Киссинджер Г. Дипломатия

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава двадцать третья

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 - 1963 годов

Во время Потсдамской конференции трое победителей решили, что Берлин будет управляться четырьмя оккупирующими его державами: Соединенными Штатами, Великобританией, Францией и Советским Союзом — и они же совместно будут "Р ^ Германией. Как выяснилось, четырехстороннее управление Германией продол ^ чуть более года. В 1949 году западные зоны слились в Федеративную Респу русская зона стала Германской Демократической Республикой.                                     лсЯ

Согласно четырехсторонней договоренности по Берлину, город этот не _„ частью Германии — безразлично, Восточной или Западной, — а официально н ся под властью четырех победоносных союзников во второй мировой войне оккупировали крупный сектор в восточной части города, у американцев был на юге, а британцы и французы соответственно обладали западом и север

512

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

Берлин превратился в остров внутри того, что стало Германской Демократической Республикой. Шли годы, и восточные немцы вместе с Советами стали воспринимать три западных сектора Берлина, как бревно в глазу, витрину процветания посреди удручающей серости жизни коммунистического блока. Что еще важнее, Западный Берлин служил сборным пунктом для тех восточных немцев, которые желали эмигрировать на Запад: им просто надо было сесть на метро и проехать в один из западных секторов города, а потом подать заявление об эмиграции.

Поразительно, но, несмотря на совершенно очевидный четырехсторонний' статус города, так никогда и не были выработаны не вызывающие споров и двусмысленных толкований договоренности по доступу в город. Хотя четыре державы выделили разнообразные дороги и воздушные коридоры для этой цели, они четко не договорились о механизме пользования ими для проезда в Берлин. В 1948 году Сталин попытался воспользоваться этим пробелом для того, чтобы ввести блокаду Берлина на том техническом основании, что выделенные для доступа в Берлин дороги ставятся на ремонт. После того как в течение года действовал налаженный Западом воздушный мост, доступ в Берлин был возобновлен, но юридические обоснования оставались по-прежнему зыбко-неопределенными.

В годы, непосредственно последовавшие за блокадой, Берлин превратился в крупный индустриальный центр, потребности которого в случае возникновения экстренных ситуаций более не могли быть удовлетворены при помощи воздушного моста. Хотя Берлин в техническом смысле все еще оставался городом под четырехсторонним Управлением, а за доступ в него нес ответственность Советский Союз, фактически трассы из столицы контролировал восточногерманский сателлит. Поэтому положение Берлина было в высшей степени уязвимым. Линии шоссейных, железнодорожных и воздушных сообщений представлялись легкой добычей для самых тривиальных попыток прервать их функционирование. Этому было очень трудно противостоять силой, Даже если бы речь шла об угрозе свободе города. Теоретически весь военный транспорт проходил через находящийся под советским контролем пропускной пункт, но это было всего лишь фикцией: контролировала все проходы восточногерманская стража, а советские офицеры находились в расположенной неподалеку дежурке на случай возникновения споров.

Неудивительно, что Хрущев, заинтересованный поиском места, где можно было оы продемонстрировать необратимый сдвиг в соотношении сил, решил поэксплуатировать уязвимость Берлина. В своих мемуарах он замечает: «Грубо говоря, на американской ноге, стоящей в Европе, появился нарыв. Это был Западный Берлин. Как только нам хотелось наступить на ногу американцам и заставить их почувствовать °ль, нам требовалось всего лишь затруднить связи Запада с городом через территорию Германской Демократической Республики»1.

Вызов со стороны Хрущева позициям Запада в Берлине произошел в тот самый момент, когда демократии убедили себя в том, что нынешний Генеральный секретарь — вся их надежда на мир. Даже столь скептический наблюдатель за происходящим на советской политической арене, как Джон Фостер Даллес, отреагировал на Речь Хрущева на XX съезде партии в феврале 1956 года, возвестив, что он заметил «значительный сдвиг» в советской политике. По его словам, советские руководители

'? Г. Киссинджер                                             513

Дипломатия

сделали вывод, что «настало время коренным образом изменить свой подход к некоммунистическому миру... Теперь они стремятся к достижению своих внешнеполитических целей с меньшими проявлениями нетерпимости и меньшим упором на насилие»2. По той же самой модели в сентябре 1957 года, менее чем через год по» Суэцкого и Венгерского кризисов, посол Ллуэлин Томпсон докладывал из Москвы, что Хрущев «действительно хочет и почти принужден к проведению разрядки в отношениях с Западом»3.

Поведение Хрущева не подкрепляло подобный оптимизм. Когда в октябре V) года Советы запустили искусственный сателлит — «спутник» — на околоземную орбиту, Хрущев истолковал это, по существу, разовое достижение как доказательств того, что Советский Союз перегоняет демократические страны в научном и в военном отношении. Даже на Западе стала набирать силу концепция, будто бы система плановой экономики может в итоге оказаться выше экономики рыночной.

Президент Эйзенхауэр оказался чуть ли не в одиночестве, отказываясь раздел всеобщую панику. Будучи военным человеком, он понимал разницу между протот пом и военно-оперативным образцом вооружения. С другой стороны, Хрушев>в принимая собственное хвастовство всерьез, начал дипломатическое наступление широком фронте. Предполагаемое советское ракетное превосходство он вознамери превратить в какой-либо прорыв дипломатического характера. В январе 1958 г Хрущев заявил датскому журналисту:

«Запуск советских спутников в первую очередь показывает... что произошл рьезные изменения в соотношении сил между странами социализма и капитали пользу стран социализма» .

В мире хрущевских фантазий Советский Союз был не только впереди Соеди ных Штатов в военной и научной отраслях, но и должен был вскоре превзойти и объему промышленного производства. 4 июля 1958 года он заявил на VII съезде гарской коммунистической партии: «Мы твердо убеждены, что близится время, ^ ^ социалистические страны перегонят наиболее развитые капиталистические странь только по темпам роста, но и по объему промышленного производства» .

Будучи преданным коммунистом, Хрущев практически не мог не пытаться^ ^ вести предполагаемое изменение соотношения сил в дипломатическую звонку нету. Берлин стал первой его целью. Хрущев начал противостояние тремя инии ^ вами. 10 ноября 1958 года он произнес речь, где потребовал прекрашени ^ Берлина четырехстороннего статуса и предупредил, что Советский Союз намер ^ ся передать контроль за доступом в город своему восточногерманскому сат ^ Начиная с этого дня Хрущев призывал: «Пусть США, Великобритания и Р строят собственные отношения с Германской Демократической Республикой ^ вариваются с нею, если они заинтересованы в вопросах, касающихся Ьер 27 ноября Хрущев превратил суть этой речи в официальные ноты Со&лШ%&ъ „и Штатам, Великобритании и Франции, где объявлял соглашение четырех дер ^ Берлину утерявшим силу и настаивал на превращении Западного Берлина в д ^ таризованный «вольный город». Если в течение шести месяцев соглашение н ^ достигнуто, то Советский Союз подпишет мирный договор с Восточной Герм ^ передаст свои оккупационные права и контроль над коммуникациями Гер

514

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

Демократической Республике7. Так Хрущев предъявил западным союзникам эквивалент ультиматума.

10 января 1959 года Хрущев передал трем остальным оккупационным державам проект мирного договора, где устанавливался новый статус как Берлина, так и Восточной Германии. В конце того же месяца Хрущев выступил с обоснованием подобной политики на XXI съезде коммунистической партии. Как мошенник, расхваливающий свой товар, он по ходу дела еще более завысил оценку советской мощи, заявив, что в совокупности с Китайской Народной Республикой Советский Союз уже производит половину мировой промышленной продукции; отсюда следовало, что «международное положение изменится радикальным образом»8.

Хрущев избрал пункт атаки с величайшим мастерством. Вызов, таившийся в передаче Восточной Германии права контроля над подъездами в Берлин, не носил прямого характера. Он заставлял демократии сделать выбор между признанием восточногерманского сателлита или войной по поводу того, кто технически будет штемпелевать транзитные документы. В то же время хрущевская бравада, к которой он был склонен по натуре, маскировала истинную слабость советской позиции. Восточная Германия теряла людей сотнями тысяч, поскольку ее граждане, чаще всего наиболее талантливые профессионалы, бежали в Западную Германию через Берлин. Берлин превращался в гигантскую дыру в «железном занавесе». Если бы эта тенденция продолжалась, то в Восточной Германии, провозгласившей себя «раем для рабочих», рабочих бы вообще не осталось.

Восточногерманское государство было самым слабым звеном в цепи советской сферы влияния. Имея перед собой гораздо более крупную, гораздо более процветающую пограничную Западную Германию и будучи признана только такими же советскими сателлитами, Восточная Германия нуждалась в подтверждении законности своего существования. Утечка рабочей силы через Берлин ставила под угрозу выживание ГДР как таковое; Если что-то не будет срочно сделано, настаивали восточнобер-линские руководители, через несколько лет государство рухнет. Это означало бы сокрушительный удар по советской сфере влияния, которую Хрущев пытался сплотить. Перерезая пути побега, Хрущев надеялся дать восточногерманскому сателлиту вторую жизнь. А вынуждая Запад отступить, Хрущев надеялся ослабить связи с ним Федеративной Республики.

