Ленуар Р., Мерлье Д., Пэнто Л., Шампань П. Начала практической социологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава II. Реми Ленуар. Предмет социологии и социальная проблема

[78-79]

Социологию часто относят к дисциплинам, таким, как, например, эргономика или криминология, объект которых определяется категориями общественной практики. \\ действительно, ее происхождение подтверждает пред ставление о социологе как специалисте по «социальным» проблемам текущего момента. Социологическая наука появилась в середине XIX века, а развиваться стала во второй половине XIX века, когда борьба между классами особенно обострилась в результате пауперизации город ского пролетариата, вызванной ходом индустриализации ( Hatzfeld , 1971).

Уже с начала XIX века экономическая наука была учреждена как самостоятельная дисциплина, а экономическая деятельность, как у теоретиков (профессоров, политических деятелей), так и у практиков (промышленных или финансовых пред принимателей) была отделена от других секторов общественной деятельности. Однако, лишь в первой половине XIX века формируется противопо ставление между «политической» и «социальной» экономией. Первая интересуется, по выражению А. де Вильнева, лишь «рыночной и денежной сто имостью рабочего» ( Duroselle , 1951), а вторая — совокупностью условий его жизни. Это отличие является не только продуктом разделения интел лектуального труда. Оно обязано своим существо ванием, главным образом, политическому конфликту, который на протяжении XIX века в отно шении возникавших тогда «социальных проблем» постоянно противопоставлял представителей про мышленной буржуазии и консервативной аристо кратии. Разоблачая последствия индустриализа ции, аристократы оспаривали легитимность «но вых феодалов», опирающихся на производство

[80]

промышленной продукции и получающих через него доступ к политической власти.

Это разделение социальной жизни на два сектора, а также концептуальная и теоретическая ав-тономизация (как о том свидетельствует, в числе прочего, подъем утилитаристской философии во Франции и Великобритании) того, что назовут «управлением населения» (Фуко, 1996), безуслов но, является одним из факторов, который облегчил появление социологии как дисциплины, отличной от других социальных наук, в частности, от экономики. В большей части социологических теорий этой эпохи можно найти отзвуки данного политического и одновременно интеллектуального разделения между двумя типами общества (об щина/общество, сословное общество/общество без сословий и т. д.).

Такие разные социологи, как Фердинанд Теннис, Георг Зиммель, Макс Вебер, Вильфредо Па- рето и др., признавали то, что Эмиль Дюркгейм назвал «потрясением основ» европейских обществ XIX века, и выбрали это явление в качестве более или менее непосредственного объекта своих ис следований. Большинство работ Дюркгейма наце лено, в частности, на то, чтобы найти средство преодоления социального кризиса, который он наблюдал. Об этом свидетельствует, например, последняя глава одной из наиболее известных его книг «Самоубийство» (1897), имеющая очень точный подзаголовок («Практические последствия»), где вводится различие между «нормальным» и «па тологическим», которое он разрабатывает далее в «Методе социологии» (1895). Большая часть ис следований, ведущихся с тех пор и называемых «социологическими», касается «социальных проблем», т. е. того, что выступает на данный момент в качестве «кризиса» социальной системы, идет ли речь об «отклоняющемся поведении», «нарко-

[81]

тиках» или о судьбе «пожилых людей», об «имми грантах», «безработице» и т. д.

Это социально установившееся определение объекта социологической науки к тому же существенно укрепляет ся в результате использования работы социологов различ ными институциями (администрациями, органами мест ного самоуправления, предприятиями, социальными организациями и т. д.). От социологов ожидают помощи в решении «проблемы», по определению «социальной». Это понятие отсылает по крайней мере к двум значениям. Первое, унаследованное от «социальной экономии» как науки вспомогательной и обслуживающей политиче скую экономию, достаточно полно охватывает поле, в ко тором разрабатываются «социальная помощь» (бедные, маргиналы, «социальные» обстоятельства), «социальное обеспечение» (внерабочее время, семейная жизнь и жизнь пожилых людей и т. д.), короче проблемы, с кото рыми сталкиваются в силу своей профессии «социаль ные» работники (сотрудницы учреждений «социального обеспечения», воспитатели специализированных учреждений и т. д.) и которые призваны разрешить адресные «политики» и «социальное» законодательство. Второе своим происхождением обязано тому смыслу, который этот термин имел уже в XIX веке: близкое к понятиям «социализм», «социальный вопрос» или «социальные меры» это значение еще и сегодня содержится в таких вы ражениях, как «социальное партнерство», «социальное законодательство», «социальный конфликт» и т. д. Это понятие обозначает все то, что касается отношений меж ду «социальными» группами, в частности, отношений между патроном и наемными работниками, т. е. совокуп ности условий труда в рамках того, что называют «миром труда», точнее, «рабочим классом».

Первая трудность, с которой сталкивается социолог, связана с тем, что он оказывается среди заранее задан ных представлений о своем объекте исследования, кото рые ограничивают его восприятие, а следовательно, опре деление и постижение объекта. Отправная точка любого

[82]

исследования формируется представлениями, которые, по словам Эмиля Дюркгейма («Метод социологии»), по добны «покрывалу, находящемуся между нами и веща ми и скрывающему их от нас тем лучше, чем прозрачнее оно нам кажется» (Дюркгейм, 1995, с. 423). Он называл их «предпонятиями», которые могут принимать вид «чувственных образов» или «понятий, сформированных вчер не», в ходе «рефлексии, предшествующей науке, которая лишь пользуется ими более методически» (с. 422). Эмиль Дюркгейм предостерегает, что недостаточно просто-на просто устранить «ложные очевидности» и «иго эмпири ческих категорий, которое привычка часто превращает в тиранию» (с. 436). Ибо эти предпонятия имеют социальную функцию и основание, что и придает им силу: «Эти продукты обыденного опыта призваны, прежде все го, приводить в гармонию наши действия с окружающим нас миром; они выработаны практикой и для практики» (с. 422). Это сообщает им некую «практическую право мерность», которая делает задачу их преодоления особен но трудной, поскольку они становятся очевидными, само собой разумеющимися, легитимными.

Среди этих представлений те, что выступают в виде «социальных проблем», образуют, видимо, одно из самых труднопреодолимых препятствий. В самом деле, «соци альные проблемы» встроены во все инструменты, исполь зуемые при формировании обыденного видения социаль ного мира, которое обеспечивается организациями и за конами, работающими на их разрешение, и категориями

[83]

восприятия и мышления, которые им соответствуют. О том, что это в высшей степени справедливо, свидетель ствует особенность, заключенная во всякой социальной проблеме: она воплощается — как правило, очень реалистично — в различных «группах населения», о решении «проблем» которых идет речь. Часто эти группы населе ния определяются по «физиологическим» критериям («женщины», «молодежь», «пожилые люди», различные категории больных или физически неполноценных и т. д.). Например, такое понятие, как «производственная травма», сегодня категория обиходная. Выработанная и кодифицированная юридически, она находится в основе деятельности многочисленных организаций и служб, спе циализирующихся на подсчетах степени нетрудоспособ ности или суммы возмещения убытков и т. д., а также на предупреждении всякого рода несчастных случаев и защите интересов пострадавших. Однако это понятие, ставшее столь очевидным сегодня, тем не менее является продуктом длительной «социальной работы» (в смысле Дюркгейма),* завершившейся созданием и распространением новой категории восприятия социального мира, которая не сводится только к юридическому определению. Замена статистической категории «риска» на моральное понятие «вины» предполагает определенную концепцию социальной справедливости, некоторое видение социальных отношений внутри предприятия, отношение к труду и, более широко, отношение к предполагаемому в этой связи образу жизни. Отныне анализ причин несчаст ного случая уходит от обвинения в «личных» недостат ках и перемещается на воздействие окружения, условий труда и т. д., хоть обходным путем, но освобождая жерт ву от возложения вины на нее саму. Изменяется именно представление о причинах несчастного случая, а посему, не предрешает ли определение того, что называют про изводственной травмой, характера ее причин? Из чего вы текает, что изучение причин производственных травм очень рискует стать похожим на движение по кругу.

* В оригинале: « travail social », которое при переводе работ Дюркгейма дается как «общественный труд» (прежде всего: «О разделении общественного труда»). Смысл французского по нятия богаче: это и деятельность в рамках разделения функций, и работа инстанций по конструированию реальности, в т. ч. «со циальная работа» в привычном смысле. Для передачи оригина ла больше подходит «социальная работа», однако нужно помнить, что здесь она понимается не только как работа специализирован ных социальных служб. — Прим. пер.

[84]

В самом деле, большинство этих исследований устанавливает, что социальные слои, у которых самые высокие показатели производственных травм, оказываются одновременно наименее за щищенными от риска и случайностей условий труда: иммигранты, неопытные и временные рабо чие и т. д. Не обязано ли это «открытие» тому факту, что именно эти категории рабочих направ ляют на самые опасные места, в самые вредные для здоровья мастерские, в самые «опасные» сек тора производства? Не в том ли здесь дело, что, поскольку специалисты «социальных отношений на предприятии» и руководители кадровых служб представляют себе жертв производственных травм как «неловких», «неосторожных» и «недис циплинированных», «научные» исследования фик сируют среди травмированных на производстве «меньшую степень функциональной пластично сти», меньше «прикладной рациональности», но больше «неосторожных действий», больше прояв лений «сопротивления власти»? ( Lenoir , 1980). Исследования причин самоубийств также служат хоро шим примером влияния и роли институциональных опре делений, которые предписывают условия наблюдения и объяснения изучаемых социологами явлений. Можно показать, что статистика причин самоубийств частично является результатом представлений, которые о них име ют эксперты (медики, психологи, социологи, полицейские и т. д.). Показатели, к которым прибегают эти по следние, необходимо предполагают ту или иную теорию причин самоубийства. Бывает так, что причины смерти в результате несчастного случая сразу не обнаруживают ся: жертва выпала из поезда или она обдуманно броси лась под поезд? Здесь эксперты вынуждены использовать некие критерии, которые позволяют вынести решение, явилась ли смерть результатом самоубийства или нет. Вот почему анализ должен начинаться с изучения процесса выработки тех категорий, которые классифицируют

[85]

смерть в качестве самоубийства, поскольку «различные теории, объясняющие причины самоубийства, являются, хотя бы отчасти, причинами того, что они объясняют» He , 1987; третья глава настоящей книги).

1. Заранее сконструированная реальность и конструирование социологического объекта

Герберт Блюмер показал, что бесполезно пытаться опре делять «социальные проблемы» через будто бы свойствен ную им природу или группу населения, которая якобы обнаруживает соответствующие специфические черты ( Blumer , 1971, р. 298-306). То, что представляется в виде «социальных проблем», изменяется по времени и месту и может прекратить существование в качестве такового, хотя обозначаемые ими явления останутся. Так было, например, с бедностью, которая для Соединенных Штатов была серьезной «социальной» проблемой в течение 30-х годов, сошла на нет на протяжении десятилетия 1940-1950, а затем снова появилась в 80-х; то же самое произошло с расизмом, который превратился в «социальную проблему» только в 60-х годах.

Кроме того, «социальная» проблема может быть вве дена под несколькими наименованиями. Таков случай «старости», который отсылает к вопросам весьма разного характера: судьбе наиболее обездоленных пожилых людей («бедность»), демографическим «диспропорциям» («старение населения») и, наконец, увеличению продол жительности жизни и его воздействию на отношения Между поколениями как в семье, так и в сфере труда и в с фере пенсионного обеспечения. «Старость» представ-

[86]

ляется категорией достаточно очевидной и «естествен ной». Вот почему исследование того, как представляют «старость» в качестве социальной проблемы, сталкива ется с преградами, которые обычно препятствуют социо логу в построении объекта исследования ( Bourdelais , 1993).

1.1. «Естественная» категория — возраст

Даже наиболее природные принципы классификации со циального мира всегда отсылают к социальным основаниям. Помимо «расы» хорошо известна социальная став ка, которая определяла это понятие и категории, к кото рым оно отсылало ( Levi - Strauss , 1973) — физические стигматы и, более широко, биологические особенности, такие как пол и возраст, часто служат критериями клас сификации индивидов в социальном пространстве. Выра ботка этих критериев, главным образом, связана с появлением институций и специализированных агентов, которые находят в подобных определениях основу своей деятельности. Эти принципы классификации обязаны сво им происхождением не «природе», а социальной работе по созданию различных групп населения, которую проводят в соответствии с юридически сформулированными критериями различные инстанции, среди которых наибо лее известными и изученными являются школьная и ме дицинская системы, а также системы социальной защи ты и рынок труда.

Морис Хальбвакс удивлялся, что возраст можно пре вратить в принцип формирования групп, имеющих некие «социально устойчивые признаки». Согласно его взгля дам, возраст не является естественной данностью, даже если он служит инструментом для измерения биологи ческого развития как индивидов, так и животных. Более того, возраст не является и самоочевидностью некоего

[87]

универсального сознания. «...Изолированный человече ский индивид, лишенный всякой связи с себе подобны ми не опираясь на социальный опыт, даже не узнал бы о том, что должен умереть... Значит, это действительно со циальное понятие, установленное при сравнении с различными членами группы» (Хальбвакс, 2000 b , с. 118).

