Хорос В.Г. Русская история в сравнительном освещении

ОГЛАВЛЕНИЕ

§ 9. Альтернативы русской истории

Правомерно ли так ставить вопрос? Мы видели: в истории России, в том числе за последние три века, много драматических и даже трагических страниц. Не случайно некоторые замечательные русские мыслители или ученые (например, П. Я. Чаадаев), обозревая прошлое отечества, порой впадали в настоящее отчаяние. И все-таки вряд ли такой тотальный пессимизм будет оправданным. Не только потому, что темное в нашей истории соседствует со светлым, беззакония, жестокость и фанатизм — со взлетами мысли, нравственными подвигами, научно-техническими достижениями. Дело еще в том, что те явления отечественной истории, которые известны нам уже как факты и результаты, на самом деле утверждались в общественной борьбе, где имели шанс на успех и другие исходы или альтернативы.

Но возможно ли для ученого, историка говорить “если бы” применительно к прошлому? Имеем ли мы право считать, что события в истории могли развиваться по тому или другому сценарию? Скажем, как пошла бы история, если бы Цезарь спасся от кинжала Брута? Если бы Наполеон погиб на Аркольском мосту? Если бы Ленин прожил бы на несколько лет дольше и добился смещения Сталина с поста генерального секретаря, что он, как свидетельствуют источники, твердо собирался сделать?

Убедительно ответить на эти вопросы не просто, поскольку легко впасть в различного рода крайности. Одна такая крайность — объявить действительный исторический факт случайностью, “проиграть” иную историческую альтернативу в зависимости от своих симпатий и антипатий. Тогда в исследование закрадывается чрезмерный субъективный элемент. Но еще более распространена другая крайность — представить реально случившееся неизбежным. Например, один из отцов марксизма в России Г. В. Плеханов в свое время

152

последствия возможной гибели Наполена на Аркольском мосту комментировал примерно так: все равно принципиально ничего бы не изменилось, пришел бы другой Бонапарт, Франция в любом случае вела бы завоевательные войны и т.п.

В марксистской историографии такого рода позиция была доведена до своего логического конца. Например, историк М. В. Нечкина высказывалась так: “Историку... запрещено сослагательное наклонение”. То есть мы не имеем права сказать: если бы тогда-то случилось по-иному, дальнейший ход событий мог быть другим. Мы должны отталкиваться только от реальных фактов и объяснять, почему это произошло так, а не иначе и что из этого последовало. Если что-то случилось, значит, оно должно было случиться, а все остальное от лукавого.

Такой подход по сути убивает историю как науку. Ведь если историк лишь констатирует то, что было, и задним числом подыскивает этому объяснение, то он покидает почву научного анализа и становится пассивным регистратором событий, если не их апологетом. Разумеется, ничто происшедшее не беспричинно, оно вызывается определенными обстоятельствами и закономерностями. Верно и то, что “переиграть” историю нельзя. Но закономерность в истории — это не “железный” закон, а большая или меньшая вероятность. Кроме того, различные закономерности и тенденции сосуществуют, сталкиваются друг с другом.

История, общественная жизнь людей — это специфический объект изучения. Он отличается, скажем, от магнитного поля, где железные опилки четко располагаются в направлении полюсов магнита; или от ядерного ускорителя, где происходит движение элементарных частиц. Но, между прочим, даже в ядерном ускорителе, как доказали физики, траектория движения элементарных частиц оказывается не жестко заданной, может иметь непредвиденные отклонения. А не так давно замечательный бельгийский ученый русского происхождения Илья Пригожин, изучая химические и физико-химические явления, установил: при различного рода колебательных процессах (“флуктуациях”) в атомарно-молекулярных структурах могут возникать состояния “бифуркации”, то есть возможность развития тех или иных процессов в различных направлениях.

153

Так что же говорить об истории, где действуют люди, наделенные сознанием, совестью, страстями, даже прихотями. Поэтому вывод, и вполне научный, может быть только один: истории объективно, внутренне присуща альтернативность, и рассуждать об этом, исследовать это — вовсе не праздное занятие. Замечательно сказал об этом известный советский историк и филолог Юрий Лотман: история предстает перед нами “не пассажиром в вагоне, катящимся по рельсам от одного пункта к другому, а странницей, идущей от перекрестка к перекрестку и выбирающей путь”.

