Андреевский Г. Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930-1940 годы

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава десятая
ЖЕСТОКОСТЬ

Блатные. – Среди бела дня и темной ночи. – Любовь или смерть? – Шайки. – Изверги,
выродки и уроды. – Банды. – Коты и кошки. – «Оступившиеся». – Убийцы женщин. –
Женщины-убийцы

Не вдаваясь в вопросы о причинах преступности того времени, вспомним о
преступниках и жертвах, о судьбах человеческих, заглянем во дворы и подворотни, «хазы» и
кабинеты следователей, помянем безвременно погибших, вспомним недобрым словом и
погубивших их. Ведь все они для нас москвичи и уже этим интересны.
А сколько в Москве воров было в сороковые годы! Не сосчитать! Где они теперь, где
Спиридонов Толик с 1-го Спасоналивковского переулка по кличке «Гривенник», где Борис
Михайлович Гущин по кличке «Гуля» со Среднего Кисловского переулка, где Морозов по
кличке «Мексик», Ананьев по кличке «Германец»? Может быть, кто-то из них сгнил в
лагере, загнулся от чахотки, напоролся на нож, а может быть, еще доживает свою жизнь
честным обывателем где-нибудь в Ейске или Бугуруслане. В Москве уж почти не осталось
домов, в которых прошли их детство и воровская юность. Расселены подвалы, снесены
бараки, деревянные и просто старые дома. Постарели их подруги, перемерли ловившие их
когда-то опера и пристававшие к ним со своими вопросами следователи и судьи. Никто
теперь не носит кепок-восьмиклинок с маленьким козыречком и обшитой материей пуговкой
на макушке, которые приобретали они на рынках и называли «москвичками», никто теперь
не заправляет с напуском в хромовые сапоги-гармошки брюки, не надевает под плащ или
ватник белое кашне, не щеголяет металлической коронкой на верхней челюсти. Устарели и
ушли в прошлое татуировки, которыми украшали руки, ноги и другие места блатные всех
мастей. Да и кто теперь захочет писать на себе лозунги типа: «Не забуду мать родную»,
«Помни слова матери», слова: «Любовь» и «Дружба», свои паспортные данные или имя
любимой, кого могут привлечь к себе такие примитивные картинки, как сердце, проткнутое
стрелой, голуби, якоря, перстни на пальцах, а на запястье ручные часы с браслетом? Кому
теперь придет в голову украшать свою грудь портретами Ленина и Сталина, а половой член
словом «нахал»?
Изменились, наверное, и клички. В те незамысловатые времена и клички были
незамысловатые: Пека, Шанхай, Пат, Чепа, Рыжий, Седой, Малышка-цыганок, Сынок,
Колюська, Дрозд, Иван Фиксатый, Жук, Киля, Швейка, а то и хуже: Придурок, Шалава,
Таракан, Хмырь и пр.
От унизительных кличек старались избавиться. Вот, например, какой разговор
произошел между следователем и Мишкой Ходаковым, арестованным за грабеж. Ходаков:
«Моя уличная кличка среди моих товарищей „Медведь“„. Следователь: „Кто это может
подтвердить?“ Ходаков: „Никто“. Следователь: „А следствию известно, что ваши товарищи
называют вас уличной кличкой „Нос“«. Ходаков: «Нет, уличной кличкой «Нос“ меня мои
товарищи не называют“.
Врал Мишка. Была у него кличка «Нос» и дали ему эту кличку за то, что у него
действительно был большой угреватый нос. Мишка же стеснялся и своего носа, и своей
клички, а поэтому следователю врал.
Кличка – не прозвище, и вору она нужна не для баловства, а для дела. С ее помощью он
исключает себя из списка граждан, то есть тех, кого «бережет» милиция. Порой воры и сами
знают друг друга только по кличкам, и это именно то, что им нужно. Ведь у клички нет ни
возраста, ни семьи, ни отчества, ни адреса. На нее не выдают ни карточки, ни паспорта, она
не написана на лбу своего обладателя. Ее не регистрируют в загсах и не пишут на
кладбищенских памятниках. Она не передается по наследству и не присваивается в порядке
поощрения.
Ну а если иметь две фамилии, то по одной из них, и воруя, можно прожить жизнь
честного человека. Участник одной из московских банд Тарасов-Петров как-то заявил на
допросе следователю: «Моя настоящая фамилия Тарасов, а Петров – это моя воровская
фамилия, под которой я судился три раза». А вообще Тарасов судился пять раз. Первые два
раза под своей фамилией. При освобождении ухитрился получить справку на Петрова. Вот
так в одном человеке уживались два, да еще вора.
И сколько бы ни изменяли преступники форму одежды, татуировки, фамилии и клички,
неизменной оставалась их гнусная человеческая сущность. Бандит оставался бандитом, вор –
вором, убийца – убийцей.
Как-то, допрашивая в суде свидетеля, молодого парня, в прошлом судимого, я
попросил его назвать синоним слова «преступление». Парень подумал и сказал: «подлость».
И он был прав. Преступление, в нашем обычном понимании этого слова, всегда подлость,
даже если оно не связано с кровью, а ограничивается наглостью и бесстыдством.
Примерами этого могут служить факты, изложенные в газетных сообщениях тех лет, из
которых мы узнаем, например, о том, что Акулина Баландина в 1941 году занималась
ростовщичеством, а Носков, приговоренный в марте 1943 года к расстрелу, угонял
автомашины и зарабатывал на перевозках, как писала газета, «огромные деньги».
Представляю, какие деньги можно было получить в октябре 1941 года, когда люди бежали из
города да еще с вещами! А вот гражданин Коренек в 1944 году получил всего пять лет. Он
вырывал листы из книг библиотек: Государственной публичной имени Ленина и МГУ. При
обыске у него дома нашли две тысячи страниц! Лучше бы уж он людей из Москвы вывозил,
вреда было бы меньше.
Узнавая о преступлениях, совершенных людьми, человек окунается в море подлости.
Может быть, поэтому любое, даже самое ничтожное проявление преступником
человечности, доброты воспринимается как чуть ли не благородство, за которые мы готовы
ему многое простить.
В 1949 году Гостев, Глазков и Гриневич, организовав банду, грабили женщин. Как-то
Гостев, угрожая пистолетом, отнял у одной из них сумку. В ней была получка – сто
семьдесят рублей. Бандит забрал сумку, но потом, взглянув на женщину, имевшую довольно
жалкий вид, вернул ей сумку и десять рублей, сказав: «Вот тебе, мать, на хлеб».
Главарь банды Соловьев (о нем после), услышав плач ребенка, всегда уходил из
квартир, которые грабил.
Однако все это скорее исключения, чем правила, и преступления военных и довоенных
лет не уступали по своей жестокости преступлениям других времен. Чувствительность в
уголовном мире не в почете.
Злоба, страх, зависть, жадность владеют душами преступников. В их среде царят все
пороки и мерзости, присущие миру убогих, опустившихся обывателей. Они трусливы и
продажны, жестоки и грубы. Люди, сохранившие в себе человеческие черты, такие, как
Соловьев, встречаются среди них гораздо реже, чем среди кого бы то ни было.
Особенно дикие и неоправданные преступления совершали молодые ребята. В те годы
к ним легко попадало огнестрельное оружие, и у них чесались руки, хотелось стрелять.
… В доме 9 на Сретенке жил один «переросток», Валька Слепов по кличке
«Биллибонс» (его левый глаз закрывала черная повязка). Было ему тогда, в 1943 году,
шестнадцать лет. Надо сказать, что в войну допризывники нередко пополняли ряды
преступного мира. Компанию им составляли инвалиды и прочие белобилетники. Так вот,
как-то в мае, выйдя из кинотеатра «Уран» после фильма «Дети капитана Гранта», Биллибонс
со своими дружками – Валькой Ильичевым с Печатникова переулка и Сашкой Химичевым с
Колокольникова – отправился гулять по Рождественскому бульвару. Было двенадцать часов
ночи. (Вот вам и «комендантский час»!)
На бульваре они увидели женщину. Биллибонс достал из кармана пистолет и
выстрелил в нее. Зачем он это сделал, он и сам не знал. Женщина упала и стала кричать.
Мерзавцы разбежались, а женщину, ею оказалась Аня Козлова, подобрали добрые люди и
доставили в институт Склифосовского. Биллибонса поймали. Получил он десять лет, и с тех
пор его на Сретенке никто не видел.
Шайка Крюкова орудовала в основном в районе Раменского шоссе. В апреле 1946 года
бандиты зашли в один из домов деревни Троицко-Голенищево. На кухне квартиры
находилась Ольга Сергеевна Беспалова, она что-то варила на керосинке. Увидев бандитов,
Беспалова стала кричать. Бандиты выстрелили в нее и убили. Как-то ночью, на шоссе,
Крюков увидел старушку, Елену Никитичну Залепухину. Он достал пистолет и старушку
застрелил, «убил насмерть», как потом было написано в протоколе.
Конечно, ни у Беспаловой, ни у Залепухиной бандиты ничего не взяли, да и брать-то у
них было нечего.
Даже тогда, когда было чем поживиться, нервы у мальчишек не выдерживали, не были
они еще готовы к профессиональной преступной деятельности. Так, в июне 1949 года банда
Артура Сазонова совершила налет на дачу полковника Худякова на Октябрьском шоссе.
Когда взламывали дверь, появился полковник в галифе и тапочках на босу ногу. Сазонов
выстрелил в него через стеклянную дверь и убил. После этого все разбежались. Мертвый
полковник показался им страшнее живого.
Впрочем, такое поведение преступников скорее исключение, чем правило.
Есть в Москве Шепелюгинская улица. Это там, где был Перовский рынок, у
Старообрядческого кладбища. Так вот на этой самой Шепелюгинской улице в доме 7 жила
Лидочка Перевезенцева, а недалеко от нее, в доме 68 по шоссе Энтузиастов, – Валька
Политова. На их квартирах осенью 1943 года часто собирались дважды дезертировавший из
армии Романов и его дружки: Солдатов, Седов и Ваннов, не достигшие призывного возраста.
Они нигде не учились и не работали, а обворовывали окружающих во время бомбежек.
Потом им это занятие надоело: риск большой, а выгода – копейки: ну что можно было взять
у нищеты, жившей в бараках? А им хотелось иметь большие деньги… И вот 5 ноября 1943
года, по наводке Политовой, работавшей кассиром магазина на шоссе Энтузиастов, они
убили и ограбили инкассатора Потемкина, приходившего в тот день в магазин за выручкой.
Дело было так. Романов, Седов и Солдатов пришли в условленное время в магазин, но
инкассатора не застали. Романов спросил продавщицу: «Инкассатор был?» – «Ушел только
что», – ответила та. Бандиты выскочили на улицу и увидели удаляющегося с портфелем
инкассатора. Романов нагнал его и, выстрелив с двух шагов в голову, убил, после чего
схватил портфель и вместе с Седовым и Солдатовым прибежал на квартиру Перевезенцевой.
Денег в портфеле оказалось двадцать две тысячи рублей. Сердце Романова радостно билось,
руки тряслись. Десять тысяч он тут же отдал Солдатову и Седову. Те на рынке в Малаховке
купили себе на них сапоги. Девчонкам, Лидке и Вальке, Романов купил чулки и одеколон. На
следующий день устроили пьянку. Но, как говорится, «недолго музыка играла». Уже 11
ноября физиономия Солдатова, проходившего мимо стадиона мясокомбината, показалась
подозрительной работникам милиции. Его задержали и отобрали пистолет. На следующий
день задержали Романова с парабеллумом в кармане. Трибунал приговорил его к расстрелу.
Бегал Романов, бегал от фронта, все за жизнь свою драгоценную опасался, а пуля его в
Москве-то и нашла. Вот уж, как говорят в народе, что на роду написано – того не миновать.
И стоило ли за какие-то фильдеперсовые чулочки для Лидочки убивать человека и
жертвовать своей жизнью? Бред какой-то! Но когда в руке пистолет, а в голове холодный
осенний ветер – то возможным становится все.
Револьвер в руках человека глупого, нервного и злого сгубил не одну жизнь. Изъятие
оружия у населения стало одной из важнейших задач милиции. Работникам ее стали даже
давать премии в размере оклада за каждый изъятый ствол, а на стенах милицейских
кабинетов появились плакаты со словами: «Товарищ! Береги оружие! К нему тянется рука
врага!»
31 марта 1946 года газета «Московский большевик» в заметке «Убийца приговорен к
расстрелу» рассказала об убийстве девятнадцатилетней студентки строительного техникума
Шуры Дудалевой неким Балакиным.
Балакин был вором. Имел две судимости: одну за хлебную палатку, вторую – за
часовую мастерскую на улице Горького. Жил он в доме 6/7 по 2-й Тверской-Ямской улице,
это рядом с домом, в котором прошло детство Бориса Пастернака. Владимир Балакин нигде
не работал и ждал призыва в армию. Одно тяготило его душу. Прошлым летом влюбился он
по самые уши в Шурку Дудалеву. Она жила рядом, на 4-й Тверской-Ямской, в доме 31. Дом
этот и сейчас там стоит. Прохода он Шурке не давал – добивался любви. Она просила
оставить ее в покое, а он говорил, что убьет ее, если она его бросит. Дело дошло до того, что
в ноябре 1945-го, когда Шура в очередной раз отказалась с ним жить, он стрелял в нее.
Наконец наступил последний вечер. Следующим утром он должен был стоять у дверей
военкомата. По этому случаю у него дома собралась компания. В разгар пьянки он покинул
дружков и пошел на 4-ю Тверскую-Ямскую. Там он встретил Шуру, проводил до дома, а в
подъезде потребовал, чтобы она ему отдалась. Она отказалась. Тогда он застрелил ее и
пошел домой.
Убитую вскоре обнаружили соседи, они и вызвали милицию. Виновного в убийстве
определили сразу. Балакина милиция знала, знала она и о том, что он преследовал убитую.
Брать Балакина на квартире не стали. При перестрелке могли погибнуть случайные люди.
Решили сделать засаду недалеко от его дома. Милиционеры 13-го отделения милиции
Алексеев и Морковкин заняли место у ворот дома 4 по 2-й Тверской-Ямской улице и стали
ждать. Во втором часу ночи Балакин вышел на улицу провожать гостей. Расставшись с ними,
пошел домой и тут заметил двух мужчин. Сразу понял, что это сотрудники милиции. Они
ждут его, чтобы арестовать за убийство Дудалевой. Он расстегнул пальто и сунул руку в
карман брюк, где лежал пистолет. Милиционер Алексеев подошел к нему и потребовал
предъявить документы. Балакин, ничего не говоря, вынул из кармана пистолет и выстрелил в
Алексеева, попав ему в висок. Морковкин растерялся и стрелять не стал. Балакин скрылся.
Задержали его 9 января в квартире родственников, на Пироговке.
Так один балбес за один вечер загубил две чужие жизни и одну свою. И таких случаев
было немало. В послевоенные годы насильственной смертью погибала почти половина
москвичей. Большинство, конечно, на транспорте. Особенно лютовали шоферы. Об этом мы
уже говорили. Гибли люди и от пуль в мирном городе… В 1946 году в Москве, по данным
Бюро судебно-медицинских экспертиз, от огнестрельных ранений погибло сто девяносто
шесть человек, а в 1947-м – сто двенадцать. Это значительно больше, чем было убито
тяжелыми предметами по голове (в 1946-м – пятьдесят пять, в 1947-м – восемьдесят шесть),
хотя именно этот вид убийств являлся всегда истинно российским.
В этом нет ничего удивительного. В городе было много огнестрельного оружия. Его
привозили с фронта, покупали на рынках рублей за пятьсот, ради него даже убивали
милиционеров. Был и еще один способ его добычи. На завод «Серп и молот» старое оружие
привозилось на переплавку. Оттуда его и похищали. Пистолет позволяет ничтожеству
почувствовать себя всесильным. Оружие приобретает власть над таким человеком,
побуждает к действию.
Пистолет придает бандиту силы, наглости. Примером тому может служить нападение
на директора магазина № 39 Щербаковского РПТ Кузнецова. А дело было так. Кириллов и
Дорошенко через знакомую им Лобанову, торговавшую в палатке от магазина № 39, узнали,
когда и как Кузнецов сдает выручку магазина. 13 августа 1949 года они, как и было
задумано, подошли к автобусной остановке «Отрадное» на Владыкинском шоссе. В семь
часов вечера сюда же пришел и Кузнецов. Выручка его магазина – около десяти тысяч
рублей – лежала в инкассаторской сумке, сумка была завернута в газету и сверток этот
Кузнецов держал под мышкой. Ничего не подозревая, он встал в очередь на автобус, а
Кириллов и Дорошенко встали за ним. Когда наконец подошел автобус и Кузнецов поставил
правую ногу на ступеньку задней двери, Кириллов выстрелил ему в голову и убил. Кузнецов
упал, женщины закричали, заметался вдали, услышав выстрелы, милиционер. Кириллов и
Дорошенко, схватив инкассаторскую сумку с выручкой магазина, бросились бежать к
автомашине «Додж», за рулем которой их ждал в условленном месте знакомый шофер. За
бандитами бежали несколько человек с остановки. Кириллов и Дорошенко стреляли в них,
но, к счастью, ни в кого не попали. В конце концов им удалось скрыться. Сначала на
машине, потом, когда она сломалась, пешком они добрались до пивной на Марьинском
рынке, где очень довольные собой распили пол-литра водки и несколько кружек
разбавленного пива. Все похищенные деньги они пропить не успели, так как были
арестованы и получили по двадцать пять лет с конфискацией имущества.
Вообще бандиты того времени заходили в своей наглости довольно далеко. Они
врывались среди бела дня в какой-нибудь магазин или палатку и устраивали стрельбу. В
конце мая 1949 года работники МУРа арестовали бандшайку, которая для налетов на палатки
и магазины использовала автомашину с фальшивым номерным знаком из фанеры. В одном
из Шикаловских переулков, за Крестьянской Заставой, бандиты убили директора магазина
Пантелеева, при ограблении палатки на Павелецкой набережной участник банды Колунов
убил покупательницу Старостину, а при ограблении магазина в поселке Горенки
Балашихинского района он же ранил из пистолета заместителя заведующего магазином
Дьякова. Другой бандит, по фамилии Андреев, выстрелом из пистолета ранил кассира
столовой Станкостроительного завода имени Орджоникидзе Пекарскую, отобрав у нее сто
тысяч рублей.
Тогда это были огромные деньги. В 1948 году, к примеру, для того чтобы купить в
какой-нибудь палатке или павильоне бутылку водки «Московская», «Зубровки» или
«Зверобоя», надо было заплатить более 40 рублей, за пол-литра красного портвейна, № 14, –
44 рубля, за бутылку розового, № 13, – 47 рублей, а белого, № 15, – 52 рубля. Бутылка
портвейна «777» («Три семерки») объемом 0,75 литра стоила 66 рублей 80 копеек.
Пол-литровая бутылка «Жигулевского» пива стоила 7 рублей 70 копеек, а «Мартовского» – 8
рублей 90 копеек. Недешево стоила и закуска. Килограмм «Любительской» колбасы,
например, стоил 52 рубля 80 копеек, а «Отдельной» – 43 рубля 20 копеек. О деликатесах и
говорить нечего. Двухсотграммовая баночка черной икры обходилась покупателю в 141
рубль 90 копеек.
Даже в «высших сферах» икра считалась роскошью. Известный советский
кинооператор Александр Сергеевич Истомин рассказывал, как после войны, на банкете в
Кремле, к столикам подходил некто в штатском и, наклонившись к гостям, тихо произносил:
«Икру не жрать!»
Воры и бандиты об икре и не думали, их вполне устраивали, как тогда любили
говорить, «бутылка водки и хвост селедки».
Ради удовлетворения скотских потребностей подонков общества вполне приличные,
полезные и даже талантливые люди становились жертвами преступлений.
Поздним вечером 25 января 1946 года учащийся энергетического техникума Сергей
Овчинников в Щепкинском переулке подошел к солистке Большого театра СССР Елене
Дмитриевне Кругликовой. Та как раз возвращалась из театра и еще не совсем вышла из
образа Татьяны Лариной, партию которой исполняла. Бандит наставил на нее нож. Пришлось
артистке отдать ему 800 рублей и часы, которые тот на следующий день продал за 1700
рублей.
