Андреевский Г. Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930-1940 годы

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава вторая
ПУТЕШЕСТВИЕ В ПРОШЛОЕ

Несбыточная мечта. – Шестиклассники в 1995 году. – Сумасшедший старик. – В
своей старой квартире. – Прогулка по городу. – Разговоры на кухне. – Старые новости. –
Встречи с родными

В историческом масштабе Великая Отечественная война для нас не такое уж далекое
прошлое. До него не так уж трудно дотянуться. Еще живы те, чьи глаза видели, а уши
слышали довоенную, военную и послевоенную Москву.
А как было бы здорово самому побывать в той Москве! Сколько можно было бы
увидеть и узнать интересного! Думая об этом, я даже представил себе, как я иду весной 1940
года по улице Горького, а навстречу мне шагает старый знакомый моих родителей, тот,
который подарил мне игрушечную пожарную машинку. Он еще не стар, полон сил, что-то
несет под мышкой. «Подойти, что ли, – подумал я, – поздороваться, объяснить. Не поверит
ведь, примет за сумасшедшего. Да и стоит ли к нему подходить, он ведь даже на похороны
отца не пришел, да и потом ни разу не позвонил. Бог с ним, пусть идет своей дорогой…»
Интересно, ведь в той Москве я мог бы встретить своих будущих учителей, а уж
сколько замечательных писателей, артистов, да и просто людей, помнивших прежнюю жизнь
и унесших свою память в могилу, увидел бы я! Как было бы здорово закрыться с таким
человеком в уютной комнате, пить сладкий чай с лимоном и слушать, слушать, слушать.
А с каким интересом бродил бы я по городу, вглядывался в лица прохожих, заглядывал
во дворы и подворотни, ища знакомые с детства уголки!
К тому же, путешествуя в Прошлое, ты застрахован от всяких нелепостей и попаданий
пальцем в небо, как это случилось не только с Томасом Мором и Кампанеллой, но и с
шестиклассниками одной московской школы, рассказавших о своем путешествии в 1995 год
в первом номере журнала «Пионер» за год 1945-й. Они даже решили сохранить этот номер
журнала для того, чтобы, дожив до 1995 года, сравнить увиденное в путешествии с реальным
будущим.
На что же в своем путешествии они обратили внимание? Во-первых, прилетев на
каком-то летающем аппарате в наше время, они оказались на большой площади.
Оглядевшись, увидели огромное здание, а на нем возвышающуюся над всем городом фигуру
человека с поднятой рукой. Ленин! – закричали они радостно. Конечно, это был он,
Владимир Ильич, точно такой же, как на картинках и открытках с изображением Дворца
Советов. Дворец тот должен был стоять напротив станции метро, которая еще до войны
называлась «Дворец Советов» (ныне «Кропоткинская»). Интересно, что бы подумали эти
дети, если бы исполнилось их желание и они оказались в Москве 1995 года, где на месте
Дворца Советов увидели бы храм Христа Спасителя, который снесли еще до войны? Решили
бы, наверное, что заехали не в ту страну.
Впрочем, как видно из рассказа, помимо вполне предсказуемого дворца,
путешественники увидели в Москве всякую фантастическую чепуху, которой обычно
изобиловала фантастическая литература: полеты пассажирских ракет на Марс и Луну,
избавление человечества от всех болезней и т. д. и т. п. Кроме того, в будущей Москве их
удивило то, что на Пушкинской площади росли апельсиновые деревья, а на месте
Гоголевского бульвара зеленела бамбуковая роща. И все это только потому, что москвичам
просто захотелось пожить в субтропиках!
Вообще говоря, мечта об изменении московского климата будоражила фантазию наших
писателей давно. Автор одного из фантастических рассказов, опубликованного еще в 1925
году, мечтал о том, что советские люди, научившись нагревать Землю, создадут в Москве
тропический климат, а кататься на коньках будут летать в Сахару.
Фантазии русских писателей, в отличие от западных, мечтавших о кладах и миллионах
долларов, ограничивались теплом и хлебом – такими простыми и, увы, не всегда доступными
нам вещами. Происходило это, наверное, оттого, что многие фантастические книжонки
писались голодными авторами, в холодных, нетопленых комнатушках.
Сегодня мы стали осторожней в своих прогнозах на будущее. А ведь не так давно нам
казалось, что советская власть простоит еще лет триста. Наши же соотечественники в 1925
году были смелее, они полагали, что уже в 1960 году мировой Совнарком и Коминтерн будут
распущены.
Теперь, думая о будущем и вспоминая о путешествии шестиклассников в Москву 1995
года, нельзя исключить того, что когда-нибудь, в соответствии с научными прогнозами,
климат Земли потеплеет, на том месте, где теперь находится Россия, будут жить негры или
китайцы. Они будут питаться апельсинами, выросшими на месте Таганской площади, или
молодыми побегами бамбука с берега реки, называемой когда-то Москвою. Но случится это,
надеюсь, не через пятьдесят лет, а несколько позже.
Вот какие дурацкие мысли лезут в голову после прочтения маленького
фантастического рассказа.
И не они одни. Под влиянием фантастических рассказов мечта о приобретении в
личное пользование «машины времени» стала овладевать мною все больше и больше. Я стал
искать любую возможность для того, чтобы отправиться в путешествие и, конечно, не в
Будущее, а в Прошлое. Зачем лететь туда, где тебя никогда не будет, где тебя никто не ждет
и тебе не рад?
Вспомнив, что библейский царь Соломон мог путешествовать во времени, а не только
разговаривать со зверями и птицами, я прочитал все три тысячи его притчей и тысячу пять
песен, поговорил с одним изобретателем «машины времени», спрашивал в аптеках таблетки
для долголетия черепах, подолгу смотрел в лиловые глаза ворона, обивал пороги
психиатрических клиник, умоляя познакомить меня с теми, кто возомнил себя Берией,
Воландом или Глебом Жегловым. Но все было напрасно. Правда, однажды мне повезло. В
скверике, у памятника Пушкину, я разговорился со стариком в рваной одежде, лохматым и
грязным. После того как я помог ему приобрести нечто опохмеляющее, он пришел в себя и
под большим секретом сообщил о том, что когда-то был членом Союза советских писателей,
жил весело и беззаботно, сочинял брошюры про рабочих, а те за это зачислили его в свою
бригаду и работали за него. Он же получал зарплату. Плохо, что ли? Живи – не хочу. Так
нет. Начитался он Солженицына в самиздате и решил, что надо бороться с существующим
строем за очередное светлое будущее. Из Союза писателей его, конечно, исключили,
зарплату платить перестали, и стал он беден как церковная мышь. Может быть, поэтому и
потянуло его в религию. Крест на шею повесил, просил у Елоховской церкви милостыню,
веру православную проповедовал. Все было хорошо, если б опять не подвела его страсть к
чтению. Взялся за Ветхий Завет. Читал, читал его и, наконец, разочаровался. «И, главное, что
обидно, – думал он, – писали-то его, видать, не глупые люди, да только как будто у
следователя на допросе: как что плохое случится, так значит Бог наказал. Только по
наказаниям Бога – то и знали. А тот и рад стараться. Чтобы не забывали, все наказывал да
наказывал. До того донаказывался, что его подопечные земли своей лишились. По всему
свету разбрелись. И теперь нельзя понять, кто больше в мире зла сотворил: дьявол своими
происками или Бог своими наказаниями. Вот, к примеру, хотя бы история с Адамом и Евой.