Но дело не только в анализе прошлого. Поиск альтернативности еще важнее при подходе к современности, к настоящему и будущему. Именно в этом случае возможность выбора различных решений выступает для каждого человека, тем более общественного или политического деятеля, особенно остро и наглядно.

Другое дело, что при выявлении альтернативности надо соблюсти определенные условия. По-видимому, рассмотрение различных вариантов имеет смысл по отношению не ко всем фактам и процессам в истории, а по отношению к тем, которые действительно оказывают большое влияние на течение общественной жизни. Важно отличать реальные альтернативы от мнимых или малозначительных. Вообще, несмотря на то что альтернативный подход все более завоевывает признание среди историков, его теоретическая разработка находится еще в самом начале.

Но в общем-то уже ясно, что историческая альтернативность имеет, так сказать, свои рамки, внутренние циклы, в пределах которых возможности исторического выбора то расширяются, то сужаются. Наиболее ярко выраженные “точки бифуркации” возникают либо в периоды крупных кризисов, когда общественные структуры приходят в брожение и люди ищут выход из создавшегося положения, либо когда субъекты исторического действия (лидеры, организации, отдельные группы) по тем или иным причинам могут оказать серьезное воздействие на крупномасштабные процессы. Короче, возникают так называемые “звездные часы”, когда веер различных вариантов и исходов весьма широк (хотя, разумеется, не беспределен). Но, после того как выбор уже сделан, дальнейшая вариантность сужается (хотя, опять-таки, никогда не бывает

154

равна нулю). Какой-то период течение событий идет болееменее инерционно, “заданно” — до следующих “звездных часов”, когда начнется новый цикл.

Попробуем посмотреть с этой точки зрения хотя бы на последние два века нашей истории.

Шансы на Сенатской площади. Восстание декабристов 14 декабря 1825 г . в сознании многих представляется какимто эфемерным событием, “безумством храбрых”, заранее обреченным на неудачу. Между тем это была единственная в XIX в. серьезная попытка революционного выступления, имевшая немалые шансы на успех. Декабристы, представлявшие передовые слои дворянства и офицерства, задумали план широких и в целом исторически назревших общественных преобразований в своем отечестве. Многие из них входили в состав русской армии, проделавшей победоносный военный поход в Европу против Наполеона. Из европейских стран они вынесли демократические идеи Французской революции. Они хотели “пересадить Францию в Россию”, как выразился один из революционных офицеров Александр Розен. Кроме того, они использовали опыт аналогичных организаций в других странах — прусского “Тугенбунда”, греческой “Филики Этерия”, французских и итальянских карбонариев и даже были связаны с некоторыми из них. В этом смысле декабризм в России образует составное звено европейских “военных революций” первой половины 20-х годов XIX в. (в Испании, Италии, Португалии и др.).

Декабристы образовали тайное общество, которое в конце концов подготовило вооруженное выступление. Момент был выбран довольно удачно. Умер царь Александр I , его брат Константин отрекся в пользу брата Николая, который и был приведен к присяге. Однако Николай не пользовался популярностью в армии и обществе, и этим обстоятельством можно было воспользоваться. Декабристские офицеры занимали достаточно влиятельные позиции в армии, а один из их лидеров Сергей Трубецкой был полковником Генерального штаба.

Трубецкой составил такой план восстания. Декабристы могли непосредственно рассчитывать на три полка гвардии (и они действительно приняли участие в выступлении), но каждый из этих полков должен был ворваться в казармы еще одного полка и увлечь его за собой. Восставшие намеревались

155

выйти на Сенатскую площадь в Петербурге, арестовать царя, занять основные государственные учреждения и объявить конституционную монархию во главе с либерально настроенным Константином, в которой национальный парламент существенно ограничивал бы права монарха. Кроме того, декабристы намеревались отменить крепостное право — причем в сравнительно приемлемом для дворян того времени варианте.

С практической точки зрения план Трубецкого был вполне осуществим и весьма эффективен. Одни восставшие полки, без сомнения, были в состоянии поднять другие полки. Вместе это составило бы более половины гвардии, а остальная ее часть в этой ситуации скорее всего перешла бы к заговорщикам: как показал ход событий, ряд полков гвардии сочувствовал восставшим. Гвардия же была силой, на которую равнялась вся армия, поэтому контроль над гвардией означал по существу достаточное военное обеспечение новой политической власти.

