические упражнения, а метод, позволяющий обнаружить ситуации, в рамках которых осуществляются те или иные действия, групповые структуры и решения, тем или иным образом влияющие на выработку наполненных определенным смыслом высказываний. Социология духа имеет универсальное применение к истории мысли, поскольку социальные ситуации являются негласными компонентами всех духовных актов независимо от того, по ведомству какой академической дисциплины или какого социального института они числятся.

Первый этап. Анализируется значение, содержащееся или предполагаемое в зафиксированных выражениях мысли, чувства или вкуса, причем определение его подлинной обоснованности или истинности откладывается до третьего этапа исследования 21 .

Второй этап. Прослеживается и выявляется весь диапазон социальных взаимосвязей, в контексте которых задумываются и осуществляются эти высказывания. Особое внимание уделяется анализу оценок, решений и систем приоритетов, которые неявным образом выражаются в действиях участников данных ситуаций.

Третий этап. Возобновляется анализ содержания высказываний в восстановленном контексте первоначального взаимодействия и реконструируется их полное ситуационное значение.

Как ни легко дать поверхностное описание предлагаемого нами метода анализа, его эффективное применение требует известной силы воображения, позволяющей представить себе реальное положение вещей, и понимания всей сложности исследуемых взаимосвязей, которые игнорировались прежним подходом к истории мысли. В еще большей степени необходимо обладать способностью к воссозданию всеобъемлющей концепции, отражающей общую картину вещей, и готовностью отказаться от обобщающего взгляда на исследуемый предмет, если теоретические воззрения не соответствуют фактам. Терпеливое накопление и критическое изучение данных должны дополнить и проконтролировать опирающуюся на интуицию игру воображения. Какой бы ценной ни была способность к интуитивному постижению предмета, владение методом эмпирических исследований и в ряде случаев техникой сбора статистических данных является непременным условием полноценного анализа. Необходимо установить и проверить факты и выделить факторы, прежде чем попытаться включить их в структуру гипотетической модели. Ведь сами по себе факты немы, они не способны выявить общую структуру, если в

отношении их не использовать экспериментальную модель. Именно гипотеза позволяет поставить вопрос, и именно ее конечная пригодность, ее соответствие фактам позволяет предположить необходимый ответ. Изучение разрозненных фактов и сбор случайных, эпизодических деталей не дадут нам возможности постичь сущность их взаимосвязей. Как из одних кирпичей и раствора без участия каменщика и архитектора не построить дома, так и историческую ситуацию невозможно воссоздать из одних ее элементов, не располагая общим планом, который соединил бы разрозненные компоненты в полную смысла структуру- Историография оценивается по тому, насколько она способна создать модель, отвечающую фактам, и в какой степени она может объяснить существующие между этими фактами взаимосвязи. Простое перечисление сведений о данном событии не даст ответа на вопрос, почему случилось то, что случилось.

7. Три типа социологии и соответствующие уровни социологии духа. Структура и причинность

Теперь мы можем вернуться к нашему прежнему вопросу: в чем состоит специфический предмет социологии, отличный от предмета социологии духа? Последняя, как мы видели, имеет своей целью выявление социальных измерений значений, употребляющихся в ходе общения между членами данной социальной общности. Ответ на поставленный вопрос подразумевается в высказанном ранее тезисе, согласно которому «общество» не существует как независимая, самодовлеющая сущность. Социальное измерение вещей носит универсальный характер и не образует обособленной сферы, подобно тому как это делают искусство или религия.

Группы образуются не только на основе взаимоотношений сотрудничества или конкуренции. Не могут их полностью охарактеризовать и оценки отдельных членов группы, прекрасно осведомленных о делах друг друга. Бессознательное в такой же мере принадлежит к сфере социального измерения, как и сознательное. Еще до того момента, как произошло осознание «нашей» ситуации, мы уже пытаемся постичь ее какими-то способами, в результате чего или приближаемся к пониманию вещей, или продолжаем пребывать в неведении. Общий предсознательный подход к определенным объектам является таким же этапом процесса социализации, как и овладение родным языком или совместное составление семейного бюджета, определенный вид значения, сознательного или бессознательного, присутствует во всех социальных взаимосвязях, и эта пара — значение и групповые взаимосвязи - проявляется в слитной, неразрывно спаянной форме.