Создал их Бог, а дьявол им только объяснил, кто они такие есть. Так Бог их за это из рая
прогнал и разными болезнями наградил. В общем, не понравился ему этот Бог. „А еще
говорят, Бог есть любовь! – возмущался старик. – Какая же это любовь, если за нее из рая
выгонять?“ И обратился он тогда к Евангелию. Только начал читать, как сразу столкнулся с
несуразностью. Было в нем написано: „Авраам родил Исаака…“, ну и так далее, одним
словом, родословная Иисуса Христа, а потом оказывается, что эта родословная к Иисусу
никакого отношения не имеет: зачат-то он был до того, как Мария вышла замуж за Иосифа.
И оказывается, что папашей Христа был сам Бог. Но тогда, спрашивается, какой? Над
Израилем и Иудеей тогда один Бог был, еврейский. Оказывается, нет. Был еще другой, при
котором и состоял Христос в чине Бога-Сына и еще некто состоял в чине Святого Духа. Что
за субстанция – вообще непонятно. Задумался старик и над подвигом Иисуса. Тот, конечно,
много пережил. Поиздевались над ним и римляне, и соплеменники, это факт. Но как это
допустил отец его небесный, вот вопрос? Даже крест не помог нести. А что ему это стоило,
Богу-то? Да и любил ли папаша при такой обстановке своего сынка? Вот вопрос. Зачем
воскресил его, перед тем как на небо вознести? На небо, в рай, и так попасть после смерти
можно. Может быть, для того и воскресил, чтобы он на небо не попал?
Ну а если Бог Христа все-таки к себе в рай взял, то в чем тогда его, Христа, подвиг,
когда он ожил и в рай улетел, а остальные люди остались на Земле мучиться? Да и
главного-то Христос не сделал: не избавил он людей от их грехов, хоть и обещал. Все грехи
при людях как были, так и остались. И уж те, которые Судного дня ждали, давным-давно
померли, а обещанного второго пришествия так и не дождались. Да и чего ждать-то? Суда,
что ли? Не велика радость. Интересно другое: почему это Христос при всей своей великой
любви к людям прийти к ним не торопится? Может быть, не показались они ему? Вот если
бы он не к евреям, а к нам, русским, попал, – думал старик, – то мы бы ему больше
понравились. У нас человека, который, как он в Канне Галилейской, воду в вино превращает,
на руках носят, а не распинают, как некоторые. Повздыхал старик, перекрестился и закрыл
Евангелие… Впрочем, одну полезную мысль он из него для себя все-таки вынес. Чтобы
прийти к этой мысли, он фразу «Возлюби ближнего своего, как самого себя» переделал.
«Возлюби себя, как своего ближнего, – сказал он себе, – тогда и помирать не страшно будет.
Ведь все там будем. Других-то мы не особенно жалеем, чего же жалеть себя?»
Разочаровавшись в иудаизме и христианстве, обратил он тогда взор свой к исламу. В
Коране ему сразу понравились лозунги типа: «Если кто не верует в знамя Аллаха, то ведь
Аллах быстр в расчете», «Поистине Аллах силен в наказании», «Сражайтесь с теми, кто не
верует в Аллаха», «Тех, которые не веруют в знамя Аллаха, обрадуй мучительным
наказанием», или «Поистине неверующие для вас явные враги!». Как-то все это близко,
по-нашенски, звучало для старика. Заинтересовало его и поучение Аллаха о необходимости
битья непокорных жен и мытья перед молитвой лица и рук после посещения нужника и
прикосновения к женщине. «Чистота – залог здоровья» – вспомнил он с детства знакомый
лозунг. Ничего не имел он и против того в Коране, что никаких сыновей у Бога нет, а есть
только рабы. «Действительно, – думал старик, – зачем было Богу с какой-то еврейкой
связываться, когда он мог детей из глины делать?»
Но постепенно, по мере чтения Корана, в душу старика снова стали закрадываться
сомнения. Его смутило, например, такое наставление Аллаха: «О вы, которые уверовали! Не
берите иудеев и христиан друзьями: они – друзья один другому. А если кто из вас берет их
себе в друзья, тот и сам из них». И это говорил Аллах, который сам же дал евреям Тору, а
христианам Евангелие. А вообще, думал старик, хитро придумано: раз всемогущий, значит, и
Библию создал, и Иисуса с Марией наставил на путь истинный. Почему только он своим
мусульманам Коран на семь веков после Евангелия дал? Что тянул, чего ждал? Этак теперь
любой, кто новую религию откроет, скажет, что это его бог создал и Тору, и Евангелие, и
Коран. Останется только всякие истории из Библии переписать на свой лад, как это в Коране
сделано: и про Ноев ковчег, и про Иосифа с братьями, и пр., и готово – новое учение.
Но окончательное разочарование в исламе к старику пришло позже, после того, как он
за пропаганду солженицынских произведений был сослан на Крайний Север, к чукчам,
якутам или самоедам. Им он тогда ислам и стал проповедовать. Самым трудным для
миссионера любого противоалкогольного учения в России является удержание паствы от
пьянства. Шаманы, православные и коммунисты всегда совмещали борьбу с пьянством и
распространение спиртного. Совмещать несовместимое было их призванием. При всех
трудностях северного завоза «старшие братья» не забывали вместе с брошюрами о вреде
алкоголя завозить спиртное. В конце лета бутылки с водкой и спиртом чукчи разбрасывали
по тундре. Бутылки тонули в белом пушистом снегу и всю зиму в нем хранились, как в
холодильнике, а летом, когда снег оттаивал и оседал, горлышки их день и ночь сверкали на
солнце. Старик, стараясь отучить чукчей от пьянства, грозил им огнем, то есть адом, но
чукчи его не боялись. Они знали, что под ними вечная мерзлота, и продолжали пьянствовать.
Совершенно неожиданно возникла для старика еще одна проблема: в стойбище не хватало
женщин для гаремов. Выйти из положения помогла борьба с тунеядцами на Большой земле.
Чукчи стали привозить в свои яранги женщин и девиц, высланных из столиц и больших
городов за легкое поведение. В ярангах стало тесно, но весело. К тому же новые жены
научили старых таким штукам, что у тех даже глаза из узких стали круглыми.
Весной в поселке старик организовал поголовное обрезание мужской части населения.
Чукчи против этого не возражали, так как каждому в виде обезболивающего выдавалась
бутылка спирта. Когда же пришла зима и ударили морозы в шестьдесят градусов, в поселке
началась тихая паника. Не прикрытые кожей головки половых членов стали замерзать и
отваливаться. Пока местные женщины додумались шить наконечники из оленьей кожи,
половина мужчин утратила свои детородные органы. Местные жители на своем сходе
решили утопить старика в Северном Ледовитом океане. Поймать его и лишить жизни
поручили двум самым отчаянным: Яну Паплью и Выквырвартыргыргиру. Те весь день не
спали, выслеживая старика. Но каким-то чудом тому все-таки удалось бежать из поселка на
вертолете, вместе с каким-то начальником в Сыктывкар. Оттуда добрался он аж до
Минеральных Вод, где с иронией отметил для себя, что никогда еще в жизни не был так
близок к Провалу (есть там место с таким названием), как здесь, в Кисловодске. И
действительно, его снова поймали и на этот раз посадили, чтоб из ссылок не бегал.
В тюрьме старик окончательно разочаровался в религии и вывел для себя новый
«категорический императив» в духе Евангелия: возлюби себя так, как любишь ближнего
своего. Много, конечно, с ним не наживешь, зато умирать будет не страшно.