Первый сбой произошел еще до начала восстания, когда был отвергнут план Трубецкого. Один из гражданских руководителей декабристов поэт Кондратий Рылеев непонятно по каким соображениям (скорее всего, из-за военной некомпетентности) настоял на том, чтобы войскам сразу идти на назначенное место. В результате на Сенатской площади оказалось всего три полка, да и то не сразу.

С этим обстоятельством оказался связанным другой сбой — неприход на площадь Трубецкого. Именно Трубецкой обладал среди декабристских офицеров наивысшим чином, который давал ему возможность управлять войсками. Историки нередко возмущались поведением Трубецкого, называли его изменником и трусом. Но дело было вовсе не так просто. Опытный военный и специалист, Трубецкой отнюдь не был трусом в обычном смысле этого слова. Его отступничество началось прежде всего с неуверенности в военном исходе операции, который был поставлен под сомнение отказом от тактики “полк подымает полк”. Характерно, что в день 14 декабря, не присоединившись к своим товарищам, Трубецкой все же находился поблизости и даже выглядывал на площадь из-за угла — не соберется ли достаточно войск, чтобы был смысл возглавить их. Разумеется, потеря главного военного руководителя внесла серьезное расстройство в ряды восставших.

156

Но и после этого далеко не все было потеряно. Несколько придя в себя, Николай распорядился окружить восставших превосходящими силами, послал их в атаку на мятежные полки. Но эти атаки были вялы и неуверенны — нападавшие не хотели воевать против своих товарищей. Более того, они посылали к ним призывы держаться, обещания позже присоединиться. Декабристы не раз могли захватить инициативу, контратаковать — и наверняка бы не встретили сопротивления. Они могли арестовать царя, но не сделали этого. Они могли захватить артиллерию, которую сначала привезли без зарядов. И так до самого последнего момента, когда заговорили царские пушки, рассеявшие восставших, — декабристы имели примерно четыре “звездных часа”, в течение которых они могли склонить ход борьбы на свою сторону. Могли, но не склонили.

Что же подвело декабристов? Ответить можно кратко: революционный дилетантизм. Декабристское восстание было одной из первых “военных революций” в истории. Это сейчас в какой-нибудь африканской стране всего батальон солдат, — но направляемый продуманным планом, хладнокровной и решительной рукой, — запросто производит военный переворот, провозглашает социальную революцию и т.д., поскольку техника таких действий уже хорошо отработана. А тогда декабристские офицеры ощущали себя неопытными новичками, их сковывали правила дворянской чести и т. п. И тем не менее в своих воспоминаниях некоторые декабристы сами удивлялись, как это они не смогли победить и упустили столько шансов.

Могут сказать: хорошо, допустим, что 14 декабря революционные офицеры могли одержать военную победу. Но что было бы дальше? Смогли бы декабристы удержаться у власти? Оказались бы они в состоянии, составляя ничтожное меньшинство общества, провести задуманные преобразования?

Конечно, сейчас трудно задним числом дать точный прогноз. Но есть основания полагать, что выступление декабристов могло бы принести немалые исторические результаты. Хотя сами декабристские общества количественно были немногочисленны (2 — 3 сотни человек), но родственными и служебными узами они были тесно связаны с дворянской верхушкой и государственно-управленческой средой.

157

Достаточно велик был круг сочувствующих. Среди них были весьма крупные фигуры, которых декабристы намечали кандидатами во Временное правительство: М. М. Сперанский, Н. С. Мордвинов, П. Д. Киселе, А. П. Ермолов и др. Можно предполагать, что и случае успеха декабристов эти люди вполне могли бы оказать им поддержку. Характерно, что когда декабрист Д. Завалишин прямо заговорил с видным политическим реформатором М. М. Сперанским об участии последнего в предполагаемом Временном правительстве, ответ был такой: “...Разве делают такие предложения преждевременно! Одержите сначала верх, тогда все будут на вашей стороне”.

Выдвигается еще такое возражение: декабристы были, если использовать известные ленинские слова, “страшно далеки от народа”. Они даже не посвятили в свои планы солдат восставших полков и не захотели опереться на поддержку городских толп. Что же, у них на это были свои причины — трудящиеся массы в России в те времена были еще не развиты и не готовы бороться за спои права. К тому же само по себе совершение военной революции — история знает тому немало подтверждений — не требует обязательного массового участия. Но преобразования, которые намечали декабристы (прежде всего отмена крепостного права), безусловно были в интересах трудящихся и несомненно в конечном счете были бы поддержаны снизу.