И все же вещи, связанные воедино в реальности, могут познаваться раздельно. Абстракция - орудие исследования. Мы можем сделать предметом нашего внимания процесс мышления, как таковой, или

лежащую в его основе групповую структуру. На вполне законных основаниях мы можем сузить диапазон нашего исследования, не возводя в абсолют те проводимые в целях удобства условные линии, которыми мы ограничиваем область нашего анализа. Ведь одно дело — сузить диапазон исследования, сведя его к одному аспекту анализируемого предмета и отвлекаясь от рассмотрения других, и совсем другое — объявить область, оставшуюся вне поля зрения, не имеющей никакого отношения к области, ставшей объектом исследования Первый акт сам по себе не создает фантомных представлений; он только намечает принцип отбора тем для последующего исследования. Короче говоря, абстракции далеко не всегда искажают реальность.

Мы уже имели дело с плодотворными абстракциями. Одна из них — конкуренция. Конкуренция проявляется в различных конкретных формах, в различном конкретном контексте — экономическом, эротическом или политическом. Не существует конкуренции in abstracto*, и все же, в каких бы областях ни осуществлялись акты конкурентной борьбы, им присущи некоторые общие функциональные характеристики. Это уровень абстракции, на котором общая социология вырабатывает концепцию поведения; предметом ее являются акты социации, рассматриваемые в относительной изоляции от сферы их исторического существования. Общая социология не столько описывает, сколько объясняет исследуемый предмет, в своем анализе типологически продвигаясь от элементарных феноменов к сложным. Элементарными являются те акты, которые присутствуют во всех или многих взаимоотношениях, тогда как сложные феномены представляют собой комбинации элементарных актов. Именно на этом уровне абстракции Зиммель разработал свой план создания «формальной» социологии, а другие исследователи предпринимают вполне обоснованные попытки проследить механизм социального поведения вплоть до элементарных (т.е. не поднявшихся еще до уровня исторического бытия) актов социации. Я имею в виду работы Парка и Берджеса, наиболее перспективные из всего, что написано на эту тему, хотя и мало известные в Германии. Жаль только, что представленная в них концепция довольно узко трактует сферу компетенции общей социологии и сосредоточена на изучении лишь самых элементарных процессов. Общую теорию социации следовало бы дополнить сравнительным изучением исторических феноменов. В этом отношении в работе Макса Ве-бера «Wirtschaft und Gesellschaft»** 22 предлагается важная модель исследования в той мере, в какой Вебер дополняет предварительный набросок своей всеобщей социологической системы категорий сравнительными историческими исследованиями, анализирующими исто-

* В абстрактном виде (лат.).

** «Хозяйство и общество». Первые части опубликованы в 1919 г., новые издания с сопровождающими текстами осуществлены вдовой М. Вебера в 1922 и 1925 гг. На русском языке с основными мыслями этой работы можно ознакомиться в кн.: Арон Р. Этапы развития социологической мысли, М., 1993.

рическое многообразие проявления этих категорий. Другой заслуживающей внимания особенностью данной работы является манера изложения, напоминающая язык теоретической физики, когда сложные структуры последовательно выводятся из более простых, элементарных актов социации. Таким образом, мы находим в исследовании Вебера не только рассмотрение проблемы власти, но и систематическое изучение ее исторических разновидностей, объясняемых на основе минимального количества элементарных взаимосвязей.