Не все преступники, конечно, поступали так примитивно и грубо. Ханджевская,
Рейнгольд, Таубе и Герасимов, например, действовали иначе. В июне 1944 года они
объединились с целью изъятия ценностей с витрин ювелирных магазинов. Ханджевская
присматривала подходящую витрину, следила за тем, чтобы ее друзьям никто не мешал
«работать», а те ночью прилепляли к стеклу витрины «пластырь», резали алмазом стекло и
тихо чистили витрину. К концу года они обчистили витрины комиссионных магазинов на
Сретенке, на улице Воровского (Поварская), в Волховском переулке, на Колхозной
(Сухаревская) площади, а с витрины магазина «Ювелирторга» № 1 в доме 14 по
Столешникову стащили золотой лорнет, золотую табакерку, инкрустированную бирюзой и
перламутром, коробку из нефрита с золотом и эмалью, кулоны с цепочкой из золота с
аметистом и другие вещи, всего на девяносто тысяч рублей. Получили они тогда за все это
по десять лет лишения свободы с конфискацией имущества.
Помимо магазинов, палаток, инкассаторов и банковских служащих, жертвами грабежей
становились и простые граждане. Их раздевали, снимали с них шубы, платья, брюки, туфли,
ботинки и прочие новые и поношенные вещи. «Молотнуть», то есть ограбить человека
преступники могли в любом месте: в парке, на улице, в подъезде. В Москве существовали
шайки, которые «шефствовали» над определенными районами и местами города. Шайка,
возглавляемая Ташкиным, например, после войны грабила граждан у чайной «Самоварчик»,
в парке «Сокольники». А в 1943 году Урбанович по кличке «Ус» и Волков, познакомившись
на танцплощадке в ЦПКиО имени Горького, тоже решили создать банду. Банда грабила
людей в парке и около него. Похищенное, как это было в то время принято, бандиты
«толкали» на Перовском рынке. В 1944 году в Ленинском районе возникли две воровские
шайки. Одна «прославилась» тем, что 1 октября устроила драку у кинотеатра «Авангард»
(его давно снесли) на Калужской площади, во время которой бандит Шелехов застрелил
сержанта Чинкова, а вторая – ограблением дачи Артемова в Малаховке. С дачи было
вывезено на автомашине все имущество Артемовых, только что вернувшихся из эвакуации.
В те годы кинотеатры, клубы и дома культуры служили местом кучкования местной
шпаны и вообще преступного элемента.
На Преображенской площади стоял когда-то кинотеатр «Орион». Так вот около него
постоянно околачивались ребята из шайки Самодурова: Соболев Адам (на самом деле
Аркадий), Мишанька «корзубый» (он носил на правом клыке металлическую коронку),
Колька-инвалид по кличке «Козел», Лешка Крупенин (он же Сычев Владимир) и др. Сам
Николай Самодуров называл себя «Костей-инженером». «Инженером» он был, правда, по
замкам и задвижкам, а образование имел, вообще-то, не выше собачьего. И тем не менее
Верке Поляковой, с которой познакомился на квартире у своей знакомой Дуси в доме 12 по
улице Горького, он представился именно так. Верка ему сразу понравилась, и он привел ее в
подвал дома 91 по Гражданской улице, где в квартире дворничихи Чугуновой («Чугунихи»)
гужевалась вся его компания. С этого времени Верка стала не только Колькиной «кралей»,
но и хозяйкой «хазы». Покупала вино, продукты, сама брала деньги из шкафа, куда их
складывали постоянные посетители квартиры. С помощью специально изготовленных на
заводе ключей, отмычек, пилок, а также ломика «фомка» эти «посетители» обчищали
московские квартиры. Когда Колька ей надоел своими пьянками и драками, она стала жить с
Адамом. Колька с этим смирился. Адам был сильнее и злее его. После того как Верка от него
ушла, ему вообще не везло – ни в делах, ни в картах. А в середине ноября 1943 года с ним
произошла история, которая чуть ли не стоила ему жизни.
Началось все с того, что участник банды Николаев поссорился со своим приятелем
Лягушкиным по кличке «Нога». До этого они жили мирно и не раз ходили вместе на кражи.
А тут вдруг Николаев узнает, что к нему домой завалился пьяный Лягушкин с пистолетом и
стал грозить его матери, что он его, Николаева, убьет. Николаев подумал, что Лягушкин
сделал это неспроста, что он запугивает его, выполняя задание милиционеров. Банда решила
потребовать у Лягушкина объяснения. И вот 15 ноября Николаев, Фадеев, Кондратьев,
Молчанов, Соколов, Новиков и Самодуров направились к кинотеатру «Молот», на
Русаковскую, и нашли там Лягушкина. Стали с ним разговаривать. «Разговор» этот вызвал
живейший интерес у окружающих, поскольку сопровождался нецензурными выражениями,
демонстрацией оружия и угрозами. Опасаясь вмешательства милиции, бандиты потащили
Лягушкина за угол здания, но тому удалось вырваться от них и убежать. Фадеев погнался за
ним, выстрелил и убил. Казалось бы, на этом можно было успокоиться. И шум у кинотеатра
закончился, и подозреваемый наказан, но нет, возникла другая проблема: что делать со
свидетелем? Дело в том, что Лягушкин у кинотеатра был не один, а с приятелем, Губановым.
Как заставить его замолчать? И тут Фадеев передает пистолет Самодурову и велит ему
застрелить Губанова. Самодуров берет пистолет, отводит Губанова в сторонку, где,
приставив дуло к его животу, произносит: «Прощайся с жизнью!», после чего нажимает на
курок. Но выстрела не происходит. Осечка. Губанов вырывается, бежит. Самодуров стреляет
в него два раза, но пули пролетают мимо и Губанов скрывается. Что же в результате? А в
результате то, что Фадеев с подачи Николаева неизвестно за что убил Лягушкина, а
Самодуров остался чистеньким, отпустив свидетеля. Когда смысл всего случившегося дошел
до бандитов, они обратили свой взор к Самодурову. «Уж не „мусор“ ли ты, Костя-инженер?»
– говорили, обращенные к нему, их волчьи глазки. Сначала его просто били. Потом
Николаев вынул маузер. Тогда Самодуров вырвался из лап своих приятелей и побежал. Ему
удалось забежать в какой-то подъезд и спрятаться под лестницей. Там было темно и пыльно.
Самодуров прижался к стене и заткнул уши, чтобы не слышать удары своего собственного
сердца. Вскоре в подъезд вбежали и его преследователи. Кто-то зажег спичку, и по стенам
заплясали растрепанные тени. Самодуров увидел Николаева все с тем же маузером в руке.
Съежился, приготовившись к смерти. Тут грохнул выстрел, мелькнуло пламя, и что-то
царапнуло его по шее, наверное, отлетевшая от стены штукатурка. Не дожидаясь второго
выстрела, он юркнул в дверь и побежал по улице. Теперь за ним никто не гнался.
Неизвестно, что подействовало на банду, но Самодурова она решила простить. Может быть,
это случилось потому, что и сам Николаев, стреляя с двух шагов, не попал в Самодурова.
Как же можно было после этого винить его в том, что он не попал на бегу в Губанова! К
тому же и Губанов никуда не пошел. Молчал как рыба, опасаясь за свою жизнь. По случаю
примирения бандиты выпили, помянув Лягушкина, начальника московской милиции и всю
их «сучью братию». Но гулять банде оставалось недолго. Спустя три дня после «лягушачьих
поминок», когда Самодуров, Николаев, Фадеев и Соболев шли по Владимирскому поселку,
на них обратила внимание гражданка Яровая. Ей показалось, что на парнях надеты вещи,
похищенные из ее квартиры. Недолго думая, она кинулась к проходившим мимо
участковому уполномоченному 57-го отделения милиции Павлову и политруку того же
отделения Звонилину и указала им на бандитов. Самодуров, Николаев и Фадеев знали, что в
случае ареста их ждет расстрел. Дело в том, что совсем недавно, 1 ноября, они вот так же
шли с кражи по улице, неся похищенное, когда участковый 36-го отделения Голованов
остановил их, предложил предъявить документы. Фадеев, ничего не говоря, выстрелил в него
и тяжело ранил. Им тогда удалось смыться. Теперь они не стали ждать, когда к ним подойдут
милиционеры, а сразу пустились наутек. Самодуров с Соболевым забежали в подъезд. За
ними туда влетел участковый Павлов, и сразу прогремел выстрел. Павлов упал. Он был убит.
На месте преступления Звонилин задержал Самодурова. Соболев, Николаев и Фадеев
скрылись. Но дни пребывания их на свободе были сочтены. Вскоре всех, в том числе и Верку
с «Чугунихой», арестовали. Московский трибунал под председательством Васнева
приговорил Николаева, Фадеева, Новикова, Самодурова и Соболева к расстрелу. Верховный
трибунал РСФСР заменил Новикову и Самодурову смертную казнь двадцатью годами
каторжных работ. Приговор в отношении Соболева, Фадеева и Николаева 1 апреля 1944 года
был приведен в исполнение. Верка Полякова и Акулина Чугунова отсидели свой срок и
вышли на свободу.
Надо сказать, что в те годы от рук бандитов сотрудники милиции гибли довольно
часто. Вооруженные револьверами мерзавцы, спасая свою шкуру, были готовы на все. Так
же, как и Павлов, в подъезде дома, только другого, 18 апреля 1946 года был застрелен
оперуполномоченный 24-го отделения милиции Бовт. В тот день он шел по Стромынке и
увидел группу парней с чемоданами и еще какими-то вещами. Их суетливое, нервное
поведение вызвало у работника милиции подозрение. И он направился к ним, чтобы узнать,
кто они и чьи у них вещи. Но парни, увидев милиционера, бросились бежать. Один из
убегавших скрылся в подъезде дома 3. Следом за ним в подъезд вбежал Бовт. Сразу
прогремел выстрел. Бовт был убит. Бандитом, застрелившим его, оказался Анискин, а вещи,
около которых он стоял на Стромынке, – вещами, похищенными из квартиры Дробновой с
улицы Матросская Тишина. Со своими соучастниками, Крыловым и Пчелинцевым, Анискин,
когда к ним подошел Бовт, уговаривал своих знакомых, Канищева и Шурыгина, спрятать
похищенное.
Суд приговорил Анискина к расстрелу.
Отметим, ради справедливости, что не все милиционеры вбегали в подъезды вслед за
преступниками. Опытные работники этого делать не торопились. В ноябре 1942 года
милиционеры 40-го отделения милиции пришли к некой Самусевич, которая жила в
помещении школы № 78 на Потылихе, для того чтобы задержать ее и ее сожителя Сгибнева
за совершенное ограбление. Дело в том, что в тот день эта парочка сняла на улице пальто с
гражданина Мартиросяна. Когда милиционеры вели их в милицию, Сгибнев вырвался и
побежал, отстреливаясь от преследовавших его милиционеров. Потом он забежал в подъезд
дома. Милиционеры за ним в подъезд забегать не стали, а послали собаку. Вскоре услышали
выстрел, потом другой. Когда вошли в подъезд, то увидели убитую собаку и
застрелившегося Сгибнева. Он выстрелил себе в голову. Пальто вскоре нашли за сараем,
недалеко от дома Самусевич. Оно было поношенное и никакой ценности не представляло.
Жалко собаку и глупо загубленную человеческую жизнь.
Да, хорошо, что милиционеры были опытные. Неопытных же, тех, что пришли на
работу в милицию в конце войны или после нее, бандиты стреляли, как вальдшнепов или
куропаток.
Кто-то может спросить: за что же рисковали они своей жизнью? Ответ удивит многих –
за 550 рублей в месяц. За звездочки милиционерам тогда не платили.
Давали только форму. Форма была синяя, обшитая красным кантом. Фуражки имели
голубой околыш с гербом СССР. Зимой носили шапку-финку. Пистолет, чтобы его не
вырвали или не вытащили в трамвае из кобуры, прикреплялся за ушко на рукоятке к одежде
красным шнуром. Шнур поднимался по одному борту мундира, огибал шею и спускался по
другому борту. В начале апреля милиционеры переходили на летнюю форму одежды.
Постовые на улицах надевали белые гимнастерки.
Участковый уполномоченный 28-го отделения милиции Полунин погиб от руки
бандита 3 февраля 1946 года. Случилось это днем, на людной Нижней Красносельской
улице, у дома 42. Полунин обратил внимание на парня, который шел очень быстро и часто
оглядывался назад через левое плечо. Делал он так потому, что правого глаза у него не было.
Полунин подошел к нему, остановил и потребовал предъявить документы. (Мог ли он тогда
знать, что с этого момента пошли последние минуты его жизни?) Парень выхватил из-за
пояса пистолет и выстрелил ему в грудь. Полунин упал, теряя сознание. Из носа и рта у него
потекла кровь. Последнее, что он слышал, были еще два пистолетных выстрела. «Скорая
помощь» привезла Полунина в приемный покой Басманной больницы, где он и скончался.
Какое же стечение обстоятельств, судеб и нелепостей привело к гибели человека? Кем
был тот, кто ни с того ни с сего лишил его жизни? А был это Константин Иванович Яшкин
1924 года рождения. В семь лет он остался без отца и без матери. Рос в детском доме
«Смена» города Слуцка, как тогда назывался Павловск под Ленинградом. Научился играть
на трубе, одно время даже руководил духовым оркестром, а в 1937 году определили его
воспитанником 111-го артиллерийского полка, стоявшего в городе Пушкино, бывшем
Царском Селе. Осенью 1939-го он перешел в оркестр Краснознаменных курсов
бронетанковых войск. Стал даже помощником командира взвода по хозяйственной части,
вступил в комсомол. Казалось, он на правильном пути и ждет его достойное будущее. Но это
только казалось, а на самом-то деле было в этом хрупком юноше, Косте Яшкине, нечто
ущербное. В ноябре 1940 года, ему тогда исполнилось семнадцать лет, он пытался покончить
с собой, выстрелив себе в висок из пистолета. Пуля выбила глаз, но не убила. После этого
Яшкина из армии уволили. Возможно, только теперь он стал самим собой, освободившись от
узды, за которую общество его тянуло «в люди». И вот результат: в начале 1941 года, в
Ленинграде, его осудили за хулиганство в трамвае, потом трижды судили за кражи. В
сентябре 1945 года, в Москве, в трамвае, он срезал у военного по фамилии Хитров кобуру
вместе с пистолетом «ТТ». Поскольку жить ему было негде, он садился в последнюю
электричку на Ярославском вокзале и ехал в Загорск, а утром с нею же возвращался обратно.
Жил на то, что воровал, а этого было мало. Но однажды ему повезло. Около Ленинградского
вокзала какой-то мужик учинил дебош. Народ пошел за милицией, а Коська потащил мужика
за угол, подальше от возмущенных граждан. Тронутый такой заботой, мужик
расчувствовался и повел его в пивную, чтобы угостить. Когда мужик перестал соображать,
где он и с кем, Коська вывел его на улицу, затащил во двор Министерства рыбной
промышленности (Верхняя Красносельская ул., д. 17) и уложил на травку. Потом вынул из
его кармана деньги – семьсот рублей, снял с ног хромовые модельные ботинки, стащил с
него брюки, завернул вещи в газетку и ушел, бросив по дороге паспорт и военный билет
потерпевшего в почтовый ящик. Совесть свою Костя успокаивал тем, что для мужика
случившееся послужит уроком, как напиваться с первыми встречными.
Вскоре деньги кончились (не так уж много их оказалось), и Костя Яшкин опять остался
на мели. В его пробитую голову снова полезли мысли о самоубийстве.
В тот злополучный день, 3 февраля 1946 года, Яшкин, голодный и злой, зашел в кафе
на Спартаковской улице, что в доме 12. Денег у него не было, а жрать хотелось. Сел он за
столик, заказал двести граммов водки, бутылку пива и закуску: салат, бутерброды. Когда все
было съедено и выпито, и официантка подошла к нему, чтобы получить расчет, он
расплачиваться не стал, а попросил заказ повторить. Люба Долженкова, так звали
официантку, предложила ему сначала расплатиться, а потом уж «повторять». Тогда Яшкин
достал из кармана пистолет и перезарядил его на глазах официантки. Та испугалась и
убежала на кухню. Яшкин же решил сматываться, тем более что платы за угощение с него
теперь никто не спрашивал. Надо было воспользоваться моментом. Он вышел на улицу и,
пройдя до угла, свернул на Верхнюю Красносельскую. Здесь-то он и повстречался с
участковым Полуниным.
А что же произошло после того, как Яшкин выстрелил в Полунина, какие выстрелы
слышал, умирая, несчастный милиционер?
Одним из выстрелов, как, оказалось, была ранена проходившая в этот момент по улице
студентка Медицинского института Каштанова, а вторым – дворник Похунов, который
попытался задержать Яшкина.
Яшкин же, воспользовавшись паникой и неразберихой, скрылся. Его разыскивали по
приметам, которые описали дворник и официантка. На следующий день, около двух часов,
на платформе станции метро «Сталинская» (ныне «Семеновская») его задержал «по
подозрению» милиционер охраны метро – Асадченко. Милиционер потребовал, чтобы он
предъявил документы. Яшкин спокойно и добродушно ответил, что документов у него нет,
но что личность его можно легко и просто установить в 21-м отделении милиции, куда и
попросил Асадченко его доставить. Поднявшись на эскалаторе в вестибюль станции,
Асадченко передал Яшкина милиционеру Романову, а сам пошел докладывать начальству о
его задержании. Яшкин же ждать решения начальства не стал, а вынул пистолет, наставил
его на Романова, который тут же отскочил от него в сторону, и скрылся. Чтобы выбраться из
Москвы, Яшкин сел в первый попавшийся поезд, уходящий с Курского вокзала, однако его
нашли и там, задержали, изъяли пистолет и больше не выпустили.
Судебная коллегия по уголовным делам Московского городского суда под
председательством Пахомова 20 января 1947 года приговорила Яшкина по статье 59-3 УК
РСФСР за бандитизм к смертной казни, а 4 апреля приговор был приведен в исполнение.
Тогда, в начале 1947 года, суд еще мог приговорить убийцу милиционера к расстрелу.
После 26 мая он этого сделать уже не мог. В тот день вышел Указ Президиума Верховного
Совета СССР «Об отмене смертной казни». Те, кто был осужден на смерть раньше, но кого
не успели расстрелять, также избежали сей участи и «отделались» двадцатью пятью годами
исправительно-трудового лагеря.
Вообще ГУЛАГ после войны стал активно пополняться заключенными. Этому
способствовали, в частности, и Указы от 4 июня 1947 года «Об уголовной ответственности за
хищение государственного и общественного имущества» и «Об усилении охраны личной
собственности граждан». Если раньше за кражу личного имущества можно было получить
год, за грабеж – пять, а за разбой – пятнадцать лет или смертную казнь, то теперь за кражу
можно было схлопотать до десяти, а за разбой – до двадцати пяти лет лишения свободы.
О строгости наказания, вводимого за хищение государственного и общественного
имущества, и говорить нечего. За кражу его можно было получить десять лет, а за кражу
групповую, повторную, или в крупном размере – до двадцати пяти лет лишения свободы.
Что было в этом указе самым коварным, так это то, что он ничего не говорил о мелких
хищениях. Таким образом, за кражу батона в булочной можно было схлопотать семь лет.
При таких порядках рабочей силой как минимум до 1957 года ГУЛАГ себя обеспечил.
После войны одичавшие, изголодавшиеся люди не останавливались перед статьями
Уголовного кодекса. Им было не до этого. С помощью строгих законов нация пожирала саму
себя. Жизнь катилась по наклонной плоскости. Сначала нищета, потом преступление, потом
бесконечные годы в лагерях и, наконец, исчезновение. Сколько сгинуло в нашей стране
людей, не способных жить в нормальном человеческом обществе, не уважающих ни закон,
ни своих сограждан, ни самих себя. И где они теперь? Где многие мои одноклассники
первых послевоенных лет, где мальчишки со сретенских переулков, с Трубной и Цветного
бульвара? Куда они все подевались? А ведь сколько их было! Кто-то, наверное, переехал в
новые районы Москвы, кто-то вообще уехал из города, ну а остальные? Интересно было бы
узнать. Были же среди них хорошие, добрые и честные ребята, были, правда, и мерзавцы.
Вольно или невольно, но они преподавали нам уроки зла, внося в нашу жизнь то, что
впитали в себя сами в грязной и подлой среде, которая их окружала, в среде злобы, низости и
жестокости. Помню, как в школе, на моих глазах, один наш мальчишка (это было классе в
пятом – седьмом) привел в школу приятеля, верзилу и хулигана. Они подошли к какому-то
мальчику, прижали его к стене, и этот хулиган сильно ударил мальчика ладонью по лицу. У
того из носа хлынула кровь. Картина была ужасная. Я запомнил ее на всю жизнь. Но что
было во всем этом самое отвратительное, так это то, что сам я долго не мог избавиться от
желания вот так же, с такой же силой, ударить кого-нибудь по лицу. Зло очень заразно. Оно
развращает душу, проникая в ее самые тайные уголки и закоулки, о существовании которых
мы и сами не подозреваем.