Словом, декабристское движение отнюдь не было исторически беспочвенным, а намечаемые им социальные и политические нововведения отвечали жизненным интересам России. Даже если бы декабристские проекты осуществились на две трети, наполовину, — все равно это означало бы гигантский сдвиг, гигантский толчок в развитии государства. Страна получала возможность вскочить на подножку уходящего поезда европейской модернизации, двигаться по исторически прогрессивным рельсам. Альтернативой же декабристскому варианту оказался застой николаевского царствования, отбросивший Россию на десятилетия назад.

Подготовка и проведение крестьянской реформы. Прошло три десятилетия. Россия терпит поражение в Крымской войне, и становится очевидным, что без серьезных изменений, затрагивающих крепостнические порядки, страна обре

158

чена быть аутсайдером среди развитых европейских стран. Умирает Николай I — по некоторым версиям, совершает самоубийство — и на смертном одре берет слово у наследника запершить то, о чем в свое время подумывала Екатерина II , хотел осуществить Александр I , да и собирался сделать он сам: отменить крепостное право. Александр II достаточно решительно берется за дело. Не обращая внимания на пассивное сопротивление части помещичьих кругов, он предписывает в рескрипте виленскому губернатору Назимову приступить к подготовке крестьянской реформы. Создается специальный комитет, на какое-то время “крестьянский вопрос” разрешается освещать в печати. Словом, наступает “александровская весна”, итогом которой явилась серия реформ 60-х годов, прежде всего крестьянской.

Речь шла о переменах огромной исторической важности, вступлении России в эру буржуазной модернизации. Конечно, пространство выбора на сей раз было достаточно узким, ибо все решалось наверху, в сфере высшего дворянства и бюрократии. Никаких серьезных признаков давления “снизу”, “революционной ситуации” (как одно время доказывали марксистские историки во главе с М. В. Нечкиной) не было — крестьянство в своей массе оставалось пассивным. Но, вообще говоря, для реформ “сверху” политическая стабильность даже желательна. В этом смысле условия проведения реформ 60-х годов были скорее благоприятны.

Сопротивление консерваторов-помещиков не стало шлагбаумом проводимым преобразованиям. Общественное мнение, которое постепенно начало формироваться в России благодаря цензурным послаблениям и растущей гласности прессы, активно поддерживало курс на реформы. В самом “крестьянском деле” инициативу сумели захватить прогрессивно настроенные либеральные чиновники во главе с Н. А. Милютиным, имевшие поддержку от влиятельных кругов, близких царю, да и от самого царя.

А итогом явился “Манифест” 19 февраля 1861 г . об отмене крепостного права, которому сначала современники, а затем и потомки стали предъявлять серьезные претензии. В самом деле, крестьяне были освобождены с той землей, которой они фактически владели при помещиках, но от этих земель была отрезана примерно пятая (и часто лучшая) часть в пользу их

159

бывших хозяев. Сроки проведения реформы были растянуты на немыслимо долгий срок — полвека, в течение которого крестьяне должны были выкупать собственную землю по очень высокой цене, значительно выше рыночной. Они также оказались фактически прикрепленными к земле через механизм общины, из которой они практически не имели возможности выйти. Не удивительно, что зависимость крестьян от помещиков (например, через формы крепостнической или полукрепостнической аренды) продолжала оставаться, а хозяйственное положение многих из них не только не улучшилось, но даже ухудшилось.

Почему же так получилось?

Отчасти это объяснил замечательный русский демократический публицист Н. Г. Чернышевский в “Письмах без адреса”: реформа готовилась методами “бюрократического порядка”. А при “бюрократическом порядке” господствует анонимность и интеллектуальная несамостоятельность — каждый руководствуется не собственным мнением, а ориентацией на предполагаемое мнение вышестоящего начальника. В результате же получается то, чего “никто не хотел”.

