Лоренц К. Человек находит дpуга

ОГЛАВЛЕНИЕ

МНОГО ШУМА ИЗ-ЗА МАЛЕНЬКОГО ДИНГО

    Как-то  в  пасмурный  день  1939  года  мне  позвонил мой
близкий  друг,  профессор  Антониус,  директор  Шенбруннского
зоопарка.
-  Вы  говорили,  что  хотели  бы  дать  вашей  собаке на
воспитание маленького динго. Шесть  дней назад одна из  наших
динго  ощенилась;  приезжайте  немедленно  и  выберите какого
хотите...
Услышав эту  ошеломляющую новость,  я тотчас  же бросился
в зоопарк,  хотя у  меня было  какое-то важное  дело. Я легко
заманим  совсем  ручную  и  очень  добродушную  мать-динго  в
смежное  помещение,  а  сам  выбрал  из  копошившихся в ящике
рыжевато-коричневых    меховых    клубочков     единственного
кобелька,    на    котором    не    было    никаких    меток,
свидетельствовавших  о  том,  что  его  предки  были когда-то
спутниками человека.
Динго - это  очень интересное животное,  это единственное
крупное   млекопитающее,   не   принадлежащее   к   подклассу
сумчатых,   которое   было   обнаружено   на    Австралийском
континенте,  когда  он  был  открыт.  Помимо  динго,   высшие
млекопитающие  были  представлены   там  только   несколькими
видами  летучих  мышей,  каким-то  образом  перебравшихся   в
Австралию.  Прочие   же  млекопитающие   -  обитатели   этого
континента,  с  очень  давних  пор пребывали в географической
изоляции, принадлежали  исключительно к  сумчатым, во  многом
еще очень  примитивным. Кроме  того, там  жили еще  и люди  -
темнокожие  аборигены,  находившиеся  на  первобытном уровне:
они  не  обрабатывали  землю,  не  имели домашних животных и,
видимо, по  культурному и  духовному развитию  стояли заметно
ниже  своих  предков,  когда-то  поселившихся там. Эти предки
были такими  же хорошими  мореходами, как  нынешние обитатели
Новой Гвинеи.  Такой регресс  аборигенов, возможно,  связан с
тем,  что  добывание  пищи  было  для аборигенов сравнительно
простой задачей -  многие сумчатые глупы,  и охота на  них не
требует большой изобретательности.
Вопрос,  является  ли  динго  настоящей дикой собакой или
он  происходит  от  домашней  собаки,  попавшей  в  Австралию
вместе  с  первыми  поселенцами,  вызвал  много споров. Сам я
твердо  убежден  в  правильности  второй  версии. Всякий, кто
хорошо знаком с  физическими признаками одомашнивания,  ни на
мгновение  не  усомнится   в  том,  что   динго  -   домашнее
животное,  одичавшее  вторично.   Утверждение  Брема,   будто
пробежка динго  - это  пробежка "настоящей  дикой собаки,  не
наблюдающаяся  ни   у  одной   домашней  собаки",   в   корне
неверно;  эскимосские  собаки  гораздо  больше,  чем   динго,
напоминают  своими  движениями  волков  и  шакалов. К тому же
для динго  характерны белые  "чулки" или  звездочки, а кончик
хвоста  у  них  почти  всегда  белый,  причем у разных особей
эти метки  распределяются по-разному  - особенность,  никогда
не   наблюдающаяся   у    диких   животных,   но    постоянно
встречающаяся у всех домашних  пород. Я не сомневаюсь,  что в
Австралию динго  привез человек  и что  динго обособлялся  от
него по мере того, как культура австралийцев  регрессировала.
Тот  же   самый  фактор,   который,  возможно,   вызвал  этот
регресс,  -  медлительность  большинства  сумчатых и легкость
охоты на  них -  вероятно, способствовал  и полному  одичанию
австралийской собаки.
Мне  хотелось  составить  собственное  мнение  о сущности
натуры  динго  и  о  его  поведении  с  домашними собаками, а
потому я  решил вырастить  щенка-динго у  себя дома.  Удобный
случай представился, когда  Сента, мать Стаси,  и самка-динго
в Шенбруннском зоопарке забеременели одновременно.
Я  как  раз  засунул   моего  динго  в  портфель,   когда
Антониус внезапно взглянул на часы и воскликнул:
-  Боже  мой!  Мне  пора.  Я  должен  быть  на  похоронах
старика Вернера! А вы разве не идете?
- Конечно, иду! - Тут  я вдруг сообразил, что именно  это
важное  дело  маячило  все  время  где-то  у  меня  в памяти.
Профессор Фриц  Вернер был  моим учителем,  и я  питал к нему
глубочайшее  уважение  -  в  наши  дни трудно найти человека,
который   знал   бы   животных   так,   как   он.  Его  узкой
специальностью  была  герпетология,  то  есть  он   занимался
амфибиями и рептилиями,  но в то  же время он  был выдающимся
зоологом широкого  профиля и  принадлежал к  тому ныне  почти
исчезнувшему типу ученых,  которые способны с  одного взгляда
узнать любое  ползающее или  летающее существо.  Его эрудиция
была  огромна  и  охватывала  буквально  все классы животного
мира.  Ходить  с  ним  на  экскурсии было столь же интересно,
сколь  и  поучительно,  потому  что  он  почти  без колебаний
сразу же  называл практически  любое живое  существо. Те, кто
бывал  с  ним  в  его  многочисленных  экспедициях в Северной
Африке  и  на  Ближнем  Востоке,  рассказывали мне, что фауну
этих  областей  он  знал  не  худе,  чем  фауну  своей родной
страны.  Вдобавок   профессор  Вернер   с  большим    успехом
разводил  животных  в  неволе,  и  я  получил  от  него массу
сведений о том, как нужно содержать террариумы.
И  вот  теперь  я   оказался  в  весьма   затруднительном
положении:   я  хотел  отдать  последний  дог  моему  глубоко
почитаемому учителю,  но в  то же  время мне  нужно было  как
можно  скорее  доставить  динго  к  его  приемной  матери   в
Альтенберг. Однако  я был  уверен, что  щенок будет  спокойно
спать в теплом  гнезде, которое я  устроил для него  у себя в
портфеле,  а  потому  мы  отправились  из  Шенбрунна прямо на
кладбище.   Я   надеялся   затеряться   где-нибудь   в  конце
процессии,  но  профессор  Вернер  был  холостяком и почти не
имел  родственников,   и  мы   с  Антониусом,   как   ученики
покойного,  которых  он  всегда  отличал, вынуждены были идти
за  гробом  в   первых  рядах.  И   вот,  когда  мы,   полные
искреннего  горя,  стояли  перед  открытой  могилой   старого
зоолога,  из   глубины  моего   портфеля  внезапно   раздался
тонкий,  пронзительный  вопль  -  вопль  щенка,  призывающего
мать.  Я  расстегнул  портфель  и  сунул  в  него руку, чтобы
утихомирить  маленького  динго,  но  он  только  завизжал еще
пронзительнее.   Мне оставалось  одно -  поскорее скрыться. Я
осторожно  пробрался  сквозь  густую  толпу,  а Антониус, как
настоящий  друг,  последовал  за  мной.   Подавив  смех,   он
сказал:
- Это  оскорбило чувства  всех, кто  там присутствовал...
кроме  старика  Вернера.  -  И  на  глазах  у него показались
слезы.
И  как  знать?  Возможно,  из  всех,  кто стоял у могилы,
ближе всех  старому профессору  были мы  с маленьким  динго в
портфеле.

    Приехав  в  Альтенберг  с  моим  портфелей,  я  сразу  же
прошел  на   террасу,  которая   на  время   была  отдана   в
распоряжение   Сенты,   и    преподнес   ей    австралийского
кукушонка.  Динго  тем временем успел  отчаянно проголодаться
и теперь непрерывно скулил  и повизгивал. Сента услышала  его
еще издали  и направилась  мне навстречу,  тревожно навострив
уши.   Собаки  видят  довольно  плохо,  да  Сента  была  и не
настолько умна,  чтобы сообразить,  что ее  малыши на  месте.
Жалобные  вопли,  доносившиеся  из  портфеля, разбудили в ней
материнские  инстинкты,  и  она  уже считала невидимого щенка
своим.
Я  извлек  динго  на  свет  и  положил  посреди  террасы,
надеясь,  что  она  сама  унесет  его  к себе в ящик. Если вы
хотите,  чтобы  млекопитающая  мать  приняла  чужого  малыша,
лучше  всего  подложить  его  ей  перед  логовом и в наиболее
беспомощном  виде.   В  этом   случае  копошащееся   существо
стимулирует   материнский   инстинкт   гораздо   сильнее,   и
приемная мать  скорее всего  осторожно унесет  к себе сироту,
подброшенного  снаружи;  если  же  она  обнаружит  его  среди
своих  малышей,   то  воспримет   как  чужака   и  съест.   В
определенной мере  такое поведение  понятно и  с человеческой
точки зрения.
Но хотя  малыш и  унесен в  логово, это  еще не  означает
усыновления.  У  низших  млекопитающих,  вроде  крыс и мышей,
чужой  детеныш,  лежащий  у  гнезда, нередко вызывает реакцию
перетаскивания, по позже, в  гнезде, он опознается как  чужак
и   безжалостно   пожирается.   Еще   более   элементарно   -
рефлекторной  и,   с  точки   зрения  человека,   еще   менее
последовательной   представляется   та   форма    материнской
реакции  прихода  на  помощь,  которая  существует  у  многих
птиц.   Предположим   для  примера,   что  пеганка,   ведущая
выводок, увидит  в руках  экспериментатора надрывно  пищащего
утенка кряквы.  Пеганка немедленно  с удивительным  мужеством
бросится  на  человека  и  буквально  вырвет  утенка  из  его
пальцев.   Однако   такое   противоречивое   поведение  очень
просто:   призывный крик  утенка кряквы  почти не  отличается
от писка молодых пеганок,  и он чисто рефлекторно  вызывает у
матери-пеганки  стремление  прийти  утенку  на помощь. Однако
пушок птенцов кряквы заметно  отличается от пушка пеганок,  а
потому  спасенный  было  утенок  воспринимается  рядом  с  ее
собственными утятами  как чужак,  и его  вид побуждает  в ней
реакцию  защиты  выводка  -   также  чисто  рефлекторную.   И
маленькая кряквы  из птенца,  которого надо  спасти, внезапно
превращается во врага,  которого необходимо прогнать.  Даже у
столь     высокоразвитого     в     психическом     отношении
млекопитающего, как собака,  легко может возникнуть  такой же
внутренний     конфликт,      вызванный      противоположными
побуждениями рефлекторного порядка.
Маленький  динго  поскуливал,  и  Сента  кинулась к нему,
явно   намереваясь   унести   его   в   ящик.   Она  даже  не
остановилась  обнюхать  его,  чтобы  убедиться, что перед ней
действительно ее  собственный щенок.  Вместо этого  она сразу
же нагнулась  над плачущим  малышом и  широко открыла  пасть,
готовясь ухватить  его для  переноса: собаки  в этих  случаях
забирают  щенка  так  глубоко  в  пасть,  что  он оказывается
позади  клыков,  которые  могли  бы  его  поранить.  И в этот
момент  в  ноздри  Сенты  ударил  чужой  дикий запах, который
динго привез  с собой  из зоопарка.  Она в  ужасе отпрянула и
при этом выдохнула воздух  с каким-то кошачьим шипением  - ни
до,  ни  после  мне  не  приходилось  слышать,  чтобы  собаки
испускали   подобный   звук.     Однако   затем   она   снова
направилась  к  щенку,  осторожно  принюхиваясь.  Прошло   не
меньше минуты, прежде чем  она коснулась его носом.  Но после
этого  Сента  внезапно  принялась  ожесточенно вылизывать его
шкурку  -  мне  были   хорошо  знакомы  эти   продолжительные
подсасывающие    движения    ее     языка:    при     обычных
обстоятельствах   собака    слизывает   таким    образом    с
новорожденного щенка оболочку плодного пузыря.
Для  того  чтобы  объяснить  ее  поведение, я должен буду
несколько  отвлечься.  В  тех  случаях,  когда  млекопитающие
матери  поедают  своих  новорожденных  детенышей (это явление
наблюдается  у  домашних  животных,   например  у  свиней   и
кроликов,  а  иногда  и  в  питомниках,  где  разводят пушных
зверей), причина  обычно заключается  в каком-то  дефекте тех
реакций,  которые  приводят  к  удалению  плодной оболочки, а
также  плаценты  и  к  перегрызанию  пуповины.  Едва  детеныш
родится,   как   мать   начинает   подсасывающими,   лижущими
движениями   подцеплять   складку   плодной   оболочки  таким
образом, чтобы  захватить ее  резцами и  аккуратно прокусить.
(При этом нос ее сморщивается, а резцы оскаливаются  примерно
так  же,  как  при  "выкусывании"  насекомых,  когда  собака,
пытаясь  избавиться  от  паразитов,  жует  собственную кожу в
надежде  прихватить  при  этом  одного  из  своих мучителей).
После того  как плодная  оболочка таким  образом вскрывается,
мать все глубже  и глубже всасывает  ее в пасть  и постепенно
заглатывает; дальше наступает через плаценты и соединенной  с
ней части  пуповины. На  этом этапе  покусывание и всасывание
замедляются и  становятся более  осторожными, пока,  наконец,
свободный конец пуповины  не открутится, как  кончик сосиски,
и  не  будет  высосан  досуха.  Тут, конечно, операция должна
прекратится. К несчастью,  у домашних животных  процесс часто
на  этом  не  останавливается.  В  таком  случае  не   только
проглатывается   пуповина,   но   и   распарывается    брюшко
новорожденного в области пупка.
У  меня  была  крольчиха,  которая продолжала вылизывание
до тех пор, пока  не съедала печень своего  детеныша. Фермеры
и кролиководы  знают, что  свиноматке или  крольчихе, которая
имеет  обыкновение  съедать  свой   приплод,  можно  в   этом
воспрепятствовать,   если    сразу   же    забрать   у    нее
новорожденных  детенышей  и  подложить  их  ей  очищенными  и
сухими  несколько   часов  спустя,   когда  у   нее   угаснет
потребность поедать  плодную оболочку  и плаценту.  Ясно, что
эти  животные,  несмотря  на  подобное  отклонение,  обладают
абсолютно   нормальными   материнскими   инстинктами.  Другие
самки  см  вполне  нормальным  поведением,  принадлежащие   к
самым  разнообразным  видам  млекопитающих,  избавляются   от
мертвых  или  больных  новорожденных,  поедая  их.  Движения,
которые  они  проделывают,  точно  совпадают  с теми, к каким
они  прибегают,  поедая  плодную   оболочку  и  плаценту,   и
начинают они, естественно, с пупка.
Мне как-то  довелось наблюдать  чрезвычайно яркий  пример
такого  поведения  в  Шенбруннском  зоопарке,  где  жила чета
ягуаров  -  оранжево-желтый   самец  и  великолепная   черная
самка,  которая  чуть  ли  не  ежегодно  приносила прекрасных
здоровых котят, таких  же черных, как  она сама. В  том году,
о  котором  идет  речь,  у  нее  родился только один котенок,
хилый заморыш.   Тем не  менее он  дотянул до  двух  месяцев.
Как  раз  в  то  время  я  заглянул к профессору Антониусу, и
когда  мы,  прогуливаясь  по  зоопарку,  подошли  к   клеткам
с  крупными  хищниками,  он  сказал  мне,  что  ягуаренок   в
последнее  время  начал  хиреть  и  вряд  ли  выживет.  В эту
минуту  мать  как  раз  "умывала"  его,  то есть вылизывала с
головы  до  ног.  Возле  клетки  стояла художница, постоянная
посетительница  зоопарка,   очень  любившая   животных.   Она
сказала,  что  ее  очень  трогает  заботливость,  с какой эта
большая  кошка  ухаживает  за   своим  больным  малышом.   Но
Антониус печально покачал головой и повернулся ко мне:
- Вопрос на  экзамене специалисту по  поведению животных:
что происходит сейчас с самкой ягуара?
Я  сразу  понял,  на   что  он  намекал.  В   вылизывании
чувствовалась нервная  торопливость, и  в нем  проскальзывала
тенденция к  подсасыванию; кроме  того, я  заметил, как  мать
дважды подсовывала  нос под  брюхо детеныша,  метясь языком в
пупок. Поэтому я ответил:
- Начинается конфликт между  реакцией ухода за пометом  и
стремлением сожрать мертвого детеныша.
Добросердечная  художника  отказалась  этому поверить, но
мой друг согласно  кивнул, и, к  несчастью, я оказался  прав:
наутро маленький ягуар исчез бесследно. Мать съела его.
Вот  о  чем  я  вспомнил,  глядя,  как  Сента  вылизывает
маленького  динго,  и  не  ошибся  в  своем заключении. Через
минуту-другую она  подсунула нос  под щенка  и перекатила его
на  спину.  Затем  она  принялась  тщательно  вылизывать  его
пупок и  вскоре уже  начала прихватывать  зубами кожу брюшка.
Динго  взвизгнул  и  громко  заскулил.  Снова  Сента  в ужасе
отпрянула, словно  подумав: "Я  сделала малышу  больно!" Было
ясно,  что  реакция  ухода  за  пометом, "жалость", вызванная
визгом,  вновь  взяла  верх.  Сента  решительно  потянулась к
голове  щенка,  словно  намереваясь  унести  его  в  ящик, но
когда  открыла  пасть,  чтобы  взять  его,  она вновь ощутила
странный, незнакомый  запах и  опять принялась  торопливо, со
всем  большим   жаром  вылизывать   динго,  пока   вновь   не
ущипнула его  за живот.  Он опять  взвизгнул от  боли, и  она
опять  отскочила  в  ужасе.  Потом  вновь  подошла к нему, но
движения  ее   стали  еще   торопливее,  язык   работал   еще
отчаяннее, а  противоположные побуждения  сменялись еще  чаще
- она никак не могла решить,  унести ли ей сироту к себе  или
съесть  его,  как   нежеланного  и  "неправильно   пахнущего"
подкидыша.  Легко  было  заметить,  какие  внутренние мучения
испытывает Сента,  и вскоре  она не  выдержала: присев  перед
динго на задние  лапы, она подняла  нос к небу  и излила свое
смятение  в  долгом  волчьем  вое.  Тут  я  забрал  не только
динго, но  и всех  щенят Сенты,  посадил в  картонную коробку
возле  кухонной  плиты  и  оставил  там  на  ночь,  чтобы они
хорошенько  потерлись  друг  о  друга,  перемешав все запахи.
Когда на следующее утро я  отнес Сенте щенят, она приняла  их
с  некоторым  сомнением  и  пришла  в сильное возбуждение. Но
вскоре она  перетаскала их  в конуру,  захватив и  маленького
динго,  причем  не  первым  и  не  последним, а среди прочих.
Однако позже она распознала в  нем чужака и, хотя не  выгнала
и даже вскармливала вместе  со своими детьми, как-то  укусила
его  за  ухо  с  такой  свирепостью,  что  ухо  это  навсегда