Какое же зло надо было видеть в жизни, какую злую память предыдущих поколений
надо было в себе сохранить, чтобы совершать те злодеяния, о которых пойдет речь дальше.
Митрофан Машков в 1941 году ушел на фронт. В маленьком деревянном домике во 2-м
Церковном переулке, ныне Стрелецком, что в Марьиной Роще, он оставил мать, Агафью
Никифоровну, и жену, Анисью, с двумя совсем маленькими сыновьями, Борисом и
Николаем. В 1945-м Митрофан вернулся с войны. Стал работать возчиком. Тут приехал к
ним из Мордовии его брат, Степан. Построили они себе новый дом, тут же, рядом со старым.
В старом доме сделали кухню и хлев для скота. Были у них корова, свиньи, куры. Вскоре и
вторую корову приобрели. А в декабре 1946 года и семья увеличилась, родилась дочь, Зина.
Люди они были трудовые, непьющие, с соседями жили дружно.
16 апреля 1947 года пришла к ним за молоком, как обычно, одна старушка. Постояла у
крыльца, постучала в окно – никто не ответил. Прислушалась – плачет ребенок. Дернула
ручку входной двери – дверь открылась. Зашла – в сенцах ведра, наполненные помоями для
скота, за перегородкой поросенок хрюкает. Поднялась на ступеньку, открыла вторую дверь и
тут на нее самой смертью пахнуло. В хате холодно, тускло, а на полу убитые все в белом и
кровь, кровь кругом. Не помня себя, старушка выбежала из дома и к соседке.
Всполошилась округа, побежали в милицию. Приехали дежурная группа МУРа и
следователь Московской городской прокуратуры Рамис, старшие опера из МУРа Захаров и
Шутов, начальник Дзержинского угро Бурденков и др. Прибыл на место в милицейском
«Виллисе» и большой черный кобель Дозор. Он прошел несколько метров по Церковному
переулку, нашел клетчатую шаль с бахромой и, выйдя на улицу, сел и вздохнул, дав понять,
что следы преступников затоптали люди.
Пока муровцы искали свидетелей и наводили справки об убитых и их связях,
следователь составлял протокол. Теперь, благодаря ему, мы можем заглянуть на место
происшествия. «… В углу иконы, убранные бумажными цветами, на стене зеркало, рядом с
которым фотографии членов семьи Машковых, репродуктор, между кроватью и печкой на
пружине подвешена к потолку детская люлька, а в ней подушка…»
Девочку к тому времени забрали родственники убитых – Кинякины. Они же назвали
следователю фамилию возможного убийцы – брата Анисьи, Князькова Федора. Мысль об
участии в преступлении близкого убитым человека не противоречила картине преступления.
Было очевидно, что Машковы сами пустили преступников в дом, оставили ночевать у себя.
Постеленные ими для убийц мешки с сеном так и остались лежать на полу. Князькова сразу
стали разыскивать. Вскоре удалось установить, что живет он в поселке Колюбакино Рузского
района Московской области. Для задержания его и отправились в Колюбакино оперативники
Круглов и Курочкин. Они задержали Князькова в его собственном доме, а с ним вместе и
неизвестного мужика со шрамом на лице. Им оказался соучастник Князькова по
преступлению в Москве, Сергей Филимонов. Вскоре задержали и брата Сергея – Виктора.
Отпирались они недолго. Потом признались и о совершенном злодеянии рассказывали
спокойно и подробно, как будто и не убивали вовсе, а так, сено ворошили.
Теперь, когда молчание трупов нарушили голоса убийц, стало еще страшнее и стыднее
за человеческую породу, за страну, в которой появляются на свет и живут такие мерзавцы.
Да, каких только выродков не рождает российская земля!
Одни только показания Князькова, данные им следователю Мосгорпрокуратуры
Кочарову, чего стоят! Прочтите их: «… Вся семья Машковых спала крепким сном. Не спали
только мы трое… Часа в два ночи мы поднялись и разошлись каждый к намеченной жертве.
Первым Сергей убил ударом тесака мою сестру Анисью. Она только могла вскрикнуть:
„Ой!“… Проснулся Митрофан и стал оказывать сопротивление. Соскочил с кровати, зацепив
за труп Анисьи, и тот упал на пол. Митрофан бросился к двери, но Сергей убил его. На крик
Митрофана проснулись его мать и сын Николай. Старуха кричала: „Караул!“ Я нанес ей удар
тесаком в грудь, но она продолжала кричать. Тогда я ударил ее тесаком в спину. Она упала
на пол, но еще была живой. Тогда я ей воткнул штык от винтовки в шею. После этого
старуха умолкла. Филимонов Виктор ударил столовым ножом Степана, но нож согнулся.
Степан укусил Виктора за палец, пытался прорваться к двери… Сергей штыком убил
Степана… после этого подбежал к сундуку, на котором лежал сын Митрофана, Николай.
Сергей стащил его с сундука и на полу убил».
Рассказ Князькова дополняют показания Виктора Филимонова, того самого, которого
Степан укусил за палец. Так вот, когда бандиты закончили резню, они вспомнили, что
остался еще в живых мальчик, шестилетний Борис. Убийство мальчика поручили ему,
Виктору. «Сергей дал мне свой кинжал, – показал Филимонов Виктор, – я подошел к
мальчику, но ударить ножом не решался. Федор и Сергей закричали на меня… Тогда я нанес
мальчику удар ножом в грудь. Мальчик закричал, но остался жив. Сергей и Федор стали
ругать меня нецензурными словами, и я вновь стал наносить удары, и мальчик был убит, т. к.
не стал кричать… Когда уходили из дома, маленькая девочка, лежавшая в качалке,
заплакала. Почему мы ее не убили, я не знаю».
С места преступления бандиты унесли деньги – двадцать пять тысяч рублей, зимнее
пальто Анисьи с каракулевым воротником, хромовые сапоги и два отреза сукна. Все это они
извлекли из сундука, в который забрались, взяв ключи из кармана халата бабы Агафьи. В
суете и спешке бандиты не заметили того, что в сундуке находились еще две пачки денег с
пятнадцатью и шестнадцатью тысячами рублей, да еще под матрацем кровати, на которой
спали Митрофан и Анисья, – пятнадцать тысяч рублей.
Кто подумает, что убийцы своим поступком загубили свои души, что они выли по
ночам от отчаяния, не в силах смыть страшный грех со своей совести, что их мучили
кошмары, «кровавые мальчики», тот жестоко ошибется. Совершив преступление, бандиты
поделили деньги, купили закуску, выпивку и кое-какие мелочи. Виктор Филимонов,
например, купил к сапогам подошвы, передки и гвозди.
Нет слов. Подметки для сапог вещь нужная. Но, наверное, самому злому людоеду на
Земле не пришла бы в голову мысль убить из-за них ребенка. Об эмоциональной тупости
этих выродков говорит и такой факт. Еще когда они ехали на убийство Машковых, Сергей
Филимонов предложил, если не выйдет дело с Машковыми, поехать к его двоюродному
брату и вырезать его семью. Там тоже, надо думать, было чем поживиться. Тот двоюродный
брат Сергея Филимонова, его жена, дети, конечно, не представляли тогда себе, какая
смертельная опасность нависла над ними. Не могли они знать и того, что жить на свете они
остались лишь благодаря тому, что с Машковыми у бандитов «вышло».
Кем же были эти палачи, загубившие ни за что ни про что своих родственников, детей?
Может быть, это были закоренелые бандиты, особо опасные рецидивисты, каратели из
«СС»? Совсем нет. Лишь Князьков в 1946 году был арестован за кражу, получил два года, но
вскоре вышел на свободу, братья же Филимоновы вообще к уголовной ответственности не
привлекались. Все они работали: Князьков – лесорубом, Филимоновы – трактористами.
Князьков Федор и Филимонов Сергей воевали. Федор был награжден «Медалью за отвагу» и
«За боевые заслуги», Сергей имел орден Красной Звезды. В 1943 году его даже в партию
приняли, правда, на следующий год, за утрату партбилета, исключили.
Страшен зверь в облике человека. Волк, так тот перед нападением хоть зубы скалит,
морщит нос, у него поднимается шерсть на загривке, а человек улыбается, всякие хорошие
слова говорит, по плечу тебя похлопывает.
7 мая 1947 года Судебная коллегия Московского городского суда под
председательством Васнева приговорила всех троих к смертной казни. Однако расстрелять
их не успели. В конце мая смертная казнь была отменена и мерзавцы остались жить.
По той же причине остался жить на свете садист и палач Андрей Меркулов. Когда он
убивал свои жертвы, то просил соучастника поворачивать их к нему спиной. Боялся, что его
морда запечатлеется в зрачках убитых. Вот что рассказал об одном таком факте его
соучастник, Комбалов Виктор, младший лейтенант, инвалид войны (у него отняли правую
голень и он ходил на протезе), сожитель сестры Меркулова.
«Я лежал в больнице на 3-й Мещанской, потом она называлась МОКИ, – рассказывал
Комбалов, – и там познакомился с Зиной Коллеровой. Потом стал ходить к ней домой. Жила
она в квартире 6 дома 57 по 3-й Мещанской улице. На вид она была похожа на еврейку.
Потом познакомился с Софьей Меркуловой, сестрой Андрея, а потом и с ним самим. С
Соней решили пожениться, но денег на свадьбу не было. Тогда Андрей предложил ограбить
мою знакомую еврейку. Я зашел к ней. Дома застал, кроме нее, девушку по имени Нина,
приехавшую из провинции. Когда, уйдя из квартиры, рассказал об этом Меркулову, тот
ответил: „Ничего страшного нет. Возьмем да зарежем обеих“. Я сказал, что боюсь идти на
такое дело, но он меня старался успокоить. Говорил, что убивать будет он… Когда на
следующий день шли к Зине, Меркулов по дороге вытащил из кармана финку и спросил:
„Как, хороша будет для дела?“ Я ответил: „Ничего“. Пришли к Зине, но ее дома не было.
Нина пригласила нас в комнату. Полчаса, наверное, разговаривали с ней. Потом Меркулов
сказал мне, что пора переходить к делу. Я сказал, что пойду на кухню пить воду. Нина
сказала, что принесет мне ее, но я пошел сам. Вдруг услышал: „Ой!“ Оглянулся и увидел, как
Нина упала на колени, а потом и всем телом на пол. Меркулов вытащил у нее из спины
финский нож и ударил еще раз. Нина стала биться головой и хрипеть. Меркулов сказал мне,
чтобы я держал ее, а сам стал бить ее ножом в спину… На вырученные деньги справили
свадьбу. Расписались 20 декабря 1946 года…»
Поистине кровавая свадьба… Получил Меркулов двадцать пять лет, а в декабре 1963
года Магаданский областной суд освободил его от дальнейшего отбывания наказания,
сославшись на то, что он «твердо встал на путь исправления».
Может быть, потом, встав на путь исправления, он играл в каком-нибудь дворе в
домино и даже ходил на митинги. А может быть, еще кого-нибудь зарезал. Последний
вариант мне представляется наиболее вероятным. Преступник, совершавший страшные
злодеяния, не в состоянии стать нормальным человеком. Ему ведь не дает покоя ненависть к
людям, которые не разделяют с ним его подлости и низости. Да и как можно стать
нормальным? Ведь каждого нормального человека до конца дней мучает совесть за любой
пустяк, совершенный им еще в детстве.
Откуда взялось такое зверство у Князькова, братьев Филимоновых, Меркулова, не
знаю. Войной это зверство, конечно, не объяснишь. Только сочетание их эмоциональной
тупости со временем узаконенных убийств могло дать такие страшные результаты.
Им, этим выродкам, пришлось, конечно, много пережить. Сергей Филимонов и Андрей
Меркулов находились во время войны на оккупированной территории. Деревню, где жил
Сергей, немцы сожгли, а его дом почему-то не тронули. Меркулов в декабре 1942 года попал
в плен. Таскали его из одного лагеря в другой. Сначала гоняли по всей Украине, потом
перевели в Польшу, затем во Францию. Вернулся он на родину в 1946 году.
Лица, вернувшиеся из плена, попадали на проверку в лагерь, а потом отправлялись в
принудительном порядке на какую-нибудь стройку или производство. Меркулов, например,
прибыл на пароходе из Англии (его туда доставили союзники, освободив из лагеря во
Франции). В России он прошел фильтрационный лагерь и был направлен в Баку на
асфальтобетонный завод, откуда сбежал.
Вообще бандиты тех лет были нередко «людьми трудной судьбы», вернее, «мерзавцами
трудной судьбы».
Бандит Лущенко, например, когда немцы заняли его деревню Красный Рог на
Брянщине, сам пошел к ним служить полицейским. Дали ему немцы трехлинейную винтовку
с пятью патронами, назначили паек, как у немецких солдат, да двадцать марок в придачу.
Когда пришли наши, Лущенко арестовали и посадили в брянскую тюрьму. Потом его
перевели в фильтрационный лагерь № 174 в Подольске, а из лагеря направили работать на
Подольский молочный завод имени Калинина. Оттуда он сбежал, а в октябре 1946 года со
своими дружками Давлетшиным, Дойниковым, Судаковым и Клепиковым убил и ограбил
мужа и жену Николаевых в 10-й квартире дома 8 по Зоологической улице.
Страшные по своей жестокости преступления совершали, конечно, не только те, кто
видел кровь на войне. В хороших московских квартирах подрастали подонки, которым не
терпелось стать заправскими убийцами. Одним из них был Лева Климкин, сын работника
Госконтроля. Отец не жалел на него денег. Когда сын закончил седьмой класс, нанял ему
домашних учителей. Не жалела своих сил ради него и мать, Мария Георгиевна Торская,
которая не работала, а только обслуживала мужа и сына. А сын учиться не хотел и старался
проводить время на улице с друзьями. Все они жили на Большой Калужской улице в доме 16,
и поблизости от него – Вовка Гридасов, Юзик Альшковский, Витька Гапонов, Валька
Иванова…
С этой самой Вальки все и началось. А дело в том, что невзлюбила она свою соседку по
квартире, тетю Полю Константинову, за то, что та на нее постоянно жаловалась матери и ей
самой морали читала. Когда же ребятам захотелось попробовать себя в «деле», она им тут и
предложила обворовать Константинову, сообщив, что ее муж – полковник в Германии, и у
нее есть много хороших вещей. Валька рассказала также о том, что в первой половине дня их
квартира обычно бывает пуста, так как ее мать на работе, младший брат в школе, а соседка
уходит по делам. Недолго думая, решили соседку обворовать. Тут как раз Юзик спер у своей
сестры, Аси Коган, пистолет «вальтер» и передал его Гридасову, ну а тот отдал его Левке,
попросив взять для него у Константиновой хромовые сапоги. Он даже сказал, где они лежат,
так как знал об этом от Вальки. Левка пообещал.
15 сентября 1945 года Левка с утра ходил в Госконтроль за арбузом, который прислал с
оказией из Грозного отец, он находился там в командировке, а около двенадцати часов
вместе с Гапоновым, как и договорился, подошел к дому 25 по Большой Калужской. Валька
уже ждала их. «Идите скорее, – сказала она, – в квартире никого нет. Ключ в пожарном
рукаве». Поднявшись по лестнице на третий этаж и взяв из пожарного рукава ключ от
квартиры, юные бандиты открыли дверь и вошли в квартиру. В ней действительно никого не
было. Взяв в комнате Ивановых молоток и большой столовый нож, Климкин стал
взламывать дверь комнаты Константиновых. В это время воры услышали шаги на лестнице и
спрятались за дверью. Они слышали, как кто-то вставил ключ в замок, открыл дверь и вошел.
Оказалось, что это была Полина Павловна Константинова. Она, наверное, что-то забыла, а
может быть, почувствовала и вернулась. Когда она закрыла дверь, Климкин ударил ее
молотком по голове, но она не упала, а повернулась к нему лицом и закричала. Тогда
Климкин крикнул Гапонову: «Стреляй!» и тот выстрелил. Константинова упала, роняя
ключи. Климкин их подобрал и открыл дверь ее комнаты, но тут Гапонов, напуганный
произошедшим, попросил его выйти на лестницу. Они вышли и несколько минут стояли
молча у окна. У Гапонова тряслись руки и глаза стали круглые, как у филина. Ему не
верилось, что минуту назад он убил женщину. Захотелось проверить, жива ли она. Они
вернулись в квартиру и увидели, что женщина лежит на полу с широко открытыми глазами.
Испугавшись, что в зрачках Полины Павловны запечатлеется его физиономия, Климкин
выколол ей ножом глаза, потом взял труп за ноги и оттащил его в ванную комнату. Теперь
им никто не мешал, и можно было поживиться добром, ради которого они сюда пришли.
Там, где и говорил Гридасов, нашли сапоги, взяли ручные часы, их было четыре штуки,
какой-то отрез, еще что-то, покидали все это в сумку и собрались уходить, но тут, подойдя к
двери, поняли, что опять кто-то открывает ее. На сей раз этим «кто-то» оказался Валькин
младший брат, ученик первого класса, Юрка. Открыв дверь и увидев в квартире незнакомых
парней, Юрка очень испугался и побежал вниз по лестнице. За ним выбежали из квартиры и
сами бандиты. Их из квартиры тоже гнал неописуемый страх, которым их заразил
первоклассник.
Вернувшись домой, Климкин спрятал под шкаф часы и бумажник, украденные в
квартире, пообедал, а потом, как всегда, пошел гулять. Юрка же прибежал на работу к
матери, в столовую Академии наук СССР, где та работала кастеляншей, и, заикаясь от
страха, сообщил, что в квартиру залезли воры. Елена Ивановна, так звали Юркину и
Валькину мать, отпросившись с работы, побежала в домоуправление, где сообщила о
случившемся, позвонила в 4-е отделение милиции, а потом пошла домой. Когда пришла
Валька, Елена Ивановна стала допытываться у нее, почему она не оставила свой ключ в
пожарном рукаве, как всегда, а забрала его с собой. Валька сначала сказала, что ключ
потеряла, но потом призналась, что передала ключ Климкину. В тот же вечер Климкина
арестовали. Через некоторое время милиционеры вернулись в его квартиру и полезли под
шкаф, куда он спрятал краденые часы и бумажник, но их там, к его удивлению, не оказалось.
Не было их там потому, что Мария Георгиевна, поняв, что сын совершил что-то страшное,
оставшись в квартире после его ареста одна, обшарила все углы и нашла под шкафом часы и
бумажник. Трясущимися руками она изрезала бумажник на мелкие кусочки, а часы разбила
молотком и бросила в ведро с водой, стоящее в коридоре. На допросе в прокуратуре Мария
Георгиевна во всем призналась и выдала представителям власти все, что осталось от
похищенного. Пришлось и Гридасову отдать похищенные сапоги. На том дело и кончилось.
Полину Павловну похоронили, Александра Климкина уволили из Госконтроля, сына его
расстреляли, а Гапонову, как несовершеннолетнему, дали десять лет.
Такие, как Климкин, среди преступников в то время скорее были исключением. Не так
уж много молодых людей жило в обеспеченных семьях. У большинства молодых
преступников, кроме бедности и матери, ничего в жизни не было. Один из убийц, например,
родившийся в 1926 году, в честь Коммунистического интернационала молодежи был назван
Кимом. Жил Ким с матерью в деревне Кочетовка. Там его мать приметил железнодорожный
начальник по фамилии Зайцев, женился на ней и перевез в квартиру 14 дома 29/31 по
Каланчевской улице. Дом этот принадлежал Министерству путей сообщения. Он и теперь
стоит на том же самом месте, высокий и желтый. На первом этаже его был когда-то
универмаг. Старые москвичи его помнят. Так вот, в 1937 году отчим Кима сгинул и остался
подросток с матерью один. Правда, в том же доме, в квартире 41, жила сестра Кимова
отчима, Лида Медведева, но особой дружбы Ким с нею не водил. Она была старше и умнее
его. Когда началась война, муж сестры, Медведев, ушел на фронт, и осталась она в квартире
с трехлетней дочкой Тамарочкой.
Ким же учился в железнодорожном техникуме. В конце 1944 года его, после окончания
техникума, с некоторыми другими выпускниками послали в Арзамас за
отремонтированными паровозами. Ким в Арзамас поехал, но дожидаться паровозов не стал,
а сбежал в Москву. Здесь его поймали и обвинили в дезертирстве. Учитывая молодость, до
суда отпустили. Опасаясь ареста, он перестал бывать дома, тем более что его мать стала жить
со следователем, который вел его дело. На одной из подмосковных станций он встретил
бронепоезд и напросился в помощники. Его взяли, учитывая железнодорожное образование.
