Литаврин Г. Г. Как жили византийцы

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 2

ГОСУДАРСТВО

Византийская империя представляла собой единственное древнее государство в Европе и Передней Азии, аппарат власти которого уцелел в эпоху великого переселения народов. Византия была непосредственной преемницей Поздней Римской империи, но ее классовая структура претерпела в VII—XI вв. коренные изменения: из рабо­владельческой державы Византия постепенно превратилась в феодальную. Однако такие позднеримские институты, как разветвленный аппарат центральной власти, налоговая система, правовая доктрина незыблемости императорского единодержавия, сохранились в ней без принципиальных изменений, и это во многом обусловило своеобразие путей ее исторического развития 1.

Политические деятели и философы Византии не уставали повторять, что Константинополь — Новый Рим, что их страна — Романия, что они сами — ромеи, а их держава — единственная (Римская) хранимая богом империя. «По самой своей природе, — писала Анна Комнин, — империя — владычица других народов». Если они еще не христиане, то империя непременно «просветит» их и будет управлять ими, если они уже христиане, то являются членами ойкумены (цивилизованного мира), во главе которой стоит империя. Ойкумена — иерархическое сообщество христианских стран, и место каждого народа в ней может определить лишь ее глава — император.

Эта стройная концепция к IX—Х вв. мало соответствовала действительности: в 800 г. Карл I, а с 962 г. Оттон I и его преемники стали также императорами; многие христианские народы не только не признавали авторитета империи, но вели с нею борьбу; некоторые государи соседних с империей стран (Симеон болгарский, Роберт Гвискар норманнский) даже осмеливались притязать на трон василевса в Константинополе. Однако империя не меняла своей концепции. Она никогда не отказывалась от территорий, некогда принадлежавших Риму, считая их лишь временно отторгнутыми. «По­этому, — продолжает Анна, — ее рабы враждебны к ней и при первом удобном случае одни за другим — с моря и с суши — нападают на нее». Задача состояла в утвер­ждении идеи монолитности и единства многоплеменной державы. Един бог — един василевс — единая империя. Древние эллины, говорил аноним Х в., заполонили бо­гами небо, поэтому и на земле у них было «раздробление власти». «Где многовластие, — поучала Анна, — там и неразбериха», которая, по мысли императора Константина VII Багрянородного, есть погибель для самих подданных.

*

Василевс — помазанник божий — обладал безгранич­ной властью. Однако удержаться на престоле в Византии было нелегко. Самая неограниченная монархия евро­пейского средневековья, императорская власть в Визан­тии, оказывалась самой непрочной. Император помыкал синклитом, самовластно распоряжался войском, покупал щедротами духовенство, пренебрегал народом. Но если при коронации ставшая традицией теория «божьего вы­бора» не находила воплощения в формальной церемонии согласия на царство со стороны синклита, войска, церкви и народа, оппозиция могла сделать это «упущение» зна­менем борьбы против «незаконного» василевса. Импера­тора обожествляли как божьего избранника, не было страшнее преступления, чем «оскорбление величества». Но мятеж против него как личности, недостойной трона, не осуждался, если мятежники выходили победителями. Эта позиция по отношению к василевсу, характерная для византийцев, нашла яркое отражение в следующем лю­бопытном эпизоде. Накануне решительной битвы с импе­раторским войском один из двух братьев Мелиссинов, горячих приверженцев мятежника Варды Фоки, всячески поносил издали порфирородного Василия II, а другой умо­лял брата прекратить брань и, наконец, ударил свято­татца, заплакав от сознания братнего греха.

За 1122 года существования империи в ней смени­лось до 90 василевсов. Каждый правил в среднем не более 13 лет. Почти половина императоров была свергнута и уничтожена физически. Сами византийцы задумыва­лись над этим и не находили ответа. Никита Хониат с грустью замечал, что Ромейская держава подобна блуд­нице: «Кому не отдавалась!» Захвативший без труда власть, продолжал он, побуждает и других к тому же своим примером, особенно тех, которые «с перекрестков» вознеслись в сановники. Мечтали о троне многие, раз­глагольствуя при этом о незыблемости прав своего госу­даря, если он был порфирородным (или багрянородным), и, напротив, о справедливости «перста божия», если узурпатор свергал порфирородного (ибо тот помыкал ромеями, «как неким отцовским наследием»2).

Эпитет «порфирородный», т. е. рожденный в Порфире, особом здании дворца, означал, что родители василевса занимали тогда императорский трон, и, следовательно, у «порфирородного» имелись права, которые если не юри­дически, то в силу обычая, давали ему ряд преимуществ перед «непорфирородными». Из 35 императоров IX—XII вв. едва ли треть носила этот гордый титул. Но если в XI в. порфирородные составляли только пятую часть василевсов, то в XII в. — около половины, а с 1261 г. и до конца империи на престол всходили лишь двое непорфирородных. Вместе с консолидацией класса феодальной аристократии медленно и с трудом утвер­ждался принцип наследственности императорской власти. Ее носителем мог быть только представитель этого класса — и не по положению, а по самому рождению: с 1081 г. по 1453 г. выходец из иной среды не занимал престола ни разу. В рассматриваемый здесь период (IX—XII вв.) только что отмеченный процесс еще не завершился. Каждый василевс, вступив на трон, прилагал все усилия к тому, чтобы утвердить свое право пе­редать власть по наследству (порфирородный ребенок, потеряв отца в детстве, редко сохранял ее).

*

Быт императора, обставленный с особой пышностью, преклонение перед ним подчеркивали пропасть, отделяв­шую государя от прочих подданных. Василевс появлялся перед народом лишь в сопровождении блестящей свиты и вооруженной внушительной охраны, следовавших в строго определенном порядке. Вдоль всего пути процес­сии стояли толпы согнанного простонародья. Иногда воздвигались и особые деревянные подмостки, на которые вместе с музыкантами и исполнителями гимнов имели право взойти видные горожане, иноземные послы, знат­ные путешественники.

Во время коронации и важных приемов на василевса надевали столько одежд и украшений, что он с трудом выдерживал их тяжесть. Михаил V Калафат даже упал в обморок при коронации, и его едва привели в чувство. Перед василевсом простирались ниц, во время тронной речи его закрывали особыми занавесями, сидеть в его присутствии получали право единицы. К его трапезе до­пускались лишь высшие чины империи (приглашение к царской трапезе считалось великой честью). Его одежды и предметы быта были определенного цвета, обычно — пурпурного.

Единственный из мирян, василевс, имел право вхо­дить в алтарь. В его честь слагались торжественные гимны и славословия. В своих грамотах он говорил о себе чаще всего во множественном числе: «царствен­ность наша» (иногда: «царственность моя»). Он не уста­вал восхвалять собственные деяния: все его неусыпные заботы и тяжкие труды направлены лишь на благо на­рода, и народ, разумеется, «благоденствует» под его ски­петром.

Особенно помпезно обставлялся прием иноземных послов, которых византийцы старались потрясти вели­чием власти василевса. До середины Х в. при визан­тийском дворе считалось унизительным дать согласие на брак близких родственниц императора с государями иных стран. Впервые порфирородная принцесса, дочь Ро­мана II Анна, была выдана замуж за «варвара» — рус­ского князя Владимира — в 989 г. Еще дольше соблю­дался обычай не предоставлять иноземным государям каких-либо регалий императорской власти. Констан­тин VII рекомендовал при домогательствах подобного рода ссылаться на волю божью и заветы Константи­на Великого.

Последовательно и неуклонно отстаиваемая византий­цами концепция исключительности власти василевса, торжественность придворного ритуала, величие дворцов, блеск и слава культуры древней империи действовали порой даже на повелителей крупных и могущественных держав средневековья. Быть как-то связанным с престо­лом на Босфоре (через родство или через получение почетного титула) значило в какой-то степени возвы­ситься среди прочих государей, не удостоенных этой чести.

*

Каждый император стремился окружить себя предан­ными людьми. Смена царствования, как правило, вела к резким переменам в ближайшем окружении трона.

Можно было из низов вознестись на высшие ступени иерархической лестницы, можно было по мановению цар­ской руки, скатиться оттуда вниз. Социальная структура византийского общества эпохи феодализма отличалась, как принято теперь говорить, значительной «вертикаль­ной подвижностью» 3.

Все стремились сделать карьеру, увлекаемые мыслью о достижении успеха. Среди удачливых, томимых стра­хом за место, царили угодливость и раболепие, среди неудачников — зависть и жестокое соперничество, в ко­тором любое средство оправдывало цель. Теоретически признаваемая высшей гарантией от произвола и беззако­ния социальная и политическая система империи на практике порождала их постоянно. Случаи наказания сановников за превышение своих полномочий были крайне редки.