Само понятие возраста, выраженного количеством лет, является продуктом определенной социальной прак тики: это абстрактная мера, степень точности которой, различная в разных обществах, задается прежде всего необходимостью административной практики (поскольку установление личности индивида, имени и места житель ства уже недостаточно). Возраст гражданского состоя ния как критерий классификации появился во Франции в XVI веке в период унификации записей о рождении в приходских реестрах (Арьес, 1999, с. 2).

Можно напомнить, что первые категоризации жителей по возрастному признаку были явно заданы государственными прерогативами, как об этом свидетельствуют произведенные в ходе первых пе реписей населения группировки. Так, группиров ка Тревиза, сделанная в 1384 г., различает две категории: мужчин старше или моложе четырнад цати лет, при этом «священнослужители и слуги подсчитываются отдельно» по той причине, что последние, как и дети до четырнадцати лет, а так же женщины, долгое время исключавшиеся из всех переписей, не платили налогов и не несли воинской повинности, а поэтому не были «добром, подлежащим учету». Таким же образом первые венецианские «списки» различают только две категории лиц: «полезных», т. е. мужчин от 15 до 60 лет, и «бесполезных», которая включает всех остальных ( Molls , 1954).

возраст как гражданское состояние и возможные в связи с этим деления являются социальными понятиями, категории, которые он позволяет различать, не образу- Ют . тем не менее, социальных групп. На самом деле,

[88]

«арифметические» деления шкалы возрастов могут стать «номинальными» категориями («старики», «молодежь» «подростки»), не обозначая, однако, социальных групп определяемых этими терминами. Морис Хальбвакс преж де всего замечает, что такие группы не могут быть устойчивыми, поскольку индивиды, по определению, за держиваются в них недолго, если только не расширять существенно сам возрастной интервал (но тогда эти группы не могут быть определены со всей четкостью в терми нах возраста). Как пишет этот автор, «в зависимости от эпохи, обычаев, институций, даже состава населения это му признаку придается большее или меньшее значение, а молодость, зрелый возраст, старость определяются в общественном мнении совершенно различным образом». И добавляет: «Раньше пятидесятилетний европеец счи тал себя достаточно молодым, чтобы вступить в деловую жизнь в Америке, тогда как в наших странах в этом возрасте оставляли дела и уходили на пенсию» (Хальбвакс, 2000 b , с. 334).

Сравнивая возрастную пирамиду французского и немецкого населения в период между двумя вой нами, Морис Хальбвакс после констатации того, что цифровые данные ясно выявляли различия, касающиеся представления возрастных категорий в обеих странах (больше «молодых» в Германии, нежели во Франции), спрашивает себя, в чем зна чение этого сравнения с социологической точки зрения. «Следовало бы выяснить, — уточняет он, — одинакова ли граница, отделяющая зрелый возраст от молодого, старший от зрелого в глазах [коллективного] мнения обеих стран. В этом мож но усомниться, поскольку там, где много пожи лых людей, скорее всего, они видят себя более молодыми, чем они есть. А там, где много молодых людей — поскольку многие из них занимают (или намерены занять) положение, которое в других случаях закреплено за взрослыми, — они, возмож но, считают себя (и признаются окружающими),

[89]

старше, чем есть, принимая в расчет их возраст в годах. Напротив, если учесть, что одна из этих стран находится ближе к северу, а другая — к югу и что этнический состав в них различен, то, весьма вероятно, в одной из них, например, во Фран ции, созревание более раннее, чем в другой. Тогда там и взрослеют, вероятно, раньше, а также раньше переходят в категорию стариков; так что фран цузское население может оказаться еще старше, а немецкое — еще моложе, чем это представляет ся из данных цифр.

Наконец, как не учитывать разнообразие со циальных классов, профессий, городских и сель ских сред? Разве возрастная пирамида для одной страны одинакова для города и для сельской местности; для промышленности, торговли, сельского хозяйства и творческих кругов; для зажиточных классов и бедняков? Заметим, что в Соединенных Штатах пропорция взрослых ко всему населению примерно та же, что и во Франции, не потому, что там издавна такая же низкая рождаемость, а по причине наплыва иммигрантов. Следовало бы выявлять и эти различные условия. Статистичес кое исследование должно осуществляться как раз в отношении таких различающихся групп. Возрастные же пирамиды обо всем этом дают нам столь же схематичное и слабое представление, что и египетские пирамиды о судьбах огромного числа людей, на долю которых выпало их строительство (Хальбвакс, 2000 b , с. 335-336).

Следуя принципам анализа Мориса Хальбвакса, сравни вавшего возрастные пирамиды двух стран, можно поставить вопрос об адекватности понятия «демографическое дарение», также покоящегося на делениях, которые, не будучи произвольными, тем не менее, остаются весьма аб страктными, поскольку социальное определение возр аста изменяется в зависимости от состава населения, исследовании «Браки во Франции во время и после вой-

[90]

ны» Морис Хальбвакс показывает, как социальное опре деление возрастов зависит от численного состава поко лений: наступившее после войны ощутимое уменьшение мужского населения в возрасте от двадцати трех до три дцати восьми лет привело к тому, «что молодые люди под нялись по возрастной шкале» в той мере, в какой они, вынужденные занять позиции, оставшиеся вакантными после старших, столкнулись с необходимостью выполнять ответственную работу, до тех пор бывшую им «как бы не по возрасту»; этой трансформации сопутствовало пере определение законного возраста вступления в брак и, шире, возраста, в котором «молодые» достигают статуса «взрослых» (Хальбвакс, 2000а, с. 270).

Напротив, «болезнь века» — как называл ее Альфред де Мюссе, — от которой страдала буржуазная и мелко буржуазная молодежь 1830-х, была обязана в большой мере тому факту, что карьерный рост в свободных про фессиях и высшей администрации был заблокирован при сутствием относительно молодых мужчин, занявших по сты в период Революции и Империи, а также возвраще нием эмигрантов времен Людовика XVIII . Определение возраста, в котором дозволялся доступ к этим професси ям (и к тому, что с ними было связано, в частности, к браку), было отсроченным, и «молодые» этих социальных категорий, таким образом, оказывались в положении за поздалых подростков. Это приговорило целое поколение к тому, что автор «Исповеди сына века» называл «страш ным отчаянием», и объяснило, хотя бы отчасти, форму, которую принял французский романтизм, «богемную жизнь» и ее успех на протяжении этого периода ( Bertier de Sauvigny , 1955, p . 320-323).

Таким образом, нельзя трактовать «возраст» индивидов как свойство, не зависящее от отношений, в которых оно обретает смысл, тем более справедливо, что закрепление возраста есть продукт борьбы, которая сталкивает друг с другом разные поколения ( Bourdieu , 1980).

[91]

1.2. «Естественные» категории и социальные ставки

Возрастные категории в этом смысле являются также хорошим примером ставок, на которых основана всякая классификация: в самом деле, ясно, что при манипулиро вании возрастными категориями речь идет о проблеме власти, связанной с различными моментами жизненного цикла, поскольку характер и основания власти различа ются в зависимости от целей, свойственных каждому классу и каждой фракции класса в межпоколенческой борьбе. То же самое происходит с восприятием профес сиональной деятельности как труда, о чем свидетельствует борьба относительно возраста выхода на пенсию или признания женской домашней работы или работы по ухо ду за детьми.

То, что действительно составляет для социолога объект исследования, — это не разрешение спорных во просов в подобных символических битвах, а изучение аген тов, их ведущих, орудий, ими используемых, и стратегий, ими реализуемых, с учетом силовых отношений между поколениями и социальными классами, а также с учетом господствующих представлений о легитимных практиках, связанных с определением возраста. Таким образом, с этой точки зрения, неверно фиксировать для членов од ного и того же социального класса, тем более для отдель ных индивидов, возраст, начиная с которого они становятся «старыми», т. е. «слишком старыми» для выполне ния данного вида деятельности или законного доступа к некоторым категориям благ или социальным позициям.

Именно установление такого возраста — момента, когда самые молодые поколения вынуждают самых стар ших удалиться с властных позиций с тем, чтобы занять их в порядке очередности — составляет ставку борьбы между поколениями. Поэтому правомерен вопрос: не буд ет ли социология старости, избирающая в качестве своего объекта население, определяемое главным образом юр идическим возрастом или состоянием биологического

[92]

старения, заранее разрушать объект своего исследования в той мере, в какой она полагает решенным то, что, соб ственно, требуется объяснять?

Это показывают Ришар Трекслер и Даниэль Херли, которые относят появление понятия «подростковый воз раст» в ряде больших итальянских городов Возрождения к изменениям отношений между поколениями в буржуазной среде. Родители отодвигали возраст вступления в брак своих детей с тем, чтобы не лишаться части своего имущества и своей власти, так как брак сопровождался в этой социальной категории передачей семейного иму щества.

В ответ на давление со стороны молодых (отцеубий ства не были редкостью в ту пору) родители проявляли большую терпимость в том, что касалось сексуального поведения, чтобы не уступать в главном — сохранении до самой смерти власти в распоряжении семейным иму ществом ( Trexler , 1974; Herlihy , 1972).

Манипулирование с возрастными категориями всегда содержит — разумеется, в различной степени — пере определение власти, связанной с разными моментами жизненного цикла, свойственного каждому социальному классу. Оно представляет собой форму борьбы за власть, которая доверяется в каждой социальной группе различ ным поколениям. Это видно, в частности, на примере из менения силовых отношений между поколениями у ре месленников-стекольщиков во второй половине XIX ве ка, последовавшей за изменением производственной техники в этом секторе ( Scott , 1975).

В самом деле, механизация и вызванное ею упроще ние работ подточили одну из основ власти мастеров-стекольщиков, а именно монополию владения техникой из готовления и, соответственно, монополию ее передачи: до той поры стеклодувы контролировали в свою пользу отношения между поколениями, навязывая сроки подготовки и уровни компетенции своим преемникам, «мальчишкам» и «парням»; притом эти слова обозначали как позицию на шкале возрастов и шкале профессий, так и,

[93]

гораздо шире, социальную позицию (низкую оплату, холостое состояние и т. д.). В ситуации конкуренции с мо лодыми подмастерьями стекольщики, после безуспешных попыток отодвинуть возраст доступа к ученичеству и продлить сроки подготовки, были вынуждены применить оборонительные стратегии и, в частности, признать осо бый статус за своими наиболее опасными конкурентами, обретшими равную с ними квалификацию, чтобы тем самым воспрепятствовать «мальчикам», ставшим слишком «взрослыми», вытеснить их самих.

Точно так же Жорж Дюби показал, что установление во Франции XII века в аристократической среде нового, четко определенного этапа суще ствования, обозначенного как «молодость» — периода между посвящением в рыцари, указы вавшим на окончание детства, и браком, опреде лявшим завершенное состояние взрослого, — было продуктом семейных стратегий сохранения власти и сбережения имущества от потомства. Принадлежность к «молодежи» зависела не столь ко от биологического возраста, сколько от воз раста — существенно колебавшегося, в котором наследники становятся преемниками в управле нии имуществом, т. е., главным образом, по смер ти их отца. Удлиняя «молодость» своих детей, т. е. удаляя их из вотчин (крестовые походы, турниры и т. д.), родители настолько же отодвигали воз раст, в котором они уже сами считались бы «ста риками». «Молодые люди» были, таким образом, холостыми рыцарями, обреченными на стран ствия и приключения, в ожидании момента, ко гда они смогут наследовать своим отцам и женить ся ( Duby , 1964).

Возрастная терминология есть результат «того не явного антагонизма и глухой борьбы, в которых каждый Добивается своего места под солнцем» ( Halbwachs , 1970, Р- 108). Эти наблюдения показывают, что «возраст» не является ни природной данностью, ни принципом образо-

[94]

вания социальных групп, ни даже фактором, объясня ющим поведение. Как показывает Г. И. Джоунс на примере африканского населения племени ибо, возраст ин дивида является результатом действия трех факторов: прежде всего тем, что Норман Б. Райдер назовет «демографическим метаболизмом», который зависит от показателей плодовитости и смертности и изменения которо го содействуют определению конкурентного состояния между поколениями за занятие властных позиций ( Ry der , 1965); он определяется также силовыми отношения ми между родителями и детьми в семье и — более широ ко — в рамках поколенческих связей; наконец, зависит от способности молодых людей перетянуть «общественное мнение на свою сторону», доказывая, что они владе ют социально требуемыми качествами, необходимыми для перехода из одной возрастной категории в другую ( Jones , 1962, р. 207-208).

Из того факта, «что неизвестно, в каком возрасте, в какой период жизни начинается старость», следует ли на манер тех социологов, которые, по замечанию Парето, «не в состоянии провести черту, отделяющую абсолютно бо гатых от бедных», прийти к заключению об отсутствии классовых антагонизмов и делать вывод, что стариков не существует? ( Pareto , т. II , 1986, р. 385). Объект социоло гии старости состоит не в определении того, кто стар, а кто нет, или в указании на то, с какого возраста агенты разных социальных классов становятся старыми, а в описании процессов, благодаря которым индивиды социаль но обозначаются как таковые.