Так добрался он до Румынии. Сначала был в Браилове, потом в Брашове. Здесь его
приметили наши особисты и арестовали за то, что он прибыл в Румынию без направления
военкома. Направили в штрафную роту. Был он ранен, получил медаль «За боевые заслуги»,
а тут как раз и война кончилась. Направили его тогда вместе со всей ротой в город Ананьев
Одесской области. Когда 19 июля 1945 года штрафные роты были расформированы, его
определили в железнодорожный полк. Только в полк он не явился, а укатил в Москву. Здесь
он не замедлил попасть за какую-то мелочь на гауптвахту, с которой сбежал и пришел к
Ефанову Хамиту, в квартиру 6 дома 3 по Доброслободскому переулку. Ефанова он знал по
работе в депо и доверял ему. К тому же ему было хорошо известно о воровских
наклонностях Ефанова и он надеялся найти с ним общий язык. Домой не пошел. Там его
могли легко приметить соседи и та же Медведева, и донести на него. На этот раз его ждала
тюрьма за дезертирство из железнодорожного полка. Ким Зайцев не ошибся. Ефанов
действительно вместе со своими друзьями Егоровым Николаем и Дойниковым, с которыми в
свое время он плясал в ансамбле ВГКО, занимался кражами. Зайцев предложил Ефанову и
Егорову обворовать Медведеву. Предложение было принято. Налет на квартиру решили
совершить днем, когда тетки не будет дома, ну а если в квартире будет девчонка, то ее убить.
29 сентября 1945 года Зайцев, Ефанов и Егоров поднялись на седьмой этаж и постучали
в квартиру. Девочка ответила, что никого нет дома, а она не может открыть дверь, так как
мама ее заперла. Зная о том, что в квартиру можно проникнуть через балкон, Зайцев
постучал к соседям, в квартиру 42. Четырнадцатилетняя Оля Таланникова открыла им дверь,
и бандиты, не спрашивая разрешения, прошли по балкону из квартиры Таланниковых в
квартиру Медведевых. Расселись, как у себя дома, на кухне, стали говорить какие-то гадости,
плевать на пол. Девочка испугалась, стала просить их уйти. Зайцев попытался поймать ее,
тогда она стала кричать и звать соседку. Зайцев схватил ее, поднял и стал душить. Ему на
помощь подоспели Ефанов и Егоров. Втроем они задушили ребенка, труп спрятали в
стенном шкафу, дверь которого завалили какими-то корзинами, и вернулись на кухню. Здесь
они достали принесенную с собой бутылку водки и распили ее. Из квартиры решили не
уходить, пока не придет «тетка». Решили ее тоже убить, чтобы скрыть следы преступления.
Зайцев понимал, что первый, кого Медведева заподозрит в убийстве дочери, будет он.
С целью убийства Медведевой Ефанов вооружился молотком, Егоров – утюгом, а сам
Зайцев – металлической решеткой от газовой плиты. Около восьми часов вечера на лестнице
послышались шаги, потом было слышно, как ключ поворачивается в замочной скважине.
Бандиты в это время стояли в темном коридоре у двери. Когда дверь открылась и Медведева
вошла, Ефанов ударил ее молотком по голове. Она упала, крикнув: «Кто это?», но сразу
встала. Тут Зайцев нанес ей удар решеткой. Лида нагнулась и отошла в сторону, а на ее месте
оказался Ефанов. В этот момент Егоров, решив, что настало его время действовать, нанес
удар утюгом по голове, только не Медведевой, как он думал, а Ефанова. Одного раза ему
показалось мало, и он нанес второй удар. Ефанов заматерился и отошел в сторону.
Возможно, это спасло его от неминуемой смерти, потому что Егоров в этот момент поднял
руку для нанесения еще одного, завершающего удара. Поняв, что происходит что-то не то,
Зайцев включил свет и увидел стоящего у двери с окровавленной головой Ефанова,
лежащую на полу Медведеву и с утюгом в поднятой руке Егорова. Теперь, при свете, на
Медведеву бандиты набросились втроем и забили ее до смерти.
Труп женщины оставили у двери, а сами стали собирать вещи. Сложили все в четыре
чемодана и два узла. Среди похищенного оказались два патефона (один завода Воти, другой
ленинградский), восемьдесят четыре граммофонные пластинки, пять тысяч рублей и разные
носильные вещи.
1 октября о совершенном преступлении стало известно милиции. Сообщили о нем
соседи, Таланниковы, а 5 октября Зайцева, Дойникова и Розу Егорову, сестру Николая, на
Загорском рынке, где они продавали пальто и платья Медведевой, приметили работники
милиции.
В тот же день на квартире Ефанова Зайцев был задержан и похищенное обнаружено.
Зайцева суд приговорил к расстрелу, а его соучастников к длительному заключению.
Вернувшийся с войны советский офицер по фамилии Медведев застал свой дом
пустым.
Много всяких «волков» в конце войны, да и после нее, без дома, без семьи, без дела
слонялось в поисках добычи по Москве. Они сбивались в стаи, вооруженные огнестрельным
оружием, жили по своим диким законам, враждовали между собой.
Одной из таких банд была банда Жукова по кличке «Жук».
Виктор Андреевич Жуков родился в 1927 году, «в простой рабочей семье», как тогда
любили говорить, и жил на 1-й Извозной улице, за Киевским вокзалом. В 1935-м пошел в
школу, а в 1941-м на войне убили отца. Соседка, утешая мать, сказала: «Не плачь, Мария,
может, хорошо, что сразу убили. Это лучше, чем в конце, а то намучился бы еще. Война-то
еще не скоро кончится».
После гибели отца Витька сразу повзрослел. «Похоронка» стала для него «Аттестатом
зрелости». Школу оставил: что взрослому человеку ерундой заниматься. По мобилизации
попал в ремесленное училище, но и оттуда сбежал. Стал воровать. В 1943 году заставили его
на заводе работать. Не мог – тоска заедала. Ему уже полюбилась вольная воровская жизнь.
Бросил завод, добыл пистолет и стал бандитом. Нашлись и друзья, которые его поддержали в
эту минуту: Сашка Тараторкин, сосед по дому, Толик Корниенко, Колька Веников. Потом к
ним присоединился Вовка Ананьев по кличке «Германец» с улицы Огарева и Олег
Виноградов. У каждого была своя дорожка в банду. Сашка Тараторкин попал в нее, как
Витькин друг. Толика Корниенко, самого младшего, после того как он украл у матери
кое-какие вещи, избил и выгнал из дома отец, майор, предупредив, чтобы ноги его больше в
доме не было. Веникову нужны были деньги на любимую девушку по имени Ангола. Она
работала в парикмахерской у Павелецкого вокзала. Что было нужно от банды Ананьеву по
кличке «Германец», тот и сам не знал. Ему, как и Жукову, просто нравилась вольная жизнь.
Тем более он никогда не работал. Только воевал. В семнадцать лет он, скрыв свой возраст,
ушел в армию и до конца войны сражался на 2-м и 3-м Прибалтийских фронтах.
Стали участниками банды воры с Извозных улиц: Соколов, Борисов и Чевычелов, а
также девки: Машка Рюмина, Верка Давыдова, Люська Бубнова и Таська Сорокина.
Как-то весной 1945-го Люська Бубнова зашла к Сорокиной, чтобы занять деньги, и та
ей сказала: «Что ты так плохо живешь, во всем нуждаешься? Хочешь, я познакомлю тебя с
ребятами? Пойдем с ними на кражу, и у нас будут деньги». Люська согласилась.
Скоро пошли на кражу, а вернее, на разбой. В квартире, в которую они ворвались,
находилась пожилая женщина. Ее усадили на диван, и Жуков, угрожая пистолетом, сказал:
«Если хочешь жить, сиди и не шевелись. Закрой глаза, ни на кого не гляди и молчи», а Верка
Давыдова прибавила: «Нам продукты не нужны, нужны деньги» и стала напяливать на себя,
поверх своей, чужую одежду: серый шерстяной костюм, две юбки, драповое пальто. Перед
уходом Жуков ни с того ни с сего выстрелил в хозяйку и тяжело ее ранил. Испугавшись
выстрела, шайка выскочила из квартиры и прошла переулками к станции метро
«Красносельская». Впереди шел с чемоданом Соколов. Тут, у метро, его остановил военный
патруль (офицер и два солдата) и потребовал предъявить документы. Соколов достал
паспорт, но офицеру этого показалось мало, и он предложил Соколову пройти в отделение
милиции для того, чтобы проверить вещи, которые он нес в чемодане. Соколов идти
отказался. Тут к ним подошли Жуков и Тараторкин и стали просить патрулей, чтобы они
Соколова отпустили. В это время появился другой патруль. Он отвел Соколова в сторону, а
первый продолжал выяснять отношения с Жуковым. Продолжалось это недолго, так как
Жуков выхватил пистолет и стал стрелять. Воспользовавшись суматохой, Соколов, бросив
чемодан, сбежал. Жукову с Тараторкиным тоже удалось оторваться от патрулей.
Верка Давыдова, а с нею и Люська убежали с места преступления первыми и о
событиях, произошедших у метро, узнали позже. Похищенные вещи Верка за полторы
тысячи продала на Тишинском рынке. Жуков потребовал, чтобы она отдала из них хотя бы
четыреста рублей, даже убийством пригрозил, если не отдаст. Верка пообещала принести
деньги на другой день, но не принесла… Ее искали, но не нашли. Она исчезла. А вскоре
пришла открытка. В ней Верка передавала всем привет и сообщала, что находится во Львове
и в ближайшее время в Москву не собирается. Верке можно было позавидовать. Львов был
тогда для нас почти что заграница и для таких красивых, как Верка, таил в себе немало
возможностей.
Ну а банда в очередной раз осталась с носом. Не повезло ей и на ограблении квартиры
Розенфельд в Филях. Увидев бандитов, Этя Абрамовна Розенфельд стала дико кричать и
вырывать у Жукова пистолет. Тот даже выстрелил, прострелил ей руку, но это на нее не
подействовало. Этя Абрамовна стала кричать еще громче, а за ней подняла крик и стала
стучать в стену ее дочь, Раиса Израилевна. Кто-то из бандитов пытался припугнуть ее
(«Сейчас старуху убьем и тебя зарежем»), но напрасно. Вскоре на крик матери и дочери
прибежала соседка Пейсахес Геня Моисеевна. Она тоже стала хвататься за пистолет и
кричать, чтобы они не смели никого убивать, так как останется двое сирот. В конце концов
банда сбежала с места преступления, ничего не взяв.
Вообще, манера Жукова палить из пистолета когда надо и не надо хоть и придавала ему
лихости и добавляла авторитета, но доходов банде не приносила, скорее наоборот. От всего
этого Жуков сделался мрачным и перестал улыбаться. Бывало, вздохнет только и скажет:
«Мне все равно стенка. Буду дела делать, пока не поймают. Живым легавым не дамся.
Застрелюсь». А ведь было ему тогда всего девятнадцать лет. В конце концов страсть к пальбе
погубила и его самого, и его банду. Началось все с пустяка. Киевские воры что-то не
поделили с арбатскими. То ли арбатские стали «щипать», где киевские, то ли наоборот. 23
декабря 1945 года те и другие случайно встретились на Арбатской площади. Слово за слово.
Дошло до угроз. Потом вроде бы все успокоились. Кто-то даже сказал: «Зачем друг друга
убивать, можно и так договориться». Пошли вниз по улице Коминтерна (так с 1930 по 1946
год называлась Воздвиженка, она же сейчас является частью улицы Новый Арбат). Шли по
правой стороне. У подъезда дома 5, недалеко от Моховой, остановились. «Дрозд» и «Иван
Фиксатый», из арбатских, предложили Жукову зайти с ними в подъезд поговорить. Жуков
зашел и вскоре вышел. Арбатские ждали своих, но те не появились. Тогда в подъезд зашел
самый длинный из них по кличке «Придурок». Оказалось, что «Дрозд» и «Фиксатый» были
убиты. Их застрелил Жуков. Этого арбатские воры ему простить не могли. «Стукнули, – как
говорится, – по низу», и «Жук» сгорел. Его арестовали. Потом выловили и всю его банду.
Следователь изводил Жукова вопросами, занося чуть ли не каждое свое собственное
слово в протокол. «Следствие требует от вас рассказать правду по делу, – нудил он, – ваши
показания ложные. Расскажите, как, где и когда вы договаривались совершать
преступления… Следствию известно, что знакомую девушку Давыдовой Веры вы знаете.
Почему скрываете? Следствие требует показать правильно… Почему вы скрываете истину
по делу?» И дальше все в таком же духе. А он и сам толком не знал, зачем скрывал Таську и
Люську. Знал только, что, по воровским законам, должен молчать, вот и молчал, а в камере
проклинал себя за малодушие, за то, что не застрелился, когда его брали на квартире Машки
Рюминой.
В последнем слове на суде Жуков просил сохранить ему жизнь. Сказал, что арбатских
воров, Пантелеева и Краснова, они же «Дрозд» и «Иван Фиксатый», убил с целью
самозащиты. Другие же преступления совершал, чтобы прокормиться, так как не работал,
скрываясь от милиции и опасаясь расстрела за бандитизм.
4 июля 1946 года член Московского городского суда Венедиктов огласил приговор.
Жукову – расстрел, остальным – сроки от десяти и ниже. 16 октября Жукова расстреляли.
Жаль его мать. В 1941-м она потеряла мужа, а в 1946-м – сына.
Обидно и за Жукова, и за его друзей. Пока они воровали, грабили, пьянствовали, в
Москве мимо них спокойно и равнодушно проходила простая человеческая жизнь. Люди
работали, учились, строились дома. Открывались переходы между станциями метро
«Охотный Ряд», «Площадь Революции», «Улица Коминтерна» и «Библиотека имени
Ленина». Стал ходить одиннадцатый троллейбус, открылся Театр юного зрителя, в котором
шли «Три мушкетера». Да и чего только не было сделано за это время в Москве!
Расставшись в девятнадцать лет с жизнью, Витька Жуков ни в чем этом не участвовал, и ему
так и не довелось посмотреть в кино «Подвиг разведчика», слушать песни Высоцкого,
репортажи Вадима Синявского о футбольных матчах, увидеть Московский фестиваль
молодежи и студентов. Он не берег могилу матери и память об отце, не продолжил свой род.
Вместо всего этого и многого, многого другого ему досталась пуля, а от него остался
неизвестно где и кем зарытый в землю труп.
Столь же черная точка была поставлена в конце жизни другого московского бандита,
Соловьева.
Вячеслав Александрович Соловьев родился в 1925 году. Жил он в квартире 72 корпуса
2 дома 11 по Хавско-Шаболовскому переулку (он потом был назван улицей Лестева).
Родители его разошлись, когда ему было два года. Вскоре они вообще разъехались в разные
стороны, и маленький Слава остался на попечении деда и бабки. В 1937 году умерли и дед с
бабкой. Пришлось матери взять Славку к себе, в новую семью. На следующий год он
закончил пять классов и пошел работать слесарем. Содержать его никто не хотел, да, честно
говоря, и не на что было. К тому же есть чужой хлеб и быть нелюбимым среди тех, кто
должен быть тебе самыми близкими на свете, – тяжелый крест. Под ношей сей душа
Славкина надломилась, и стал он вором. Его ловили, судили, но отпускали. Жалели,
наверное. В 1942 году ушел на фронт его отчим, Кирилл Тимофеевич Кириллов. В том же
году его и убили. А в 1943-м Славку вновь арестовали за кражу и дали два года, но вместо
лагеря отправили на фронт, 3-й Белорусский, и стал московский вор Славка Соловьев
пулеметчиком 222-й стрелковой дивизии, а потом и командиром группы разведки в 379-м
артиллерийском пулеметном батальоне 11-й гвардейской армии. В июне 1944-го он был
ранен в ногу и уволен в запас по инвалидности. С фронта в Москву привез ранение, награды
и трофейный «вальтер». Жил у матери. Не работал. Выжили в войну из его друзей и
подельников по воровским делам в Хавско-Шаболовских переулках только Вовка Буланов и
Игорь Толмачев. У Вовки был пистолет «ТТ». Оружие обязывало. Тырить буханки с
прилавков, как в детстве, или рвать сумки у женщин при таком жизненном опыте и
вооружении было стыдно. Навыки слесаря и разведчика подсказали Славке его собственный
стиль в воровском деле. Он стал совершать кражи «на светлячок». Так, во всяком случае, он
называл этот свой способ совершения преступлений (а вообще совершение краж он
именовал словом «побегать»). «Светлячком» же являлся карманный фонарик. Ночью Славка
с фонариком забирался на окно или балкон какой-нибудь квартиры, светил им внутрь
комнаты и, если в ней никого не было, забирался в квартиру. Обчистив ее, он так же тихо и
незаметно удалялся. С мая по декабрь 1945 года Соловьев, по самым скромным подсчетам,
совершил двадцать таких краж. Он обворовывал квартиры на Серпуховской улице и улице
Татищева, на Дровяной и Мытной улицах, на улицах Верхне-Михайловской и Воробьевской.
Он пролезал в форточки и бил в окнах стекла, резал их алмазом, взламывал замки и
шпингалеты. Он приносил в банду похищенное на двадцать, тридцать и даже на сто тысяч
рублей. Был он тогда в большом авторитете у местной шпаны. Изменила его лихую,
бесшабашную жизнь встреча с Капой. Влюбившись в нее, он все свои «подвиги» стал
совершать для нее. Капкина мать, зная, что Соловьев вор и довольно удачливый, все время
капала Капке на мозги: «Скажи своему охламону, чтобы он вещи тебе нес, а не своим
гопникам». Соловьев, конечно, делал все, что пожелает его возлюбленная, а поэтому вещи с
краж стал приносить ей, хотя ему было стыдно перед товарищами, а поэтому на душе у него,
как говорится, кошки скребли. Женское окружение вообще портило Соловьеву нервы. Его
мать Капку иначе как проституткой не называла, а та, наверное, со слов своей матери,
убеждала Славку в том, что его мать воровка, что она берет себе часть денег за проданные
ею на рынках вещи. А вот был еще такой случай: его теща, обнаружив принесенный им в
дом булановский пистолет «ТТ», с испугу взяла его и, ничего ему не сказав, отнесла в старый
особняк на Ульяновской улице, где спрятала под лестницей. Пока он дознался, куда делось
его оружие, пистолет обнаружили милиционеры. Из-за всего этого Славка, естественно,
злился, расстраивался, но поделать ничего не мог. Ради Капки он должен был все это
терпеть. Но проклятые бабы не унимались. В конце концов они поссорили его со всей
бандой. Когда он по наущению Капки стал похищенное приносить к ней домой, Сашка
Сазонов начал плести интриги и восстановил против Славки его товарищей. На какое-то
время Соловьев остался один, от него все отвернулись, как от фраера, предавшего воровскую
дружбу. Славка очень переживал. Он, вообще, не столько понимал, сколько чувствовал, что
бабы затягивают его в другой, чуждый ему мир, в котором вещи ценнее человеческих
отношений. Он же привык относиться к вещам с презрением и, воруя их, пропивал или
раздаривал. Впрочем, долго ребята без него обойтись не могли. Один раз совершили
квартирную кражу, спрятали похищенные вещи на чердаке, так и те у них сперли. От Сашки
же Сазонова толку банде никакого не было. На кражи он ходить боялся, все больше на
шухере стоял, хотя при первой возможности и старался выпить и погулять за их счет.
От всех переживаний Соловьева спасала любовь.