Хрущевский ультиматум разил политику Аденауэра прямо в сердце. В течение неполного десятилетия Аденауэр систематически отвергал все предложения об ускорении объединения путем отказа от связей с Западом. Советский Союз помахивал нейтрализмом перед носом германской публики еще в сталинском «мирном плане» 1952 года, причем внутригерманские оппоненты Аденауэра это поддерживали. Аденауэр ставил на карту будущее Германии, исходя из той предпосылки, что американские и геРманские интересы идентичны. Молчаливая сделка заключалась в том, что Федеративная Республика присоединится к атлантической оборонительной системе, причем союзники сделали бы объединение Германии неотъемлемой частью дипломатических отношений «Восток — Запад». Поэтому для Аденауэра Берлинский кризис вовсе не сводился к вопросу относительно процедур доступа в город. Он явился проверкой Мудрости ориентации Федеративной Республики на Запад.

17*

515

Дипломатия

В той мере, в какой это касалось лично Аденауэра, нельзя было обойти тот факт, что любое поднятие статуса Восточной Германии подкрепляло советское требование относительно того, чтобы вопросы объединения решались путем прямых переговоров между двумя германскими государствами. Поскольку в те времена социал-демократическая партия еще стояла на нейтралистских позициях, такого рода признание де-факто Германской Демократической Республики со стороны союзников революционизировало бы всю внутреннюю политику Германии. По словам де Голля, Аденауэр на встрече руководителей западных стран в декабре 1959 года заявил следующее:

«Если Берлин окажется потерян, моя политическая позиция мгновенно станет несостоятельной. К власти в Бонне придут социалисты. И приступят к осуществлению прямых договоренностей с Москвой, а это будет означать конец Европы» .

С точки зрения Аденауэра, ультиматум Хрущева был в первую очередь задуман как средство изоляции Федеративной Республики. Советская программа переговоров ставила Бонн в безвыходную ситуацию. В ответ на любые возможные уступки Запад в лучшем случае получал то, что уже имел: право доступа в Берлин. Одновременно восточногерманский сателлит обретал право вето в вопросах объединения Германии, что могло привести либо к патовой ситуации, либо к результату, обрисованному в мемуарах Аденауэра таким образом:

«...Мы не могли себе позволить купить объединение Германии ценой ослабления связей Германии с западным блоком и отказа от достижений европейской интеграции. Ибо в результате появилась бы беззащитная, не связанная никакими союзами страна в центре Европы, и у такой Германии обязательно появилось бы искушение играть на противоречиях между Востоком и Западом»10.

Короче говоря, Аденауэр не видел ни малейшей выгоды в проведении переговоров на условиях, обрисованных Хрущевым. Однако если переговоры окажутся неизбежными, он хотел .бы, чтобы они послужили доказательством мудрости ориентации е на Запад. И категорически возражал против ответа на хрущевский ультиматум уступками, причем предпочитал бы, чтобы Запад основывал свои планы воссоединени Германии на результатах проведения свободных выборов.

Точка зрения Аденауэра не разделялась, однако, его англо-американскими союз никами, причем в наименьшей степени была с ним согласна Великобритания. ПР-мьер-министр Гарольд Макмиллан, как, впрочем, и весь британский народ, проявл сдержанность в отношении возможного риска возникновения войны по поводу с лицы поверженного врага, который к тому же в значительной степени нес отве ^ ственность за потерю его нацией господствующей роли великой державы. В отли от Франции, Великобритания не отождествляла собственную безопасность в долго срочном плане с будущим Германии. Дважды в пределах жизни одного поколения ликобритания оказалась благодаря вмешательству Америки буквально в послед момент спасена от прямого нападения Германии, покорившей почти всю Европу-Будь у Великобритании возможность выбора, она предпочла бы сохранить Атлантиче^ ский союз, но под давлением силы она скорее согласилась бы на изоляцию от Евр пы, чем на отчуждение от Америки. Внутриполитические дилеммы Аденауэра интер ^ совали британских лидеров в гораздо меньшей степени, чем проблемы Эйзенхауэр8»

516

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

случае наступления судьбоносного кризиса способность последнего обеспечить внутреннюю поддержку своей внешней политике сыграла бы гораздо более значительную роль в деле, по существу, выживания Великобритании. Вот почему британские руководители воздерживались от крупных ставок в пользу германского единства и истолковывали сомнения Аденауэра как национализм, прячущийся за юридической педантичностью.

Прагматики в душе, британские руководители полагали сумасбродством пойти на риск возникновения ядерной войны по поводу передачи полномочий советских должностных лиц восточногерманским марионеткам в деле постановки транзитного штемпеля. В свете катастрофических последствий ядерной войны лозунг «Pourquoi raourir pour Danzig?» («Зачем умирать за Данциг?»), сыгравший огромную роль в деморализации Франции 1940 года, безусловно, поблек бы по сравнению с гораздо более отвратительным внешне лозунгом «Зачем умирать за транзитный штемпель?».

Именно поэтому Макмиллан стал страстным пропагандистом идеи переговоров — любых переговоров, — которые могли бы «усовершенствовать» процедуру доступа в Берлин и, как минимум, протянули бы время. «Если бы все главы государств то и дело сновали по территории друг друга, трудно было бы поверить в возможность внезапного и фатального взрыва», — позднее вспоминал он".

Из всех глав союзных государств Эйзенхауэр нес на себе самое тяжкое бремя ответственности, ибо решение пойти на риск возникновения ядерной войны ложилось почти исключительно на его плечи. И потому для Соединенных Штатов Берлинский кризис означал осознание того, что ядерное оружие, представлявшееся на протяжении Десятилетия американской ядерной монополии, или почти монополии, наиболее быстрой и относительно недорогой дорогой к обеспечению безопасности, стало в эпоху приближения к ядерному паритету все более тяжкой гирей, сковывающей готовность Америки идти на риск и потому ограничивающей свободу дипломатического маневра.

Пока Америка обладала естественным иммунитетом от прямого нападения, ядерное оружие предоставляло ей никогда не имевшееся ни у одной из наций преимущество. И, как это часто бывает, наиболее развернутый анализ всех этих преимуществ был произведен как раз в тот момент, когда они оказались на грани исчезновения. Примерно в конце периода американской ядерной монополии, или почти монополии, Даллес разработал концепцию «массированного возмездия» для отражения советской грессии и исключения на будущее застойных ситуаций типа корейской. И тогда вместо того, чтобы сопротивляться агрессии в точке ее возникновения, Соединенные Штаты могли бы наносить удар по первоисточнику нарушения спокойствия в такое время и таким оружием, которое было бы им наиболее удобно. Однако Советский оюз стал разрабатывать свое собственное термоядерное оружие и свои межконтинентальные стратегические ракеты как раз тогда, когда была провозглашена стратегия «массированного возмездия». Таким образом, практическое значение подобной стратегии стало очень быстро сводиться на нет — причем в мыслях еще быстрее, чем в Реальности. Всеобщая ядерная война стала средством, выходившим просто-напросто За рамки большинства возможных кризисов, включая и Берлинский. По правде гово-Ря, руководители демократических стран восприняли дикие преувеличения Хрущева По поводу претензий на ракетную мощь чересчур буквально (единственным достой-

517

Дипломатия

ным исключением был Эйзенхауэр). Но в 1958 году уже не было ни малейших сомнений в том, что всеобщая ядерная война в считанные дни породит столько жертв, что совокупное число погибших в обеих мировых войнах покажется ничтожным.

Столь поразительный факт высветил изначальную несовместимость дипломатических шагов, требующихся, чтобы угроза ядерной войны воспринималась как реальная, и необходимости обращения к общественному мнению демократических стран, без поддержки которого о готовности пойти на риск апокалиптического характера не могло быть и речи. А наличие уверенности в оправданности перед лицом Армагеддона влечет за собой готовность мгновенно отреагировать на вызов и продемонстрировать безрассудство, до такой степени выходящее за пределы нормы, что ни один агрессор не решится подвергнуть ее испытанию. Однако общественное мнение демократических стран по праву желало спокойной, рациональной, трезвой и гибкой дипломатии, — но в этом случае противник наверняка усомнился бы в решимости Америки пойти на столь крайнее средство, как всеобщая ядерная война.

