Киссинджер Г. Дипломатия

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Переговоры с коммунистами: Аденауэр, Черчилль и Эйзенхауэр

В марте 1952 года, еще до окончания войны в Корее, Сталин сделал дипломатиче^ ский ход в целях прекращения «холодной войны» по причинам, совершенно против0 положным ожиданиям творцов теории «сдерживания». Эта инициатива была вызва вовсе не трансформацией советской системы, как они предсказывали. Вместо это архиидеолог пытался защитить коммунистическую систему от тягот гонки вооруж ^ ний, с которой, как он, по-видимому, убедился, справиться будет невозможно. Полу-

444

Переговоры с коммунистами: Аденауэр, Черчилль и Эйзенхауэр

что, несмотря на комбинацию из марксизма и паранойи, Сталин первоначально даже не поверил, что Америка пойдет на мобилизацию столь ощутимой мощи 8?;рзалось бы, поначалу чисто оборонительных целях.

tfefB сталинском предложении ничего не говорилось об установлении гармоничного мирового порядка. Вместо того чтобы покончить с предпосылками «холодной войны», ад.призвал к взаимному признанию «черта рогатого» с точки зрения американского Мышления: наличия двух сфер влияния — одной для Америки в Западной Европе, йругой для Советского Союза в Восточной Европе, а посередине — объединенной, сооруженной, нейтральной Германии.

•«•• С той поры историки и политические лидеры спорят, рассматривать ли предложение Сталина как упущенную возможность окончания «холодной войны», или целью ЭДзго продуманного шага было втянуть демократические страны в переговоры, сам факт открытия которых блокировал бы перевооружение Германии. Пытался ли Сталин толкнуть Запад на действия, которые бы подорвали его внутреннее единство, или он хотел дать обратный ход углублявшейся конфронтации между Востоком и Западом?

*¦ Ответ, по-видимому, заключается в том, что Сталин, вероятно, сам не знал, как далеко он готов будет зайти, чтобы ослабить напряженность в отношениях с Западом. Хотя он сделал предложения, которые демократии охотно бы приняли четырьмя годами ранее, поведение Сталина в промежуточный период не давало возможности подвергнуть испытанию его искренность, более того, оно делало его искренность ничего не значащей. Ибо независимо от конечных целей Сталина такого рода проверка вызвала бы серьезнейшие трения внутри Атлантического союза и тем самым сняла бы предпосылки, приведшие в первую очередь к разработке подобного предложения.

В любом случае этот мастер хитроумных расчетов пренебрег одним из решающих факторов: тем, что сам он смертен. Через год после того, как Сталин сделал это предложение, он уже лежал мертвый. Его преемники не проявили упорства и настойчивости в отношении переговоров всеобъемлющего характера, да и не обладали достаточной властью, чтобы делать уступки огромного масштаба, без чего о такого рода Действиях не могло быть и речи. В итоге эта мирная инициатива осталась загадочным эпизодом, более всего демонстрирующим, насколько различной была исходная мотивировка поведения обеих сторон в период «холодной войны».

Исходя из предпосылки, что юридические обязательства создают свою собственную реальность, Америка ожидала от Сталина воплощения в жизнь Ялтинского и Потсдамского соглашений. Считая соглашения обязательными только в том случае, если они правильно отражают соотношение сил, Сталин предполагал: демократические страны будут настаивать на своих правах таким образом, что это даст ему возможность подсчитать риски и выгоды в случае выполнения договоренности. А в отсутствие этого Сталин бы тянул время, набирая как можно больше переговорных плюсов в ожидании конкретного шага со стороны демократических стран или того, Что Сталин мог бы принять за конкретный шаг.

Казалось, этот момент наступил в начале 50-х годов. Соединенные Штаты разработали «план Маршалла» в 1947 году и ввели в действие организацию Северо-Атлантического пакта в 1949 году. Федеративная Республика Германия родилась на

445

Дипломатия

свет под эгидой Запада. Первоначальная реакция Сталина была, как обычно, жестокой: отсюда блокада Берлина, заговор в Чехословакии и согласие на вторжение в Южную Корею. Тем не менее Соединенным Штатам удалось шаг за шагом создать сферу влияния, охватывающую все передовые в промышленном отношении страны мира.

Со своей стороны, Сталин преуспел в сооружении пояса безопасности в Восточной Европе, однако это достижение равнялось распространению вширь собственней слабости. Мастер силовых расчетов обязан был понимать, и, вероятно, лучше, чем лидеры демократических стран, что он не добился истинной концентрации сил и что, с точки зрения равновесия, орбита сателлитов окажется каналом утечки советских ресурсов. В противоположность этому страны НАТО и Япония представляли собой обширный потенциал индустриальных резервов. Долгосрочные тенденции, столь любимые марксистскими аналитиками, благоприятствовали американской сфере влияния. С точки зрения «Realpolitik», империю Сталина охватила глубочайшая тревога.

Руководимая Америкой группировка во время Корейской войны, если можно так выразиться, отточила зубы и создала обширный военный потенциал. Сталин, похоже, отдавал себе отчет в том, что его вызов единству демократических стран рикошетом ударил по нему самому. Его безжалостная политика по отношению к Восточной Европе сплотила единство коалиции западных стран и обеспечила появление на горизонте перевооруженной Германии.

Гармоничный мир, бывший аксиоматическим порождением американского мышления военного времени, на деле превратился в два вооруженных лагеря, одержимых страхом, на поверку беспочвенным. Американские руководители усматривали в Корейской войне советскую стратегию хитрого вовлечения Америки в отдаленный азиатский конфликт для облегчения советского нападения на позиции союзников в Европе. Это являлось грандиозной переоценкой как советской мощи, так и способности Сталина на решительные действия. Ни на одном из этапов своей карьеры этот скрупулезный и трезвый аналитик не бросал на чашу весов всё сразу. В то же время Сталин воспринимал наращивание мощи Западом не как оборонительное мероприятие, каким оно и было, а как предлог для военного противостояния, чего он всегда опа-сался и чего настоятельно стремился избегнуть. Обе стороны, по существу, готов -лись к такому развороту событий, какой не отражал намерений ни одной из них, -прямому полномасштабному конфликту военного характера.

Сталин не желал проверять, соответствует ли его кошмар реальному положен вещей. Как только Сталин оказывался перед лицом возможности возникновения ю енного конфликта с Америкой, он неизменно шел на попятный. Он сделал это в 1У ^ году, когда Трумэн потребовал вывода советских войск из Иранского Азербайджана, он покончил с блокадой Берлина 1948 — 1949 годов прежде, чем она перешла в " тивные военные действия. Теперь он энергично взялся за ликвидацию конфронтации , которую сам же и породил, подавая сигнал, о предстоящей перемене курса при пом щи одного из обтекаемых заявлений, на которые он был мастер.

В данном случае Сталин шел исключительно окольным путем, поскольку не хо давать противнику даже малейшего намека на собственную слабость, в то время тот ускоренным образом приступал к формированию политики с «позиции сил

446

Переговоры с коммунистами: Аденауэр, Черчилль и Эйзенхауэр

Целью его было показать, что он желает избежать конфронтации, но так, чтобы никто не заподозрил, будто он от нее уклоняется. Обоснованием для поведения Сталина явилась точка зрения, высказанная в чисто теоретическом труде, опубликованном за несколько лет до этого экономистом Евгением Варгой . Автор утверждал, что капиталистическая система стабилизируется, и, следовательно, ичезает фактор неизбежности войны внутри этой системы. Если Варга был прав, то стратегия, которой Сталин пользовался начиная с 20-х годов, играя на противоречиях между отдельными капиталистическими странами и натравливая их друг на друга, переставала быть действенной. Капиталисты, весьма далекие от идеи собственных перекрестных войн, вполне способны пойти на объединение против родины социализма, и в пользу такой возможности говорило создание НАТО и японо-американского союза.

Сталин парировал эту аргументацию в тщательно продуманном собственном труде, озаглавленном «Экономические проблемы социализма в СССР» и опубликованном в октябре 1952 года в преддверии предстоящего съезда партии2. В этой статье Сталин вновь выдвинул постулаты истинно коммунистической веры, пропагандируемые им в 1934, 1939 и 1946 годах, в том смысле, что капитализм, чуждый стабильности, находится перед лицом все ускоряющегося кризиса:

«Говорят, что противоречия между капитализмом и социализмом сильнее, чем противоречия между капиталистическими странами. Теоретически, конечно, это верно. Это верно не только сейчас, сегодня; это было верно и перед второй мировой войной. И это было более или менее понятно руководителям капиталистических стран. И все же вторая мировая война началась не как война с СССР, а как война между капиталистическими странами»3.

Как только Сталин вновь пускал по кругу знакомую проповедь неизбежности войны между капиталистами, единоверцы понимали, что он желает их успокоить. Согласно усложненной сталинской аргументации, перспектива конфликта между капиталистами означала, что война между ними и Советским Союзом не является неизбежной. Статья Сталина была, таким образом, инструкцией для советской дипломатии откладывать прямое столкновение до тех пор, пока внутренние конфликты между капиталистами в достаточной степени их не ослабят.

В 1939 году заявление подобного рода явилось сигналом готовности Сталина искать договоренности с Гитлером. Этот анализ, утверждал теперь Сталин в 1952 году, оставался верен и до сих пор, ибо, поскольку война является неотъемлемым свойством капиталистов, они меньше рискуют, воюя друг с другом, чем если вступят в в°йну с Советским Союзом: «...Если война между капиталистическими странами ставит под вопрос лишь превосходство отдельных капиталистических стран над другими, т° война с СССР обязательно должна будет поставить под вопрос само существование капитализма» .