КАКАЯ ЖАЛОСТЬ, ЧТО ОНА НЕ ГОВОРИТ, -

            ВЕДЬ ОНА ПОНИМАЕТ КАЖДОЕ СЛОВО

                            Как впечатлительна натура колли!
Достаточно бывает слова, чтобы
Возликовал он или приуныл.

                            У.Уотсон

    Домашние  животные  отнюдь  не  менее  умны, чем их дикие
предки, как это  иногда считают. Бесспорно,  у многих из  них
органы  чувств  в  известной  степени  стали работать хуже, а
некоторые инстинкты  притупились. Но  ведь то  же относится и
к человеку,  а человек  возвысился над  животными не  вопреки
такой  утрате,  а  благодаря  ей.  Снижение  роли инстинктов,
исчезновение жестких  рамок, которыми  определяется поведение
большинства  животных,  были  необходимой  предпосылкой   для
появления  особой,  чисто   человеческой  свободы   действий.
Подобным  же   образом  и   у  домашних   животных   угасание
некоторых врожденных  форм поведения  означает не  уменьшение
способности  к  рациональным   действиям,  а  новую   степень
свободы.  Еще  в  1898  году  Ч.О.Уайтмен  сказал:  "Подобные
дефекты инстинкта  сами по  себе еще  не интеллект,  но они -
та  распахнутая  дверь,  через  которую  может  войти великий
учитель Опыт, принося с собой все чудеса интеллекта".
Выразительные  движения  и  вызываемые  ими реакции также
принадлежат   к    инстинктивным,    наследственным    формам
поведения, характерным для  данного вида. Все,  что животные,
ведущие  групповой  образ  жизни,  вроде  галок,  серых гусей
или  хищников   семейства  собачьих,   "имеют  сказать   друг
другу",    относится    исключительно    к    области    этих
взаимосвязанных  видоспецифических  форм  действий и реакций.
Р.Шенкель   изучил   выразительные   движения   у   волков  и
проанализировал  их  значение.  Если  мы  сравним   "словарь"
сигналов,  которым  располагает  волк  для  общения  с   себе
подобными,  и  соответствующие   сигналы  у  наших   домашних
собак,  мы  обнаружим  те  же  признаки упрощения и стирания,
какие    находим    и    во    многих    других    врожденных
видоспецифических   формах   поведения.     Возможно,   такие
движения менее  четко выражены  (пор сравнению  с волком) уже
у шакалов  - этот  вопрос пока  остается открытым,  но ничего
удивительного  в  этом  не   было  бы,  поскольку  у   волков
структура  сообщества,  несомненно,  отличается гораздо более
высоким  уровнем  развития,  чем  у  шакалов. У собак волчьей
крови,  таких  как  чау-чау,   можно  обнаружить  все   формы
выражения  эмоций,  свойственные  волкам,  за исключением тех
сигналов,  которые  выражаются   движениями  или   положением
хвоста. Хвост чау-чау завернут  баранкой, и они физически  не
в состоянии проделывать эти движения,  но тем не менее у  них
из   поколения   в   поколение   передается    наследственная
тенденция  пользоваться  специфически  волчьими  "хвостовыми"
сигналами.   Все  мои  полукровки,  которые  унаследовали  от
немецких   овчарок   нормальный    зад   "дикого    образца",
проделывают  все  типичные  волчьи  движения  хвостом,  какие
никогда  не  наблюдаются  у  чистопородных немецких овчарок и
других собак с большей или меньшей дозой шакальей крови.
По   врожденным   выразительным   движениям,   осанке   и
постановке  хвоста  некоторые  из  моих  собак  стоят к волку
гораздо  ближе,  чем  остальные  европейские  породы. Но даже
мои  собаки  в  этом  отношении  далеко  уступают  волку - их
мимика  менее  четко  выражена,  чем  у  волка,  хотя  другим
собакам  до  них  далеко.   Опытному  любителю шакальих собак
это  утверждение  может  показаться  парадоксальным,  так как
он,  без  сомнения,  подумает  об общей способности выражения
различных  эмоций,  но  я-то  тут  говорю только о врожденных
движениях.   Указанный выше  принцип, сводящийся  к тому, что
ослабление врожденных  стереотипов открывает  новые горизонты
для  "вольного  изобретения"   форм  поведения,   расширяющих
возможности приспособления,  нигде не  проявляется так  ясно,
как  в  способности  выражать  эмоции.  Чау-чау почти так же,
как волк,  ограничены лишь  мимикой, с  помощью которой дикие
животные  демонстрируют  друг  другу  чувства  вроде   злобы,
покорности   или   радости,    а   эти   мышечные    движения
относительно малозаметны -  ведь они приспособлены  к острому
реагированию,   которое   свойственно   диким  представителям
данного вида.   Человек в  значительной степени  утратил  эту
способность,  так  как  располагает  хотя  и менее тонким, но
зато  намного  более  четким   средством  общения  -   речью.
Поскольку у  человека есть  дар слова,  ему уже  не требуется
читать  по  глазам  своих  ближних  малейшие  изменения  в их
настроении. Большинству  людей кажется,  что мимика  животных
крайне  скудна,  однако  в  действительности дело обстоит как
раз  наоборот.  Те,  кто   привык  к  шакальим  собакам,   не
понимают чау-чау;  точно так  же лица  жителей Восточной Азии
кажутся  европейцам  непроницаемыми.  Однако  натренированный
глаз  способен  прочитать  по  морде  сдержанного  волка  или
чау-чау ничуть не  меньше, чем наблюдая  выразительную мимику
шакальих собак.   Правда, последние  стоят на  более  высоком
интеллектуальном  уровне   -  их  мимические  движения меньше
зависят  от  врожденных  факторов.   Они  по  большей   части
выучены,  а   иногда  и   заново  изобретены   каждой  данной
собакой.   Собака  кладет   голову  на  колено  хозяина   для
выражения своей  любви не  по велению  жесткого инстинкта,  а
потому  что  такое  движение  гораздо  ближе  к  человеческой
речи,  чем  "язык",  при  помощи  которого  обращаются друг с
другом дикие животные.
Еще ближе к дару  речи стоит использование для  выражения
чувства    какого-то     заученного    действия,     например
протягивание лапы.  Многие собаки,  обученные "давать  лапу",
протягивают  ее  хозяину  в  определенных ситуациях - скажем,
желая умилостивить его  и прося прощение.  Кто не видел,  как
провинившийся  пес  тихонько  подползает  к  хозяину, садится
перед  ним,  прижав  уши  к  затылку,  и с чрезвычайной миной
неуклюже  пытается  подать  ему  лапу.  У  меня  был знакомый
пудель, который  подавал лапу  не только  людям, но  и другим
собакам;  правда,  это  редчайшее  исключение,  так  как  при
"разговорах" с  себе подобными  даже собаки,  располагающие в
общении  с   хозяином  богатым   репертуаром   индивидуальных
средств   выражения,   пользуются   исключительно  врожденной
мимикой своих диких предков.  В целом можно сказать,  что чем
сильнее  развита   у  собаки   способность  к    независимым,
благоприобретенным  или  свободно  "изобретаемым"   средствам
выражения эмоций,  тем в  меньшей степени  сохраняется у  нее
видоспецифическая мимика,  характерная для  диких форм.  Так,
наиболее одомашненные  собаки в  среднем наиболее  свободны и
гибки  в  своем  поведении,  хотя  индивидуальные способности
играют тут значительную роль.
Очень  умная  собака,  по  типу  приближающаяся  к  дикой
форме,  может  при  определенных  обстоятельствах   изобрести
более  доходчивый  и  сложный  способ  выражения того, что ей
нужно  сообщить,   чем  собака,   менее  скованная   в  своем
поведении  инстинктами,  но  зато  не такая умная. Отсутствие
инстинкта  -  это  дверь,  распахнутая  перед интеллектом, но
отнюдь не сам интеллект.
Все, что тут было  сказано о способности собаки  выражать
свои чувства по отношению  к человеку, в еще  большей степени
относится  к  ее  способности  понимать  человеческие жесты и
речь.  Можно  не  сомневаться,   что  те  охотники,   которые
первыми в  истории человечества  установили контакт  с дикими
собаками, умели  гораздо тоньше  разбираться в  выразительных
движениях  животного,  чем  нынешние  обитатели  городов.   В
какой-то  мере  это  было  их профессиональным качеством, так
как охотник  каменного века,  не умевший  разобрать, мирно ли
настроен  пещерный   медведь  или   раздражен,   естественно,
никуда  не  годился.  У  человека  эта  способность  не  была
инстинктивной,  а  представляла   собой  замечательный   плод
обучения; развитие этой  способности было подлинным  подвигом
- и  не меньшего  подвига мы  требуем от  собаки, ожидая, что
она  будет  понимать  человеческую  мимику и речь. Врожденная
способность  животного  понимать  выразительные  движения   и
звуки распространяется  только на  близкородственные виды,  и
неопытная  собака  не  понимает  даже  мимика  представителей
семейства  кошачьих.   Необходимо  помнить  об  этом, чтобы в
должной  мере  оценить,  насколько  близка  к подлинному чуду
способность   собаки   разобраться   в   человеческой  манере
выражения эмоций.
Как  ни  люблю  я  волчьих  собак  вообще  и  чау-чау   в
частности, я убежден, что  более одомашненные шакалы в  целом
понимают чувства  своих хозяев  тоньше и  лучше. Моя немецкая
овчарка Тита несравненно  превосходила в этом  отношении всех
своих  волчьих  потомков,  так  как  она  сразу понимала, кто
мне нравится, а кто - нет.
Среди   моих   собак   смешанной   породы   я   неизменно
предпочитал тех,  которые унаследовали  эту чуткость.  Стаси,
например, реагировала  на любые  признаки моего  нездоровья и
тревожилась,  не  только  когда  у  меня  болела голова или я
кашлял, но и когда я  просто бывал в дурном настроении.  Свое
чувство она выражала тем,  что умеряла обычную бойкую  рысцу,
с притихшим видом шла строго у  моей ноги, то и дело на  меня
поглядывала и,   стоило мне  остановится, прижималась  плечом
к моему колену.  Интересно, что она  вела себя точно  так же,
когда  мне  случалось  хлебнуть  лишнего,  и  моя   "болезнь"
вызывала  у  нее  такую  тревогу,  что ее тоскливое волнение,
наверное, помешало  бы мне  стать пьяницей,  даже если  бы во
мне   пробудилась   такая   наклонность.   Хотя   мои  собаки
благодаря происхождению  от немецкой  овчарки в  значительной
мере  обладают   способностью  понимать   людей  и   выражать
собственные  эмоции,  нет  ни  малейшего  сомнения,  что  эти
способности  несравнимо  больше  развиты  у  некоторых сильно
одомашненных шакальих собак.  Исходя из моего  личного опыта,
пальму  первенства  в  этом  отношении  я  отдал  бы  пуделю,
справедливо славящемуся  сообразительностью, на  второе место
я  поставил  бы  немецкую   овчарку,  некоторых  пинчеров   и
большого  шнауцера,  однако,  на  мой  вкус,  все  эти собаки
слишком  уж  утратили  свою  первобытную  хищную природу. Они
настолько  "очеловечены",  что   им  не  хватает   очарования
естественности, которое свойственно моим диким "волкам".
Неверно думать,  будто собаки  понимают только  интонацию
и  глухи   к  звуковому   составу  слова.   Известный  знаток
психики  животных  Саррис  неоспоримо  доказал это, дав своим
трем  немецким  овчаркам  имена  Харрис,  Арис и Парис. Когда
хозяин приказывал:  "Харрис (или  Арис, или  Парис), место!",
вставала  и  печально  плелась  к  своей  подстилке именно та
собака,  которую  он  назвал.  С  такой  же точностью команда
выполнялась  и  тогда,  когда  она  подавалась  из   соседней
комнаты,     что     исключало     какой-нибудь     невольный
подсказывающий жест.  Мне иногда  кажется, что  умная собака,
привязанная   к   хозяину,   способна   узнавать   не  только
отдельные  слова,  но  и  целые  фразы. Когда я говорил: "Мне
пора идти",  Тита и  Стаси немедленно  вскакивали даже  в тех
случаях,  когда  я  старательно  сохранял  нейтральный  вид и
произносил  эту  фразу  без  какой-либо  особой  интонации. С
другой  стороны,  ни  одной  из  этих  слов,  произнесенных в
другом контексте, не вызывало у них ни малейшей реакции.
Из всех  известных мне  собак лучше  всего умел  понимать
человеческие   слова   большой   шнауцер   Аффри   -    сука,
принадлежащая иллюстрировавшей со  мной эту книгу  художнице,
в  чьей  правдивости  я   не  сомневаюсь.  Аффри   по-разному
реагировала на слова  "катцу", "шпатци", "Наци"  и "эйкатци",
означающие  соответственно   "котенок,  "воробушек",   кличку
ручного ежика  (в те  дни политический  термин "наци"  еще не
вошел в обиход) и "белочка".
Таким  образом,  владелица  Аффри,  ничего  не  зная   об
эксперименте   Сарриса,   провела   практически   такое    же
исследование  и  получила  аналогичный  результат.  При слове
"катци"  шерсть  на  загривке  Аффри  вставала  дыбом  и  она
принималась возбужденно обнюхивать  пол, ясно показывая,  что
ожидает встречи с противником, который будет защищаться.   За
воробьями она гонялась  только в юности,  а затем поняла  всю
безнадежность  этих  попыток  и  с  тех пор оглядывала их, не
двигаясь с  места, и  смотрела им  вслед со  скучающим видом.
Ежика Наци Аффри ненавидела  просто потому, что он  был ежом;
услышав его кличку, она стремглав бросалась к мусорной  куче,
где обитал другой еж, рыла лапами сухие листья и лаяла с  той
бессильной  злобой,  которую  вызывают  в собаках эти колючие
создания. При  слове же  "эйхкатци" Аффри  задирала голову и,
если  не  видела  белки,  начинала  перебегать  от  дерева  к
дереву; подобно многим собакам с плохим чутьем, она  обладала
прекрасным зрением и видела  дальше и лучше большинства  себе
подобных.  Кроме  того,  она  понимала  сигналы,   подаваемый
рукой, на что способны далеко не все собаки. И еще она  знала
имена  по  меньшей  мере  девяти  людей  и бежала к ним через
комнату, если их называли по  имени. При этом она никогда  не
ошибалась.
Если    эти    эксперименты    покажутся     невероятными
зоопсихологу,   работающему     лаборатории,   ему    следует
вспомнить,  что  подопытное  животное,  находящееся  всегда в
помещение,  получает  гораздо  меньше  качественно  различных
впечатлений,  чем  собака,   повсюду  сопровождающая   своего
хозяина.  Собаке  гораздо  труднее ассоциировать определенное
слово с  соответствующим действием,  которому ее  обучили, но
которое  ей   не  интересно,   чем  связать   название  такой
заманчивой  добычи,  как  котенок,  воробей  и  т.д., с самой
этой  добычей.   В  лаборатории   от  собаки   редко  удается
добиться выполнения столь  трудной задачи, как  распознавание
конкретного слова, потому  что у нее  отсутствует необходимый
для  этого  интерес:   тут  слишком  мало "валентностей", как
говорят  зоопсихологи.   Любой  владелец  собаки  обязательно
сталкивается с  поведением, которое  невозможно воссоздать  в
лабораторных  условиях.    Хозяин   говорит  равнодушно,   не
произнося   имя  собаки:  "Не  знаю,  вести  ее  или нет". Но
собака  уже   вскакивает,  виляет   хвостом  и   прыгает   от
возбуждения,  потому  что   предвкушает  прогулку.  Если   бы
хозяин  сказал:  "Придется  ее  вывести", собака поднялась бы
послушно,  без  особого  интереса.  А  скажи  хозяин: "Нет, я
раздумал  ее  выводить"  -   и  настороженные  уши   печально
опустятся,   хотя   глаза   будут   по-прежнему   с  надеждой
устремлены  на   хозяина.  И   при  окончательном    решении:
"Оставлю  ее  дома"  -  собака  уныло  отойдет и снова ляжет.
Попробуйте     представить      себе,      какие      сложные
экспериментальные  процедуры   потребуются,  чтобы   добиться
аналогичных    результатов    в    искусственных     условиях
лаборатории,   и    какой   утомительной    будет    подобная
дрессировка!
К  сожалению,  мне  ни  разу  не  случалось подружиться с
какой-нибудь  человекообразной  обезьяной,  но  госпожа  Хейс
доказала,  что  между  человеком  и  такой обезьяной возможен
очень тесный контакт, сохраняющийся на многие годы.  Подобный
контакт,  особенно  между  опытным,  критически   настроенным
ученым  и  животным,  которое  связано  с  ним крепкими узами
взаимной    привязанности,    является    лучшей    проверкой
интеллектуальных  способностей  такого  животного. Бесспорно,
мы пока  еще не  можем сопоставить  собаку с человекообразной
обезьяной,  но  лично  я  убежден,  что понимать человеческую
речь собака будет  лучше, хотя бы  обезьяна и превзошла  ее в
других  проявлениях  интеллекта.  В  определенном   отношении
собака гораздо "человекоподобнее" самой умной  обезьяны.  Как
и  человек,  она  одомашненное  существо,  и, как и человека,
одомашненность  одарила  ее   двумя  свойствами:   во-первых,
освободила  от  жестких  рамок  инстинктивного поведения, что
открыло перед ней, как  и перед человеком, новые  возможности
деятельности,  и,  во-вторых,  обеспечила  ей ту непреходящую
детскость,  которая  у  собаки  лежит  в основе ее постоянной
потребности  в  дружеской  привязанности,  а  человек  даже в
старости  сохраняет  ясность  и  свежесть  мысли,  о  которых
Вордсворт писал:

Так было, когда я в жизнь вступал,
Так есть, когда я взрослым стал,
И пусть так будет, когда состарюсь
Иль пусть умру.

ПРАВА ПРЕДАННОСТИ

    Когда-то    у    меня    была    увлекательная   книжечка
фантастических  историй,  называвшаяся  "Рассказы Лыжного Эла
на сон грядущий". Под маской забавной чепухи в них  пряталась
жгучая   и   подчас   жестокая   сатира,   характерная    для
американского  юмора  и  не  всегда  понятная  европейцам.  В
одной  из  этих  историй  Лыжный  Эл  с чувством повествует о
подвигах  своего  друга.    Примеры  невероятного   мужества,
ошеломляющего  благородства  и  бескорыстного   человеколюбия
громоздятся один на  другой веселой пародией  на американскую
романтику  Дальнего  Запада,  завершалась  рядом трогательных
сцен, когда этот герой спасет Эла от волков, гризли,  голода,
холода и  прочих бесчисленных  опасностей. Рассказ  кончается
лаконичным  сообщением:  "Проделывая  все  это,  он отморозил
ноги, так что, к сожалению, мне пришлось его пристрелить".
Если в  моем присутствии  человек хвастает  достоинствами
своей  собаки,  я  обязательно  спрашиваю,  где  она  теперь,
по-прежнему ли с  ним. И слишком  часто получаю ответ  в духе
Лыжного  Эла:   "Нет,  мне  пришлось  от  нее отделаться... я
переехал в другой город (или сменил квартиру на меньшую,  или
перешел  на  другую  работу),  и  мне  стало  трудно  держать
собаку". Или  еще что-нибудь  в том  же роде.  Меня поражает,
как   люди,    во    всех   остальных    отношениях    вполне
добропорядочные,  нисколько  не   смущаются,  признаваясь   в
подобном поступке. Они не сознают, что между их поведением  и
поведением  эгоиста,   высмеянного  в   этой  истории,    нет
принципиальной разницы.  Собака лишена  каких бы  то ни  было
прав   не    только   согласно    законам,   но    и    из-за
бесчувственности многих людей.
Преданность собаки -  это драгоценный дар,  накладывающий
на того,  кто его  принимает, не  меньшие обязательства,  чем
человеческая дружба.  И это  следует иметь  в виду  всем, кто
намеревается  обзавестись  четвероногим  другом.   Случается,
конечно, что собака сама навязывает вам свою любовь,  который
вы не  искали, как  случилось со  мной, когда  я, катаясь  на
лыжах во  время отпуска,  познакомился с  Хиршману было около
года,  и  он  уже  стал  типичной  собакой, так и не обретшей
хозяина, - старший  лесничий, которому он  принадлежал, любил
только  старую  жесткошерстную  легавую   и  не  обращал   ни
малейшего  внимания  на  несуразного  щенка,  не   обещавшего
стать  хорошей  охотничьей  собакой.  Хиршман  был  ласковым,
чувствительным  псом  и  побаивался  хозяина,  что не слишком
рекомендует  лесничего  как  хорошего  дрессировщика. Но я не
составил особенно высокого мнения и о Хиршмане, когда уже  на
второй день он отправился с  нами. Я принял его за  подхалима
- и ошибся, так как  потом выяснилось, что он следовал  не за
нами,  а  только  за  мной  одним.  Когда  однажды  утром   я
обнаружил, что он спит  под дверью моей комнаты,  я усомнился
в своем первоначальном заключении  и подумал, не означает  ли
это зарождения  великой собачьей  любви. Я  опоздал со  своей
догадкой  -  клятва  верности  уже  была  принесена, и в день
моего  отъезда  собака  не   захотела  от  нее  отречься.   Я
попытался  поймать  Хиршмана  и  запереть  его,  чтобы  он не
побежал  за  нами,  но  он  старательно держался в стороне от
меня.  Дрожа  от  тоски,  опустив  хвост,  он  с  безопасного
расстояния  смотрел  на  меня,  словно  говоря: "Я сделаю для
тебя все,  что ты  захочешь, за  исключением одного  - я тебя
не  покину!"  И  я  сдался.  "Сколько  вы  возьмете  за  свою
собаку?"  -  спросил  я  у  лесничего.  С  его  точки зрения,
поведение Хиршмана было  чистейшей воды предательством,  и он
ответил  резко:  "Десять   шиллингов!"  Это  прозвучало   как
ругательство.   Но,  прежде   чем  он  нашел  более   весомые
слова, десять шиллингов были вложены  ему в руку, а две  пары
лыж и две  пары собачьих лап  уже неслись под  уклон. Я знал,
что Хиршман  последует за  нами, но  ошибочно полагал, будто,
мучимый угрызениями совести,  он будет бежать  далеко позади,
чувствуя,  что   нарушил  запрет.   Однако  произошло   нечто
совершенно неожиданное: могучее  собачье тело ударило  меня в
бок,  как  пушечное  ядро,  и  я  шлепнулся  на   обледенелую
дорогу.  Далеко не всякий лыжник сумеет удержать  равновесие,
если на  него внезапно  налетит огромный  пес, обезумевший от
восторга.   Я  недооценил  сообразительности  Хиршмана,  и он
исполнил танец радости над мои распростертым телом.

    Мы оцениваем  благородство двух  друзей, исходя  из того,
кто  из  них  способен  на  большую  бескорыстную жертву ради
другого.
В  XIX  веке  один  философ  сказал:  "Пусть  вашей целью
будет  всегда  любить  больше,  чем  любят  вас;  не будьте в
любви  вторым".  Когда  дело   касается  людей,  мне   иногда
удается  выполнить  эту  заповедь,  но  в  моих  отношениях с
преданной  собакой  я  всегда  оказываюсь  вторым.  Какие это
необычные и  единственные в  своем роде  узы! Вы когда-нибудь
задумывались  над  их   необычностью?  Человек  -   существо,
наделенное  разумом  и   высокоразвитым  чувством   моральной
ответственности,   существо,    для   которого    высшей    и
благороднейшей верой  сала вера  в братскую  любовь, - именно
тут  вдруг  оказывается  менее  благородным, чем четвероногий
хищник.  Говоря  так,  я  вовсе  не  позволяю  себе  впасть в
сентиментальный   антропоморфизм.     Даже   самая    высокая
человеческая   любовь    порождается   не    рассудком,    не
специфически  человеческим  нравственным  чувством,  а  берет
начало   в   гораздо   более   глубоких   и   древних   чисто
эмоциональных,   а   значит,   инстинктивных   слоях.   Самое
безупречное  и  нравственное  поведение  утрачивает  цену   в
наших глазах, если  оно диктуется только  рассудком. Элизабет
Броунинг писала:

    Люби меня, люби лишь ради
Любви самой.

    Даже  в  наши  дни  человеческое  сердце все еще остается
таким  же,  как  у  высших  животных, ведущий групповой образ
жизни,  как   бы  безвременно   ни  превосходил   их  человек
благодаря  своему  разуму   и  нравственному  чувству.   Факт
остается фактом:  моя собака  любит меня больше, чем я  ее, и
это  всегда  порождает  во  мне  смутный стыд. Собака в любой
момент готова пожертвовать  за меня жизнью.  Если бы на  меня
напал  лев  или  тигр,  Эди,  Булли,  Тита,  Стаси  и все мои
остальные  собаки  без  малейшего  колебания  кинулись  бы  в
неравную  схватку  ради  того,  чтобы  на  несколько   секунд

СОБАЧЬЕ НАСТРОЕНИЕ

                            Сверкающий запах воды,
Добротный запах камней.