*

Философы той поры, тоскуя о справедливости и за­конности, возлагали основные надежды не на реформы, не на перемены в структуре власти и ее аппарата, а на моральные качества государственных деятелей.

Об идеальном василевсе у византийских авторов ска­зано немало. Обычно при этом подчеркиваются четыре «главные» добродетели: мужество, целомудрие, мудрость и справедливость. Василевс должен быть подобен фило­софу: не подвержен гневу, умерен, со всеми одинаково ровен, беспристрастен и милостив. Василий I был доб­рым семьянином, он заботился о благе подданных; Ни­кифор II сохранял спокойствие даже под градом летев­ших в него камней; Василий II мог вспылить, схватив за бороду, бросить оземь лживого сановника, но был спра­ведлив даже к врагам; Михаил IV Пафлагонянин тя­жело больным сел в седло, возглавил поход и добился победы. Но главным достоинством василевса чаще всего объявлялось наличие у него «страха божия» (основы це­ломудрия), ибо моральная узда являлась единственным средством ограничения волеизъявления василевса. Не­даром Лев VI говорил патриарху Евфимию, что если тот не вернется на патриарший трон, то василевс забудет страх божий, погубит подданных и погибнет сам 4. Импе­ратор, делящий с воинами тяготы походной жизни, му­жественный и искусный в бою, вызывал уважение, но превыше всего ценились благочестие и благотворитель­ность василевса.

Императорское благочестие старательно рекламиро­валось в расчете на популярность его имени. Однако даже несомненная искренность василевса не вызывала порою сочувствия, если над венценосцем тяготел смерт­ный грех. Повинный в смерти Романа III Аргира Ми­хаил IV должен был бы, говорит хронист XI в. Иоанн Скилица, порвать с императрицей Зоей, толкнувшей его на преступление, и отречься от престола, а не рас­трачивать казенные деньги на акты благотворитель­ности.

Критика в адрес «божественных императоров» за их бездарность, самодурство и пороки звучала и ранее, в VI—IX вв.: Юстиниан II был подобен зверю в своей жестокости; Василий I в одиночестве со сладострастием расстреливал из лука отрубленную голову вождя павли­киан Хрисохира; Константин VII без сострадания тво­рил суд, а притомясь от ученых занятий, предавался пьянству. Александр погряз в разврате и недостойных забавах, как впоследствии и Роман II, и Констан­тин VIII, и Константин IX Мономах. Хронисты XI в. пишут порой о василевсах не как о наместниках бога на земле, а как о заурядных и недалеких людях с их обычными иногда смешными слабостями: Констан­тин IX Мономах прибегал к наивным хитростям, чтобы посетить любовницу, Никифор III Вотаниат призна­вался перед постригом в монахи, что более всего его пу­гает необходимость воздержания от мяса. Михаил Пселл, рассуждая о характере василевсов, приходит к выводу, что нрав их непостоянен, что по своим личным качествам они вообще уступают прочим людям. И философ полагает, что это естественно: человеческая психика трансформируется в буре тревог и волнений, пережи­ваемых василевсом ежедневно. Василевсы утрачивают чувство меры. Им мало неограниченной власти, они глухи к советам, они готовы умереть, лишь бы добиться при­знания себя мудрейшими из мудрых, всесведущими и непогрешимыми. Изменились времена, сетует Пселл, демократия безусловно лучше монархии, но возвращение к ней нереально. Поэтому целесообразнее, по его мысли, не искать новое, а утверждать существующее. Жаль только, что правят ромеями не люди, подобные Феми­стоклу и Периклу, а ничтожнейшие выскочки, еще вчера носившие кожух 5.

*

Сомнения в праве василевса на неограниченную власть, на распоряжение землей, казной, людьми, на возвышение или унижение любого подданного по своему произволу, стали высказываться лишь с последней чет­верти XI столетия. Эти сомнения — результат все отчет­ливее формировавшегося классово-сословного самосозна­ния консолидировавшейся феодальной аристократии, которая стремилась поставить трон под свой неослабный контроль.

Победа к потомственной феодальной аристократии пришла не сразу — стойкое сопротивление оказала са­новная бюрократия, обладавшая огромным опытом гос­подства и плотным кольцом окружавшая престол. Ва­силевс мог менять любимцев среди ее представителей, но не был в состоянии обойтись без ее постоянной под­держки. Лев VI тяготился опекой временщика Стилиана Заутцы, но избавился от нее только после его смерти. Иоанн I Цимисхий также не сумел отстранить от управ­ления Василия Нофа и, вероятно, пал его жертвой. В течение столетия — с конца Х до конца XI в. — удер­живалось относительное равновесие сил в борьбе между провинциальной аристократией и бюрократией сто­лицы.

Остановимся на этом несколько подробнее, так как на протяжении 120—130 лет эта борьба была стержнем по­литической жизни империи и причины ее обусловлены особенностями формирования господствующего класса империи.

Дело в том, что процесс консолидации классов и сос­ловий в Византии был замедленным: со времени бурь, пережитых империей в IV—VII вв. и принесших ги­бель множеству римских магнатов и сановников, в сис­тему управления силой обстоятельств непрерывно втя­гивались представители средних и низших сословий. Не богатство и родовитость становились условием полу­чения власти, а власть — одним из условий для приоб­ретения богатства и статуса знатного лица. Понятия «чиновничество» и «знать» вплоть до середины XI в. оста­вались почти синонимами. Значительную часть господ­ствующих верхов составляло высшее и среднее чинов­ничество, богатство и сила которого определялись занимаемой должностью в центральном аппарате власти или в провинциях. Положение чиновника прямо зави­село от монаршей милости. Потеря места грозила не только крушением карьеры, но и резким падением материального благосостояния либо даже нищетой. «Вертикальная подвижность» проявлялась здесь осо­бенно явственно.

Вторую группу составляла растущая в провинциях землевладельческая аристократия. Она созревала в нед­рах административных районов-фем, система которых стала развиваться с VII в. и распространилась на всю империю в начале Х столетия. Управление в них сосре­доточивалось в руках стратигов — представителей по преимуществу военной аристократии. Они постепенно превращались, в крупных землевладельцев по месту своей службы. Сознавая опасность этого процесса, цент­ральная власть всячески стремилась ему препятствовать. Было, в частности, запрещено правителям фем приобре­тать недвижимость по месту службы. Но запрет не рас­пространялся на военачальников, подчиненных стратигу, в том числе на его заместителя, который нередко впо­следствии сам становился стратигом. Да и василевсы, нуждаясь в средствах, назначали порой на видные посты в фемах крупных местных магнатов, способных израсходовать часть личной казны при наборе и экипи­ровке крестьянского ополчения.

С середины Х в. провинциальная аристократия начала борьбу за престол. Она обладала влиянием, богатствами, землями, зависимыми людьми; она организовывала воен­ные силы и возглавляла их; она обороняла границы и расширяла владения империи. Но она стояла вдали от подножия трона. Не лишенная милостей василевса, она все-таки не имела возможности прямо воздействовать на его политический курс.

К тому же представители столичной бюрократии с конца IX—начала Х в. тоже стали превращаться в крупных землевладельцев. Сохраняя под своим конт­ролем казну государства как основной источник доходов, чиновная знать выступала уже в качестве конкурента провинциальной аристократии в эксплуатации зависимого населения. Гражданское чиновничество оттесняло с XI в. военную аристократию и от фемного управления: падала роль крестьянского ополчения, а вместе с нею — и роль стратига. Главенство в феме переходило от ее военного распорядителя к судье фемы, вместо ополчения на арену выступало подчиненное непосредственно центру наемное войско 6.

С обострением борьбы и приближением ее реша­ющей стадии обе стороны прибегли к мобилизации всех своих резервов. Огромное значение в политических комби­нациях и собирании сил приобрели родственные связи. Василевс опирался не только на своих приверженцев и соратников по их сословной принадлежности и поли­тической ориентации, но и на широкий круг представите­лей своего родственного клана, обеспечивая ему основ­ные материальные и должностные преимущества.