Выйдя через три года на свободу, он бросил все свои искания и запил горькую.
Ни настоящего, ни будущего у него теперь не имелось, одно прошлое, то прошлое, в
котором он не был ни борцом за идею, ни проповедником, а только простым советским
человеком. В него-то, в это прошлое, он и ушел вместе со всей своей лохматой седой
головой. И как раз сегодня из этого прошлого вернулся, правда ненадолго. Когда я спросил
его, почему у него такой запущенный вид, он, утерев грязным кулаком набежавшую слезу,
сказал, что справку об освобождении те милиционеры посчитали фальшивой, заподозрили
его в шпионаже и чуть было не отправили опять в Сибирь. Когда же я поведал ему о своих
планах, он почесал о скамейку спину и сказал, что не советует мне углубляться в прошлое
дальше перестройки, пока не обзаведусь надежными документами, а кроме того, дал мне
несколько полезных советов на тот случай, если мне все-таки удастся оказаться в
прошедшем времени.
Советы были такие: не бери с собой ничего лишнего. Ведь в прошлом ты был здоровее
и выносливее, чем теперь, и наверняка обойдешься без всего того барахла, которым оброс за
прожитые годы. Главное – больше смотри, слушай, запоминай и постарайся забыть
нанесенные тебе когда-то обиды. Помни, что человек, обидевший тебя или твоих близких, в
то далекое время ни тебе, ни им еще ничего плохого не сделал и твоя неприязнь к нему будет
выглядеть беспричинной, а значит, несправедливой и нанесет ему незаслуженную обиду,
после которой его проступок перед тобой получит свое оправдание.
«Усвой, – говорил мне старик, – еще одну простую вещь: возвращаясь из прошлого, ты
ничего ценного захватить с собой не сможешь, все отнимает таможня из архангелов, поэтому
постарайся не думать о пустяках – пропавших когда-то игрушках, книжках, фотографиях,
бабушкиных серебряных ложках и прочем барахле, а сам постарайся оставить в прошлом как
можно больше хорошего. Это не пропадет. Все к тебе вернется. Самому легче станет. Не
веришь? Вспомнишь мои слова. Что нас мучает больше всего, – хрипел старик, дыша
перегаром, – так это вина перед покойниками. Им ведь ничего не объяснишь, прощения у
них не попросишь. Твоя вина перед ними так за тобою и ходит, как голодная собака. Чтоб
ей… И последнее, – склонив на грудь лохматую голову, сказал старик, – бойся попасть в
страну „вылетевших воробьев“ и „черной неблагодарности“. Попав туда, ты никогда не
сможешь вернуться домой…»
Старик продолжал говорить еще что-то, но уже неразборчиво, часто сбиваясь и
повторяя одно и то же, потом стал бормотать что-то совсем невнятное, а под конец затих,
погрузившись в сон. «Может быть, он опять отправился в прошлое? – подумал я. – В таком
страшном виде и без документов. Ох, и намнут же ему бока те милиционеры!»
Да, здорово было бы уснуть и проснуться, как этот старик, в довоенной Москве. Это,
наверное, самый простой и единственный способ побывать в ней, родной и далекой. Как это
у Пушкина: «Люблю летать, заснувши наяву, в Коломну, к Покрову…» И тогда тебя,
улетевшего, начинают окружать впечатления далекого детства, милые и уже позабытые. И
неповторимый запах легковых автомобилей, и пыхтение паровоза, и раскаленный дрожащий
воздух у самоварной трубы с вылетающими из нее в синее вечернее небо искрами, и парное
молоко соседской коровы, и поднятая со дна колодца ледяная вода, и грохот привязанной к
ведру железной цепи. В общем, все то, что смешалось в твоей памяти вместе с пылью
московских дворов, паром над корытом, гудением примуса, тиканьем ходиков и запахом
кошек на лестничной клетке.
Размышляя обо всем этом, я и не заметил, как на площади стемнело. Старик куда-то
исчез. «Он, наверное, весь превратился в сон», – подумал я и сам стал куда-то проваливаться.
… И вот я такой, как есть, без денег, паспорта и проездного билета, оказался в июне
1941 года в квартире на Петровских линиях, откуда в том же году, только немного позже,
меня, годовалого, увезли в эвакуацию: сначала в Куйбышев, потом в Алма-Ату и Ташкент и
куда в 1944-м привезли обратно.
Репродуктор в квартире транслировал военный марш, за окном ярко светило солнце, но
в коридоре было пыльно и тускло. Только около кухни светились ярким желтым светом два
немигающих глаза общей квартирной кошки Машки, обжоры и блудницы. Испугавшись
этих глаз, я ушел в свою комнату, подошел к окну и выглянул на улицу. Там я увидел
дворника, поливающего мостовую из длинного резинового шланга, мальчишку, который
гнал перед собой железный обруч крючком из толстой проволоки, и еще одного мальчишку,
вертящего за длинный хвост здоровенную дохлую крысу. «Стоило ли было из-за такой
ерунды углубляться в историю?» – подумал я. И что вообще делать современному человеку в
довоенной Москве? Куда девать привычки к услугам цивилизации, накопленным за
прошедшие годы? Телевизора нет. Телефон – редкость. Даже у тех, кто его имеет, аппарат не
всегда автоматический. Есть еще ручные аппараты, без дисков. Крути ручку и говори, когда
ответит станция, номер, или «скорая помощь», «пожар», «справочное бюро». В нашей
коммунальной квартире телефон, к счастью, автоматический. Он висит на стене, исписанной
именами и цифрами. Самое интересное – это то, что этот же телефон и теперь находится на
том же самом месте в той же квартире, а главное, работает, несмотря на вереницу прожитых
лет. Умели же раньше делать вещи! Но куда позвонить по этому долгожителю, кому?
Приятели мои еще лежат в колясках и пускают слюни, а девочки, так украсившие жизнь, еще
и на свет-то не появились.
И тогда я подумал: а не пойти ли мне в музей? В детстве я так любил ходить в музеи.
Из справочника узнал, что билет в Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина для
членов профсоюза стоит полтора рубля, а для школьников – тридцать копеек. Узнал я и о
том, что вход в залы искусства Древнего Египта для экскурсантов по предварительной
записи продолжается до десяти часов вечера. В здании Исторического музея находится
Музей А. С. Пушкина. В здании Политехнического музея – Музей ВЦСПС (Всесоюзного
центрального совета профессиональных союзов) с постоянной стахановской выставкой.
Узнал, что вход с экскурсией в Музей-библиотеку Владимира Маяковского на Таганке для
школьников и красноармейцев бесплатный и что до музея «Коломенское» можно доплыть по
Москве-реке на катере. Немного подумав, я остановился на музее атеизма.
«Позвоню-ка в Центральный антирелигиозный музей, – решил я, – узнаю, когда он
открыт, а то ведь его скоро не будет. Храм на Новослободской, где он сейчас находится,
займет киностудия „Мультфильм“. К тому же и атеизм у нас теперь не в моде, все
верующими стали». Звоню. Узнаю, что музей открыт с часу дня до восьми вечера. Чтобы
узнать время, набираю по привычке «100» – никакого эффекта. Соседка подсказывает:
«Звоните К-7-05-40». Набираю. Девушка отвечает: «Девять часов семь минут». Я говорю
«спасибо» и вешаю трубку.