С Капитолиной Ивановной Тихомировой, Капой, жившей в квартире 2 дома 34 по
Ульяновской улице, он познакомился летом 1945 года и сразу в нее влюбился. Ему казалось,
что он знает ее давно, что еще тогда, когда ему было лет семь-восемь, он с нею и со своим
приятелем Ленькой ходили купаться на Москву-реку. Там как-то Капка после купания
надела платьице, сняла трусики, отжала их и положила сушить на траву. После этого они
втроем валялись на траве, и он с Ленькой все старались заглянуть ей под платье. Когда же
Ленька купался, она дала ему себя «пощупать». Он попросил, чтобы она дала «пощупать» и
Леньке, но она отказалась. Согласилась только показать. Теперь он рассказывал обо всем
этом Капке, но та божилась, что этого не было и он ее с кем-то путает. Ленька же
подтвердить ничего не мог, так как был убит на войне. Да и какая разница, в конце концов,
Капка это была или не Капка. Главное, что он ее очень любил. Была она невысокая,
худенькая, светловолосая, с маленьким носиком и маленьким ротиком. У нее были
розовенькие прозрачные ушки и нежные тонкие пальчики. На кисти ее правой ручки было
выколото «КАПА», а левой – цифры «1924», хотя родилась она в двадцать шестом. Но ей
хотелось быть старше и она вместо цифры «6» наколола цифру «4». Впрочем, какое это тогда
имело значение? Вся Капкина жизнь, как у домашней кошки, прошла в одном и том же
месте, в Хавско-Шаболовском переулке, а если точнее, во дворе дома 11. Здесь она родилась,
отсюда ушел на войну ее отец, который домой так и не вернулся, здесь на морозе постоянно
сохло заиндевевшее белье, выстиранное ее матерью, а по вечерам собирались ребята и под
гитару пели всякие песни: «По морям и разным странам», «А море черное ревело и стонало»,
«Много у нас диковин. Каждый дурак Бетховен» и много-много других. Пели еще «Отец мой
фон-барон». В песне были такие слова (я позволил себе заменить лишь одно из них):
Отец мой фон-барон дерет свою красотку,
А я, как сукин сын, свою родную тетку.
Припев:
Всегда, везде
С полночи до утра,
С вечера до вечера
И снова до утра.
Отец мой фон-барон дерет очень богатых,
А я, как сукин сын, кривых, косых, горбатых.
Припев и дальше в таком же духе. Во время исполнения этой песни Капка всегда
куда-нибудь уходила, и не потому, что имела благородное воспитание, а просто слова
оскорбляли в ней что-то особое, женское. С невинностью своей она рассталась здесь же, на
чердаке их дома, прозванном местной шпаной «Храмом порочного зачатия», под вой и
грохот осенней бомбежки 1941 года, и произвел ее в женщины местный хулиган по кличке
«Фитиль». На том, собственно говоря, они и расстались.
Теперь, после войны, в том же переулке и в том же дворе завязалась любовь между нею
и Славкой Соловьевым. Бравый Славкин вид, ордена и медали, сверкавшие на его груди,
вскружили Капке голову, ну а миниатюрные Капкины формы, ее хорошенькое личико,
нежная, как у младенца, кожа просто свели Славку с ума. Он готов был воровать для нее
день и ночь, тем более что вскоре она стала носить его ребенка.
Банде же, чтобы иметь много денег, одних Славкиных краж было мало, и она решила
совершить налет. Славка предложил квартиру врача-венеролога Ельянова на Арбате. У
Ельянова он лечился от триппера, который подцепил еще до знакомства с Капкой. Друзья
советовали ему лечиться парным молоком. Говорили, что оно помогает, но он их не
послушал. Ельянов обещал его вылечить за два сеанса, потребовав за лечение четыре тысячи
рублей. Он дал ему три тысячи (больше не было), а на следующий день принес материну
лисью горжетку, купленную за тысячу на Даниловском рынке. Однако от триппера врач его
так и не вылечил, а поэтому Славка стал считать его своим должником и отомстить ему
считал совсем не лишним. К тому же у Ельянова, судя по обстановке в квартире, было чем
поживиться.
7 апреля 1946 года в квартире 18 дома 4 по Арбату, это рядом с рестораном «Прага»,
когда в нее пришли бандиты, кроме Ефрема Борисовича Ельянова, врача поликлиники
Министерства тяжелой индустрии, находились жившие с ним под одной крышей: его сестра,
Софья Борисовна Дарская-Толчинская, ее муж, конферансье ВГТКО (Всероссийского
государственного театрально-концертного объединения) Дарский, их сын, ученик восьмого
класса Леонид, и еще одна сестра Ельянова – Эскина Раиса Борисовна. Не так давно все они
вернулись из Иркутска, где находились в эвакуации. Кроме того, в прихожей квартиры
находились пришедшие к Ельянову на прием двое больных.
Войдя в квартиру, Соловьев достал из кармана свой «вальтер» и предложил всем
поднять руки. Вынул пистолет и Буланов. Этот пистолет он взял, идя «на дело», у Морозова
по кличке «Мексик», жившего на Арбате. При виде оружия Дарский вынул бумажник и
отдал бандитам находившиеся в нем деньги. Копаясь в шкафах и ящиках, Толмачев
обнаружил фрак Дарского и надел его на себя. Ему и в голову не могло прийти, что этот
пиджак с хвостиками может стоить четыре тысячи рублей! Не знал он и того, что в нем
конферансье Дарский смешил публику вместе с Мировым, с тем самым Мировым, который
после смерти Дарского будет смешить ее вместе с Новицким.
Когда Толмачев обрывал телефонный шнур, в дверь квартиры кто-то постучал. Все
сразу застыли, одни в страхе, другие в надежде. Оказалось, что это соседка. Бандит
Харитонов открыл дверь и впустил ее в квартиру. Соловьев велел соседке сесть в приемной,
а одного из пациентов попросил объяснить ей, что происходит в квартире. Потом он прошел
в кабинет Ельянова, открыл висевший на стене шкафчик с медикаментами и взял из него
какие-то три коробочки. Не поняв, что на них написано, спросил врача: «Это пенициллин?»
Тот, скрыв от Соловьева то, что в коробочках находится стрихнин, сильный яд, дал ему две
баночки с надписью «Пенициллин». Может быть, он в тот момент пожалел, что влил
Соловьеву вместо пенициллина дистиллированную воду? Возможно. Во всяком случае, на
следствии Ельянов говорил о Соловьеве как о неизвестном ему бандите. В каком-то смысле
он был прав, Соловьев ведь лечился анонимно и своих паспортных данных ему не сообщал.
Соловьев тоже не стал напоминать Ельянову об обмане. Взяв баночки с пенициллином, он
обратился ко всем домочадцам и тихо произнес: «Не поднимать шума, мы еще вернемся».
Тут Толмачев спросил его: «Ну что, прикончить их?» Соловьев на это ничего не ответил, а
только сказал: «Пойдем», после чего все бандиты ушли.
В квартиру они, конечно, не вернулись. Брать там было больше нечего. Они и так
забрали, помимо фрака, два мужских пальто, коверкотовый костюм, плащ, золотые часы
марки «Стома» овальной формы, круглые часы «Ландрин» с черным циферблатом и часы
«Эска» со светящимися стрелками. «Стому» и «Эску» продали на следующий день у
Петровского пассажа за тысячу восемьсот рублей, а «Ландрин» – на Тишинском рынке за
тысячу девятьсот. Пропив похищенное, они стали строить новые планы. Приближался
праздник солидарности трудящихся всех стран, Первое мая, и следовало подумать о деньгах
для того, чтобы его достойно встретить и провести. Вечером, 30 апреля, банда совершила
налет на квартиру другого врача-надомника, на этот раз зубного, Доры Марковны Кушнер в
доме 26 по улице Грузинский Вал. Врач пустила их к себе, приняв за пациентов, а они
скомандовали «Руки вверх!» и обчистили квартиру. После этого, в мае, совершили еще два
неудачных налета. В обоих случаях в квартирах находились дети, которые начинали плакать,
после чего Соловьев давал команду уходить. Удрученный неудачами Соловьев решил
вообще отказаться от квартирных налетов, заявив, что он теперь будет совершать ограбления
на «гоп-стоп». До этого, правда, не дошло. 8 мая 1946 года его арестовали.
Аресту предшествовали события, произошедшие в доме 34 по Большой Полянке.
Теперь этого дома нет, а дом этот был особенный: в нем жили артисты, режиссеры и прочие
представители советской творческой интеллигенции. В квартире 10, например, жил
кинорежиссер Юлий Райзман, снявший такие фильмы, как «Машенька» и «Коммунист». На
одной площадке с ним проживали семья кинооператора Волчека и вдова известного
кинодокументалиста Дзиги Вертова – Елизавета Игнатьевна, работавшая кинорежиссером на
студии кинохроники. Выше этажом находилась квартира певицы Большого театра,
заслуженного деятеля искусств, Ольги Ивановны Преображенской.
О доме этом и о его богатых жильцах в банде Соловьева узнали от девушки Нади,
сестра которой несколько раз мыла полы и делала уборку в квартире Райзманов. Банде идея
ограбить квартиру в этом доме понравилась. Во-первых, квартиры в доме были отдельные,
жильцов в них было мало, а во-вторых, люди жили в доме богатые.
2 февраля 1946 года к дому 34 подъехал грузовик автобазы «Мосгаз». На нем приехал
Соловьев со своей бандой. Он сидел в кабине, рядом с шофером Харламовым, которого
банда наняла по знакомству на это дело. Выйдя из машины, Соловьев с другими
участниками банды вошел в дом, подошел к двери квартиры Райзмана и позвонил, но никто
не ответил. Значит, дома никого нет, решили бандиты. Тогда Соловьев взломал «фомкой»
дверь. Войдя в квартиру и осмотревшись, он подумал: «Живут же люди!» После его убогой
хибары квартира кинорежиссера показалась ему дворцом. Особое восхищение вызвали у
него огромная деревянная кровать под розовым покрывалом и письменный стол, заваленный
книгами и листами исписанной бумаги. Было в них что-то непонятное и даже пугающее.
Недоступная, потусторонняя жизнь завораживала. В тех домах, где он жил или бывал,
кровати были в основном узкие и железные, книг вообще не было, а уж такого количества
исписанной бумаги – и говорить нечего. О чем можно было так много писать?
Однако времени на всякие глубокомысленные рассуждения у него не было. Банда
принялась «за дело». Вскоре чемоданы с добром, пишущая машинка «Олимпия»,
радиоприемник «Тефага» и прочие вещи на общую сумму сто двадцать тысяч рублей были
вынесены из квартиры и погружены в автомобиль, который не замедлил покинуть место
своей стоянки.
Вернувшись домой и обнаружив кражу, потерпевший Райзман сразу обратился в
милицию. Было возбуждено уголовное дело, и следователь Волоховский получил от своего
начальства письменное указание следующего содержания: «Учтите, что дело нужно
привести в порядок и сделать все, что необходимо сделать следствию». Не знаю, пошло ли
такое указание на пользу следствию, однако допускаю, что преступление это могло остаться
нераскрытым, если бы Соловьева и его товарищей снова не потянуло в тот дом на Большой
Полянке. 5 мая Соловьев позвонил в квартиру, на двери которой висела табличка со словом
«Преображенская». Дверь никто не открыл. Тогда Соловьев сильно рванул ручку двери, и та
открылась. Вместе с Булановым, Харитоновым и Толмачевым он вошел в квартиру, и тут
ему навстречу из комнаты вышел старик. Это был брат певицы – Николай Николаевич.
Соловьев вернул его в комнату, уложил на диван и накрыл подушкой. Через некоторое
время, когда жалкий вид старика стал его раздражать, он отвел его в уборную и там запер. В
это время Буланов, Харитонов и Толмачев обыскивали квартиру. Сняли со стен старинные
миниатюры в золоченых рамках, отыскали старинные бусы, две камеи, золотые часы марки
«Павел Буре» и прочие хорошие вещи. Все это они сложили в украденный у певицы
чемодан. Когда стали выходить из квартиры, то увидели поднимающуюся по лестнице
женщину. Это была сама Преображенская. Ее впустили в квартиру, после чего Соловьев с
чемоданом и Харитонов спустились вниз, а Буланов и Толмачев кинулись на чердак, чтобы
спрятать там пистолеты. Они слышали, как Преображенская подняла крик, видели
собравшихся у подъезда жильцов, но до появления милиции все же успели смыться. В тот же
день они встретились на «малине» с Соловьевым и все ему рассказали. «Малина» эта
находилась в квартире сестер Мольнер, Эмилии (Эмки) и Маргариты. Их отца в 1937-м
арестовали, а в 1942-м умерла мать. С тех пор они остались одни в квартире 297 дома 11 по
Хавско-Шаболовскому переулку. Соседка, тетя Стеша, хитрая татарка, как могла, опекала
их. Бывало, кто-нибудь из блатных придет, постучит, скажет: «Тетя Стеш, Эмка дома?» –
«Нет Эмкам, что надо?» – спросит старуха. «Эмке палку бросить надо», – ответит
непрошеный гость и услышит в ответ: «Поставь в угол. Придет – передам».
Так вот, пока на этой самой «малине» участники банды пропивали похищенное,
работники милиции, взбудораженные возмущенными жильцами, принялись за работу. Узнав
о том, что двое бандитов, выйдя из квартиры Преображенской, поднялись наверх, они стали
обыскивать чердак и нашли там два пистолета и ящик с граммофонными пластинками,
похищенными у Преображенской. Поразмышляв, милиционеры решили, что бандиты
должны прийти за своим имуществом, а поэтому устроили на чердаке засаду. И они не
ошиблись. 8 мая Соловьев сам (это было свойство его натуры) решил пойти на чердак за
пистолетами. Перед этим он с Капой, беременность которой к этому времени перевалила за
восемь месяцев, отправился в кинотеатр «Авангард» смотреть картину «Свинарка и пастух».
По окончании фильма они пошли гулять по Большой Полянке. Дойдя до дома 34, Славка
вместе с Капой поднялся на лифте на верхний этаж. Здесь их и сцапали работники милиции,
не дав даже взять пистолеты. Когда везли в отделение, Славка велел Капке говорить о том,
что на чердак они полезли для совершения полового акта. Капка сначала так и сказала, но
потом во всем призналась. Ей тогда было не до подвигов. Да и вообще в милиции никого не
интересовало, зачем они полезли на чердак. Их поймали – вот и все. Потом нашли вещи,
арестовали других участников банды и направили дело в суд.
Суд осудил Соловьева за бандитизм и приговорил к смертной казни. Было ему тогда
двадцать лет. Когда 16 декабря 1946 года за ним пришли и объявили, что его ходатайство о
помиловании отклонено, ему, и так невысокому, показалось, что он стал совсем маленьким,
что никакой он не вор, не бандит, а просто никому не нужный человечек. Он так и не увидел
своего ребенка, не узнал, кем он стал. Не знаем этого и мы.
Другую банду в Москве возглавил Букварев. Он не был похож на Соловьева. Это был
озлобленный волчонок, своим поведением и замашками скорее напоминающий Жукова.
Называл себя почему-то Филатовым. Тоже хотел, наверное, вроде участника своей банды
Тарасова-Петрова (о нем упоминалось выше), иметь вторую фамилию.
Как и Жуков, Букварев любил носить пистолет и стрелять. Кроме того, он любил
приврать что-нибудь о своих «подвигах». Своей наглостью и жестокостью, как выдуманной,
так и настоящей, он заслужил кличку «Зверь», или «Зверский». Основной же его кличкой
была кличка «Седой». И это не случайно. Дело в том, что Букварев был альбиносом.
Сутулый, широкоплечий, с розовой круглой физиономией, копной белых волос и белыми
бровями, которые он последнее время стал красить в черный цвет, Букварев имел на верхней
челюсти по два золотых зуба с каждой стороны, носил серый свитер, темно-синий костюм и
серый плащ. Конечно, у него были кепка-малокозырка и хромовые сапоги, в которые он
заправлял с напуском брюки. Татуировка – якорь на правой кисти и хриплый голос
довершали портрет этого «джентльмена удачи» тех лет. Как и положено настоящему
«блатному», дома своего он не имел, ночевал на «хазах» и «малинах», у приятелей и подруг.
Были у него такие. Например Клавдия Щербакова. Родители ее умерли, и она жила одна. Так
вот, к Клавке, на Вельяминова, 10, Букварев, Сопов Николай с Ухтомской улицы по кличке
«Колюська», Воронин Виктор по кличке «Малышка», а также Ленька Кучерявый, Шарко и
Малышка-цыганок приносили похищенное. Тогда, летом 1945 года, они грабили московские
квартиры. Стучали или звонили в какую-нибудь дверь, представлялись работниками
милиции, НКВД или называли первую попавшуюся фамилию человека, которого они якобы
разыскивают, а когда дверь открывалась, врывались в квартиру и, угрожая револьвером,
грабили жильцов.
Как-то, в октябре 1945-го, на «малину» к Клавке завалились приятели Седого: Воронин
и Голубев по кличке «Чепа». Они очень смеялись и рассказали, как только что, взломав
дверь, залетели в квартиру на Электрозаводской улице. Находившийся в квартире мужик
хотел зарубить их топором, но «Чепа» выстрелил и убил его. Потом, когда они бежали по
улице, за ними бежала баба и что-то кричала. «Чепа» выстрелил и в нее. Компанию,
сидевшую за столом, этот рассказ тоже развеселил. Никому и в голову не пришло, что
какие-нибудь двадцать минут назад в одной московской семье произошла трагедия. Был убит
муж и тяжело ранена в голову его жена. Жертвами бандитов стали Александр Иванович и
Елизавета Григорьевна Кушкий, а убивший их ни с того ни с сего «Чепа» теперь пил водку в
блатной компании и выковыривал вилкой патроны из барабана своего нагана.
В тот вечер Седой тоже решил повеселить своих дружков и для этого стал вспоминать
о том, как месяц тому назад он с Колюськой в дупель пьяные тоже налетели на одну
квартирку, только не на Электрозаводской улице, а в Китайском (ныне Китайгородском)
проезде. Квартира находилась на втором этаже барака. Когда они постучали, им сразу
открыла дверь какая-то молодая баба. Она, наверное, подумала, что пришел муж. А они
наставили на нее пистолеты, и Колюська заплетающимся языком пробурчал: «Молчи, сука, а
то вые… м!» Когда зашли в комнату, то он, Седой, сказал бабе: «Дай денег!» Та открыла
сумку, Колюська взял из нее четыреста рублей и хлебные карточки, а он стал шарить в
комоде. Потом, заметив на вешалке мужскую кожанку, сказал: «Мировая кожанка!» – и
накинул ее себе на плечи. И вот тут, когда они собрались уходить, заревел маленький
ребенок лет трех, наверное, который до этого спал. Колюська подскочил к нему, зажал рукой
рот, приставил пистолет к виску и заорал: «Молчи, сука!», а он, Седой, добавил: «Стреляй
его, чтоб не орал!»
Эта сцена из рассказа Седого больше всего насмешила компанию. Малышка-цыганок
аж по полу катался. Колюська же только криво улыбался и вытирал о скатерть испачканные
селедкой руки.
Седой же невозмутимо продолжал, изредка поглядывая на своего напарника.
Оказалось, что тот, когда баба попыталась забрать у него ребенка, дал ей по носу так, что у
нее пошла кровь, а он, Седой, стоял рядом и приговаривал: «Бей ее!», но Колюська бить бабу
не стал, а наставил на нее пистолет и приставил к животу кинжал. Тогда, чтобы напугать
бабу еще больше, он, Седой, указал ей на желобок в середине лезвия и сказал: «По нему
кровь стекает». Баба замолчала и вся аж затряслась от страха. Убедившись, что баба
испугалась, он вышел в коридор посмотреть, нет ли там чего стоящего, а Колюська в этот
момент уронил кинжал и нагнулся, чтобы его поднять. Не прошло и секунды, как он кубарем
вылетел вслед за ним в коридор, а дверь в комнату захлопнулась. Стало темно. Поняв, что
хитрая баба вытолкала его друга в коридор, он стал кричать: «Обманула, сука!», но было уже
поздно, дверь в комнату оказалась запертой.
Когда Седой дошел до этого места, покатывался от смеха не только Малышка-цыганок.
Клавка, так та просто описалась, а ее подруга, Алка Голикова, немолодая пьяная баба, хоть
сама и не смеялась, но все время бубнила себе под нос: «Кончай, Седой, б… буду, ус…
можно, ну ты человек или милиционер, кончай смешить». Колюська тоже не смеялся, а
матерился себе под нос и вяло от чего-то отмахивался, как от назойливой мухи.
Из дальнейшего рассказа, которого от смеха почти никто не слушал, следовало, что
Седой и Колюська выскочили из квартиры во двор и стали палить по ее окнам из своих
револьверов. В это время открылось окно другой квартиры, и какая-то тетка завопила:
«Воры! Воры!» Кричала тетка недолго, так как грубый мужской голос ее оборвал. «Закрой
окно, сука, я тебе дам воры!» – прохрипел он, после чего окно сразу закрылось.
Сил смеяться больше ни у кого не было. Клавка снимала мокрые трусы, Колюська
совсем сполз под стол, и только Седой, довольный собой, пил водку и изредка пинал ногой
лежащего под столом Колюську.
Если не считать разбитого носа потерпевшей Борисовой и слез ее дочери, все в истории
Седого обошлось благополучно. Но история эта могла закончиться и трагически. Одна из
пуль, выпущенных с улицы из бандитского пистолета, пробила стену дома и прошла в двух
сантиметрах от головы ребенка, стоявшего в своей кроватке.