Тяжеловесные теоретические построения являлись методом передачи Сталиным Утешительных посланий капиталистам, особенно Соединенным Штатам. На деле он заявлял, что капиталистам нечего предпринимать упреждающие военные действия, Поскольку Советский Союз не намеревается бросать вызов военного характера:

«•¦•Капиталисты, хотя они и кричат в пропагандистских целях об агрессивности Советского Союза, сами не верят, что он агрессивен, потому что им известно о мир-

447

Дипломатия

ной политике Советского Союза и они знают, что сам он не нападет на капиталистические страны»5.

Иными словами, капиталистам следует правильно понимать правила игры, которую вел Сталин: он хотел увеличивать советскую мощь и влияние, но готов был остановиться задолго до того, как давление с его стороны способно будет перерасти в войну.

Сталин знал, что для его товарищей такого рода идеологических пророчеств вполне достаточно, но он понимал, что его капиталистическим оппонентам требуется гораздо более солидный улов. Для того, чтобы ослабить напряженность и возродить надежду на возврат к старой игре стравливания капиталистов друг с другом, Москве надо было снять хотя бы часть давления, приведшего к тому, что Сталин называл искусственным чувством единства внутри капиталистического мира.

Сталин предпринял подобное усилие на дипломатическом уровне и на языке, понятном демократиям, когда 10 марта 1952 года выступил с так называемой «мирной нотой по Германии». После многих лет конфронтации и неуступчивости Советский Союз внезапно оказался заинтересован в урегулировании. Привлекая внимание к отсутствию мирного договора с Германией, Сталин передавал проект текста трем прочим оккупационным державам, настаивая на том, чтобы он был рассмотрен «на соответствующей международной конференции с участием всех заинтересованных правительств» и чтобы договор был заключен «в самом ближайшем будущем»' «Мирная нота» призывала к созданию на основе свободных выборов объединенной, нейтральной Германии, которой будет разрешено иметь собственные вооруженные силы, причем все иностранные войска должны будут покинуть ее территорию в течение года.

Тем не менее «мирная нота» содержала немало оговорок, позволявших оттягивать договоренность до бесконечности, даже если бы Запад признал принцип германского нейтралитета. К примеру, в проекте запрещались «организации, враждебные демократии и сохранению мира». По советской терминологии это могло подразумевать все партии западного стиля, что уже имело место в Восточной Европе. И потом, стоил бы западным демократиям согласиться сесть за стол переговоров, как глава советско^ делегации, которым наверняка был бы упрямый Молотов или иной политический деятель такого же плана, сделал бы все от него зависящее, чтобы ослабить связи Германии с Западом. Это стало бы наградой Советскому Союзу за принятие принцип нейтралитета и освобождало бы его от платы за объединение Германии.

И все же тон и точность выражений сталинской ноты предполагали, что цели выходят за рамки чисто пропагандистских и что скорее всего она является дебютнь ходом к переговорам, где Советский Союз, впервые за послевоенный период, гот платить значительную цену за ослабление напряженности. И что было весьма не пичным, сталинская нота включала в себя абзац, предполагавший некоторую гИ ^ кость: «Предлагая к рассмотрению данный проект, Советское правительство... выра жает готовность также рассмотреть другие возможные предложения по данно вопросу».

Если бы Сталин выступил со своей так называемой «мирной нотой» четырьмя дами ранее — до Берлинской блокады, чешского переворота и Корейской войны, "

448

Переговоры с коммунистами: Аденауэр, Черчилль и Эйзенхауэр

она почти наверняка убила бы в зародыше возможность членства Германии в НАТО. Не исключено даже, что вообще не встал бы вопрос о членстве Германии в Атлантическом союзе. Ибо нота намекала на такого рода переговоры, к которым как раз и призывал Черчилль во время и после войны.

Однако в период начиная с 1948 года Атлантический союз уже был сформирован, а вооружение Германии уже началось. Европейское оборонительное сообщество (ЮС), задуманное как политическое оформление перевооружения Германии, стало предметом дебатов в европейских парламентах. А в Федеративной Республике тайным голосованием в парламенте канцлером был избран Аденауэр, правда, большинством всего в один голос (скорее всего, его собственный), в то время как находящиеся в оппозиции социал-демркраты, будучи абсолютно демократической партией, настаивали на том, что надо добиваться не альянса с Западом, а объединения Германии.

Западные руководители отдавали себе отчет в том, что в случае, если они начнут рассматривать советское предложение, все эти инициативы будут заморожены и, будучи раз заморожены, уже никогда не сойдут с мертвой точки. В ряде европейских парламентов, что самое главное, во Франции и Италии, коммунистическим партиям принадлежала примерно треть мест, то есть пропорция была та же самая, как в Чехословакии накануне переворота. А западноевропейские коммунистические партии были страстными противниками всех мероприятий, связанных с атлантической или европейской интеграцией. Более того, договор, определяющий судьбу Австрии, обсуждался уже несколько лет, переговоры по перемирию в Корее тоже велись почти целый год. И демократические страны вправе были предполагать, зная описываемое в этой книге, что целью призыва Сталина к открытию переговоров вполне мог быть подрыв единства западных союзников и консолидация орбиты собственных сателлитов.

Наверняка это было оптимальной задачей Сталина. Однако совокупность данных говорит также за то, что он был готов заодно попробовать добиться полного урегулирования. Одним из указаний на то, что он стремился сохранить за собой возможность многовариантного выбора, является реакция маршала на ответы Запада по поводу его «мирной ноты». 25 марта три западные оккупационные державы — Франция, Велико-Ритания и Соединенные Штаты — прислали идентичные ответы, ставящие своей Целью не открытие переговоров, а закрытие этой темы. Они соглашались с принци-ом объединения Германии, но отвергали идею нейтралитета. Объединенная Герма-Ия. подчеркивали они, вольна будет вступить «в ассоциации, соответствующие целям и задачам Организации Объединенных Наций», — иными словами, оставаться в АТО. В западном ответе признавался принцип свободных выборов, но он увязывался с такими условиями, как немедленное предоставление права на свободу собраний свободу слова, причем и то и другое могло подорвать советский контроль над во-точногерманским коммунистическим режимом задолго до проведения выборов. Целью западных нот было поставить все на свое место, а не поощрять сделку.

Невероятно, но Сталин немедленно ответил в примирительном тоне. Более того,

н о той же скоростью отвечал на каждое последующее возражение со стороны демо-

Ратических стран. На западную ноту от 25 марта был дан ответ 9 апреля; нота от

мая получила ответ 24 мая; а на ноту от 10 июля было отвечено 23 августа. В каж-

м Из советски" ответов делался сдвиг в сторону западной позиции. Лишь на ноту от

15 г' Киссинджер

Дипломатия

23 сентября не было дано ответа9. Но в это время Сталин был полностью погружен в подготовку к предстоящему XIX съезду партии и, без сомнения, ждал исхода американских президентских выборов.

Будучи уже серьезно нездоров, Сталин выступил с краткой речью на съезде партии, где воинственно-идеологизированной стилистикой маскировал доктрину мирного сосуществования1 . Сразу же за партийным съездом, в декабре 1952 года, Сталин объявил, что готов встретиться с новоизбранным президентом Дуайтом Д. Эйзенхауэром. С предложением о подобной встрече в верхах он никогда не обращался ни к Рузвельту, ни к Трумэну или Черчиллю, каждого из которых Сталин своими маневрами заставлял сделать первый шаг.

Одновременно возобновление внутренних чисток в Советском Союзе носило зловеще-знакомый характер предупреждения о грядущих изменениях в области политики. Сталин при проведении новой политики никогда не полагался на кадры, которые до того им использовались при прокладке иного курса, даже если тогда эти люди рабски следовали его директивам, а скорее всего именно поэтому. Сталин считал объективную возможность сопоставления зародышем нелояльности и полагал наиболее верным средством уничтожение тех, на кого возлагалась ответственность за осуществление подлежащего изменению политического курса. В 1952 году явно готовилось нечто подобное, где потенциальными жертвами могли стать преданные сотрудники прошлых лет: министр иностранных дел Вячеслав Молотов; Лазарь Каганович - старый большевик, член Политбюро; и Лаврентий Берия, глава тайной полиции. № исполнения сталинских дипломатических предначертаний требовался новый круг л№

Сущностью сталинского дипломатического наступления было, как минимум, выяснить, что Советский Союз сможет получить, если он выкинет за борт восточногерманский коммунистический режим. Сталин никогда не воспринимал этот режим ка^ полноправное суверенное государство и дал ему статус, отличный от всех прочих в сточноевропейских сателлитов, как раз для того, чтобы держать Восточную Германи в запасе на случай сделки, когда объединение Германии будет обсуждаться всерьез.

По мнению Сталина, такой момент настал в 1952 году. Предлагая объединение ^ базе свободных выборов, Сталин как бы подавал сигнал, что готов пожертвовать в сточногерманским коммунистическим режимом. Ибо, даже если бы коммунисты бедили на восточногерманских выборах, чего опасались западные союзники, гора большее по численности население Федеративной Республики обеспечило бы р шающую победу прозападных демократических партий. И поскольку только ли Сталин обладал достаточной силой воли и безжалостностью, чтобы заставить и ченный народ вступить в схватку с демократическими странами, он и был едиНСТ ным коммунистическим лидером, полномочным разделаться с советским сателлит ^

Когда Сталин совершил просчет, то случилось это из-за предположения, чТ0 партнеры, как и он, действуют в рамках «Realpolitik», причем столь же хладнокро ^ В годы, непосредственно следовавшие за окончанием войны, он явно полагал, ему либо удастся их запугать, либо, как минимум, дать им ощутить: любая попь ^ добиться уступок от Советского Союза окажется болезненной и продолжительно • он также в своих действиях исходил из того, что, когда настанет время урегулир ния, Соединенные Штаты пойдут на это исходя из сложившейся ситуации и пред

450

Переговоры с коммунистами: Аденауэр, Черчилль и Эйзенхауэр

забвению происходившее ранее. Сталин, казалось, был убежден, что ему не придется платить за бесцеремонное обращение с демократическими странами.