Действительно, этот элемент неопределенности и коллективной безответственности характерен для бюрократического механизма принятия решений. Когда изучаешь материалы подготовки крестьянской реформы, протоколы заседаний тех комитетов и комиссий, которые назначил император Александр II для составления проекта закона об освобождении крестьян, то невольно удивляешься, от каких порой случайностей зависело дело; кто-то не явился вовремя на заседание, кто-то по своей некомпетентности или неосведомленности присоединился к мнению, которое, как потом оказалось, не соответствовало его внутренней позиции. Конечно, дело было не просто в случайностях. Поведение определялось, прямо или косвенно, интересами помещичьего класса, к которому многие разработчики реформы принадлежали. Отсюда и пропомещичья направленность многих положений “Манифеста”.

Однако и в этих объективных рамках, которые были заданы крестьянской реформе, все же имелись варианты. Первый связан с величиной выкупа, который превышал (в пересчете на годовое исчисление), и в некоторых губерниях значительно, размер прежнего оброка. Уровень эксплуатации

160

крестьянства увеличился! Между тем в Пруссии или Австрии, где проводились сходные аграрные реформы, государство стремилось снижать стоимость выкупаемой крестьянами земли (в Австрии, например, она была в 3 раза меньше рыночной цены), справедливо полагая, что если крестьянство экономически окрепнет, то государство возьмет с него “свое” через налоги. В России же благодаря тяжести выкупа основной массе крестьянства практически был закрыт путь к рентабельному хозяйству и предпринимательству.

Второй момент касался общины. В том, чтобы сохранить ее, сходились практически все: и консерваторы, и либералы, и радикалы, хотя из разных побуждений. Как бы то ни было, в таком решении имелись объективные основания — в переходный период община действительно могла выполнять функции амортизатора, защитника социальных интересов крестьянства. К тому же крестьяне привыкли к этому институту, и его ломка была бы воспринята ими болезненно.

Но вряд ли оправданна была чрезмерная жесткость закрепления общинной формы — например, обусловливание выхода из общины согласием двух третей сельского схода и специальным разрешением министерства внутренних дел. Ведь крестьянство в своей массе, как показала дальнейшая историческая практика, само держалось института общины. А вот дать возможность некоторой, небольшой части перейти к самостоятельному хозяйству, по-видимому, было целесообразно. В этом случае к началу следующего столетия в России порядка 10% крестьянских хозяйств могли бы стать фермерскими, что значительно продвинуло бы процесс аграрной модернизации и облегчило проведение реформ типа столыпинских.

Совсем не обязательно объяснять подобного рода просчеты лишь принципиальными вещами — допустим, давлением консерваторов или классовой ограниченностью. В данном случае составители “Манифеста” могли руководствоваться (и современники подтверждают это) прагматическими соображениями о фискальной целесообразности — община на Руси спокон веков была удобна для взимания налогов, причем с этой точки зрения был нежелателен уход из нее состоятельных крестьян.

Играла немалую роль и просто недостаточная интеллектуальная, профессиональная готовность реформаторов. Очень

11 - Хорос В. Г. 161

слабо, например, изучался опыт аграрных реформ в других странах — исключением были, пожалуй, лишь такие фигуры, как В. А. Черкасский и Я. А. Соловьев. Не слишком продуманной выглядела концепция финансового обеспечения механизма осуществления реформы. Скажем, не было предусмотрено развитие крестьянских банков для обеспечения дешевым кредитом сельского производства.

Все эти аспекты могут показаться (и наверное, казались самим разработчикам реформы) частностями. Но это были такие частности, которые очень много определили в дальнейшем. Аграрное развитие в России стало хронически отставать от промышленного. Индустриализация конца XIX — начала XX в. не опиралась на здоровую сельскохозяйственную базу. Росли противоречия между городом и деревней, социальные дисбалансы в обществе. Напряжение “крестьянского вопроса” в конце концов прорвалось и превратилось в главный детонатор революций начала XX в. В этом смысле, как справедливо отмечали многие историки, в том числе и марксистские, 1861г. привел сначала к 1905-му, а затем к 1917-му.

Эффект первомартовских взрывов. Но сначала возникает еще одна небольшая развилка, примерно через двадцать лет после крестьянской реформы. Уже в конце “славного десятилетия” 60-х годов обнаружились признаки общественного неблагополучия — голодовки в деревне, доселе невиданные в России. В образованных кругах растет ощущение того, что реформы не приносят ожидаемых результатов, что необходимы дальнейшие перемены. Возникает народническое движение — поначалу в сравнительно мирной форме “хождения в народ”, на которое власти отвечают совершенно несоразмерными репрессиями. В ответ в конце 70-х годов народники переходят к терроризму. Исполнительный комитет “Народной воли” выносит смертный приговор императору Александру II и начинает за ним настоящую охоту.

