Библиотека Гумер - Экономика и менеджмент

Глава I ТЕОРИЯ И ИСТОРИЯ

ОГЛАВЛЕНИЕ

Перед Вами - небольшая книжка, посвященная очень большой проблеме. Наш анализ в одном измерении охватывает весь мир, а в другом - всю историю человечества - от погруженной во мрак первобытной эпохи (фрагментарные знания о которой получены благодаря усилиям антропологов и археологов) до сегодняшнего дня - можно сказать, границы еще во многом неизвестного будущего. Я называю это "экономической историей", но понимаю ее не в узком смысле. Конечно, я не пытался представить историю экономики как очерк всей истории человечества. Равным образом я не пытался найти чисто экономические факторы и мотивы, стоящие за событиями явно неэкономического характера. В то же время мне не хотелось бы сужать рамки экономической истории, как это часто происходит теперь в ходе теоретического экономического анализа. Несмотря на то что ныне в моде "количественная история экономики", специалисты в области экономической истории меньше экономистов-теоретиков подвержены соблазну рассматривать свой предмет с количественной стороны. И это объясняется не только тем, что по мере продвижения в глубь веков данные становятся отрывочными, существуют и более веские причины. Мы должны признать, что в прошлом был менее четкий водораздел между экономическими и прочими сферами жизнедеятельности человека, чем теперь. Экономическую историю представляют нередко (и вполне справедливо) как историю специализации, однако речь должна идти не только о специализации в рамках самой экономической сферы, но и об отделении экономической деятельности (или деятельноcти, приобретающей экономический характер) от других видов. Это - специализация, которая еще не завершена и никогда не будет завершена, но она зашла уже достаточно далеко, чтобы получить отражение в нашем исследовании. Мы сужаем границы предмета анализа (и его составляющих), чтобы облегчить его рассмотрение, и у нас есть такая возможность, ибо наша научная специализация связана с чем-то, действительно имеющим место в "реальном мире". Но это охватывает далеко не все, что происходит в нем; мы немало теряем оттого, что специалисты оказались так разобщены. Важная функция экономической истории, как мне представляется, заключается в том, чтобы эта дисциплина служила "местом встречи" и дискуссий экономистов, политологов, юристов, социологов и историков - специалистов по истории событий, идей и технологий.
В данной книге я всего лишь пытаюсь внести свой вклад в такую дискуссию. Именно поэтому книга может быть небольшой. По той же причине (учитывая, что я был и остаюсь экономистом) она может носить теоретический характер.
В каком смысле можно говорить о "теории истории"? Некоторые скажут, что теория и реальная история - две противоположности или, в лучшем случае, альтернативы; и не дело историка мыслить теоретическими категориями. В крайнем случае оппоненты могут согласиться, что историк вправе воспользоваться какими-то теоретическими постулатами в качестве гипотез, поясняющих тот или иной исторический процесс, но не более. Мне кажется, я понимаю и в некоторых случаях даже разделяю подобный скептицизм. В частности, мне эти взгляды ближе, чем масштабные исторические концепции Тойнби и Шпенглера, которые более привлекательны скорее с эстетической, чем с научной точки зрения. Моя "теория истории" определенно не будет теорией истории в их понимании. Она будет гораздо ближе к подходу Маркса, который на основе своей экономической теории выдвинул несколько общих идей и затем приложил их к истории, так что его подходы к ней приобрели определенную "внеисторическую" поддержку. Это гораздо ближе к тому, что я собираюсь сделать.
В свете вышеизложенного вполне обоснованно предположить, что некоторые общие идеи, позволяющие историкам упорядочить их материал, можно извлечь не только из экономической теории, но и из других общественных наук. Я думаю, что с этим согласятся большинство историков. Остается, однако, открытым следующий вопрос: допустимо ли применять подобный подход лишь в ограниченных масштабах - для достижения конкретных целей или же он может использоваться в более широком плане - для уяснения общего хода истории, по крайней мере, в некоторых важных аспектах. Большинство тех, кто придерживается последнего мнения, склонны использовать категории Маркса или какую-то модифицированную их версию. Поскольку этим категориям нет серьезных альтернатив, подобному выбору не приходится удивляться. Удивительно другое: что и через сто лет после выхода "Капитала", после столетия чрезвычайно успешного развития общественных наук в столь важной области было сделано так мало нового. Безусловно, хотя марксово видение логики исторических процессов, возможно, и было верным, теперь мы, обладая значительно большим фактическим материалом и лучше понимая социальную логику, чем Маркс, могли бы совсем иначе представить природу многих процессов.