Это не значит, что возраст, включаемый в граждан ское состояние, «юридически измеряемая величина», которая, по выражению Филиппа Арьеса, исходит из мира «точности и цифр», не обладает никакой социальной реальностью: он постоянно напоминает о себе индивидам (дни рождения, административные хлопоты и т. д.) и пред ставляет собой что-то вроде абстрактного эталона и иден тификационного омнибуса или, если угодно, референт ную величину, позволяющую проводить сравнения. Кро-

[95]

ме того, фиксация юридически значимого возраста, на пример, возраста гражданской зрелости в восемнадцать лет или возраста выхода на пенсию в шестьдесят пять, сказывается на борьбе между поколениями. Она направ лена на установление некой официальной нормы, с кото рой агенты должны считаться («нужно уступать место молодежи» и т. д.), хотя бы потому, что с тем или другим возрастом ассоциируются определенные права.

«Старость» не более чем «молодость», не является каким-то сущностным свойством, которое приходит с воз растом; это категория, установление границ которой вы текает из состояния (изменчивого) силовых отношений между классами и отношений между поколениями в каж дом классе, т. е. из распределения власти и привилегий между классами и между поколениями.

Пример манипуляции с возрастом выхода на пенсию исключительно красноречив, поскольку здесь борьба, касающаяся определения возрастных категорий, разво рачивается в двух измерениях: борьба, которая противо поставляет социальные группы, и борьба, в которой стал киваются поколения. Это происходит еще и потому, что «ценность» индивидов и, в частности, мужчин на рынке труда является, несомненно, одной из основных перемен ных, которая определяет сегодня социальное старение: профессиональная активность принципиальна в определении социальной ценности индивидов.

Иерархия форм и степеней старения в поле про фессий, по-видимому, воспроизводит социальную иерархию и доходит вплоть до уровня отдельных предприятий. Именно это вытекает из исследова ния, показывающего, что, по мнению работодате лей, самым тяжелым «изъяном» стареющих работ ников является «ухудшение способностей адап тироваться к работе, методам или новой технике»; далее идут «утрата подвижности», «потеря сил»; далее — утрата «интеллектуальной живо сти» и «сноровки», «памяти» и в последнюю оче редь упоминается «неспособность к руковод-

[96]

ству» 1 . Другими словами, это означает, что угаса ние с возрастом качеств, признаваемых работода телями в качестве необходимых для выполнения различной профессиональной деятельности, или, если угодно, возраст, с которого разные соци альные категории начинают «стареть», оказыва ется более ранним для представителей самых низ ших классов: руководителями предприятий чер норабочие рассматриваются как «продуктивные на 100%» только до среднего возраста в 51,4 года, квалифицированные рабочие — до 53,5 лет, мас тера — до 55,9 лет, ответственные работники — до 57,9 лет и никакого возраста не зафиксировано для самих руководителей ( ibid , p . 97). На основе этой дифференцированной оценки «продуктив ности» разных категорий трудящихся, предпринятой ру ководителями предприятий, т. е. агентами, социально за интересованными в предписании границ старения, влия ющих на цены на рынке труда, ясно, что старение измерено на этом рынке не столько по «шкале возрас тов», сколько по шкале критериев, навязывание которых зависит от состояния борьбы между различными категориями продавцов и покупателей рабочей силы.

В целом, принципы разделения труда структурируют одновременно распределение задач между социальными группами, а также их категории восприятия и оценки. Социальное разделение труда является социальной работой деления, т. е. борьбой между группами за навязыва ние принципов видения социального мира, способствующих поддержанию или изменению их позиций в соци альном пространстве ( Bourdieu , 1984, р. 3—12).

1 Опрос был проведен в 1961 г. Французским институтом опросов общественного мнения (1 F 0 P ) среди 100 руководите лей предприятий и начальников отделов кадров крупных и средних частных предприятий. См .: Les travailleurs ages dans l'entrep- rise // Le Haut-Comite consultatif de la Population et de la famiU e; Les personnes agees et l'opinion en France. Paris : La Documentation Francaise , 1962. P . 99-100.

[97]

Борьба классификаций может привести к изменениям видения и деления социального мира, особенно если к ка тегориям, определение которых стоит под вопросом, присоединены права, как, например, пенсия для лиц данного возраста. Это способствует приданию некой «социальной устойчивости» той категории, которую стремятся образовать пенсионеры, так как защита прав может стать фактором мобилизации (когда эти права оказываются под угрозой).

«Социальная реальность» — результат всей этой борь бы. Она проявляется в разных формах: в состоянии пра ва, коллективных материальных ресурсах, мыслительных категориях, социальных движениях и т. д. Изучение по явления социальной проблемы, с этой точки зрения, есть один из лучших способов, вскрывающих работу по «социальному конструированию реальности», если восполь зоваться названием известной социологической работы (Бергер и Лукман, 1995), так как оно вбирает все аспек ты этого процесса. И если речь идет о социальной про блеме, объект социологического исследования вырастает, прежде всего, из анализа процессов, благодаря кото рым конструируется и институционализируется то,что в настоящий момент существует в этом качестве.

1.3. Неосознаваемая семантика и заранее сконструированный объект: «семья»

Универсальный характер понятия семьи как инстанции биологического и социального воспроизводства держит ся, без сомнения, на том, как указывает Франсуа Эрить- е Р. что «все знают или полагают, что знают, чем являет ся семья; эта последняя так прочно вписана в нашу по вседневную практику, что неявным образом предстает для каждого природным или, говоря шире, универсальным Фактом» ( Heritier , 1979; Levi - Strauss , 1983). Но эта вера

[98]

в «семью», которая обусловлена природой и которая ме няется от общества к обществу лишь в своем составе и функциях, также является продуктом социальной рабо ты. Эта работа по конструированию социальной реально сти, если пользоваться распространенным сегодня выра жением, ведется и проявляется уже на уровне самих слов, в которых всегда выражено видение социального мира. Поскольку язык — это не только, как писал Эрнст Кас сирер, «посредник при формировании объектов» ( Cassirer , 1933), но гораздо более — «обусловленность поведения», как показали независимо друг от друга Эдвард Сепир и Бенджамин Ворф ( Sapir , 1967; Worf , 1969).

Таким образом, факт говорения о «семье» должен предполагать определенное представление о социальных группах. Действительно, обыденный язык описывает се мью как «круг», в который входят и из которого исключа ют («в кругу семьи»). Семья означает способ принадлежности к группе, которая основана на общности условий проживания, крови и т. д., короче говоря, однородное сплоченное единство, во многом обязанное своим суще ствованием «сходствам» агентов, которые его образуют, в том смысле, какой придавал слову «сходства» Дюрк- гейм, говоря о механической солидарности (Дюркгейм, 1996, гл. 1). Именно к этому отсылают выражения «се мейная атмосфера», «дух семьи» и даже «семейное горе». Наконец, на эти неявные предпосылки, которые стоят за простым употреблением слова «семья» и к которым не преодолимо влекут мышление формулы здравого смыс ла, такие как «(хороший) отец семейства», «сын из (хо рошей) семьи», не говоря уже о «святом семействе», опи рается этносоциальное обоснование такого способа быть вместе. Это содержится, помимо прочего, в выражениях «поддержка семьи», «семейная взаимопомощь», но так же и «глава семьи», поскольку в семье есть только доб рые чувства, бескорыстие и благорасположение. Поня тие «семьи» (но также, в негативном смысле, и «без се мьи») неявно обозначает сплоченное, упорядоченное единство, одним словом, целое.

[99]

Итак, уже в словаре мы обнаруживаем корни пробле матики единства и единения группы, к которой отсылают категории обыденного способа говорить на эти темы. Последние можно объединить в оппозицию единой се мьи/разрушенной семьи. В эту знакомую семейную то пологию входят также различные формы, которые могут принимать союзы, браки, сожительство (общепринятое или нет) и их противоположности: разводы, разъезды и такие «гибридные» формы, как «совместное проживание». Это также случай различных способов легитимного вклю чения в семью детей: деторождения или усыновления и, напротив, способов изгнания детей, отказа от них или лишения наследства. В данных условиях становится понятно, почему даже сегодня так трудно обозначить «се мейные» структуры, которые не соответствуют — по крайней мере, формально — этому неосознанному пред ставлению о семье (семья «атомарная», «сложная», «с нечеткими границами», «гражданский союз», «обще ственный союз» и т. д. ( Bourdieu , 1996)).

С этим представлением о семье как гармоничном единстве связано и наваждение непрерывностью домаш ней группы*. Это также выражает обыденный язык, кото рый связывает понятие «семья» с представлением о род ственной линии, потомстве, родоначальнике, нисходящих ветвях. Семья предстает группой, имеющей историю, жизнь, и, как каждая «история жизни», эта история од новременно оказывается рассказом о жизни этой исто рии («семейные истории», «семейный альбом»). Этапы, всегда одни и те же, отсылают к официальной работе (успешной или нет) по унификации и объединению груп пы: рождения, браки, наследства и т. д. Подобно поколе ниям, следующим одно за другим, эти события уклады ваются в хронологический линейный ряд, предназначен ные дать семье образ сплоченной и интегрированной

* По-французски в значении « domestique », с его граммати ческой двусмысленностью, более ясно прочитывается отсылка к аристотелевскому и веберовскому определению семьи через до мохозяйство. — Прим. пер.

[100]

группы, принцип которой является ее собственной це лью: поддержание (домашнего) единства и того, что его обосновывает, — «семейного состояния».

2. Социальное основание заранее сконструированных категорий

Социологическая работа могла бы заключаться в фиксации данных, сконструированнных в соответствии с кате гориями, результирующими проделанную социальную работу. Социология старости представляет с этой точки зрения хороший пример производимых исследователем операций: она оказывается тем случаем, когда социоло гия конструирования понятия сама превращается в объект исследования.

Исследователь неизбежно сталкивается с институ циональными определениями своего объекта, т. е. с проб лемами, которые ставит перед институциями «старе ющее» население, находящееся в их ведении. «Социо логия старости», таким образом, вытекает из ненаучного деления социологии, которое установилось в связи с по явлением социальной проблемы.

Дело в том, что разграничению возрастов и рас пределению легитимных практик, которые им соответствуют, способствовало, по сути дела, появление институций и специализированных агентов, как это установлено, например, относительно деления первых лет жизни, связанного с развитием школьной системы. Введение конст руктов «детство» (Арьес, 1999), «подростковый возраст», а недавно и «раннее детство» ( Chambo - redon , Prevot , 1973) связано в большой мере с уве личением сроков обучения и распространением

[101]

детских садов. Подобно этому, сегодняшнее изо бретение «третьего возраста» — этого нового эта па жизненного цикла, который пытаются вписать между выходом на пенсию и старостью, являет ся, главным образом, продуктом превращения пен сионной системы во всеобщую и вмешательст ва институций и агентов, специализирующихся на обслуживании старых людей и способствующих автономизации этой социальной категории и, од новременно, населения, которое она обозначает ( Lenoir , 1979).

Препятствие, с которым сталкивается социолог, в мень шей степени обязано сложности, присущей объекту, чем условиям, в которых он вынужден вести исследование: именно само поле, поле агентов, управляющих делами старости, в которое он неизбежно входит, представляет собой существенное препятствие для построения социологического объекта. Изучая это поле социологически, социолог может найти способ преодоления данной преграды, лишь обнаружив ставки определений и классифи каций, которые производят агенты, заинтересованные в том, чтобы ввести в оборот эту категорию.

Социолог лучше осознает «навязывание проблема тики», когда изучит самое обездоленное население, т. е. население, с которым связаны проблемы, называемые «социальными» в двойном смысле этого слова: и как «со циальные обстоятельства», и как «проблемы общества». Таково положение иммигранта, в котором, как по казывает Абдельмалек Саяд, совмещаются все виды подчинения: «Иммигрант, о котором идет речь (о котором ведут речь наука и все науки, а также политический дискурс и т.д.), в дейст вительности является таким, каким его определи ли [...]». Сила социального определения иммигран та и «проблем», которые он привносит, «обязана тому факту, что он воплощает все возможные формы господства над собой: он одновременно рабочий, выходец из колоний, правонарушитель,

[102]

лицо с психическими расстройствами, безработ ный и т. д.». И потому, как в случае любой домини руемой группы населения (крестьян, рабочих, а также детей, женщин, пожилых людей и т. д.), но, может быть, гораздо больше именно в случае им мигрантов (а здесь еще более для алжирцев, чем для португальцев, и более для португальцев, чем для итальянцев, и т. д.), нет социального объекта, проблематика которого (и все направления иссле дования, которые с ней связаны) была бы настоль ко искусственно навязанной ( Sayad , 1986).