                            Г.Честертон. Песнь Кудла

    Не знаю, откуда возникло  это выражение. Но я  считаю его
очень удачным,  потому что  всегда стараюсь  провести день со
своей  собакой,  если  встаю  с  утра  в собачьем настроении.
Когда  я  тупею  от  умственной  работы, когда интеллигентные
разговоры и  необходимость быть  любезным с  гостями начинают
приводить  меня  в  бешенство,  а  один  вид  пишущей машинки
нагоняет мучительную тоску, как это обычно случается к  концу
весеннего  семестра,  тогда  я  принимаюсь  "гонять собак". Я
удаляюсь от  себе подобных  и ищу  общества животных  - и  по
следующей  причине:  среди  моих   знакомых  нет  ни   одного
человека, достаточно ленивого  для того, чтобы  составить мне
компанию,  когда  мной  овладевает  это  настроение.  Ведь  я
наделен  бесценным  даром  в  минуты  безмятежного блаженства
совершенно отключать свои мыслительные способности, без  чего
невозможно  полное  душевное  спокойствие.  Когда  я в жаркий
летний день  переплываю Дунай  и, точно  крокодил на  отмели,
нежусь  в  тихой  заводи  величественной реки, среди природы,
словно   бы   не   ведающий   о   существовании  человеческой
цивилизации,  тогда   мне  изредка   удается  достичь    того
чудесного состояния, к  обретению которого стремились  мудрые
буддийские отшельники. Я не  засыпаю, но все мои  чувства как
будто растворяются в  гармоничном единении с  природой, мысли
замирают, время утрачивает  смысл, и когда  солнце склоняется
к закату и вечерняя  прохлада заставляет меня вспомнить,  что
мне еще предстоит одолеть  вплавь пять километров, я  не могу
сообразить, секунды или годы  прошли с того мгновения,  когда
я выбрался на песчаный берег.
Эта  животная  нирвана  -  лучшее средство от умственного
переутомления,  целительный  бальзам  для душевного состояния
современного,   торопящегося,   вечно   чем-то   озабоченного
человека  с  истерзанными  нервами.  Мне  не  всегда  удается
обрести  такую  бездумную  безмятежность дочеловеческого рая,
но   успех   бывает   вероятнее   в   обществе  четвероногого
спутника, все еще  полноправного обитателя этого  рая. Таковы
несомненные  и  глубокие  причины,  почему  мне нужна собака,
которая верно  следовала бы  за мной,  но при  этом сохраняла
бы дикую внешность, чтобы  не портить пейзажа напоминанием  о
цивилизации.
Вчера  уже  на  заре  было  так  жарко,  что  о  работе -
умственной  работе  -  нечего  было  и  думать.  День, словно
нарочно  предназначенный  для  того,  чтобы  провести  его на
Дунае!  Я  вышел  из  дому,  вооруженный  сачком и стеклянной
банкой, потому  что всегда  приношу из  таких экскурсий живой
корм  для  моих   рыбок.  И,  как   всегда,  мое   снаряжение
послужило для Сюзи сигналом, что я - в "собачьем  настроении"
и предстоит счастливый день.  Она убеждена, что эти  прогулки
я совершаю ради нее  и, быть может, она  не так уж далеко  от
истины. Сюзи знает, что я не просто позволяю ей  сопровождать
себя, но и очень дорожу ее  обществом. И все же до ворот  она
идет у самой ноги: а вдруг я про нее забуду? Однако на  улице
она  гордо  задирает  пушистый  хвост  и  легкой рысцой бежит
впереди  меня  -  ее  танцующая эластичная пробежка объявляет
все собакам, что Сюзи никого  из них не боится, даже  когда с
ней нет Волка II. С на редкость уродливым псом бакалейщика  -
надеюсь,   бакалейщик  этой  книги  не  прочтет  - она обычно
завязывает  короткий  флирт.  К  величайшему   неудовольствию
Волка II, Сюзи питает  некоторую слабость к этому  пятнистому
уродцу, она  морщит нос  и скалит  на него  блестящие зубы, а
потом   бежит   дальше,   по   обыкновению   рыча   на  своих
многочисленных врагов за их заборами.
Улица еще  в глубокой  тени, и  утоптанная земля  холодит
босые  ноги,   но  за   железнодорожным  мостом,   на  тропе,
спускающейся к  реке, ступни  тонут в  теплой ласковой  пыли,
которая   маленькими   облачками   взметывается   из-под  лап
бегущей  впереди  собаки  и  повисает  в неподвижном воздухе.
Весело звенят  кузнечики и  цикады, а  на дереве  у воды поют
иногда  и  славка-черноголовка.  Слава  богу,  они  еще поют!
Значит,  лето  еще  только-только  началось!  Наш  путь лежит
через  свежескошенный  луг,  и  Сюзи  сворачивает  с  тропки,
потому  что  тут  всегда  можно  со  вкусом "помышковать". Ее
рысца  сменяется  своеобразной  подпрыгивающей  походкой   на
негнущихся  лапах.   Голову  она  держит  высоко, весь ее вид
выдает радостное  возбуждение, и  хвост опущен  и вытянут над
самой  землей.  В  эту  минуту  она  больше  всего напоминает
голубого  песца  выше  средней  упитанности.  Внезапно словно
высвобождается  пружина,  и  Сюзи  описывает  в  воздухе дугу
высотой  в  метр  и  длинной  в  два. Когда она приземляется,
вытянув   вперед   и   сведя   вместе   передние   лапы,   то
молниеносно кусает  что-то в  низкой траве.   Громко  фыркая,
она  ввинчивает  нос  в  землю,  а  потом  поднимает голову и
вопросительно  смотрит  на  меня,  помахивая  хвостом, - мышь
ускользнула.  Сюзи,  несомненно,  полна  стыда, потому что ее
великолепный  прыжок  на  мышь  оказался  безрезультатным, но
зато как  она гордится,  когда успевает  схватить добычу!  На
этот  раз  она  продолжает  выслеживать  свою  дичь,   однако
четыре новых  прыжка опять  оказываются бесплодными.  Полевки
поразительно  быстры  и  подвижны.  Но  вот маленькая чау-чау
пролетает по  воздуху, как  резиновый мяч,  и, когда  ее лапы
касаются  земли,  раздается  пронзительный  отчаянный   писк.
Сюзи кусает, затем  быстро резким движением  подбрасывает то,
что  кусала,  и  маленькое  серое  тельце описывает в воздухе
дугу.   Сюзи  -  тоже,  но  более  широкую. Оттянув губы, она
несколько раз  щелкает зубами,  а потом  берет одними резцами
что-то,   что   пищит   и   бьется   в   траве.   Затем  Сюзи
оборачивается  ко  мне  и  предъявляет  для  моего  обозрения
большую,  жирную,  сильно  помятую  мышь,  которую  держит  в
челюстях. Я  осыпаю ее  похвалами и  провозглашаю, что  она -
могучий и грозный  зверь, к которому  все должны относится  с
величайшим трепетом.  Мне жако  полевку, но  ведь с  ней я не
был  лично  знаком,  а  Сюзи  -  мой  ближайший  друг,  и мне
положено  радоваться  ее  успехам.   Тем  не  менее  у   меня
становится  легче  на  душе,  когда  она съедает полевку, что
оправдывает ее поступок, поскольку охота ради еды -  законное
право животного. Сначала она  слегка жует мышь, превращая  ее
в  плотный  бесформенный  комочек,  потом  вбирает  глубже  в
пасть и проглатывает. Больше мышковать ей пока не хочется,  и
она показывает мне, что мы можем идти дальше.
Тропка  приводит  нас  к  реке,  где я раздеваюсь и прячу
одежду вместе  с сачком  и банкой.  Отсюда наш  путь лежит по
старому  бечевнику  -  в  прежние  времена  тут шли лошадиные
упряжки, тащившие баржи, но  теперь бечевник совсем зарос,  и
узенькая тропка вьется  среди зарослей высокого  кустарник, в
гуще которого, увы, прячется  крапива и колючая ежевика,  так
что  приходится  обеими  руками  оберегать  тело  от ожогов и
царапин.   В  этой   травянистой  чащобе  стоит   невыносимая
духота,  и  Сюзи  с  пыхтением  бредет  за  мной, апатично не
замечая  охотничьих  соблазнов,  таящихся  по  сторонам.  Мне
понятна ее вялость, потому что  я сам обливаюсь потом, и  я с
сочувствием  поглядывают  на  ее  густую  шерсть.  Наконец мы
добираемся до места,  где я наметил  переплыть Дуная. Вода  в
реке  стоит  низко,  и  сначала  мы  идем по длинной галечной
косе. Я осторожно ступаю по камешкам, а Сюзи убегает  вперед,
забирается  в  воду  и  ложится,  так  что  над  поверхностью
виднеется только ее  голова - странный  маленький треугольник
на фоне речных просторов.
Когда  я  вхожу  в  воду,  Сюзи  подбирается к самой моей
сине,   тихонько   повизгивая,   -   ей   еще  не  доводилось
переплывать  Дунай,  и  его  ширина  преисполняет  ее дурными
предчувствиями.  Я  стараюсь  успокоить  ее и делаю несколько
шагов  вперед.  Мне  вода  пока  доходит  только до колен, но
Сюзи  уже  приходится  плыть,  и  ее  начинает быстро сносить
течением.   Поэтому  я  тоже  пускаюсь  вплавь,  хотя мне тут
мелковато, но теперь я двигаюсь  наравне с ней, и, больше  не
тревожась,  она  трудолюбиво  работает  лапами рядом со мной.
Собака, которая  плывет рядом  с хозяином,  проявляет немалый
ум. Многие  собаки никак  не могут  сообразить, что  плывущий
человек  не  сохраняет  вертикальной  позы,  в  которой   они
привыкли  его  видеть,  и  в  результате,  стараясь держаться
поближе,  к  его  голове,  они  жестоко  царапают  ему лапами
спину.
А вот Сюзи  сразу поняла,   что в воде  человек принимает
горизонтальное положение,  и она  внимательно следит  за тем,
чтобы не подплыть ко мне сзади слишком близко. Ширина реки  и
быстрота течения  ее нервируют,  и она  держится совсем рядом
со  мной.  Потом  ее  тревога  настолько  возрастает, что она
высокого  поднимается  из  воды  и  оглядывается  на   берег,
который мы  только что  покинули. Я  опасаюсь, что  она может
повернуть  назад,   но  Сюзи   занимает  прежнюю   позицию  и
продолжает плыть бок  о бок со  мной. Вскоре возникает  новая
трудность:  возбуждение и  желание как можно скорее  пересечь
огромную  реку  в  ней  так  сильны,  что  она  начинает меня
обгонять. Я изо всех сил  стараюсь не отстать, но это  мне не
удается,  и  Сюзи  вновь  уплывает  вперед - только для того,
чтобы  тут  же  оглянуться  и  поспешить  назад  ко  мне.   А
повернувшись  мордой  к  родному  берегу,  она в любой момент
может поплыть туда, бросив  меня, так как для  встревоженного
животного  дом  обладает  особой  притягательной  силой. Да и
вообще   собакам,   когда    они   плывут,   трудно    менять
направление, а  потому я  испытываю значительное  облегчение,
уговорив  ее  снова  повернуть  в  нужную сторону, и прилагаю
все усилия,  чтобы не  отстать от  нее и  сразу же пресечь ее
попытку плыть назад. То,  что мои слова, похвалы  и поощрения
ей  понятны  и  воздействуют  на  нее,  лишний раз доказывает
мне,  насколько  ее  интеллект  превосходит  средний  собачий
уровень.
Мы  приближаемся  к   песчаному  откосу,  гораздо   более
крутому, чем на том  берегу. Сюзи обогнала меня  на несколько
метров, и, когда она делает  первые шаги по суше, я  замечаю,
что она заметно покачивается. Эта легкая, длящаяся  несколько
секунд  потеря  равновесия,  которую  я  сам  испытывал после
долгого пребывания  в воде,  знакома многим  пловцам.  Однако
подходящего  физиологического   объяснения  для   нее  я   не
нахожу.   Мне  довольно   часто  приходилось  наблюдать   эту
реакцию  у  собак,  но  ни  разу  она  не  была  столь   ярко
выражена,  как  у  Сюзи  в  тот  день.  Во  всяком  случае, с
утомлением она  никак не  связана -  это Сюзи  немедленно мне
доказывает,  бурно  радуясь,  что  мы  одолели  реку.  Она  в
восторге  описывает  вокруг  меня  быстрые восьмерки, а затем
притаскивает  мне  палку,  и  мы  затеваем  игру  -  я бросаю
палку,  а  она  приносит  ее  назад.   Когда ей надоедает это
развлечение,  она  опрометью  кидается  к трясогузке, которая
сидит на  берегу метрах  в пятидесяти  от нас.  Нет, Сюзи  не
настолько  наивна,  чтобы   надеяться  поймать  эту   птичку,
но  она  прекрасно  знает,  что трясогузки имеют обыкновение,
пролетев  десяток  метров,  снова  садиться,  а потому с ними
приятно поиграть в охоту.
Меня   радует   веселое    настроение   моей    маленькой
приятельницы,  так  как  отсюда  следует,  что  она  и впредь
будет сопровождать  меня в  этих плаваниях  через Дунай.  И я
стараюсь  всячески   вознаградить  ее   за  первое    удачное
форсирование  реки,  а  для  этого  нет  способа  лучше,  чем
отправится  с  ней  в  длинную  прогулку  по  восхитительному
речному берегу,  сохраняющему какую-то  первозданную дикость.
Гуляя  там   с  четвероногим   другом,  можно   узнать  много
любопытного,  особенно  если  следовать   не  своим,  а   его
вкусам и наклонностям.
Сначала  мы  идем  вверх  по  течению у самого края воды,
затем огибаем маленькую старицу,  у нижнего конца глубокую  и
прозрачную. Дальше  она превращается  в цепь  крохотных озер,
все более  и более  мелких. В  подобных старицах  есть что-то
тропическое:  крутые,   в   буйных  зарослях  берега,   почти
вертикально    уходящие    в    воду,    окружены   настоящим
ботаническим  садом  -  высокие  ивы,  тополя, дубы заплетены
лозами дикого винограда,  напоминающими лианы; да  и типичные
обитатели таких  мест -  зимородки и  иволги -  принадлежат к
семействам птиц,  большинство которых  составляют тропические
виды.  Вода  заросла  всевозможной  болотной растительностью.
Тропической  кажется  и  влажная  жара,  повисшая  над  этими
джунглями в миниатюре, -  вынести ее с достоинством  способен
только нагой человек,   который то и  дело окунается в  воду.
И в заключение  признаемся, что созданию  тропической иллюзии
в   немалой   степени   способствуют   малярийные   комары  и
многочисленные слепни.
На  широкой  полосе   ила,  окаймляющей  старицу,   можно
увидеть следы разных  речных жителей, словно  запечатленные в
гипсе.   Их  визитные   карточки,  отпечатанные  в   засохшей
глине,  сохраняются  нетронутыми  до  следующего ливня или до
нового  подъема  воды.  Кто  говорит,  будто  в  придунайских
болотах   уже   не    осталось   оленей?   Отпечатки    копыт
свидетельствуют  о  том,  что  там  бродит  еще немало гордых
красавцев,  хотя  осенью  уже  не  слышно  их трубного рева -
такими  осторожными  они  стали  со  времени последней войны,
заключительная  фаза  которой  разыгрывалась  в  этих   самых
лесах.  Лисы  и  олени,  ондатры  и  более  мелкие   грызуны,
бесчисленные   кулики-перевозчики,   фифи   и   малые   зуйки
украсили высохший ил  прихотливыми цепочками своих  следов. А
если  эти  следы  интересны  для  моих  глаз,  то   насколько
увлекательнее  они  должны  быть  для  носа  моей   маленькой
чау-чау!  она   наслаждалась  пиршеством   запахов,   которые
недоступны нам  - беднягам,  лишенным чутья.  Следы оленей ее
не интересуют,  потому что  Сюзи, к  счастью, не  охотница до
крупной  дичи  -  страсть  к  мышкованию заслоняет от нее все
остальное.
Но запах ондатры - совсем другое дело! Держа нос у  самой
земли и косо вытянув хвост, она выслеживает этого грызуна  до
самой  его  норы,  которая   после  понижения  уровня   Дуная
оказалась  над  водой.  Сюзи  сует  нос  в  отверстие,  жадно
вдыхая  упоительный  запах  дичи,  и  даже начинает разрывать
нору  -   занятие  это   совершенно  безнадежно,   но  я   не
вмешиваюсь,  чтобы  не  портить  ей  удовольствия.  Я   лежу,
распластавшись на животе в мелкой теплой водичке,  подставляя
спину  палящему  солнцу,  и  вовсе  не тороплюсь идти дальше.
Наконец Сюзи  поворачивает в  мою стороны  облепленную землей
морду.  Виляя  хвостом  и  тяжело  дыша,  она идет ко мне и с
глубоким вздохом  ложится в  воду рядом.  Так мы  лежим около
часа, а потом  Сюзи встает и  просит, чтобы мы  пошли дальше.
Мы  продолжаем  путь  вдоль  почти  уже совсем сухой старицы,
обходим  пригорок  и  оказываемся  у  очередного  озерца, над
которым, не  подозревая о  нашем приближении  - ветер  дует в
нашу сторону, -  сидит огромная ондатра,  превосходящая самые
смелые  мечты  Сюзи,  гигантская  богоподобная  крыса,  крыса
неслыханной величины.  Сюзи  застывает как статуя, и  я тоже.
Затем медленно,  точно хамелеон,  шаг за  шагом она  начинает
подкрадываться к сказочному  зверю. Ей удается  подобраться к
крысе   на   удивление   близко   -   пройдена  уже  половина
расстояния, которое нас разделяет.  И ведь всегда есть  шанс,
что    ошеломленная    неожиданностью    крыса    прыгнет   в
полувысохшее  озерцо,  из  которого  нет  выхода. Нора же ее,
вероятно,  находится  там,  куда  вода  доходила  прежде,   в
нескольких  метрах  от  того  места,  где  она  сидит.  Но  я
недооценил   этой  крысы.  Внезапно  она  замечает  собаку  и
молнией  бросается  вверх  по  склону,  а Сюзи мчится за ней.
Она настолько сообразительна,  что не пробует  догнать крысу,
а старается  отрезать ее  от норы.  И в  этот миг Сюзи издает
страстный  вопль,  какой  лишь  очень  редко  вырывается   из
собачьей груди.   Возможно, не растрать  она энергии на  этот
вопль,  ей  удалось   бы  схватить  крысу,   потому  что   их
разделяет  всего   полтора  метра,   когда  та   исчезает   в
спасительной норе.
Полагая,  что  Сюзи  примется  разрывать  вход  в нору, я
ложусь  в  теплую  грязь,  но  маленькая  чау-чау  только   с
вожделением   обнюхивает   его,    а   потом    разочарованно
отворачивается  и  присоединяется  ко  мне.  Как  и  я,   она
чувствует, что  день достиг  своей кульминации:  поет иволга,
квакают лягушки:  а огромные  стрекозы, сухо  треща крыльями,
гоняются  за  терзающими  нас  слепнями.  Доброй охоты им! Мы
продолжаем  лежать  так  до  вечера,  и  я  предаюсь   такому
бездумному  покою,  что   со  мной  не   сравнится  ни   одно
животное,  разве  что  крокодил.  Сюзи  это  надоедает,  и за
неимением   лучшего   занятия   она   начинает   преследовать
лягушек,  которые,  обманутые  нашей  долгой  неподвижностью,
возобновили  свой  концерт.  Сюзи  подкрадывается к ближайшей
лягушке  и  испытывает  на  этой  новой добыче свой "мышиный"
прыжок. Но ее  лапы с плеском  опускаются в воду,  а лягушка,
целая  и  невредимая,  ныряет  в  глубину.  Смигивая брызги с
глаз,  Сюзи  осматривается  -  куда  же  делась  лягушка? Она
видит ее  - во  всяком случае,  ей так  кажется - на середине
озера,  где  шишки   водной  мяты  несовершенному   собачьему
зрению,  возможно,  представляются  лягушачьей  головой. Сюзи
осматривает подозрительный  предмет, наклоняя  голову сначала
налево,  потом   направо,  а   затем  медленно,   очень-очень
медленно  входит  в  воду,  плывет  к  растению и кусает его.
Оглянувшись  со  страдальческим  видом,  чтобы  проверить, не
смеюсь ли я над  ее глупой ошибкой, она  поворачивает, плывет
к  берегу  и  ложится  рядом  со  мной.  Я  спрашиваю: "Пошли
домой?", и  Сюзи вскакивает,  отвечая "да"  всеми средствами,
какие только  есть в  ее распоряжении.  Мы пробираемся сквозь
джунгли прямо к  Дунаю. Мы далеко  ушли от Альтенберга  вверх
по  реке,  но  течение  несет  нас  со скоростью девятнадцать
километров в  час. Сюзи  больше не  проявляет никакого страха
перед  этим  широким   водным  пространством  и   неторопливо
плывет  рядом  со  мной,  позволяя  течению  нести  себя.  Мы
выбираемся на берег возле  того места, где я  спрятал одежду,
и я торопливо  орудую сачком, собирая  вкусный ужин для  моих
рыбок.  Затем  мы,  довольные  и  счастливые,  возвращаемся в
сумерках по той  же тропе. На  мышином лугу Сюзи  на этот раз
ждет   удача:   она   ловит   подряд   трех  жирных  полевок,
компенсируя свое фиаско с ондатрой и лягушкой.
Сегодня мне  надо ехать  в Вену,  хотя, судя  по прогнозу
погоды,  предстоит   собачья  жара.   Мне  надо   отвезти   в
издательство  эту  главу.  Нет,  Сюзи,  тебе  нельзя пойти со
мной. Ты же видишь - я  в брюках. Но завтра, Сюзи, завтра  мы
снова переплывем  Дунай и  если очень  постараемся, то, может

О КОШАЧЬИХ ИГРАХ

                            Словно бы его призванье
Было только в подражанье.