А вообще-то налеты на квартиры с сентября 1945 года банда стала совершать редко.
Еще в августе кто-то сказал, что сейчас за личное дают больше, чем за государственное.
Тогда и решили перейти на государственное. К тому же на квартирах брать-то было нечего.
Бедно жил народ.
И вот банда Букварева, состав которой все увеличивался, осенью 1945 года стала
грабить ателье и склады. В обвинительном заключении, утвержденном прокурором Москвы
Васильевым, о ее деятельности было сказано, в частности, следующее: «В августе – октябре
1945 года на территории Сокольнического, Молотовского и Сталинского районов был
зарегистрирован целый ряд случаев дерзкого вооруженного ограбления ателье и частных
квартир… Принятыми мерами розыска бандитская группа была ликвидирована. 26 ноября
задержан Букварев».
Перед задержанием Букварев жил у Константиновой Фроси, в квартире 4 дома 2/5 по
улице Вельяминова. Работала Константинова машинисткой в Наркомате минометного
вооружения. С Букваревым, он тогда назвался Филатовым, познакомила Фросю ее соседка
по квартире Степанида Афанасьевна Комиссарова. Сын Комиссаровой сидел за кражи в
тюрьме, а дочь, Валентина, работала секретарем судебного заседания шестого участка
Сокольнического районного народного суда. К этим Комиссаровым постоянно ходили
какие-то парни. Однажды Валентина рассказала Константиновой о том, что все эти парни –
преступники, что они «ходят на работу», то есть на кражи, а она таскает им из суда
вещественные доказательства, ну там ножи всякие, финки, ломики и пр.
После того как Степанида попросила Фросю пустить Седого к себе переночевать,
Седой стал у Фроси жить. Он редко выходил на улицу, говорил, что его ищут, а если
поймают, то расстреляют, но он лучше застрелится, чем дастся милиционерам живым.
Букварев свое положение понимал правильно. Уж больно много «дел» натворил он со
своей бандой. Мало того что награбили всего на десятки тысяч по государственным и на
сотни по коммерческим ценам, так еще при ограблении ателье на Малой Семеновской улице
он, Седой, застрелил лейтенанта Талдыкина.
А дело было так. Талдыкин Алексей Дмитриевич, командир автовзвода автороты
восстановительно-строительного полка пограничных войск НКВД, в тот вечер, 16 сентября
1945 года, провожал домой любимую девушку по фамилии Сидорова. Они долго не могли
расстаться, сидели на террасе ее дома, целовались. Часа в два ночи заметили, как по двору,
крадучись, идут четыре парня, освещая себе путь карманным фонариком. Потом послышался
стук, и они поняли, что возле склада, о существовании которого и Сидорова и Талдыкин
знали, орудует компания грабителей. Талдыкин достал револьвер и побежал к складу.
Послышались выстрелы. Грабители убежали, а Алексей остался лежать на земле. Через
пятнадцать-двадцать минут он умер. Было ему двадцать пять лет. Около трупа Талдыкина
нашли два патрона от пистолета «ТТ», на одном из которых была осечка, а на террасе –
книгу «Моя милиция», которую, как оказалось, читал убитый. В характеристике Талдыкина,
составленной по всем стандартам того времени незадолго до его гибели, было сказано
следующее: «… В войсках НКВД с 1939 года. Партии Ленина-Сталина и Социалистической
Родине предан. Политически развит. Морально устойчив. Военную тайну хранить умеет.
Программу по марксистско-ленинской подготовке усваивает хорошо. Принимает активное
участие в общественно-политической жизни части. Правильно нацеливает актив на
выполнение поставленных задач. Проявляет заботу о подчиненных. Специальная подготовка
хорошая. Над повышением своих знаний и навыков работает. Взвод в строевом отношении
сколочен недостаточно. Волевыми качествами обладает. Энергичный, требовательный к себе
и подчиненным. Лично дисциплинирован. Физически здоров».
Не успел лейтенант «сколотить в строевом отношении» свой взвод, жениться на
Сидоровой, произвести на свет детей только потому, что Седой, убегая с места
преступления, повернулся в его сторону и выстрелил. Седой ни от кого не скрывал того, что
убил военного, он ведь любил похвастаться. После убийства Талдыкина Букварев не «лег на
дно». Банда продолжала налеты. Нужны были деньги, и не только на жизнь, но и на
адвокатов, чтобы вызволить из тюрьмы попавшихся на кражах товарищей. Было ограблено
ателье № 11 на Фортунатовской улице. Бандиты, запугав сторожих, набрали в ателье барахла
на двести тысяч рублей (по коммерческим ценам, разумеется) и уволокли с собой даже
железный ящик, в котором оказалось всего двенадцать рублей.
Когда Букварев попытался «толкнуть» на Преображенском рынке одно из похищенных
пальто, его задержали и доставили в 30-е отделение милиции. Посадили в КПЗ. Здесь
Букварев назвался Филиным. В тот же день в Мытищах попался на краже другой участник
банды, Меньшиков, который назвался Букваревым. Кого бы из задержанных милиционеры
признали настоящим Букваревым, мы не знаем, так как и тот и другой в тот же день из
милиции сбежали.
Второй раз Буквареву пришлось бежать от милиции в одних трусах. Было это 25
октября. Он находился тогда у Константиновой. Услыхав, что в квартиру пришли
милиционеры, Седой выбил окно и выпрыгнул во двор. Прибежал он к Кузнецову, своему
приятелю, который жил неподалеку. Степанида принесла туда его одежду.
Но сколько ни бегал Букварев от милиции, а все-таки попался.
В июле 1946 года состоялся суд над ним и его бандой. Потом приговор – расстрел,
просьба о помиловании и решение Верховного суда СССР – заменить расстрел двадцатью
годами каторжных работ. Когда после суда его сажали в автозак, он успел крикнуть: «Да
здравствует МУР во всем мире!»
На этой оптимистической фразе можно было бы закончить рассказ о банде Букварева и
ее бесславном конце, если б не одно обстоятельство. 6 марта 1946 года в газете «Вечерняя
Москва» появилась заметка под заголовком «Черная кошка». В ней сообщалось о том, что в
ограбленных бандой квартирах находили записки со словами: «Не ищите нас, здесь была
„черная кошка“».
Действительно, при ограблении квартиры на Ухтомской улице, в которой находились
две женщины и мальчик, Букварев оставил записку: «Не ищите. Мы из шайки „Черная
кошка“„, а в ограбленной квартире на Госпитальном Валу один из бандитов написал на
стене: «Шайка черного кота“.
Почему они это делали, сказать трудно. Может быть, просто так пришло кому-нибудь
из них в голову это название, может быть, на кота был похож Букварев со своими
крашеными бровями, а может быть, слышали они от кого-то про банду с таким названием.
Так или иначе, но название «Черная кошка» в преступной среде того времени пользовалось
большой популярностью. Например, ограбивший и изнасиловавший в марте 1946 года на
пустыре у Часовенной улицы школьницу Люду Антонову мерзавец назвался атаманом
бандитской шайки «Черная кошка».
Конечно, в черных кошках есть что-то страшное и мистическое. Вызвано это, наверное,
сочетанием в маленьком существе красоты и тайны. В образе кошки природа подарила
человеку дикого зверя в виде домашней игрушки, красота и грациозность которой не
нуждаются ни в каких украшениях. Молчаливость и самостоятельность кошки вызывают у
человека подозрение в наличии у нее темных мыслей и замыслов, а ее склонность к лени и
ласкам воспринимается им как порочность натуры, неуловимость же и жестокость по
отношению к своим «меньшим братьям» (мышкам, птичкам) роднят преступника с
повадками дикого зверя и внушают ему чувство солидарности с ним.
Черный цвет делает кошку еще более недоступной для человеческого понимания. Она,
как клякса на пестрой карте мира, выхватывает из нее пусть маленький, но доступный его
пониманию кусочек. Полностью черная кошка непроницаема. Ее желтые глаза горят, как
факелы в ночи. И не поймешь, кто несет их: путники, ночные стражники, факельщики
похоронных процессий или глашатаи, оповещающие о приближении чумы. Такая
неизвестность, как и взгляд из темноты, вызывает страх. Преступник, который сам
постоянно боится разоблачения и наказания, знает силу страха и поэтому старается нагнать
его на свои жертвы. «Черная кошка» для этого вполне подходящий помощник. Если у
милиционеров – собаки и лошади, то у бандитов – кошки, звери, не признающие ни
ошейника, ни узды. Свобода – вот все, что ей нужно, а клыки и когти добычу найдут.
Как нередко бывает в жизни, страшное и смешное оказываются рядом. Это касается, в
частности, надписи, оставленной бандитом в ограбленной квартире, по поводу «шайки
черного кота». «Кот» звучит не страшно, а похотливо, так же как «зеленый змий» по
сравнению со змеей звучит карикатурно.
В смешное положение поставил это животное своими неразумными действиями и один
московский бандит. Произошло это в августе 1946 года на Тулинской (Сергия Радонежского)
улице. Находился тогда на этой улице магазин № 17 «Особторга» Первомайского района.
Идея об ограблении магазина пришла в голову Алексею Алексеевичу Кузнецову, брату
домоуправа К. А. Кузнецова, того самого, в чьем доме магазин и находился. А началось все с
того, что как-то работники магазина попросили Алексея Кузнецова помочь им донести до
машины железный ящик с выручкой. Ящик был тяжелый, и Алексей решил, что в нем очень
много денег. После этого он стал мечтать овладеть ими, как мужчина мечтает овладеть
женщиной, едва коснувшись ее груди.
Им был разработан план, в который он посвятил своих приятелей Копейкина и
Козлова. Приятели план одобрили. Чтобы его не смогли узнать, Алексей в магазине, около
завода имени Сталина, за три рубля семьдесят копеек приобрел маску кота. В протоколе
осмотра, составленном потом следователем, имеется ее подробное описание. Вот оно:
«Маска из картона в форме морды кота, серая, у глаз белые и черные полоски, на кончике
носа оранжево-красная разрисовка, у шеи нарисован оранжево-красный бант». Должно быть,
Кузнецов в этой маске имел довольно свирепый вид, коль скоро решил в ней совершить
бандитский налет. Впрочем, как показали последующие события, маска осла или козла ему
подошла бы больше. Разработанный им план с самого начала стал разваливаться. Во-первых,
в этот день во дворе, со стороны которого он намеревался проникнуть в магазин, постоянно
околачивался дворник Огуреев. Убийство дворника планом предусмотрено не было.
Поэтому было решено его напоить. Приятели купили бутылку водки, банку килек и
пригласили дворника. Дворник не дал себя уговаривать. После хмельного он повеселел,
признался Кузнецову в своем уважении к нему, но о самом главном, о сне, даже не
помышлял. Свалила его с ног только третья бутылка и то, наверное, потому, что закуска
давно кончилась. Кончились к тому времени и деньги у грабителей. Двое из них – Копейкин
и Козлов – уснули вместе с дворником, и Кузнецову ничего не оставалось делать, как идти на
«дело» одному. Он надел маску, вооружился пистолетом, который привез с фронта, и
направился к черному ходу магазина. Была половина первого ночи, луна, как и было
положено по плану, пряталась за тучами, а вот сторож магазина, который должен был в это
время крепко спать, не спал и, когда грабитель открыл ключом дверь черного хода и проник
в помещение магазина, стал стучать в дверь и требовать, чтобы ее немедленно открыли.
Опасаясь, что сторож разбудит весь дом, Кузнецов дверь открыл. Вот тут-то они и
сцепились. Сначала просто боролись, а потом Кузнецов достал пистолет из кармана и два
раза выстрелил в сторожа. Тот затих и сполз вниз по лестнице в подвал. Бандит решил, что
теперь ему уже никто не помешает завладеть богатством, которое хранится в железном
ящике. Он решительно направился к кабинету директора магазина, но в этот момент
совершенно неожиданно раздался истошный женский крик: «Караул, нападение, помогите!»
Это кричала продавщица Евдокия, оставшаяся, как назло, ночевать в магазине. Кузнецов
ударил ее два раза по голове рукояткой пистолета и потребовал деньги. Евдокия, заикаясь от
испуга, сказала, что денег нет, что они сданы в банк. Тогда Кузнецов попытался забраться в
помещение, где обычно сидел кассир, но и это ему не удалось. Дверь в кассу не открывалась.
Что было делать? Он постоял, покурил, потом бросил сигарету, плюнул и пошел к выходу.
Надо отметить, что все это он делал, не снимая кошачьей маски. Во дворе он снова увидел
Евдокию. Расставив ноги и раскинув руки, она кричала во все горло: «Караул, помогите,
грабят!» Он снял с себя маску, бросил ее в какую-то яму и подошел к Евдокии, сделав вид,
что пришел на ее зов. Увидев его, Евдокия стала кричать еще громче. Он же сказал ей, что
пойдет за постовым, и ушел со двора. Но любопытство и беспокойство за свое будущее
заставили его вернуться… Помимо Евдокии в этот момент во дворе находилась жиличка
этого дома Любимова. Она, надувая щеки, свистела в милицейский свисток. Кузнецов взял у
нее свисток и тоже стал свистеть. Наконец пришли милиционеры из ближайшего отделения
и приехали оперативники из МУРа с собакой. Во дворе они нашли маску, собака ее
понюхала и побежала в магазин. Там она тоже все обнюхала, в том числе плевок и окурок, а
вернувшись во двор, подошла к Кузнецову, бросила на него взгляд, полный ненависти и
презрения и стала долго и злобно лаять. Продавщица Евдокия, в отличие от собаки,
колебалась. Сначала она не признала в Кузнецове грабителя, потом, когда успокоилась и
пришла в себя, сказала, что это был он. Кузнецова арестовали и отправили в КПЗ. Получил
Кузнецов за неудачное ограбление магазина свои десять лет с конфискацией имущества и
навсегда распрощался с мечтой о богатстве. Ему еще повезло – сторож жив остался. В
конечном же счете в выигрыше от всей этой «операции» остался только один человек,
дворник Огуреев. Что ж, не зря говорят: «Судьба играет человеком».
И вот расстреляли Жукова, Соловьева, отправили на каторгу Букварева, посадили
Кузнецова. Пусть хоть ненамного, но после этого в столице стало спокойнее. Судьбы
бандитов свидетельствовали о постепенном процессе очищения Москвы от преступного
элемента.
Но как ни старались работники карательных органов бороться с преступностью, ходить
по темным переулкам москвичи опасались. Тихо (в смысле безопасно) было, пожалуй,
только в Кремле, куда простых смертных не пускали. Лишь время от времени у Спасской
башни долго звенел звонок, и из ее ворот на большой скорости выскакивали «эмки» или
«ЗИСы», которые, не останавливаясь, пересекали Красную площадь.
Жители Марьиной Рощи, Сокольников, Пресни и других старых районов были
домоседами. Москва, сохранившая тогда еще облик «большой деревни», располагала к
этому. Около деревянных домишек и бараков, на скамеечках, сидели старушки и обсуждали
случившиеся за день происшествия, из открытых окон неслись звуки патефона или ругань
выясняющих между собой отношения супругов. Зимой в московских переулках становилось
тихо, оконные стекла покрывались морозными узорами, из открытых форточек струился на
улицу теплый воздух, а в подъездах, у батарей, грелись бездомные кошки. Хорошо было
таким зимним вечером, захватив по дороге с работы четвертинку в магазине, прийти домой,
расстелить на столе газетку, вывалить на нее из кастрюльки горячую картошку, сваренную
«в мундире», нарезать черного хлеба, вареной колбаски или сальца, помазать их горчицей,
приобщить к ним еще соленый огурчик, луковичку или несколько зубчиков чеснока, налить
рюмашку и со словами «Ваше здоровье» приступить к трапезе. Еще лучше, если при этом по
репродуктору идет хорошая передача. Ну а когда в доме есть радиоприемник, то просто
замечательно. Сиди и слушай. Радиопрограмм тогда было две. Первая работала на волнах
1901, 1723, 42, 41 и 39,25 метра, а вторая – на волнах 1293, 360 и 49 метров. А что же можно
было услышать на этих волнах? В 1945 году, например, по радио замечательный артист
Абдулов (помните его грека Дымбу в чеховской «Свадьбе», «некоронованного короля
Анголы» Альвеца в «Пятнадцатилетнем капитане»?) читал роман Фадеева «Молодая
гвардия», звучали оперы «Рафаэль», «Юдифь», «Князь Игорь», постоянно шли такие
передачи, как «Лесная газета» писателя Виталия Бианки, обзоры газет и, в частности,
«Пионерской правды», концерты под названием «Дружба народов» и «Концерты-загадки»,
когда слушателям предлагалось угадать название произведения, фамилию композитора или
исполнителя.
26 марта 1946 года, например, по первой программе можно было послушать в 19 часов
30 минут концерт по заявкам коллектива работников полярной станции «Амдерма», в 20
часов 20 минут – беседу профессора Леонтьева о «Неравномерности развития
капиталистических стран», в 20 часов 40 минут – трансляцию второго акта балета
Прокофьева «Золушка» из Большого театра, в 21 час 30 минут – рассказ Чехова «Не понял»,
в 21 час 55 минут – романсы Глинки и Даргомыжского, а в 22 часа 25 минут – выступление
ансамбля Московского военного округа. По второй программе в 20 часов 10 минут
начиналась трансляция оперы Пуччини «Манон Леско» из Дома ученых, а в 0 часов 02
минуты – эстрадного концерта. Пели Лядова и Пантелеева, Нечаев и Бунчиков, читал
смешные рассказы Хенкин, играл инструментальный квартет, говорила детским голосом
Рина Зеленая, сцены из оперетт звучали в исполнении Володина, Татьяны Бах, Ярона,
Аникеева, Савицкой. Не так уж плохо!
Но не могли же люди все вечера сидеть дома. И они куда-то спешили, куда-то мчались,
оставляя «на потом» тихое домашнее времяпрепровождение у радиоточек и у полок с
книгами, не задумываясь о том, что здесь, на улице, вокруг них нет тех стен, которые их
окружают дома, что они открыты всем злым ветрам и недобрым взглядам. Особенно такие
недобрые взгляды привлекали люди хорошо одетые и находившиеся за рулем автомашины.
Машины бандитам были нужны.
Осенью 1946 года Михаил Кузнецов, Родин, Захаров, Горелов, а всего четырнадцать
человек, организовали банду. Отличалась эта банда особой дерзостью и жестокостью. Была у
банды и еще одна особенность. Почти все преступления, совершенные ею, были связаны с
использованием автотранспорта. В автомашинах бандиты убивали, на них выезжали на
разбой, находили жертвы, вывозили их на места преступлений и т. д.
Вот некоторые из совершенных бандой преступлений. В феврале 1947 года Кузнецов и
Горелов около гастронома на площади Свердлова (это напротив Дома союзов) заметили
красивый новый автомобиль и подошли к нему. За рулем его находился водитель по
фамилии Егоров. Они уговорили его отвезти их во Внуково, пообещав хорошо заплатить. По
дороге, у поселка Дмитрова, Кузнецов выстрелил в Егорова, после чего бандиты выбросили
его из машины и поехали дальше. От полученных ран Егоров скончался на следующий день
во 2-й Градской больнице. Был он личным шофером известного композитора Рейнгольда
Морицевича Глиэра, того самого Глиэра, под музыку которого Московский вокзал
Петербурга ежедневно встречает и провожает поезд «Красная стрела».
А бандиты, убив Егорова, вернулись в Москву, встретились с другими участниками
банды – Родиным и Полевановым, переоделись в милицейскую форму и подъехали к дому 20
по Малому Калитниковскому переулку. Родин, Горелов и Попов поднялись по лестнице и
зашли в квартиру 25. В квартире находилось семь человек: хозяин квартиры по фамилии
Каждай, его жена и их гости. Увидев бандитов, жена Каждая стала кричать и рваться на
улицу. Бандиты открыли стрельбу. Одной из пуль была убита Иванова, пришедшая к
Каждаям в гости. Ничего не взяв, бандиты из квартиры ушли.
Столь же дерзкое и не менее бессмысленное нападение бандиты совершили в
Кожухове. Подъехали на автомашине к дому Власовых. Когда хозяева отказались пустить их
в дом, они разбили окна и стали стрелять. Ранили дочь Власова, после чего скрылись.
Особенно обнаглели бандиты осенью. 24 сентября на площади Свердлова они
попросили шофера автомашины «шевроле», принадлежащей автобазе Генерального штаба,
Кормилицина, отвезти их во Внуково. По дороге они Кормилицина убили. После этого на
Волоколамском шоссе совершили четыре разбойных нападения на граждан, а также на
участкового Красногорского РО МВД Русакова, которого избили и отобрали наган с
патронами.