Еще рано, значит, есть время пошататься по городу, по магазинам и рынкам. Их в
Москве, только официальных, сорок. На Арбатской площади – Арбатский, на Тишинской –
Тишинский, на Смоленской – Смоленский.
А есть ведь еще Дангауэровский. Я и слова такого никогда не слышал. Соседи
объяснили мне, что за заставой Ильича был когда-то, до революции, большой котельный
завод Дангауэра и Кайзера. Слободу, в которой жили рабочие этого завода, прозвали
«Дангауэровкой». Теперь слободу снесли и построили новые дома. Трамвайная остановка
там так и называется «Новые дома». Здесь, рядом с Рогожским кладбищем, находится
Перовский рынок, а вернее, толкучка. Не доезжая Дангауэровки, у заставы Ильича стоит
гранитный столб, на котором выбито: «От Москвы 2 версты». (Он, кстати, и теперь там
стоит.) Узнал я от соседей и то, что в Москве, в Немецком переулке, есть Немецкий рынок, а
у Павелецкого вокзала, где улица Зацепа, – Зацепский. Вспомнился мне тут один стишок из
детства: «Мамы всякие нужны, мамы всякие важны». В нем про одну маму было сказано:
«… потому что до Зацепа мама возит два прицепа». Значит, надо понимать, что мама эта
работала вагоновожатым трамвая, ходившего по девятнадцатому маршруту, и вела через всю
Москву, от Павелецкого вокзала до Ростокино и обратно, трамвай, состоящий из трех
вагонов (два прицепа). Ай да мама-молодец! Только не знала она тогда о том, что скоро
Зацепский рынок сгорит от попавших в него бомб. Впрочем, этого тогда не знал никто.
Поразмышляв, я решил отправиться на Калитниковский рынок. Его еще «птичьим»
называли. Находился он на Калитниковской улице. Побродил я по рынку, на котят, щенков,
птичек, рыбок полюбовался, с одним мужичком поговорил. Он мне все «душу изливал»,
жаловался на поборы местных властей. Как я понял, он на рынке торгует птичками, которых
ловит в Сокольниках, Филях или на кладбищах, и вот его теперь налогом обложили. «Надо, –
говорил он возмущенно, – урезать аппетит Таганскому райсовету, ведь это от него на рынке
сборщики подоходного налога. Ну, когда они брали по двадцать копеек, – возмущался он, –
как в прошлом годе, за птичку, то это ничего, лучше заплатить, чтобы не связываться. А
теперь-то, что ж, по рублю за птицу дерут, а чижик, он весь рупь стоит. Любителей в
Москве-то от стара до мала много. Одни не верят, что было такое постановление, чтобы рупь
за птицу брали, идут в милицию выяснять, другие, вот хоша я, так платят. Я и рупь заплатил,
и птицу не продал. Где правда?» Я, конечно, мужичка поддержал, сочувствие ему выразил, а
потом и птичку у него купил. (Я на том рынке за трояк свой пейджер продал. Женщина,
купившая его, сказала, что сынишке его подарит как игрушку.) Старик же моим поступком
был очень доволен, благодарил, обещал еще птичку принести. Ну а я как с рынка вышел, так
птичку на волю и выпустил. Пусть, милая, полетает спокойно, пока войны нет, жизни
порадуется.
В трамвае, пока ехал в центр, узнал, что теперь на рынках весы устанавливают. Мясо,
рыбу, овощи – все взвешивают, а «мерками» торговать больше не будут. Кто-то сказал:
«Давно пора, а то сколько хотят, столько и продают. И проверить нельзя». Но другой
возразил: «Как обманывали, так обманывать и будут». Большинство с этим мнением
согласилось. Согласился и я. Я вообще пессимист.
Вдруг на задней площадке раздался истошный крик. Оказалось, что какой-то инвалид
на костылях не успел войти в вагон, а вожатый уже тронул трамвай с места. Народ стал
вагоновожатого ругать, а один пассажир потребовал даже, чтобы он назвал свой номер,
собираясь, по всей вероятности, накатать на него жалобу. Вагоновожатый свой номер,
конечно, не назвал, а невозмутимо ответил: «Мой номер давно помер». Тут пассажиры
возмутились еще больше и долго не могли успокоиться.
Добравшись до Центра, я спустился по Кузнецкому Мосту к Неглинной. На углу, слева,
зашел в магазин «Пионертовары» (теперь там трактир «Елки-палки»). В магазине стояла
белая статуя Сталина с девочкой на руках, а продавались в магазине знамена, горны,
барабаны, канцелярские принадлежности, настольные письменные приборы, вымпелы,
перочистки, переводные картинки, закрепки для пионерских галстуков, компасы, флажки и
фляжки и другие необходимые пионерам и школьникам вещи.
Из «Пионертоваров» я отправился в ЦУМ. У его входа валялся мусор, а в узлах
протянутой вдоль него веревки болтались бумажки с буквами «У», «Ч», «Е», «Т»,
написанные каким-то корявым почерком. Поскольку люди шли в магазин, не обращая
внимания на это слово, я тоже пошел. Войдя, я, как Данте, «земную жизнь, пройдя до
половины… очутился в сумрачном лесу» – так было темно и мрачно в вестибюле. На
небольшой лестнице, ведущей на первый этаж магазина, я споткнулся о деревянные катки,
по которым в магазин завозились тележки с товаром. Их, по всей вероятности, работники не
успели убрать. Я обошел первый этаж, поднялся на второй. Здесь в кассу стояло человек
сорок. Две другие кассы почему-то не работали. Поскольку я ничего не собирался покупать,
очередь в кассу меня не волновала. Я ходил вдоль прилавков и разглядывал товары, слушал,
о чем говорят покупатели и продавцы. Один мужчина спросил продавщицу: «У вас есть
знаки отличия для военных?» – «Только ромбы», – ответила та. «Ромбы я еще не
заслужил», – сказал мужчина. «Вот когда заслужите, тогда и приходите», – ответила
девушка. В отделе фототоваров я услышал такой разговор: «Бумага есть?» – «Нет». – «А
бывает?» – «Бывает». – «А пластинки шесть на девять есть?» – «Есть». – «А девять на
двенадцать?» – «Редко».
Бродя по магазину и наблюдая за продавщицами, я заметил, что они как-то сторонятся
покупателей, разговаривают все больше друг с дружкой, а когда замечают, что покупатель
направляется к ним, то тихо-тихо переходят на другой конец прилавка, когда же покупатель
следует за ними, возвращаются на свое прежнее место. В общем, идет какая-то игра в
«кошки-мышки». Мне это не понравилось. Я уже собрался уходить, но тут ко мне подошел
какой-то подозрительный дядька и предложил купить у него заграничные часы. Я, конечно,
отказался и стал спускаться по лестнице вниз. Тут меня догнал другой дядька и почти
шепотом стал рассказывать, как он купил недавно здесь же с рук часы, а механизм у них
оказался игрушечным. Спустившись на первый этаж, я зашел в «Детский мир», он находился
здесь же, только со стороны Петровки, и являлся частью ЦУМа. В отделе игрушек я увидел
заводную птичку, а также заводных мотоциклиста в военной форме и физкультурника,
болтающегося на турнике. Была еще одна довольно мощная и дорогая игрушка, она стоила
сорок восемь рублей и называлась «Чапаев». Игрушка представляла собой тачанку, в
которой находился Чапаев со своими боевыми товарищами. Сбоку игрушки торчала какая-то
ручка, наверное, для того, чтобы ее заводить. Были в отделе игрушек и кубики, и деревянные
обручи, и так называемые «скакалки» – палки с лошадиными мордами на конце, была здесь и
игра «Крокет» – в нее любили играть дачники.