В числе прочего мы осознали, и это следует подчеркнуть с самого начала, что необходимо проводить различие между историческими проблемами, которые можно плодотворно обсуждать в терминах понятия статистической однородности, и другими проблемами, ею не обладающими. Любое историческое событие в каком-то отношении уникально, но всегда имеются иные аспекты, в свете которых это событие может быть отнесено к определенной группе, в ряде случаев весьма обширной. И если нас интересуют аспекты именно такого рода, то мы сосредоточим внимание на всей группе событий, а не на отдельных из них. Мы постараемся выявить средние характеристики рассматриваемой группы, ее, так сказать, "норму". При этом мы вправе допустить, что отдельное событие может как-то отклоняться от групповой "нормы", не опровергая вывод о статистической однородности данной группы. Ведь именно так мы, как правило, и поступаем в экономической теории'. Например, в нашей теории спроса мы не претендуем на то, чтобы делать какие-либо разумные утверждения относительно поведения конкретного потребителя, которое может быть обусловлено мотивами, присущими только ему, но в состоянии сказать нечто определенное о поведении всего рынка, то есть всей группы потребителей данного продукта. Подчеркнем, мы можем сделать это, не прибегая к какому-либо "детерминизму", -мы вовсе не оспариваем, что потребитель как индивидуум вполне свободен в своем выборе. Экономическая теория специфична в том смысле, что она имеет дело с подобным "статистическим" поведением.
Исторические явления, для обобщения которых служит теория истории, - это явления, которые в свете нашего интереса к ним можно считать обладающими статистической однородностью. Большая часть явлений экономической истории (как бы широко мы ее ни рассматривали) обладает таким качеством, и вопросы, интересующие нас в экономической истории, имеют главным образом отношение к группировкам с явной статистической однородностью. Но, в принципе, речь идет не о различии между историей экономики и другими ветвями исторической науки - явления, обладающие статистической однородностью, можно, конечно, обнаружить в любом разделе исторической науки. Различие следует проводить между интересом к явлениям общего характера и интересом к явлениям сугубо уникальным. И в тех случаях, когда речь идет о явлениях общего характера, вполне приложима теория (экономическая или социальная). В других случаях дело обычно обстоит иначе.
1 Когда мы отступаем от этого правила, что случается иногда в "теории фирмы", то сталкиваемся с проблемами.
Приведем несколько примеров. Предположим, мы придерживаемся точки зрения (весьма соблазнительной в ряде случаев), согласно которой, не будь Людовик XVI столь ленив и невнимателен к своим обязанностям2 и обладай он хотя бы теми качествами добросовестного служаки, что были свойственны его предкам (Людовику XIV и испанскому королю Филиппу II), - все сложилось бы иначе, не было бы и Великой Французской революции. Если бы подобный подход восторжествовал, то Французскую революцию можно было бы считать случайным, уникальным событием, а не одним из тех явлений, к анализу которых применима историческая теория. Однако на Французскую революцию можно посмотреть под другим углом зрения и тогда ее оценка стала бы иной. Если бы мы рассматривали ее как проявление социальных изменений, которые все равно произошли бы во Франции, имей она даже лучшего короля, и которые произошли в других странах менее драматичным путем, то революцию следовало бы считать частным случаем более общего явления, которое нужно было бы рассмотреть с теоретических позиций. Или если бы в сфере нашего внимания оказались причины такой концентрации власти, при которой пороки одного человека могут спровоцировать ужасающие события, то и тогда можно было бы перевести вопрос в теоретическую плоскость, хотя он имел бы еще меньше экономического содержания, чем предыдущий. Но это уже сравнительно более сложные и более глубокие вопросы, чем сам факт Французской революции.
Явно противоположный пример - "промышленная революция" в Англии, изменения в экономической организации английской промышленности, которые происходили почти в то же время, что и Французская революция. Некоторые аспекты истории этой революции можно раскрыть (и они были раскрыты) через биографии конкретных людей. Но ни одному из этих людей, будь то
2 "Ему наскучила его работа (son mfitier l'ennuyait)", - так сказал об этом Маделин (Madelin L. La Rfivoiution. Paris, 1933, p. 29).
изобретатель или предприниматель, нельзя приписать главную и тем более единственную роль в том, что английская промышленная революция состоялась3. И хотя в определенном смысле промышленная революция - уникальное событие, сама по себе она является статистическим феноменом - отражением общей тенденции, к которой безошибочно приложима теория.