Свобода волеизъявления монарха становилась все менее бесконтрольной, а его изоляция от простых под­данных — все большей. Амплитуда «вертикальной под­вижности» заметно сократилась еще до 1081 г. — года окончательной победы провинциальной аристократатии, а со времени этой победы стала едва заметной. Трагедия империи состояла, однако, в том, что победа пришла слишком поздно — Византия безнадежно отстала от передовых стран Запада. С одной стороны, косность изживших себя государственных традиций, а с другой — особенности внешнеполитической обстановки помешали провинциальной аристократии, пришедшей к власти, найти выход из тупика: история империи с конца XII в. стала историей ее затянувшейся агонии. Ближайшее окру­жение ставленников провинциальной аристократии, состоявшее из родственников и соратников, очень скоро обнаружило приверженность к традиционным методам господства, связанным с огромными расходами на содер­жание государственного аппарата.

*

Еще до победы провинциальной знати отдельные императоры пытались осуществить некоторые реформы, но получали то прямой, то замаскированный отпор столичной бюрократии. Пытавшийся урезать жалованье чиновникам Исаак I Комнин через два года был выну­жден отречься от престола, пренебрегший интересами высших гражданских сановников Роман IV Диоген был отстранен от власти и уничтожен физически. Даже по­ловинчатые реформы государственной системы разбива­лись о молчаливое сопротивление аппарата власти, са­ботировались, глохли; отработанный в течение веков механизм функционировал зачастую уже независимо от воли василевса.

Центральное управление концентрировалось в несколь­ких ведомствах-секретах: ведомстве логофета (управи­теля) геникона — главном налоговом ведомстве, ведомстве воинской кассы, ведомстве почты и внешних сношений, ведомстве по управлению имуществом императорской семьи и др. Помимо штата чиновников в столице, каждое ведомство имело должностных лиц, посылаемых с вре­менными поручениями в провинции. Главную роль во внутригосударственной жизни играло первое из назван­ных ведомств, от деятельности которого в основном за­висело состояние казны империи.

Кроме того, в столице находилось ведомство эпарха, власть которого современники уподобляли царской — «только без порфиры». Он ведал снабжением Константи­нополя, заботился о его безопасности, благоустройстве, организации внутригородской и внешней торговли, под­держании порядка; он был также одним из главных столичных судей (его приговоры мог отменить лишь ва­силевс), контролировал работу всех общественных учре­ждений, в том числе тюрем и полиции. Организация строительных государственных работ в городе, церемо­ний, празднеств, представлений на ипподроме, казней, похорон членов царской семьи также являлась обязан­ностью эпарха.

Наконец, существовали еще и дворцовые секреты, ко­торые управляли непосредственно обслуживавшими цар­ский двор учреждениями: продовольственными, гардероб­ными, конюшенными, ремонтными. Огромное количество слуг василевса — сановников, прислужников и рабов — наполняло дворец, и каждый из них имел определенный круг обязанностей.

Василевс принимал сановников утром для разбора важнейших дел. Беседы удостаивались немногие, но явиться на поклон обязаны были все, кому полагалось по ритуалу. Синкелл (духовное лицо высокого ранга) Евфимий, впоследствии патриарх, тяготился этой обязан­ностью и испросил у Льва VI привилегию — являться на поклон не чаще одного раза в месяц.

Иногда император созывал синклит, состоявший из внесенных в особый список высших светских и духовных сановников. Синклитиков были тысячи, но собирались лишь главнейшие из живущих в столице. В XI—XII вв. синклит стал по преимуществу парадным учреждением, выражавшим, как правило, восторг по поводу «мудрых решений» императора, что, однако, не мешало сановни­кам интриговать вне дворца, а порою и внутри него.

Назначение на должности (кроме самых низких пос­тов) было связано с присвоением титулов-чинов. Чины делились в Х—ХI вв. на четыре иерархически соподчи­ненных разряда; несколько чинов стояли особняком, вне разрядов, — это были высшие титулы (также иерархи­чески соподчиненные). Присвоение титула сопровожда­лось особой для каждого случая церемонией с участием василевса. Обладатель титула получал точно установлен­ные права и положенную носителю данного титула долж­ность. Нормальным считалось постепенное восхождение по иерархической лестнице. Но все чаще в XI в., к огорчению одних и радости других, сановные персоны так же быстро возносились, как и скатывались вниз.

Должность титулоносителя бывала порой символичес­кой — он только участвовал в церемониях. Некоторые титулы присваивались как с назначением на должность, так и без назначения. В последнем случае руга была менее весомой. Для высших титулов (кесарь, новелиссим, магистр, анфипат, патрикий) не полагалось никакой особой должности, но они считались наиболее по­четными.

Немало титулов и соответствующих должностей (главным образом дворцовых) предназначалось специ­ально для евнухов. Духовные лица также имели право на получение ряда титулов.

Время от времени значение разных титулов падало или росло, некоторые из них вообще выходили из упо­требления, вводились новые титулы. Это была далеко не безобидная прихоть монарха: Пселл называл систему присвоения титулов одним из важнейших рычагов вла­сти, наряду с выдачами денег из казны и содержанием войска 7.

Особую роль в управлении, независимо от занимае­мой ими должности и присвоенного им титула, играли упомянутые временщики (Заутца при Льве VI носил высокий титул «василеопатора» — «отца василевса», а Иоанн Орфанотроф при Михаиле IV был лишь попечи­телем сиротских домов). Такие доверенные лица после коронации василевса заново комплектовали весь или почти весь дворцовый штат, меняли сановников, распо­ряжались казной, владениями короны, решали судьбы армии, войны и мира. Иоанн I Цимисхий, проведший почти все свое недолгое царствование в походах, посето­вал с грустью, проезжая мимо цветущих поместий на недавно отвоеванных им у арабов землях, что он лично и войско, терпят лишения, а все попадает в руки параки­момена (спальничего) Василия Нофа. Временщику доне­сли о высказывании василевса, и говорили, что именно за это неосторожное слово столь дорого заплатил васи­левс: вскоре он умер.

Всесильный советчик Михаила V Калафата, его дядя, евнух новелиссим Константин, черпал из казны полной горстью: после свержения Михаила в домашнем тайнике новелиссима было найдено около полумиллиона золотых монет. В присутствии временщика Феодора Кастамонита придворные не осмеливались садиться, будто в присут­ствии самого императора Исаака II Ангела.

*

Существенную эволюцию претерпело управление про­винциями. До середины XI в. главную роль в феме играл ее стратиг, которому были подвластны все прочие военные и гражданские чины провинции, в том числе судья фемы и начальники более мелких административных единиц фемы: банд, турм, клисур. Фемы имели разные ранги в соответствии с их значением для государства — отличались поэтому по рангам и стратиги. Со второй половины XI в. важную роль в феме, как было упомя­нуто, начал играть судья. Границы самих фем стали нечеткими, фемы часто дробились или укрупнялись 8. Стратиг укрупненной, обычно пограничной, фемы (его называли дукой, или катепаном) сохранял большие пол­номочия. Что же касается мелких, отдаленных и бедных фем, то назначение туда на пост стратига или судьи рас­сматривалось как ссылка (нередко это соответствовало действительности).

Помимо крупных собственников, обладавших в про­винциях официальными должностями, существовало не­мало магнатов, которые не находились на постоянной службе. Тем не менее их влияние в феме порой было не меньшим, чем влияние ее официального правителя: магнаты имели множество зависимого и подвластного люда, свои укрепления и свой военный отряд. Варда Склир, когда его мятеж был подавлен, в доверительной беседе с Василием II советовал изнурять провинциаль­ных магнатов налогами и службой, чтобы у них не оста­валось времени для забот о хозяйстве, позволявшем богатеть и усиливаться 9.

И все-таки в XI—XII вв. основное богатство даже провинциального магната заключалось не в земельных владениях, а в движимом имуществе: деньгах, благород­ных металлах, драгоценных камнях, дорогой утвари, юве­лирных изделиях, богатых одеяниях, оружии и доспе­хах 10. Земля, зависимое крестьянство, арендаторы, слуги и челядь обеспечивали магнату политический вес и влия­ние. Но главным источником поступлений в его личную казну были государственная руга, воинская добыча и дары василевса.

Казна же государства перманентно то наполнялась благодаря усилиям одних императоров, то почти начисто опустошалась вследствие расточительства других. Санов­ники соперничали друг с другом в стремлении нажиться за счет казны, вымогая у василевса дары и льготы и доходя порою до рукоприкладства в борьбе за титулы и подачки. На пасху в столицу съезжалась высшая гражданская и титулованная военная знать провинций — ругу раздавал сам василевс в исполненной торжествен­ности обстановке: благо подданного зависело от монар­шей милости.