По дороге на Пушкинскую улицу я заходил и в другие магазины. Мне было интересно
посмотреть, чем они торгуют.
В магазине «Табак» на Петровке, в доме 5, продавались папиросы «Зефир», в
квадратных зеленоватых коробочках, папиросы «Душистые», «Делегатские», «Девиз»,
«Первомайские», тонкие, с длинным мундштуком, сигареты «Метро», на пачках которых
была изображена станция метро «Охотный Ряд», а в магазине «Подарки», в доме 6,
протекала крыша и на полу были лужи. Из подарков имелись деревянные ложки, детские
скакалки, детские ведерки без совков, мочалки из люфы и ночные горшки. «Не густо!» –
подумал я и направился дальше.
И все же в тот день я увидел множество разнообразных товаров, которых теперь ни в
каком магазине не встретишь: духи «Звездочка», «Шутка», веера по двадцать шесть рублей,
багажные ремни, платки для абажуров, косынки, воротнички и манжеты, которые
пристегивались к рубашкам и могли стираться отдельно. Воротнички были крахмальные и
пикейные. Галстуки в горошек и полоску были из шелка и шелка-полотна. Продавались еще
подвязки для мужских носков. Их застегивали под коленкой. Были еще резинки для рукавов.
Их обычно носили ниже локтя, для того чтобы манжеты светлой рубашки не опускались и
меньше пачкались. Люди умственного труда в рабочее время надевали нарукавники.
Делались они из черного сатина. Резинки стягивали их выше локтя и на запястье. Счетоводы,
бухгалтеры и прочие трудящиеся, протиравшие рукава за письменным столом, надевали их
перед тем как приступить к работе, а по окончании рабочего дня снимали и прятали в стол.
Видел я и жильные струны для музыкальных инструментов (их, оказывается, привозили в
Москву из Полтавы), и галошные буквы. Эти металлические буквы впивались в малиновую
подкладку галош и позволяли владельцам не спутать их галоши с чужими в гостях или в
театре. Не надо думать, что все товары того времени были просты, как галоши.
Появлялись в магазинах, в том же ЦУМе, электрические «КСМ» – клавишные счетные
машины, которые, как уверяла реклама, были значительно эффективней арифмометра. И где
теперь все эти, изготовленные на «Первом заводе счетно-аналитических машин»,
табуляторы, верификаторы, перфораторы и прочие чудеса вычислительной техники того
времени?!
Еще когда я шел по Кузнецкому Мосту, то заметил, что «Зоомагазин» находится там
же, где и теперь, что вместо Дома художника с его выставочным залом (дом 11) стоит
двухэтажный дом, на первом этаже которого находится магазин, торгующий изделиями
кустарных художественных промыслов, что в угловом с Неглинной улицей доме 9/10,
напротив «Пионертоваров», – охотничий магазин, а дальше, на углу Пушкинской (Б.
Дмитровка), где теперь «Педагогическая книга», – магазин «Филателия».
Выйдя на Пушкинскую улицу, я повернул направо, прошел до Столешникова переулка
и напротив магазина «Меха» увидел дом, которого давно нет. В нем находилось 50-е
отделение милиции, «полтинник», как его тогда называли. Здание же партийного архива
было поменьше и не имело пристройки со стороны Б. Дмитровки. Дальше по Пушкинской,
по ее правой стороне, на том месте, где теперь находится здание Совета Федерации, стоял
дом 26, похожий на 28-й, соседний. В нем находился Театр имени Ермоловой, а после войны,
как я помню, – цыганский театр «Ромэн». Ближе к Охотному Ряду, в доме 10, как и в наше
время, помещалась столовая. Эту столовую облюбовали таксисты. В конце семидесятых ее
так и назвали – «Зеленый огонек». Весь день около нее, вдоль тротуара, стояли салатные
«Волги» с шашечками по бокам. Таксисты не запирали свои машины, и их нередко угоняли
мальчишки, чтобы покататься. Как-то в начале восьмидесятых я зашел в эту столовую.
Подойдя к «раздаче», взял поднос и с ужасом увидел, как по нему с довольно деловым видом
ползет таракан. Я, конечно, поднос бросил, из столовой сбежал и больше в ней не появлялся.
Теперь же, оказавшись в 1941-м, я решил зайти в нее, будучи в полной уверенности,
что тот таракан еще не родился. В столовой было светло, на столиках лежали белые
скатерти, стояли соль, горчица, а в углу столовой, недалеко от окна, – пальма в большой
кадке. Пять минут ждал официантку, пятнадцать – обед, а пообедав, отправился в музей.
Проходя по Пушкинской площади, я обратил внимание на то, что очереди на городской
транспорт стоят почему-то не вдоль, а поперек тротуара. Те, кто шли по тротуару,
возмущались: «Ну, чего встали, пройти нельзя!» Те же, что стояли в очереди, тоже
возмущались: «Не видите, что ли – люди стоят. Обойти не можете?» Милиционер
попробовал выстроить очередь вдоль тротуара. Она немного так постояла, а потом снова
вернулась в прежнее положение. Не помогали ни нарисованные на асфальте линии,
оповещающие о зоне посадки пассажиров на городской автотранспорт, ни надпись на
мостовой: «Ожидая автобуса, стойте вдоль тротуара».
Меня возмутила тупость москвичей, и я зашагал дальше гордый и злой. Но, сделав
несколько шагов, налетел на большую и упругую женщину. «Держитесь правой стороны!» –
строго сказала она мне. Я смутился, стал объяснять, что я приезжий. Мы разговорились.
Женщина оказалась работником ГАИ. Она поведала мне о том, что в области уличного
движения Москву ждут великие преобразования, что скоро на улицах столицы, как за
границей, появятся фотоэлементы, что регулировщики будут стоять не на мостовой, а на
светящихся площадках – «черепахах» (я видел одну такую недалеко от ЦУМа, она
действительно напоминала черепаху). Толстые стекла в ней чередовались с железными
опорами, что в Москве уже сейчас имеется свыше двухсот светофоров и пятьдесят две
милицейские будки. «Правда, сами мы, – пожаловалась она, – дежурные ГАИ, ютимся
всемером в одной двенадцатиметровой комнате и имеем на всю дежурную часть всего одну
автомашину».
Посочувствовав женщине, поблагодарив ее за интересный рассказ и пообещав не
нарушать больше правил уличного движения, я поспешил в музей.
Здесь, под сводами бывшего храма, девушка-экскурсовод увлеченно рассказывала
собравшимся о зверствах инквизиции, о том, как попы морочили голову бедному,
эксплуатируемому народу, как высмеивали церковников прогрессивные писатели и ученые,
потом подвела нашу группу к иконам и картинам. «Перед вами, – говорила она, подняв
указку, – икона конца XIX века „Явление Христа Александру III с чадами и домочадцами“.
