Мешчерский Е. История русского литературного языка

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава двенадцатая. Пути развития русского литературного языка последней трети XVIII в.

“Веком Екатерины”, “золотым веком” назвало русское дворянство годы правления императрицы Екатерины II, падавшие на последнюю треть XVIII в. (1762—1796). Это время—высший пункт развития и расцвета экономики и культуры русского дворянства, его политического господства. Одновременно это и начало кризиса дворянского строя в России, сотрясаемой крестьянскими восстаниями (под руководством Пугачева в 1773—1775 гг.). Чувствовались и отголоски французской буржуазной революции в конце 1780-х и в 1790-х годах. К указанному времени относятся и высшие подъемы дворянской оппозиционности крепостничеству и самодержавию: прогрессивная журналистика Н. И. Новикова (1769—1774), журналистская деятельность молодого И. А. Крылова (1790—1791), выход в свет книги А. Н. Радищева “Путешествие из Петербурга в Москву” (1790). Общественные условия функционирования литературного языка заметно изменяются по сравнению с началом и первой половиной века. Расширяется сеть периодических изданий, развивается книгопечатание, в частности издание многочисленных переводов (деятельность Н. И. Новикова и др.). Правительство заинтересовано в регулировании литературного процесса, литературного языка. Начинают издаваться журналы, отражающие господствующую идеологию. В них принимает непосредственное участие сама Екатерина II.

С целью содействия развитию литературы и литературного языка, а также с целью направления развития в нужную правительству сторону создается специальное высшее научное учреждение—Академия Российская (в подражание Французской Академии в Париже). Учрежденная в 1783 г.. Академия стала основным научным центром изучения русского языка и словесности. Первым президентом ее была Е. Р. Дашкова (1783—1796), непременным секретарем—акад. И. И. Лепехин (1783—1802), известный натуралист и знаток русской народной речи. К XVIII в. относится самый значительный период в деятельности этого научного учреждения. В его составе работали выдающиеся писатели Г. Р. Державин, Д. И. Фонвизин, Я. Б. Княжнин, И. Ф. Богданович, В. В. Капнист; ученые С. Я. Румовский, А. П. Протасов, С. М. Котельников и др. Согласно уставу, задачей Академии являлось “вычищение и обогащение российского языка, общее установление употребления слов оного, свойственное ему витийство и стихотворение”. Главным научным предприятием этого учреждения был выпуск “Словаря Академии Российской” в 6 томах (1-е издание— 1789—1794 гг.). В словаре было собрано 43000 слов, он имел громадное значение в развитии русского литературного языка. Второе издание “Словаря...”, дополненное и расширенное до 51 000 слов, вышло в свет уже в начале XIX в. (1806—1822 гг.). Тогда же увидела свет и подготовленная Академией “Российская грамматика”, составленная П. И. и Д. М. Соколовыми, развившими научные взгляды М. В. Ломоносова. Это тоже способствовало развитию и нормализации русского литературного языка.

Изменение в общественном функционировании литературного языка рассматриваемой эпохи имело одним из последствий то, что церковнославянская речевая культура, господствовавшая в русском дворянском обществе еще в середине XVIII в., при Ломоносове и Сумарокове, постепенно утрачивает свое ведущее положение и сменяется западноевропейским, главным образом французским воздействием на речь дворянства, а через него и на язык всего общества. Французский язык—язык великих просветителей: Вольтера, Дидро, Руссо — в то время являлся наиболее лексически богатым и стилистически развитым языком Европы.

В литературных произведениях, написанных выдающимися писателями второй половины XVIII в., мы находим немало свидетельств указанных языковых процессов.