Все эти предположения оказались в корне неверными. Соединенные Штаты не придерживались принципов «Realpolitik», по крайней мере, в том виде, как их понимал Сталин. Для американских лидеров моральные заповеди были реальностью, а юридические обязательства имели смысл. Сталин, возможно, считал блокаду Берлина способом набрать очки для предстоящих переговоров по Германии, а то и возможностью заставить пойти на такие переговоры. А войну в Корее он, вероятно, рассматривал как проверку границ политики «сдерживания». Но Америка противостояла этим актам агрессии отнюдь не ради защиты сферы государственных интересов; Америка напрягла все свои силы, чтобы выступить против оскорбления, нанесенного универсальному принципу, а не нарушения местного статус-кво.

Точно так же, как в 1945 году, когда Сталин проигнорировал наличие у Америки Доброй воли, в 1952 году он недооценил, до какой степени западные страны разочарованы его действиями на протяжении данного отрезка времени. В период с 1945 по 1948 год американские руководители были готовы пойти на урегулирование с Советским Союзом, но не желали и были еще не в состоянии оказывать на Сталина массированное давление. В 1952 году Сталин уже воспринимал давление со стороны Америки как достаточно серьезное, но к этому моменту западные лидеры уже неоднократно убедились в наличии у него заведомо дурных намерений. И потому они воспринимали его шаг, как просто очередной тактический ход в «холодной войне», Результат которой — либо победа, либо поражение. Компромисс со Сталиным стал неактуален.

Для сталинского шага трудно было выбрать столь неподходящее время. «Мирная нота» появилась менее чем за восемь месяцев до президентских выборов, в которых

РУмэн, то есть лицо, тогда занимавшее эту должность, участия не принимал. Даже если бы случилось совершенно невероятное и Трумэн с Ачесоном оказались бы склонны вести переговоры со Сталиным, у них вряд ли хватило бы времени довести зтот процесс до конца.

Для администрации Трумэна «мирная нота» в любом случае предлагала меньше, 4 м это казалось на первый взгляд. Проблема заключалась не в условиях, которые

ожно было бы отрегулировать, а в том, каким в рамках этой ноты видится мир. Гер-

ании предстояло стать нейтральной, но вооруженной, причем с ее территории в те-

ение года должны были быть выведены иностранные войска. И все же каков был очный смысл этих терминов? Каково должно было быть определение «нейтралитета»,

кто будет наблюдать за его соблюдением? Не получит ли Советский Союз постоянно Голоса в германских делах, а быть может, и права вето во имя сохранения ней-фального статуса Германии? И в какие места будут выведены иностранные войска? Т13 запаДных оккупационных войск ответ был четок и ясен: в Европе не было подхо-

Щего для базы географического пункта. В 50-е годы Франция, возможно, и готова

ь'ла бы принять значительные американские силы, но ненадолго и не без оговорок.

4а и американский Конгресс не одобрил бы подобной передислокации в случае обра-

°вания нейтральной, буферной зоны между советскими и американскими войсками.

1-0 время, как американские солдаты должны будут вернуться в Америку, советские

451

Дипломатия

вооруженные силы должны будут отойти всего-навсего к польской границе, то есть на сто миль к востоку. Короче говоря, буквальное воплощение предложения Сталина в жизнь заключалось бы в демонтаже только что возникшего НАТО в обмен на уход советских войск на расстояние всего сто миль.

Если бы даже статья о выводе войск трактовалась бы так, что советские войда обязаны были бы отступить на советскую территорию, возникли бы новые осложнения. Ибо вряд ли любой из режимов стран-сателлитов мог бы выжить, если бы не присутствие советских войск или безусловная возможность советской интервенции в случае восстания. Согласился бы Сталин на запрет введения войск в Восточную, Европу, даже если бы свергалось коммунистическое правительство? В условиях 1952 года ответ на вопрос напрашивался сам собой. Демократические лидеры и представить себе не могли — и были абсолютно правы, — что Сталин, старый большевик, согласится на такое.

Но самой главной причиной, почему Трумэн и Ачесон не встретили с распростертыми объятиями ход Сталина, было то, каким в «мирной ноте» виделось будуДО Германии в долгосрочном плане. Ибо даже если оказалось бы возможным дать такое определение германского нейтралитета, при котором исключалась бы постоянная угроза советской интервенции и был бы установлен такой уровень германских вооружений, который не оставлял бы Германию на милость Советского Союза, это лишь вернуло бы к жизни дилемму, перед лицом которой оказалась Европа после объединения Германии в 1871 году. Сильная, единая Германия, находящаяся в центре континента и проводящая чисто национальную политику, — как подобное совместить миром в Европе? Такая Германия была бы сильнее любой из наций Западной Европы, а возможно, сильнее их всех, вместе взятых. А в 50-е годы ее бы искушал*1 реваншистские мечты, обращенные на Восток, откуда прибыли только что 15 миллионов беженцев, живших на территориях, которые большинство немцев считали часть своей страны. И это было бы судьбоносным искушением выпустить на свободу ° единенную, нейтральную Германию, да еще так скоро после окончания войны, кроме всего прочего, такого рода исход стал бы дискредитацией крупнейшего герма^ ского государственного деятеля со времен Бисмарка, который сыграл выдаюшу историческую роль, уведя Германию прочь от наследия Бисмарка.                            в

Конрад Аденауэр родился в 1876 году в католическом Рейнланде, который вош ^ ^ состав Пруссии лишь после Венского конгресса и исторически всегда относилс^ предубеждением к централизованной Германской империи, управляемой из Берл ^ Аденауэр работал в должности обербургомистра Кёльна начиная с 1917 года, пок был смещен нацистами в 1933 году. В период правления Гитлера он ушел от пол ки и проводил время в монастыре. Восстановленный союзниками в должности о бургомистра Кельна в марте 1945 года, он был в конце 1945 года вновь снят, на ^ раз британскими оккупационными властями, неодобрительно относившимися к независимой манере держаться.                                                                                    эр

Обладая словно высеченным из камня обликом римского императора, АдеН^]й. также имел острые скулы и слегка раскосые глаза, что давало предположение о н ^ чии в его роду какого-нибудь завоевателя-гунна, прошедшего по Рейнской облас ^ предыдущее тысячелетие. Церемонные манеры Аденауэра, усвоенные им е

452

Переговоры с коммунистами: Аденауэр, Черчилль и Эйзенхауэр

юности, пришедшейся на период перед первой мировой войной, отражали душевную ясность и безмятежность, удивительные для руководителя побежденной страны, где мало кто из взрослых сограждан мог бы гордиться своим политическим прошлым.

В кабинете Аденауэра во дворце Шаумбург, пышном белом сооружении вильгель-мовского периода, шторы были всегда задернуты, и каждому, кто туда входил, казалось, будто он попал в замкнутое пространство, где время остановилось. Душевная ясность как раз и была тем качеством, которое больше всего требовалось руководителю, дающему стране, имеющей все основания с сомнением относиться к своему прошлому, смелость глядеть в лицо неведомому будущему. К тому моменту, как Аденауэр в возрасте семидесяти трех лет был избран канцлером, стало казаться, будто вся его предыдущая жизнь была лишь подготовкой к принятию на себя ответственности за восстановление самоуважения у своей оккупированной, деморализованной и разделенной страны.

Аденауэровское чувство внутренней уверенности в себе проистекало скорее из веры, чем анализа. Он не был книжником или знатоком истории, как Черчилль или де Голль. Но он провел время ухода от мира в размышлении: как бы заново прошел весь путь общественных потрясений, пережитых его страной, и приобрел исключительную интуицию в отношении тенденций своего времени. Ему также было свойственно проницательнейшее понимание психологии своих современников, особенно их слабостей. Как-то раз я отвечал Аденауэру, сетовавшему на отсутствие сильных лидеров в Германии 50-х годов. И когда я назвал ему имя одного из его современников с весьма Драматической судьбой, тот ответил в обычной своей лапидарной манере: «Никогда не путайте энергию с силой».

Аденауэр стремился преодолеть бешеные страсти, свойственные Германии, и создать своей стране — при всем ее историческом экстремизме и склонности к романтике— репутацию надежности. Аденауэр был достаточно стар, чтобы помнить, как канцлером был Бисмарк. Ревностное католическое дитя Рейнланда, он никогда не принимал в расчет принципы «Realpolitik», даже когда Германия объединилась, а кайзеровскую громогласно-многословную «Weltpolitik» он полагал противопоказанной своему трезвому и деловому стилю работы. Аденауэр не испытывал пиетета перед классом юнкеров, создавшим императорскую Германию. Он полагал, что крупнейшей шибкой Бисмарка было класть в основу безопасности Германии умелое маневриро-ание между Востоком и Западом. С его точки зрения, могучая, но плавающая по во-е волн в центре Европы Германия представляла собой угрозу всем подряд с ущербом «и собственной безопасности.

Дденауэровский ответ на хаос, возникший сразу после окончания войны, заклю-адся в том, что разделенная, оккупированная страна, оторванная от исторических Рней, нуждается в постоянном и твердом политическом курсе, если она хочет вос-эновить контроль над собственным будущим. Аденауэр отказывался сойти с этого Ути ради ностальгии по прошлому или ради традиционной германской любви-енависти к России. Он безоговорочно избрал Запад, пусть даже ценой отсрочки объединения Германии.

Внутренние оппоненты Аденауэра, социал-демократы, могли тоже похвастаться Запятнанным прошлым — оппозицией нацистскому режиму. Их исторической

453

Дипломатия

опорной базой была советская зона оккупации Германии, которую силой вынудили стать коммунистической, — такому ходу событий социал-демократы бесстрашно противодействовали. Подозрительно относясь к политике «сдерживания», с такой же страстью, с какой они были привержены демократии, социал-демократы считали более первостепенной задачей достижение единства Германии, а не укрепление атлантических связей. Они противостояли прозападной ориентации Аденауэра и охотно заплатили бы за достижение прогресса в области национальных целей Германии принятием обязательства стать нейтральными. (В середине 60-х годов социал-демократы сменили курс: они признали Атлантический союз и вступили в «большую коалицию» с христианскими демократами в 1966 году, сохраняя, однако, большую тактическую гибкость в отношении Востока, чем аденауэровские христианские демократы.)