*

В Византийской империи организация власти, хозяйства и быта была основана на писаном законе. Справедливо, однако, замечание П. Безобразова, что в истории Византии не понять ничего, если не различать теорию и практику — провозглашаемые законом нормы и их соблюдение 11. Так, закон признавал всех граждан империи (кроме рабов) свободными — а личная зависи­мость париков была распространенным явлением уже в конце XI в.; закон объявлял церковное имущество неприкосновенным — а оно изымалось неоднократно; закон утверждал всеобщее равенство в суде — а бедняк нигде не мог найти защиты; закон грозил лихоимцам, налоговым сборщикам, тяжкой карой, — а они процве­тали.

Именно здесь, в деле взимания налогов, противоречие между законодательной нормой и ее соблюдением прояв­лялось особенно ярко. В разные эпохи деятели империи объявляли «нервом» то деньги, то войско («нервом» при этом называли то, в чем была недостача: в Х—XI вв. недоставало воинов, а в XII—денег). Налаженное денежное хозяйство, органически сросшееся с государ­ственной системой, Византия унаследовала от Поздней Римской империи. Каковы бы ни были пути эволю­ции экономической структуры византийского общества, деньги оставались всеобщим средством обмена и выраже­ния стоимости в империи. Это в целом прогрессивное явление, в развитии которого по понятным причинам Ви­зантия опередила прочие страны Европы, имело именно поэтому и тяжелые для нее последствия: ее денежные богатства, без запасов которых, как говорил Алексей I, «ничего нельзя сделать», непрерывно утекали в окру­жающие империю менее развитые, близкие и далекие страны, которые в силу пассивного торгового баланса Византии (она всегда больше покупала, чем продавала) приобретали ее монету и пускали в обращение или использовали в качестве украшений.

Василий II, который, по словам Пселла, наполнил казнохранилище до краев (пришлось даже расширять подземные галереи), запретил вывоз денег за границу, опасность чего, вероятно, хорошо понимал.

Когда Алексей I занял престол, казна была пуста. Неизвестно, однако, какая сумма в подвалах казначей­ства считалась минимально необходимой для удовлетворе­ния потребностей государства. Сведения источников на этот счет крайне противоречивы.

Во время поездки Михаила IV в Фессалонику Орфа­нотроф послал ему из столицы 72 тыс. номисм. Много ли это? Как будто нет: эта сумма являлась лишь добавкой к расходам, которые в соответствии с целями путеше­ствия василевса (поклонение мощам св. Димитрия) не дол­жны были быть большими. Но это вместе с тем как будто и много: когда корабль с этими деньгами попал в руки жупана (правителя) Дукли и тот отказался их вернуть, началась война. Скромным даром германскому импера­тору Анна называет сумму в 144 тыс. золотых и 100 шел­ковых одеяний. Но это был лишь залог: если бы немцы выступили против Роберта Гвискара, Алексей I послал бы еще 216 тыс. номисм в качестве руги за 20 высоких титулов, пожалованных им германскому повелителю.

При острой нехватке денег в переплавку отправля­лась дорогая дворцовая утварь, а также ценности, при­надлежавшие лично василевсу и его родственникам, порой — и церковные вещи, что всегда вызывало кон­фликты с духовенством и осложняло внутреннюю обстановку.

В XI в. денежным налогом заменяли последние нату­ральные подати и даже воинские повинности значитель­ного слоя крестьянства. Еще в начале Х столетия славяне Пелопоннеса откупались от военной службы. Через полвека они, например, вместо участия в походе в Лонгивардию уплатили в казну 7,2 тыс. номисм и вы­ставили тысячу оседланных коней.

*

Нередко, видимо, сельское и городское население (особенно — некрупных городов) уплачивало одинаковые налоги: горожане занимались и земледелием, а ремеслен­ное производство имелось и в деревнях. Однако были и существенные отличия: ремесло, как и торговля, сосре­доточивалось в основном в городах. Горожане-портные шили в порядке повинности паруса для грузовых и военных судов государства, лоротомы (кожевники) изготовляли сбрую и седла для императорских конюшен и гвардейских отрядов, серикарии ткали шелка для дворца (к этому занятию привлекались даже обитатель­ницы гинекеев знатных семей). Некоторые ремесленники платили только налоги (булочники), другие выполняли только повинности (лоротомы), третьих обязывали пла­тить налоги и выполнять повинности (таких было боль­шинство).

Как правило, размеры налогов и повинностей для сельского населения были более значительными, чем для городского. Лишь в отдельные периоды в этот общий курс правительственной политики вносились некоторые коррективы: Никифор II Фока, стремясь укрепить и ре­формировать армию, снизил налоги с зажиточных кре­стьян, служивших в тяжелой коннице, заявив, что с них довольно «налога крови».

Чрезвычайная сложность подсчета, обмера и оценки имущества и невежество крестьян усугубляли тяжесть их положения. Для отдельных крестьян норма обложения могла оказаться несправедливой вследствие некоторых официальных предписаний властей. Например, анаграфевс (оценщик имущества) имел право подсчитывать площадь участка неправильной формы (на пересеченной местности такие участки встречались сплошь и рядом), основываясь на длине периметра. Длина периметра делилась на четыре (получали сторону мыслимого квадрата) и результат умножали сам на себя — произведение и принимали за площадь участка. Сохранилось несколько грамот, в кото­рых именно так подсчитаны размеры треугольных и сильно вытянутых ленточных участков — их площадь при этом (а значит, и сумма налога) совершенно «законно» завышена в полтора-два раза 12.

Настоящим бедствием для налогоплательщиков была система откупа налогов и продажи государством долж­ностей, связанных со сбором налогов. Правительство то отменяло эту систему (народ восставал, требуя ее отмены), то вводило ее снова. Частное лицо — откупщик или поку­патель должности налогового сборщика — вносил в казну или обязывался внести определенную сумму денег — обычно большую ранее поступившей с откупаемого нало­гового округа или собранной занимавшим там официаль­ный пост сборщика государственным чиновником. Взамен это лицо получало право при сборе налогов с откупленной им территории прибегать к помощи полицейских властей. Его легальным правом признавалось получение за счет налогоплательщика определенной прибыли сверх суммы, затраченной им на откуп. Откупщик часто занимал под проценты требовавшиеся для откупа деньги у ростовщи­ков, и эти проценты он также погашал, взимая с налогоплательщиков намного больше официально установлен­ного ранее налога. Кекавмен писал, что немало домов в столице выросло благодаря откупу налогов. Как и на­логи, можно было откупить у фиска право на сбор казенных пошлин с купцов, своих и иноземных. Ученые давно пришли к единому мнению, что в Византии главным бед­ствием для населения было не количество разнообразных налогов и их размеры, а произвол практоров (налоговых чиновников).

Невообразимую путаницу в исчисление налогов вносил выпуск монет иной пробы, чем ранее. Их соотношение с прежними монетами определялось не всегда точно. Пра­вительство пыталось установить принудительный курс новой монеты. Рынок отвергал этот курс, и налоговые сборщики были вынуждены, не имея точных указаний, каждый по-своему определять новый размер налога. В указе императора (Алексея I) сообщается, что некото­рые практоры взимали при этом почти в десять раз больше, чем другие.

Иногда налог взимался практором отдельно с каждой семьи, иногда — со всей общины, которая на своей сходке распределяла общую налоговую сумму с деревни или провинциального городка. Такие сходки всегда проходили бурно. Даже местному влиятельному магнату Кекавмен советовал не соглашаться на роль арбитра в таких делах.

При взыскании налога практоры, являвшиеся в де­ревню со стражниками, прибегали порой к физической расправе: от XI в. сохранилось судебное дело о практоре-вымогателе, который даже пытал налогоплательщика ог­нем и кипятком. Обобранные практорами афиняне, сооб­щал брат Никиты Хониата — митрополит Афин Михаил Хониат, — не могут дождаться нового урожая ячменя — они ходят по своим полям, обрывая незрелые колосья и губя хлеб на корню; страшно смотреть на их изнурен­ные голодом потемневшие лица. По его словам, лишь местный судья вымогает с них до 720 номисм, а было много и других, чином пониже; кроме того, нередко явля­ется заезжее начальство и устраивает пиршества за счет поселян.

Правительство, заинтересованное в сохранении пла­тежеспособности налогоплательщиков, иногда устраивало ревизии и карало практоров-лихоимцев, но тут же само прибегало к откупам и продаже должностей сборщиков налогов, надеясь на рост поступлений денег в казну. Никита Хониат считал, что из сумм, собранных в качестве налога, едва ли половина доставалась казне. А денег го­сударству требовалось все больше и больше и прежде всего на военные нужды.