Так, Д. И. Фонвизин в “Чистосердечном признании” (1790 г.) на личном примере изображает, как провинциальный дворянин в годы его юности сначала изучал русский язык по сказкам дворового человека и по церковным книгам, а затем, попав в Петербург и устремившись “к великолепию двора”, убеждался, что без знания французского языка в аристократическом кругу столицы жить невозможно. Он писал: “Как скоро я выучился читать, то отец мой у креста заставлял меня читать. Сему обязан я, если имею в российском языке некоторое знание, ибо, читая церковные книги, ознакомился с славянским языком, без чего российского языка и знать невозможно”. “Стоя в партерах, — пишет Д. Фонвизин о первых годах пребывания в столице,—свел я знакомство с сыном одного знатного господина, которому физиономия моя понравилась, но как скоро он спросил меня, знаю ли я по-французски, и услышав от меня, что не знаю, то он вдруг переменился и ко мне похолодел: он счел меня невеждою и худо воспитанным молодым человеком, начал надо мною шпынять... но тут я узнал, сколько нужен молодому человеку французский язык и для того твердо предпринял и начал учиться оному”.

В произведениях Д. Фонвизина, в частности в ранней редакции “Недоросля”, мы находим изображение культурно-языкового расслоения в русском дворянском обществе той поры, борьбу между носителями старой речевой культуры, опиравшейся на церковнославянскую книжность, и новой, светской, европеизированной. Так, отец Недоросля, Аксен Михеич, высказывает свои мечты о том, чтобы “одумались другие отцы в чужие руки детей своих отдавать”. “Намеднись был я у Родиона Ивановича Смыслова и видел его сына... французами ученого. И случилось быть у него в доме всенощной, и он заставляет сына-то своего прочесть святому кондак. Так он не знал, что то кондак, а чтобы весь круг церковный знать, то о том и не спрашивай”. Между Аксеном Михеичем и Добромысловым (прообраз будущего Правдина) происходит следующая беседа о воспитании детей дворянства: “Аксен: Неужели-то ваш сын выучил уже грамоту?

Добромыслов: Какая грамота? Он уже выучился по-немецки, по-французски, по-итальянски, арифметику, геометрию, тригонометрию, архитектуру, историю, географию, танцевать, фехтовать, манеж и на рапирах биться и еще множество разных наук окончил, а именно на разных инструментах музыкальных умеет играть.

Аксен: А знает ли он часослов и псалтырь наизусть прочесть?

Добромыслов: Наизусть не знает, а по книге прочтет.

Аксен: Не прогневайся ж, пожалуй, что и во всей науке, когда наизусть ни псалтыри, ни часослова прочесть не умеет? Поэтому он и церковного устава не знает?

Добромыслов: А для чего же ему и знать? Сие предоставляется церковнослужителям, а ему надлежит знать, как жить в свете, быть полезным обществу и добрым слугою отечеству.

Аксен: Да я безо всяких таких наук, и приходский священник отец Филат выучил меня грамоте, часослов и псалтырь и кафизмы наизусть за двадцать рублев, да и то по благодати божьей дослужился до капитанского чину”.

Таким образом, традиционное церковнокнижное образование и воспитание сменяется светским, западноевропейским, проводниками которого были иностранные гувернеры. Хотя некоторые из них и не отличались высоким культурным уровнем, но в одном они всегда преуспевали: обучали своих питомцев непринужденно болтать на иностранных языках. Образно выражаясь, в последней трети XVIII в. в дворянских семьях Кутейкина и Цифиркина сменяют Вральман и мосье Бопре.

Дворяне, получившие французское воспитание, как впоследствии жаловался А. С. Шишков, “в церковные и старинные славянские и славяно-русские книги вовсе не заглядывают”.В журнале “Трутень” Н. И. Новиков сатирически представил молодую “щеголиху”, которой вздумалось приняться за старые русские книги: “Всьо Феофаны, да Кантемиры, Телемаки, Роллены, Летописцы и всякий едакой вздор... Чуть не провоняла сухой моралью..., честью клянусь, что я, читая их, ни слова не уразумела. Один раз развернула Феофана и хотела читать, но не было мочи: не поверишь, радость, какая сделалась. теснота в голове”.

В этих признаниях молодой столичной дворянки отчетливо” отражен тот жаргон, который получил в эти годы значительное распространение в дворянской общественной среде. Д. И. Фонвизин в комедии “Бригадир” (1766 г.), комически-сгущая краски, показывает языковое и культурное расслоение-русского дворянства. В его изображении речь различных групп” русского дворянского общества настолько различна, что он” порою даже не в состоянии понять друг друга. Бригадирша не понимает смысла условных метафор церковнославянского языка в речи Советника, вкладывая в них прямое, бытовое значение:

“Советник: Нет, дорогой зять! Как мы, так и жены наши, все в руце создателя: у него и власы главы нашея изочтены суть.