Теория истории, подобная той, которую я попытаюсь построить, будет иметь дело с такими общими явлениями; поэтому именно к истории, понимаемой таким образом, ее и следует прикладывать. Это, конечно, не "вся история", и я постарался подчеркнуть, что сам не считаю ее таковой. Существует история и другого рода - она не занята изучением общих вопросов, ее отличительная черта - упор на личности, их поступки, характеры, взаимоотношения друг с другом. Такой истории приходится (даже несколько чрезмерно по современным меркам) иметь дело со знаменитостями - ведь только они оставили достаточно много свидетельств, позволяющих нам "познакомиться" с этими людьми. Иногда таким свидетельством является нечто, написанное самими знаменитостями. Но в ряде случаев приходится пользоваться косвенными свидетельствами, когда драматургический талант историка или биографа на основе имеющегося материала вновь возвращает их к жизни. Уверен, что историю подобного рода нельзя недооценивать. Без нее не обойтись даже в нашем случае, ибо небезопасно простирать собственное воображение на прошлое (даже в той степени, в какой это необходимо для чисто "теоретических" целей), если оно не было согрето такой "старомодной" историей4.
3 Один из историков-экономистов предпринял занятную попытку рассказать об американской промышленной революции через биографии ее деятелей (см.: Hughes J.R.T. The Vital Few. Boston, 1966). Но я не думаю (и, полагаю, так не думает и сам профессор Хыоз), что эта попытка опровергает мою точку зрения.
4 Может показаться, что переход от старомодной исторической традиции (например, от Маколея) к новой (выдающимся примером которой является "Кембриджская современная история") сближает историка с экономистом. Однако это нельзя считать несомненным достоинством даже с точки зрения экономиста. Последнему легко забыть, что "действующие лица" в его моделях (если он хочет, чтобы модели были практически полезными) должны обладать, по крайней мере, одной характеристикой, присущей реальным людям: не иметь ясного представления о том, что произойдет; поэтому им приходится принимать решения, исходя из предположений о том, что могло бы случиться, но что (как нам теперь известно) не случается на самом деле. На первый взгляд, история дипломатии является ветвью истории, наиболее удаленной от экономической теории, но поскольку именно в дипломатических документах наиболее ярко проявляется планирование чрезвычайных обстоятельств, такая история поучительна и для экономистов. Я постараюсь в дальнейшем не забывать об этих уроках.
s Классическое критическое рассмотрение взглядов представителей немецкой исторической школы, столь влиятельной в конце XIX-начале XX столетия, содержится в 4-й главе книги В. Ойкена "Основы национальной экономии" (Eucken W. Grundlagen der Nationalukonoinie. Godesberg, 1947. Рус. изд.: Ойкен В. Основы национальной экономии. М.: Экономика, 1996, с. 209-259).
В конце концов, формулируя свою гипотезу, любой экономист задает себе вопрос: "Что сделал бы я, находясь в подобной ситуации?" Этот вопрос следовало бы уточнить: "... и если бы я был таким же человеком" - например, средневековым купцом или греческим рабовладельцем. И только ощутив себя "в коже" этого человека, можно строить догадки.
Приступим теперь к описанию задачи, которую нам предстоит решить. Это - теоретическое исследование, которое следует провести, используя как можно более общие понятия. Мы должны классифицировать то или иное общество по его структуре, по его экономическому состоянию, найти разумные объяснения тому, что данное состояние общества может смениться другим. Так мы получим стадии, лишь немногим отличающиеся от "феодализма, капитализма, социализма" К. Маркса или от "стадий экономического развития" немецкой исторической школы5. Но наши подходы будут менее детерминированы, менее эволюционны, чем подходы упомянутых школ, и именно в этом будет заключаться различие. Мы рассматриваем только нормальное развитие, так что оно не должно будет охватывать все факты; но мы должны быть готовы признать существование исключений и попытаться, тем не менее, объяснить их. Не следует считать, что такой нормальный процесс, раз он уже начался, обязательно должен прийти к своему завершению; он может быть прерван под воздействием внешних причин или столкнуться с внутренними противоречиями, которые лишь иногда удается разрешить. Мы признаем вероятность всех этих вариантов развития событий. И хотя мы выделяем основную тенденцию, которую при желании можно назвать "прогрессом", "ростом" или "развитием", необходимо иметь в виду, что этот прогресс зачастую может оказаться прерванным или принять нежелательные, даже ужасающие формы. В конце концов, почему бы и нет? О двух последних столетиях мы обычно думаем как о периоде экономического развития, но ведь это развитие было неравномерным ("циклическим") и отмечено множеством "темных пятен". Почему же эти черты не могут быть присущи и более далекому прошлому?
Чисто механический анализ любых статистических временных рядов позволяет выявить тенденции и циклы. Это свойственный человеку способ мышления, приложимый, весьма приблизительно, и к процессам, не имеющим количественного выражения. А раз так, что может помешать нам рассматривать историю мировой экономики как единый процесс, характеризующийся (по крайней мере, до сих пор) определенной тенденцией? Причем цикличность этого процесса позволяет объяснить причины как расцвета, так и заката цивилизаций.