В начале октября на площади Пушкина бандиты Куликов, Подобедов и Калинин
подошли к автомашине марки «мерседес», за рулем которой находился Краснобаев, и
попросили отвезти их в Измайлово. Он согласился. По дороге, в тихом месте, бандиты
выстрелили в него и тяжело ранили. Краснобаев стал кричать, к тому же у машины заглох
мотор и завести его бандиты не смогли, а поэтому, бросив автомашину и умирающего
шофера, скрылись. Через пять дней Кузнецов и Калинин договорились с шофером
автомашины «ЗИС-101» Шишкиным о том, что он отвезет их в Наро-Фоминский район. На
пятьдесят первом километре шоссе они шофера убили, труп из машины выбросили.
Нападения, убийства, совершенные бандой, становились известны горожанам и не на
шутку их беспокоили. Всполошились также руководители города и карательных органов.
«До каких пор…» – возмущались они с трибун различных собраний и совещаний. Одной из
причин такого беспокойства и возмущения являлось то, что жертвами преступления
становились заслуженные люди, представители власти и даже государственные деятели.
Оказалось, что похищенный «мерседес» принадлежал генерал-майору Ходаркову, а
Краснобаев, которого подстрелили бандиты, был его личным шофером, на автомобиле
«ЗИС-101» убитый бандитами шофер Шишкин возил заместителя министра автомобильного
транспорта СССР Кацабухова.
Окончательно терпение городских властей лопнуло 4 ноября. В этот день бандитами
было совершено преступление, которое поставило на ноги всю милицию города, да и не
только милицию.
А случилось вот что. В тот ноябрьский день Кузнецов, Калинин, Москаленко, Горбачев
и еще один неизвестный бандит отправились на разбой подальше от центра. Кузнецов
почувствовал, что там стало много шнырять милиционеров в штатском. «Зашевелились,
гады!» – сказал он Калинину, когда они подходили к платформе Очаково, чтобы сесть в
электричку и ехать во Внуково. В вагоне, в который они вошли, к ним тут же пристала
контролер Поликарпова: «Граждане, выйдите из вагона, это вагон детский». (В те времена
были такие вагоны. В них между окон висели застекленные картинки из разных сказок и не
разрешалось курить, даже в тамбурах.) Бандиты хоть и неохотно, но из вагона вышли. А пока
пересаживались, поезд тронулся, и в другой вагон успели сесть только Кузнецов и Калинин.
Москаленко, Горбачев и неизвестный остались на платформе. Увидев это, Кузнецов сорвал
стоп-кран. А в те годы, надо сказать, за такие действия можно было попасть под суд. На этот
раз все обошлось, и банда прибыла во Внуково.
Тем временем контролер Поликарпова и ее сын, проводник того же поезда, заподозрив
что-то неладное, сообщили по рации в отдел МГБ на станции Внуково о подозрительных
пассажирах. Тут надо отметить, что хоть бандиты и неплохо были одеты, во всем
награбленном – Кузнецов и Калинин, например, были в кожаных пальто и хромовых
сапогах, – но некоторые атрибуты уголовной экипировки: белые кашне, кепки-малокозырки
их все-таки выдавали. Выдавали их и физиономии: хищный, злой взгляд Кузнецова, его
длинный, горбатый нос, бегающие глазки Калинина.
Одним словом, когда электричка подошла к платформе, на ней уже находились
оперуполномоченный Отдела охраны МГБ станции Внуково младший лейтенант милиции
(эти министерства, внутренних дел и государственной безопасности, тогда опять соединили)
Скрипко и милиционер 75-го отделения милиции Горченок. Они по описанию
железнодорожников сразу узнали бандитов и подошли к Кузнецову и Калинину. Не обыскав
их, предложили пройти в Отдел. Бандиты не возражали, но, отойдя на некоторое расстояние
от платформы, Кузнецов достал из кармана пистолет и стал стрелять. После этого бандиты
побежали. Скрипко, получив пулю, сделал несколько шагов, преследуя их, упал и умер. На
месте преступления осталась лишь кепка Кузнецова. Кроме того, появились свидетели,
видевшие их в лицо и запомнившие. Кузнецов понимал, что его скоро арестуют. Глупые
мысли о самоубийстве в его голову не лезли, не такой он был человек – это во-первых, а
во-вторых, смертная казнь к тому времени была уже отменена. Он не «лег на дно», не уехал
из Москвы, наоборот, «гулял» напоследок. Грабеж следовал за грабежом. На совершение
преступлений бандиты выезжали на автобусе, точь-в-точь похожем на «Фердинанда» из
фильма «Место встречи изменить нельзя». Автобус принадлежал Министерству речного
флота СССР, а управлял им шофер этого министерства и участник банды Родин.
Вскоре Кузнецов и его друзья были арестованы, а затем приговорены к лишению
свободы.
Ликвидация банды стала для Москвы если не праздником, то уж во всяком случае
радостным событием.
Преступления совершали, конечно, не только профессиональные преступники, но и
случайные и даже заслуженные люди.
Лев Григорьевич Архангельский, живший в доме 7 по Колодезному переулку, еще в
1937 году, когда ему было тринадцать лет, попался на краже пальто из школы, за что был
помещен в Даниловский приемник. В 1941-м его призвали в армию. Служил он в 46-й
стрелковой бригаде. Под Сталинградом был санитаром, вынес с поля боя двести раненых
бойцов. За свои боевые заслуги получил орден Ленина, орден Отечественной войны и медаль
«За оборону Сталинграда». Пять раз он был ранен, один раз контужен. После войны стал
инвалидом второй группы и заместителем председателя артели «Металлоремонт». Жил
бедно, еле-еле сводил концы с концами, а иногда и не сводил. Тогда приходилось надеяться
на то, что «угостят» знакомые. Вскоре такая жизнь Льву Григорьевичу надоела и, глотая в
пивной пиво из грязной кружки, он нередко спрашивал своего собутыльника: «За что кровь
проливали?!» Не находя ответа, стал он вспоминать тогда свое воровское прошлое,
Даниловский приемник и думать о том, что не видать ему хорошей жизни, пока не возьмет
он в руки свой, привезенный с войны, парабеллум. Осенью 1946 года он от своей знакомой,
Вергасовой, услышал, что некий Вахнин, ее одноклассник, хорошо живет. Зная о намерениях
Архангельского, Вергасова нарочно навела его на Вахнина. Дело в том, что у нее с
Вахниным был романчик, но вскоре Вахнин оставил ее и вернулся к жене. Из-за этого он в
лице Вергасовой обрел злейшего врага. Архангельский обо всем этом, конечно, не знал, но
слова Вергасовой его заинтересовали. «А не грабануть ли мне этого Вахнина?» – подумал он
и попросил Вергасову указать его адрес. Оказалось, что Вахнин живет на Краснопрудной
улице, в квартире 74 дома 22. Туда-то среди бела дня с пистолетом в кармане он и
направился. Постучал. Дверь открыла молодая женщина. Он спросил у нее: «Петя дома?»
Женщина, предложив ему пройти на кухню, сказала: «Петечка, это к тебе». Подойдя к двери
кухни, Архангельский увидел сидящего за столом молодого человека, который пил чай. Он
спросил его: «Вы Вахнин?» Молодой человек встал и сделал шаг ему навстречу. Тут
Архангельский выстрелил, и молодой человек упал. Лев Григорьевич сам испугался
выстрела и кинулся к двери. Его никто не пытался удержать. В квартире находились только
женщины: одна молодая, та, которая ему открыла дверь, это была жена Вахнина,
учительница физики, и две постарше: его мать, Мелитина Константиновна, и его двоюродная
бабушка, Наталья Андреевна, обе тихие и интеллигентные ленинградки. Услышав выстрел,
они подумали, что лопнула шина у автомобиля на улице. Когда же страшное событие стало
для них очевидным, они вызвали «скорую помощь». В Остроумовской больнице Вахнин
умер. Был он студентом четвертого курса МГУ, опорой и надеждой всех своих домашних.
Но пришел инвалид второй группы с парабеллумом в кармане и убил его.
Архангельского поймали и в марте 1947 года приговорили к расстрелу. Одновременно
его лишили медалей и орденов. Неудобно же стрелять в человека, у которого на груди сияет
золотой профиль вождя. Вышестоящая судебная инстанция заменила Архангельскому
расстрел двадцатью пятью годами лишения свободы. Сменил он военную гимнастерку на
лагерный ватник и уехал в Магадан.
Кое-кого из участников войны, которых пощадила вражеская пуля, настигла смерть от
руки соотечественника.
На трагедии женщины, прошедшей войну, и ее дочери остановлюсь подробнее.
На углу Арбата и Смоленской площади есть гастроном. Это гастроном № 2, самый
большой продовольственный магазин в послевоенной Москве, площадь его более двух тысяч
квадратных метров! Под ним – склад и холодильники, над ним – жильцы. Коридорная
система. Туалеты общие, а справа и слева вдоль коридоров двери в квартиры. Маленькая
прихожая, комната двадцать метров, комната тринадцать метров и маленькая кухонька. В
такой квартирке, на третьем этаже, со стороны, выходящей на Садовое кольцо, жила Мария
Александровна Грабовская с дочерью Леной. Мария Александровна была ровесницей века, а
дочь ее родилась в год «великого перелома», в 1929-м. Она училась на экономическом
факультете МГУ. Хотела поступить еще и на искусствоведческий и учиться на обоих
факультетах сразу. По натуре своей Лена была жизнерадостной, веселой девушкой, но
постоянные скандалы и истерики матери постепенно делали ее угрюмой и замкнутой. Мария
Александровна в молодости тоже была радостной и веселой. Стройная, красивая, с
горящими глазами, она пользовалась большим успехом у мужчин. Но жизнь у нее не
сложилась. Мужа, Эдуарда Казимировича Грабовского, в 1937 году арестовали, и с тех пор
он пропал. Стала она женой «врага народа». Когда началась война, Мария Александровна
попросилась в армию. Это было для нее избавлением от многих неприятностей и тягот
мирной жизни. Там, на фронте, у нее был бурный роман с одним солдатом. После войны
солдат уехал к себе домой, на Урал, и роман закончился. Влюбленная женщина несколько
раз порывалась отправиться в уральскую деревню, но подруги ее удерживали: «Ну куда ты,
Мария, поедешь? У него семья, дети, а тут ты…» Да и денег, по правде говоря, у нее на
поездку не было. Работала Мария Александровна машинисткой в Министерстве путей
сообщения, зарабатывала гроши, а ведь надо было еще содержать дочь. Когда дочь была
школьницей, она сдавала маленькую комнату, а когда дочь стала студенткой, то сдавать
стала «угол», отгородив свою кровать ширмой. Она не теряла надежды выйти замуж и
устроить свою жизнь. В этом не было ничего странного. Мария Александровна была еще не
старая женщина, имела красивое лицо с тревожными голубыми глазами, тяжелую несколько
отвисшую грудь и стройные ноги. Но в ее отношениях с мужчинами что-то не клеилось, а
последнее время они вообще стали все больше посматривать не на нее, а на ее дочь,
незаметно выросшую и превратившуюся в очень милое, светлоликое существо. Однажды в
их квартире появился новый мужчина. Он был неказист на вид, зато молод (ровесник
Октября), к тому же фронтовик, а к фронтовикам Мария Александровна относилась с особой
симпатией, но главное, он был холост. В таком качестве он, во всяком случае, представился
хозяйке, и та с удовольствием пустила его жить в свою комнату. Звали нового жильца
Александр Иванович Регатун.
Как бывает в жизни? Живут люди. Двое, трое, их связывают родственные узы, они
знают друг друга всю жизнь, ссорятся, ругаются, потом мирятся, и жалеют друг друга, и
прощают друг другу все. А потом появляется среди них новый, чужой человек. Кто он, что за
жизнь прожил, какие обиды и горести испытал, какие мысли бродят в его голове? Никто из
них этого не знает и знать не может. В Регатуне Мария Александровна прежде всего увидела
мужчину. Потом мужчину в нем увидела и Елена. К этому времени она уже была женщиной,
да и сколько можно оставаться девушкой, если в квартире, рядом с тобой, живут
посторонние мужики. С кем-то из них Елена познала земную радость, от которой уже не в
силах была отказаться. Снизошла она и до Александра Ивановича, хотя тот и не был героем
ее романа. Примитивный, малограмотный, он был еще и на руку нечист, за что Лена
презирала его и называла жуликом. Не зря же, по ее мнению, его так часто выгоняли с
работы. Местечки же он себе выбирал хлебные: столовые, буфеты, вагоны-рестораны и т. д.
Таким уж он уродился. В школе учиться он не хотел, пас колхозных свиней. Когда вырос –
забрали в армию, а тут война. В авиаполку устроился на хозяйственную должность. Воровал
у летчиков борт-пайки. Попал под трибунал. Срок, штрафная рота, ранение в ногу, контузия,
госпиталь. С Регатуна сняли судимость и освободили от наказания. После войны он стал
искать место под солнцем. Решил устроиться в Москве. Нашел женщину, гражданку
Парамонову, женился на ней. Жилплощадь у нее была, к сожалению, маловата. Регатун стал
искать что-нибудь получше. А когда нашел Грабовских, понял, что это то, что ему нужно.
Недолго думая, забрал из дома свои вещи, кое-что из вещей жены и переехал к Марии
Александровне. Сошелся с нею. Клялся в любви. Мария Александровна упала в его объятия,
как подпиленная березка. Вскоре и брак зарегистрировали. О своей первой жене Регатун
ничего ни ей, ни государству, конечно, не сообщил. Ничего не сказали «молодые» о
заключенном браке Лене. На этом настаивал Регатун. Когда же новобрачным понадобилось
скрыть поездку Марии Александровны на Украину к новой свекрови, они попытались
выпроводить Лену из родного дома в дом отдыха. Регатун ради такого дела даже пообещал
достать для нее путевку. Путевку он, конечно, не достал, а Лена обо всем узнала, и не от
кого-нибудь, а от своей собственной матери. Та во время очередного скандала не вытерпела
и все ей выложила. Тяжело стало у девушки на душе. Ее любовником оказался муж ее же
собственной матери, ее отчим. Грязь какая! Регатун, конечно, успокаивал ее, клялся, что
любит, а Марию Александровну просто уважает, что он хочет быть для них родным
человеком, а не жильцом, хочет быть всегда рядом с ней и любить только ее. После этих слов
Лена немного успокоилась, хотя в глубине души не верила Регатуну и называла его
ренегатуном. Мария Александровна на радостях сразу объявила всем о своем замужестве.
Событие это вселяло в ее душу гордость, а разница в возрасте с новым мужем не только не
пугала ее, а наоборот, придавала задора и упоения. Дочь же ее все больше мрачнела,
задумываясь об истинной причине, заставившей Александра Ивановича зарегистрировать
брак с ее матерью. Как ни любила она свою мать, но подумать о том, что Регатун питает к
ней искренние чувства, не могла. «Она стара для него, – думала Лена, – неужели ему с ней
приятнее, чем со мной?» К тому же вставные зубы, которые она кладет на ночь в стакан с
водой, чтобы они не натирали ей десны, этот неаккуратный, растрепанный вид, эти истерики.
«Зачем она ему? Он же клялся в любви мне, меня уговаривал выйти за него замуж?» –
спрашивала она себя и не находила ответа. Но постепенно, все больше и больше Лена стала
думать о том, что отчим, получив от нее отказ на заключение брака, пошел на брак с ее
матерью, преследуя ту же, что и с ней, одну-единственную цель – завладеть жилплощадью.
Она и раньше чувствовала, что он затевает что-то недоброе, поэтому и не хотела ехать в дом
отдыха.
Всем нехорошим предчувствиям Елены Эдуардовны Грабовской вскоре нашлось
подтверждение. Как-то в квартиру постучали. Она открыла дверь. На пороге стояли две
женщины: молодая и пожилая. Они спросили: «Здесь живет Регатун?» Она ответила: «Здесь,
а что вам от него надо?» Тогда молодая женщина спокойно сказала: «Я Парамонова, жена
Регатуна» – и показала паспорт. Лена впустила их в квартиру. Женщины забрали свои вещи
и ушли. Тяжело стало на душе Лены. В дневнике, которому она только и доверяла свои
мысли и чувства, появилась в те дни такая запись: «Я не замечаю вокруг себя хороших
людей, которые относились бы ко мне чистосердечно». Вскоре у нее состоялся откровенный
разговор с отчимом. Она обвинила его в предательстве, измене, в том, что он не любит ее
мать, а женился на ней лишь для того, чтобы завладеть их квартирой, что он и ей делал
предложение с той же целью. Под конец Лена бросила Регатуну такую фразу: «Ты
двоеженец. Брак твой с моей матерью недействителен. Я сообщу про тебя куда следует, и
тебя посадят за двоеженство, а квартиры тебе не видать, как своих ушей». Регатун тогда
смолчал. Продолжать ссору было не в его интересах. Он затих, пропал куда-то, сказав, что
уезжает по делам. Потом вернулся тихий, скромный, жаловался на тяжелую жизнь и
трудную судьбу. Лене стало его жалко. В воскресенье, 11 июля 1948 года, Александр
Иванович пригласил ее за город погулять. Она согласилась. Поехали в Черкизово. Шли по
лесу. Был прекрасный летний день. Лена говорила о французских художниках, о завтраке на
траве с обнаженными натурщицами. Она шла не оглядываясь, полная впечатлений, забывая о
своем спутнике. Только неожиданный выстрел и ожог шеи заставили ее остановиться и
обернуться назад. Она увидела силуэт в белой рубашке, потом что-то ударило ее в грудь, и
она упала. Не стало Лены Грабовской, милой девушки и студентки. Мать ее в это время
ругалась с кем-то в очереди, доказывая свою правоту. Вечером Регатун вернулся домой, на
Арбат. Сказал, что Лена осталась у друзей. Когда Лена не пришла домой и на следующий
день, Мария Александровна начала волноваться. «Материнское сердце вещун, – сказала
она, – с ней что-то случилось» – и, обращаясь к Регатуну, нервным, срывающимся голосом
спросила: «Где моя дочь? Куда ты ее дел?» Она собралась идти в милицию, но тут Регатун,
мямливший до этого что-то непонятное, вдруг четко и ясно произнес: «Ну чего панику
поднимать? В Челюскинской она, по Северной дороге. Поедем, покажу». На следующее утро
поехали. Вышли на станции, пошли через лес. Не доходя до кирпичного завода, Регатун
захромал и сказал: «Присядем, мне ботинок поправить надо, что-то попало». Мария
Александровна тоже хотела присесть, но в это время Регатун вынул пистолет и выстрелил ей
два раза в грудь.
Трупы матери и дочери скоро нашли местные жители, но поскольку при них не было
документов, они, никому не нужные, долго лежали в местных моргах. Регатун же продолжал
жить на Арбате. Продавал потихоньку хозяйские вещи и никуда о пропаже жены и
падчерицы не сообщал. Соседи и знакомые спрашивали его при встрече, где Мария
Александровна и Лена, на что он отвечал, что они в доме отдыха. Когда же все сроки отдыха
прошли, стал говорить, что женщины на полуторке уехали с каким-то Петром Ивановичем
под Харьков, где у этого Петра Ивановича имеется дом с садом. Люди этому не поверили: не
могли же уехать Грабовские из Москвы, ни с кем из них не попрощавшись, к тому же как
они могли бросить квартиру, работу и институт, и заявили в милицию. Регатуна обыскали,
арестовали, прижали, и он признался в убийстве обеих женщин. Поначалу он вел себя нагло
и развязно. Напевал и насвистывал, говорил, что у него не было иного выхода, кроме
убийства, что он хотел отдохнуть и что вообще все, сотворенное им, не заслуживает
стольких разговоров. Потом, посидев в камере, Регатун сник, раскис, стал заикаться и жалеть
себя. Признав свою вину, он показал те места, где совершил убийства и куда спрятал оружие.
Не рассказал он только о том, что, уговорив Марию Александровну поехать на Украину,
намеревался убить ее там, а потом, вернувшись в Москву, жениться на Лене, прописаться в
квартире и стать ее хозяином. Если бы не Мария Александровна со своей несдержанностью
и не Парамонова, может быть, так все бы и случилось.
Московский городской суд под председательством Климова, с участием прокурора
Блюмкиной, 20 мая 1949 года признал его виновным в убийстве Грабовских и приговорил к
двадцати пяти годам лишения свободы с запрещением после отбытия наказания в течение
пяти лет проживать в центральных городах Советского Союза. Сейчас бы Регатуну было
восемьдесят три, а Лене Грабовской семьдесят один год.