Еще в самом начале Берлинского кризиса Эйзенхауэр решил, что ни в коем случае нельзя, успокаивая американскую публику, пугать советских руководителей, пресс-конференциях 18 февраля и 11 марта 1959 года он выдвинул ряд предложен^, уменьшавших угрозу ядерной войны, лежавшую в основе американской стратеги^ «Мы, безусловно, не собираемся вести наземную войну в Европе» , — заявил он конкретно подвел защиту Берлина под эту категорию. Он представил как неверо (j ную возможность, что Соединенные Штаты будут «пробивать себе дорогу в Берлину С тем чтобы не оставалось ни единой двусмысленности, он также исключил возм • ность защиты Берлина при помощи ядерного оружия: «Не знаю, как можно меР"^ оружием освободить кого бы то ни было»14. Эти заявления, безусловно, порожд представление о том, что готовность Америки пойти на риск ядерной войны в свя Берлином весьма ограниченная.                                                                                              т

Умеренность реакции Эйзенхауэра частично объясняется тем, как он отНсч^ личность Хрущева, которого он, вместе с большинством американских лидеров. тал надеждой Запада на мир. Ультиматум Хрущева по Берлину не пеРеменйЛтУ " он Томпсона высказанной им два года назад точки зрения. 9 марта 1959 года 1Ш ^ повторил свое утверждение, что, по сложившемуся у него впечатлению, главные ^ ты Хрущева носят внутренний характер. По словам посла, хрущевские кРайн0С ^ это способ прийти к форме сосуществования, которая обеспечила бы предпосы экономической реформе и внутренней либерализации15. Как может угроза войнь дать основы сосуществования, не объяснялось.                                                               дноГо

Такого рода анализ не производил ни малейшего впечатления на еше ° ^ участника международного квартета - французского президента Шарля де который только что вернулся к власти после двенадцати лет политического не ^ Он не соглашался с англо-американским анализом хрущевской мотивации убежден: Берлинский кризис должен продемонстрировать Аденауэру, что *F> является незаменимым партнером Федеративной Республики. Он гораздо с боялся опасности очередного пробуждения германского национализма, чем у^ Хрущева. Как минимум, Шарль де Голль хотел снабдить Аденауэра якорем на cil де; если это окажется возможным, он бы хотел постараться вовлечь лишив

518

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

иллюзий Аденауэра в европейскую структуру, в меньшей степени руководимую Америкой.

В то время как Эйзенхауэр и Макмиллан пытались отыскать какое-либо из советских требований, которое могло бы быть удовлетворено с минимальным ущербом в долгосрочном плане или при полном его отсутствии, де Голль решительнейшим образом выступал против подобной стратегии. Он отвергал «рекогносцировочные переговоры», на которые его подталкивали англо-американские партнеры, ибо не видел никакой выгоды для Запада от подобной рекогносцировки. Он отрицательно относился к планам процедурных перемен, разрабатываемым в Вашингтоне и Лондоне, и отвергал аргументацию касательно того, что эти планы будто бы облегчат доступ в Берлин. Ибо Хрущев, в конце концов, предъявил этот ультиматум вовсе не для того, чтобы облегчить западным державам доступ в город. По мнению де Голля, корни советского вызова следует искать во внутренней структуре СССР, а не в каких-либо конкретных советских претензиях. Эйзенхауэр понимал, что в военном отношении Советский Союз стоит весьма низко; де Голль сделал еще один шаг и.сделал вывод, что хрущевский ультиматум базируется на изначально дефектной, хрупкой и стоящей на исключительно низком уровне политической системе:

«...В шумном потоке проклятий и требований, организованном Советами, есть нечто столь двусмысленное и столь нарочитое, что волей-неволей хочется обосновать это либо преднамеренной демонстрацией безумных амбиций, либо желанием отвлечь внимание от огромнейших затруднений: вторая гипотеза представляется мне более соответствующей истине, ибо, несмотря на принуждение, изоляцию от остального мира и воздействие силой, благодаря чему коммунистическая система осуществляет господство над странами, попавшими под ее иго, на самом деле провалы, недостатки, внутренняя ущербность системы и, что самое главное, характер осуществляемого системой бесчеловечного гнета ощущаются теперь в гораздо большей степени как элитой, так и массами, которые становится все труднее и труднее обманывать и принуждать к повиновению»16.

Советская военная мощь, таким образом, — всего лишь фасад, прикрывающий бесконечную внутреннюю борьбу, органичную для советской системы:

«...В этом лагере борьба между политическими течениями, интриги кланов, соперничество отдельных лиц периодически приводят к неразрешимым кризисам, последствия которых — или даже предваряющие их симптомы — не могут не расшатывать его...»17

Уступка советскому давлению лишь поощрит Хрущева на новые, еще более крупные зарубежные авантюры, которые послужат способом отвлечь внимание от коренного внутреннего кризиса системы, что может заставить Германию «...искать на Востоке то самое будущее, которому она с отчаянием ищет гарантий на Западе» .

Де Голль вполне мог себе позволить столь непримиримую прозорливость, ибо, в отличие от американского президента, на нем не лежала окончательная ответственность за развязывание ядерной войны. Когда дело бы дошло до нажатия кнопки, в высшей степени сомнительно, чтобы де Голль был более готов рискнуть возможностью возникновения ядерного столкновения, чем Эйзенхауэр, а с учетом уязвимости его страны — в гораздо меньшей степени, чем американский президент. Но как раз

519

Дипломатия

вследствие убежденности в том, что основная опасность возникновения войны таилась в нерешительности Запада и что Америка является единственной нацией, способной противостоять Советам, де Голль позволял себе такую свободу маневра, которая заставила бы Америку твердо стоять на своем или принять на себя всю полноту ответственности за все возможные уступки. Игра была не из самых красивых, но raison d'etat преподает и не такие уроки. И именно исходя из raison d'etat, де Голль вывернул наизнанку традицию Ришелье держать подле себя Германию слабой и расчлененной, что в течение трехсот лет составляло сущность французской политики в Центральной Европе.

Де Голль стал ревностным сторонником франко-германской дружбы не вдруг и не в результате внезапного приступа сентиментальности. Со времен Ришелье целью французской политики было держать злонамеренного германского соседа в состоянии слабости или раздробленности, предпочтительно в том и другом сразу. В XIX веке Франция пришла к выводу, что она неспособна сдерживать Германию в одиночку, следствием этого были союзы с Великобританией, Россией и множеством малых стран. По окончании второй мировой войны такой вариант исключался. Даже совместных усилий Великобритании и Франции оказалось недостаточно, чтобы победить Германию в каждой из двух мировых войн. А с учетом того, что советские войска находятся вдоль Эльбы, а Восточная Германия превратилась в советского сателлита, результатом союза с Москвой может быть, скорее, советское господство в Европе, чем «сдерживание» Германии. Вот почему де Голль отказался от традиционного противостояния Германии и вверил будущее Франции дружбе с историческим врагом.

Берлинский кризис предоставил де Голлю возможность применить подобную стр тегию на практике. Он осторожно продвигал Францию на роль защитника европе -ской самобытности и целостности и воспользовался Берлинским кризисом, что ь^ продемонстрировать понимание Францией европейских реалий и принятие ею близ к сердцу национальной озабоченности Германии. Подход де Голля носил комплекснь характер и требовал точнейшего балансирования между открытой поддержкой стояш^ перед Германией целей национального характера и отсутствием поощрения дости ния их Германией в одиночку или посредством сговора с Советским Союзом. И де Голля возникли опасения: раз Москва мертвой хваткой вцепилась в Германию, советские руководители могут вдруг выступить в роли поборников ского единства или пристроить на французской границе свободно плавающую в ^ политики Германию. Преследующий Францию многовековой, связанный с Герман кошмар мог реализоваться в кошмар вполне вероятной германо-советской сделки.^ ^

Де Голль ответил на это с характерной для него отвагой. Франция смирится ^ личием у Германии военно-экономической мощи, даже с ее преобладанием в ^ областях, и поддержит объединение Германии в обмен на признание Бонном п0 , ческого лидерства Франции в Европе. Это был холодный расчет, а не великая стр^ де Голль, безусловно, скончался с чувством исполненного долга, ибо на его веку мания еще не объединилась.                                                                                         e(tf.

Пытаясь найти нечто среднее между броской непримиримостью де Голля и <•: лением Макмиллана к переговорам во что бы то ни стало, Даллес прибег к зна

520

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

тактике подмены сущности спора погружением в юридические детали, что так сработало в его пользу во время Суэцкого кризиса. 24 ноября 1958 года, через две недели после угрожающей речи Хрущева, Даллес начал выявлять варианты перемены процедуры доступа, не уступая, однако, по сути. Он писал Аденауэру, что попытается «заставить Советский Союз придерживаться своих обязательств», одновременно «имея „де-факто" дело с мелкими [гедеэровскими] функционерами в той мере, в какой они будут являться лишь точными исполнителями нынешних договоренностей»19. На пресс-конференции 26 ноября Даллес выдвинул положение, будто бы восточногерманские официальные лица действуют в качестве «агентов» Советского Союза, — ход этот заставляет вспомнить историю с его «Ассоциацией пользователей каналом» времен Суэцкого кризиса (см. гл. 21)20.

На пресс-конференции 13 января 1959 года Даллес сделал еще один шаг и возвестил об исторической перемене американской позиции в отношении воссоединения Германии. После сделанного им заявления относительно того, что свободные выборы являются «естественным способом» объединения Германии," он добавил: «Но я бы не сказал, что это единственный способ, которым могло бы быть достигнуто объединение» . Даллес даже сделал намек на то, что возможна какая-либо форма конфедерации обоих германских государств: «Существуют самые разнообразные способы, сводящие воедино страны и народы...» 22 И он подчеркнуто намекнул на то, что ответственность за воссоединение Германии должна быть переложена с союзников на самих немцев, чем рубил под корень существо политики Аденауэра.