                            У.Вордсворт

    В  некоторых  творениях   природы  непостижимым   образом
соединяются  красота  и  функциональность,  художественное  и
техническое  совершенство  -  таковы  паутина  паука,   крыло
стрекозы,  великолепно  обтекаемое  тело  дельфина и движения
кошки.   Эти последние  не могли  бы стать  лучше, даже  если
бы их разрабатывал самый гениальный хореограф, и не могли  бы
стать  еще  эффективнее  даже  под руководством создавшего их
лучшего из  тренеров -  борьбы за  существование. И  кажется,
будто кошка  сознает красоту  своих движений,  потому что она
словно  наслаждается  ими  и  проделывает  их  только  затем,
чтобы  показать   их  совершенство.   Подобная  игра,    игра
движений,  занимает  особое  место  в  жизни  изящнейшего  из
животных.
Что  такое   игра?  Это   один  из   труднейших  вопросов
психологии  как  человека,  так  и  животных.  Мы  совершенно
точно знаем, что  имеем в виду,  когда говорим, что  котенок,
щенок  или  ребенок  играет,  но  дать  настоящее определение
этому крайне  важному виду  деятельности чрезвычайно  трудно.
Все формы игры обладают  одним общим свойством: они  коренным
образом отличаются  от "серьезной"  деятельности: но  в то же
время  в  них  прослеживается  явное  сходство с конкретными,
вполне  серьезными  ситуациями  -  и  не  просто  сходство, а
имитация.  Это справедливо  даже в отношении абстрактных  игр
взрослых людей  - ведь  покер или  шахматы позволяют  им дать
выход  определенным  интеллектуальным  способностям.  Однако,
несмотря на лежащее в  ее основе уподобление, игра  - понятие
чрезвычайно  широкое.  Она  охватывает  и чопорный церемониал
старинного  менуэта,  и  чурки  столярничающего   мальчугана.
Когда  крольчонок  от  избытка  энергии скрадывает след, хотя
за  ним  не  гонится  никакой  хищник,  это  игра, и ребенок,
который   изображает   машиниста,   тоже   играет.  Читатель,
возможно,   уже   решил,   что   ему   предстоит    выслушать
отвлеченную   лекцию   об   общих   признаках   этого    вида
деятельности у  людей и  животных. Но  я возвращаюсь  к теме,
обозначенной  названием  главы,  -  к  кошачьим  играм.  Быть
может,  некоторые   наблюдения  над   конкретными   примерами
бросят свет на проблему игр.
Котенок играет со  своей традиционной игрушкой  - клубком
шерсти.  Он  неизменно  начинает  с  того,  что  трогает  его
лапкой  -  сначала  осторожно  и  вопросительно, вытянув ее и
загнув  подушечку   внутрь.    Затем  он   выпускает   когти,
подтягивает  клубок  к   себе  и  тут   же  отталкивает   или
отпрыгивает назад и припадает  к полу. Весь подобравшись,  он
настороженно поднимает  голову и  так внезапно,  что кажется,
будто  он  неминуемо  должен  удариться  подбородком  о  пол.
Задние ноги  выполняют своеобразные  чередующиеся движения  -
он то переступает ими,  то скребет, словно отыскивая  твердую
опору для  прыжка. Внезапно  он описывает  в воздухе  широкую
дугу и  падает на  игрушку, выставив  вперед сведенные вместе
передние лапы, Если  игра достигла определенной  кульминации,
он  даже  может  начать   кусаться.  Котенок  снова   толкает
клубок,  который  теперь  закатывается  под  буфет,  в  щель,
слишком  узкую,  чтобы  котенок  мог  пролезть  туда. Изящным
"отработанным" движением котенок  подсовывает под буфет  одну
лапу и  выуживает свою  игрушку наружу.  Те, кому  доводилось
хоть раз видеть, как  кошка ловит мышь, немедленно  замечают,
что наш котенок, которого мы  разлучили с матерью чуть ли  не
слепым, проделывает  все сугубо  специализированные движения,
помогающие кошке в  охоте на основную  ее добычу -  на мышей.
Ведь для диких кошек мыши - это их "хлеб насущный".
Если  мы  теперь  усовершенствуем  игрушку, привязав ее к
нитке  и   подвесив  так,   чтобы  она   болталась,   котенок
продемонстрирует  совсем  иную  систему  охотничьих движений.
Он  высоко  подпрыгивает  и  хватает  жертву  обеими  лапами,
сводя  их  широким  захватывающим  движением.  Во время этого
прыжка  лапы  кажутся  неестественно  большими, так как когти
выпущены, пальцы  растопырены, а  пятые рудиментарные  пальцы
согнуты  под   прямым  углом   к  лапе.    Это   хватательное
движение,  которое  котята  с  восторгом  проделывают в игре,
абсолютно  точно,  до  мельчайших  деталей,  совпадает  с тем
движением,    которым    пользуются    кошки,    схватывающие
взлетающую с земли птицу.
Биологический   смысл   еще   одного   движения,    часто
наблюдающегося в  игре, менее  очевиден, так  как практически
кошки  пользуются  им  очень  редко.  Котенок  стремительным,
направленным   вверх   ударом    вывернутой   подушечки    мс
выпущенными когтями  подцепляет игрушку  снизу, перебрасывает
ее  через  плечо,  так  что  она  описывает  крутую  дугу,  и
стремительно прыгает за  ней. Или же  - особенно имея  дело с
большими  предметами  -   котенок  садится  перед   игрушкой,
напряженно  выпрямляется,  подцепляет   ее  лапами  снизу   с
обеих  сторон  и  швыряет  через  голову  по еще более крутой
дуге.   Часто  котенок  следит  за  полетом  игрушки глазами,
делает  высокий  прыжок  и  приземляется  там  же, где падает
она.   В жизни  такие движения  используются при  ловле рыбы:
первая система  - для  ловли мелкой  рыбешки, а  вторая - для
крупной.
Но  еще  более  интересны   и  красивы  движения   котят,
играющих либо  друг с  другом, либо  с матерью. Биологический
их  смысл  не  так  легко  объяснить,  как  смысл  охотничьих
движений,    поскольку,    когда    кошки    играют   вместе,
инстинктивные  движения,   практическое  применение   которых
имеет весьма  широкий диапазон,  проделываются в  прихотливом
смешении и над одним и тем же объектом.
Притаившись  за  угольным  ящиком,  котенок   выслеживает
своего брата, который уселся  посреди кухни и не  подозревает
об этой засаде. А  первый котенок содрогается от  нетерпения,
точно  кровожадный  тигр,  хлещет  себя  хвостом  по  бокам и
проделывает головой и  хвостом движения, также  наблюдающиеся
у взрослых  кошек. Его  внезапный прыжок  относится к  совсем
иной  системе  движения,  назначение  которых  не  охота,   а
драка.   Вместо того  чтобы прыгнуть  на своего  брата как на
добычу  -  впрочем,  это  тоже  не  исключается, - котенок на
бегу  принимает  угрожающую  позу,  выгибает  спину  и  боком
приближается  к  противнику.  Второй  котенок  тоже  выгибает
спину,  и  оба  некоторое  время  стоят так, вздыбив шерсть и
изогнув  хвосты.   Насколько  мне  известно,  взрослые  кошки
подобной  позиции  по  отношению  друг  к  другу  никогда  не
занимают.  Каждый  котенок  ведет  себя  скорее  так,  словно
перед  ним  собака,  и  все-таки  их  схватка развивается как
подлинная  драка  двух  взрослых  кротов.  Крепко  вцепившись
друг  в  друга  передними   лапами,  они  кувыркаются   самым
невероятным  образом,  одновременно  дергая  задними   лапами
так, что, будь  на месте второго  противника человек, у  него
после игры  были бы  расцарапаны все  руки.   Сжимая братца в
железной  хватке  передних  лап,  котенок  энергично бьет его
задними  лапами  с  выпущенными  когтями.  В  настоящей драке
такие  секущие,  рвущие  удары  нацеливаются  в  незащищенный
живот   врага,   что   может   привести   к  самым  печальным
результатам.   Побоксировав  немного,  котята  выпускают друг
друга,  и  тут  обычно  начинается  увлекательная  погоня, во
время  которой  можно  наблюдать  еще одну систему грациозных
движений.  Когда  убегающий  котенок  видит,  что  другой его
настигает,  он  внезапно  проделывает сальто-мортале, мягким,
совершенно  бесшумным  движением  проскальзывает  под  своего
противника,  вцепляется   передними  лапами   в  его   нежное
брюшко, а задними бьет его по мордочке.
Чем  же  эти  игривые  движения  отличаются от серьезных?
Внешнее  сходство  настолько  полно,  что  даже самый опытный
глаз  бывает  неспособен  уловить  различие.  Но тем не менее
такое отличие  существует. В  этих играх,  соединяющих в себе
движения поимки  добычи, драки  с другой  кошкой и  отражения
нападения   врага,   партнеру,   изображающему   добычу   или
противника,  никогда  не  причиняется  серьезного  вреда.  Во
время игры  стремление кусать  и рвать  когтями по-настоящему
полностью заторможено.  В реальных  же ситуациях  этот запрет
утрачивает   силу   под   воздействием   эмоций,   вызывающих
соответствующие     двигательные     реакции.      Конкретное
психологическое  состояние  животного  открывает  тогда  путь
для  конкретного  типа  поведения  -  и  только для него. Для
игры  характерно,  что  в  ней сугубо специфическое поведение
не  опирается  на  соответствующее  эмоциональное  состояние.
Всякая игра родственна  театральному искусству в  том смысле,
что играющей "делает вид",  будто им владеют эмоции,  которых
на  самом  деле  он  не  испытывает.  Во  время  игры   самые
различные   системы   движения,    служащие   самым    разным
биологическим  целям,   выполняются  без   всякого   порядка,
потому  что  конкретное  эмоциональное  состояние, вызывающее
каждое  из   них  в   действительной  жизни,   тут  полностью
отсутствует.  Движения  драки выполняются без  злобы, бегства
- без страха, охоты -  без желания утолить голод. И  неверно,
будто в игре  реальные эмоции все  же присутствуют, хотя  и в
смягченной форме. Нет, в  игре они отсутствуют полностью,  и,
если какая-нибудь из них  действительно проснется в одном  из
участников, игра  немедленно прерывается.  Потребность играть
возникает  из  другого  источника,  более  общего  по  своему
характеру, чем те частные побуждения, которые в  определенных
ситуациях  обеспечивают   необходимой  энергией   каждое   из
описанных выше движений.
Однако эта  более общая  потребность в  игре, это желание
совершать  активные  действия  ради  них  самих  представляют
собой  удивительный  феномен,  свойственный  только  наиболее
психически  развитым  из  всех  живых  существ. Бриджес очень
удачно выразил это в поэтической форме:

    Создавая, познаю
Радость созидания,
Хоть назавтра она
Станет точно отзвук сна,
Тень воспоминанья.

    И не  случайно мы  бываем растроганы,  наблюдая за  игрой
молодых животных, не  случайно игра представляется  нам более
высоким   видом   деятельности,   чем   соответствующие    ей
серьезные  типы  поведения,  назначение  которых  - сохранять
жизнь  вида.   Игра  отличается  от  серьезных  действий   не
только  негативно,  но  и  позитивно.  В  игре  -  особенно у
молодых  животных  -  всегда  присутствует  элемент открытия.
Игра  типична  для  развивающегося  организма. У сложившегося
животного потребность  в ней  затухает. Я  определил игру как
vorahmung   (предварительная   имитация),   используя  термин
Карла  Грооса,  чтобы  подчеркнуть,  что  игровые эквиваленты
некоторых  врожденных,  полученных  по  наследству   движений
присутствуют в жизни каждого  животного еще до того,  как оно
начинает  применять  их  в  реальных ситуациях. Гроос придает
игре  большое  воспитательное  значение  и  утверждает,   что
различные движения совершенствуются благодаря частым  игровым
повторениям.  У  нас  есть  основания  усомниться  в верности
последнего  утверждения   как  общего   принципа,   поскольку
инстинктивные,  унаследованные  движения  развиваются подобно
органам  и  не  требуют  специальной  практики, что полностью
подтверждается   многочисленными   наблюдениями.   Собственно
говоря,  совершенство  и   грандиозность  движений,   которые
проделывает  котенок  при  "ловле  мыши"  или в других играх,
показывают, что эти движения  не нуждаются в улучшении  и что
их вообще уже невозможно улучшить.
Тем не  менее игра  чему-то учит  котенка. Он  узнает, не
как  нужно   ловить  мышь,   но  что   такое  мышь.    Первое
разведывательное   движение   лапки,   протянутой   к  клубку
шерсти,   первая   еще   сдержанная   нерешительная   попытка
зацепить его  когтями заключают  вопрос: тот  ли передо  мной
предмет, к которому что-то  стремится во мне, который  я могу
выследить,  загнать,  поймать  и   в  конце  концов   съесть?
Унаследованный  стереотип  восприятия  добычи,  то  есть   те
унаследованные  механизмы,  которые  вызывают "инстинктивные"
охотничьи  движения,  сам  по   себе  прост.  Все   маленькие
круглые  мягкие  предметы,  все,  что быстро движется, катясь
или  скользя,  и,  главное,  все,  что  "убегает",  заставляя
кошку автоматически,  без какого-либо  предварительного опыта
проделывать   прекрасные,   изящные,   изысканные    движения

ЧЕЛОВЕК И КОШКА

                            Спокойна, сдержанна и терпелива,
Томна, загадочно мудра,
Жестоко беспристрастна.