Бригадирша: Ведь вот, Игнатий Андреевич! Ты меня часто ругаешь, что я то и дело деньги считаю. Как же это? Сам господь волоски наши считать изволит, а мы, рабы его,. и деньги считать ленимся,—деньги, которые так редки, что целый парик волосов насилу алтын за тридцать достать. можно”.

В другой сцене бригадирша признается: “Я церковного-то” языка столько же мало смышлю, как и французского”.

Во втором действии пьесы с неменьшей комической заостренностью жаргон офранцузившихся “щеголей” и “щеголих”-противопоставляется просторечию дворян старшего поколения. Вот характерный диалог:

Сын: Моn реrе! Я говорю: не горячитесь.

Бригадир: Да первого-то слова, черт те знает, я не разумею.

Сын: Ха-ха-ха-ха, теперь я стал виноват в том, что вы по-французски не знаете”.

Подобных сцен взаимного непонимания немало в комедии “Бригадир”.

Французское влияние на речь русского дворянства со второй половины XVIII в. становится преобладающим и занимает значительное место в процессе европеизации русского литературного языка. Французские слова, выражения и сннтаксические модели, проникающие в русский язык начиная с XVI II в. обычно называют галлицизмами. Они разнообразны по своему характеру, поэтому целесообразно подразделить их на несколько групп:

1. Галлицизмы лексические—французские слова без перевода. Таких слов особенно много появляется в речи русского дворянства середины XVIII в. См., например, “Записки” Семена Порошина, гвардейского офицера, в шестидесятые годы приставленного в качестве воспитателя к тогдашнему наследнику Павлу Петровичу: “Она танцует без кадансу..., сентиментов хороших в ней очень много..., генерал-адмирал президировал”, “прямой был конфиянс”, “говорили... о сюбординации”, “рецитировали последнюю его штрофу”, “имажинировал небылицы”, “настолько резонабелен” и т. п.
   Вот еще характерное замечание в тех же “Записках”: “Иные русские в разговорах своих мешают столько слов французских, что кажется, будто говорят французы и между французских слов употребляют русские”. В XVIII в. в русский язык входят такие французские слова: вояж (путешествие), пейзаж, антураж (окружение), кураж (храбрость).
2. Галлицизмы-кальки, т. е. буквальные морфологические переснимки слов, типа влияние, извращение, промышленность, влюбленность, развитие.
3. Галлицизмы семантические—усвоение русскими словами новых, значений, свойственных аналогичным словам французского языка. Наиболее яркий пример этого рода мы находим в истории глагола трогать, приобретшего около середины XVIII в. новое значение приводить в жалость (со всеми производными: трогательный, трогательно и т. п.).
   Источником этого значения считают французский глагол toucher. По-видимому, впервые применил это слово в новом для русского языка значении А. П. Сумароков в трагедии “Гамлет”, где герой говорит о своей матери: “... и на супружню смерть нетронута взирала”. Это языковое новшество не укрылось от внимания М. В. Ломоносова, откликнувшегося на нега эпиграммой:
   Женился Стил, старик без мочи,
   На Стелле, что в шестнадцать лет,
   И не дождавшись первой ночи,
   Закашлявшись, оставил свет.
   Тут Стелла бедная вздыхала,
   Что на супружню смерть нетронута взирала.
   Однако протест Ломоносова не возымел действия, и глагол трогать в новом значении распространился во всеобщем употреблении. Другие подобные же примеры: плоский (франц. plat) в значении банальный (плоская шутка); блистать, блистательный (фр. briller) великолепный; картина прекрасное, красивое зрелище — отсюда прилагательное картинный и наречие картинно; живой— в значении оживленный, отвечающий насущным потребностям жизни (живой ум, живой интерес; живые глаза и т. п.).
4. Фразеологические галлицизмы—усвоение русским языком французских по происхождению фразеологических сращений и единств с сохранением и прямого и переносного их значения. Несмотря на то, что фразеологию справедливо считают непереводимой буквально, ряд подобных переводов, притом иногда ошибочных, может быть отмечен в истории русской фразеологии. Например, выражение не в своей тарелке. Французскому слову assiete присущи два значения — бытовое (тарелка) и абстрактное (положение). Французский фразеологизм исходил из второго значения (не в своем положении). При переводе же взяли бытовое (первое) значение, и получилась бессмыслица, вошедшая, однако, в широкое употребление. Ср. у Грибоедова: “Любезнейший, ты не в своей тарелке”.
   Другой пример — строить куры в значении ухаживать за кем-либо, волочиться . Французское выражение faire la cour буквально значит составлять двор кому-либо . Второе слово при заимствовании в русский язык было оставлено без перевода. Благодаря созвучию с русским названием домашней птицы, возникла богатая возможность для каламбуров и игры слов. См. эпиграмму К. Пруткова: Раз архитектор с птичницей спознался И что ж? — в их детище смешались две натуры. Сын архитектора—он строить покушался, Потомок птичницы — он строил только “куры”.
   Подобным же образом обыграно созвучие и в разговоре двух дам в Х гл. 1-го тома “Мертвых душ” Н. В. Гоголя.
   Вот еще фразеологизмы, обязанные своим происхождением французскому языку: черт побери (diable m emporte), игра не стоит свеч (Ie jeu ne vaut pas la chandelle), проглотить пилюлю (avaler la pillule), с птичьего полета (a vol d oiseau), ловить рыбу в мутной воде (pecher en eau trouble), видеть все в черном цвете (voir tout en noir) и др.
5. Галлицизмы синтаксические, т. е. синтаксические модели, свойственные французскому языку и не распространенные в русском. Наиболее показательным нам кажется использование независимых от подлежащего обособленных оборотов, деепричастного и причастного, которые соответствуют французским аналогичного состава и происхождения. Ср. французскую пословицу l'appetit vient en mangeant — аппетит приходит во время еды (буквально: аппетит приходит, кушая). В свое время Ломоносов категорически осуждал независимое от подлежащего употребление деепричастных оборотов как несвойственное русскому языку. В “Российской грамматике” мы читаем: “Весьма погрешают те, которые по свойству чужих языков деепричастия от глаголов личных лицами разделяют. Ибо деепричастие должно в лице согласоваться с главным глаголом личным, в котором всей речи состоит сила: идучи в школу, встретился я с приятелем; написав я грамотку, посылаю за море. Но многие в противность сему пишут: идучи я в школу, встретился со мной приятель; написав я грамотку, он приехал с моря; будучи я удостоверен о вашем к себе дружестве, вы можете уповать на мое к вам усердие; что весьма неправильно и досадно слуху, чувствующему правое российское сочинение” (§ 532).

Но, несмотря на это весьма разумное и недвусмысленное стилистическое предупреждение, у ряда писателей XVIII и даже XIX столетий нередки предложения с независимыми по смыслу от подлежащего деепричастными оборотами. Так, мы встречаем их в прозе Д. И. Фонвизина: “Не имея третий месяц никакого об нас известия, нетерпение наше было несказанное”; “приехав в Белев..., по счастию, попалась нам хорошая квартира”; “не доезжая полмили до Экау, переломилась у коляски задняя ось” и др.

Могут быть найдены синтаксические построения подобного же рода и в “Путешествии из Петербурга в Москву” А. Н. Радищева: “Совершив мою молитву, ярость вступила в мое сердце”; “лежа в кибитке, мысли мои были обращены в неизмеримость мира”.

В XIX в. наиболее часты структуры подобного типа в произведениях А. И. Герцена и Л. Н. Толстого. Например: “Бродя по улицам, мне, наконец, пришел в голову один приятель” (“Былое и думы”, ч. II, гл. VIII); “Уехав из Вятки, меня долго мучало воспоминание об Р.” (“Былое и думы”, ч. III, гл. XXI); “Накурившись, между солдатами завязался разговор” (“Хаджи Мурат”).

Однако при дальнейшем развитии синтаксического строя в русском литературном языке подобного рода конструкции были окончательно признаны ненормативными.