Оставим в стороне моральную оценку действий революционеров (ведь в ходе покушений погибли десятки ни в чем не повинных людей) и обратимся лишь к их политическим последствиям. Безусловно, в этой борьбе силы народовольцев были ничтожны — нескольким сотням заговорщиков противостоял громадный полицейско-репрессивный аппарат самодержавия. В этом смысле шансы народнических террористов

162

были много меньше, чем на Сенатской площади полвека назад. Но народовольцы рассчитывали своими взрывами всколыхнуть общественное мнение, разбудить низы, внести сумятицу наверху. И самое удивительное, что поначалу им это удавалось! В обществе усилилось брожение, либеральные круги все более смелели и все активнее выдвигали лозунг созыва Учредительного собрания, отстаивавшийся, кстати, и народовольцами. Заколебалась и власть. Либеральные тенденции усилились в самом правительстве, царь был вынужден учредить Временное правление во главе с министром внутренних дел М. Т. Лорис-Меликовым. При нем в верхнем эшелоне власти были убраны некоторые реакционные деятели, расширены права земства, смягчен цензурный режим. Наконец, был подготовлен проект, задуманный как своеобразное завершение реформ 60-х годов — предполагалось создать “комиссии” с участием представителей земств и городов, которые должны были выработать важнейшие на очереди дня законы о крестьянстве, о дальнейших реформах самоуправления и др.

Среди историков до сих пор нет единого мнения на счет того, были ли “комиссии” Лорис-Меликова только маневром или действительным “протоорганом” конституционального правления в России. Если судить по намерениям самих организаторов, либеральных бюрократов в правительстве, то вероятнее последнее предположение. Да и если взвесить всю политическую ситуацию в России того времени, “комиссии” скорее всего превратились бы в форпост борьбы за Земский собор. Это хорошо почувствовали консервативные противники — обер-прокурор Синода Победоносцев, бывший министр внутренних дел Маков и другие, которые обрушились на проект с яростной критикой. Во всяком случае, здесь был некоторый шанс на политическую модернизацию в России.

По-видимому, народовольцы недооценили эти сдвиги в структурах власти. Вовлекшись в азарт нараставшего противоборства с самодержавием, они сосредоточили все силы на одной цели — убийстве царя. 1 марта 1881г. цель была достигнута.

Однако здесь-то и выявилась ошибочность политического расчета революционеров. Пока они только грозили, их действия давали определенный эффект. Но после взрывов на

11 163

Екатерининском канале общественное мнение отвернулось от них. Психологически это можно понять: был убит человек, который способствовал проведению самых крупных реформ в истории российской монархии. Сказались и царистские иллюзии, еще продолжавшие жить в низах. Так или иначе, надежда, пусть слабая, на политические изменения была похоронена. Символично, что убийство Александра II совершилось как раз в тот день, когда он двумя часами ранее подписал лорис-меликовский проект о “законосовещательных комиссиях”...

Политические последствия были однозначны: либеральная эпоха сменилась периодом реакции. На смену реформам пришли “контрреформы” 80-х годов. Революционные организации были разгромлены. Но одновременно завершился последний этап более или менее конструктивной деятельности русского самодержавия. Бразды правления оказались в руках откровенных консерваторов типа К. П. Победоносцева, М. Н. Каткова и им подобных. Главным мотивом в их деятельности являлось охранительство, желание “подморозить” Россию. Любопытен отзыв С. Ю. Витте о Победоносцеве: этот человек, который, по мнению Витте, был едва ли не “наиболее выдающимся по уму и образованию” среди высших сановников, вместе с тем “страдал полным отсутствием положительного жизненного творчества; он мог ко всему относиться критически, а сам ничего создать не мог”.

Это проницательное наблюдение можно отнести не только к Победоносцеву, но и ко многим деятелям российского самодержавия в конце XIX — начале XX вв. Конечно, среди них попадались неординарные фигуры — тот же Витте, П. А. Столыпин и другие, но тон задавали не они, а именно консервативное, нетворческое большинство. Отсюда и результаты: от контрреформ 80-х годов к расстрелу мирной демонстрации рабочих 9 января 1905г. и, наконец, падению монархии в феврале 1917 г . С точки зрения внутренней эволюции поведения и структур правящей власти, утвердившейся в России после трагического Первого марта, такую последовательность событий в общем надо признать закономерной.