                            У.Уотсон. Этюд в контрастах

    Те кто  любит собак,  нередко терпеть  не могут  кошек, а
те, кто любит кошек -  особенно женщины, - не выносят  собак.
И у тех,  и у других  это, на мой  взгляд, свидетельствует об
известной   мелочности   характера,    -   я   считаю,    что
по-настоящему любит и  понимает животных только  тот человек,
которому  эти  два  наиболее  близких  нам  животных  внушают
равную  симпатию.   У  того,   кто  любит   природу  истинной
любовью,   наибольший   восторг   и   благоговение   вызывает
бесконечное  разнообразие   живых  существ   и   бесчисленные
способы, которыми природа создает совершенные гармонии.
С  точки  зрения  изучения  человеческой  психики  крайне
интересно  наблюдать,  насколько  по-разному  ведут  себя   с
животными равно  осведомленные в  этой области  люди. Все они
стремятся узнать  животное, как  можно лучше  - ради  ли него
самого или ради  развития науки. Многие  натуралисты считают,
что  влиять  на  жизнь  животных  следует как можно меньше, и
тщательно избегают  каких-либо прямых  контактов с  ними; так
ведут  себя  орнитологи  и  фотографы,  которые  наблюдают за
животными из укрытия,  причем успешными эти  наблюдения могут
быть  только  в  том  случае,  если животные не подозревают о
присутствии   наблюдателя.   Полную   противоположность    им
составляет  человек,  который  вступает  с  животными в самый
тесный контакт, так что  животное воспринимает его как  особь
собственного  вида,   и  это   позволяет  ему   совсем   иным
способом  проникнуть  в  глубины  психики  данного  вида. Оба
метода вполне оправданы, оба  имеют свои преимущества и  свои
недостатки, оба допускают  возможность всяческих вариантов  и
комбинаций.  Выбор метода  зависит не только от  наблюдателя,
но  и  от  вида,  который   он  намерен  изучать.  Чем   выше
психический  уровень  животного  и  чем  оно общительнее, тем
более  необходим   для  подлинного   его  понимания    личный
контакт.   Никто  не  сумеет  правильно  оценить   умственные
качества собаки, если сам  хоть раз не был  объектом собачьей
любви; то  же относится  ко многим  другим животным,  ведущим
групповой образ жизни,  например, к воронам,  галкам, большим
попугаям, диким гусям и обезьянам.
С кошками  положение несколько  иное -  все известные мне
настоящие любители  собак, кроме  того, и  прекрасные знатоки
их,  но  сказать  того  же  о  любителях  кошек  я  не  могу.
Духовный мир кошки  утончен и дик,  он не раскрывается  перед
людьми,  навязывающими  животным  свою  любовь (собаки в этом
отношении  более  податливы).  Если  владелец животного умеет
не  навязывать  свою  любовь  насильно,  это  можно   считать
неплохим  доказательством  настоящего  понимания  животных  и
природы. Кошка не ведет  групповой образ жизни, она  остается
независимой, дикой маленькой пантерой,  и в ее характере  нет
и  следа  той  инфантильности  одомашнивания,  которая делает
собаку таким благодарным  объектом для внимания  и баловства.
Но  многие   любители  кошек   не  понимают   этой   кошачьей
потребности  к  независимости.  Ошибочное  утверждение, будто
держать  большую  собаку  в  городской  квартире  жестоко, мы
слышим  постоянно,  но   о  кошках  мне   этого  слышать   не
доводилось. На самом же деле  для собаки квартира - не  более
чем  вместительная  конура,  поскольку  хозяин  обычно  ходит
гулять со  своим псом  или берет  его с  собой, когда идет по
делу. Для кошки же квартира  - это лишь большая клетка.  Я не
хочу  сказать,  что  для  кошек,  особенно  породистых, такое
заключение  мучительно,  но  они,  несомненно,  утрачивают ту
необузданную  дикость,  которая  для  меня  лично  составляет
главное  их  очарование.  Я  не  устаю  дивиться  тому,   что
разделяю свой дом с миниатюрными тиграми, которые приходят  и
уходят, когда  им вздумается,  которые охотятся  и устраивают
свои любовные  дела так,  словно все  еще живут  первозданной
жизнью  в  диких  лесах.  Когда  утром  мой большой полосатый
Томас   II   (наполовину    ангорский   кот)    величественно
возвращается  домой  львиной  походкой,  весь  в   запекшейся
крови,  с   исцарапанной  мордой   и  вновь   располосованным
многострадальным  ухом,  мне  очень  хотелось узнать, кто был
его противником  в полночном  поединке и  милости какой  дамы
они  оспаривали.  Меня   всегда  поражало,  что   добродушное
ласковое  существо,  которое  басисто  мурлычет  у  меня   на
коленях, - этот  тот же угрюмый  разбойник, чьи жуткие  вопли
я слышал несколько часов назад на улице.
Нестесненная   свобода,   которой   пользуется   подобный
обитатель вашего  дома, ничуть  не уменьшает  его зависимости
от человека. Самые гордые  и своенравные из моих  котов, хотя
они  и  жили  своей  особой  дикой  жизнью  и,  случалось, по
несколько  дней   не  возвращались   домой,  тем   не   менее
отличались удивительной  ласковостью. Если  животное ластится
к  вам,  сидит  у  вас  на  коленях  и  терпит,  когда вы его
гладите,  это  вовсе  не  признак  подлинной   привязанности,
особенно когда  речь идет  о кошке.  Есть только  один способ
узнать, ценит животное  ваше общество в  действительности или
нет,  -  возьмите  его  с  собой  на  улицу, и пусть оно само
решит, остаться ли с вами  или пойти своей дорогой. Оба  моих
молодых кота, Томас  I и Томас  II, которых я   сам вырастил,
узнавали меня  на улице,  даже когда  стали совсем взрослыми.
Оба  приветствовали  меня   особым  звенящим  губным   криком
"фрр", который  взрослые кошки  выражают искреннюю  любовь, и
оба  сопровождали  меня  в  длительных прогулках по окрестным
лесам.   Во  время   подобных  экскурсий,  конечно,   следует
учитывать,  какой   путь  выбрала   бы  сам   кошка.   Нельзя
требовать,   чтобы    она   пересекала    широкие    открытые
пространства, где  ей негде  укрыться и  где она  может стать
жертвой   первой   встречной   собаки.   И   вот   приходится
пробираться через  густой подлесок,  приспосабливая свой  шаг
к  кошачьей  походке.  Первое  время  я удивлялся, как быстро
утомляется  и  начинает  отставать  такое крепкое, здоровое и
сильное  животное.   Кому  из   моих  читателей   приходилось
видеть, чтобы  кошка тяжело  дышала и  высовывала язык, точно
собака?   Зрелище  поистине  редчайшее!  Но  взрослая, вполне
здоровая  и  полная  сил  кошка  уже через полчаса совершенно
выматывается,  даже  если  человек,  за  которым она следует,
идет  неторопливым  шагом.  Поэтому,  гуляя  с  кошками,   не
подвергайте их подобным  испытаниям, или они  скоро откажутся
от  этих  прогулок.   Однако,  если  в  выборе пути вы учтете
вкусы своего  полосатого друга  и приспособитесь  к его шагу,
вы  сможете  увидеть  немало  любопытного, особенно пропустив
его вперед и  следуя за ним,  бесшумно ступая босыми  ногами.
Он  видит,  слышит  и  чует  множество  самых  разных  вещей,
которые  без  него  ускользнули  бы  от  вашего внимания.  До
чего осторожно  и опасливо  пробирается он  вперед, готовый в
любой миг  обратиться в  бегство! К  несчастью, наблюдать  за
тем,  как  он  охотится,  удается  очень  редко,  потому  что
серьезная охота начинается только в сумерках.
Многие мои коты  - и особенно  кошки - дома  были гораздо
ласковее  обоих  Томасов,  но  если  мы встречались на улице,
никто из них  не обращал на  меня ни малейшего  внимания. Они
бесцеремонно  "показывали   мне  спину"   и  не   только   не
приветствовали  меня  звонким  "фрр",  но  воспринимали   как
наглую  назойливость  любую  попытку  присоединиться  к  ним,
сколько  бы  стараний  я  ни  прилагал,  чтобы  проделать это
незаметно.
Я  отнюдь  не  ставлю  себе  целью  доказать,  что  кошку
нельзя держать в городской  квартире. Городские жители и  так
слишком   мало   соприкасаются   с   природой,   и  красивая,
неиспорченная  кошка,  конечно,  принесет  на улицы города ее
отблеск.  Однако  я  утверждаю,  что  ощутить  все очарование
кошки  можно,  только  предоставив  ей  полную свободу. А мои
самые  приятные  воспоминания  о  кошках  связаны  с   тихими
лесными прогулками в  обществе кота. И  еще я утверждаю,  что
завоевать  настоящую,  а  не  кажущуюся  любовь  кошки можно,
только  если  не  мешать  ей  жить  на  ее  собственный лад и
тактично  искать   ее  общества   в  естественной   для   нее
обстановке.  Одновременно  приходится  смириться  с тем, что,
относясь  с   таким  уважением   к  внутренним   потребностям
кошки,  вы  подвергаете  ее  всем  опасностям,  которые могут
грозить этому маленькому хищнику.   Ни один из моих котов  не
умер естественной смертью.  Томас I угодил  лапой в капкан  и
погиб  от  заражения  крови,  а  Томас  II  пал жертвой своих
охотничьих  страстей  -  он  задушил  несколько  кроликов  во
дворе  соседнего  фермера,  и  тот,  застигнув  его  на месте
преступления, тут же с  ним разделался. Но такова  уж природа
львов, тигров и орлов,  что они редко обретают  мирный конец.
И  такова  же  сущность  кошки,  за  которую  я  ее  люблю, -
замкнутого  в  себе,  неукротимого   дикого  зверя.  Как   ни
странно,  именно  этим  объясняется  и  домашняя   "уютность"
кошки,  так  как  по-настоящему  ощущает  дом только тот, кто
проводит  большую  часть  жизни  вне  его стен. И мурлыкающая
кошка у топящейся печки  кажется нам символом домашнего  уюта
именно потому, что она  не пленница, а независимое  существо,
почти  равное  мне  и  просто  поселившееся под одной со мной

ЖИВОТНЫЕ, КОТОРЫЕ ЛГУТ

    В следующей главе я  докажу, насколько ошибаются те,  кто
считает кошку -  самое гордое и  самое честное из  всех наших
домашних животных  - коварной  обманщицей. Однако  я вовсе не
считают     эту     неспособность     обманывать    признаком
превосходства  кошки.  Наоборот,  это  умение,   свойственное
собакам, на  мой взгляд,  доказывает, что  они в  психическом
отношении  стоят  гораздо  выше.  Нет  никаких  сомнений, что
умные собаки  в какой-то  степени умеют  притворяться, и ниже
я приведу примеры такого поведения, которое я наблюдал.
Мой старый Булли,  попадая в глупое  положение, прекрасно
отдавал  себе  в  этот  отчет  и  в  таких  случаях  проявлял
необычайное  и  совершенно   необъяснимое  понимание   весьма
сложных  ситуаций.  Умные  собаки   явно  знают,  когда   они
оказываются  смешными  с  точки  зрения  человека. И если над
ними при этом  смеются, многие из  них приходят в  ярость или
погружаются  в  уныние.  Джек  Лондон  в  своей  превосходной
"собачьей"  повести  "Белый  Клык"  описывает  такую реакцию,
используя, очевидно,  собственные наблюдения.  В то  время, о
котором я  пишу, Булли  был уже  очень стар,  и зрение начало
изменять  ему,  а  потому  он  довольно  часто лаял на своих,
включая и меня. Я тактично  не замечал его ошибки и  не делал
ему  выговора,  что  повергало  его  в  тягостное   смущение.
Затем   он   проделал   штуку,   которую   я   счел   простым
совпадением,  но  потом  убедился,  что это было сознательное
искажение  реальных  фактов,  то  есть  плод блестящей работы
ума.  Я  открыл  калитку  и  еще  не успел ее притворить, как
Булли  с  громкие  лаем  бросился  ко  мне. Узнав меня, он на
секунду  замер  в  растерянном  смущении,  а потом, задев мою
ногу,  помчался   дальше  к   калитке,  перебежал   дорогу  и
продолжал  яростно  лаять  у  ворот  нашего  соседа, словно с
самого начала адресовал  свои угрозы проживавшему  там врагу.
На этот раз  я ему поверил,  решив, что краткое  смущение мне
почудилось и  я просто  не понял  намерений собаки.  У нашего
соседа и в самом деле  был пес, с которым Булли  враждовал, а
потому  он  действительно  мог  облаивать  этого  пса,  а  не
меня.   Однако  это  начало  повторяться  чуть  ли  не каждый
день,  и  я  пришел  к  выводу,  что  Булли сознательно искал
возможность замаскировать  тот грустный  факт, что  он залаял
на хозяина.  И краткое  смущение, когда  он внезапно  узнавал
меня,  становилось  все  короче  и  короче  -  просто хочется
сказать,  что  он  "лгал"  все  более  и  более умело. Теперь
нередко случалось,  что, узнав  меня и  пробежав мимо,  булли
оказывался там, где  и лаять-то было  не на что,  например, в
пустом углу  двора. Но  он останавливался  и усердно  лаял на
глухой забор.
Это  поведение  можно,   конечно,  объяснить  с   помощью
физиологического  стимула,  но,  бесспорно,  тут участвовал и
интеллект собаки, ибо Булли  прибегал к точно такой  же "лжи"
совсем по  другому поводу.  Ему, как  и всем  остальным нашим
собакам, было запрещено гоняться  за домашней птицей, и  хотя
он страшно негодовал, когда  куры принимались клевать из  его
миски,   но   не   осмеливался   их   разогнать,  вернее,  не
осмеливался  сделать  это  открыто;  он  с  возмущенным  лаем
кидался в самую  их гущу, так  что они бросались  врассыпную,
отчаянно  кудахтая.  Булли  же,  вместо  того чтобы погнаться
за какой-нибудь курицей  и попытаться ее  схватить, продолжал
бежать по  прямой и  лаять точно  так же,  как в тех случаях,
когда он облаивал  меня. И точно  так же он  часто оказывался
в  таком  углу  двора,  где  лаять  было абсолютно не на что.
Впрочем, в этих случаях  у него не хватало  сообразительности
подобрать  себе  какой-нибудь  другой  объект  для нападения,
помимо кур.
Сюзи  изобрела  точно  такую  же  хитрость, когда ей было
всего  семь  месяцев.  Ей  ужасно  нравится  распугивать дико
клохчущих кур  - она  прыгает в  самую их  гущу с  заливистым
лаем, а  затем, ни  на секунду  не умолкая,  мчится дальше  в
сад.  Возвращается она  удивительно быстро, с самым  невинным
видом, но  тут же  спешит приласкаться  ко мне,  выдавая, что
совесть у нее нечиста, - совсем как маленькая девочка.
Стаси практиковала обман  другого рода. Известно,  многие
собаки  не  только  чувствительны  к  физической  боли,  но и
любят,  чтобы   их  жалели,   и  очень   быстро   выучиваются
злоупотреблять  сочувствием  мягкосердечных  людей.   Как-то,
когда Стаси сопровождала меня  в велосипедной поездке, у  нее
от переутомления воспалилось  сухожилие левой передней  лапы.
Она  захромала,  и  несколько  дней  я  должен  был   входить
пешком.   Позже я  все время  следил, не  утомилась ли она, и
резко  снижал  скорость,  едва  она  начинала   прихрамывать.
Стаси  очень  быстро  сообразила,  в  чем  дело, и стоило мне
теперь  свернуть  на  дорогу,  которая  ей  не нравилась, как
она  немедленно  начинала  припадать  на  левую лапу. Когда я
отправлялся  из   дому  в   госпиталь,  где   ей   предстояло
несколько  часов  сторожить   мой  велосипед,  она   начинала
хромать  так  жалостно,  что   прохожие  негодующе  на   меня
поглядывали. Однако  стоило нам  повернуть в  сторону манежа,
что означало загородную прогулку,  как боль в лапе  пропадала
без следа.  Особенно  прозрачной эта хитрость становилась  по
субботам.  Утром по  дороге на служебный пост  бедная собачка
еле ковыляла  за велосипедом  на трех  лапах, но  днем, когда
мы  отправлялись  на  двадцатикилометровую  прогулку и я ехал
очень быстро,  Стаси не  бежала позади  велосипеда, а мчалась
впереди  по  давно  знакомым  тропам.  Однако  в  понедельник
хромота возвращалась.
В  заключение  я  расскажу   две  небольшие  истории,   в
которых действуют  не собаки,  а обезьяны.  Тем не  менее эти
истории  тут  вполне  уместны,  так  как  они доказывают, что
наиболее умные  животные способны  и лгать  и понимать, когда
им лгут.
Профессор  Вольфганг  Келер,  чьи исследования интеллекта
шимпанзе принесли  ему мировую  известность, как-то  поставил
перед   молодым   самцом-шимпанзе   классическую   задачу   с
подвешенной  к  потолку  гроздь  бананов,  которую   обезьяне
полагалось  достать,  придвинув  под  бананы  стоящий  в углу
ящик. Шимпанзе  осмотрелся, потом  повернулся не  к ящику,  а
к  профессору  и  схватил  его  за  руку.  Надо  сказать, что
мимика  и  жесты  шимпанзе  на  редкость  выразительны. Желая
позвать куда-нибудь  другого шимпанзе  или человека,  который
пользуется  их  расположением,  они  испускают   просительные
звуки  и  тянут  его  за  руку.  Прибегнув  к  этому  методу,
молодой шимпанзе  повел профессора  Келера в  противоположный
угол  комнаты.  Профессор  подчинялся  настояниям  животного,
потому что  хотел узнать,  чем оно  так заинтересовалось.  Он
не  заметил,  что  его  ведут  прямо  к  бананам,  и разгадал
истинные намерения  шимпанзе, только  когда тот  вскарабкался
по нему,  точно по  древесному стволу,  энергично оттолкнулся
от его  лысины, схватил  бананы и  был таков.  Шимпанзе решил
задачу новым и более остроумным способом.
Дополнением к  этой истории  о шимпанзе,  который обманул
знаменитого психолога,  служит история  орангутанга, которого
обманул   мой   друг   Я.Портелье,   директор  Амстердамского
зоопарка. Орангутанг  был крупным  самцом с  Суматры. Поймали
его  уже  взрослым,  и  теперь  он  жил  в очень просторной и
высокой клетке. Как все  орангутанги, он был ленив,  и, чтобы
устраивать  ему  разминку,  Портелье  дал  указание   сторожу
кормить его понемногу,  а еду ставить  на верх клетки.  Таким
образом,  обезьяне  приходилось  карабкаться  вверх  и   вниз
всякий  раз,  когда  ей   хотелось  съесть  кусочек   банана.
По-видимому, имея дело  с орангутангами, необходимо  каким-то
образом   имитировать   трудности   естественной   борьбы  за
существование,    чтобы    принудить    животное     побольше
двигаться;  возможно  даже,  что  психологическое воздействие
этой   естественной   "работы"   еще   важнее    физического.
Привычку  орангутанг  влезать  за  едой  под  потолок сторожа
использовали  и  для  того,  чтобы  чистить клетку; пока один
кормил  наверху  обезьяну,  другой  с  помощью швабры и ведра
воды быстро  приводил в  порядок деревянный  пол. Однажды эта
довольно  рискованная  процедура  могла  бы привести к весьма
печальным  последствиям,  если  бы  не  присутствие духа и не
находчивость Портелье. Пока  сторож протирал пол,  орангутанг
внезапно  скользнул  вниз  по  прутьям  клетки  и, прежде чем
удалось задвинуть  дверь, могучая  обезьяна просунула  в щель
обе руки.  Хотя Портелье  и сторож напрягали все силы,  чтобы
задвинуть  дверь,  орангутанг  медленно,  но верно, сантиметр
за  сантиметром  отодвигал  ее  назад.  Когда  он  уже  почти
протиснулся в отверстие,  Портелье пришла в  голову блестящая
мысль,  которая  могла  осенить  только  подлинного   знатока
психики животных:  он внезапно  отпустил дверь  и отскочил  с
громким криком,  в притворном  ужасе глядя  на что-то  позади
орангутанга.   Обезьяна   стремительно   обернулась,    чтобы
посмотреть,  что  происходит  за  ее  спиной,  и дверь тут же
захлопнулась.  Орангутанг  только   через  несколько   секунд
сообразил, что  тревога была  фальшивой, но  когда он  понял,
что  его  обманули,  то  пришел  в  настоящее исступление, и,
несомненно, разорвал  бы обманщика  в клочья,  если бы  дверь
не была уже  надежно заперта. Он  совершенно ясно понял,  что

КОШАЧЬЯ НАТУРА

                            Макавити, Макавити, кот гордый и
таинственный;
Коварен он, и вкрадчив он, и в
мире
он - единственный.