Аденауэр отвергал сделку по поводу нейтралитета, на которую были готовы пойти социал-демократы, частично из философских соображений, частично по причинам сугубо практического характера. Стареющий канцлер не желал возрождать националистические искушения, тем более когда уже существовали два германских государства, которые, как предупреждал Черчилль в речи о «железном занавесе», мог/г выставить себя на аукцион. И он понимал гораздо лучше своих оппонентов внутри страны, что в исторической обстановке своего времени объединенная, нейтральная Германия может возникнуть лишь в результате мирного урегулирования, организованного против Германии. На новое государство наложат жесткие ограничения, и у-дет установлен международный контроль. Могущественные соседи обретут постоянное право вмешательства. Аденауэр полагал такого рода перманентную подчиненно психологически более опасной для Германии, чем разделенность. Он избрал равенство и интеграцию с Западом и респектабельность своей страны.

Теперь так и не станет известно, смог бы Сталин преодолеть нежелание Аденауэр и прочих демократических лидеров и довести дело до крупномасштабной диплома ческой конференции, или какие конкретно уступки, если он собирался на них hoTi он был бы готов сделать. Его предложение относительно широкомасштабной конф ренции наверняка было бы поддержано Черчиллем. Во всяком случае, смерть Стал сделала все эти соображения пустым звуком. Где-то в промежутке между ранними сами 1 марта 1953 года, когда он расстался с коллегами, вместе с которыми сМ0Т^ фильм, и тремя часами утра 2 марта, когда он был обнаружен лежащим на полу Д ^ со Сталиным случился удар. Время, когда это случилось, точно назвать нельЗЯ'о"не охрана боялась войти к нему в комнату ранее положенного срока, так что вя ^ возможно, что он пролежал много часов, прежде чем о его состоянии стало изве Ближайшие помощники Сталина, среди которых были Маленков и Берия, дежуР его постели, пока он не умер через три с половиной дня". Естественно, действия званных медиков были не свободны от двусмысленности. В конце концов, они в не могли стать очередными жертвами сталинской чистки по делу «кремлев врачей».

Преемникам Сталина еще больше, чем их бывшему руководителю, нужна редышка от напряженности с Западом. Они, однако, не обладали полнотой е ти, его хитрой расчетливостью, его проницательностью, и, что самое' главное

454

Переговоры с коммунистами: Аденауэр, Черчилль и Эйзенхауэр

ними не было политического единства, необходимого для следования столь сложным курсом. Преемников Сталина с неизбежностью ожидала борьба за власть. В отчаянной войне всех против всех, где каждый пытался сколотить свою фракцию, чтобы подкрепить этим свои претензии на власть, никто не взял бы на себя ответственность пойти на уступки капиталистам. Это стало ясно хотя бы из того, каким именно образом была объяснена ликвидация Берии. На самом деле грех его заключался в том, что он слишком много знал и тем самым представлял угрозу для своих могущественных коллег. Тем не менее его арестовали на заседании Политбюро и казнили вскоре после этого по обвинению в заговоре с целью отдать Восточную Германию — даже несмотря на то, что в этом заключался смысл сталинской «мирной ноты» предшествующего года и всей его последующей переписки с Западом.

Согласно мемуарам Хрущева, преемники Сталина были встревожены, не воспользуется ли Запад смертью Сталина для того, чтобы вступить в давно ожидаемый прямой конфликт с коммунистическим миром. Возможно, для того, чтобы исключить даже мысли о заговоре, тиран часто предупреждал своих приближенных, что Запад свернет им шеи, как цыплятам, как только его не станет12. В то же время подозрительность сталинских наследников в отношении Запада перевешивалась сиюминутными потребностями отчаянной схватки друг с другом. Даже несмотря на то, что новое руководство жаждало передышки в «холодной войне», каждый соперник в борьбе за власть знал, что дипломатическая гибкость может оказаться фатальной, пока он не добьется абсолютной власти. Но они чувствовали себя неуютно в условиях продолжающейся напряженности. В 1946 году Черчилль заметил, что Сталин хочет получить плоды войны без войны; в 1953 году преемники Сталина хотели получить плоды ослабления напряженности, не идя на какие-либо уступки. В 1945 году Сталин создал Дипломатический тупик, чтобы сохранить переговорные преимущества перед Западом; в 1953 году его наследники искали убежища в дипломатическом тупике, чтобы сохранить свободу выбора сторонников в борьбе друг с другом.

Когда государственные деятели хотят выиграть время, они предлагают переговоры, •б марта, менее чем через две недели с момента смерти диктатора, Маленков, ставший теперь премьер-министром, призвал к переговорам, не конкретизируя их содержания:

«В настоящее время нет таких запутанных или нерешенных вопросов, которые Нельзя было бы разрешить мирными средствами на базе взаимной договоренности заинтересованных стран. Это касается наших отношений со всеми государствами, включая Соединенные Штаты Америки»13.

Но Маленков не сделал конкретных предложений. Новые советские руководители че были уверены в том, как именно следует добиваться ослабления напряженности, и обладали гораздо меньшей властью, чем Сталин, в деле выработки новых подходов. В то же самое время новая администрация Эйзенхауэра была столь же осторожна в от-н°Шении предложений относительно переговоров с Советами, как и Советы в отношении уступок американцам.

Причины настороженности были одинаковы по обе стороны демаркационной линии: как Советский Союз, так и Соединенные Штаты опасались, что станет с «белыми пятнами». И у той, и у другой стороны были свои трудности, связанные с

455

Дипломатия

приспособлением к изменениям, происшедшим в международной обстановке после окончания войны. Кремль боялся, что отдать Восточную Германию тогда, — как и поколением позднее, — означает разорвать орбиту сателлитов. Если же не отдавать Восточную Германию,, то нечего было и говорить об истинном ослаблении напряженности. А Соединенные Штаты были озабочены .тем, что начало переговоров по Германии взорвет НАТО изнутри и, по существу, в обмен на союз они получат конфронтацию.

Для того чтобы решить, упустил ли Запад какую-либо возможность после смерти Сталина, надо ответить на три вопроса. Мог ли Атлантический союз вести широкомасштабные переговоры с Советским Союзом и не распасться? Мог ли Советский Союз в случае нажима пойти на имеющие смысл предложения? Могло ли советское руководство воспользоваться переговорами как средством прекращения вооружения Германии и западной интеграции, не отдавая на деле восточногерманского сателлита и не ослабляя хватки в Восточной Европе?

Американские лидеры были правы в своем предположении, что фактический задел уступок для переговоров исключительно мал. Нейтральная Германия могла представлять собой либо опасность, либо объект шантажа. В дипломатии бывают такие эксперименты, на которые нельзя идти, ибо неудача влечет за собой необратимый риск. риск краха всего, созданного в рамках Атлантического союза, представлялся суш

ственным!

На деле всеобщий интерес заключался в том, что Федеративная Республика оста ется частью интегрированной системы Запада — в первую очередь в интересах сов ского Союза, хотя никто из не уверенных в себе советских руководителей не оы состоянии признать это. Если Германия останется в составе Атлантического со i можно будет договориться об ограничении военного вовлечения вдоль новых дем кационных линий (что, по существу, снизило бы военный потенциал объединен Германии). Но если бы нейтральная территория включала в себя всю Герман -НАТО оказался бы выхолощен, а Центральная Европа превратилась бы либо в в ум, либо в потенциальную угрозу.                                                                          й.

Наследников Сталина можно было бы заставить смириться с вхождением о ъ ^ ненной Германии в состав НАТО (пусть даже с военными ограничениями) ли ^ том случае, если бы демократические страны угрожали военными последствиями > по меньшей мере, интенсификацией «холодной войны». Именно это, вероятно, ^ в виду Черчилль, который в 1951 году, еще тогда, когда Сталин был жив, вновь премьер-министром. Личный секретарь Черчилля Джон Колвилл зафиксировал.

«У[инстон] несколько раз делился со мною надеждами на то, что возможны нет совместное обращение к Сталину с последующим приглашением его на ко в Вену, где вновь будет открыта' и продолжена Потсдамская конфренция. Если ^ ские откажутся сотрудничать, «холодная война» с нашей стороны могла быть сифицирована: «Наши молодые люди, — заявил мне У., — скорее погибнут за

чем умрут понапрасну»14

Но другие западные лидеры не были готовы идти на такой риск или на выд^ ^ ние таких предложений, которые критиками Атлантического союза могли быТ рактеризованы как чересчур односторонние. Американские лидеры поэтому

456

Переговоры с коммунистами: Аденауэр, Черчилль и Эйзенхауэр

стояли любой крупной инициативе и по ходу дела помешали серьезным попыткам воспользоваться советским замешательством немедленно после смерти Сталина. С другой стороны, они сберегли внутреннее единство Атлантического союза.

Ценой паузы стал перенос спора с проблемы сущности переговоров на их желательность. И именно Черчилль, близившийся к концу карьеры, выступил в роли главного защитника переговоров, содержание которых он так и не уточнял. Была, конечно, некоторая горечь в том, как вступивший в девятый десяток Черчилль, всю свою жизнь отстаивавший принцип равновесия сил, настаивает на встрече на высшем уровне как на самоцели.