Германская реакция была предсказуемой, хотя никто не потрудился ее предсказать. Вилли Брандт, тогдашний обер-бургомистр Берлина, заявил, что испытывает «потрясение и недоумение». Даллесовская теория «агентов», сказал Брандт, подвигнет Советы на еще более «бескомпромиссное» поведение23.

Агрессивность не являлась нормальным стилем поведения Аденауэра. Кроме того, он в высшей степени восхищался Даллесом. Тем не менее он отреагировал на словесные упражнения Даллеса точно так же, как Идеи во времена Суэца. В беседе с послом Дэвидом Брюсом Аденауэр сделал эмоциональное заявление, утверждая, что высказывания Даллеса полностью подрывают политику его правительства, стремящегося к объединению через Запад и на основе свободных выборов. «Конфедерация в любой Форме», настаивал он, будет «абсолютно неприемлемой»2.

Разница в перспективном видении стала болезненно очевидна в середине января '959 года, когда Аденауэр направил заместителя постоянного статс-секретаря по пр-литическим вопросам министерства иностранных дел Херберта Диттмана в Вашингтон, чтобы выразить «шок» по поводу советского предложения относительно мирного Договора с Германией и настоять на переговорной позиции, исходящей из традиционной политики Запада. Визави Диттмана, заместитель государственного секретаря Соединенных Штатов Ливингстон Мерчант, дал ясно понять, что в данном кризисе Аденауэр не может рассчитывать на обычную для Даллеса безоговорочную поддержку во всем. Даллес, настаивал он, хочет избежать каких бы то ни было «крайних позиций» и «заполучить русских за столом переговоров». Немцам лучше всего было бы «снабдить нас новыми идеями»25. По мере расширения кризиса, как только Америка и Великобритания заявляли о поиске «новых идей», они тем самым выдвигали эвфе-

521

Дипломатия

мизм — повышение статуса восточногерманского режима или отыскание формулы удовлетворения определенных советских требований.

По иронии судьбы Великобритания и Соединенные Штаты подталкивали Германию на курс, почти наверняка ведущий к росту германского национализма, в то время как Аденауэр, в значительно меньшей степени доверявший своим согражданам, сохранял твердую решимость не подвергать их подобному искушению. Эйзенхауэр и Макмиллан полагались на обращение их в истинную веру; Аденауэр же не позволял себе забыть их первородный грех.

Макмиллан был первым, кто нарушил строй. 21 февраля 1959 года он на свой страх и риск отправился в путешествие в Москву для «переговоров рекогносцировочного характера». Поскольку Аденауэр не одобрял все это предприятие с самого начала, да и среди союзников на этот счет консенсуса не существовало, «рекогносцировки» Макмиллана по поводу возможных уступок, должно быть, сводились к уже знакомому набору «усовершенствований» в процедуре доступа вместе с обычным для британского премьера призывом к миру на базе личных отношений между мировыми лидерами.

Хрущев истолковал визит Макмиллана как лишнее подтверждение изменения соотношения сил и преддверье еще более благоприятных перемен. Во время визита Макмиллана Хрущев выступил с крикливой речью, утверждая свои требования в бескомпромиссной форме. В последующей речи, уже после отбытия премьер-министра, он высмеял предположение Макмиллана относительно облегчения пути к миру благодаря хорошим личным взаимоотношениям между мировыми лидерами: «История учит, что не на конференциях меняются границы государств. Решения, принятые на конференциях, могут лишь отражать новое соотношение сил. А оно является резупь татом победы или поражения в конце войны или следствием других обстоятельств» • Это была откровенная пропаганда принципов «Realpolitik», которая вполне могл прозвучать из уст Ришелье или Бисмарка.

После взрыва со стороны Аденауэра Даллес отступил. 29 января он отказался ^ теории «агента» и перестал намекать на то, что конфедерация может оказаться пут к германскому единству. Отход Даллеса от прежних позиций был, однако, по пр имуществу тактическим. Не переменились ни убеждения, ни действующие лииа. ^ ^ и во время Суэцкого кризиса за два года до этого, американская политика зависеЛсоб. сведения воедино тончайших нюансов подхода Эйзенхауэра и Даллеса. С учетом ственного анализа советской системы Даллес наверняка понимал точку зрения ^ науэра и в значительной степени ее разделял. Но, как и ранее, Даллес вынужден ^ делать расчет, каким именно образом сочетать свою стратегию с гораздо более ментарным подходом со стороны Эйзенхауэра.                                                          6ьШ.

Потому что независимо от сказанного и сделанного большинство вопросов,, ^ ших предметом заботы Аденауэра, воспринимались Эйзенхауэром как теоретич ' если не как лишенные какого бы то ни было отношения к делу. Счастье, что ХрУ не были досконально известны частные суждения Эйзенхауэра на этот счеТ'ъЯВИЛ 28 ноября 1958 года, то есть в тот самый день, когда Хрущев официально преД^ ^ свой ультиматум, Эйзенхауэр намекнул в телефонном разговоре с Даллесом, бы положительно отнесся к идее вольного города без американских войск при У

522

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

вии, что Берлин и подходы к нему находились бы под юрисдикцией Организации Объединенных Наций.

Когда президентские советники или члены кабинета расходятся во мнениях со своим шефом, то они обязаны решить, настаивать ли на своем, пока расхождение еще носит чисто, теоретический характер, или подождать, когда будет приниматься решение по существу. От ответа на этот вопрос зависит степень будущего влияния, поскольку президенты, как правило, — лица с сильной волей, которым можно противоречить лишь определенное число раз. Если советники предпочтут сделать предметом спора гипотетические случаи, то могут вызвать ненужное к себе предубеждение, ибо президент способен передумать самостоятельно. С другой стороны, если ждать самих событий, советники рискуют вылететь с треском. Даллес выбрал срединный путь. Предостерегая Эйзенхауэра относительно «соглашений на бумаге», он предупредил, что для того, чтобы Берлин оставался свободным, необходимо присутствие американских войск27. Как выяснилось, время принятия решений так и не настало. Ибо в итоге Даллес смертельно заболел и через шесть месяцев, 24 мая 1959 года, скончался.

1 июля Эйзенхауэр вернулся к теме нахождения общей точки зрения. На встрече с заместителем советского премьер-министра Фролом Козловым он так ответил на советскую жалобу по поводу того, что американская позиция по Берлину нелогична: «Мы согласны, что она нелогична, но мы не откажемся от своих прав и от лежащей на нас ответственности — если не найдется способ, при помощи которого мы бы смогли сделать это» . Настаивать на своих правах^ пока не будет изыскан способ от них отказаться, — все это вряд ли напоминает вдохновенный боевой клич.

В Кемп-Дэвиде в сентябре 1959 года Эйзенхауэр-заявил Хрущеву, что Америка не намеревается оставаться в Берлине вечно. «Совершенно ясно, — сказал он, — что мы не собираемся пятьдесят лет его оккупировать» 9. Намерение пойти на риск возникновения ядерной войны из-за города, который с нетерпением жаждут оставить, тоже мало напоминает боевой клич.

28 сентября Эйзенхауэр зашел еще дальше, по существу признав базовую предпосылку советского вызова, а именно, что ситуация в Берлине является на деле «ненормальной»:

«Она была порождена концом войны, прекращением огня по завершении военных Действий, перемирием, и странным образом поставила некоторое количество — или значительное количество — свободных людей в весьма затруднительное положение» .

Что могло бы случиться, если бы Хрущев либо настоял на советских требованиях, либо сформулировал какой-нибудь «компромисс» на базе многочисленных намеков, тРУДно и больно себе представить. К счастью, ограниченность поля обзора у Хрущева, "верная оценка Хрущевым своей относительной мощи и, возможно, раскол среди Светского руководства сошлись воедино и придали советскому образу действий стРанную незавершенность. Хрущевские ультиматумы чередовались с застойными периодами, и срок их истекал незаметно, а советские лидеры и не думали настаивать ¦"ибо на исполнении своих требований, либо на переговорах. Первое бы выявило ис-тинную степень решимости союзников; второе подвергло бы испытанию наличие, по кРайней мере, у Великобритании и Соединенных Штатов готовности изменить поря-

523

Дипломатия

док доступа в Берлин и статус города. Неспособность Хрущева настоять на поставленных им же самим требованиях спасла Атлантический союз, который мог бы охватить величайший кризис.

Хрущев не был последователен ни в отношении конфронтации, ни применительно к переговорам. Уже одно это должно было бы породить в западных умах сомнение в согласованности функционирования советской системы. Угрожать ядерной войной и бросать вызов европейскому статус-кво, не имея на этот счет разработанной стратегии, целью которой было бы, по крайней мере, дипломатическое противостояние на переговорах, — подобная ситуация оказалась предвестником паралича, охватившего советскую систему через двадцать лет. Хрущев, по-видимому, испытывал давление одновременно и со стороны «ястребов» в своем Политбюро, которые, поверив в его хвастливые заявления относительно сдвига в соотношении сил, полагали, что Запад предлагает недостаточно, и со стороны «голубей», знавших истинные реалии военного характера и потому не желавших возникновения даже малейшего риска войны с Соединенными Штатами.