На ней мы видим рядом с Александром III его сына Николая, ставшего впоследствии царем
Николаем II, которому, как мы теперь знаем, личное знакомство с Иисусом Христом не
помогло». После этих слов девушка попыталась изобразить на своем лице что-то вроде
улыбки. Осклабились и некоторые из посетителей. «А эти картины, – продолжала
экскурсовод, указывая на потемневшие изображения, – из церквей сел Тазово и Подмоклово
Курской губернии. На одной из них изображен Лев Николаевич Толстой, томящийся в аду, а
на другой, в том же аду, – Михаил Юрьевич Лермонтов. Черти, донимающие Толстого и
Лермонтова, выступают здесь явными союзниками самодержавия и мракобесия
дореволюционной России… Сами же цари и их приспешники, как вы уже заметили, – не без
ехидства прибавила экскурсовод, – лезли в святые, используя власть денег. Взгляните на эти
иконы. На этой – в образе Богородицы изображена дворянка Чихачева, на этой – в
окружении ангелов фабрикант Грязнов, а на этой – в образах апостола и девы Марии –
курский помещик Нелидов и его преподобная супруга…»
Экскурсия закончилась. Я шел домой и думал: куда же делись эти картины и иконы,
что с ними стало? Может быть, они лежат в запасниках или еще где-нибудь? Хорошо бы
выяснить. Хотя, что у нас можно выяснить? Будет война, всякие переезды, эвакуации,
пертурбации и т. д. и т. п. А что станет, например, с артелью «Тряпье-лоскут», с конторами
«Мобресснабэлектро» или «Авторазгрузжелдор»? Что станет, наконец, с москвичами, куда
их закинет судьба? Что случится, например, с итальянским подданным Портеле-Теселе
Паскуале Доминиковичем из квартиры 39 дома 21 по Петровскому бульвару, или с
Менделем Гдальевичем Срулевичем, референтом одесской кондитерской фабрики имени
Розы Люксембург, наезжавшим в Москву по делам своей фирмы? А как сложится судьба
живущих в Москве Цуцульковских, Цубербиллеров, Цицикьянцев,
Цивертиновых-Укусниковых, Райхеров (с Калашникова переулка и с Бронной улицы),
Рациборжинских, Радикульцевых, Розенгардов-Пупко? Все эти фамилии я взял из
телефонных справочников, чтение которых, должен вам сказать, не такое уж скучное
занятие. Из этих справочников я узнал, например, что после войны Розенгардов-Пупко в
Москве не осталось. Остались лишь отдельно Розенгарды и отдельно Пупко.
А все эти люди в то довоенное время спали в своих кроватях, ходили в бани, говорили
о ценах на рынках и в магазинах и если и думали о войне, то не больше, чем здоровый
человек о смерти.
Вернувшись в квартиру, я застал жильцов на кухне. Здесь находились моя бабушка
Вера, сестры Агранян Тоня и Марьяна, Дуняша Сударикова и Руфа Полечная, топилась
большая плита, в которой потрескивали дрова, скрипела кофемолка, было тепло и уютно.
Еще молодые и полные сил женщины, которые, превратившись в старушек, умрут в 70-80-е
годы, готовили на плите еду: варили, жарили, кипятили и, конечно, разговаривали. Я, желая
услышать их рассказы о старой Москве, завел разговор на эту тему. Все увлеклись
воспоминаниями. Вспомнили о том, что в двадцатые годы кинотеатр «Центральный» на
Пушкинской площади назывался «Ша нуар», по-нашему «Черная кошка». На вывеске его
была изображена черная кошка, которая вечером освещалась лампочками; что в здании на
улице Горького, в котором потом откроется ресторан «София», находилось кафе, и
движущаяся реклама на витрине изображала девушку, наливающую сидящему за столиком
мужчине кофе; что в кинотеатре «Арс» на улице Горького (Тверская) (теперь там
Драматический театр имени Станиславского) играл симфонический оркестр, а рядом, на углу
Мамоновского переулка, находилась «кефирная». В магазинах, оказывается, кефир не
продавался, в «кефирной» же кефир подавали в бутылках с пробками, имеющими резиновые
прокладки. Кефир надо было выпить тут же или же перелить его в свою посуду, а бутылку
вернуть. Выносить бутылки из «кефирной» не разрешалось. Вспомнили женщины, как на
Пушкинской площади, где теперь памятник поэту, существовал цветочный базар, и как там
жульничали продавцы, продавая «подвязанные» цветы, то есть цветы с привязанными к
стеблям головками. Вспомнили женщины и про извозчичью биржу у Страстного монастыря.
Лошади у тамошних извозчиков были крупные – тяжеловозы, битюги, запряженные в
телеги-платформы. Вспомнили о том, как в 1925 году заасфальтировали улицу Горького
(Тверская) от площади Пушкина до площади Маяковского (Триумфальная); о черных
автомобилях «такси» фирмы «Рено», у которых кабина шофера была отделена от
пассажирского салона, имеющего откидной верх. Вспомнили, как летом в Москве поливали
улицы: лошади возили по городу бочки с водой, позади которых находились трубы с
дырочками и как через эти дырочки разбрызгивалась вода. Вспомнили, как торговали
вразнос на улицах Москвы апельсинами и лимонами, разложив их на простынях, и о том, как
совсем недавно передвигали дома на улице Горького, не отключив водопровод и
электричество.
Постепенно женщины перешли к рассказам о случаях невероятных. Вспомнили о том,
как в 1-м Коптельском переулке мальчишки гоняли в футбол какой-то чулок или тряпку.
Вдруг чулок разорвался, и из него посыпались золотые монеты царской чеканки; о том, как
одна женщина нашла на станции метро «Сокол» дамскую сумочку с облигациями золотого
займа на крупную сумму и золотые часы; о том, как где-то на Севере какой-то Копейкин на
железнодорожной станции нашел чемодан с двадцатью тысячами, а уборщица в кинотеатре,
в Челябинске, когда после сеанса убирала зал, обнаружила портфель с десятью тысячами
рублей и пр. Самым невероятным в этих рассказах было для меня то, что все потерянное
возвращалось владельцам или сдавалось в милицию. Жильцов же квартиры как раз это
почему-то удивляло меньше всего. Они стали вспоминать о том, как они когда-то что-то
нашли или потеряли, а им потом вернули. Я же пил чай с крыжовенным вареньем и думал:
«Боже мой, о чем они говорят, ведь скоро война, а они о всякой ерунде. Не знают, что их
ждет. Да что война, они даже не знают, какая будет погода, а я знаю, в газетах вычитал. Зима
1941-го будет очень холодная, лето 1942-го – тоже холодное, а лето 1943-го дождливое: с 19
мая по 30 июля почти ежедневно будут лить дожди. Зимы 1943/44 года почти не будет.
Вместо нее дождь, слякоть. Только в феврале пройдут афанасьевские морозы. В марте
1944-го будет оттепель, а в апреле – стужа, в начале же мая – жара. Лето того года будет
прохладное и дождливое, зато осень, как и в 1945-м, будет прекрасная: сухая и теплая. В
октябре зацветут вишни, земляника, брусника, в лесу появятся маслята и белые, но 27
октября резко похолодает, и прощай, золотая осень. Весна 1945-го будет поздней, 28 мая
выпадет снег, закружит метель, побелеют крыши домов. Вот какие сюрпризы готовила
погода этим людям, мирно копошащимся на московской кухне у своих керосинок и
электрических плиток незадолго до начала войны. Смотрел я на них и думал: сказать им о
том, что их ждет… А подумав, решил: не буду говорить, а то еще наболтают где-нибудь о
войне, а потом их посадят „за провокационные разговоры“. Решив ничего не говорить, я
продолжал пить чай и слушать, но через несколько минут, неожиданно для самого себя,
выпалил: „А вы знаете, что скоро будет война?“ – „С кем?“ – спросила полная Руфа. – „С
немцами“, – ответил я. – „Ах, оставьте, у нас с ними дружба!“ – воскликнула она. И тут
заговорили все. Никто не хотел верить в то, что будет война. Ну а если и будет, полагала
кухня, то ненадолго, разбили же мы финнов, японцев на Халхин-Голе, что же, мы с немцами
не справимся? Били мы этих колбасников и еще побьем. Моя бабушка посчитала, что
немецкие рабочие не допустят войны против СССР. Я уж пожалел о том, что вылез со своим
предупреждением: и не убедил никого, и настроение всем испортил. Потом до меня дошло:
они ведь не знали, кто я такой, и поэтому мои слова о скорой войне никакой ценности для
них не представляли: мало ли кто что болтает, а то, может быть, я вообще какой-нибудь
подосланный, с целью проверки их морально-идеологического состояния. В общем,
сенсации не получилось. И хорошо.