Американские руководители приписывали готовность Черчилля вести переговоры ущербной непоследовательности возрастного характера. На самом же деле Черчилль был абсолютно последователен в своих действиях, ибо он отстаивал переговоры как во время войны, так и сразу же после ее окончания, а также в тот момент, когда впервые был сформулирован принцип сдерживания (см. гл. 17 и 18). Изменялись лишь условия, при которых Черчилль делал эти предложения. В 50-е годы Черчилль никогда не конкретизировал детали глобального урегулирования, на котором он настаивал. Во время войны он основывался на том предположении, что Америка выведет войска из Европы или, по крайней мере, не будет их там размещать на постоянной основе, как многократно повторял Рузвельт. И тогда, и будучи лидером оппозиции в 1945—1951 годах, Черчилль, по-видимому, так представлял себе компоненты полномасштабного урегулирования с Советским Союзом: нейтральная, объединенная Германия; система западного альянса вдоль франко-германской границы; отвод советских войск к польско-советской границе и создание правительств на базе Финской модели во всех государствах, граничащих с Советским Союзом, — то есть нейтральных демократических правительств, уважающих советскую безопасность, но, по существу, свободных вести собственную независимую внешнюю политику.

Урегулирование в подобном направлении до 1948 года восстановило бы Европу 6 исторических масштабах. Во время войны и в первые послевоенные годы Черчилль значительно опережал свое время. Если бы он не проиграл выборы 1945 года, он бы, возможно, дал нарождающейся «холодной войне» иную направленность — при условии, что Америка и прочие союзники готовы были бы пойти на риск конфронтации, что, похоже, лежало в основе избранной Черчиллем стратегии.

Но к 1952 году урегулирование, которое виделооь Черчиллю, стало почти невозможным и было бы разве что эквивалентно политическому землетрясению. И мерой величия Аденауэра является та Федеративная Республика, которую он создал, что почти нельзя было себе представить до 1949 года. Через три года после этого мир, ро-Дившийся в воображении Черчилля после 1944 года, потребовал бы прекращения интеграции Федеративной Республики с Западом и вернул бы ее к первоначальному стансу свободно катящегося куда попало национального государства. В 1945 году Режимы финского типа в Восточной Европе были бы возвращением к норме. В 1952 году их более нельзя было установить путем переговоров; они могли лишь стать следствием краха Советского Союза или крупномасштабной конфронтации. Более того, "такого рода конфронтация могла бы возникнуть по поводу объединения Германии — й ни одна из западноевропейских стран не была бы готова пойти на такой риск ради

457

Дипломатия

побежденного врага вскорости после окончания войны.

Если бы Атлантический союз был единой нацией, способной на унифицированную политику, он мог бы проводить дипломатическую линию, ведущую к всеобщему урегулированию в рамках, очерченных Черчиллем. Но в 1952 году Атлантический союз был слишком хрупок для таких азартных игр. Президенты от обеих главных политических партий Америки не имели иного выбора, кроме как с болью в сердце следовать курсу ожидания внутренних советских перемен, стоя на «позиции силы».

Назначенный Эйзенхауэром новый государственный секретарь Джон Фостер Даллес воспринимал конфликт Восток — Запад как моральную проблему и стремился избежать переговоров до тех пор, пока не произойдет коренной трансформации советской системы, — а потому это находилось в острейшем противоречии с издавна существующими британскими взглядами. За всю свою историю Великобритания никогда не ограничивала себя ведением переговоров лишь с дружественными или идеологически близкими странами—.это рассматривалось ею как непозволительная роскошь. Никогда не обладая, даже в зените могущества, такими преимуществами с точки зрения безопасности, как Америка, Великобритания вела переговоры с идеол -гическими оппонентами безо всякого стеснения и договаривалась по практически вопросам, связанным с сосуществованием. И всегда четкое рабочее определение н -циональных интересов позволяло британской публике судить об эффективности Д тельности своих политиков. Британцы могли время от времени спорить у себя от сительно условий какого-то конкретного урегулирования, но никогда о т правильно ли было прибегнуть к переговорам.

Верный британской традиции, Черчилль стремился к более терпимому сосу ствованию с Советским Союзом посредством более или менее постоянных перего ров. Американские руководители, с другой стороны, скорее хотели изменить сов скую систему, чем вести с нею переговоры. Таким образом, англо-американский с неизменно превращался в обсуждение желательности, а не существа переговоров, время избирательной кампании 1950 года, которая обернулась поражением, Черч предложил встречу четырех держав — подобного рода встреча на высшем уровне на данном этапе «холодной войны» весьма революционной идеей:                            ^

«И все же я не могу не вернуться к идее новых переговоров с Советской го на самом высшем уровне. Эта идея импонирует мне, как попытка перекинуть ^ через водораздел между двумя мирами, с тем чтобы каждый из них мог жить 5 жизнью если не в дружбе, то, по крайней мере, без ненависти холодной войны»^

Дин Ачесон, только-только сформировавший Атлантический союз, счел предприятие преждевременным:                                                                                       на

«Единственный способ иметь дело с Советским Союзом, как мы УбедиЛ пой тяжком опыте, — это создать „ситуацию силы"... Как только мы устраним все места, мы сможем — мы будем в состоянии — выработать рабочие соглашения скими... Ничего хорошего не выйдет, если мы возьмем в данный момент н инициативу призыва к переговорам...»16                                                                         п0.

Черчилль вернулся на пост премьер-министра лишь в октябре 1951 года и пр ^ чел не оказывать нажима по поводу этой встречи в течение всего срока пре ь Трумэна на посту президента. Вместо этого он решил ждать прихода к власти

458

Переговоры с коммунистами: Аденауэр, Черчилль и Эйзенхауэр

администрации во главе со старым товарищем военный лет Дуайтом Д. Эйзенхауэром. А по ходу дела он занялся защитой идеи встречи на том основании, что, независимо от личности советского руководителя, он окажется восприимчив к идее заключения соглашения на высшем уровне. В 1952 году этим руководителем был Сталин. В июне указанного года Черчилль заявил Джону Колвиллу, что, если будет избран Эйзенхауэр, он попытается «сделать еще одну попытку добиться мира посредством встречи „Большой Тройки"... Он полагал, что, пока Сталин жив, мы находимся в большей безопасности от нападения, чем когда он умрет и его помощники начнут бороться друге другом, чтобы определить, кто.станет его преемником» .

Когда вскоре после того, как Эйзенхауэр стал президентом, Сталин умер, Черчилль выступил в пользу переговоров с новым советским лидером. Эйзенхауэр, однако, был не более восприимчив к идее возобновления переговоров с Советами, чем его предшественник. В ответ на шаг, предпринятый Маленковым 17 марта 1953 года, Черчилль настойчиво просил Эйзенхауэра 5 апреля не упускать шанс «выяснить, как Далеко режим Маленкова готов пойти в деле всеобщей разрядки обстановки»18. Эйзенхауэр в ответ попросил Черчилля подождать общеполитического заявления, кото-Р°е он намеревался сделать 16 апреля на заседании Общества американских газетных издателей, где, по существу, отверг основополагающие тезисы Черчилля . Эйзенхауэр утверждал, что причины напряженности столь же общеизвестны, как и средства от нее: перемирие в Корее, Государственный договор с Австрией и «окончание прямых и косвенных покушений на безопасность Индокитая и Малайи». Этим он свел воедино Китай и Советский Союз, что было следствием ложной оценки китайско-советских отношений, как покажут последующие события, и это привело к постановке явно невыполнимых условий, ибо события в Малайе и Индокитае были в основном Совет-кому Союзу неподконтрольны. Переговоров не требовалось, заявил Эйзенхауэр: настало время не слов, а дел.

Заранее ознакомившись с проектом речи Эйзенхауэра, Черчилль забеспокоился, то «внезапные заморозки погубят весеннюю завязь». Затем, для того чтобы показать, то Доводы Эйзенхауэра его не убедили, Черчилль предложил встречу держав, ведших еРеговоры в Потсдаме, которой бы предшествовала подготовительная встреча Чер-Мля с Молотовым, недавно вновь ставшим министром иностранных дел. Специаль-0 прилагая проект приглашения к письму Эйзенхауэру, Черчилль ссылается на приз-Рачные узы дружбы между ним и Молотовым:

«¦¦•Мы могли бы возобновить наши отношения военного времени, и... я мог бы

стретиться с господином Маленковым и другими вашими руководителями. Само со-

Разумеется, я не предполагаю, что нам удастся разрешить какие бы то ни было

^просы острого характера, предопределяющие ближайшее будущее мира.:. И конеч-

> мне бы хотелось внести ясность, что я ожидаю от нашей Неформальной встречи е ординальных решений, но лишь восстановления приятных и дружественных от-н°шений между нами...»20

Для Эйзенхауэра, однако, встреча на высшем уровне представляла собой опасную ТУпку Советам. С определенной долей раздражения он повторил свое требование, 0 ы Советы выполнили ряд предварительных условий:

«В моей ноте вам от 25 апреля я выразил ту точку зрения, что нам не следует че-

459

Дипломатия

ресчур торопить события и что мы не должны позволять существующему в наших странах стремлению к встрече между главами государств и правительств подталкивать нас в направлении преждевременных инициатив...»21

Хотя Черчилль с этим не согласился, он отдавал себе отчет в том, что зависимость его страны от Соединенных Штатов не позволяла ему роскоши самостоятельных инициатив в тех вопросах, по которым позиция Вашингтона была столь несгибаема. Не вступая в непосредственный контакт с Маленковым, он сделал наилучшее в подобной ситуации и высказал в палате общин значительную часть того, что намеревался сообщить советскому премьер-министру в частном порядке. 11 мая 1953 года он показал, в какой степени его анализ отличается от анализа Эйзенхауэра и Даллеса: если американские лидеры боялись повредить внутреннему единству Атлантического союза и перевооружению Германии, Черчилль более всего опасался повредить обнадеживающей эволюции, имевшей место внутри Советского Союза:

«...Было бы достойно сожаления, если бы естественное желание добиться всеобщего урегулирования в области международной политики помешало спонтанной и здоровой эволюции, которая, возможно, имеет место внутри России. Я рассматриваю некоторые проявления внутреннего характера и явное изменение настроения, как гораздо более важные и значительные, чем то, что происходит вовне. И я опасаюсь, как бы постановка внешнеполитических вопросов державами НАТО не подавила или обессмыслила то, что, возможно, является глубочайшим изменением русского мироощущения» •

Перед смертью Сталина Черчилль стремился к переговорам, полагая, что Сталин является тем самым советским лидером, который наилучшим образом может гарантировать исполнение обещанного. Теперь Черчилль настаивал на саммите, с тем что ы сберечь обнадеживающие перспективы, возникшие после смерти диктатора. Иными словами, переговоры были нужны независимо от того, что происходит внутри Сове ского Союза и кто контролирует советскую иерархию. Конференция на самом высшем уровне, утверждал Черчилль, могла бы решить вопрос принципов и направления будущих переговоров:

«На этой конференции не следует отдаваться во власть тщательно разработанно жесткой повестке дня или углубляться в дебри и джунгли технических деталей, Р ностно подтверждаемых ордами экспертов и чиновников, огромное число которь будет только давить на ход событий. Конференция должна включать в себя мин^ мально возможное количество держав и лиц... Возможно, случится и так, что не УД достигнуто ни единого соглашения по острым и животрепещущим вопросам, но пр этом у собравшихся может создаться такое общее для всех ощущение, что они см0^ сделать что-нибудь более полезное, чем разорвать человеческую расу, включая себя, на мелкие кусочки» .