Посреди столь странного процесса Хрущев позволил истечь сроку первого ультиматума, не подкрепив свои требования ничем, кроме конференции министров иностранных дел, назначенной за две недели до наступления этой даты. На встрече не было достигнуто никакого прогресса, ибо Андрей Громыко, только что назначенный министром иностранных дел, использовал это мероприятие, чтобы довести до совершенства и без того недюжинное умение воздвигать каменные стены, при помощи которого он терзал целое поколение министров иностранных дел демократических стран. Но на деле Советам вовсе не требовался тупик к моменту истечения срока ультиматума. Тупик этот, однако, позволил Эйзенхауэру выиграть время посредством приглашения Хрущева в Соединенные Штаты.

Советский правитель объезжал Соединенные Штаты в период с 15 по 27 сентя Р 1959 года, вызвав точно такую же общественную эйфорию, которую породило четырьмя годами ранее Женевское совещание. И опять встреча двух глав правитель породила восприятие атмосферы в ущерб сути, что и символизировалось лозун «дух Кемп-Дэвида». Журнал «Ньюсуик» опубликовал карточку подсчета очков, из торой следовало, что число достижений в значительной степени превышает коли^ ство неудач. А какими бы ни были эти неудачи, говорилось там, они в основно ^ сались неспособности лидеров добиться прогресса по поводу Берлина, - тоЧН°6ме, был какой-то мелкий вопрос. Перечень достижений включал в себя культурные о ны, рост объемов торговли, расширение научного сотрудничества, то есть воПрав))' для достижения договоренности по которым вовсе не требуется визит главы ПР тельства. Чаще всего положительным следствием визита называлось то, что совеаме, лидер будто бы лучше узнал пригласивших его хозяев. Это отражало стандартное риканское суждение о том, будто конфликты между нациями порождаются не | новением интересов, а скорее всего отсутствием взаимопонимания. Мол, нет^ человека, который бы приехал в Америку, побыл в ней и уехал, оставшись ""' ным к ее образу жизни!

Согласно опросу, проведенному журналом «Ньюсуик», американцы пс Хрущев наконец-то понял, «что американцы, начиная с самого президента,

524

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

хотят мира» . И если Хрущев на самом деле пришел к подобному выводу, то эффект оказался обоюдоострый. В любом случае он сделал это открытие государственной тайной. Выступая через несколько недель, в начале декабря, Хрущев похвалялся, что «капиталистический мир трещит под ударами социалистического лагеря... У нас есть воля к победе» .

Эйзенхауэр тоже ушел со встречи с тем же убеждением, с которым пришел на нее: он желал, если не жаждал, переменить статус Берлина. В конце визита, 1 октября, Эйзенхауэр обрисовал свою идею надлежащего выхода из кризиса советнику по вопросам национальной безопасности Гордону Грею:

«Мы обязаны помнить, что Берлин представляет собой ненормальную ситуацию; что мы вынуждены были с ней смириться, и что она была порождена рядом ошибок наших руководителей — Черчилля и Рузвельта». Однако он [Эйзенхауэр] ощущает, что должен быть какой-то способ создания свободного города, который каким-то образом должен быть частью Западной Германии, из чего, возможно, следует, что ООН должна будет стать стороной, гарантирующей свободу, безопасность и неприкосновенность города, имеющего невооруженный статус, за исключением полицейских сил. Он повторил, что настанет время, и, возможно, скоро, когда мы просто-напросто выведем оттуда свои силы.

Поскольку Хрущев, к счастью, проявил нежелание прорабатывать эти или какие-либо еще идеи, западные союзники посредством воздержания от обсуждения вопроса Достигли главной цели — выигрыша времени. В 1955 году Женевское совещание позволило Хрущеву добиться ослабления напряженности без существенных уступок; в 1959 году Эйзенхауэр добился точно такого же результата, вызвав к жизни так называемый «дух Кемп-Дэвида».

Принципиальным результатом Кемп-Дэвида была еще одна отсрочка. Эйзенхауэр и Хрущев договорились организовать встречу четырех держав, оккупирующих Берлин. Но Эйзенхауэр хотел сначала проконсультироваться со своими союзниками. Де Голль отказывался от приглашения на встречу до тех пор, пока Хрущев не нанесет государственный визит в Париж. С учетом всех этих предварительных условий самым ранним сроком проведения встречи оказывался май 1960 года, а местом проведения — Париж. Наконец, за две недели до встречи над Советским Союзом был сбит американский самолет-шпион У-2. Полет этого самолета дал Хрущеву предлог поломать договоренность о проведении конференции, планы которой вынашивались уже более года. Но все это, как выяснилось, было только к лучшему, ибо американским резервным вариантом по Берлину был план создания «гарантированного города», куда входило множество идей, высказанных Эйзенхауэром Гордону Грею. На практике эта схема отличалась от хрущевского «вольного города» в первую очередь ярлыком, обозначающим новый его статус. •

Хотя в течение нескольких дней западные союзники были озабочены тем, что Хрущев наконец-то получил предлог для открытого конфликта, весьма скоро стало очевидным, что советский лидер жаждал как раз противоположного — предлога, чтобы избежать конфликта. И агрессивность на словах подменила ту самую конфронтацию, которой Хрущев угрожал так же настойчиво, как настойчиво стремился ее избежать. В противоположность всем ожиданиям, когда Хрущев остановился по пути с

525

Дипломатия

сорванной им Парижской конференции в Берлине, то объявил о переносе очередного крайнего срока — на этот раз до проведения в Америке президентских выборов.

К тому моменту как Джон Ф. Кеннеди приступил к исполнению своих президентских обязанностей, прошло уже почти три года с предъявления Хрущевым первого ультиматума. С течением времени постепенно снижалась убедительность угрозы и пропадало всепоглощающее ощущение опасности. Но когда, казалось, берлинский вопрос улегся сам собой, администрация Кеннеди совершила неудачную попытку свергнуть Кастро путем высадки в заливе Свиней, а нерешительность по поводу Лаоса, очевидно, убедила Хрущева в том, что Кеннеди — личность мягкотелая. На встрече с Кеннеди в Вене в начале июня 1961 года Хрущев установил очередной шестимесячный срок, начав тем самым один из наиболее интенсивных периодов конфронтации за все время «холодной войны».

Докладывая по поводу встречи 15 июня, Хрущев объявил миру, что заключение мирного договора с Германией не может более быть отсрочено: «Мирное урегулиро-вание в Европе должно быть достигнуто в этом году». Во время одной из своих Рече Хрущев появился в форме генерал-лейтенанта — это звание во время войны ы пожаловано ему Сталиным. По другому случаю Хрущев заявил британскому по°лУ> что потребуется лишь шесть атомных бомб, чтобы уничтожить Англию, и девять, ч бы стереть с лица земли Францию34. В сентябре 1960 года Хрущев покончил с неофи- ¦ циальньш запретом на ядерные испытания, который обе стороны соблюдали ужетр года. Как часть испытательной программы, Советский Союз произвел взрыв-монс мощностью в пятьдесят мегатонн.

Хрущевские требования послевоенного урегулирования были не новы. ЧеРчил настаивал на послевоенном урегулировании еще в 1943 году; Сталин предлагал не подобное в «мирной ноте» 1952 года; Джордж Кеннан был сторонником германско урегулирования в середине 50-х годов. Но в отличие от всех прочих войн, вторая м^ ровая война не повлекла за собой послевоенного урегулирования. Зато были ш шагом созданы американская и советская сферы влияния, причем не путем оср альных соглашений, а путем молчаливого признания свершившихся фактов.

Заключительный акт разграничения европейских сфер влияния начался в УР6" часы 13 августа 1961 года. Западноберлинские жители проснулись и обнаРужИЛИ^нь1е в буквальном смысле находятся в тюрьме. Восточные немцы выстроили проволо ^ заграждения между советским сектором Берлина и секторами, оккупированными падными державами, и соорудили ограду вокруг всего города. Семьи по обеим с нам стены оказались разлучены. Со временем стена была укреплена: бетон, назе ^ мины и сторожевые собаки стали символом разделенного города и коммунистич антигуманности. Банкротство коммунистического режима, неспособного стиму вать пребывание собственных граждан в границах своей страны, было продемонс ^ ровано всему миру. Тем не менее коммунистическим лидерам удалось заделать д V плотине советского блока — по крайней мере, временно.                                    соб0.

Сооружение стены породило у демократических стран берлинскую дилемму ° ^ го рода. Они были готовы защищать свободу Берлина против откровенной arpe ^ но не решили, как реагировать, если угроза окажется на более низком уровн , ^ даже как определять агрессию. Кеннеди почти сразу же заявил, что строите

526

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

стены не подпадает под американское понимание агрессии, и решил не отвечать на него вызовом военного характера. Американская попытка спустить на тормозах сооружение стены нашла себе наглядное подтверждение в том, что в день ее возведения Кеннеди отплыл на яхте, а государственный секретарь Раек отправился на бейсбольный матч. Кризисной атмосферы в Вашингтоне не было.