Воздействие французского синтаксиса на русский литературный язык в XVIII в. проявлялось еще в усвоении им различных предложно-падежных типов управления, ранее ему не свойственных. Например, употребление зависимого слова с глаголом влиять, а также с образованным от него существительным влияние. Согласно старым нормам словоупотребления здесь требовался бы винительный падеж с предлогом в: вливать вино в бочку, вливает в сердце ей любовь (Державин). Но писатели под воздействием французского типа управления все чаще используют конструкции с предлогом на: иметь влияние на разумы.

Слово предмет, подобно французскому objet, стало сочетаться с родительным падежом дополнения: предмет изучения, предмет ссор, предмет кровопролития и т. д. Равным образом и слово чувство в новом значении, развившемся в нем также под воздействием французского языка,— сознание, понимание, восприимчивость к чему-либо —тоже стало сочетаться с родительным падежом: чувство прекрасного, чувство изящного, чувство нового, чувство юмора и т. п. Процесс синтаксической перестройки русского литературного языка с особенной силой и явственностью дает себя знать уже к самому концу XVIII в. или к началу XIX в., например в прозе Н. М. Карамзина, о чем мы будем говорить в следующей главе.

Наиболее характерным для стилистики русского литературного языка в последней трети XVIII в. следует признать неуклонный распад ломоносовской системы “трех штилей”. Этот процесс, проявляющийся в непрерывном стирании границ между “высоким” и “низким” жанрами в литературе, а параллельно и в смешении в одном и том же произведении речений “высокого слога” с просторечием и с иноязычными заимствованиями, может быть прослежен в творчестве всех крупных писателей того времени, преимущественно же дает себя знать в развитии стилей русской прозы—здесь господствовал “посредственный”, или средний, штиль, которому и было суждено стать ведущим стилем русского литературного языка.

Таким образом, стилистическая система, созданная Ломоносовым в середине XVIII в., удовлетворявшая потребности развития литературы, пока господствовал в ней метод классицизма, превращается в тормоз ее дальнейшего движения и совершенствования по мере отмирания классицизма как художественного направления и смены его более прогрессивными направлениями предромантизма и сентиментализма. Для классицизма было характерно строгое разграничение между родами и видами литературных произведений, равно как и между “высоким и низким штилем”. К концу XVIII в. все это уже воспринимается как архаический пережиток.

Проследим за развитием стилистики русского литературного языка конца XVIII в. на примере произведений трех наиболее выдающихся авторов той эпохи, писавших в различных жанрах. Возьмем поэзию Г. Р. Державина, драматургию Д. И. Фонвизина и прозу А. Н. Радищева.

Одним из наиболее характерных в стилистическом отношении произведений Г. Р. Державина может быть признана знаменитая “Ода к Фелице”, написанная в 1782 г. и впервые опубликованная в 1783 г. в журнале “Собеседник Российского Слова”, издававшемся Академией Российской.

Эта ода одновременно и восхваляет Екатерину II в образе, ею же созданном, сказочной царевны Фелицы, и жестоко обличает и высмеивает ее вельмож в собирательном образе мурзы. Слог оды столь же неоднороден. Он тяготеет к одическим формам “высокого штиля” в тех строфах и стихах, где речь идет о Фелице (“Богоподобная царевна Киргизкайсацкия орды, которой мудрость несравненна...”), и, наоборот, отличается самой непринужденной просторечностью в тех местах, которые посвящены осмеиванию вельмож (“то ею в голове ищ-ся”, “то с ней на голубятню лажу”, “то в жмурки резвимся порой”, “над библией, зевая, сплю”), а также обличению порядков, господствовавших при предыдущем царствовании (“вельможи въявь им не хохочут и сажей не марают рож”).

В “Оде к Фелице” замечательно свободно обращение Державина к русской народной фразеологии. Он пишет: “Где старость по миру не бродит? Заслуга хлеб себе находит?”; “А в клоб не ступишь и ногой”; “как волк овец, людей не давишь” и т. п.

Одновременно в лексике стихотворения нередко отмечаются иноязычные заимствования, восходящие к живым европейским языкам: маскарад, клоб, лимонад, вафли, шампанское и др. Эти слова называют преимущественно предметы тогдашнего дворянского быта.