                            Т.Элиот

    Выражение  "кошачья  натура"  в  применении  к   человеку
обычно подразумевает  коварство и  хитрость -  чаще всего это
определение дается  представительницам прекрасного  пола.   Я
часто  старался  понять,  почему  кошка  приобрела  подробную
репутацию.  Во   всяком  случае,   ее  манера   охотиться   -
бесшумное выслеживание  добычи -  тут ни  при чем,  поскольку
известно,  что  львы  и  тигры   добычи  -  тут  ни   причем,
поскольку известно, что львы  и тигры охотятся точно  так же,
однако  никому  и  в  голову  не  придет назвать тигрицей или
львицей  лживую  и   злокозненную  сплетницу.  И,   наоборот,
обычный  эпитет  львов  и  тигров  - "кровожадный" - никто не
применяется к  домашним кошкам,  хотя они  тоже убивают  свою
добычу.
В главе "Животные, которые  лгут" я изложил все,  что мне
известно  о  настоящих  обманах,   то  есть  о   сознательном
притворстве.  Я  твердо   убежден,  что  подобное   поведение
представляет собой  гигантское, почти  невероятное достижение
животного  интеллекта.  Некоторые  из  моих коллег, возможно,
с сомнением отнесутся к  приведенным мною примерам и  сочтут,
что  их  слишком  мало  для  подтверждения  моего  вывода   о
сознательном жульничестве  со стороны  животных, о  которых я
рассказал.  Однако  я  ни   разу  не  наблюдал   аналогичного
поведение у кошек,  хотя с этими  животными я общался  так же
тесно, как с собаками, и почти  так же долго. И я не  знаю ни
одного случая  типичного поведения  кошки, из  которого можно
было  хотя  бы  по  ошибке  сделать  вывод,  что  они лживы и
коварны.  А  в  то  же  время  существуют  животные,  которым
действительно  свойственно  поведение,  наводящее  на  мысль,
будто они  прибегают к  сознательному обману,  хотя на  самом
деле ничего подобного нет.
Некоторые  собаки  настолько  пугливы,  что  ни  в   коем
случае  не  позволят  постороннему  человеку  дотронуться  до
себя  -  я  бы  даже  сказал,  что  для  них  это   физически
невозможно.   Подобные собаки  нередко принимают  приниженную
позу, что и приводит к  недоразумениям, так как при этом  они
даже почтительно виляют  хвостом. Только опытный  наблюдатель
заметит,  что  собака  пытается  избежать прикосновения и все
плотнее   прижимается   к   земле   под   рукой,  которая  по
непонятной  для  нее  причине  стремится  ее  погладить. Если
бестактный  человек  будет  неосторожно продолжать навязывать
ей  свои  ласки,  перепуганная  собака  может утратить власть
над  собой  и  молниеносно  располосовать бесцеремонную руку.
Во многих  случаях собачьи  покусы относятся  именно к такого
рода  "укусам  из  страха".  Жертвы  же  подобного  нападения
особенно обижаются  на собаку,  потому что  та вначале виляла
хвостом.
Поведение   медведей   тоже  легко  поддается   неверному
истолкованию,  хотя  и  несколько  по-иному,  так  что   этих
животных  можно  заклеймить  определением "коварные". Медведи
живут в одиночку, "внутримедвежьи" отношения развиты мало,  а
потому  мало  развиты  у  ни  и  средства  выражения  эмоций.
Толстая кожа медвежьих морд не способствует развитию  мимики,
маленькие ушки, спрятанные  в густой шерсти,  не подвергаются
опасности  во  время   драк  (рассерженный  медведь   наносит
внезапный  удар  лапой,  но  не  кусает),  и  потому  медведи
относятся  к  весьма   малочисленной  группе   млекопитающих,
которые, впадая в ярость, не прижимают ушей к голове.  Другие
выражения  их  эмоций  тоже  не  слишком бросаются в глаза, а
главное - не  похожи на собачьи,  и в результате,  когда люди
соображают,  что  медведь   рассержен,  бывает  уже   поздно.
Вдобавок прирученные медведи склонны  к ничем не вызванным  и
непредсказуемым припадкам ярости.  Округлые формы и  забавная
неуклюжесть здорового  медведя придают  ему внешнее  сходство
с   определенным   типом   добродушных   толстяков,   и    мы
подсознательно не ожидаем  внезапных вспышек злобы  от такого
веселого,  толстого  и  уютного  существа.  Хорндей, директор
одного  из   американских  зоопарков   и  признанный   знаток
поведения  медведей,  называет  прирученных  медведей  самыми
опасными  из  всех  содержащихся  в  неволе  животных.  "Если
твой враг тебе ненавистен,  подари  ему ручного  медвежонка",
- благожелательно  рекомендует он.  В своей  прелестной книге
"Ум   и   повадки    диких   животных"   Хорндей    описывает
действительно  ужасные  случаи,  когда  прирученные   медведи
вдруг  выходили  их  повиновения,  причем  нередко  это  были
полувзрослые   медвежата.    Медведь,   который,   держа  уши
торчком  и  не  скаля  зубы,  спокойно  ест  яблоко  из   рук
хозяина,  а  секунду  спустя  бьет  его  железными когтями по
голове,  кажется  коварным  и  хитрым,  так  что  утверждение
Хорндея, будто  медведи всегда  носят маску,  вполне понятно.
Тем  не  менее  оно  и  неверно,  и  несправедливо, поскольку
медведь в таких случаях  вовсе не притворяется. Не  его вина,
что,  принадлежа  к  животным,  живущим  в  одиночестве,   он
просто  не  располагает  запасом  выразительных  движений,  с
помощью   которых   другие   животные   с   более  выраженным
групповым поведением сообщают себе подобным о своих эмоциях.
У  якобы  "коварной"  кошки  такие выразительные движения
развиты особенно  сильно. Мало  найдется других  животных, по
чьей  морде  опытный  наблюдатель  может  с  такой  точностью
определить  их  настроение  и  предсказать, в какие действия,
дружеские или  враждебные, оно  скорее всего  выльется. Морда
кошки  столь  ясно   и  недвусмысленно  отражает   мельчайшие
оттенки внутреннего  состояния животного,  что человек,  хоть
немного знакомый с кошками,  сразу может сказать, как  данная
киска к  нему относится.  Ведь очень  легко понять  выражение
доверчивого дружелюбия, когда, поставив уши торчком и  широко
раскрыв  глаза,  кошка  обращает  к  вам спокойную, ничуть не
наморщенную  мордочку,  и  до  чего  явно  мимические   мышцы
воспроизводят каждую пробуждающуюся эмоцию, например,  страха
или   враждебности!   Полоски   на   морде   кошки  с  "дикой
раскраской"  подчеркивают  малейшие  движения мимических мышц
воспроизводят каждую пробуждающуюся эмоции, например,  страха
или   враждебности!   Полоски   на   морде   кошки  с  "дикой
раскраской" подчеркивают малейшие движения мимических мышц  и
усиливают живость  выражения. Это  одна из  причин, почему  я
предпочитаю домашнюю  кошку дикой,  "тигровой", окраски  всем
остальным.  Самый  легкий  зачаток  недоверия, которое еще не
глаза становятся миндалевидными и раскосыми, уши  отклоняются
от   вертикали,   и   наблюдатель   сразу   понимает,  что  в
психическом   состоянии    кошки   происходит    определенная
перемена, даже если в ее позе не произошло никаких изменений,
а кончик хвоста не начал слегка подергиваться.
Угрожающие позы  кошки на  редкость выразительны  и очень
отличаются одна  от другой  в зависимости  от того,  кому они
адресованы - другу-человеку, который "позволил себе  лишнее",
или  внушающему  страх  врагу-собаке,  а  может  быть, другой
кошке.  Далее   они  различаются   в  зависимости   от  того,
продиктованы  ли  они  только  стремлением  защищаться или за
ними  стоит  уверенность  животного  в  себе  и   готовящееся
нападение. Кошки всегда  объявляют о своем  намерении напасть
и - если  исключить ущербных психопатов,  которые встречаются
не только среди собак, но и среди кошек, - никогда не  кусают
и   не   царапают   без   предварительного   недвусмысленного
предупреждения  в  адрес  врага.  Обычно  степень  угрозы   в
выразительных  движениях  нарастает  постепенно,  после  чего
следует   внезапное,   преувеличенно   угрожающее   движение,
непосредственно   предшествующее   атаке.   Это,  несомненно,
ультиматум: "Если  ты меня  не оставишь  в покое  немедленно,
мне, к сожалению, придется принять соответствующие меры".
Кошка  угрожает   собакам  и  другим  опасным   хищникам,
выгибая спину.  Принимая эту  классическую позу,  кошка стоит
на  прямых,   напряженно  вытянутых   ногах  и   делает   все
возможное, чтобы казаться как  можно выше; шерсть на  спине и
хвосте  у  нее  топорщиться,  а  хвост  она слегка отгибает в
сторону,  так,  чтобы  враг  переоценил  его  размеры.  Уши у
кошки  прижаты  к  затылку,   уголки  рта  оттянуты,  а   нос
наморщен. Она  издает особое  металлическое грудное  урчание,
которое время от  времени переходит в  пресловутое "шипение",
то  есть  в   сильные  выдохи,  в   момент  которых   гортань
расширяется, а  зубы оскаливаются.  Эта демонстрация  сама по
себе   носит   оборонительный    характер   и   чаще    всего
наблюдается,  когда  кошка  неожиданно  для  себя оказывается
морда к морде с большой  собакой и не успевает убежать.  Если
собака,  пренебрегая  этим  предупреждением,  приблизится   к
кошке, та не  побежит, а бросится  в нападение, едва  ее враг
переступит определенную "критическую  черту". Она вцепится  в
морду  собаке,  кусая  и  царапая  ее  в самых чувствительных
местах,  целясь  в  глаза  и  ноздри.  Если же собака проявит
нерешительность,  кошка  обязательно  воспользуется  этим   и
убежит. Иначе говоря,  такое краткое кошачье  нападение имеет
целью  выиграть   время  для   бегства.  Однако    существует
ситуация,  когда  нападение,  следующее  за  этой сгорбленной
позой,  может  оказаться  серьезным  и  длительным - я имею в
виду  кошку,  защищающую  своих  котят.  В  этом  случае  она
бросается   навстречу   врагу,   когда   их   еще   разделяет
значительное   расстояние,   двигаясь   весьма   своеобразным
галопом, чтобы все время подставлять противнику грозный  бок.
Реальные  ситуации,  когда  применяется  этот боковой галоп с
подвернутым хвостом,  чрезвычайно редки,  но его  можно часто
наблюдать у  играющих котят.  У котов  не приходилось  видеть
это  движение  только  во  время  игры, так как не существует
ситуации, при  которой они  могли бы  воспользоваться им  для
реальных целей.  У кормящей  же матери-кошки  такое нападение
боком означает абсолютную готовность пожертвовать собой, и  в
этих случаях  кошка практически  непобедима. Мне  приходилось
видеть, как огромные псы,  передушившие на своем веку  немало
кошек,  перед  такой  атакой  бежали,  поджав  хвост.  Эрнест
Сетон-Томпсон     чрезвычайно     выразительно      описывает
очаровательный  и,  без  сомнения,  вполне  реальный  эпизод,
когда в  Йеллоустонском парке  кошка-мать обратила  в бегство
медведя и  гналась за  ним до  тех пор,  пока он  в ужасе  не
вскарабкался на дерево.
Угрозы, которые предшествуют  драке между двумя  кошками,
и особенно котами,  носят совсем иной  характер, но не  менее
внушительный  и   интересный  для   наблюдения  со   стороны.
Животные  стоят  друг  против  дуга  на  вытянутых  ногах, но
спину почти не  горбят и боком  не поворачиваются. Они  стоят
нос к  носу, ворча  и завывая  - звуки  эти, несомненно, всем
знакомы,  -  и  хлещут   хвостами.  Если  не  считать   этого
движения  хвостом,  коты  удивительно  долго сохраняют полную
неподвижность - иногда  по несколько минут.  Каждый старается
сломить  боевой  дух  противника,  действуя  по принципу "кто
дольше   выдержит".    Все   прочие   движения,   и  особенно
продвижение вперед  кота, берущего  верх, производятся  очень
медленного.  Наступающий  кот  продвигается  за один прием на
один-два  миллиметра,  продолжая   жутким  голосом   выпевать
угрозы в самую морду  противника, и может пройти  очень много
времени,  прежде  чем  вспыхнет  молниеносная  драка, слишком
стремительная   для   человеческого    глаза.   В    рассказе
"Королевская  Аналостанка"  Сетон-Томпсон  так  ярко   описал
весь сложный церемония  драки двух котов,  что я этого  здесь
делать не буду, чтобы не впасть в плагиат.
Еще  один  тип  угрожающих   движений,  связанный  не   с
демонстрацией  силы,   а  с   вынужденным  смирением,   можно
наблюдать, когда  кошка не  в силах  больше выносить ласковых
поддразниваний  хорошо  знакомого   ей  человека.  Этот   тип
заторможенных  угроз,  сопровождающихся  знаками  покорности,
чаще  всего  можно  наблюдать  на  кошачьих  выставках,   где
животные  оказываются  в  непривычной  обстановке и вынуждены
терпеть прикосновения  судей и  других не  знакомых им людей.
В  этих  случаях  испуганная  кошка  припадает  на все четыре
лапы  и  постепенно  вжимается  в  пол.  Уши  у нее угрожающе
прижаты  к  затылку,  а  кончик  хвоста злобно подергивается.
Если ей совсем не по себе, она испускает негромкое  ворчание.
В таком  настроении она  ищет укрытие  и бросается  под шкаф,
за батарею  центрального отопления  или -  излюбленное место,
куда спасаются пациенты из семейства кошачьих в  ветеринарных
лечебницах,  -  вверх  по  дымоходу.  Если  рядом подходящего
укрытия нет, кошка прижмется ук  стене и ляжет на бок.  Ту же
позу она  примет на  столе жюри  кошачьей выставки.  Поза эта
означает  готовность  бить  передними  лапами.  Чем   сильнее
испуг  животного,  тем  больше  оно  ложится  на  бок,   пока
наконец не занесет лапу  и не оскалит зубы,  готовясь перейти
к  действию.   Если  страх  еще  более  усилится, эта реакция
толкает  кошку  на  последний  отчаянный  способ самозащиты -
она  перекатывается  на  спину,  обращая  против  врага   все
оружие, каким располагает.
Такой   тип   поведения   часто   наблюдается   во  время
судейского  осмотра  на  кошачьих  выставках, и самые опытные
владельцы кошек  удивляются спокойствию,  с каким  искушенным
судья относится к  этим угрозам маленькой  хищницы, продолжая
невозмутимо  трогать  животное,  которое  поднимает  лапу для
удара  и  заводит  яростную  горловую  песню.  Но  хотя кошка
совершенно четко  заявляет: "Не  трогай меня,  не то  я начну
всерьез  царапаться  и  кусаться!",  в  критический  миг  она
все-таки не нападает или же в крайнем случае действует  своим
оружием лишь вполсилы, ибо тормозящие системы,  приобретенные
"послушным" ручным  животным, способны  выдержать даже  такое
жестокое  испытание.   Другими  словами,   кошка  вовсе    не
разыгрывает дружелюбие, с тем  чтобы в удобный момент  начать
царапаться и  кусаться, а,  наоборот, пускает  в ход  угрозы,
чтобы  избавиться  от  невыносимых  (с кошачьей точки зрения)
приставаний судьи,  но привести  эти угрозы  в исполнение она
не может.
Вот почему я не  вижу, как можно приписывать  "коварство"
кошке  -   животному,  которое   выражает  свои   чувства   с
предельной ясностью.  Единственное объяснение,  какое я  могу
найти  этому  незаслуженному   обвинению  в  адрес   домашней
кошки,  не  слишком  лестное  для  рода  человеческого или по
крайнем мере  для его  прекрасной половины.  Даже не склонный
к  антропоморфизму  наблюдатель,  высоко  ценящий  боевой дух
зрелых котов, не может  не признать, что мягкое  изящество их
движений,  характерное  не  только  для  домашних кошек, но и
для  всех  кошачьих,  действительно напоминает грандиозность,
присущую женщинам определенного  типа, который -  и в этом  и
заключается суть  моего   логического построения  - абсолютно
недоступен нашему  пониманию, пониманию  бедных мужчин,  но в
то же  время очень  нас привлекает,  а потому  воспринимается
нами  как   опасный!  Именно   этот  тип   женщины,  идеально
воплощенный  Кармен, навлекает  на себя со стороны  мужчин те
обвинения  в  лживости  и  коварстве,  которыми   переполнена
мировая литература,  и, по  моему глубокому  убеждению, кошек
называют  коварными  только  потому,  что  многие женщины, не
менее  грандиозные,   чем  они,   действительно   заслуживают

ЖИВОТНЫЕ, НАДЕЛЕННЫЕ СОВЕСТЬЮ

                            За труд свой дар
нечистой совести возьми.