Зигзаги революционной эпохи. Отныне, особенно с начала XX в. историческая инициатива полностью перешла к революционному движению. Альтернативы русской истории те

164

перь определялись главным образом взаимоотношением и борьбой входящих в него групп и политических партий.

Основная и, может быть, крупнейшая по всей истории России альтернатива возникает в 1917 г . Февральская революция сметает монархический режим. В течение нескольких месяцев борьба за власть и выбор исторических путей развития страны идет в основном между центром, представляемым коалицией социалистов-революционеров и меньшевиков, с одной стороны, и левыми силами во главе с большевиками — с другой. Спор идет прежде всего вокруг реализации аграрной реформы (т.е. доделки того, что не было сделано в полной мере в 1861 г .), а также по поводу выхода России из войны. Ситуация требует скорейшего предоставления крестьянам помещичьих земель. Это прекрасно понимают лидеры народнического толка — эсеры и народные социалисты, подготовившие Декрет о земле. Но Временное правительство эсеров и меньшевиков медлит. Спрашивается, почему? Оно ждет ноября, когда намечено созвать Учредительное собрание — национальный парламент, который законным порядком должен принять необходимые решения.

Можно предположить: если бы Декрет о земле был объявлен Временным правительством, скажем, в сентябре или даже октябре, вооруженное выступление большевиков не было бы возможным, крестьянство и армия не стали бы ему поддержкой. Почему же народники, несколько поколений которых боролось за осуществление принципа “земля и поля”, не решились на этот акт? Ответ прост: в самый последний момент они испугались того самого “народа”, которому они служили всю жизнь. Они опасались народной стихии, аграрного террора крестьянства против помещиков, самовольных захватов земли и анархии в стране. Кроме того, они опасались, что после объявления Декрета о земле будет окончательно дезорганизована армия — переодетые в шинели крестьяне побегут из нее. Безусловно, эти опасения были небезосновательными. Но в политике, — а особенно в периоды социальных катаклизмов, ситуации неопределенности, — действует закон: кто не рискует, тот не выигрывает. Проявив нерешительность, лидеры Временного правительства потеряли решающий темп и уступили дорогу своим соперникам.

Кроме эсеров и большевиков, претендентом на лидерство

165

выступала еще правая диктатура националистического толка (генерал Корнилов и др.). Между этими тремя силами проходила основная борьба, и в ней большевики оказались наиболее решительными. Но главный водораздел проходил именно между фракциями революционного движения. Могли бы представители центристской коалиции, вовремя приняв Декрет о земле, отбить натиск большевистских радикалов и удержаться у власти? С полной уверенностью этого сказать нельзя, но определенный шанс на то был. И в этом случае российская история пошла бы по каким-то иным колеям, по пути модернизации буржуазно-демократического типа.

Дальше круг альтернатив очерчивается уже внутри победившей коммунистической власти. Борьба идет между поборниками немедленного введения социализма на примитивноуравнительской основе (“военный коммунизм”) и сторонниками строительства социализма более демократическими методами, опирающимися на экономические рычаги и добровольную кооперацию крестьянства. Но в 1921 г . Ленину удается убедить своих многочисленных оппонентов в партии в необходимости перехода к НЭПу. Это — классический случай той огромной роли, которую может сыграть личность в истории, способная идти даже “против течения” в собственной партии.

Быстрые и убедительные результаты новой экономической политики, казалось, обеспечили прочность нового курса. Но после смерти Ленина симптомы казарменно-социалистической опасности нарастают. НЭП содержал в себе глубокое противоречие между проводимой стратегией экономической либерализации и однопартийной политической структурой, не имевшей системы “обратной связи” с обществом. В таких условиях и в подобного рода централизованной политической системе очень многое зависит от нескольких лидеров или даже от главного лидера. В борьбе за власть, развернувшейся в 20-е годы, Сталин оказался более приспособленным — не только в силу своих личных качеств, но и благодаря тому, что он лучше соответствовал тому все более утверждавшемуся в партии и в обществе примитивизму, люмпенскому сознанию, о котором уже шла речь.