«Одна из форм такого навязывания, — продол жает он, — состоит в том, чтобы воспринимать иммигранта, размышлять о нем, все время ссылаясь на социальную проблему,т. е. проблему,кото рая возвращает к условиям его существования и, в конечном счете, к его праву на существование. Это сцепление населения с социальной пробле мой (иммигранты и рынок занятости, иммигранты и безработица, иммигранты и профессиональная подготовка, иммигранты и возвращение и т.д.) служит самым очевидным показателем того, что проблематика исследования является прямым наследником установившегося социального вос приятия иммигранта как того, кто в одно и то же время и создает проблему, и требует от общества ее разрешения».

Можно задаться вопросом: каков в действи тельности точный характер «проблем» иммиграции? Идет ли речь о собственных проблемах иммигрантов или скорее о проблемах, которые воз никают перед французским обществом в связи с ними и которые, тем самым, образуют проблему для самих иммигрантов?

Социолог должен считаться с этими «коллективными представлениями», которые, как уточняет Эмиль Дюрк-гейм, «единожды возникнув, становятся частично авто номными реалиями» ( Durkheim , 1973) и воздействуют на

[103]

реальность через объяснение, формулирование и инфор мацию (понимаемую двояко: формирования мышления и распространения), присущую любой форме представления. Но эти представления являются тем более эффек тивными, чем сильнее они соответствуют объективным трансформациям, на которые исследователь должен прежде всего обращать свое внимание, поскольку эти трансформации лежат в основе возникновения и содер жания данных представлений.

Именно этим пытается пренебрегать при анализе социальных проблем «конструктивистская» точка зрения, какой она представлена, например, у Герберта Блюмера ( Blumer , 1971): не все может быть представлено как «со циальная проблема».

2.1. Морфологические и экономические трансформации

Если рассмотреть, например, «изобретение» какой-либо «болезни», которая принимает вид социального «бед ствия», как это было во Франции с туберкулезом, венерическими болезнями и, начиная с 1920 г., с раком, можно увидеть, что болезнь сопровождается тем, что Патрис Пинель называет «социальным движением» ( Pinell , 1987, р. 45-76). Не пренебрегая внутренними факторами, дей ствующими в медицинском поле (в частности, развитием технологии), которые позволили расширить медицинское вмешательство, как в области диагностики, так и в области самой терапии (в частности, радиология и радиоте рапия), он описывает социальные ставки, которые сфор мировались с рождением канцерологии как автономной медицинской дисциплины, кристаллизовавшейся в созда нии Лиги борьбы против рака.

Эта Лига объединяет представителей всего простран ства господствующего класса (аристократию, финансовую

[104]

и промышленную буржуазию, политических деятелей, медиков и т. д.) — условие необходимое, но не достаточ ное для того, чтобы «проблема», с которой сталкиваются «частные лица» и, более широко, поле социальной (меди цинской, военной, школьной и т. д.) жизни, стала «соци альной проблемой», общественной проблемой в обоих смыслах слова. Если в свое время успех Лиги происте кал в большой мере из «ее способности превратить "рак" в конкурентоспособный товар на рынке благотворитель ной деятельности, то это вызвано объективными факто рами, которыми анализ, сосредоточенный исключитель но на производстве категорий, обычно пренебрегает. К ним, в частности, относятся изменения показателей смертности и ее причин, которые позволяет обнаружить статистика: старение французов увеличивает долю насе ления, подверженного риску умереть от этой болезни, ко торая, с восьмого места по причинам смертельных исхо дов среди парижан в 1956 году спустя тридцать лет переместилась на пятое». Этот рост числа заболеваний раком одновременно сопровождается изменением пораженного им населения: как свидетельствует объективная статис тика, все чаще им оказываются затронуты мужчины, а разница между жителями бедных и богатых кварталов сокращается. Рост числа случаев, более высокий соци альный статус затронутой группы населения — таковы условия, которые совместно способны превратить «проблему» в «социальную проблему».

Так же обстоит дело с учреждением «старости» как социальной проблемы, которая коррелирует с экономи ческими потрясениями, затрагивающими семейные струк туры, до того бравшими на себя заботу о престарелых родителях, уже не способных удовлетворять свои потреб ности. Здесь пример со старостью еще раз подтверждает сложность и разнообразие факторов, которые лежат в основе возникновения социальной проблемы, и напоминает, что причиной тому является все единство социаль ного порядка.

[105]

«Что делать со стариками, которые больше ни на что не годятся?» Так был сформулирован вопрос «экономи стами» и «политиками» в середине XIX века по поводу старости в тех «обездоленных» классах, которые стали пролетарскими. С самого начала проблема пенсий была проблемой выяснения того, какая группа должна взять на себя обеспечение старости тех классов, у которых, по определению, не было капитала для передачи: семья или предприятие?

Возникновение «старости» как социальной проблемы затронуло прежде всего рабочий класс и стало результа том быстрого распространения, главным образом с середины XIX века, капиталистической организации труда и системы связанных с ней установок. Заработная плата должна была вознаграждать только рабочую силу, вло женную в труд, без учета того бремени, которое индивид должен взять на себя дополнительно, удовлетворяя свои непосредственные нужды. Отдача этой силы тем лучше поддается измерению, чем сильнее развивается машини зация и следующая за ней деквалификация рабочего, и чем отчетливее эту силу пытаются свести к одной только физической. «Старость» рабочих, таким образом, прирав нена капиталистическим патронатом к «инвалидности», т. е. к «неспособности производить», как уточняет Эмиль Шейсон, один из специалистов по социальной политике руководителей крупных предприятий своего времени. Именно по этой логике руководителями предприятий были организованы пенсионные кассы, чтобы, как уточ няет историк Ролан Трампэ, исследовавший случай угле добывающей компании в Кармо, «снизить производствен ные затраты, достойным образом избавившись от старых работников, оплачиваемых выше той отдачи, которую они обеспечивают» ( Trempe , 1971).

[106]

2.2. Социальная проблема и формы солидарности

Мы видим, что старость в качестве социальной пробле мы не является механическим следствием роста числа «пожилых людей», как пытается внушить двойственное понятие «демографического старения», часто использу емое демографами, и пример которого можно видеть в следующем суждении: «Для всего населения на данный момент времени, — пишет Альфред Сови, — действительно следующее распределение: Н = М + В + С, где Н представляет собой все население, М — численность мо лодежи, В — численность взрослых, С — численность стариков. Последние три группы позволяют вычислить три показателя старения: а) отношение С/Н — числен ности стариков к численности всего населения; в) отношение С/М — численности стариков к численности мо лодежи; с) отношение С/В— численности стариков к численности взрослых» ( Sauvy , 1963, р. 371).

Перед лицом подобных абстракций социолог приходит к необходимости осуществить двойное действие, со стоящее в разрыве с социально признанными определениями изучаемого явления, которые в качестве таковых являются слишком общими и/или историческими. Пер вое действие заключается в том, чтобы обращать внимание на различия между социальными группами с точки зрения своего объекта (в случае смертности, возраста выхода на пенсию, изменения зарплаты на протяжении всего жизненного цикла и т. д.). Второе нацелено на то, чтобы поместить эти различия в более общие социальные единства, которые можно назвать «контекстом», где раз вертываются наблюдаемые явления. Таким образом, про никнуть в изменения способов введения в оборот старости можно, как видится, не столько на примере приюта для стариков, сколько отталкиваясь от трансформации силовых отношений между поколениями в семье, кото рые сами вытекают из внешних для семейной жизни фак-

[107]

торов. Вот почему социологическое изучение старости приводит к тому, чтобы в расчет брались факторы, кото рые изменяют то, что Эмиль Дюркгейм называл «видами солидарности», т. е. «природу связей, объединяющих ин дивидов» в данной группе (Дюркгейм, 1996).

Экономические трансформации и эволюция семейных структур: придуманная старость

Все наблюдатели того времени отмечают то, что Макс Вебер назвал «распадом домашней общины», который, по его мнению, обязательно сопровождает развитие капита листической экономики ( Weber , 1971, р. 399-405). Его аргументация такова. Введение денег способствовало возможности рассчитывать вклад, который каждый из членов вносил в жизнь группы, и позволило некоторым из них, начиная с некоего порога, свободно удовле творять свои индивидуальные потребности. Конечно, как замечает сам Макс Вебер, этот параллелизм не соверше нен, но с той поры, как экономическая деятельность ори ентируется на выгоду, она становится особой «професси ей», которая в отличие от способов производства, назы-

[108]

ваемых автором «коммунистическими», осуществляется в рамках «предприятия». Он устанавливает, на его взгляд, решающее отличие («юридическое» и «поддающееся учету») между «домом» и «хозяйством», «домашним хозяй ством» и «мастерской» и т. д.

Это отделение сопровождается распадом ценнос тей солидарности и обмена, которые регламенти ровали отношения между родственниками: дея тельность членов группы, глубоко дифференциро ванная, в частности, по полу, вплоть до ее ритуального оформления, индивидуализируется и направлена отныне на определение и фиксацию социального статуса каждого.

В традиционной (главным образом сельской) экономике принцип распределения функций каж дого из членов домашней группы, выступающего одновременно единицей производства и единицей потребления, покоится на неделимости имуще ства. Как многократно показывали антропологи, эта неделимость соотносится с вытеснением из сознания расчетов, которое этим способом присвоения и распоряжения имуществом поощряется (и которое в то же время позволяет его сохра нять). Разумеется, и в экономике такого типа, «труд» социально определен (он оказывается пред метом распределения, дифференциации и т. д.), но остается таковым в соответствии со всей систе мой общинных ценностей (главным образом, свя занных с удовлетворением нужд и безопасности группы), а не с денежным обменом и всем тем, что с ним связано («изолированный» работник, «сво бодный» рынок и т. д.). Труд еще не осмысливает ся и не воспринимается в отрыве от других соци альных функций.

Когда с развитием наемного труда и введением определения труда как продуктивной и рентабельной деятельности, взаимозависимость членов семейной группы все более приходит в расстрой-

[109]

ство, образуется новое видение «деятельности»: та, которая вознаграждается и оценивается, на зывается «трудом», а та, которая им не является, обесценивается вплоть до ее непризнания в каче стве таковой («бездеятельность»). Восприятие «старости» как «бремени», которое необходимо нести, и как расходов для семейной группы оказы вается тем сильнее в среде рабочего класса, чем скуднее средства, которыми располагают семьи. Многие исследователи в свое время описали нищенские условия рабочей старости. К концу XIX века более половины населения в возрасте 65 лет и старше не получало ни пенсии, ни зарплаты, опека большинства из них исходила от детей или благотворительных институций. Можно вспом нить в этой связи, что более 40% приютов было построено в XIX веке, против26,5% —до 1800г., 23,3% в период между 1900 и 1944 г. и 9,3% —во время 1945-1970 г.; большинство из них было создано и профинансировано частными фондами, которые нередко субсидировались семьями промышленников и банкиров.

Действительно, переход от способа наследования, в соот ветствии с которым отношения между поколениями контролировались непосредственно родителями, к способу, когда доступ к позициям и благам обеспечивается все бо лее посредством дипломов и конкурсов, способствовал тому, что изменились ставки в отношениях между детьми и родителями и способы определения содержания и ин тенсивности их обменов, короче говоря, их взаимных обя занностей. Более того, некоторые сферы деятельности, традиционно остававшиеся прерогативой семьи и способствовавшие ее существованию как группы, оказались по степенно переданы институциями и специализированному персоналу. Так, воспитание детей доверено с самых малых лет школе; доступ молодых на рынок труда обеспе чивается все больше и больше путем конкурсов или че- Рез агентства по трудоустройству; ссуды молодым семьям

[110]

могут предоставляться финансовыми институциями; на конец, материальная поддержка старости отныне обеспечивается пенсионными кассами и специализированными учреждениями и т. д. Подобная переадресация в разных социальных классах способствует ограничению (в различ ной мере) той власти, которую родители осуществляли ранее в отношении своих детей ( Lenoir , 1985, р. 69—88). В определенной мере основы единства и структуры семейной группы оказываются, таким образом, пошатну вшимися, а то, что позволяло осуществлять обмены и пе реговоры на личностном уровне, отныне все чаще и чаще перекладывается на институции, действующие в их собственной логике.

С этой точки зрения крестьянская семья представляет типичный случай солидарности, которую она обеспечивает между поколениями и результатом которой она является: она покоится на наслед ственном имуществе, выступающем одновременно средством производства, средством существо вания и символом социального положения потом ков. Кризис наследования в крестьянской среде особенно явственно позволяет обнаружить транс формацию силовых отношений между поколения ми в семье ( Champagne , 1979). Разумеется, более чем в других социальных категориях, в частности наемных работников, где вступление детей на ры нок труда не принуждает родителей к выходу на пенсию, старость среди крестьян «приходит от» детей, которым для того, чтобы самим стать глава ми хозяйств, необходимо добиться хотя бы частичного отстранения родителей отдел. В отношении наследования положение младших производителей в семье, похоже, оказывается в рамках альтернативы и покоится на очень шатком равно весии: или родителям удается сохранить свою власть над детьми и держать их как можно дольше в положении «семейных помощников», или дети ради более раннего получения наследства должны

[111]

добиваться от родителей преждевременного от каза от управления наследственным имуществом. Возраст, в котором в крестьянской среде дети на следуют родителям, зависит от состояния сило вых отношений между поколениями, которые сами зависят от возможности детей «выйти» из семей ного предприятия, т. е. заняться ремеслом и устро иться жить в ином месте. Так, всеобщий доступ крестьянских сыновей к первому циклу среднего образования изменил властные отношения внутри крестьянской семейной группы, внеся перемены в разделение труда по обучению между семьей и институтом школы: он обеспечил сравнение с деть ми из других социальных классов и, главное, наде лил молодые поколения школьным капиталом.