Но что конкретно Черчилль имел в виду? Как могли руководители стран свою решимость не совершать коллективного самоубийства? Единственное            ия

ное предложение, высказанное Черчиллем, был призыв к заключению соглаше типа Локарнского пакта 1925 года, когда Германия и Франция признали границы ДРУ^ друга, а Великобритания гарантировала защиту каждой из сторон от агрессии со роны другой (см. гл. 11).

Пример был не из лучших. Локарно прожило всего лишь десять лет, и при его

460

Переговоры с коммунистами: Аденауэр, Черчилль и Эйзенхауэр

мощи не было разрешено ни единогр кризиса. Само представление о том, что Великобритания или любая другая нация могла быть столь индифферентна к сущности потенциального противостояния, что одновременно гарантировала бы (причем при помощи одного и того же инструмента) границу как своего союзника, так и основного противника, было достаточно безумным уже в 1925 году, а в эпоху идеологических конфликтов, воцарившуюся через три десятилетия, положение явно не улучшилось. Кто будет гарантировать какую из границ против каких опасностей? Уж не будут ли державы, встречавшиеся в Потсдаме, гарантировать все европейские границы против любой агрессии? В таком случае дипломатия совершала бы полный круг, возвращаясь к рузвельтовской идее «четырех полицейских». Или это означало бы, что сопротивление воспрещается до тех пор, пока его единодушно не разрешат все державы, участвовавшие в Потсдамском совещании? В таком случае подобная идея —«карт-бланш» для советской агрессии. Поскольку Соединенные Штаты и Советский Союз рассматривали каждый другую сверхдержаву как главную проблему для своей безопасности, какая совместная гарантия решала бы вопрос для них обеих сразу? Локарно было задумано как альтернатива военному союзу между Францией и Великобританией, и именно так было представлено парламенту и общественности. • Подменит ли новое соглашение по модели Локарно уже существующие союзы?

Постановка вопроса Черчиллем не зависела, однако, от каких-либо конкретных позиций на переговорах. 1 июля 1953 года он отверг теорию, будто бы политика Кремля остается всегда неизменной, а Советский Союз каким-то образом является первым на свете обществом, не подвергающимся коренным переменам в ходе исторического процесса. По словам Черчилля, дилемма для Запада заключается в сочетании нежелания признать существование орбиты советских сателлитов и моральной неготовности пойти на риск войны, чтобы изменить эту ситуацию. Единственный выход — «разведка боем», которая определила бы намерения, проистекающие из новой советской реальности. Он писал Эйзенхауэру:

«Я не более, чем в Фултоне или в 1945 году, настроен на то, чтобы меня одурачили русские. Однако я полагаю, что имеют место изменения во всемирном соотношении сил, в основном вследствие американских действий и перевооружения, но также и Вследствие кризиса коммунистической философии, что оправдывает хладнокровное изучение фактов свободными нациями, остающимися едиными и сильными» .

Черчилль надеялся на то, что «десять лет смягчения обстановки плюс плоды научного творчества создадут новый мир»25. Он более не предлагал глобальное урегулиро-ание, но провозглашал политику, которая позднее станет называться «разрядкой». Черчилль признал: затруднение, связанное с проведением политики «сдерживания» в ее первоначальном варианте, заключалось в том, что, независимо от глубины и точ-н°сти анализа, эта политика пропагандировала выдержку как самоцель вплоть до того самого дня, когда где-то в отдаленном будущем советская система трансформирует сама себя. «Сдерживание» несет в себе весьма впечатляющие цели, но мало предлага-ет в смысле выдержки на пути к ее достижению. Альтернативным ему является не-Медленное всеобъемлющее урегулирование, которое представляет собой более легкий путь к менее заманчивой цели. А также несет в себе риск возникновения трений внутри Атлантического союза и прекращения интеграции Германии с Западом. Непо-

461

Дипломатия

мерная цена за любое мыслимое quid pro quo, если этого не запросят сами германские руководители! Черчилль предлагал то, что являлось срединным вариантом: мирное сосуществование, позволявшее времени делать свое дело при наличии менее жесткой долгосрочной советской политики.

• Психологическая нагрузка эпохи конфронтации в отсутствие конкретного повода сказалась в изменении отношения со стороны Джорджа Ф. Кеннана. Понимая, что его первоначальная трактовка Советского Союза превращается в рациональное оправдание бесконечной военной конфронтации, он разработал концепцию всеобщего урегулирования, весьма сходную с той, какую, по-видимому, Черчилль имел в виду в 1944 — 1945 годах.

Основной целью так называемой «схемы разделения» Кеннаном ставился вывод советских войск из центра Европы. Ради этого Кеннан готов был заплатить сопоставимым выводом американских вооруженных сил из Германии. Страстно утверждая, будто Германия окажется в состоянии защитить себя обычным оружием, как это всегда имело место, особенно коль скоро советским войскам придется проходить через Восточную Европу, пока они не достигнут германских границ, Кеннан отвергал чрезмерные упования на применение ядерной стратегии. Он поддержал предложение польского министра иностранных дел Адама Рапацкого о создании безъядерной зонь в Центральной Европе, которая включала бы в себя Германию, Польшу и Чехословакию26.

Трудности, которые несли с собой схема Кеннана и план Рапацкого, были теми же, что возникли бы при осуществлении на практике положений «мирной ноты» Сталина: германская интеграция с Западом обменивалась на вывод советских войск и^ Восточной Германии и частично из Восточной Европы, что в отсутствие гаРа"тИ против советской интервенции для защиты коммунистических режимов привело ь двойному кризису: одному в Восточной Европе и другому, связанному с нахождение^ для Германии ответственной национальной роли, которую, как выяснилось, точ определить оказалось невозможно начиная с 1871 года27.                                         в

В свете расхожих представлений того времени концепция Рапацкого - КеННаНт'еН рамках которой увод американских войск на расстояние 3000 миль был эквивален^ ^ отводу советских войск на расстояние нескольких сотен миль, несла в себе еш риск придания дополнительных выгод той категории вооружений, по которой, ^ тогда полагали, налицо было советское преобладание. Ядерное же оружие клейми ^ и осуждалось, ибо оно, как минимум, делало агрессию непредсказуемой nfl инициаторов. Точно так же в те времена рассуждал и я28.                                        н.

Черчилль, как и множество раз до этого, оказался провидцем, пусть даже на _ ный момент он не мог предложить адекватного решения. Общественность демокр ческих стран не могла до бесконечности жить в обстановке конфронтации, если ^ вительство не продемонстрирует ей, что испробовало все альтернативы конфликту-^ если демократические страны не в состоянии были разработать конкретные проГ^ль. мы ослабления напряженности с Советами, то и их общественность, и их прави ства могли прийти в восторг от мирных инициатив, в которых им виделась бы Д ожидаемая трансформация советского общества, а на самом деле в основе этого ного наступления не лежало бы ничего более существенного, чем перемена то

462

Переговоры с коммунистами: Аденауэр, Черчилль и Эйзенхауэр

нош советских заявлений. И если демократические страны не хотели отныне колебаться между крайностями непреклонности и умиротворения, то им следовало вести свою дипломатическую деятельность в весьма узких рамках: балансируя между бесконечной конфронтацией, которая становилась все более угнетающей по мере накопления ядерных запасов обеими сторонами, и такого рода дипломатией, которая убаюкивала восприятие народами «холодной войны», не улучшая ситуации.

Но демократические страны на деле находились в выгодном положении, чтобы действовать в этих узких рамках, поскольку их сфера влияния была намного сильнее советской и поскольку экономический и социальный разрыв между сверхдержавами со временем мог только расширяться и углубляться. История, казалось, была на их стороне, при условии, что они смогут совместить воображение и дисциплину. Таким, по крайней мере, существовало рациональное обоснование политики разрядки, которую позднее стал проводить Никсон (см. гл. 28). По существу, эта политика явилась воспроизведением намеков Черчилля в письме Эйзенхауэру от 1 июля 1953 года, где он говорил, что «десять лет смягчения обстановки плюс плоды научного творчества» послужат созданию лучшего мира.

Наряду с Аденауэром Джон Фостер Даллес принадлежал к тем западным государственным деятелям, которые самым настоятельным образом возражали против риска Утерять достигнутое с таким трудом единство Запада в обмен на неопределенные по характеру и исходу переговоры. Оценка Даллесом опасностей предложения Сталина и более поздних соображений сторонников теории разъединения была по существу пра-вильнойк Но она в определенном смысле страдала психологической уязвимостью, ибо Даллес утверждал, будто наилучшим способом сохранить западное единство является полный отказ от переговоров, как об этом свидетельствует предупреждение составителю речей Белого дома, сделанное в апреле 1953 года:

«...Существует настоящая опасность даже в том, если мы только для виду пойдем навстречу советским инициативам. Ведь совершенно очевидно, что их вынуждает на это только давление извне, и я не знаю лучшего для нас образа действий, чем наращивать это давление прямо сейчас»29.