В IX—XI вв. вооруженные силы империи состояли в основном из крестьянского ополчения каждой фемы, периодически созываемого для учений и походов. Теоре­тически, как это отмечалось в трактатах о воинском искус­стве — стратегиконах, хорошо обученный и обеспеченный воин-соотечественник (ромей) должен был быть надежнее в бою воина-наемника — пришельца и чужеземца. Но стра­тиотское ополчение в империи выродилось уже к середине XI в. Сохранилась лишь его меньшая часть, комплекто­вавшаяся из состоятельных крестьян. В тяжелой коннице служили мелкие вотчинники. Прочие стратиоты посте­пенно обретали новый статус: часть их переводили в раз­ряд военных моряков, часть зачисляли в легкую пехоту, а большинство вносили в списки простых крестьян-нало­гоплателыциков.

Военная служба представителей зажиточной семьи начиналась в 18 лет. Земля этой семьи находилась под контролем военного ведомства. Если отец-воин погибал или умирал до достижения сыном призывного возраста, вдова порой выставляла наемного воина; то же делала она, когда не имела сыновей, чтобы ее земля не потеряла военного статуса, дававшего ряд преимуществ.

С обнищанием стратиотов казна все чаще оказыва­лась вынужденной выплачивать им ситиресий (или опсоний — денежную плату и натуральное довольствие). Расходы возросли также в связи с переносом центра тяжести на наемное войско из иноземцев и свободных наемников-ромеев. В новых условиях боеспособнее оказа­лись хорошо оплачиваемые наемные войска, как, напри­мер, русско-варяжские, франкские, итальянские и гер­манские соединения, находившиеся в византийской армии уже с конца Х в. Однако плата не всегда удовлет­воряла и своих и иноземных воинов, особенно в правле­ние василевсов, представлявших интересы столичной знати. При Михаиле VII, например, расквартированное у Адрианополя войско направило к василевсу посланцев с жалобой, что оно не получает опсония, но жалобщиков избили и обобрали. По той же причине восстало войско на Дунае. Скудное содержание вело к падению дисцип­лины. Никифор Вриенний, муж Анны Комнин, расска­зывает в своем сочинении, как все войско тайком от стратига (им был юный Алексей Комнин) решило бежать из лагеря — и бежало ночью, не оставив своему военачальнику даже коня. Мануил I Комнин нередко отдавал приказ верным людям стеречь ночами все выходы из лагеря, грозил воинам ослеплением за дезер­тирство, но стратиоты все равно покидали войско.

Особенно быстро росло число наемников в XI в. Это были и крещеные арабы, и армяне, и грузины, и пече­неги, и половцы, и аланы, и пришельцы с Запада. С 70-х годов XI в. появились среди них и турки. Наемники-ино­земцы прибывали в империю и поодиночке, и группами в несколько сот человек, как, например, русские и варяги. Армяне и грузины приходили иногда на зов василевса воинскими соединениями и играли крупную роль в воен­ных действиях в Малой Азии. Изредка империя нани­мала целую армию у правителей иных стран. Но это было и дорого и опасно. Болгарское войско, позванное василевсом для подавления восстания Фомы Славянина, получив плату, на обратном пути грабило местное насе­ление. Войско Святослава, приглашенное Никифором II для ведения совместной войны с болгарами, всерьез стало угрожать самой Византии.

Анна Комнин считала, что закованные в броню за­падные рыцари непобедимы. Глядя на сражающегося Никифора Катакалона, пишет она, его можно было при­нять «за уроженца Нормандии, а не ромея» — так он был могуч и искусен. Мануил I, по словам Никиты Хониата, знал, что воины-ромеи подобны «глиняным горшкам», а западные наемники — «металлическим котлам». Исаак II, несмотря на нищету отечественных воинов, отдавал захваченных на войне коней не им, а наемникам с За­пада, так как они лучше действовали тяжелым копьем — вооружением конника. Обидеть иноземных наемников было гораздо опаснее, чем стратиотов-ромеев. Василев­сам не раз приходилось подавлять их грозные бунты, а затем идти на серьезные уступки.

Особые отряды воинов, находившихся на службе у магната, которые появились уже в Х в., ни тогда, ни впоследствии не превратились в настоящее войско, с ко­торым феодалы могли бы, как на Западе, участвовать в походе государя-сюзерена. Магнат шел в битву с не­большим собственным отрядом оруженосцев, полувасса­лов, слуг и родственников. Такие отряды не играли серь­езной роли в сражениях. Вассалитет не стал в империи развитой и всеобщей системой.

Не избавила империю от необходимости содержать большое наемное войско и система так называемых про­ний, которая стала развиваться во второй половине XII в. Пронии — пожалования императора в пользу частных лиц, заключающиеся в передаче им права управлять определенной территорией с государственными и свобод­ными крестьянами и собирать с них налоги в свою пользу.

Помимо сухопутных сил, империя имела также воен­ный флот: провинциальный, используемый в основном для сторожевой службы, и центральный — царский, игравший главную роль в крупных экспедициях. Кроме того, на побережье Малой Азии и на островах находи­лось несколько морских фем, население которых содер­жало сильный военный флот и несло преимущественно морскую службу в качестве гребцов и военных мо­ряков.

Военный флот Византии переживал эпохи взлета и падения. В середине VII в. Константин V смог послать в устье Дуная для ведения действий против болгар до 500 судов, а в 766 г. — более 2 тыс. Сильным оставался флот и в Х в. Ужас на врагов наводил «греческий огонь». Выбрасывался он из сифонов, устроенных в виде бронзо­вых чудищ с разинутыми пастями. Сифоны можно было поворачивать в разные стороны. Выбрасываемая жид­кость самовоспламенялась и горела даже на воде.

Военные парусные суда имели и экипажи гребцов. Наиболее крупные корабли (дромоны) с тремя рядами весел были быстроходны и брали на борт до 100—150 воинов и примерно столько же гребцов.

Со второй четверти XI столетия стали проявляться первые признаки упадка военного флота. Успехи нор­маннского вторжения из Италии в начале 80-х годов XI в. побудили Алексея I принять срочные меры к воз­рождению флота. Особенно много судов строили в столице. Смолили и оснащали их главным образом на острове Самос. Но и этот наспех выстроенный флот не смог поме­шать высадке Роберта Гвискара, и василевс прибег к услугам венецианцев, заплатив им чрезвычайными торго­выми привилегиями в империи, что губительно отрази­лось как было рассказано в первой главе, на развитии отечественного ремесла и торговли.

В конце XII в. византийские военные моряки пуска­лись в бегство, едва завидев вражеские корабли. Глава царского флота Михаил Стрифн, зять императора, открыто торговал снаряжением: парусами, якорями, канатами. Ко времени подхода крестоносных флотилий к Констан­тинополю весной 1203 г. бывшая «владычица морей» практически своего военного флота не имела.

*

Военные силы империи использовались не только для борьбы с внешними врагами, но и с внутренними: узур­паторами, посягавшими на трон василевса; угнетенными крестьянами и горожанами, поднимавшими восстания; иноплеменными подданными, стремившимися отделиться от империи. Однако не одно прямое насилие обеспечи­вало прочность власти василевса. Режим византийской деспотии поддерживался и с помощью постоянной идей­ной обработки ромейских подданных, которой ежедневно занималась не только церковь, но и вся официальная правительственная пропаганда. Императора славили всюду. Принимаемые в торгово-ремесленные корпорации должны были клясться богом и здоровьем василевса. В праздники специальные гимны в его честь распевали перед народом цирковые партии. Толпе на улицах и площадях следовало выкрикивать хором «здравицу» и «славу» василевсу. Этой церемонии придавалась даже некая «конституционная» функция: василевс в нужном случае мог сослаться на то, что он избран также наро­дом и ему угоден.

Формулы приветствий отрабатывались во дворце и были порой исполнены тайного смысла: например, упо­минание о Константине (сыне Михаила VII) и Анне Комнин сразу после имени Алексея I означало, что юные обрученные прочатся в наследники престола, а умолча­ние о них после рождения у василевса сына Иоанна показывало, что Константин и Анна уже не наследники. Возглашение и славословие являлись актом и признания и клятвы на верность одновременно.

Хронист, спустя много лет после смерти василевса, позволял себе хулить его, мог порицать его и ромей в тес­ном кругу семьи и друзей (Кекавмен строжайше запре­щал это своим сыновьям), но на людях, на площадях и улицах, в реляциях и указах, громко читаемых народу на рынках и у церквей глашатаями, с церковного амвона византиец привыкал слушать лишь славословие василевсу.