Нечего соваться к людям с открытиями, время которых еще не настало.
Чтобы своим видом не напоминать соседкам о плохом, я решил уйти в свою комнату и
взяться за газеты. Мне было интересно узнать, о чем они писали накануне войны.
В газетах все было тихо и безмятежно, как в летнее украинское утро, когда
старосветские помещики Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна делают первые зевки и
почесывают запревшие после сладкого сна складки разомлевшего тела.
«Правда» сообщала о том, что колхозникам теперь разрешается часть урожая,
полученного сверх плана, оставлять себе, а «Вечерняя Москва» – о том, что по Яузе скоро
пойдут речные трамвайчики, что до Ленинграда можно долететь на самолете «ПС-84» всего
за два часа и двадцать минут, затратив на это сто десять рублей, что в прудах Измайловского
парка скоро будут разводить осетров и севрюг и что в Москву из Одессы прибыло
пятнадцать вагонов бананов из Африки. Сообщалось в газете также о посадке пальм у
памятника героям Плевны, о том, что напротив Моссовета, на сквере, среди многолетних лип
и зарослей боярышника, забил фонтан, подсвеченный электричеством, о том, что в
кинотеатре «Москва» на площади Маяковского начался показ нашего первого стереофильма,
который называется «Земля молодости», и о том, что на Чистых прудах будет поставлен
памятник Павлику Морозову.
Надо сказать, что насчет осетров и пальм газета, конечно, загнула, а вот насчет
памятника не соврала. Открытие памятника пионеру, убитому «кулаками», состоялось 19
декабря 1948 года. Когда покрывало было снято, собравшиеся увидели Павлика во весь рост.
Он стоял на постаменте около знамени. Тут же состоялся митинг. После митинга его
участники послали, как водится, приветственное письмо товарищу Сталину.
Но не все запланированные памятники прописались в столице. Так и не были
поставлены памятники Добролюбову, Белинскому, Станиславскому, Чкалову.
Незапланированные, впрочем, тоже. Нет до сих пор в Москве памятников Белинскому,
Глинке, Байрону, Диккенсу, Моцарту, Бетховену и многим другим достойным и дорогим
России людям. Не был открыт в Москве и «Москварий». Мечта о его создании появилась у
московских фантазеров еще в 1932 году. «Москварий» должен был представлять собой нечто
вроде планетария, только для показа не звездного неба, а Москвы. Стоило опустить
рубильник, и загорались бы в «Москварии» линии маршрутов трамваев, или голубой вязью
засветились бы нитки водопроводов, возникали бы здания школ, родильных домов, яслей,
заводов, кинотеатров и т. д. и т. п. В «Москварии» можно было бы увидеть и старую Москву,
с ее церквями, трактирами, «хламными» домами, Москву современную и Москву будущую.
Участником этого фантастического проекта был фотограф-художник Александр Родченко.
Расположить «Москварий» собирались в храме Вознесения у Никитских ворот, в котором
венчался А. С. Пушкин. Интересно было бы посмотреть этот «Москварий».
Просмотрев газеты, я убедился в том, что приятные события происходили тогда в
столице довольно часто. Помимо приведенных выше, к таковым относились: окончание
строительства вестибюля станции метро «Завод имени Сталина», на стене которого был
установлен витраж – портрет Сталина, начало строительства Дворца Советов, строительство
на улице Горького новых домов. Дома эти были до того новыми, что не имели собственных
номеров, только буквы: «А», «Б», «В». А в газетных объявлениях о них говорилось просто:
«Новые дома на улице Горького». Так вот в корпусе «Б» открылся «Коктейль-холл». В этом
«Коктейль-холле» подавали сливки с ликером «Мараскин», ликер «Шартрез», «Какао-шуа»,
«Масседуан из фруктов», коктейли: «Кларет-коблер», «Черри-бренди-флипп», «Маяк»,
«Шампань», а также кизиловый пунш.
Я же, как и большинство моих соотечественников, прожил свою жизнь, так их и не
отведав. В народе тогда все было проще, зато душевнее. Бывало и так, как писал
неизвестный поэт:
В застолье праздничного дня
В кружок родные соберутся,
По пьянке все передерутся,
Но эта жизнь не для меня.
А для меня народный суд
Отпустит срок – ему не жалко,
И от тебя, родная Галка,
Меня на Север увезут.
Но это я что-то отвлекся…
Вернувшись к чтению газет, я узнал об открытии в доме 3 по Кузнецкому Мосту в
начале 1941 года магазина букинистической литературы на иностранных языках. Отделы
подобной литературы в других пяти магазинах, оказывается, были в то время уже закрыты,
поскольку в них, как сообщала газета, стала проникать антисоветская литература, а
работники магазинов, не знающие иностранных языков, выставляли ее в продажу. Тогда
решили «укомплектовать магазин иностранной литературы политически проверенными
работниками, знающими иностранные языки, а также установить резальную машину на
складе „Союзутиль“„, через которую пропускать изъятые книги и карты, надо полагать
географические. Стало быть, те тоже имели антисоветский вид. В городе, как писали газеты,
стало чище. Оказывается, в декабре 1940 года Моссовет запретил бросать на улицах, в
переулках, парках, скверах и других местах объедки, скорлупу, окурки, бумагу и т. п.
Нарушителей ждал штраф от десяти до двадцати пяти рублей. Дворникам предписывалось
«мусор и навоз в течение дня убирать немедленно“.
А вообще в Москве было спокойно. Никаких факельных шествий, костров из книг,
битья витрин и погромов.
Мирную идиллию нарушали небольшие сообщения об англо-германской войне, до
которой тогда у нас никому не было дела.
Лето 1941 года газеты призывали москвичей провести в путешествиях по Крыму (тогда
Крымской автономной республике), Кавказу, Волге. Стоимость такой поездки составляла
200–250 рублей. Среднему квалифицированному работнику такая поездка была доступна.
Конечно, кто-то получал больше, кто-то меньше. Например, ведущие солисты Большого
театра получали четыреста рублей в месяц, а девушки из кордебалета – шестьдесят. Тем не
менее все как-то находили себе место под жарким южным солнцем. В это лето, думал я,
загорать на юге вам, москвичи, не придется. А если вы и уедете из Москвы, то не с Курского,
а с Казанского или Ярославского вокзалов.
На первой странице одной из газет я увидел большую фотографию трибуны мавзолея.
На ней, в негласно установленном порядке, стояли «руководители партии и правительства».