Единственно возможным для сыновей кресть ян остается только будущее крестьянина или — если они покидают землю — подсобного рабочего. Стать крестьянином — значит согласиться остаться в качестве семейного помощника, а это предпо лагает ожидание, которое отныне воспринимается как исключительно долгое. Тем более, что в ре зультате развития местной промышленности и изменения установок в отношении городских про фессий дети могут попытаться стать рабочими или служащими, т. е. «работниками по найму» со всеми относительными преимуществами (ранней ма териальной независимостью, еженедельными вы ходными, фиксированным временем труда), какие подобная ситуация предполагает по сравнению с порабощающими «обязанностями» крестьянство- вания. С этих пор отсрочка с наследством переста ет быть привычным делом, и в результате дети обретают возможность вести переговоры об услови ях возможной передачи им семейного хозяйства, прибегая при этом к своеобразному «шантажу отъездом» с целью снижения возраста, в котором родите ли оказываются вынуждены удалиться от дел.

[112]

Итак, социальная проблема, как всякая социологическая проблематика, является продуктом конструирования, исходящего из различных принципов. Социальная пробле ма есть не только результат плохого функционирования общества (к такой мысли может привести чрезмерное порой употребление таких терминов, как «дисфункция», «патология», «отклонение», «дезорганизация» и т. д.): она предполагает настоящую «социальную работу» (в дюргей- мовском смысле), два главных этапа которой заключают ся в признании и легитимации «проблемы» как таковой. С одной стороны, ее «признание» — сделать очевидной особую ситуацию, превратить ее, как говорят, в «достой ную внимания» — предполагает действие социально за интересованных групп по производству новой категории восприятия социального мира с тем, чтобы на него воз действовать ( Goffman , 1975). С другой стороны, ее «ле гитимация» не выводится непременно из просто публич ного признания проблемы, но предполагает особую деятельность по ее продвижению для внедрения ее в поле актуальных «социальных» забот. Одним словом, к объек тивным трансформациям, без которых проблема не была бы поставлена, прибавляется специфическая работа по публичному формулированию, т. е. деятельность по мо билизации; социальные условия этой мобилизации и ее успеха составляют другой аспект социологического ана лиза социальных проблем.

3. Социальный генезис социальной проблемы

Работа по публичному формулированию может быть де лом самих агентов политического поля, усматривающих в постановке социальной проблемы общий интерес, ко торый следует отстаивать. Так, борьба, которая в течение

[113]

XIX века противопоставляла представителей промышлен ной буржуазии и представителей консервативной арис тократии в отношении систем социальной защиты, в част ности, рабочих пенсий, вовсе не интересовала тех, кого эта проблема непосредственно касалась, как об этом свидетельствует отсутствие требований и народных манифестаций на эту тему ( Perrot , 1974). Но даже если она была лишь предлогом политической борьбы, проблема все же была сформулирована публично, т. е. заявлена и включе на в актуальную политическую проблематику.

Это включение чаще всего предполагает пред варительную работу по осознанию и формулированию, которые установление проблем старости рабочих в качестве социальной проблемы в XIX веке не позволяет непосредственно обнаружить. Это так, поскольку лишь минимум обеспечения, гарантируемый постоянной занятостью и зарплатой и т. д., способствуя организации повсе дневной жизни, дает возможность появиться ра циональному восприятию мира и позволяет стро ить планы, прогнозы, короче некое предвидение в отношении будущего, что предполагает, среди про чего, притязание на пенсию ( Bourdieu et al ., 1963, p . 303-312). Такие условия будут обеспечены во Франции в конце XIX века, и они будут таковыми лишь для категорий рабочих, пользующихся наи большими преимуществами.

3.1. Давление и выражение

Исследование изменений семейного законодательства и права женщин на труд в 1955-1975 гг. ( Lenoir , 1985) позволяет обнаружить операции, за которыми следует придание юридической формы решению социальных про блем. Первоначально протест против положения женщи ны, каким он был определен гражданским кодексом

[114]

1804 г. (слегка измененным полтора века спустя), выразился прежде всего в повседневной практике некоторых категорий женщин. Он воспринимался скорее в виде смутного, туманного, относительно неопределенного за труднения, такого, подобно, если обратиться к метафоре из химии, состоянию суспензии. Этот род смятения, не выразимого вербально, но разделяемого большим числом женщин (социальная позиция и образовательный уровень которых уже с начала XX века были выше среднего), об рел, в основном после войны, форму публичного выраже ния у «специалистов по невыразимому», которыми часто являются романисты, в данном случае романистки.

Быстрое развитие «женской прессы» («Эль», «Мари- Клэр» появляются в этот период) ускорило и усилило это «духовное смятение» женского начала, определив его не столько в форме юридических требований, сколько в виде образцов искусства жить. Это были эталоны для иден тификации, шла ли речь о манере представлять себя (мода, уход за телом и лицом и т. д.), о домашней жизни (кухня, обстановка, прием гостей и т. д.) или о морали (сексуальность, воспитание детей, профессиональная дея тельность и т. д.).

Из этого следует, что воссоздание генезиса социаль ной проблемы предполагает изучение культурно продви нутых посредников, которые становятся ее глашатаями. Поэтому их можно рассматривать как представителей если не социальной группы, то хотя бы скрыто разделя емого общего дела, реализации которого они способству ют. Как бы то ни было, подобная форма давления, како вой является публичное самовыражение, несет на себе след социального присутствия тех, кто имеет доступ к различным средствам массовой информации. Вот почему социолог не должен отождествлять организованный ква- зисистематизированный и связный дискурс, свойствен ный профессионалам, и формы протеста, ощущаемые, но не вербализованные и не тематизированные.

В случае феминистских требований этот дискурс был в основном делом женщин, имевших доступ не только к

[115]

средствам публичного выражения (писатели, журнали сты, адвокаты, преподаватели, врачи и т. д.), но и к соци альным позициям, которые позволяли иметь право гово рить (и говорить публично) как о переживаемом кризи се, так и о предпочтительных выходах из него. Можно сказать, что в последнем случае «личные проблемы» ста новятся «проблемами общества» не столько из-за их превращения в публичные благодаря средствам информации и образованию, к которым женщины получили доступ, сколько из-за их значения продукта самой социальной позиции, которая дает им право, подобно «образцовому пророку» Макса Вебера, превращать свою «личность» в образец, приводить себя в пример, адресуясь к «личному интересу тех, кто испытывает жгучую потребность быть спасенными и побуждать их следовать тем же путем, что ион» ( Weber , 1971, р. 471).

Многие другие категории не располагают ни соци альными средствами, ни инструментами доступа к публичному выражению, хотя бы в вербальной форме. Слу чай с «пожилыми лицами» особенно интересен тем, что они составляют часть «стигматизированных категорий», как их обозначает И. Гоффман, «не способных к коллективному действию» и «вынужденных подчиняться», чтобы быть признанными и услышанными «высшей организацией» в качестве таковых ( Goffman , 1975, р. 36—40). Кроме некоторых попыток организовать представитель ство демократического типа («суд присяжных», «генераль ные штаты» и т. д.), представители «пожилых лиц» явля ются, главным образом, «экспертами», компетенция ко торых официально признана и отнесена к специальности, установленной по научному образцу, а именно к «герон тологии» ( Lenoir , 1984, р. 80-87).

Как и в феминистском движении, здесь эксперты стол кнулись с необходимостью сформулировать новое опре деление старости (новую манеру быть «старым», в дан ном случае, скорее, манеру не быть им), хотя бы отчасти соответствующее спросу, который можно было бы назвать «опознавательным» со стороны новых социальных кате-

[116]

горий «пожилых лиц», старость которых не была на со держании их семей, а обеспечивалась бы пенсионными системами. Этот новый образ старости («третий возраст») предполагал работу по категоризации, состоявшей, глав ным образом, в эвфемизации словаря, используемого для обозначения «стариков». Речь шла о том, чтобы найти приемлемое для публики название тому, что прежде от вергалось и что не могло получить официального наиме нования. (Другой пример касается абортов. Как только разрешение абортов стало предметом публичных дебатов, это понятие было заменено понятием «искусственного прерывания беременности» и даже «ИПБ», аббревиату рой, способной исключить всякие семантические уничи жительные намеки.)

Традиционные синонимы, обозначающие ста рость, в действительности касались только низ ших классов и были единственным набором обо значений, публично употреблявшимся еще в пятидесятые годы («старики без средств», «при кованные к постели», «дряхлые калеки», забро шенные в «приютах»). Эта терминология уступа ет место другой, стремящейся выразить форму, которую принимает старость в средних классах и о которой говорят «пожилые лица» (иногда обо значают просто заглавными буквами «П. Л.» или «3. В.»): люди, принадлежащие к «преклонному возрасту» или «золотому возрасту», живущие в «домах под солнцем» или в «блистательных заго родных виллах», «развлекающиеся» в «клубах тре тьего возраста» или обучающиеся в «университе тах третьего возраста».

Производство некоего типа потребностей в собственном смысле этого слова (в частности, потребностей в куль турных и психологических услугах, которые, в основном, обозначает выражение «третий возраст»), несомненно, вытекает из трансформации отношений между поколе ниями (снижение возраста выхода на пенсию, сужение поля семейных карьер и уменьшение их продолжитель-

[117]

ности и т. д.). Что касается политической работы, то она главным образом состоит в назывании, т. е. официальном обозначении этих потребностей и в разрешении выражать их легитимно и легально ( Lenoir , 1979; Guillemard , 1986). Речь о «третьем возрасте» не является просто дис курсом, сопровождающим объективные процессы. Дис курс сам оказывает непосредственное легитимирующее воздействие, отчасти способствующее ускорению этих процессов в той мере, в какой он пытается произвести символическую реклассификацию социально деклассиро ванных поколений. Работа по классификации совершается агентами, выполняющими чаще всего одновременно культурное и психологическое управление старостью, и являющимися поэтому, без сомнения, первыми, кто за интересован в классификации, которую они навязывают. Эта работа приводит (если не является следствием) к тому, что «нормализует» «социальную проблему», т. е. за ставляет принять как «нормальное» новое состояние от ношений между поколениями, хотя бы и путем присвое ния ему официального наименования. Эта работа также приводит к тому, что создаются новые нормы, управля ющие повседневной жизнью и деятельностью, связанной с этим «новым жизненным возрастом».

3.2. Сила слов и социальные силы

Анализ дискурса, заключенных в нем представлений, формулируемых претензий невозможен в отрыве от изу чения тех, кто его произносит, и инстанций, где он про износится или публикуется. С социологической точки зрения — это именно те факторы, которые придают силу и эффективность особой форме выражения, чем и явля ется этот дискурс, который нельзя изолировать от дру гих инструментов, нацеленных на придание некой «социальной устойчивости» декларируемым притязаниям. Если

[118]

верно, что сила (и смысл) дискурса зависят в значительной степени от характеристик того, кто его производит, важно поставить вопрос о «репрезентативности» вы разителя официального мнения и его способности «мо билизовать общественное мнение». Изучение также дол жно охватывать все формы мобилизации и условия, которые делают их возможными и которые воздействуют таким образом, что, в частности, поддерживают автори тет дела перед лицом публичных властей.

Действительно, для обретения «проблемой» формы социальной проблемы недостаточно того, чтобы нашлись агенты, социально признанные компетентными для ана лиза ее характера и выработки приемлемых решений; нужно еще навязать ее присутствие на сцене публичных дебатов. Например, публичная критика положения жен щины феминистскими движениями I960—1970-х сопро вождалось работой по мобилизации. Это предполагает разработанный социальный инструмент, такой, как созда ние «групп», функции которых являются одновременно материальными (разделение труда на информирование и распространение) и символическими (придание отдельным выступлениям силы «коллективных» событий).

Это приводит (по крайней мере, в первое время) к утверждению и новому определению «убеждений», как говорил Макс Вебер, через совокупность приемов соци альной и интеллектуальной интеграции, которые «мел кие собрания» превращает в «митинги», а редактиро вание листовок, лозунгов или брошюр переводит в пуб ликацию специализированных журналов. Митинги и манифестации предъявляют себя официально, проходят в публичных местах и стремятся стать «событием, о ко тором говорят», в частности, наиболее значимым на се годня — благодаря освещению его в прессе ( Lenoir , 1985 и глава 4 наст. изд.).