                            В.Шекспир. Ричард II

    Истинная  мораль  в  высшем  человеческом понимании этого
слова  предполагает  такой  интеллект,  которого  нет  ни   у
одного  животного,  и,  наоборот,  моральная  ответственность
человека не  могла бы  возникнуть, если  бы она  не опиралась
на  определенные  эмоциональные   основы.  Даже  у   человека
ощущение   ответственности   уходит   корнями   в   глубинные
инстинктивные слои  его психики,  и он  не может безнаказанно
выполнять все требования  холодного рассудка. Хотя  этические
побуждения как будто  вполне оправдывают какое-то   отдельное
действие,  внутренние  чувства   все-таки  могут   восставать
против  него,  и  горе  человеку,  который  в подобном случае
послушается голоса рассудка,  а не голоса  чувств. В связи  с
этим я расскажу небольшую историю.
Много лет  назад, когда  я работал  в Институте зоологии,
под моей опекой находилось несколько молодых удавов,  которых
кормили  умерщвленными  мышами   и  крысами.  Взрослая   мышь
вполне насыщает молодого питона,  и дважды в неделю  я убивал
по мыши  для каждого  из моих  шести подопечных,  которые без
возражений  брали  свой  обед  у  меня из рук. Мышей, однако,
труднее разводить, чем крыс, и этих последних в  распоряжении
института было гораздо больше.  Змей можно было бы  кормить и
крысами, но в этом случае  мне пришлось бы убивать крысят,  а
крысята  величиной   с  мышь   -  очаровательные    существа,
по-детски   неуклюжие,    круглоголовые,   большеглазые,    с
толстыми лапками.   Поэтому я  избегал их  трогать, и  только
когда запас мышей  в институте был  моим стараниям сведен  до
минимума,  мне  пришлось  обратиться  к крысятам. Я ожесточил
свое сердце, спросив себя:  - кто я -  зоолог-экспериментатор
или сентиментальная  старая дева?  А затем  убил шесть крысят
и скормил  их своим  подопечным. С  точки зрения  кантианской
этики  мой  поступок  был  вполне  оправдан, так как рассудок
говорит   нам,   что   убийство   крысят   ничуть   не  более
предосудительно, чем  убийство взрослых  мышей. Но  чувствам,
скрытым в глубине человеческой  души, нет дела до  логических
выкладок,  и  на  этот  раз  я  дорого  заплатил  за  то, что
послушался   рассудка   и   совершил   это   претившее    мне
детоубийство.  Не  менее  недели  мне  каждую  ночь   снились
убитые крысята.
Такая форма раскаяния, уходящая своими корнями глубоко  в
сферу   эмоционального,   имеет    известную   параллель    в
психическом строе некоторых высокоразвитых животных,  живущих
в сообществах,  - на  этот вывод  меня натолкнул определенный
тип  поведения,  наблюдать  который  мне  часто  доводилось у
собак. Я не раз  упоминал моего французского бульдога  Булли.
Он был уже стар, но  еще не утратил живости характера  к тому
времени,  когда,  отправившись  в  горы  кататься на лыжах, я
купил ганноверскую ищейку Хиршмана,  а вернее - Хиршман  взял
меня  в  хозяева,  буквально  увязавшись  за мной в Вену. Его
появление было тяжелым  ударом для Булли,  и если бы  я знал,
какие  муки  ревности  будет   переживать  бедный  пес,   то,
пожалуй, не привез бы  домой красавца Хиршмана. День  за днем
атмосфера становилась  все более  гнетущей, и  в конце концов
напряжение разрешилось одной из самых ожесточенных,  собачьих
драк,  какие  мне  только  доводилось видеть, и единственной,
завязавшейся  в  комнате  хозяина,  где  обычно  даже   самые
заклятые  враги  соблюдают   строжайшее  перемирие.  Пока   я
разнимал противников,  Булли нечаянно  цапнул меня  за правый
мизинец.  На   этом  драка   кончилась,  но   Булли   испытал
жесточайший нервный шок и  впал в настоящую прострацию.  Хотя
я не только  не выбранил его,  но, наоборот, всячески  ласкал
и  утешал,  он  неподвижно  лежал  на  коврике,  не  в  силах
подняться - воплощение  неизбывного горя. Бедный  пес дрожал,
как в  лихорадке, и  время от  времени по  его телу пробегали
судороги.  Он   дышал  неглубоко,   но  порой    конвульсивно
всхлипывал,  и  из  его  глаз  катились  крупные  слезы.   Он
действительно был не в  состоянии стать на ноги,  и несколько
раз  в  день  я  должен  был  на  руках выносить его во двор.
Оттуда  он,  правда,  возвращался  самостоятельно, однако шок
так парализовал  его мышцы,  что он  не столько  шел, сколько
волочился по земле. Тот,  кто не знал настоящей  причины, мог
бы подумать,  что Булли  серьезно болен.  Есть он  начал лишь
через  несколько  дней,  но  и  тогда  соглашался  брать пищу
только из моих рук. Много недель он подходил ко мне  смиренно
и виновато, что  производило особенно тягостное  впечатление,
так как обычно Булли был весьма самостоятельным псом,  меньше
всего  склонным  к  угодничеству.  Терзавшие  его   угрызения
совести   производили   на   меня   тем   более   мучительное
впечатление,  что  моя  собственная  совесть  была  отнюдь не
чиста.  Приобретение  новой  собаки  уже  представлялось  мне
совершенно непростительным поступком.
Один   старый   гусак,    тиранивший   всех    остальных,
по-видимому,  считал  своим  призванием  дразнить  собак. Его
супруга  сидела  на  яйцах  возле небольшой лестнице, которая
ведет  из  сада  во  двор  к  калитке.  Так  как собаки свято
соблюдали  ими  же  самими  возложенную  на  себя обязанность
лаять  у  калитки   всякий  раз,  когда   ее  открывали,   им
приходилось  пробегать  по  лестнице  довольно  часто. Старый
гусак  вскоре  обнаружил,  что,  расположившись  на   верхней
ступеньке,   он    получает    великолепнейшую    возможность
досаждать собакам,  щипая их  за хвосты,  когда они пробегают
мимо.   Благополучно  миновать  этого  шипящего Цербера можно
было, только  мчась во  всю прыть  и старательно  пряча хвост
между   ногами.   Добродушный    и   впечатлительный    Буби,
принадлежавший  моему  отцу,  сын  Титы,  дед вышеупомянутого
Волка  I  и  прапрапрадед  Сюзи,  очень  страдал  из-за такой
агрессивности  старого  гусака,  который  из трех наших собак
облюбовал  для  своих  нападений  именно  его.   Буби   завел
привычку  болезненно  взвизгивать   всякий  раз,  когда   ему
предстояло   вступить   на   роковую   лестницу.  Невозможная
ситуация разрешилась трагикомически.  В один прекрасный  день
злой  старый  гусак  был  найден  на своей ступеньке мертвым.
Буби  же  исчез.  Он  не  явился  к  кормежке, и после долгих
поисков  его  удалось  обнаружить  в  темном  углу на чердаке
прачечной,  куда  наши  собаки  при  обычных  обстоятельствах
никогда не забирались.   Буби лежал там в  полной прострации.
Я представил  себе, что  произошло, не  менее ясно,  чем если
бы видел  это собственными  глазами. Старый  гусак так сильно
вцепился  в  хвост  пробегавшего   мимо  Буби,  что  пес   не
удержался  и  куснул  источник  боли.  При этом, к несчастью,
один  из  его  резцов  нажал  на череп старого гусака, причем
повреждение  это  оказалось   роковым  скорее  всего   только
потому, что старику  было уже двадцать  пять лет и  кости его
стали  хрупкими  от  возраста.  Буби  не  наказали,  учитывая
смягчающие  обстоятельства,  а  также  физическое   состояние
жертвы.

ВЕРНОСТЬ И СМЕРТЬ

                            Рыдать над тем, что ныне нам дано,
Коль потерять его нам суждено.

                            В.Шекспир. Сонеты

    Создавая  собаку,  природа, по-видимому, не  учла дружбы,
которой предстояло  связать это  ее творение  с человеком. Во
всяком случае, век собаки  впятеро короче века ее  хозяина. В
человеческой  жизни  и  так  хватает  печальных расставаний с
теми, кого мы любим, - расставаний, предопределенных  заранее
только  потому,  что  они  родились  на несколько десятилетий
раньше  нас.  Вот  почему  естественно  задать  себе  вопрос:
правильно  ли  мы  поступаем,  отдавая  свое сердце существу,
которое одряхлеет и умрет,  прежде чем человек, родившийся  в
один  день  с  ним,  успеет  распроститься  с  детством?  Как
грустно  видеть,  что  собака,  которая  всего  несколько лет
назад  -  а  теперь  они  кажутся  месяцами! - была неуклюжим
милым  щеночком,  начинает  стареть  прямо  на  глазах,  и мы
понимаем,  что  жить  ей  остается  два-три  года. Признаюсь,
одряхление  моих  собак  всегда  действует  на  меня   крайне
угнетающе  и  усугубляет  ту  мрачность,  которая  овладевает
всеми  людьми,  когда  они  думают  о неизбежном. А тягостный
душевный  конфликт,  ожидающий   каждого  владельца   собаки,
когда ее в  старости поражает какой-нибудь  неизлечимый недуг
и встает роковой вопрос: не лучше ли ее усыпить?
По странной прихоти судьбы  эта чаша меня пока  миновала,
так как все мои собаки, за одним только исключением,  умирали
в   старости   внезапной   и   безболезненной   смертью   без
какого-либо  моего  вмешательства.  Но  рассчитывать  на это,
разумеется,   нельзя,   а   потому   я   не   очень   осуждаю
чувствительных  людей,  которые   боятся  приобрести   собаку
из-за  неизбежности  расставания  с  ней.  Не  очень осуждаю?
Нет,  на   самом  деле   я  осуждаю   их  безоговорочно.    В
человеческой жизни любая радость оплачивается печалью.
И  я  считаю  трусом  того,  кто отказывается от немногих
безобидных  и   с  эстетической   точки  зрения   безупречных
удовольствий,  доступных  человеку,  только  из  страха,  что
рано  или  поздно  судьба  представит  ему счет за них. Тому,
кто  скупится  на  монету  страданий,  лучше всего запереться
на  каком-нибудь  унылом  чердаке  и  сохнуть там без пользы,
точно  луковица  без  зародыша,  которая  не  может  принести
ветка.  Да,  конечно,   собаки  обладают   индивидуальностью,
каждая  из  них  -  личность  в  самом точном смысле слова, я
меньше всего склонен это  оспаривать, и все-таки они  гораздо
больше,  чем  люди,  похожи  друг  на  друга.  Индивидуальные
различия  между  живыми  существами  прямо пропорциональны их
психическому  развитию:   две  рыбы  одного  вида практически
одинаковы во  всех своих  действиях и  реакциях, но  человек,
хорошо  знакомый  с   поведением   золотистых  хомячков   или
галок, замечает  явные различия  между отдельными  особями. А
две серые  вороны или  два серых  гуся -  это нередко  совсем
разные индивиды.
У  собак  такие  различия  выражены  еще  ярче, поскольку
они  -  домашние  животные  и  их поведение допускает гораздо
больше  индивидуальных  отклонений  от  стереотипа,  чем  это
возможно  для  диких  видов.  Тем  не  менее  сущность  своей
натуры,  теми  глубокими  инстинктивными  чувствами,  которые
определяют  их  особые  отношения  с  человеком,  все  собаки
очень схожи между  собой, а потому,  если потеряв собаку,  вы
немедленно возьмете  щенка той  же породы,  то при нормальном
ходе  событий  вскоре  убедитесь,  что  он заполнит пустоту в
вашем  сердце  и  жизни,  которая  возникла  там после смерти
старого  четвероногого  друга.  Иной  раз  подобное  утешение
оказывается настолько  действенным, что  начинаешь испытывать
некоторый  стыд,  словно  ты  в  чем-то  предал  свою умершую
собаку.  И  в  этом  собаки  более  верные  друзья,  чем   их
хозяева,  так  как  в  случае  смерти  хозяина собака вряд ли
найдет ему замену уже  через полгода.  Эти  соображения могут
показаться  нелепыми  тем,   кто  не  признает   нравственной
ответственности  по  отношению  к  животным,  но  именно  они
заставили меня принять  особые - если  не сказать странные  -
меры.
В тот  день, когда  я нашел  моего старого  Булли умершим
от кровоизлияния в  мозг на его  обычном посту, я  сразу же с
горечью подумал, что он не оставил себе преемника. Мне  тогда
было  семнадцать  лет,  и  я  впервые потерял собаку. Не могу
выразить, как  я тосковал  без него.  Много лет  он был  моим
неразлучным спутником, и неровный  топоток его лап, когда  он
бежал позади меня  (он прихрамывал, так  как передняя лапа  у
него была сломана и  кость плохо срослась), настолько  слился
со стуком моих собственных  шагов, что я перестал  замечать и
топоток  и  сопение,  заставляет  простодушных  людей верить,
будто их посещают призрак  дорогих умерших. Много лет  позади
меня слышался перестук собачьих  лап, и этот звук  так прочно
запечатлелся   в   моем   мозгу   (психологи   называют   это
"эйдетичным  феноменом"),  что  первые  недели  мне постоянно
казалось, будто Булли бежит у меня за спиной.
А на тихих тропах над Дунаем у меня начинались  настоящие
слуховые  галлюцинации.  Если  я  прислушивался  сознательно,
топоток  и   сопение  сразу   прекращались,  но   стоило  мне
задуматься, и они снова звучали  у меня в ушах. Только  когда
Тита - в то время  еще большелапый нескладный щенок -  начала
сопровождать  меня  на  прогулках,  призрак Булли был наконец
заклят и исчез навсегда.
Тита тоже давно  умерла. И как  давно! но ее  призрак все
еще   следует   за   мной,   втягивая   ноздрями   воздух.  Я
позаботился об этом, свято  выполняя не совсем обычный  план.
Когда я лишился  Титы столь же  неожиданно, как и  Булли, мне
было ясно, что  ее место займет  другая собака, как  она сама
заняла место Булли,  а потому, стыдясь  своего непостоянства,
я поклялся  ее памятью,  что с  этих пор  меня по жизни будут
сопровождать  только  потомки  Титы.  Человек  по   очевидным
биологическим  причинам   не  может   сохранить   пожизненную
верность одной собаке, но он моет остаться верным ее породе.
Когда  я  лицемерно  уверяю  оторвавшего  меня  от работы
гостя,  что  очень  рад  его   видеть,  а  Сюзи,  ничуть   не
обманутая  моими  словами,  сердито  рычит  и  лает  на  него
(когда   она   станет   старше,   то   начнет   его  легонько
покусывать),  она  не  только  демонстрирует   необыкновенное
умение читать мои  тайные мысли -  наследие Титы, -  но она и
есть  Тита,  живое  воплощение   Титы!  Когда  на  лугу   она
охотится  на  мышей  и  проделывает  сложные прыжки мышкующих
хищников, демонстрируя ту же  страсть к этому занятию,  что и
Пиги,  ее  бабка  чау-чау,  она  и есть Пиги. Когда, обучаясь
команде  "Лежать!",  она  прибегает   к  тем  же   прозрачным
предлогам,  чтобы  вскочить,  какие  одиннадцать  лет   назад
изобретала ее  прабабка Стаси,  и когда,  подобно Стаси,  она
восторженно валяется в каждой луже, а затем, с ног до  головы
в грязи, спокойненько входит в  дом, тогда она и есть  Стаси,
воскресшая  Стаси.  А  когда  она  следует  за  мной по тихим
приречным тропам,  по пыльным  дорогам или  городским улицам,
напрягая  все  свои  чувства,  чтобы  не потерять меня, тогда
она становится олицетворением  всех собак, которые  со времен
первого прирученного  шакала следовали  за своими  хозяевами,

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел психология