Говоря о демагогии как важном средстве укрепления власти, Скилица заметил, что Михаил VI Стратиотик был на этот счет «бесталанен»: не умел «опутывать» оскорбленных и затаивших гнев в душе 13. Василевс мог распорядиться жизнью любого подданного, но и он был вынужден мотивировать свои поступки, и демагогия обычно предшествовала аресту и ссылке видного лица, если на это не имелось законных оснований. Задумав низложить патриарха Михаила Кируллярия, Исаак I по­ручил Пселлу оклеветать его в обвинительной речи, а когда патриарх внезапно умер, — прославить почти как святого в официальной эпитафии-панегирике. Решив свергнуть патриарха Алексея Студита и сесть на престол, временщик Орфанотроф обвинил владыку в неканоническом избрании: Алексея действительно назначил Васи­лий II без соблюдения должного ритуала. Но на этот раз не помогли ни каноны, ни демагогия: Алексей потре­бовал низложить также всех рукоположенных им митро­политов и епископов, коль скоро он сам патриарх «не­законный». План Орфанотрофа рухнул.

Победа над врагами, внешними и внутренними, сопровождалась празднествами в столице и на иппо­дроме — триумфом: провозили трофеи, проводили свя­занных пленников (они шли под градом насмешек, плевков, брани, порой ударов). Имя василевса славили непрерывно. Когда-то, в IV—VII вв., ипподром был в Византии единственным местом, где народ мог легально выразить свое отношение к политике императора. Не раз именно здесь василевс выслушивал тяжкие обвинения и брань, а иногда в него с трибун летели камни и комки грязи. Но к IX—Х вв. положение резко изменилось: цирковые партии, ранее причастные к политике и тесно связанные с массами горожан столицы, были постепенно низведены до положения особых служб при ипподроме, подчиненных эпарху, обязанных организовывать зре­лища и в гимнах славить василевса в ходе каждой цере­монии и каждого праздника.

Порочащие василевса слухи (о склонности к ереси, о неполадках в семье, о тайных пороках) жестоко пресе­кались. Алексей I, пишет Анна, терзался душой, узнав о сплетнях на свой счет. Василевс понимал, что сплетни исподволь создают атмосферу, содействующую враждеб­ной агитации оппозиционных групп, и, уходя в поход, поручил брату Исааку охранять дворец и искоренять слухи, а по возвращении устроил в синклите разбор дела о «клеветниках».

Но не только слухи были средством тайной борьбы — появлялись и антиправительственные сочинения. На­целенные против василевса короткие, часто иносказа­тельные, «тайный листки» назывались фамусами. Иногда фамусы подбрасывали самому василевсу, чтобы испугать его или дезориентировать. Закон повелевал сжигать фа­мусы, а их сочинителей подвергать жестоким карам. За крамольные идеи был приговорен к казни, заменен­ной ослеплением, поэт XII в. Михаил Глика, хотя он и заверял императора, что «стихов коварных не писал и выполнял повинность». Столетием раньше Констан­тину IX весьма подозрительной показалась хроника, на­писанная другим поэтом, Иоанном Мавроподом: василевс повелел ее сжечь, а автора сослать.

Политическая благонадежность подданного ассоци­ировалась прежде всего с верностью законному васи­левсу, православию и державе. «Тактика» Льва VI Муд­рого предписывала при назначении на пост стратига и на посты иных военачальников строго учитывать, дока­зали ли кандидаты свою преданность Романии. Верными людьми, видимо, никак нельзя было признать тех, кто осмеливался не только высказывать критические замеча­ния, но даже давать правдивую информацию о подлин­ных причинах какой-либо неудачи. Недаром Кекавмен внушал сыновьям, что успешную карьеру делает обычно тот, кто всегда говорит василевсам лишь «к их удоволь­ствию» или помалкивает и «смотрит вниз». Исаак II Ангел потребовал, например, отчета у полководца о ходе войны с болгарами. Тот коротко ответил и добавил, что ведущие трудную войну войска плохо снабжаются. Исаак II приказал ослепить смельчака.

Верность и моральная безупречность подданного предполагали безусловное согласие во всем с васи­левсом, неукоснительное законопослушание и беспре­кословное повиновение властям, от высших до низших. Заподозренного в несоблюдении этого кара могла по­стигнуть в любой момент. Вина Мономахата — лица знат­ного — была весьма сомнительна, но Никифор III Вота­ниат покарал его, заявив предварительно в синклите: «Я подозреваю в этом Мономахате врага ромейской дер­жавы».

*

Византия сохранила римское право и основы римского судопроизводства. Суд в стране осуществлялся в основ­ном представителями государственных учреждений. В провинциях его творили фемные судьи и другие чинов­ные лица в соответствии с их должностными функциями (дела, связанные с уплатой налогов, могли решать практоры; правонарушения воинов разбирали войсковые судьи; до середины XI в. суд стратига являлся высшей судебной инстанцией фемы). Множество дел, связанных с семейными неурядицами и разделами имущества, ре­шал церковный суд (судил митрополит или епископ).

В столице, помимо суда эпарха и самого импера­тора, действовал особый суд на ипподроме (его называли также «суд вилы»), имелся специальный суд для моря­ков — «суд фиалы» (у его здания находился бассейн-фиала). Как говорится в «Эклоге», законодательном ко­дексе VIII в., в империи столь много законов, что даже в столице мало судей, которые их хорошо знают. По­этому в разное время для судебного разбирательства были изготовлены краткие обозрения и выборки — сбор­ники законов. Особой популярностью в IX—XII вв. поль­зовались сборники, называвшиеся «Василики» и «Прохи­рон». Судебным руководством могли служить также сборники решений по разным делам, вынесенных извест­ным судьей («Пира», или «Практика», Евстафия Ро­мея — XI в.). Незнание преступником закона, даже если правонарушитель был невежественным «варваром», т. е., иноземцем, не смягчало вины.

Константин VII в своих указах проводил мысль, что всякий закон, будучи однажды издан, должен оставать­ся незыблемым. Пселл утверждал, что «хорошо упра­влять» царством можно, лишь досконально зная все действующие законы. Он обвинял Василия II в том, что тот правил по «неписаным законам», пренебрегая зна­ниями ученых юристов. Однако и отец Константина VII — Лев VI — и другие василевсы умели не только вводить новые законы, но и отменять устаревшие. В частности, Лев VI, завершивший строительство здания византийской монархии, отменил среди прочих как «бесполезный» закон, приобщавший синклит к законода­тельству, ибо с утверждением единовластия «обо всем печется сам император».

Этот же император провозгласил право любого под­данного, недовольного судебным решением, апеллиро­вать к самому императору. Суд василевса и патриарха был последней, высшей инстанцией. Разумеется, василевсы не часто лично разбирали судебные тяжбы. Но бывали среди них и склонные к этому занятию: Константин VII, по словам Скилицы, предпочитал «самое легкое» из мо­нарших дел — суд и судил без милосердия; любил разби­рать тяжбы и Константин Х Дука, при котором тюрьмы были переполнены должниками казны, а военные с го­товностью меняли меч и щит на судейские и адвокатские мантии, так как не защита ромеев на поле брани, а за­щита их в суде или, напротив, осуждение приносили го­раздо больше выгод.

Судопроизводство включало следствие, доказатель­ство обвинения с привлечением свидетелей, адвокатскую защиту, вынесение приговора и апелляцию к суду более высокой инстанции. Достойными веры свидетелями признавались лица, имущество которых оценивалось не менее чем в 50 номисм. Свидетели «безвестные» в целях познания истины подвергались порке или пытке. Жен­щинам по указу Льва VI в праве свидетельствовать было отказано (василевс «пощадил их стыдливость»). На суде в городе требовалось по закону пять—семь свидетелей, в деревне — три—пять. Большое значение придавали на суде присяге и клятвам истца и ответчика. Иногда истец прекращал дело, как только с него требовали присягу. Так поступил, например, некий Иоанн Ивирица в середине XI в., пытавшийся оттягать участок, давно продан­ный его предками.

В византийском суде скапливалась масса нерассмот­ренных дел. Алексей I говорил в своей новелле (указе), что «тяжущиеся бесперечь подают апелляции», затяги­вают дела и «докучают» самому императору. В 1166 г. Мануил I признавал, что многие ведут тяжбы до глубокой старости, так как не могут дождаться от суда решения дела — суд часто закрывается под предлогом праздников. Василевс резко сократил число «нерабочих» дней для судов.

При решении серьезных дел суд иногда приглашал софиста, или ритора, который, выслушав дело и решение по нему, должен был придать тексту документа ясную и четкую форму. Чем быстрее ритор диктовал судейским писцам текст приговора, тем он считался искуснее. Сла­вился этим искусством Пселл — писцы за ним не поспе­вали.