На деле военные возможности Кеннеди были весьма ограничены. Если бы американские войска сняли барьер на секторной границе, то восстановленная стена появилась бы всего в нескольких сотнях ярдов от этого места. Вошли бы они в Восточный Берлин, чтобы ее срыть? Поддержало бы общественное мнение Запада войну за право свободного передвижения внутри Берлина, в то время как на практике Восточный Берлин уже давно был признан в качестве столицы восточногерманского коммунистического сателлита?

Когда стало ясно, что Америка не будет сопротивляться сооружению стены посредством применения силы, Западный Берлин и Федеративная Республика испытали некое подобие шока, проистекавшего из столкновения с реальностью, существование которой предполагалось подсознательно, но не признавалось открыто. Самое позднее после венгерской революции должно было стать ясно, что Запад не будет бросать военный вызов существующим сферам влияния. Брандт позднее признается, что его «восточная политика», приведшая к признанию восточногерманского режима, была порождена разочарованием в реакции Америки на строительство стены. Однако при всем при этом шок в Германии был бы еще сильнее, если бы усилия срыть стену породили войну. Даже Аденауэр заявил Ачесону, что он не желал бы, чтобы Берлин защищали при помощи ядерной войны, прекрасно отдавая себе отчет в том, что другого средства защиты не существует.

Обе сверхдержавы продолжали эквилибристику, пытаясь уточнить как свои обязательства, так и их пределы. В июле Кеннеди, значительно увеличив американский оборонный бюджет, призвал резервистов и отправил дополнительные силы в Европу. В августе 1961 года, когда стена была уже построена, Кеннеди направил 1500 военнослужащих по «автобану» через советскую зону, бросая вызов Советам, которые не Дерзнули этот контингент остановить. Прибыв беспрепятственно, войска были встречены приветственной речью вице-президента Джонсона, который прилетел заранее, чтобы их воодушевить. Генерал Люшес Клей, герой Берлинской блокады 1948 года, был назначен личным представителем президента в Берлине. Кеннеди поставил на карту веру Америки в то, что Берлин останется свободным.

Хрущев опять собственными маневрами загнал себя в такой же тупик, как и во времена администрации Эйзенхауэра. Его очередной блеф вызвал такую американскую реакцию, которой он уже не осмеливался противостоять. А сообщения от полковника Олега Пеньковского, знаменитого американского «крота» в системе советской военной Разведки, раскрывали тот факт, что высокопоставленные советские офицеры были целиком и полностью осведомлены об отсутствии надлежащей боевой готовности и часто ворчали в обществе друг друга по поводу безрассудных выходок Хрущева . Еще в I960 году Эйзенхауэр раскусил хрущевскую браваду, сказав как-то посетителю, что в случае войны его бы гораздо больше заботило радиоактивное заражение местности от собственного оружия, чем возможность возмездия со стороны Советского Союза. Как

527

Дипломатия

только Кеннеди стал президентом, то сразу же сообразил, что Советский Союз стоит гораздо ниже с точки зрения общего стратегического могущества.

Состояние дел шло на пользу той стороне, которая желала бы сохранить статус-кво. В то же время Кеннеди был еще более откровенен, чем Эйзенхауэр, высказываясь по поводу нежелания идти даже на самый незначительный риск возникновения ядерной войны из-за Берлина. По пути домой- после встречи с Хрущевым в Вене он выступил со следующими размышлениями:

«...Представляется особенно глупым рисковать гибелью миллиона американцев по поводу спора за право доступа по „автобану"... или в связи с тем, что немцы хотят воссоединения Германии. Если бы я собирался угрожать России ядерной войной, то по гораздо более крупным и важным поводам, чем эти» .

Стратегия Эйзенхауэра базировалась на первоначальном сценарии осуществления политики «сдерживания». Эйзенхауэр стремился блокировать Советы, как только они бросали вызов Западу. Цели Кеннеди были более амбициозны. Кеннеди надеялся положить раз и навсегда конец советско-американскому конфликту путем прямых переговоров сверхдержав и использовать Берлинский кризис как поворотный пункт, лаг ким образом, Белый дом во времена Кеннеди оказывал более сильный нажим в отношении гибкости дипломатии по Берлину, причем, если надо, даже односторонней. Для Эйзенхауэра Берлин был вызовом, который надо было выдержать и перетерпеть; для Кеннеди это была досадная задержка в осуществлении собственных планов и достижении нового мирового порядка. Эйзенхауэр или Даллес выступили бы формулой, как отвести конкретную угрозу; Кеннеди желал ликвидировать постоянно препятствие к миру.

Различным было и отношение обоих президентов к НАТО. В то время как Эйзе хауэр во время войны командовал объединенными силами в Европе, Кеннеди уча^ ствовал в войне на Тихом океане, где американские усилия носили в гораздо больш степени национально-односторонний характер. Кеннеди не был готов предоставл союзникам право вето по ходу переговоров и на деле предпочел бы иметь переговор^ ные контакты непосредственно с Советским Союзом, что со всей очевидностью с дует из президентской директивы государственному секретарю Дину Раску от 2 а густа 1961 года, то есть через неделю после возведения Берлинской стены.              ^

«Как календарь переговоров, так и сущность позиции Запада остаются несогла ванными, и я более не верю, что удовлетворительный прогресс может быть достиг у^ на одних лишь четырехсторонних переговорах. Полагаю, что нам надо срочно выр ботать твердую позицию США по обоим вопросам и дать ясно понять, что мы не терпим вето со стороны любой другой державы.                                                       х

...Мы должны на этой неделе недвусмысленно довести до сведения трех на союзников, что именно это мы намереваемся сделать, а они могут либо присо ниться к нам, либо отойти в сторону» .                                                                  0.

Во исполнение этой директивы Дин Раек отказался от четырехсторонних пере воров в пользу прямого диалога с Москвой. Раек и Громыко той осенью в^Р64^1 несколько раз в Организации Объединенных Наций. Прочие переговоры велись ^ ду послом Томпсоном и Громыко в Москве. И все же Советы не давали оконча ного согласия по повестке дня переговоров по берлинскому вопросу.

528

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

Беда заключалась в том, что каждая из сторон находилась в западне, характерной для ядерного века. Они могли воспользоваться ядерными силами, чтобы обеспечить собственное выживание, но ядерное оружие не могло послужить целям позитивных перемен. Каким бы ни был рассчитан теоретический уровень превосходства, риск ядерной войны не шел ни в какое сравнение с достигаемыми целями. Даже пятипроцентный риск возникновения войны неприемлем, если следствием явится полное уничтожение собственного общества, то есть цивилизации. Тогда в итоге каждая из сторон пойдет на попятный перед лицом риска возникновения войны.

В то же время ни одна из сторон не в состоянии подменить дипломатию силой. Несмотря на рост напряженности, аргументы в пользу статус-кво всегда представляются сильнее побуждений изменить его. Со стороны союзников достичь консенсуса демократических стран оказалось невозможно; с коммунистической стороны хрущевское хвастовство, должно быть, пробудило у его коллег столь великие ожидания, что даже крупные уступки, на которые готов был пойти Запад, могли показаться кремлевским сторонникам жесткого курса недостаточными. В конце концов Хрущев попытался выйти из тупика посредством бесславной авантюры с размещением ракет на Кубе, что показывает, насколько высоки были ставки, чтобы военная сила смогла повлиять на дипломатию.

Эти застойные тенденции обрекали на неудачу усилия администрации Кеннеди вырваться из тупика посредством дипломатических инициатив. Любые уступки, безусловно приемлемые для Хрущева, ослабили бы Атлантический союз, а урегулирова-' чие, терпимо воспринимаемое демократическими странами, ослабило бы Хрущева.

Усилия администрации Кеннеди найти в перечне советских требований такие, которые можно было бы удовлетворить безо всякого риска, были обречены на неудачу. 28 августа 1961 года Макджордж Банди, советник Кеннеди по вопросам национальной безопасности, суммировал суть мышления Белого дома в памятной записке президенту: «Главное направление мышления тех, кто в настоящее время работает над сущностью нашей переговорной позиции, таково, что мы можем и обязаны сделать существенный сдвиг в направлении признания ГДР, границы по Одеру — Нейссе, заключения пакта о ненападении и даже принятия идеи двух мирных договоров» . В памятной записке не указывалось, что Соединенные Штаты ожидают получить взамен.

Такого рода программы делали неизбежным постепенный отход Вашингтона от Аденауэра. 22 сентября администрация намеренно допустила следующую утечку информации:

«Авторитетный американский источник обратился сегодня к Западной Германии с призывом признать в своих же собственных интересах „реальность" существования двух германских государств.

Источник сообщает, что Западная Германия обретет лучшие шансы достижения воссоединения Германии, если „будет говорить с восточными .немцами вместо того, чтобы их игнорировать"*39.