Подобными заявлениями Даллес заводил политику «сдерживания» в тупик. Демо-ратическому обществу требовалась какая-то цель, оправдывающая «холодную вой-НУ»> а не просто призыв к терпению и выдержке. Хотя политическая программа, ле-аШая на столе, была несовместима с интересами демократии, нужно было разработать альтернативную политическую концепцию мирной эволюции Центральной Европы — какую-то программу, которая бы делала упор на сохранении Германии Рамках западных институтов и одновременно предусматривала бы меры по ослаблению напряженности вдоль разделительной линии в Европе. Даллес предпочитал не о ращать внимания на наличие подобной необходимости и замораживать переговоры министров иностранных дел, остававшихся на знакомых позициях, с тем чтобы выиграть время для консолидации Атлантического союза и перевооружения Германии. Для Даллеса подобная политика исключала разлад между союзниками; для растерянного постсталинского руководства этим снималась необходимость напряжения при принятии болезненных решений.

Но как только советские руководители осознали, что демократические страны не бу-

463

Дипломатия

дут оказывать нажим по центральноевропейским вопросам, то начали стремиться к необходимой для них передышке в отношениях с Западом посредством сосредоточения усилий на том, что Эйзенхауэр и Даллес назвали испытанием доброй воли: на Корее, Индокитае и Государственном договоре с Австрией. Но соглашения эти не стали пригласительным билетом на переговоры по Европе, как того хотел Черчилль в 1953 году. Увы! Они обернулись их суррогатом... В январе 1954 года встреча министров иностранных дел по германскому вопросу быстро зашла в тупик. Даллес и Молотов, по существу, пришли к одному и тому же выводу. Никто из них не хотел обращаться к методам подвижной дипломатии; каждый предпочитал консолидацию своей собственной сферы влияния посредством более рискованной внешней политики.

Однако позиции обеих сторон были далеко не симметричными. Пауза играла на руку непосредственно тактическим и внутриполитическим целям Москвы, но одновременно срабатывала в пользу американской долгосрочной стратегии, даже если все без исключения американские руководители этого не осознавали в полной мере. Поскольку Соединенные Штаты и их союзники не могли не выиграть гонку вооружений, а их сфера влияния обладала большим экономическим потенциалом, правильно воспринимаемые долгосрочные цели Советского Союза, по существу, предопределяли необходимость подлинного ослабления напряженности и реалистического урегулирования центральноевропейских проблем. Молотов избегал уступок, которые, какими бы болезненными они ни были, возможно, помогли бы Советскому Союзу избежать стратегического перенапряжения и спасли бы его в конечном счете от краха; Даллес исключал гибкий подход, за что пришлось заплатить ненужными внутриполитическими осложнениями и уязвимостью применительно к советским мирным инициативам поверхностного характера, но что в итоге заложило основу конечной стратегическо победы Америки.

Даллес использовал передышку, чтобы добиваться интеграции Германии внутри НАТО. Проблема введения Федеративной Республики в военную структуру Запада была весьма щекотливой. Французы не слишком-то жаждали видеть полностью перевооруженную Германию и не хотели жертвовать своей национальной обороноспосо ¦ ностью ради интегрированной оборонной системы Запада, включающей в себя Германию. Ибо это означало бы доверить обеспечение обороны своей страны в какои-мере тем, кто десятилетие назад разорял Францию и этим ограничил ее возможност вести колониальные войны. Вот почему планы создания Европейского оборонительного сообщества натолкнулись на сопротивление Франции. Тогда Даллес и Антони Идеи обратились к иной альтернативе: включению Федеративной Республики Герм нии в НАТО. Париж уступил давлению, однако настоял на том, чтобы британски войска на постоянной основе были размещены на германской земле. И когда Иде согласился на это предложение, Франция получила конкретную военную гарантию, которой ей после первой мировой войны столь настойчиво отказывали англичане. Поэтому британские, французские и американские войска размещались в Германи^ как союзники Федеративной Республики. То, что началось как сталинская инициат ва покончить с разделением Германии (что какое-то время опосредованно поддерживал Черчилль), кончилось подтверждением раздела Европы. По иронии судьбы "ер чилль, защитник и пропагандист сфер влияния, в конце концов стремился смягчит

464

Переговоры с коммунистами: Аденауэр, Черчилль и Эйзенхауэр

последствия их возникновения и, возможно, уничтожить их вообще; в то время как Даллес, государственный секретарь в Правительстве страны, всегда в принципе отвергавшей сферы влияния как таковые, оказался главным проводником политики, заморозившей их существование.

Америка, убедившись в наличии солидарности внутри собственной сферы влияния, решила, что теперь с русскими говорить безопасно. Но дело обстояло так, что по мере консолидации американского и советского блоков в Европе говорить постепенно становилось не о чем. Обе стороны чувствовали себя в значительной степени свободно в отношении согласия на проведение встречи на высшем уровне не потому, что хотели покончить с «холодной войной», а как раз именно потому, что на такой встрече не были бы затронуты какие бы то ни было вопросы фундаментального характера. Черчилль ушел в отставку и на покой, Федеративная Республика была введена в НАТО, а Советский Союз решил, что сохранить собственную сферу влияния в Восточной Европе гораздо важнее, чем попытаться выманить Федеративную Республику из объятий Запада.

И потому Женевское совещание на высшем уровне, состоявшееся в июле 1955 года, оказалось бледной копией первоначально предложенного Черчиллем. Вместо того чтобы подвергнуть рассмотрению причины напряженности, руководители, приехавшие на эту встречу, даже не упоминали проблемы; породившие «холодную войну». Повестка дня охватывала широчайший диапазон тем, начиная от попыток каждой из сторон заработать пропагандистские очки и кончая стремлением разрешить проблемы отношений между Востоком и Западом при помощи психологического подхода на любительском Уровне. Предложение Эйзенхзауэра о введении политики «открытого неба», то есть права воздушной разведки территорий друг друга, не несло в себе никакого риска; ибо принятие его не открыло бы Советам ничего такого, что было бы им неизвестно из разведывательных данных и открытых источников информации, зато сняло бы покров тайны с загадок советской империи для американской разведки. Я знаю из первых рук, что принадлежавшие к окружению Эйзенхауэра авторы этого предложения, работавшие в основном под руководством Нельсона Рокфеллера, бывшего в то время советником президента, были бы весьма удивлены, если бы оно было принято. Да и отказ от него Хрущева не нес в себе никаких негативных последствий для Советского Союза. Вопрос о УДущем Центральной Европы был спущен на уровень министров иностранных дел при отсутствии согласованных руководящих указаний.

Главным результатом встречи была демонстрация рсихологической необходимости ПеРедышки для демократических стран после десятилетия конфронтации. Твердо отвергая все конкретные сталинские предложения прежних лет, демократические страны теперь поддались на перемены в тональности советских высказываний. Они напоминали бегуна-марафонца, который, уже завидев линию финиша, уселся бы от Усталости на обочине и позволил бы соперникам себя нагнать.

Эйзенхауэр и Даллес умело и тщательно отмежевывались от остатков предложений сталинской «мирной ноты» и многословных призывов Черчилля к встрече, настаивая на конкретных решениях по столь же конкретным проблемам. Но в конце концов °ни сделали вывод, что ожидание внутренних перемен в Советском Союзе может пожечь за собой чересчур суровый вызов, а разработка альтернативных переговорных

465

Дипломатия

позиций просто разделит стороны. Политику «сдерживания» общественность прими только тогда, когда ей будет предложена какого-либо рода надежда на окончание «холодной войны». Но вместо выступления с собственной политической программой они стали жертвами того, чего сами больше всего опасались: роста тенденции интерпретировать менее вызывающий стиль поведения Хрущева и Булганина как знак кардинальных перемен в советском образе действий. Сам факт встречи/ не носившей характера конфронтации, как бы мало, в сущности, она ни принесла, давал демократическим странам иллюзию надежды, что давно предсказанная трансформация советской системы уже началась.

Еще до начала встречи тон задал Эйзенхауэр. Отвергая прежнюю приверженность его администрации конкретным и тщательно проработанным достижениям, он обозначил цели дипломатических контактов Запада с Востоком в основном как психологические:

«Многие наши послевоенные конференций характеризовались чрезмерным вниманием к деталям, усилиями, откровенно направленными на разрешение^ отдельных проблем, а не установлением соответствующей атмосферы подхода к ним» .

Реакция средств массовой информации граничила с экстазом, и все они сходились на том предположении, что на этой встрече произошло нечто фундаментальное, хотя что именно, так и оставалось неясным. «Мистер Эйзенхауэр совершил нечто большее, чем победа над противником на поле боя, что ему было поручено десять лет назад, -говорилось в передовой статье „Нью-Йорк тайме". — Он сделал такое, что битвы более не повторятся... Другие, возможно, противопоставили бы силе силу. Мистер Эйзенхауэр воспользовался своим даром втягивать других в собственный круг доброй воли, чтобы изменить подход, если не политическую линию небольшой группы" госте из-за Эльбы» .

Даже Даллес проникся «духом» Женевы. «Вплоть до Женевы, - заявил он через два месяца министру иностранных дел Великобритании Гарольду Макмиллану, — с0" ветская политика основывалась на нетерпимости, которая являлась лейтмотивом с ветской доктрины. Теперь советская политика основывается на терпимости, что включает в себя добрые отношения со всеми...» 32 Встреча как таковая и окружавша ее атмосфера оказались самодостаточны.