Уже в «Эклоге» подчеркивалось, что только выплата из казны постоянного жалованья может уменьшить число несправедливых приговоров. Стали платить жалованье вместо взимавшегося ранее гонорара с истцов. Но случаев неправого приговора было по-прежнему много. Лев VI, упомянув об этом, даже взял судей под монаршую за­щиту: они выносят неверные решения не из прихоти и не из корысти, а из страха перед могущественным ист­цом или ответчиком. Высокая плата за документ с реше­нием суда была причиной того, что тяжущиеся доволь­ствовались выслушиванием приговора, и тяжба вскоре возобновлялась, так как каждая сторона трактовала вос­принятое на слух в свою пользу. В «Книге эпарха» сказано, что при оформлении деловых сделок на сумму до 100 номисм адвокат-нотарий получает 12 кератиев (полномисмы, т. е. 0,5 % от суммы сделки). Такой же процент отчислялся в пользу адвоката и при сделках на 200 номисм, а со сделок на более значительную сумму адвокату полагались две номисмы. Нарушивший эти нормы лишался кафедры, но он мог получать и больше, не боясь изгнания из корпорации, однако... только в ка­честве дара.

Принятый законом порядок судопроизводства сплошь и рядом не соблюдался в отношении политических пре­ступников: их сажали в тюрьму и ссылали без всякого суда, по приказу василевса или эпарха. С того момента, как был провозглашен указ Алексея I (приводить в испол­нение приговор суда через 20 дней после его вынесения), простолюдин практически уже не имел возможности пожаловаться василевсу. В XII в. нельзя было надеяться на получение приема у императора без связей при дворе и без даров дворцовым служителям.

Суровость светского суда, лихоимство его чиновников сделали среди поселян весьма популярным более быст­рый, дешевый и снисходительный церковный суд. Это было выгодно и церкви (она получала доход от решения дел, не совсем входивших в ее компетенцию). Митропо­лит Навпакта творил суд в деревне, разбираясь в том, сколько телег урожая украдено, сколько нив ослы потра­вили, у скольких из них были при этом отрублены хво­сты. Митрополит разводил супругов, рассматривал дела о наследстве и даже об убийстве.

Разумеется, при судах имелись стражники, палачи, тюремщики. Главная тюрьма в Константинополе находи­лась рядом с ведомством эпарха, на Месе, между форумом Константина и Августеоном. Полицейские функции испол­нялись штатными и нештатными служителями эпарха. Трапезиты (менялы — члены корпорации) хватали «ди­ких» менял и фальшивомонетчиков (за нерадение самому трапезиту-меняле могли отрубить руку), салдамарий должен был знать, не копит ли кто продовольствие, вофр выслеживал тех, кто на рынке продавал краденых коней, аргиропрат наблюдал, не ведут ли торг драгоценностями женщины, кируллярий незаметно принюхивался, не пахнет ли от свечей коллег бараньим или иным жиром. 

Кроме того, в империи был отлично налажен тайный сыск, всеми делами которого руководили непосредственно из дворца и главной целью которого было обеспечение безопасности государя. Дворец был крепостью. Никифор II обнес его прочной стеной. Мраморный вестибюль, ведший из Большого дворца на площадь Августеон, отде­лялся от нее сооружениями с коваными воротами (Халка). Во дворце имелись запасы оружия и продуктов на случай осады. Тайные агенты действовали не только в столице, но и в провинциях. Пселл пишет, что Орфано­троф имел всюду «многоглазную силу», от которой невозможно было укрыться. Кекавмен с детства втолко­вывал детям, что главное — осторожность и оглядка. Не поминай вообще имени василевса и царицы, предупре­ждал он сына, не ходи на пирушку, где можешь попасть в дурную компанию и быть обвиненным в заговоре, не устраивай пиров сам — легко сболтнуть лишнее слово, не рассуждай в присутствии важного лица, молчи, пока не спрашивают, не порицай поступки начальников, не то тотчас скажут, что ты «возмутитель народа». Он лично, заключает Кекавмен, видел немало виновных оправдан­ными, а невиновных осужденными на смерть.

Даже незаподозренный сановник, сознавая, что провинился перед василевсом, иной раз не выносил на­пряженного ожидания разоблачения — и постригался в монахи. Сохранилась книжная миниатюра, на которой показано, как, укрывшись за занавесями в частном доме, служители тайного сыска записывают ведущуюся рядом беседу домочадцев.

Донос и клевета в таких условиях частенько торже­ствовали победу. Завистливый сановник сочинял от имени своего соперника письмо к врагу василевса (мятежнику, иноземному правителю) и подбрасывал в вещи хозяина. Следовали донос, обыск и обнаружение «неопровержимой» страшной улики. Либо «друга» любезно приглашали для доверительной беседы в помещение, где за ширмой си­дел царский скорописец (а иногда и сам василевс), а разговор такой «приятель» умело направлял в нужное русло. Анна Комнин с восторгом рассказывает о «мудро­сти» отца, который сам поймал с поличным ересиарха Василия: притворясь приверженцем учения вождя бого­милов и позволив старцу высказаться, василевс встал и отдернул занавес, за которым сидели его грамматики.

Ответственность за послушание подданных и спокой­ствие в провинции василевсы возлагали и на церковно­служителей. Константин VIII после восстания населения Навпакта против корыстолюбивого стратига приказал ослепить епископа города, мотивировав наказание тем, что епископ не сумел удержать свою паству от мятежа. Примерно через полтораста лет точно так же при подоб­ных обстоятельствах поступил Андроник I Комнин с епископом Лопадия. Поэтому епископы иногда при­казывали хватать в своей епархии заподозренных в за­говоре и отправляли их в столицу. Доставляли государ­ственных преступников по дорогам ведомства дрома, на сменных почтовых лошадях. Особо опасных заворачивали в сырую бычью шкуру. Ссыхаясь, она становилась надежнее цепей.

Следствие над государственными преступниками ве­лось, когда они находились уже в тюрьме. Пытка в таких случаях была обычной при допросах: знатного освобож­дали от нее, если он совершал лишь уголовное преступ­ление. Константин Диоген, повинный в заговоре (этот видный полководец был отцом Романа IV), не вынес пыток, которыми руководил Орфанотроф, и разбился на­смерть, бросившись во время прогулки со стены Влахернской тюрьмы. Василий Петин при Романе II и Лев Ламброс при Константине IX сошли с ума от пыток, а Роман Стравороман скончался под пытками.

Наиболее мягким наказанием был запрет опальному вельможе покидать свои поместья и появляться в сто­лице, а также домашний арест: Анна Комнин при Иоанне II и Мануиле I Комнинах (при брате и племян­нике) просидела под домашним арестом более 30 лет, занимаясь науками и сочиняя «Алексиаду». Часто практикуемой мерой наказания была ссылка. Иногда она имела замаскированную форму: виновного или неугод­ного засылали на официальный пост в отдаленную провинцию. Но обычно сосланный томился под стражей на каком-либо острове или в захолустье, причем стражники получали право убить сосланного при попытке к бегству. Ссылка такого рода чаще всего сопровождалась конфи­скацией имущества в пользу казны, василевса и донос­чика. Ссылали нередко также членов семьи и даже дальних родственников преступника, поэтому иные спешили укрыться в монастыре, не ставя под удар род­ственников и детей.

Не совсем понятным официальным видом наказания было насильственное пострижение в монахи. С одной стороны, пострижение, связанное с отрешением от мир­ских благ, объявлялось добровольным духовным подви­гом. С другой стороны, постриг сделали карой, навсегда лишавшей виновного радостей земной жизни. Это про­тиворечие волновало и современников: патриарх Евфимий упрекал временщика Стилиана Заутцу в том, что тот, часто прибегая к пострижению врагов в монахи, превра­тил «святую схиму... в наказующий меч».

Серьезной каре (ссылке, ослеплению, казни) обычно предшествовало всеобщее поругание. Преступнику остри­гали волосы, бороду, брови, даже ресницы, возили его затем по городу и по ипподрому на осле, верблюде или быке (лицом к хвосту). Иногда на него набрасывали мешок, надевали рубаху без рукавов, на шею вешали «ожерелья» из бычьих и овечьих кишок, на голову во­дружали такие же «короны». Впереди, потехи ради, шествовали жезлоносцы с глумливыми песнями и славо­словиями. Дочери и жены царей выходили на балконы посмотреть на такое зрелище: его организацию поручали порой скоморохам и мимам как опытным режиссерам забав.