Заслуживает внимания и своеобразный авторский неологизм Державина не донкишотствуешь собой, образованный от имени литературного героя Дон-Кихота в французской транслитерации—это тоже проливает свет на культурный кругозор поэта: Державин читал роман Сервантеса во французском переводе (или в русском переводе с французского).

Сделанные нами наблюдения подтверждают те черты державинского стиля, которые в свое время были подмечены Н. В. Гоголем: “Слог у него [Державина] так крупен, как ни у кого из наших поэтов. Разъяв анатомическим ножом, увидишь, что это происходит от необыкновенного соединения самых высоких слоев с самыми низкими и простыми”. Действительно, “просторечие у Державина выступает со всей своей фамильярной беззастенчивостью” на фоне всего арсенала традиций “высокого штиля”. Смешивая высокое с низким, Державин преодолевал жанровую разграниченность и стилистическую скованность, присущую классицизму. Тем самым он открывал широкую дорогу для будущего свободного развития русского литературного языка, выступив как один из непосредственных предшественников А. С. Пушкина.

Не менее характерен и стиль произведений крупнейшего русского драматурга того же времени Д. И. Фонвизина. Остановимся на его бессмертной комедии “Недоросль”. Прежде всего отметим в ней то же смешение жанров—высокого и низкого,—которое характерно для “мещанских” драм в европейском предромантизме. “Недоросль”—комедия, но в ней далеко не все комично. Образы Софьи, Милона, Правдина, Стародума отнюдь не вызывают смеха. От них веет благородством классицистической трагедии.

Согласно правилам, установленным Ломоносовым, комедии должны были писаться низким штилем. Однако язык комедии “Недоросль” столь же противоречив, как и жанровая ее природа. Реплики отрицательных персонажей—Простаковых, Скотинина,—крепостных слуг и учителей выдержаны в тонах непринужденного просторечия, перемежающегося местными диалектизмами. При этом речь провинциальных помещиков почти ничем не отличается от речи крепостных—мамки Еремеевны и портного Тришки. Все речи отличаются живостью, естественностью интонаций, не устаревших во многих отношениях и до наших дней. Характерно, что Фонвизин последовательно применяет прием прямолинейного отражения в речах персонажей их типических отличительных черт. Скотинин говорит либо о скотном дворе, либо о своей бывшей солдатской службе; Цифиркин то и дело использует в речи арифметические термины, а также солдатские выражения; в речах Кутейкина преобладают церковнославянские цитаты из Псалтири, по которой он обучает грамоте своего воспитанника. Наконец, речь немца Вральмана нарочито искажена с целью передать его нерусское происхождение.

В противоположность этому речь положительных персонажей комедии, в первую очередь Стародума, изобилует чертами высокого слога, насыщена торжественными славянскими оборотами: “Тщетно звать врача к болеющим неисцелимо”; “вот злонравия достойные плоды!”.

Укажем и на относительно нередкие “европеизмы” как в репликах действующих лиц (например, “Радуюсь, сделав ваше знакомство”—в речи Правдина; ср. фр. faire la connaissenсе), так и в авторских ремарках: “Софья взяла место подле стола”.

Примечательно, что отдельных иноязычных элементов не чужда и речь провинциальных дворян: (письмецо) амурное в реплике Простаковой. Из французского или итальянского языка в ее речь проникли бранные слова: “Бредит бестия, как будто благородная” (о крепостной девке); “уж я задам зорю канальям своим!”. Язык “Недоросля” по сравнению с языком комедий первой половины или середины XVIII в. (Сумарокова, Лукина и др.) отличается верностью жизни и правдоподобием. Эта пьеса подготовила языковые достижения комедиографов XIX в. Грибоедова и Гоголя.

В языке прозаических произведений конца XVIII в. также наблюдаются прогрессивные тенденции, ведущие к взаимному проникновению элементов высокого и низкого слога, к новому синтезу живой русской разговорной речи с традиционно-книжными чертами высокой патетики и с конструктивными формами западноевропейской речевой культуры. Показательным является язык радищевского “Путешествия из Петербурга в Москву”.