В процессе установления «третьего возраста» как социальной проблемы обнаруживается коллективная работа по внушению специфической социальной идентич ности. Но, в отличие от «феминистского движения», она

[119]

исходит не столько от ассоциаций защиты пенсионеров или пожилых людей (существующих чаще всего, как го ворится, «на бумаге»), сколько от различных категорий специалистов в области управления старостью (соци альных работников и организаторов, геронтологов, ге риатров и т. д.), которые играют роль «активистов движения». Именно они в действительности чаще всего находятся у истоков ассоциаций, составляют и распро страняют брошюры и журналы, участвуют во всех мани фестациях, где высказываются специфические притязания, свидетельствуя одновременно о социальном суще ствовании «группы» и политической важности проблемы, которую она ставит.

3.3. Государственное освящение и работа по легитимации

Именно через механизм государственного освящения част ные, с трудом тематизируемые проблемы возводятся в ранг социальных проблем, требующих коллективных ре шений, чаще всего в виде всеобщей регламентации, право вого обеспечения, материального оснащения, экономиче ских субсидий и т. д. Эти решения почти всегда разрабаты ваются добровольными или профессиональными «специа листами». Одна из основных фаз установления проблемы в качестве социальной состоит именно в ее признании в качестве таковой государственными инстанциями.

Следовательно, социолог должен принимать в расчет те пространства, где вырабатываются подобные «полити ки» (такие, как комиссии Генерального Комиссариата планирования, парламентские комиссии или комиссии Экономического и Социального Совета и т. д.). Кроме того, о н должен описывать свойства агентов, соревнующихся в определении мер, притом что эти последние частично обя заны своим содержанием социальным и профессиональ-

[120]

ным способностям таких «специалистов». Именно так раз рабатываются инструменты выявления основ поли тического курса в данной сфере при действующих в ней заинтересованных агентах и связывающих их силовых отношениях, которые могут изменяться.

Анализ официального признания «проблем старо сти» — благодаря тому, что оно представляет собой мно гомерную, прежде всего экономическую, но также про фессиональную и моральную ставку — выявляет, по край ней мере, две формы легитимации, которые сочетаются и взаимно усиливают друг друга: признание «мудрецами», т. е. главным образом лицами, занимающими высшие по сты в администрации, и признание «экспертами». Изобретение «старости» как категории политического действия (говоря о «политике старости», министерские инстанции берут на себя специфическую заботу по ее раз работке и приведению в исполнение) является типичным случаем работы по признанию, унификации и официали- зации, короче, нормализации, которая в значительной мере определяет государственное политическое действие.

В начале 60-х годов правительство создало Комиссию изучения проблем старости. Она не была первой, но пре дыдущие не объединяли членов столь высокого положе ния в соответствующих профессиональных иерархиях и не располагали такими существенными материальными и символическими средствами. Эта комиссия объединила наиболее известные личности из областей, вовлечен ных в дело не проблемой «старости», а проблемой «старения».

Комиссия изучения проблем старости (1960-1962)

Процесс, через который дотоле изолированные и распыленные действия, ведущиеся в основном практиками со циального действия, достигают статуса политических мер,

[121]

обладающих силой и наглядностью, присущими всему официальному, очень важно анализировать, чтобы по нять, каковы же ставки в ходе конструирования социаль ной проблемы. Но подобное превращение, разумеется, не было бы столь быстрым, если бы оно не стало предметом официального признания со стороны одной из новых ин станций легитимации социального действия, инстанции, которую можно было бы назвать политико-администра тивной. Пример тому — Комиссия изучения проблем ста рости.

Учрежденная при премьер-министре, Комиссия объединила вокруг Пьера Ларока — президента социальной секции Государственного Совета и ос новного руководителя созданного в 1945 г. Социального обеспечения — двух наиболее титулован ных и знаменитых специалистов по вопросам старения. Ими были Франсуа Бурльера, занимавший должность профессора первой кафедры гериатрии на Медицинском факультете Сорбонны, и Аль фред Сови, профессор College de France , кото рые участвовали в большей части коллоквиумов по вопросам старения, начиная с самого первого («Дни науки о старении» в 1948 г.). Кроме того, в эту Комиссию вошли генеральный директор страховой компании, заместитель генерального ко миссара Планирования, несколько специалистов в области социальных наук. Несмотря на участие в Комиссии представителей различных минис терств, занимающихся прежде всего стариками из низших классов, «политика старости» в «отчете Ларока» касается «не только наиболее обездолен ных людей старшего возраста, но и всего пожило го населения» ( Comission d ' etude ..., p . 215) и пе реходит от обеспечения неимущей старости к «включению пожилых людей в общество» ( p . 9) 1 .

' Этот отчет часто называют «отчетом Ларока», по имени председ ателя Комиссии.

[122]

Эта проблема «старения» (пресловутого «демографиче ского старения») стала прямо-таки «национальным делом», как и проблематика кризиса рождаемости, в тон которой она звучит. Речь больше не идет, как в случае системы традиционного социального обеспечения, об улучшении нищенских условий жизни необеспеченных стариков, которое дополнительно мобилизовало бы специализи рованных агентов, наподобие сотрудниц учреждений соцобеспечения, приютских или квартальных врачей, руководителей отделений помощи нуждающимся и благо творительных организаций... В повестку дня ставится решение проблемы, которую квалифицируют как угрожа ющую воспроизводству общества и продолжению жизни целой возрастной когорты нации (и связанного с ней социального порядка). «Старение» рассматривается как на циональная «опасность», что предоставляет определен ной категории агентов повод для исполнения чего-то вро де метаполитических обязанностей в тех сферах, которые политически относительно слабо структурированы.

Этому изменению «проблематики», т. е. изменению взгляда на порядок вещей, соответствует не только транс формация системы практик агентов, заинтересованных в разрешении «проблемы», но и изменение статуса тех, кому доверена функция определения содержания выбираемой «политики», в частности, в собственно полити ческом поле. «Серьезность» проблемы (ее «опасность»), размер группы населения (совокупность «пожилых лиц»), множественность затронутых сфер (экономика, здраво охранение, социальное обеспечение...) — вот факторы, мобилизующие этих «общественных деятелей». Они не колебимы не только в отправлении своих профессиональ ных функций (ведь они находятся на самой вершине про фессиональной иерархии), но и в способе занимать пуб личное пространство, поскольку играют роль «техников», а не «политиков». Однако данные «профессионалы», в от личие от других себе подобных, часто исполняют также и бюрократические функции, будь то руководство очень крупными административными организациями или боль-

[123]

щими ассоциациями гуманитарного профиля. Короче, это те кого называют «мудрецами» — «терапевтами» соци альных проблем.

Новое представление о старости своей силой частич но обязано поддержке некоторых агентов научного поля — медицинских и социальных наук — и опирается на распространение «геронтологической Вульгаты» кото рое происходит сегодня одновременно с институциона- лизацией геронтологии как «научной» дисциплины. Ге ронтология объединяет различные специальности, кото рые сформировались вокруг осуществления заботы о старости. Вместе с тем, новая «специальность» — герон тология — в большей степени фундируется потребнос тью в новой коллективной вере, освящающей трансфор мацию отношений между поколениями и вытекающую отсюда автономизацию управления старостью (которой эти «специалисты» как раз и содействовали), нежели не посредственно научными основаниями, признаваемыми в качестве таковых в поле науки.

Если новое коллективное представление о старости приняло вид науки, то потому что стало легитимным спо собом представления социального мира. С этой точки зрения геронтология являет собой образец той «научной морали», которая сопровождает создание институций управления «социальными проблемами». Одним из пока зателей слабой «автономии» этих дисциплин по отноше нию к административным запросам является само опре деление их объекта. Они всегда воспроизводят юридиче ски определенную компетенцию институций, простыми эманациями которых они зачастую являются. Действи тельно, определение таких «специальностей», как герон тология, криминология, эргономика и т. д., прямо строит ся на принципах бюрократического способа управления социальными отношениями, например, формированием * г рупп населения», которые были бы наделены или ли шены прав социально гарантированных государством. Это соответствие между научным и юридическим объектом лежит, по всей видимости, в основе «реалистического»

[124]

представления об объектах, подлежащих научному фор. мулированию, с которым неразрывно соединены кредит доверия и выделение финансовых кредитов: «пенсионе ры», «производственная травма», «мать-одиночка», «мно годетная семья» и пр.

В борьбе за легитимное определение научного объекта «обладать реальностью-для-себя», как говорил Гастон Башляр, — значит обладать орудием, которое имеет исключительную ценность в глазах административных ру ководителей. Они требуют от специалистов в области социальных наук быть «реалистами». Они спрашивают с них только то, что в ином виде поставляется правом, и посему от них требуется, в тесной связи с правом, произ водить работу по рационализации и обоснованию решений. Эта работа заключается в придании административ ным и политическим распоряжениям статуса законных, т. е. рационально доказанных решений. В свою очередь, специалисты освящаются если не самой «реальностью», то по крайней мере агентами, для которых они работают, или позициями, которые предполагают власть «реализовать» — в частности финансовыми средствами, находя щимися в их распоряжении, — представления, вырабатываемые и легитимируемые специалистами.

Например, введение геронтологами нового представления о периоде, который начинается с выхо дом на пенсию и представляет собой как бы «боль шие каникулы жизни», содействовало подъему индустрии досуга (или хотя бы существенному повышению рентабельности инвестиций в данную отрасль), благоприятствуя поддержанию в перио ды межсезонья той инфраструктуры, которая чаще всего загружена только в сезон. Тем более, рынок «каникул третьего возраста» не был бы, конечно, так развит, если бы он не субсидировался столь щедро муниципалитетами и пенсионными касса ми, которые взяли на себя обеспечение ему рекламы, поиск и выявление для него клиентуры и час тичное финансирование.

[125]

3.4. Эксперт и социолог

Приглашение экспертов в административные инстанции не ново. Робер Кастель описал эволюцию, которая при водит эти инстанции к обращению к специалистам, функ ция которых поначалу состояла «в оценке, исходя из их собственных знаний, конкретной ситуации» ( Castel , 1985, р. 84-92). Это вмешательство характеризовалось тем, что мобилизованная компетенция, «капитал экспертизы» был независимым по отношению к интересам институции, ко торая к нему обращалась.

Предельным случаем такого технического аспекта отношения, которое может продемонстрировать экспер тиза, является отношение эксперта-бухгалтера, которо го судебные органы просят подвести финансовый баланс предприятия. То же самое происходит в случае балли стической экспертизы. Именно с этих «служебных отно шений» между двумя институциями начинает формироваться экспертиза как «инстанция легитимации». Робер Кастель, анализ которого мы здесь воспроизводим, приводит пример обращения судов к психиатрической экспертизе, практике, которая в судебных кругах стала вво диться с начала XIX века.

[126]

Обращение к экспертам объясняется внутренним противоречием функционирования судебного ап парата. В соответствии с уголовным кодексом, чтобы быть обвиненным, нужно быть ответственным за свои действия. Когда какое-либо деяние происходит в таких обстоятельствах, что оно ка жется совершенным за гранью вменяемости, суду, тем не менее, необходимо дать свое определение, однако критерии, на которые он опирается в обосновании своего приговора, не всегда могут ква лифицироваться судебной институцией как относящиеся к делу. Обращение к эксперту, т. е. аген ту, снабженному специфической компетенцией, внешней по отношению к компетенции институции, которая к нему обращается, позволяет по следней преодолеть противоречие. «Говоря, что обвиняемый, — продолжает Кастель, — ответ ственен или не ответственен (и предоставляя зна ния в доказательство), эксперт-медик позволяет судебному аппарату функционировать в соответствии со своей логикой, т. е. выносить приговор "по всей справедливости" или добровольно отказывать в вынесении обвинительного решения, в зависимости от того, согласуется инкриминиру емое действие с его собственными категориями или нет».

Видно, что речь идет в этом случае о служеб ном отношении: эксперт здесь не представляет собой фигуру «решающего». Он передает мнение, и это уже дело заказчиков, использовать его или нет. Но даже в случае, когда «мнение эксперта не распознает сути», как говорят юристы, содержа ние экспертизы не перестает влиять на решение. Так что легитимность судебной инстанции здесь скорее отступает перед легитимностью экспертизы. «Точнее, первая основывается на легитимно сти экспертизы, которую она лишь переформули рует на своем собственном языке». Эксперт —

[127]

часто врач или психолог— является агентом, обладающим легитимной властью устанавливать категории классификации индивидов, а также рас познавать в их отношении симптомы и показатели, этим категориям соответствующие. Таким образом «предписывающая» экспертиза совер шает нечто вроде морального влияния, основанного, без условно, на знании («специфическом капитале» специа листа). Это знание производит «нормативные факты», квалификации и деквалификации, имеющие правовой статус. Такой мандат эксперта является не исключитель но техническим мандатом, а способностью определять нормы. «Он выступает посредником не при выборе тех нических возможностей, а при ценностном выборе» ( Castel , 1985, р. 81-92). Ту же самую логику можно об наружить в решениях, касающихся образовательной ориентации в секциях специального обучения ( Balazs , Faguer , 1986, p . 115—118) или в использования тестов на понимание в школе (см. Muel - Dreyfus , 1975).