В декабре 1961 года Банди попытался разуверить Бонн, сославшись на «основополагающую» задачу Америки обеспечить, чтобы германский народ «не имел законной причины сожалеть о доверии к нам». Одновременно он предостерегал против

529

Дипломатия

того, чтобы понимать это заверение» как «карт-бланш»: «Мы не можем предоставить Германии — и ни один германский государственный деятель у нас этого не просил — право вето по поводу политики Запада. Партнерство свободных людей не может приводиться в действие по призыву лишь одного из его членов» .

На самом деле эти успокоительные фразы взаимно исключали друг друга. Поскольку вышеуказанные американская и германская позиции точек соприкосновения не имели и поскольку Германия целиком и полностью зависела от Соединенны* Штатов в отношении защиты Берлина, отказ Бонну в праве вето мог повлечь за собой лишь два варианта поведения: рискнуть возможностью возникновения войны рада дела, в которое, как заявляла администрация Кеннеди, она сама не верила, или навязать Бонну точку зрения, отвергнутую германскими руководителями. Первый вариант не прошел бы через американский Конгресс и не нашел бы поддержки у общественного мнения; второй повредил бы связям Германии с Западом и нарушил бы внутреннее единство Атлантического союза.

Отношения между Вашингтоном и Бонном постепенно становились все более и более неровными. Боясь тупика и разрыва с Аденауэром, государственный департамент несколько месяцев жил по принципу «еле-еле душа в теле» и не претворял жизнь директиву Кеннеди об ускорении прямых переговоров с Москвой, - точнее, он организовывал встречи, но не предлагал на них значительного числа новых иде. Если бы Хрущев обладал чувством меры, до него бы, наверное, дошло, что настал тот самый момент, когда можно определиться, какие из многочисленных намеков Запад можно перевести в твердую политическую валюту. Вместо этого он продолжал повь шать ставки и избегал переговоров.

В период дипломатической паузы и напряженности между союзниками я и косвенное отношение к формированию политики в Белом доме в качестве консу^ ^ танта Совета национальной безопасности. Хотя мне и были известны темы деоат ^ многочисленные подводные течения, водоворотом вихрящиеся вокруг пРезИ^"Т^_ принятии окончательных решений я лично не участвовал. Традиционалисты НА в частности Ачесон, который исполнял функции внештатного консультанта в те ^ ^ межутки времени, когда придерживал свой острый язык, раздражавший многих, ~ принципе испытывали отвращение к переговорам. Подобно де Голлю и Аденау^ они не видели, какие существенные улучшения могут принести новые проиеДУРь ^ ступа в Берлин, и ничего, кроме горького осадка на душе, не ожидали от попыто суждения вопроса воссоединения Германии.                                                       й стенЫ»

Как бы я ни восхищался Ачесоном, я не верил, что стратегия «каменной ^ может продолжаться до бесконечности. Хрущев в любой момент способен сИ^явИТЬ вязать переговоры; ни один из западных лидеров, даже де Голль, не может о • ^ своему обществу о необходимости решительного противостояния, если он по ^ не продемонстрирует, что использовал все имеющиеся в наличии иные средсТдНенН0 лагая опасным вести переговоры на базе советской повестки дня, я считал жи д важным заранее разработать американский план относительно будущего ГермаеЦ]бНйя опасался, смогут ли союзники действовать сообща на конференции или их Р ^ окажутся наспех увязанными с истечением установленных противоположной ^ ной крайних сроков. С точки зрения процедуры, я стоял за переговоры; с точ

530

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

ния существа вопроса, я стоял за традиционный подход, соответствующий позициям Ачесона и Аденауэра.

Моя краткая связь с Белым домом во времена Кеннеди породила ряд контактов с Аденауэром. И мне становилось мучительно больно, когда я осознавал, до чего же велико недоверие друг к другу у прежде столь близких союзников, порожденное Берлинским кризисом. В 1958 году, вскоре после публикации книги «Ядерное оружие и внешняя политика»41, Аденауэр пригласил меня, ее автора, к себе, хотя тогда я был еще сравнительно малоизвестным доцентом. Во время состоявшейся беседы Аденауэр горячо посоветовал мне не обманываться якобы существующим монолитным единством коммунистического блока от Балтики до окраин Юго-Восточной Азии: с его точки зрения, разрыв между Китаем и Советским Союзом был неизбежен. Он заявил, что демократические страны, когда это случится, сумеют, как он надеется, извлечь из этого пользу.

Такого рода предположение я услышал впервые и, надо сказать, не поверил. Аде-наУэр, должно быть, истолковал мое потрясенное молчание как согласие, ибо при встрече с Кеннеди через три года он в заключение пространного заявления на тему неминуемого китайско-советского разрыва добавил, что с его собственной совпадает моя точка зрения. Чуть позднее я получил записку от Кеннеди, где говорилось, что он был бы весьма благодарен, если бы начиная с данного момента я делился своими геополитическими прозрениями не только с германским канцлером, но заодно и с ним.

Очевидно, этот разговор Аденауэра с Кеннеди дал повод предположить, что я к Аденауэру, чем это было на самом деле, и потому Белый дом обратился ко мне в начале 1962 года с просьбой попытаться сгладить все более громкие претензии германского канцлера по поводу берлинской политики администрации Кеннеди. Я обязан был просветить Аденауэра относительно американского подхода к переговорам, планов направления военных контингентов в Берлин, а также, в качестве особого знака внимания, ядерных возможностей Америки, причем, как мне объяснили, эта информация ранее не передавалась никому из союзников, за исключением Великобритании.

Задача оказалась нелегкой. Я только начал свое выступление, как Аденауэр перебил меня: «Все это мне уже говорили в Вашингтоне. Там это на меня не произвело никакого впечатления; почему же вы думаете, что на меня это произведет впечатление здесь?» Я резко заметил, что не нахожусь на государственной службе, что меня Попросили нанести ему визит и смягчить его озабоченность и что меня сначала стоило бы выслушать, а потом уж делать выводы.

Аденауэр оказался в замешательстве. Он спросил, сколько времени я посвящаю Работе в качестве консультанта Белого дома, и, услышав, что примерно 25 процентов, тихо проговорил: «В таком случае я полагаю, что вы сообщите мне 75 процентов правды». Это было сказано в присутствии американского посла Уолтера К. Доулинга, Который, согласно формуле Аденауэра, должно быть, все время лгал.

Но даже в тот момент, когда германо-американские отношения находились на столь низком уровне, Аденауэр продемонстрировал, что для него доверие является моральным императивом. Хотя ядерная стратегия не принадлежала к сфере наиболее интересных для него вопросов, Аденауэр в высшей степени оценил знак доверия, ко-

531

ДИПЛОМАТИЯ

торое оказал ему Вашингтон, передав через меня ядерную информацию. Эмигрировав из Германии в возрасте пятнадцати лет двадцатью пятью годами ранее, я, естественно, не считал свой запас немецких слов адекватным для обсуждения проблем ядерного оружия и потому эту часть беседы провел по-английски. Нашим переводчиком был один из сотрудников аппарата канцлера. Через двадцать пять лет этот чиновник, к тому времени пожилой человек, уже вышедший на пенсию, написал мне, что, как любой переводчик, достойный своей профессии, он сделал запись ядерной части беседы и представил ее Аденауэру. Канцлер, давший слово, что эта информация будет считаться конфиденциальной, решил: даже единственный экземпляр подобной записи, подшитый в дело, явится нарушением данного обещания. И он распорядился, чтобы все письменные документы, относящиеся к этому разделу беседы, были уничтожены.

Тем не менее в апреле 1962 года германо-американские отношения вырвались из-под контроля. 21 апреля стало известно об американском плане, призывающем к созданию Международного совета по доступу в Берлин, который бы урегулировал въезд в город и выезд из него. В него должны были входить пять западных сторон (три западные оккупационные державы, Федеративная Республика и Западный Берлин), пять коммунистических участников (Советский Союз, Польша, Чехословакия, Германска Демократическая Республика и Восточный Берлин), а также три нейтральные страны (Швеция, Швейцария и Австрия). Объединению будет способствовать создание ряда комитетов при равном представительстве западно- и восточногерманских офида ныхлиц.

Неудивительно, что Аденауэр стал ревностным противником создания совета, i Восточная и Западная Германия должны были обладать в нем равным статусом. Ь( того, наличие представителей как от Восточного, так и от Западного Берлина подр вало бы и без того зыбкий четырехсторонний статус города и повысило бы роль сточной Германии. Поскольку количество коммунистов в Совете равнялось бы ко честву представителей от демократических стран, три слабые нейтральные стра J которые легко могли бы стать объектом советского шантажа, получили бы решаю ^ голос. Канцлер счел все это весьма скверным заменителем непосредственно взяты себя Америкой обязательств.                                                                                        ,ц

Аденауэр решил вскрыть нарыв хирургическим путем, совершив беспрецедеН ^ для себя шаг и выступив с критикой главного своего союзника. На пр конференции 7 мая 1962 года он решительно отверг идею создания МеждунаРоД совета:                                                                                                                            в

«Мне представляется, что весь этот план нежизнеспособен. Вам известно, ^ конце концов, решающим голосом будут обладать три страны, поскольку голо ^ стока и Запада, по-видимому, окажутся сбалансированными. Что ж, тогда мне^ спросить вас, ответят ли эти страны утвердительно, если им зададут вопрос, ли им подобная роль. Что до меня, то я так не думаю!»42                                      опЫТКУ

Чтобы подчеркнуть степень своего недовольства, Аденауэр едко высмеял п администрации Кеннеди отдать предпочтение проблемам развивающегося мирац ра3.