С одной стороны, в языке этого произведения отмечены старославянизмы и устарелые слова, даже такие, которые Ломоносовым причислялись к “весьма обветшалым” и потому выключались из литературного употребления. Сказанное относится не только к лексике, использованной Радищевым, но и к грамматическим формам.

Назовем в языке “Путешествия...” следующие фразы, насыщенные чувством гражданской патетики: “О природа! Объяв человека в пелены скорби при рождении его, влача его по строгим хребтам боязни, скуки и печали чрез весь его век, дала ты ему в отраду сон” (“София”); “вдруг почувствовал я быстрый мраз, протекающий кровь мою”; “ведаешь ли, что в первенственном уложении, в сердце каждого написано” (“Любани”); “в толико жестоком отчаянии, лежащу мне над бездыханным телом моей возлюбленной, один из искренних моих друзей, прибежав ко мне...”; “речи таковые, ударяя в тимпан моего уха, громко раздавалися в душе моей” (“Спасская полесть”); “жертвенные курения обыдут на лесть оверстую душу”; “пасутся рабы жезлом самовластия” (“Новгород”): “и пребыл я некоторое время отриновен окрестных мне предметов” (“Бронницы”); “города почувствуют властнодержавную десницу” (“Зайцово”); “разрушите оковы братии вашей, отвер-зите темницу неволи, дайте подобным нам вкусити сладости общежития, к нему же всещедрым уготованы, яко же и вы”; “не мни убо, что любити можно, его же бояться нудятся” (“Хотилов. Проект в будущем”); “воссядите, и внемлите моему слову, еже пребывати во внутренности душ ваших долженствует” (“Крестцы”); “не пропусти юношу, опасного лепоты прелестями облеченного” (“Едрово”); “защищая грады твои и чертоги, в них же сокрытая твоя робость завесою величавости и мужества казалася”; “сии упитанные тельцы сосцами нежности и пороков, они незаконные сыны отечества наследят в стяжании нашем” (“Выдропуск”); “правительство да будет истинно, вожди его нелицемерны, тогда все плевелы, тогда все изблевания смрадность свою возвратят на изблеватели их” (“Торжок”) и др.

Для языка Радищева типичны архаические словообразовательные модели, например, существительные на -ение: изленение, развержение, гремление, любление, зыбление, произречение и т. д. Не оговаривая это специально, Радищев постоянно пользуется устарелыми церковнославянскими формами причастий на -ый, -яй: носяй, вещаяй, соболезнуяй, приспевый, возмнивый и т. п. Обычно у него архаические формы склонения: на крылЬх, на извергатели (вин. пад. мн. ч.) и др. Придаточные предложения нередко присоединяются к главным посредством архаических союзных слов иже, еже в разных падежных формах (примеры см. выше). Обычны у Радищева устарелые церковнославянские союзы и частицы: убо, яко, дабы, небы, токмо, аки, амо, дондеже и мн. др. Как мы видели выше, употребляет он и оборот дательного самостоятельного. Например: “лежащу мне над бездыханным телом моей возлюбленной”, “мне спящу”.

Однако церковнославянизмы и архаизмы у Радищева совершенно лишены отпечатка официальной церковной идеологии. Он использует эти выражения с иной целью. Как писал Г. А. Гуковский, “Радищеву важно было создать словесный принцип "важной", идейно значительной речи. Он хотел передать на русском языке... ораторский подъем. Радищев пользуется языком, традиционно окруженным ореолом проповеднического пафоса и высших сфер мышления”.

Наряду с традиционно-книжными выражениями и оборотами в языке Радищева постоянно наблюдаются и речевые элементы западноевропейского типа, входившие в то время в русский язык преимущественно из французского или немецкого. К выражениям такого рода отнесем перифразы—распространенные иносказательные обороты, посредством которых заменяются словесные обозначения простых и обыденных понятий и представлений. Таковы, например, выражения: “Спокойствие упреждает нахмуренность грусти, распложая образы радости в зерцалах воображения” (“Выезд”); “извозчик извлек меня из задумчивости” (“София”); “соглядал величественные черты природы”; “если б я мог достаточно дать черты каждому души моея движению”; “в жилище, для мусс уготованном, не зрел я лиющихся благотворно струев Касталии и Ипокрены” (“Чудово”); “я мог в чертах лица читать внутренности человека” (“Зайцово”); “не мог он отрясти с себя бремени предрассуждений” (“Торжок”) и т. п.