Следующим уровнем анализа — в порядке возрастания сложности исследуемого предмета — является исторический уровень. Цель его заключается в конструктивном постижении неповторимости исторических структур. Макс Вебер не поднялся до этого уровня главным образом по той причине, что в рамках своей индивидуалистической и номиналистской исследовательской системы координат не нашел доступа к уникальным, единственным в своем роде историческим феноменам. Он лишь объяснил их как специфические комбинации элементарных взаимосвязей. Свидетельством тому — его трехтомная «Социология религии»* и в особенности «Протестантская этика и дух капитализма»** 23 . Метод, предлагаемый нами, заключается не в причинном анализе дискретных событий истории, а в понимании широких структурных изменений, обнаруживаемых на различных уровнях социального взаимодействия. Именно таким способом Маркс на собственный лад объяснял исторический характер капитализма, и именно так изучал предмет Зомбарт. Подходы эти не носят чисто исторического характера, поскольку они наглядно представляют уникальные события не как события, а как компоненты уникальных структур в процессе изменения.

Нет необходимости противопоставлять друг другу два типа анализа — причинный и структурный. Мы выступаем сторонниками среднего подхода, не исключающего оба этих метода. И тот и другой могут быть использованы в ходе исследования, движущегося от единичных компонентов и их непосредственных причинных взаимосвязей к сложному структурному единству. Вместо того чтобы описывать последовательные этапы такой методики, изложим ее методологические принципы, которые на данный момент можно считать не требующими доказательств:

а) общая социология образует адекватную, вполне обоснованную систему научного знания — ее категории благодаря их всеобъемлющему характеру выше категорий исторического описания. На этом уров-

* Впервые опубликована в 1920—21 гг. На русском языке с основными мыслями этой работы можно ознакомиться в кн.: Арон Р. Этапы развития социологической мысли. М., 1993 и в переводе М.И.Левиной в: Вебер М. Избранное. Образ общества. М., 1994.

** Впервые опубликована в 1904—05 гг. На русском языке издана в переводе М.И. Левиной в сб.: Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.

не уникальные феномены истории объясняются как специфические комбинации надысторических тенденций, наблюдаемых на уровне общей социологии;

б) единичные причины объединяются и интегрируются в коллективные процессы;

в) такие комплексы причинных импульсов должны быть поняты как структуры, поведение которых нельзя полностью охарактеризовать на основе анализа действий, составляющих их. Причинные взаимосвязи образуют, но не объясняют динамику сложных структур;

г) динамика изменений может иногда пойти прямо противоположным курсом и повернуть существующую тенденцию в обратном направлении. Таков смысл наблюдения, говорящего о том, что ряд исторических изменений носит диалектический характер. Однако изменения, происходящие вследствие борьбы противоположностей, никоим образом не являются универсальной чертой истории — это всего лишь один из ее возможных путей. Аподиктическое утверждение, согласно которому история неизбежно и постоянно движется благодаря кардинальным структурным изменениям, представляет собой одно из догматических положений марксистской теории. Тезис, объявляющий капитализм диалектической противоположностью феодализму, столь же сомнителен, как и соответствующий ему прогноз о тенденции развития капитализма в сторону своего антитезиса. Ученому, исследующему социальные изменения, следовало бы позаимствовать у Маркса не его политическую и пропагандистскую казуистику, а структурный подход к изменениям и динамике истории.

В общей сложности социология может развиваться в трех измерениях: как общая, сравнительная и структурная социология 24 . Социология духа потенциально присутствует в каждом из этих трех типов. Значения и символические акты изучаются на любом из трех уровней. Мы можем, например, на каждом из этих трех направлений исследовать Gemeinschaft (общность) как средоточие созвучных позиций и точек зрения. Можем проследить типы взаимоотношений в рамках общности, проявляющиеся в художественной и юридической форме; можем исследовать типологию их исторических и антропологических разновидностей, возникающих в известных типах общественных ситуаций; и, наконец, можем сузить сферу нашего исследования, сосредоточившись на конкретной юридической или художественной форме проявления единичных структур Gemeinschaft. Короче говоря, социологическое исследование символических актов (или, если использовать общеупотребительный термин, «социология культуры») образует тройственное поле своего исследования на основе тех же источников, из которых возникли три подхода к человеческим отношениям, как таковым. Выбор между этими направлениями не всегда бывает свободным, но представление о том, какой из трех подходов пригоден в той или иной ситуации, играет существенную роль для правильного определения цели исследования в области социологии культуры.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел социология

Библиотека Гумер - социология