Появление социальной проблемы обязано, таким образом, двум рядам факторов. В результате различных социальных потрясений на повседневную жизнь индиви дов воздействуют различные потрясения [структуры], влияние которых различается в зависимости от соци альных групп; но эти объективные условия порождают социальную проблему только тогда, когда ей найдена пуб личная формулировка. Это отсылает ко второму ряду факторов (работа по сообщению, навязыванию и легити мации), о которой только что говорилось. Остается тре тья фаза: процесс институционализации, который призван фиксировать категории и делать их устойчивыми и очевидными для всех.

[128]

4. Институционализация

Собственно социологическому анализу в меньшей степе ни препятствует сложность объекта, нежели социальные условия его изучения. Социология имеет дело с уже уста новившимися представлениями, имеющими различную форму: они являются не только в виде научного или по литико-морального дискурса, но также в институциональ ном состоянии, как системы оплаты, перераспределения, оснащения и т. д. Множество факторов участвует в навязывании социологу определения его объекта. Только анализируя различные формы институционализации своего объекта, социолог способен придать действенность своей познавательной критике. С этой точки зрения, кол лективное управление старостью представляет собой ти пичный пример разнообразных форм институционали зации социальных проблем.

4.1. Бюрократизация социальных отношений

Введение пенсионных систем и систем обеспечения в целом характеризует способы решения социальных про блем, используемых с конца XIX века во всех индустриально развитых странах. Главной чертой этой новой со циальной технологии является перенесение на механизмы, функционирующие согласно технике обеспечения, того, что прежде входило в компетенцию семейной и ча стной жизни или, в случае увечья, в функции благотворительности и ее рационализированной формы — помощи неимущим («филантропии»).

Все системы социальной зашиты основаны на пере распределении ресурсов, но, в отличие от «благотвори тельности» (специфического акта, который устанавлива-

[129]

ет отношение частного лица с другим частным лицом), социальное обеспечение устанавливает связь держателей прав и социально уполномоченных агентов с целью клас сификации индивидов согласно юридическим категориям. Что касается старости, то традиционный (семейный) спо соб управления устанавливает прямые отношения между стариком и теми, кто берет на себя заботу о нем; сто имость этой нагрузки и соответствующие обязательства становятся предметом переговоров обеих сторон с уче том социального воздействия, благоприятствующего пожилым родителям. Этот тип заботы заменяется способом обеспечения, характерной чертой которого является ано нимное посредничество между агентами, осуществляемое инстанцией, действующей как обезличенный механизм.

Введение системы пенсий привело к тому, что финан совая поддержка старости оказалась доверена (хотя бы отчасти) статистическим законам (законам смертности), на которых покоится функционирование пенсионных «си стем». Последние опираются на категории «населения», принцип образования которых обязан не «личным свя зям» членов, составляющих «реальные» группы солидар ности, а, напротив, — как во всех системах обеспечения, установлению отношений «взаимозависимости» людей, которые не знают друг друга и не подозревают, что они связаны такого рода отношениями. Именно в этих «группах» между членами существуют исключительно юриди ческие отношения, такие, как, например, отношения ак ционеров анонимного общества: они определяются пра вом присвоения — на четко определенных и не зависящих от индивида условиях — части капитала, вложенного в общий котел, который в частном случае пенсионных касс формируется совокупностью членских взносов. Этот бюрократический способ управления соответствующими ка тегориями населения предполагает выработку и призна ние универсальных и отвлеченных принципов классификации, различающих свойства обладателей прав, а также появление специализированных агентов, которые обязу ются применять эти принципы.

[130]

В случае «старости» применяемые критерии про сты: возраст, продолжительность пользования пенсией и величина взноса. Относительно «семьи» формулы более сложные. Употребляются два ряда критериев. Первый касается той «модели семьи», которую надлежит поощрять. (Например, «много детной» семьи, т. е. имеющей троих и более детей.) С этой целью используются следующие переменные: семейное положение (как его опреде ляет закон в данный момент), время между вступлением в брак и рождением первого ребенка, число детей, интервалы между рождениями, производственная занятость женщины и нацио нальность. Так, семейный кодекс 1939 года поощ рял модель семьи французов по национальности, имеющих не менее троих детей и мать, состо ящую в браке и живущую в семье. Второй ряд по казателей выявляет критерии, в соответствии с которыми устанавливаются и выплачиваются пособия; эти критерии касаются ребенка (наличие детей, порядок рождений и возраст), брака (факт его реальности и продолжительности), на циональности и размера доходов. Всякую «семей ную политику» можно было бы определить в соот ветствии с той значимостью, которую она прида ет той или иной группе критериев.

Безусловно, категории, в соответствии с которыми ин ституционализируются политические решения соци альных проблем, представляют собой (как и в предше ствовавших, менее формализованных способах управле ния) ставку в борьбе, которая сталкивает друг с другом различные категории, заинтересованные в навязывании той или иной формулы. Главное в произошедшем изме нении заключается в том, что с новым способом управле ния различными группами населения сама сфера этого управления начинает смещаться, поскольку традиционные орудия политических конфликтов все больше усту пают место столкновениям между политико-админист-

[131]

ративными руководителями и экспертами институций. Все происходит так, как если бы трансформации соци альной структуры (эволюция отношений между класса ми, эволюция отношений между поколениями и т.д.) были отныне опосредованы тем, что обозначается вы ражением «социальная политика». Действительно, «по литика» и ее социальные функции не ограничиваются юридическим представительством (партии, парламент, правительство...), к которому масс-медиа и сама полити ческая практика (выборы, парламентские дебаты, приня тие законов...) нас приучают.

Таким образом, политика (в частности, «социальная») действует двумя способами. С одной стороны, она произ водит представления достаточно высокого уровня общ ности и обоснованности, легитимированные наукой (био логией, демографией, физиологией, социологией)и освященные правом, причем эти представления учреждены в многочисленных специализированных институтах и во площены в экспертах, концепции которых признаны и га рантированы юридически. С другой стороны, политика действует как сила, изменяющая сами практики, способствующие развитию диверсифицированной системы ин ститутов, охватывающих отдельные сферы жизни.

4.2. Дискурсы институций

Социолог сталкивается прежде всего с дискурсом, направ ленным на обеспечение явления, которое лежит в основе различных специальностей. Он имеет дело с разновидно стью ученого здравого смысла, часто присущего дисцип линам, признанным в качестве научных и открывающих Для себя новые возможности в этом новом объекте. Про блематика различных дискурсов, посвященных старости, подобно геологическим пластам, несет в себе следы эта пов эволюции дисциплин, которые превратили «старость»

[132]

в специальность. Содержание каждой из них соответст вует проблемам, с которыми по мере развития этих дис циплин сталкиваются специализированные учреждения в каждой области..

Первые дискурсы научного свойства исходили из ме дицинского поля и касались поначалу органического старения. Но если дискуссия вокруг физиологического ста рения очень рано превратилась в область исследований в медицинском поле, то «геронтология» (или «гериатрия») в качестве автономной медицинской дисциплины, располагающей корпусом знаний и признанных специалистов, появляется во Франции только после 1945 г. Эта дисцип лина представляет старение исключительно в качестве непрерывного процесса физиологического износа. Подоб ное определение старости нашло благоприятные условия распространения вследствие расширения медицинской практики (рост численности и специализации врачей и вспомогательного медперсонала, развитие больничных ус луг), о чем свидетельствуют, в числе прочих, многочисленные научно-популярные работы по проблемам геронтологии, написанные медиками, начиная с конца 50-х го дов. «Геронтологическая вульгата» состоит в распрост ранении правил телесной гигиены и способствует расширению представлений о старости как об индивидуальном процессе органического увядания.

После введения пенсионной системы (1950 г.) спе цифически экономическая проблематика (изначально связанная с созданием пенсионных систем), оказавшая ся в ведении демографов, стремится к признанию, в ча стности, и в политико-административном поле. Для де мографов речь идет об оценке расходов на содержание старости путем сопоставления активного населения и населения, которое таковым уже не является, при этом «де мографическое» соотношение является инструментом, ко торым пользуются пенсионные кассы для расчетов раз меров взносов их членов и размеров выплачиваемых пенсий. С этой точки зрения старость уподобляется выходу на пенсию.

[133]

Введение пенсионного обеспечения социальных ка тегорий, которые до того ими не охватывались, и посто янное снижение возраста выхода на пенсию (процент занятых среди мужчин в возрасте 65 лет и старше с 1954 по 1968 г. сократился с 36,2 до 19,1) столкнули пенсион ные фонды (включая дополнительные пенсионные фон ды) с новыми группами населения, имеющими новые за просы относительно обеспечения своего содержания. С тем, чтобы ответить на эти, скорее культурные и психологические, запросы в обслуживании, кассы вынужде ны были прибегнуть к специалистам в области соци альных наук (психологам и социологам).

Вхождение специалистов социальных наук в число агентов, осуществляющих управление старостью, способ ствовало распространению новой проблематики старо сти — «социального включения пожилых лиц». При этом старение стало описываться как процесс ограничения социальной жизни, «редукции социальных ролей», завер шающийся «социальной смертью».

Эти дискурсы (и институции, им соответствующие) в той мере, в какой они способствуют разграничению ис следовательского поля, представляют основное препят ствие, с которым сталкивается исследователь при конст руировании своего объекта. Ведь теперь старость опре деляется как этап жизненного цикла, вычленяемый в соответствии с критериями, различными в соответству ющих дисциплинах: «биологический» износ в медицине, «хронологический» возраст в демографии, отсутствие «социальных ролей» в социологии. Однако, за исключением этих расхождений, дискурсы способствуют в основ ном поддержанию представления о старости как об автономной возрастной категории, обладающей специфиче скими свойствами, зависящими только от действия возраста. Тем самым старость является возрастной кате горией для демографов («лица в возрасте 65 лет и стар ше»), медицинской для врачей («прикованные к посте ли») и социальной для социологов («пожилые лица», «пен сионеры») и т. д.

[134]

Таким образом, чтобы изучать «старость», социолог почти неизбежно вынужден проводить исследование населения — социально обозначаемого как «старое», «ста реющее», — именно того населения, содержание кото рого обеспечивается институциями, от которых чаще все го социолог финансово зависит: от приютов, домов престарелых, клубов или университетов «третьего возра ста», с одной стороны, и от получающих пособие в пен сионных кассах с другой.

Эта концептуальная автономизация «старости» явля ется отчасти результатом формирования поля институций и агентов, которые в борьбе за навязывание соответствующего их интересам определения старости способствуют своими дискурсами и их «реализованными» (строения, услуги) или «инкорпорированными» (геронтологи, гери атры) формами превращению «ментального представления» реальности, согласно выражению Дюркгейма, в ре альность как таковую. Воздействуя на индивидов, эти агенты трансформируют ментальные категории в инсти туции, имеющие реальную силу и действенность. При мер таких воздействий можно видеть в недавно установ ленной оппозиции между «третьим возрастом» и «четвер тым возрастом», которая связана с приходом новых специалистов в систему управления старостью. Отделяя «четвертый возраст» как объект «присмотра и физиоло гического ухода» от «третьего возраста», который требует в основном «культурной и психологической помощи», эти специалисты стараются навязать новые запросы и, одновременно, потребность в их собственных услугах.

4.3. Институционализация новой морали

Наконец, разрыв с социально предустановленными опре делениями старости затрудняется в особенности тем, что эти новые дискурсы, сопровождающие появление совре-

[135]

менных форм обеспечения содержания пожилых людей, соответствуют социальному запросу. Этот запрос выра жается наиболее явным и наиболее общим образом в рас пространении новой морали, регулирующей отношения между поколениями.

Действительно, дискурс о «третьем возрасте» (и a for tiori о «четвертом») является дискурсом делегирования. Геронтологи — уполномоченные специалисты по старости, выдвигая новые формы потребления и практик для пожилых лиц, способствуют тем самым появлению но вой житейской морали, т. е. новому социальному опреде лению того, какими должны быть взаимоотношения меж ду поколениями внутри семейной группы. Дискурсы о «третьем возрасте» легитимируют применение этих но вых форм управления старостью в качестве нормы, причем официального характера, который ему сообщает по литическое признание.

Однако если трансформация установок на коллек тивное обеспечение старости завершилась успешно, как об этом свидетельствует развитие этих новых институ ций и, главное, быстрое распространение дискурса о «тре тьем возрасте», то это произошло потому, что сами эти установки ей были предпосланы, хотя бы отчасти. Стари ки — вкладчики своих сбережений, и в частности, те, что принадлежали к средним классам, в немалой степени рас считывали на детей. Родители копили деньги «для своих детей», а взамен ожидали, что те поведут себя как «хоро шие дети», т. е. не будут щадить себя ради обеспечения своих престарелых родителей. Делегирование специали зированным институциям заботы по уходу за пенсионе рами и легитимация того факта, что пожилые родители больше не делают сбережений, а напротив, расходуют свои пенсии на досуг и отдых, оборачивается тем, что экономится также значительная часть усилий по поддер жанию связей и привязанностей, которые возлагались ранее на детей.