Ежедневно мимо дома на Смоленской площади проходят тысячи людей, занятых
своими мыслями и заботами, и никто из них не знает о том, что когда-то случилось с двумя
женщинами, жившими в нем. Кто-то скажет: «А зачем нам все это знать?» – и будет,
наверное, прав – знать это совсем не обязательно. Мало ли в Москве где кто жил и где кого
убили. Только что плохого в том, если кто-нибудь, проходя мимо того дома, помянет эти две
загубленные души добрым словом и пожалеет их?
Говорят, что чем стариннее икона, храм, тем более они «намолены». Если так, то,
значит, старые дома более «нажиты». В них рождались, жили и умирали люди не одного
поколения, в них они страдали и радовались, целовались и дрались, учились и ухаживали за
своими близкими, когда те болели. Проходя мимо старого дома, который сносят, нельзя не
остановиться и не посмотреть на оставшуюся еще стоять стену. На ней остались краска,
обои, повисли раковины, торчат вбитые кем-то когда-то крючки и гвозди, видны темные
пятна. На их месте висели фотографии, картины и зеркала, в которых совсем недавно
отражались люди, покинувшие этот уходящий в небытие дом.
Дом 8 по Трубниковскому переулку и теперь выглядит получше многих молодых и не
«нажитых», хотя построен давно, во всяком случае, задолго до описанных ниже событий. А
события произошли такие. И. о. начальника военного отдела ЦК ВКП(б) Александра
Александровича Николенко подчиненные побаивались. Крут был начальник и строг. Одно
было у него слабое место: любил выпить. Когда в 1933 году А. А., как его называли на
работе, ушел на пенсию, работники отдела вздохнули. Сам же А. А. был недоволен. Считал,
что пенсию ему назначили слишком маленькую, четыреста пятьдесят рублей, не по заслугам.
Он все-таки был комиссаром, получил контузию на Гражданской войне. Правда, у него
имелись квартира в центре города и дача под Москвой, но это же не деньги. Чтобы
избавиться от бедности и жить по потребностям, Александр Александрович в 1937 году
поменял свою квартиру на комнату в квартире 35 дома 8 по Трубниковскому переулку и на
полученную доплату загулял. Когда доплата кончилась, он стал брать деньги в долг без
отдачи у знакомых, соседей и вообще мошенничать. Обещая обменять свою большую
хорошую комнату на чью-то маленькую и плохую, брал у доверчивых людей деньги и
скрывался. А. А. можно было нередко встретить в каком-нибудь московском ресторане, где
он, авторитетный и пьяный, раскладывая перед соседом по столику свой партийный билет,
книжку персонального пенсионера и удостоверение с надписью «Кремль», просил деньги в
долг на самое короткое время. Находились доверчивые люди, которые ссужали ему деньги.
Особое доверие у них, конечно, вызывали красные «корочки» с большими вдавленными
буквами «Кремль». Но время шло и физиономия лица, имевшего пропуск в Кремль,
примелькалась в московских ресторанах и пивных. Его стали узнавать и обещали «набить
морду», если он не вернет долг. Тогда Александр Александрович решил сделать в своей
жизни еще один шаг к материальному благополучию: продать комнату, а самому переехать
на дачу. Как-то летом 1939 года в пивной на Арбате он встретил своего бывшего шофера
Жашкова. Объяснил ему ситуацию, попросил подыскать покупателя. Жашков предложил
ему познакомиться с одной дамочкой, которая как раз хочет купить в Москве жилплощадь.
Вскоре состоялось знакомство А. А. с Анной Ивановной Звигельской. Анне Ивановне было
тогда сорок девять лет. Она сообщила, что живет одна, муж ее умер, и если Александр
Александрович пропишет ее в своей комнате, а сам из нее выпишется, то получит за это от
нее восемнадцать тысяч рублей. А. А. не возражал… На всякий случай решили оформить
брак, после чего Анна Ивановна в качестве аванса передала Александру Александровичу
восемь тысяч рублей и стала жить в его комнате в квартире 35 дома 8 по Трубниковскому
переулку (в этом доме потом жил журналист Артем Боровик). Однако жизни под потолком
этой комнаты у Николенко и Звигельской не получилось. Николенко женщины вообще не
интересовали. Круг его интересов ограничивался вином, водкой и пивом. На приобретение
их он и вымогал у Анны Ивановны деньги. Сначала просил, умолял. Даже обещал посвятить
ей свой первый инфаркт и завещать золотые зубы, ну а потом стал хамить и угрожать. Она
же, испытывая острое отвращение к новому мужу, постоянно тосковала о прежнем, о
Вацлаве Милькевиче, поляке, арестованном НКВД за шпионаж. Именно после его ареста в
Орле, где они тогда жили, и выселения из казенной квартиры Анна Ивановна и продала всю
обстановку за восемнадцать тысяч рублей, уехав в Москву.
В 1940 году отношения между А. А. и А. И. крайне испортились, и они подали на
развод. Анна Ивановна говорила, что муж пьянствует, придирается к ней, приводит в
квартиру своих собутыльников и устраивает попойки, а Александр Александрович,
узнавший от знакомого чекиста о первом муже Анны Ивановны, кричал, что она его
обманула, что ее муж жив и что сама она жена «врага народа». Суд супругов развел. Жить же
они продолжали в одной комнате. Анне Ивановне некуда было идти, а кроме того, она уже
отдала А. А. восемь тысяч рублей из своих сбережений. Вообще-то она отдала ему гораздо
больше. А. А. же постоянно требовал, чтобы она выложила ему все восемнадцать тысяч.
Анна Ивановна возражала и напоминала ему о существующей между ними договоренности о
том, что она отдаст ему все деньги только после того, как он выпишется из квартиры. «Отдай
остальные, тварь, – ревел пьяный Николенко, – или уходи, а то покончу с тобой!»
Приходилось Анне Ивановне как-то от него откупаться. «У тебя столько волос на голове нет,
сколько я ему денег передала», – сказала она как-то своей подруге, Чистовой. Война не
примирила бывших супругов. Наоборот, от голода, холода, а Николенко еще и от недостатка
водки, они стали более озлобленными. О переезде на дачу Николенко теперь не мог и
думать. И вот в субботу, 7 февраля 1942 года, когда Анна Ивановна в одиннадцать часов
утра, вернувшись с работы и желая поспать, выключила радио, Александр Александрович
взорвался.
«Ты что, шкура вражеская, не даешь мне сводку информбюро послушать, да я тебя…»
– прохрипел он. Анна Ивановна отрезала: «Можешь свои сводки на Арбатской площади
слушать, а я ночь работала, спать хочу». Тогда Николенко вскочил с кровати, схватил
молоток и… Сколько раз он ударил им Анну Ивановну, он не помнил. Только стена у
кровати, на которой она лежала, была залита кровью.
Рано утром, 8 февраля, Александр Александрович завернул труп в одеяло и в мешок,
обвязал веревками, вынес из дома и оставил около помойки, на углу Трубниковского и
Дурновского переулков. Там его обнаружил дворник. Он и вызвал милицию. Убийцу нашли
быстро. Дело в том, что на мешке, в котором был завернут труп, чернильным карандашом
был выведен его домашний адрес: «Трубниковский пер., д. 8, кв. 35». Милиционеры пришли
в указанную на мешке квартиру и нашли в ней не только тепленького Александра
Александровича, но и кровь на стене у кровати и тумбочки, и молоток в крови, и прилипшие
к молотку каштановые волосы Анны Ивановны. Николенко арестовали и судили. Суд дал
ему десять лет.
Жизнь показывает, что жертва, как правило, бывает слабее преступника, и это вполне
соответствует законам животного мира. Не случайно поэтому у мужчины жертвой бывает
женщина, а у женщины – ребенок. Даже в русских народных сказках главный враг детей не
Кощей Бессмертный, не Змей Горыныч, а Баба-Яга. Это она завлекает их в свою избушку и
ест. Это ее костлявых рук и железных зубов боятся дети многих поколений, выросшие в
России.
Чтобы закончить описание московской преступности сороковых годов, вспомним о
женщинах-преступницах, их в те годы тоже хватало.
Осенью 1943 года в Москве было зарегистрировано несколько случаев раздевания
маленьких детей. Раздевала их какая-то «тетя». Она встречала детей на улице, обещая дать
сладости, заводила в Тимирязевский лес, где снимала с них пальто, валенки, галоши, платки
и носки, после чего детей оставляла в лесу, а сама скрывалась. К счастью, дети, а было им от
трех до пяти лет, не погибали. Кто-то сам выбирался из леса, кого-то находили взрослые.
9 ноября Вера Евдокимовна Степанкова отправила гулять на улицу внука и внучку:
Мишу и Лиду. Через некоторое время домой вернулся один Миша. Он сказал, что Лиду от
Клуба строителей, это в Петровско-Разумовском, увела тетя, пообещав дать ей конфетку.
Лида в этот день домой так и не вернулась. Искать ее начали на следующий день, а рано
утром 11 ноября трупик девочки около помойки нашел дворник. Помойка находилась в том
дворе, где жила сама «тетя». Звали «тетю» Анна Григорьевна Балакина. В середине
тридцатых годов она приехала из деревни в столицу. Работала чернорабочей, вышла замуж,
родила двоих детей. Когда началась война, мужа призвали в армию и он вскоре погиб. На
заводе, куда она была направлена по мобилизации, Анна Балакина зарабатывала пятьсот
рублей в месяц. Жить было очень трудно, но о ней и о ее рахитичных детях позаботилось
государство. Оно направило детей в специальный санаторий. Балакина же, оставшись одна,
работу на заводе бросила. В связи с этим в 86-м отделении милиции на нее было заведено
уголовное дело. Чтобы как-то прокормиться, она устраивалась на поденную работу, а
однажды украла у родственников пальто и продала его. Родственники обратились в
милицию, и Анну Григорьевну приговорили к исправительным работам. Отбывать их она не
желала. Стала думать, чем бы ей заняться, чтобы и не работать, и с голоду не умереть. И
тогда в ее давно немытую голову пришла мысль раздевать детей. Валеночки с галошами,
снятые с первой раздетой ею девочки, трехлетней Гали Объедковой, она продала на
Бутырском рынке за восемьсот рублей. Ей это дело понравилось. Заманить ребенка в лес и
раздеть не составляло труда. Дети были безнадзорные, голодные и доверчивые.
Когда 5 ноября на том же рынке она продавала пальтишки и валеночки с других
раздетых ею детей, то вдруг услышала заунывный и гнусавый голос какой-то бабы: «А нет
ли платьишка?» Она ничего не ответила, но гнусавый голос запал в какую-то извилину ее
мозга и застрял в ней. И вот 9 ноября она встретила у Клуба строителей маленькую девочку
и повела ее за собой, но почему-то не в Тимирязевский лес, как обычно, а к себе домой.
Соседей дома не было. Она привела девочку на кухню, усадила ее на табурет и дала кусок
белого хлеба. Та стала уплетать его, не обращая внимания на то, что тетя снимает с нее
валеночки с галошами, черное пальтишко, зеленую шапочку, голубой шарфик, коричневое
платьице и серые чулочки. Теперь, раздев девочку, Балакина смогла ее разглядеть.
Оказалось, что у девочки круглые розовые щечки, веснушки на курносом носике, голубые
глазки и рыженькие волосики. Она вся светилась на фоне серого убожества кухни.
А Балакина глядела на девочку и думала, что теперь с ней делать. Вывести на улицу без
одежды, а тем более увести далеко, было невозможно – заметили бы люди и обратили на них
внимание. Оставить девочку в таком виде недалеко от дома тоже страшно, так как та может
указать ее квартиру. И вдруг она услышала гнусавый бабий голос: «А нет ли платьишка?»
Балакина мотнула головой, потом быстро поискала что-то глазами, подняла с пола
бумажную веревку и набросила ее петлей на шею девочки. Та продолжала уплетать хлеб.
Когда петля затянулась, девочка успела только вскрикнуть: «Ой!»…
Труп ребенка Балакина перенесла в свою комнату и положила на печку, а сама пошла
на Бутырский рынок и продала там за двести рублей Лидочкины валеночки с галошами.
Пальтишко и платьице не продала. Уж очень они были плохие, старые. Шапочку и шарфик
девочки она спрятала под матрац, а шерстяные чулочки натянула на свои тощие ноги.
Поздно вечером она вынесла трупик во двор и положила его около мусорного ящика.
В шесть часов утра к ней домой пришел участковый и сказал, чтобы она зашла в
отделение. Она спросила: «Зачем?» Участковый ответил, что по делу о самовольном уходе с
завода. Когда участковый ушел, она стянула со своих ног детские чулочки и, завернув их в
газету вместе с другими Лидочкиными вещами, пошла на помойку. Там уже толпились
люди, которые обсуждали страшную находку. Балакиной показалось, что все посмотрели на
нее с недоверием, и поэтому она не стала останавливаться, а пошла дальше. Бросив по
дороге в какой-то ящик детские вещи, она дошла до отделения милиции. Сначала она долго
сидела на деревянной скамейке и ждала. Потом ее пригласили в кабинет, и какой-то
милиционер стал расспрашивать ее о заводе, о том, почему она не работает, на какие
средства живет и т. д. Она путалась, врала, ну а когда спросили о девочке и сказали, что для
нее же будет лучше, если она сама скажет правду, она не выдержала и во всем призналась.
Ее судили и приговорили к смертной казни. Сам Василий Васильевич Ульрих, председатель
Военной коллегии Верховного суда СССР, распорядился «немедленно» привести приговор в
отношении нее в исполнение, а вскоре о приведении приговора в исполнение суду доложил
помощник начальника отдела «А» НКГБ СССР подполковник госбезопасности Подобедов.
Тем и закончилась история московской Бабы-Яги. Остались от семьи Балакиных два
рахитичных ребенка, да и то неизвестно где.
Война с ее лишениями и потрясениями, конечно, сильно подействовала на психику
женщин. Они стали совершать дикие поступки. Возьмите хотя бы Дору Степановну Качан,
библиотекаря Дома культуры железнодорожников, приличную молодую женщину. Никогда
ничего преступного она не совершала, а тут, в декабре 1942 года, узнав о том, что у ее
знакомой, Костиной, есть деньги, завлекла ее в подъезд дома 12 по Резервному проезду, для
того, мол, чтобы чулок поправить, а там и напала на нее, стала душить, пыталась отнять
деньги. На следующий день она пришла в квартиру другой своей знакомой, по фамилии
Ронг, та жила на Тверском бульваре, в доме 7/2, и, воспользовавшись тем, что кроме двух
дочерей Ронг дома никого не было, набросилась на старшую из них, одиннадцатилетнюю
Юлю, и стала ее душить. Девочки подняли крик, и Дора Степановна убежала. За свои дикие
выходки она получила семь лет.
Не всегда жертвы нападения женщин отделывались легким испугом. История
показывает, что некоторые из подобных преступлений были кровавыми и чрезвычайно
жестокими.
Елена Васильевна Зыкова, узнав о том, что ее знакомая Мария Игнатьевна Бабаева
скопила четыре тысячи рублей на поездку к мужу в Полтаву, решила ее убить, а деньги
отнять. 1 марта 1944 года она пришла к ней домой. (Бабаева жила в доме 11 по улице
Мархлевского, теперь это Милютинский переулок. Дом 11 и по сию пору цел, серый,
высокий.) Под пальто она держала топор. Войдя в квартиру, сразу прошла в ванную комнату
и там его спрятала. Поболтав, женщины легли спать. Мария Игнатьевна с дочерью Ниной в
одной комнате, а Зыкова в другой. В шесть часов утра Мария Игнатьевна встала и пошла в
булочную за хлебом. А Зыкова тем временем пристала к девочке с вопросом: где мать хранит
деньги? Девочка этого не знала. Тогда Елена Васильевна стала резать ее бритвой, а потом
взялась и за топор. Окровавленная испуганная девочка попыталась спрятаться от нее в
уборной, но Зыкова настигла ее там и добила. Испугавшись того, что натворила, она
кинулась к двери, чтобы убежать из квартиры, но дверь оказалось запертой снаружи, и она
не могла ее открыть. Вскоре вернулась домой Мария Игнатьевна. Зыкова набросилась с
топором и на нее. Та защищалась. Когда они оказались на лестничной площадке, на крик
Марии Игнатьевны вышел сосед и Зыкова убежала. Вскоре она сама пришла в милицию. На
вопрос, зачем ей понадобились деньги, ответила – на адвоката. Оказалось, что ее обвиняли в
спекуляции. Суд приговорил Зыкову к расстрелу.
Не менее страшное преступление совершила Александра Яковлевна
Дорофеева-Петушкова. Собственно говоря, настоящая фамилия Александры Яковлевны
была Дорофеева, а к фамилии Петушкова привели Дорофееву изгибы ее биографии. В 1936
году, в Ленинграде, она, несмотря на свой горб, вышла замуж за некоего Миллера и родила
от него дочь. Семейная жизнь длилась недолго. Причиной охлаждения к ней мужа и развода
Дорофеева считала свой физический недостаток. За развод она решила отомстить мужу и
похитила принадлежавшие ему и его матери ювелирные изделия и другие вещи, а сама,
оставив ребенка, скрылась. В деревне Грязное Чапаевского района Московской области ей
удалось приобрести паспорт на имя Прасковьи Ивановны Петушковой. За этот паспорт она в
1938 году была осуждена «тройкой» на четыре года лишения свободы, а по окончании срока
выслана в Сибирь, в город Ачинск, где ей и был выдан паспорт на имя
Дорофеевой-Петушковой. В 1943 году она была мобилизована на работу в местный
эвакогоспиталь в качестве медсестры. Когда война кончилась, Дорофеева покинула Сибирь и
стала жить в деревне, недалеко от города Калинина. Промышляла абортами. За аборты брала
по полторы тысячи рублей. Здесь, в деревне, она познакомилась с Татьяной Петровной
Фомушкиной, которая и дала ей свой московский адрес: квартира 6 дома 18 по Дурновскому
переулку (ныне Композиторская улица). На Рождество 1946 года Дорофеева-Петушкова
приехала в Москву и явилась к Фомушкиной. Муж Фомушкиной в это время был в
командировке, а в квартире с ней находился сынишка, ему тогда было одиннадцать месяцев
от роду. Прожив в Дурновском переулке три дня, Дорофеева утром 10 января зарубила
топором спящую в кровати Фомушкину, а услышав плач ребенка, зарубила и его. Потом
сняла с себя окровавленную кофту, надела пальто Фомушкиной, собрала вещи, отыскала и
забрала деньги, двадцать одну тысячу рублей, и ушла из дома. Задержали ее 3 февраля в
Лианозово, где она жила у другой своей знакомой, Федотовой.
В апреле 1946 года Судебная коллегия Московского городского суда по уголовным
делам под председательством Васнева приговорила ее к расстрелу. Дорофеева-Петушкова
умоляла сохранить ей жизнь, клялась исправиться, ссылалась на то, что преступление
совершила под влиянием морфия, обещала в случае помилования помогать органам ловить
преступников, но ничего не помогло. 31 мая 1946 года она была расстреляна.
Историю диких, жестоких преступлений можно, конечно, продолжить, но, по-моему,
хватит, пора остановиться. Да и рассказывал я о них не для того, чтобы щекотать нервы или
пугать читателей, а для полноты, если так можно выразиться, картины московской жизни. Об
этих преступлениях судачили женщины в очередях, иногда о них писали газеты. 12 апреля
1946 года, например, в газете «Московский большевик» появилась заметка под заголовком
«Случайная знакомая». В ней сообщалось о преступлении, совершенном
Дорофеевой-Петушковой.
От заголовка «Случайная знакомая» веет недоверием и подозрительностью. Что
поделаешь? Страх и недоверие среди людей сеют мошенники, воры и бандиты.
Постепенно радость победы с ее бесшабашностью, фронтовым братством и широтой
души стала отходить в прошлое. Люди становились серьезнее и даже мрачнее.
В марте 1953 года, когда умер Сталин, мы сидели целыми днями на кухне у
репродуктора, слушали траурную музыку и речи, смешанные со слезами. Нам казалось, что
произошло что-то страшное, что мы осиротели. Луч надежды мелькнул для нас только тогда,
когда выступал Л. П. Берия. Его кавказский акцент, как у Сталина, вносил в наши сердца
надежду. Странно теперь вспоминать об этом.
Шли годы, закончилась не только первая, но и вторая половина ХХ века. Несмотря на
смерть Сталина, мы не погибли, третья мировая война не произошла, и хоть коммунизм мы
не построили, но все-таки выжили. У нас остались воспоминания о прошлом и надежды на
будущее, а каким оно будет, покажет время.

Комментарии (1)
Обратно в раздел история