Принимая этот же образ мышления, Гарольд Макмиллан утверждал, что истинно^ значение Женевского совещания на. высшем уровне заключается не в достижении ких-либо конкретных соглашений, а в личных отношениях между лидерами, котор оно помогло установить. Даже в стране, являющейся родиной дипломатии равновес сил, атмосфера вдруг стала ключевым элементом внешней политики:

«Почему эта встреча дала заряд надежды и ожидания всему миру? Примечатель были не сами дискуссии... Воображение всего мира потряс тот факт, что имела ме дружественная встреча между главами двух великих групп, на которые поделен м Р-Эти люди, несущие на своих плечах непомерное бремя, встречались, разговаривали шутили, как простые смертные.,. Я никак не могу отделаться от мысли, что лет женевская идиллия — это не сон и не театральная постановка» .

Если бы история умела прощать, то она бы оценила правоту американских лИД ^ ров в их более ранних предположениях, что «холодная война» является результа

466

Переговоры с коммунистами: Аденауэр, Черчилль и Эйзенхауэр

советских действий, а не советской риторики или чьего-то личного поведения. Отказ руководителей обеих сторон назвать своими именами причины напряженности привел к ее увековечению и ужесточению. Если сам факт встречи так подействовал на общественное мнение Запада, то какие могли быть у Советов дополнительные стимулы значительных уступок? И действительно, на политическом уровне на протяжении полутора.десятилетий не возникал ни один.

Обособились сферы влияния по обе стороны германской демаркационной линии. Со времени образования НАТО и до момента открытия переговоров между демократическими странами и Советским Союзом, приведших к подписанию Хельсинкских соглашений 1975 года, единственными политическими переговорами были те, что явились следствием советских ультиматумов по Берлину. Дипломатия все время перемещалась в сферу контроля над вооружениями, что являлось оборотной стороной подхода «с позиции силы». Сторонники такого подхода стремились превратить ограничение вооружений или контроль над ними в суррогат политического диалога; или, выражаясь языком политики «сдерживания», ограничить «позицию силы» низшим Уровнем, приемлемым для отражения натиска. Но точно так же, как «позиция силы» не переходит автоматически в переговоры, контроль над вооружением не переходит автоматически в ослабление напряженности.

Несмотря на то, что Женевское совещание восхвалялось на Западе как начало «оттепели» в «холодной войне», оно на самом деле дало толчок самой опасной ее фазе. Ибо советские руководители сделали из него совсем иные выводы, чем лидеры демократических стран. Наследники Сталина пришли в себя после всеобщей растерянности и неуверенности в том, а не воспользуются ли демократические страны всеобщей неурядицей, чтобы отыграть назад советские послевоенные завоевания. Ведь уже в июне 1953 года, всего лишь через,три месяца после смерти тирана, новые советские руководители сумели подавить восстание в Восточном Берлине, формально в городе, находящемся под четырехсторонней оккупацией, без какой-либо реакции на это со стороны Запада. Запад же готов был ждать объединения Германии и не оказал сопротивления, а коммунистическому политическому контролю над Центральной и Восточной Европой делался вызов только на словах. И в итоге на Женевском совещании советское руководство получило аттестат хорошего поведения без серьезного рассмотрения каких бы то ни было проблем из числа тех, что привели к «холодной войне».

Убежденные марксисты, они сделали единственный вывод, совместимый с их идеологией: соотношение сил сдвигается в их пользу. Без сомнения, эта вера подкреплялась Ростом, путь даже относительно малым, запасов ядерного оружия и успехами в деле создания водородной бомбы. В своих мемуарах Хрущев так подводит итог этой встрече: «••¦Наши враги теперь поняли, что мы в состоянии отразить их нажим и видим все их ¦¦РЮки насквозь» . В феврале 1956 года, через семь месяцев после совещания в Женеве, на том же самом съезде партии, где он осудил Сталина, Хрущев дал оценку международному положению, уничижительную для демократических стран:

«Общий кризис капитализма продолжает углубляться... Международный лагерь социализма оказывает всевозрастающее влияние на ход мировых событий... Позиция империалистических сил становится слабее...»35

Основной причиной непонимания лидерами демократических стран своих визави

467

Дипломатия

в СССР является настоятельное применение первыми критериев, выведенных на основании собственного внутреннего опыта, к советской номенклатуре. Это являлось глубочайшим заблуждением концептуального характера. Второе поколение советских руководителей было сформировано таким прошлым, которое представлялось бы немыслимым в условиях демократической страны. Прислужничество Сталину гарантировало психологическую деформацию. Только безудержный карьеризм и безграничная жажда власти давали возможность выдержать всепроникающий страх, порожденный угрозой смерти или жизни в ГУЛАГе за малейший ложный шаг, — а то и в связи с переменой политики со стороны самого диктатора.

Поколение, выросшее при Сталине, могло уменьшить для себя личный риск только услужливостью по отношению к прихотям хозяина и систематическим доносительством на своих коллег. Свое кошмарное существование они делали более терпимым лишь при помощи страстной веры в систему, которой они обязаны были своими карьерами. И лишь следующее поколение советских руководителей испытает шок разочарования в иллюзиях.

Как раскрывают материалы по Сталину в мемуарах Громыко, подчиненные Сталина прекрасно знали о зверствах, творимых во имя коммунизма36. И все же они успокаивали свою совесть, и так не слишком-то развитую, тем, что приписывали сталинизм аберрациям отдельно взятой личности, а не фиаско коммунистической системы. Кроме того, у них было мало возможностей для сосредоточенных раздумий, ибо Сталин следил за тем, чтобы происходила постоянная смена высшего руководства. А уход с должности при сталинском режиме вовсе не означал возвращение к нормальной жизни в «частном секторе»; ибо для тех немногих счастливцев, кому удалось уцелеть, это означало публичное поношение и полную изоляцию от прежних коллег.

Болезненная подозрительность, ставшая образом жизни советской номенклатуры, была характерна для ее поведения и в период, непосредственно следовавший за смертью Сталина. Преемники Сталина провели почти пять лет в борьбе за всю полноту власти: в 1953 году был казнен Берия; в 1955 году был снят со своего поста Маленков; в 1957 году Хрущев одержал победу над так называемой «антипартийной группой» Молотова--Кагановича — Шепилова — Маленкова, а в 1958 году он приобрел абсолютную власТ^ после смещения Жукова. Этот бесконечный кругооборот сделал ослабление напряжеН" ности с Западом необходимостью для кремлевского руководства, хотя и не помешал продавать оружие Египту или подавлять венгерскую революцию.

Перемена тональности со стороны советского руководства не означала приня им западного представления о мирном сосуществовании. В 1954 году, когда МалеН*сЯ говорил об опасности ядерной войны, он, пожалуй, впервые отразил нарождаюше беспокойство Советского Союза по поводу реалий ядерного века. В равной степе возможно и то, что он попытался подорвать уверенность демократических стр^"_ оружии, на котором они основывали свою безопасность. Осуждение Хрущевым ^ лина могло быть сигналом смягчения коммунизма, но он четко воспользовался э как оружием против бывших приближенных Сталина, являвшихся главной его оп зицией, и как средством достижения контроля над Коммунистической партией. ^

Верно, что у Хрущева хватило смелости разделаться с Берией, или, по крайней ре, он признал необходимость этого хотя бы ради собственного выживания; к томУ

468

Переговоры с коммунистами: Аденауэр, Черчилль и Эйзенхауэр

он умело экспериментировал как с интеллектуальной «оттепелью», так и с десталинизацией в Восточной Европе. Хрущев был предтечей Горбачева в том, что начал процесс перемен, смысл которого он не понимал и конечное развитие которого привело бы его в отчаяние. Под этим углом зрения можно было бы сказать, что крах коммунизма начался с Хрущева.

Крах оказался столь всеобъемлющим, что вызывает искушение кое у кого забыть, как отчаянно Хрущев бросал вызовы международному сообществу. У него был крестьянский инстинкт нащупывать нервные сплетения у стран, чью идеологию он определял как империалистическую. Хрущев спровоцировал ближневосточный кризис, предъявил серию ультиматумов по Берлину, поощрял войны за национальное освобождение и разместил ракеты на Кубе. Но, причиняя Западу множество неудобств, Хрущев не добился никаких выгод постоянного характера для Советского Союза, поскольку он умел начинать кризисы, но не знал, как их разрешать. И поскольку, несмотря на первоначальное замешательство, Запад в конце концов находил ответ, результатом агрессивных действий Хрущева была огромнейшая растрата советских ресурсов в отсутствие какой бы то ни было выгоды стратегического плана и потрясающее унижение во время Кубинского ракетного кризиса.

Женевская встреча 1955 года явилась отправной точкой всех этих трех авантюр. По пути домой из Женевы Хрущев остановился в Восточном Берлине, где признал суверенность восточногерманского коммунистического режима. Сталин на подобный шаг не пошел. На весь оставшийся период «холодной войны» вопрос объединения Германии исчезнет из международной повестки дня, поскольку Москва отнесла его к компетенции переговоров между двумя германскими государствами. А поскольку политическая ценность этих государств была несопоставимой и ни одно из них не собиралось совершать самоубийства, объединение могло произойти лишь в результате политического краха одного из них. Таким образом, Берлинский кризис 1958 — 1962 годов был порожден Женевой.

В 1955 году, через десять лет после смерти Рузвельта, наконец-то настало послевоенное урегулирование в Европе, но не путем переговоров между победителями во вто-Рой мировой войне, а в результате их неспособности провести переговоры по урегулированию. Произошло как раз то, чего Рузвельт так старался избежать: в центре континента оказались друг против друга два вооруженных лагеря, а Америка приняла на себя ощутимые обязательства военного характера в Европе, то есть произошел раз-Дел сфер влияния во всех смыслах. Но именно этот раздел и обеспечил определенную стабильность. Германский вопрос хотя и не был разрешен, но, по крайней мере, оказался в центре внимания. Советам пришлось смириться с существованием западногерманского государства, если не признать его, а американцы вынуждены были сделать то же самое в отношении Восточной Германии.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история