«Да, я против существования колоний и обеими руками за оказание поМ° ев [в вивающимся странам. Но я также требую, чтобы шестнадцати миллионам не

532

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

Восточной Германии] было позволено жить собственной жизнью. Мы будем говорить об этом и нашим друзьям, и нашим врагам» .

Эти разногласия так и не нашли своего разрешения. 17 июля 1962 года Кеннеди все еще говорил Анатолию Добрынину, новому советскому послу, что «возможно, существуют и другие проблемы, по поводу которых мы могли бы быть готовы оказать весьма сильное давление на немцев, например, по вопросу структуры Международного совета»44. Поскольку Аденауэр уже публично пояснил, и весьма подробно, почему он возражает как против состава, так и функций такого совета, Хрущев не мог не понимать, что он держит в своих руках ключ к развязыванию крупнейшего кризиса внутри Атлантического союза.

Поразительно, что именно тогда, когда советский успех казался неизбежным, Хрущев сошел с взятого ранее курса. Пытаясь одним махом осуществить прорыв, которого он так и не мог совершить последние три года, Хрущев разместил на Кубе советские ракеты средней дальности. Очевидно, Хрущев рассчитал, что, если ему удастся эта авантюра, его положение на возможных переговорах по Берлину будет наисильнейшим. По той же самой причине Кеннеди не мог допустить распространения советской стратегической мощи на Западное полушарие. Его отважное и умелое поведение во время кризиса не только вынудило Хрущева убрать советские ракеты, но и по ходу дела лишило его дипломатические усилия касательно Берлина какой бы то ни было степени доверия.

Понимая, что цель стала недостижимой, Хрущев объявил в январе 1963 года, что «успех», связанный с сооружением Берлинской стены, сделал сепаратный мирный Договор с Берлином ненужным. Берлинский кризис наконец-то кончился. Он продолжался пять лет. В продолжение этого кризиса союзники сохранили свои позиции по большинству главнейших вопросов — несмотря на целый ряд колебаний. Со своей стороны, Хрущев добился лишь постройки стены, чтобы не позволить восточногерманским подданным поневоле дать деру из коммунистического «рая».

К счастью для Запада, Хрущев блефовал, имея на руках пустую карту, ибо Атлантический союз был близок к развалу. Американская позиция как при Эйзенхауэре, так и при Кеннеди базировалась на традиционном принципе противодействия со стороны Америки переменам под угрозой силы, а не переменам как таковым. В качестве академического заявления это было бы в порядке вещей, но лишь при условии единодушного понимания того, что об исходе кризиса следует судить по существу, а не с точки зрения метода.

И если говорить по существу, то разнообразные схемы, рассматривавшиеся администрацией как Эйзенхауэра, так и Кеннеди, были исключительно рискованными. У Всех у них был общий недостаток — они меняли существующий порядок вещей в направлении, продиктованном Советами. А по-другому и быть не могло, ибо Советский Союз, безусловно, не начал бы кризиса, чтобы ухудшить собственное положение. Любое предлагаемое quid pro quo обязывало бы Советский Союз снять очередную заве-Домо невыполнимую угрозу, а в обмен получить вполне реальное улучшение статуса восточногерманского сателлита и выгодное для себя изменение существующих проце-ДУР доступа в Берлин. Двойной кошмар Аденауэра: что, если восточногерманские коммунисты обретут средство эксплуатировать уязвимость Берлина, и что, если про-

533

Дипломатия

изойдет разрыв между обязательствами Бонна в отношении Атлантического союза и чаяниями в сфере национального единства? Этот двойной кошмар являлся неотъемлемой частью каждой из предполагаемых схем переговоров.

Дин Ачесон, который, по его собственному выражению, «присутствовал при акте творения» послевоенной системы альянсов, ясно это видел. В письме Трумэну от 21 сентября 1961 года он предсказывал унизительное поражение Запада в вопросе о Берлине, «выраженное в якобы создании нового порядка»45. Если такого рода поражение станет неизбежным, утверждал Ачесон, будущее Западного альянса будет зависеть от того, кто возьмет на себя ответственность за это поражение. «Лучше, — писал он генералу Люшесу Клею в январе 1962 года, — чтобы последователи покинули лидера, нежели наоборот. Кто же тогда соберет осколки? Кому можно будет доверить руководство от новой отправной точки?»46 Это была стратегия де Голля шиворот-навыворот.

В ходе Берлинского кризиса сдвинулись германские приоритеты. В течение всего послевоенного периода главной опорой и ориентиром Аденауэра были Соединенные Штаты. Через год после ультиматума Хрущева это уже было не так. Разведывательно-аналитическая сводка государственного департамента от 26 августа 1959 года отмечал разочарование Аденауэра: единодушие среди союзников отсутствовало! Согласно этому документу, Аденауэр все еще надеялся на восстановление единства союзников, если «комбинация США — Великобритания будет явно двигаться в направлении взаимопонимания с Хрущевым, Аденауэр вынужден будет вместо них в основном пола гаться на Францию»7.

В продолжение всего кризиса Хрущев вел себя, как шахматист, который, совершив блистательный дебют, сидит и ждет, что его противник сдастся, продумав сгот перед ним дилемму, и не доиграет партию до конца. Читая дипломатические ДОКУ менты, трудно понять, почему Хрущев так и не воспользовался ни одной из пред вившихся возможностей переговоров, ни одним из обсуждавшихся и часто на^^]й доводившихся до его сведения предложений. Таких, в частности, как МежГ"""""1 совет, два мирных договора и концепция «гарантированного города». В итоге ^ ни разу не предпринял никаких действий по истечении им же самим назГ сроков, а также по возникавшим вариантам вовлечения западных союзников в говоры. Через три года ультиматумов и угроз, от которых в жилах застывала к^ в единственным реальным «успехом» Хрущева стало строительство Берлинской сте итоге ставшей символом провала советской политики по Берлину.                              в

Хрущев запутался в сотканной им же самим многослойной паутине. ОчутивШ ^ западне, он обнаружил, что выполнение его требований обозначает войну. " . этого он никогда не был готов. С другой же стороны, он не решался вступить в говоры с Западом, ибо мог быть обвинен «ястребами» в Кремле и массами ки коммунистов, что согласился на ничтожно малое. Слишком слабый, чтобы напр «голубей» на курс конфронтации, слишком неуверенный. в себе, чтобы «ястребов» пойти на уступки, Хрущев тянул время сколько мог, а потом в поставил сразу все на кон, разместив ракеты на Кубе.                                            коизис>

Берлинский кризис, кульминацией которого был Кубинский ракетный Р ^ явился поворотным пунктом в «холодной войне», хотя тогда этого не осознав

534

Хрущевский ультиматум: Берлинский кризис 1958 — 1963 годов

ли бы демократические страны не были столь сильно поглощены спорами между собой, они смогли бы истолковать Берлинский кризис, проникнув в его суть, а именно, как демонстрацию изначальной советской слабости. В конце концов Хрущев вынужден был смириться с существованием западного аванпоста в глубине советской территории, так и не сумев достичь ни одной из целей, о которых протрубил, вызвав кризис. Таким образом, вновь подтвердилось разделение Европы на два блока, как это было в период венгерской революции 1956 года. Обе стороны могли печалиться по поводу подобного положения вещей, но ни одна не пыталась изменить его силой.

Совокупный результат неудач хрущевских инициатив по Берлину и Кубе заключался в том, что Советский Союз более ни разу не рискнул бросить прямой вызов Соединенным Штатам, разве что в период короткой вспышки на Ближнем Востоке войны 1973 года. Хотя у Советов накопилась значительная мощь ракет дальнего радиуса действия, Кремль не считал этого количества достаточным, чтобы напрямую угрожать уже установившимся американским правам. Вместо этого советское военное давление уходило в сторону поддержки так называемых войн за национальное освобождение в таких районах развивающегося мира, как Ангола, Эфиопия, Афганистан и Никарагуа.

В течение десятилетия Советы не делали более попыток помешать доступу в Берлин, который продолжался согласно установленной процедуре. Постепенно был признан восточногерманский режим, причем это было решение Западной Германии, поддержанное всеми крупными партиями страны, а не инициатива, навязанная Соединенными Штатами. Со временем союзники, воспользовавшись стремлением Советов к признанию ими Восточной Германии, настояли, как на обязательном предварительном условии, на том, чтобы Советский Союз строжайшим образом обеспечил точнейшее выполнение процедуры доступа в Берлин и подтвердил его четырехсторонний статус. Советы официально приняли все эти условия и подписали Четырехстороннее соглашение 1971 года. Более не было никаких вызовов в отношении Берлина или путей доступа в город, а в 1989 году была снесена стена, и вслед за этим произошло объединение Германии. Политика «сдерживания» все-таки сработала.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история