Поскольку отношения с поколениями пожилых люд ей всегда, хотя и в разной степени, задевают семей-

[136]

ную мораль, а значит, затрагивают и честь членов семьи, недостаточно превратить приюты в «более гостепри имные» для того, чтобы они стали ipso facto морально и эмоционально более приемлемым решением. Чтобы от каз от традиционных семейных решений не оказался приравненным к простому и прямому отказу со стороны се мьи («они отделались от заботы о стариках») или, еще хуже, к чему-то вроде деклассирования («они ее пристро или в приют как неимущую»), необходимо, чтобы устрой ство пожилых людей не могло быть уподоблено помеще нию в приют. Снижение моральных и эмоциональных затрат может тем самым перейти в увеличение экономических вложений в новые формы обеспечения содер жания: делегирование поддержки пожилых родителей специализированным агентам возможно всегда лишь экономически высокой ценой трансформаций приюта в «резиденцию», в «дом здоровья и медицинского исцеле ния» и т. д.

Однако разнообразие и качество предложения относительно коллективного обеспечения содержания недостаточно само по себе для того, чтобы начался процесс освобождения от чувства вины. На самом деле недостаточно поместить пожилых родителей в «роскошные приюты», чтобы скрыть все еще слишком явный интерес детей к тому, что бы сбыть родителей с рук. А чтобы обращение к подобным институциям не казалось самим инди видам прямым и простым выражением интересов более молодых поколений, нужно, чтобы оно было рекомендовано внешними для семьи агентами, обладающими властью от имени нового определе ния верно понятого интереса «пожилых людей». Таким образом, если «решение» о помещении в заведение родителя принимается семьей офици ально, то редко это бывает без «совета» одного из тех официальных служителей доброго семейного порядка. Ими, в зависимости от социальных клас сов, являются священник, сотрудник учреждения

[137]

социального обеспечения или врач; последний помогает устройству пожилого лица не только своим «диагнозом», но и своими связями. Заста вив через посредство агентов вне подозрения определить заново то, что является интересом «пожилых людей» (иметь хороший «уход» со сто роны «специализированного и компетентного» персонала), индивиды могут принимать решения, соответствующие их собственным интересам, де лая вид, что они подчиняются только интересам своих родителей. При этом они не нарушают морали и могут извлекать выгоду, связанную с этим соответствием.

Таким образом, последняя, возможно, «услуга», которую должны оказать пожилые родители своим детям, состоит в том, чтобы не «создавать чувства вины» у детей. Новые формы обеспечения старости управляют не только «ста риками», но также чувством вины, вызванным «психоло гическими» затратами при отказе от постаревших роди телей. «Не быть в тягость» — таково вкратце содержа ние этой морали самоотречения, которую распространяет большинство учебников по «умению стариться» и жур налов для пожилых, число которых умножалось одновре менно с институциями «третьего возраста».

Разумеется, «политика старости» представляет собой наиболее завершенный пример одной из функций, кото рую берет на себя политическое управление социальны ми отношениями. Эта функция заключается в том, чтобы сгладить антагонизмы между поколениями или более или менее сформировавшимися социальными группами и най ти «решение» («согласование»), облеченное в юридиче скую форму (коллективное соглашение), а также в фор му финансовую (субсидии) или политическую (официаль ное признание).

Само введение понятия «третий возраст» и, более общо, установление понятия «старости» как категорий политического действия говорит о том, что эти «согласо вания» предполагают нечто вроде предварительного со-

[138]

глашения о необходимости этих «согласований», кото рые обеспечиваются непосредственно политическими усилиями.

Одним из условий возможности таких согласований, помимо прочего, оказывается появление понятий, «сформированных вчерне», как Дюркгейм определял «предпо- нятия». Эти «невнятные» понятия являются показателем и одновременно одним из способов согласования и соци альной интеграции, которые характеризуют отчасти по литическую деятельность. Такие понятия, как «семья», «старость», «занятость» и т. д., настолько неопределен ны и расплывчаты, что они поощряют всевозможные перегруппировки, устраняя различия смыслов, которые им придавались.

Воздействие этих «социальных» политик, которые практически не соизмеримы в исчисляемых показателях, даже если они дают повод, как это бывает во время вы боров, к «войне цифр», могло бы состоять в том, чтобы поощрять согласования, как правило, двусмысленные. Это могло бы сообщить некую «социальную устойчи вость» тем выражениям, полисемия которых уже спо собствовала усилению сплетения всех смыслов, которые им приданы.

Например, невозможно было бы понять полити ческое значение, которое сегодня имеет такое вы ражение, как «неполный рабочий день», если бы не было известно, что оно составляет одну из тех стандартных формул, которые доступны понима нию всех, хотя далеко не все придают этому выра жению одинаковый смысл. Неполная занятость одновременно является «способом управления рабочей силой», исключительно благоприятным для патроната (поскольку она связана с неуверен ностью в сохранении рабочего места, отсутстви ем продвижения, неустойчивостью зарплаты и т. д.), а также «мерой семейной политики», кото рая позволяет «совмещать» профессиональную и домашнюю жизнь женщин. Наконец, неполная

[139]

занятость встречает как у некоторых категории женщин (см. Maruani , 1985), так и у «молодежи» (см. Pialoux , 1979 и Mauger , Fosse - Poliak , 1985) социально установившиеся ожидания. Неполная занятость, по крайней мере, по мнению специали стов, также становится решением проблем все возрастающего бремени по содержанию все более многочисленных пожилых людей (см. Guillemard , 1986 и Gaullier , 1988).

4.4. Государственный позитивизм

Возведение той или иной ситуации в ранг «социальной проблемы» интересует государственную власть либо в силу того, что с таким определением связаны «решения», которые государство может осуществить через принятие соответствующих мер, либо потому, что считается воз можным ее постичь и измерить с достаточной долей точ ности, создавая таким образом впечатление возможнос ти удержания ее под контролем, что не может не уси лить представление о государстве как о всезнающем, а, стало быть, всемогущем. Целью является измерить те или иные «факты» и соотнести их со средствами, которыми располагает или должно располагать рациональное государство. Речь идет не о том, чтобы постичь тот или иной факт как таковой, но чтобы определить те аспекты, на которые может повлиять государство.

Позитивистский подход, который принимает «факты» как таковые, определяемые официальными категориями классификации, либо ответами респондентов на вопро сы, смысл которых кажется само собой разумеющимся, как бы зажат между официальной доктриной и соответ ствующими ситуации добрыми намерениями, как и пола гается, когда речь идет о социальных проблемах. Таким образом, любое противоречие автоматически ниспровер-

[140]

гается при помощи не только научных, но и моральных аргументов. Опровержение может прийти только либо со стороны людей, сразу же воспринимаемых как плохо ин формированные или даже как плохо образованные, либо со стороны ангажированных идеологов и клеветников, грубых и не знающих чувства меры, одним словом, не угодных и неуместных 1 . И это проявляется в особенно сти сильно, когда речь заходит об исследованиях групп населения или институтов ( a fortiori тех и других одно временно), находящихся вне критики. Таким образом, любые упреки обращаются против того, кто их делает просто потому, что «он их не любит», — истинное свято татство!

На самом деле подобный позитивизм сопровождает ся филантропическими устремлениями, свойственными таким дисциплинам, как социология или демография, ко торые среди проблем населения в особенности выделяют «проблемные группы» («пожилые люди», алкоголи ки, трудные подростки, многодетные и малообеспеченные семьи, матери-одиночки, безработные и т. д.). Этот гуманизм или гуманитаризм является составляющей научно обоснованной и носящей этический характер универсализации частных интересов. Поскольку, пре вращая их в «дело», которое нужно отстаивать, «специалисты» общественных наук расширяют легитимные полномочия государственного вмешательства одновре менно на моральном, политическом, экономическом и научном уровнях. Это касается, помимо прочего, «ста риков» или «пожилых людей», условия жизни которых в течение долгого времени были связаны с принятием и функционированием систем пенсионного обеспечения,

1 Морис Мерло-Понти хорошо выразил на примере Сократа то, что не могут выносить представители государственной вла сти: это не столько подвержение сомнению государственной док трины, сколько ее объективация: «Другими словами, становит ся ясно, что он [Сократ] не искал новых богов и не отвергал афин ских богов: он просто придавал им смысл, он их интерпретиро вал» ( Merleau - Ponty , 1994).

[141]

основанных на распределении. Такой способ перерас пределения доходов от одного поколения другому явля ется как раз таким, который ставит одновременно эко номические (пенсионный возраст) и моральные (связь между поколениями) вопросы.

Это верно также и в том, что касается «семьи», кото рую социологи и демографы определили как причину все го, начиная от школьных успехов и заканчивая социаль ной успешностью, не говоря уже об алкоголизме и пре ступности, и в особенности как категорию политического действия, так как она включает в себя моральный взгляд на социальное устройство. Нет ничего сложнее, чем по рвать с таким видением мира, ибо оно одновременно об ладает гарантией науки и пользуется авторитетом госу дарства. И если все обстоит таким образом, то, возмож но, потому, что крайняя форма, которую принимает отныне процесс институционализации, проходит через эти две инстанции, неразрывно связанные между собой, как об этом напоминают до сих пор некоторые дела, ка сающиеся здравоохранения.

Заключение: Социальное основание социальных представлений

Категории, в соответствии с которыми социальная реаль ность конструируется и предстает перед взором социо лога, являются результатом борьбы. Она может прини мать различные формы. Например, борьба за способ пред ставления старости выражается чаще всего в терминах морали, одновременно находя обоснование в экономике отношений между поколениями, где собственно экономические отношения в явном виде чаще всего отрицаются. Напротив, как показал А. Саяд в случае иммиграции,

[142]

представление «проблемы» иммигрантов, обычно выража емой в терминах «затрат и выгод», на деле оказывается рельефным примером политической проблемы (принад лежность к определенной национальной группе), которая скрывается под видом экономической.

Процесс институционализации проблематики в научном (с точки зрения экономики, биологии и пр.) или в этическом виде, кроме того, маскирует целую серию вопросов, которые в результате не возникают в сознании. Например, в отношении иммиграции это касается вопроса о том, кому эта последняя стоила затрат и кому она принесла выгоду, а в отношении старости — вопроса о борьбе между поколениями, которая по определению «аморальна». Может быть, причину выявленных арте фактов, от которых социолог избавляется с такими усили ями, нужно отнести на счет разъединения между поли тической и социальной экономикой. Социологический подход мог бы состоять в том, чтобы с помощью анализа заранее допускаемых социальных представлений конст руировать такую экономику, которая интегрировала бы в своем анализе все «затраты» и «выгоды», входящие в эко номические теории в узком значении этого слова. Иначе говоря, следует учитывать всю совокупность битв, в которые ввязываются агенты ради построения представле ний о реальности, причем той, что наиболее соответствует их интересам 1 .

Понятие «ненормального детства»

В своем исследовании «Общеобразовательная школа и возникновение ненормального детства» Франсин Мюэль-Дрейфюс показывает, насколько системы психоло-

1 Этот вид анализа можно было бы распространить на мно жество объектов изучения, таких как объект, выбранный Фран син Мюэль-Дрейфюс и касающийся «общеобразовательной шко лы и возникновения ненормального детства».

[143]

гической и психиатрической классификации детей связаны с социальными характеристиками тех, кто эти системы создает, и к кому их применяют. Она устанав ливает связь между появлением описания болезней и формированием в конце XIX века особого поля деятельности, каким стал «медико-педагогический» сектор; она описывает контекст, в котором появился сектор адми нистративного действия, основной опорой и козырем ко торого стала начальная бесплатная, светская и обяза тельная школа. Все институции (ассоциации, комитеты, лиги, попечительские общества и т. д.) были ориенти рованы на обучение как детей, так и взрослых. Они были нацелены на преобразование индивида во имя «социаль ного предвидения» (чувствуется приближение Париж ской Коммуны), поскольку поведение индивида отныне должно быть «прогнозируемым». Действия в поддержку «ненормального детства» присоединяются, таким обра зом, к более широкому движению, охватывающему «дет ство под угрозой».

Хотя организации в поддержку ненормального детства довольно дифференцированы, и поборни ки медико-педагогической активности являют собой представителей разных профессий (врачи, адвокаты, филантропы, учителя и т. д.), однако получается так, что «специалисты по ненормальному детству» были часто пропагандистами по печительских обществ. Равным образом получа ется так, что дети, о которых идет речь, отлича лись социальной однородностью своего состава и менялись только названия, к ним применяемые, от «морального восстановления» до «ментальной ортопедии». То же самое касается предусмотрен ных для малолетних бедняг (беспризорников, правонарушителей, душевнобольных) занятий, которые они получают после переобучения (эти занятия мало варьируют: помощник садовника, чернорабочий, грузчик, прислуга). Именно сре ди беднейших из бедных притаилась будущая со-

[144]