Тюрьмы содержало государство. В тюрьму сажали политических преступников, особо опасных рецидивистов и несостоятельных должников. Дебоширов и гуляк за мелкие проступки просто пороли на месте без суда и разбирательства. Бедняка византийская бюрократия предпочитала карать смертью, отсечением носа, руки, оскоплением, каторгой, поркой, штрафом, изгнанием из города — ей было невыгодно кормить, поить и одевать вместо того, чтобы получать с простолюдина налоги.

Глика пишет, что к нему на дом явился посланец василевса и препроводил его в тюрьму по названию Нумеры — темницу, «страшнее Аида» (подземного цар­ства), ибо заключенные не видели во мраке лиц друг друга. Попавший в тюрьму нередко навсегда оставался в ней. Андроник I морил голодом в тюрьмах даже женщин, причастных к политике. «Поумирали» в тюрьме и «апостолы» ересиарха Василия, хотя получали пищу, заверяет Анна. Разведчик Алексея I, засланный в лагерь Лжедиогена, прикинулся беглым из тюрьмы: для этого он обрезал бороду и волосы и нанес себе множество ран и ссадин.

Фальшивомонетчиков, трапезитов, плохо исполнявших полицейские функции, аргиропратов, примешивавших к золоту иные металлы, карали отсечением руки, прелю­бодеев — отсечением носа, виновных в скотоложестве — оскоплением. Последнее наказание применяли и в от­ношении политических преступников, ему подвергали и лиц, права которых на трон (родство со свергнутым васи­левсом) представляли опасность.

Но наиболее распространенным из членовредительских наказаний было ослепление. Ослепляли с помощью рас­каленного железного стержня, которым прожигали веко. Грубое ослепление иногда влекло за собой смерть. Вскоре после ослепления умер молодой Михаил V, а также силь­ный и крепкий воин Роман IV Диоген. Во время оже­сточенных войн византийцы производили массовое ослепление пленных. Иногда ослепление осуществлялось без видимого повреждения глаз, путем многократного вращения перед глазами раскаленного. добела металла — зрение меркло постепенно. Иногда лишали только одного глаза или притупляли зрение — это было особой милостью.

Разбойников казнили на фурке — вид колесования. Если василевс опасался, что осужденные на длительное заключение могут быть освобождены врагом, он повеле­вал быстро умерщвлять всех. Василий II сажал на кол участников мятежа Варды Фоки. Дука Антиохии казнил таким образом 100 участников городского восстания. Со­общников мятежника иногда распинали на деревьях, вздергивали на виселицы, установленные в ряд на видных местах. На площади Быка (Тавра), где обычно соверша­лись публичные казни, находилась медная статуя этого животного — в ней заживо сжигали важных преступни­ков. Порой их отдавали также на растерзание львам из дворцового зверинца,

Закон запрещал хоронить труп казненного. Сначала его оставляли на поругание толпе, затем бросали во рвы Пелагия, близ площади Быка. Голову насаживали на шест, выставляли на видном месте (особенно часто на ипподроме).

Не только дети, но порой и внуки государственных пре­ступников несли на себе печать проклятия: их долго держали под подозрением, они не получали титулов и должностей. Лишь смена царствования, особенно насиль­ственная, могла изменить их судьбу.

У византийской полиции были и более мелкие 6уд­ничные заботы, связанные с поддержанием порядка. Не­устойчивость социального статуса личности обусловливала наличие множества людей, вышибленных из привычной колеи существования. Немало было и попросту декласированных элементов. В сельской местности нищие, воры и разбойники становились временами грозой путников на дорогах и перевалах. Крестьяне, отправляясь на ярмарки, собирались в большие группы. Морские пираты в XII в. терроризировали прибрежные поселения: они беспощадно грабили всех, увозили на продажу в рабство, налагали подати и выкупы, убивали на месте осмелившихся сопротивляться. Однако большая часть деклассированных отбросов общества концентрировалась в городах, особенно в столице. Увечные, прокаженные, эпилептики, слепцы, дети-сироты и бездомные старцы, опустившиеся бродяги торчали почти на каждой церковной паперти, на рынках и площадях. Они теснились в портиках и галереях; под равнодушными взглядами прохожих нищий умирал у церковной ограды, а нищенка рожала под открытым небом.

В византийских домах не было печей — они обогревались жаровнями с углями. Невыносимо мерзли зимой в сезон весенних ледяных ветров бедняки, даже имея кров. Бездомные же порой гибли на чердаках, в подворотнях и портиках. Роман I Лакапин повелел утеплить некоторые из крытых галерей, чтобы нищие спасались там от холода. Пытаясь отогреться, они разводили огон в самых неподходящих местах, что приводило к опустошительным пожарам в тесно застроенном городе.

Привычной фигурой на улицах был юродивый, нередко действительно больной человек, а порою и притворщик сделавший источником существования чувство религиозного сострадания горожан. Юродивые гасили свечи в церкви, приставали к женщинам, появлялись голыми, отчаянно сквернословили, таскали за собой на веревке трупы собак. Их иногда запирали в сумасшедший дом, но выпускали снова. Добродетелью почиталось смиренно прощать «божьему человеку» любую наглую выходку.

Ограбления и убийства в столице были обычным яв­лением. Ходить ночью по тесным переулкам, где даже днем горели светильники, считалось небезопасным. По­лицейская стража обходила улицы, хватала подозритель­ных и тут же чинила расправу. Ворота города запирали на ночь. Специальная служба несла пожарный дозор. Трактиры с восьми часов вечера до восьми утра откры­вать запрещалось под страхом изгнания из корпорации.

Рынки были очагами, где вспыхивали бунты, пере­раставшие в городские восстания. Здесь орудовали воры, здесь собственность под цепким и жадным взором ее обладателей переходила из рук в руки, здесь ссора из-за обмана, обмера, обвеса, оскорбления тотчас выливалась в драку и поножовщину.

Столичный плебс был чужд по своим интересам трудо­вому населению города. Отнюдь не каждый погром домов знати являлся результатом классовой борьбы угнетенных, далеко не каждое ограбление чиновника на дороге — местью народных мстителей. Ни деклассированная чернь в городах, ни большинство разбойников и пиратов не пользовались симпатией трудовых масс — от их жестоко­сти и зверств простое население плакало порой кровавыми слезами. Столичный плебс обращался к грабежу, исполь­зуя каждую возможность (смена властей, пожар, драки у водопроводов в засуху, публичные казни и даже все­народные празднества) и не останавливаясь ни перед чем: ни перед поджогами, ни перед убийствами, ни перед разрушением зданий. Он примыкал к любому подлинно народному движению и причинял ему вред своим слепым хищничеством и бесчинствами.

Государство и церковь учреждали для деклассирован­ных, нищих, больных, сирот и опустившихся приюты, богадельни, «сиротопиталища», дома призрения, лепрозории (для прокаженных), исправительные заведения для проституток, дома для умалишенных. Порой этим заведе­ниям представители знати, пережившие какое-либо горе или тяжкий недуг, жертвовали деньги. Некоторые даже выкупали больных преступников из темниц. Приюты создавались и при монастырях. В Х в. нищим иногда выдавался хлеб из патриарших житниц по особым жетонам, за которыми они долго стояли в очереди. Патриарх Антоний Кавлей кормил до тысячи нищих, привлекая их к обслуживанию церквей и к участию в церковных хорах. В столице имелись и родильный дом для нищенок, и особое кладбище для бездомных.

Но все эти виды общественной и частной благотвори­тельности были, разумеется, каплей в море нищеты и отчаяния, а нередко, в периоды обострения борьбы вокруг трона, использовались лишь как средство пропаганды и завоевания популярности у населения.

Итак, мы рассмотрели некоторые аспекты государственной структуры Византии и организации власти в им­перии. Власть как рок преследовала ромея на всем его жизненном пути. Страх перед ней, проникая в душу обывателя, заставлял его повиноваться почти автомати­чески. Замкнутость, недоверие даже к друзьям и близ­ким родственникам, крайний эгоизм и неискренность были характерными чертами индивида, воспитанного дес­потизмом и исполненного сознания ничтожности своей личности.

Однако тот же византиец отличался склонностью к сентиментальности, эмоциональным взрывам и порывам острого сострадания к обездоленным. Он был готов к доб­ровольному подвижничеству; лишенный уверенности в своем благополучии, даже состоятельный ромей жил под гнетом реальной опасности оказаться среди низов обще­ства; его томила догадка о своем затоптанном человече­ском достоинстве, о неестественности рабской покорности судьбе и случаю, которые целиком зависят не от него, а от воли и каприза правящего деспота и его служителей.