Лексические заимствования из западноевропейских языков также нередки в прозе Радищева и придают его произведению отпечаток некоторой научно-философской тяжеловесности: “о суждениях о вещах нравственных и духовных начинается ферментация” (“Подберезье”); “если точных не скажу портретов, то доволен буду и силуэтами” (“Новгород”). См. также такие слова, как контрфорсы, (усилия, противодействия), нервы, осязательности и т. п. Впрочем, лексических заимствований в его языке относительно немного. Радищев избегал излишних варваризмов, стремясь к созданию демократической и общенациональной системы средств языкового выражения. Синтаксис же произведений Радищева изобилует галлицизмами разного рода. Он постоянно использует независимые от подлежащего деепричастные обороты. Кроме вышеприведенных примеров, см.: “прожив покойно до 62 лет, нелегкое надоумило ее собраться замуж” (“Зайцово”); “прорвав оплот единожды, ничто уже в развитии противиться ему не поможет” (“Хотилов”). Не менее часты в языке Радищева и независимые причастные обороты: “носимые валами, внезапу судно наше остановилось недвижимо” (“Чудово”); “тронутый до глубины сердца толико печальным зрелищем, ланидные мышцы нечувствительно стяну-лися к ушам моим” (“Спасская полесть”); “превращение точностью воинского повиновения в куклы, отъемлется у них [солдат] даже движения воля” (“Хотилов”).

Отмечаются в языке “Путешествия...” и германизмы в структуре предложений, например: “намерение мое при сем было то, чтобы сделать его чистосердечным” (“Спасская полесть”) или “излишне казалось бы, при возникшем столь уже давно духе любомудрия, изыскать или поновлять доводы о существенном человеке, а потому и граждан равенстве” (“Хотилов”). Неологизмы Радищева признаются созданными по образцу немецких сложных слов. Например: самонедоверие, самоодобрение, времяточие, глаэоврачеватель, чиносостояние и т. п.

Однако главным в стиле “Путешествия из Петербурга в Москву”, с нашей точки зрения, следует считать не наличие в нем архаизмов или европеизмов, а смелое использование Радищевым слов и форм народной русской речи. Он обращается с этими речевыми элементами вполне свободно, пренебрегая теми стилистическими запретами и рекомендациями, которые содержались в “Российской грамматике” Ломоносова. Радищев смело ставит, например, просторечное слово в одном ряду с высокими славянизмами и архаизмами, образуя формы причастия от глаголов русского происхождения. Так, в гл. “Чудово” мы читаем: “сокровенные доселе внутренние каждого движения, заклепанные, так сказать, ужасом, начали являться при исчезновении надежды”; “не почувствуешь ли корчущий мраз, лиющийся в твоих жилах?”; “окончить не мог моея речи, плюнул почти ему в рожу и вышел вон”; “я волосы драл с досады”. Радищев использовал также жаргонизмы: “не уличи меня, любезный читатель, в воровстве; с таким условием я и тебе сообщу, что я подтибрил” (“Подберезье”). Обращают на себя внимание и такие просторечные слова, как закалякался, крючок (чарка) сивухи, позариться, прилучаться, скосырь (щеголь, наглец) и мн. др.

Вместе с тем Радищев уместно и красочно применил в “Путешествии...” многочисленные черты и формы народнопоэтической речи. В его произведении мы находим и крестьянские вопли и причеты, например в гл. “Городня”, и пословицы (гл. “Едрово”), и фольклорный духовный стих (гл. “Клин”).

Глубокий национально-исторический смысл приобретают на всем этом стилистическом фоне и призывы Радищева к защите просвещения “на языке народном, на языке общественном, на языке Российском”, и призыв к изучению французского и немецкого языков (“Подберезье”).

Таким образом, Радищев смело синтезировал книжную и простонародную живую русскую речь в новых общественных условиях, используя новые стилистические возможности, и поэтому также может быть назван одним из непосредственных предшественников А. С. Пушкина в деле формирования современного русского литературного языка как языка национального.