И тем не менее поворот 1928 г . к командно-административной системе и сталинизму нельзя считать фатальным. Вопервых, уже в самом начале своей карьеры генсека Сталин

166

чудом удержался у власти — его хотел сместить Ленин. Сталина спасла лишь поразившая как раз в этот момент Ленина болезнь. Далее, при всем своем искусстве закулисных политических интриг Сталин вряд ли смог бы остаться у руля, если бы остальные партийные лидеры вместо соперничества друг с другом проявили бы большую спайку в отстаивании курса на “рыночный социализм”. Как известно, при всех своих разногласиях ни Троцкий, ни Зиновьев, ни Бухарин и другие не подвергали сомнению линию НЭПа. Но по субъективным причинам этого не произошло.

Наконец, даже после того, как Сталину удалось отодвинуть своих основных противников, борьба против сталинских методов в партии продолжалась. Доказательство тому — хотя бы голосование на XVII съезде партии, когда лидерство Сталина оказалось под вопросом. Лишь где-то с середины 30-х годов, после отстранения и физического уничтожения практически всех реальных и потенциальных противников, сталинский режим и командно-административная система в СССР утверждаются окончательно, на полвека — вплоть до своего самораспада.

Сегодня. Сказанное отнюдь не подвергает сомнению случившееся в российской истории реально. То, что произошло, произошло не случайно. Можно сказать даже так: произошло наиболее вероятное с точки зрения объективных и субъективных предпосылок. Но это не означает, что были исключены другие варианты, при которых наша история в тех или иных проявлениях могла бы пойти иначе.

Принимая во внимание лишь содеянное в действительности, мы фактически закрываем себе дорогу для оценки его. В период перестройки в журнале “Новый мир” была напечатана статья известного публициста Игоря Клямкина “Какая улица ведет к храму?”, вызвавшая большой резонанс. Автор сначала говорит о неизбежности сталинской коллективизации и последовавших за ней беззаконий, а затем предлагает покаяться в содеянном. Но если случившееся было предопределено, безальтернативно — в чем же каяться? Это имеет смысл лишь в том случае, если существовала возможность иного исхода и не была использована. Нравственная оценка, нравственный выбор (пусть даже задним числом) возникает именно и лишь на основе исторической альтернативности.

167

Сегодня же, на исходе XX столетия мы видим в российской действительности одни сплошные альтернативы. Идет отчаянная борьба точек зрения, экономических программ, политических партий, где скрещивают копья нынешние западники и славянофилы, демократы и популисты, либералы и консерваторы. Есть основания полагать, что этот период неопределенности, альтернативности продлится достаточно долго.

Прежде всего — и силу огромной объективной сложности стоящих перед российским обществом задач. Предшествующая история передала нам нелегкое наследие. Неэффективная и диспропорциональная экономика, слабость демократических традиций и гражданского общества, территориальный распад и национальные конфликты, культурный упадок — все это серьезно осложняет возможности общественного обновления в этих условиях. Слишком много негативных факторов препятствует любого рода позитивной деятельности. Многие люди попросту растеряны, дезориентированы и не готовы к спокойной, целенаправленной совместной работе.

Далее, не вполне откристаллизовались основные группы российского общества. Прежние структуры разрушены, а новые только создаются. Пока условно можно выделить три основных направления. Одни продолжают держаться “социалистического выбора”, привычных им жизненных стереотипов (“раньше все же было лучше, чем сейчас”). Другие — напротив, выступают за решительный переход к “рыночному обществу”. Третьи, “реалисты” занимают промежуточную позицию, полагая, что курс на реформы должен сочетать новации и максимальное использование здоровых элементов прежней системы. Естественно, что за всеми этими позициями стоят материальные интересы различных элит — административного аппарата, хозяйственников, новых предпринимателей и др. Как “распределятся” эти элиты (и поддерживающие их массовые слои) по указанным направлениям и к какому это приведет результату, может прояснить только сама жизнь.

Бесспорно одно: мы являемся современниками такой эпохи в истории отечества, степень альтернативности которой чрезвычайно широка. И не только современниками, но и участниками этого процесса. Нам в буквальном смысле слова дастся шанс “делать историю” — в той мере, в какой у каждого есть на то решимость, силы и возможности. Комментарии (1)
Обратно в раздел история