Это были еще не старые люди. Сталину – 62 года, Молотову – 51, Кагановичу – 48 лет,
Берии – 40, Хрущеву – 47, Микояну – 46. Я вспомнил, как мама, когда я не хотел есть,
раскладывала передо мной такую же газету и скармливала мне кашу по ложке за здоровье
Сталина, Молотова, Кагановича, Берии и других вождей советского народа. Я же, когда
подрос, старался, чтобы подобные фотографии из газет, а также фотографии Ленина и
Сталина не попали как-нибудь в уборную. (По политическим соображениям, разумеется.) О
существовании тогда туалетной бумаги москвичи и не подозревали. У них были другие
заботы. О некоторых из них они писали в газеты.
А писали они о том, что во время трансляции оперы из филиала Большого театра,
особенно «Травиаты», лучше всех бывает слышен суфлер, о том, что в букинистическом
магазине есть Ницше и Шопенгауэр, а нет Маркса и Ленина, о том, что в палатке
«Союзутиля» приемщик отказался принять старинные бронзовые подсвечники, заявив, что у
него нет денег, что сосед Анохин уехал в командировку, не выключив репродуктор, и теперь
тот орет с утра до ночи и не дает никому спать, что уборщицы на Ярославском вокзале
сметают мусор с платформ на рельсы, а в вокзальных «забегаловках» грязь и заведующий
одной из них, по фамилии Клочков, подогревает пиво в ржавом чайнике, месяцами не меняет
халат и не убирает мусор. Граждане возмущались тем, что в продаже имеются прожекторы,
пылесосы, электроприкуриватели, а вот простых керосиновых ламп и железных лопат нет,
что в государственных магазинах нет клюквы по рубль восемьдесят и приходиться покупать
ее на базаре по пятнадцать рублей за килограмм.
Однажды читатели сигнализировали в газету о том, что на кухне одной из квартир дома
24 по улице Мантулина горят две лампочки по девяносто четыре свечи каждая и «никто не
желает пресечь это разбазаривание электрической энергии». Да, москвичи не могли смотреть
спокойно на такое безобразие, они заботились об общенародной собственности.
Постепенно чтение газет меня утомило. Я почувствовал, что стены и окна моей
комнаты блекнут, темнеют, уходят куда-то, а сам я становлюсь тяжелее, сводит ногу,
чешется среднее ухо, подергивается вилочковая железа, стало темно и тихо, а потом
наступивший мрак растворился светом, и я, наконец, почувствовал, что снова нахожусь дома
и не в прошедшем, а в настоящем времени. Чтобы убедиться в том, что это не сон, я встал,
включил телевизор, узнал о том, что доллар снова подорожал, а чеченцы устроили очередной
взрыв, и понял, что я не сплю. И все же мне стало жаль, что я так мало побыл в довоенной
Москве, мало ходил по ней, мало говорил с людьми. Когда еще побываешь во дне
минувшем?
А как было бы хорошо что-нибудь привезти из такого путешествия. Ну, хотя бы
творожные сырки в корзиночках, шоколадные или цукатные, или коробку шоколадных
конфет «Деликатес», «Театральный набор», «Золотой петушок», «Карнавал», «Лилипут» или
шоколадную «бомбу», размером с бильярдный шар, с сюрпризом внутри. В кондитерском
магазине на улице Горького (Тверская) во время своего путешествия я, кстати, обратил
внимание на то, что некоторые названия конфет сохранились до нашего времени, например,
«Малина со сливками», «Красный цветок», «Золотая рыбка», а вот таких конфет, как
«Зубровка», «Китайская смесь», «Мессинские», «Крем-брюле», «Ровесник Октября» теперь,
по-моему, нет. Ну что ж, в «карете прошлого» и так нет свободного места. Все забито
воспоминаниями.
Я ничего не рассказал о встрече с самим собой, со своими родными, полагая, что эти
события носят сугубо личный характер, а потому читателю совсем не интересны. Но после
подумал, что в таком путешествии и личные переживания могут представлять интерес. А
стало быть, надо сказать несколько слов и о них.
Мои отец, мать, бабушка и я сам занимали в квартире довольно просторную комнату,
метров двадцать, наверное. Ее большое окно выходило на ресторан «Астория» (потом
«Пекин», потом «Будапешт»). В то время, перед войной, было трудно с маслом. С пяти утра
приходилось выстаивать за ним длинную очередь. И вот мама и бабушка придумали более
простой, хотя и более дорогой способ доставания масла: они ходили в ресторан, брали
бутерброды, снимали с них масло и приносили его домой. Ребенок ведь, как котенок, не
может сделать ничего плохого и его нельзя не любить. Далекое, навсегда ушедшее время. И
как было бы прекрасно всем нам провести хоть один день вместе, сесть за большой стол под
оранжевым абажуром, пить чай с пирожными из Столешникова, говорить, смеяться и
плакать. Много интересного узнали бы от меня мои родные. Единственное, о чем я не хотел
бы с ними говорить, это о их уходе. К самому себе я не испытывал никакой симпатии и не
имел ни малейшего желания подержать самого себя на руках. Было для меня в этом что-то
противоестественное. Бессмысленными и глупыми казались мне мои восторги, а уж когда
раздался рев – мне стало совсем противно, и я вышел из комнаты.
Может быть, вам покажется странным, но я почему-то стеснялся самых близких мне
людей. Дело, наверное, в том, что люди эти были не совсем такими, какими я их помнил и к
которым привык, они были тогда гораздо моложе. Я же тот, прежний, был в то время скорее
зверем, нежели человеком, и жил не сознанием, а инстинктами. Лет пять я продирался из
этого дикого младенчества к сознанию и памяти детства. Им же было совсем не до меня,
теперешнего. Они упивались младенцем, прыгающим в своей деревянной кроватке. Ну а я
вообще старался не попадаться им на глаза, боясь, что они меня узнают. Однако опасения
мои были напрасны. Я оставался, как говорится, чужим среди своих. А сердце мое
сжималось от любви и горя, когда я думал о предстоящей разлуке с ними и от сознания того,
что я уже ничего не смогу изменить ни в своей, ни в их жизни. Мне оставалось только
сожалеть об упущенных возможностях и проклинать себя за те волнения, переживания и
обиды, которые я внес в жизнь этих, самых дорогих мне, людей своими болезнями,
двойками, глупостями, упрямством, распущенностью и хамством. Но что теперь говорить,
кому нужен этот «жалкий лепет оправданья», когда ничего нельзя исправить и, как бы мне
ни хотелось, я больше никогда не смогу поцеловать маленькие мамины ручки, которыми она
меня за всю жизнь не только ни разу не ударила, но даже не шлепнула.
… И так закончилось мое путешествие в прошлое. Теперь, когда все осталось позади, я
могу сказать только одно: не возвращайтесь в прошлое, господа, если не хотите снова
испытать боль от разлуки с родными, а постарайтесь заняться каким-нибудь полезным делом
и окружить себя живыми любимыми людьми и животными…
Прочитав о моем путешествии в довоенную Москву, читатель, возможно, возмутится:
«К чему эти выверты, эти литературные искания с негодными средствами? Неужели нельзя
просто изложить факты, не прибегая к дурацким фантазиям?» Конечно, можно, но надо ли?
Перечисление фактов – вещь, конечно, нужная, но скучная. Она еще успеет вам надоесть.
Пока же мы находимся в начале нашего пути, до последней строчки еще далеко, и не грех
немного пофантазировать. Надеюсь, что и вам, любезные мои читатели, самим захочется
слетать в свое милое и далекое прошлое. Буду рад, если смогу вам в этом хоть чем-то
помочь. Ну а пока я расскажу весьма правдивую историю об одном двойнике одного
великого человека..

Комментарии (1)
Обратно в раздел история