С чего же начать? Существуют преобразования, которые в известном смысле предшествуют тем процессам, которые нашли свое отражение в марксовой теории "развития капитализма" и которые в свете более современных экономических теорий представляются даже более фундаментальными. Мы имеем в виду "становление рынка" (the Rise of the Market), "становление экономики, основанной на обмене" (the Rise of the Exchange Economy). Это возвращает нас к гораздо более раннему периоду истории - так далеко, что о начале этого процесса мы имеем очень мало непосредственной информации. Но есть несколько способов, позволяющих нам с достаточной долей достоверности судить о том, как это могло происходить.
Очевидно, во-первых, что рассматриваемые преобразования могли быть только постепенными и что более поздние их стадии освещены довольно полно. Во-вторых, эти изменения в обществе не могли происходить одновременно во всех странах. Существуют общества, которые сходили с пути развития экономики, основанной на обмене, и позднее возвращались на него вновь. В-третьих, есть "слаборазвитые" страны, которые лишь недавно подверглись таким преобразованиям, а в некоторых этот процесс еще и сегодня далеко не завершен. Опираясь на такие источники мы получаем немало косвенной информации, позволяющей довольно ясно представить, что и как могло происходить давным-давно, за несколько веков до нашей эры.
Я намерен начать исследование с изучения этих преобразований, охарактеризовать их и затем рассмотреть, насколько это возможно, их логические следствия. Мы постоянно будем держать в поле зрения имеющиеся исторические свидетельства, чтобы наши логические построения не вступали в явное противоречие с наиболее важными и очевидными фактами. (Конечно, это только первый этап "сверки", но мы этим и ограничимся.) По мере того, как мы будем продумывать последствия изучаемого процесса, многое встанет на свое место. Так мы "доберемся" (с учетом упомянутых выше оговорок) до начала эпохи индустриализации и увидим возникающее противодействие рынку. Но в отличие от детерминистски настроенных теоретиков мы не считаем себя вправе экстраполировать тенденции прошлого на будущее развитие. Все, что мы сможем сделать (точнее, все, что экономист в принципе способен сделать), - это размышлять о тех вещах, которые с большей или меньшей вероятностью могут произойти. Но этим мы в нашей книге практически заниматься не будем ради сохранения целостности изложения.

Глава II ОБЫЧАЙ И ПРИКАЗ

Я уже говорил, что становление рыночной экономики было процессом преобразования, но преобразования чего? Что существовало ранее? Мы не сможем понять суть процесса преобразования, не имея хотя бы некоторого представления об исходном состоянии.
Развитие экономической науки прошло этап, когда экономисты были настолько поглощены проблемами рынка, что не хотели даже задумываться о чем-либо другом (когда я приступал к изучению экономики в 1920-е годы, большинство из них все еще находилось на этом этапе). Люди попросту не желали признавать, что когда-то существовал иной тип экономической организации, который мог быть серьезной альтернативой рынку. Сами по себе рынки рассматривались как более или менее "совершенные", и задачей экономистов считался поиск путей, которые могли бы сделать их еще более совершенными. С тех пор многое изменилось. Отчасти под влиянием опыта организации экономики в военное время, отчасти - благодаря изучению практики "централизованно планируемых экономик", а частично - под воздействием чисто абстрактных теоретических соображений (например, в связи с разработкой экономической теории благосостояния и методов линейного программирования) экономисты поняли, что к нерыночным типам экономической организации необходимо относиться намного серьезнее. Обычными стали сопоставления рыночного и нерыночного типов экономики, использование последнего в качестве своего рода "стандарта" для оценки эффективности рынка. Но при этом нерыночный тип экономической организации принимается за "совершенный", что столь же нереалистично, как и совершенный рынок. Нерыночный тип экономики (с него мы начнем, чтобы соблюсти логику нашего исследования) должен быть совсем "несовершенным". В чем же заключается его несовершенство?
Если бы все потребности общества составляли единую самодостаточную систему (которую можно было бы выразить "картой безразличия" или "функцией общественного благосостояния") и если бы все решения, касающиеся удовлетворения этих потребностей, принимались одним-единственным человеком, то для достижения "общественного оптимума" было бы достаточно, чтобы он принимал "правильные решения". Именно подобную модель мы используем теперь в наших учебниках, и для каких-то определенных целей она вполне уместна. Но ничего похожего не происходит даже в централизованно планируемой экономике. И, кстати, не может происходить. Совершенная организация, понимаемая в таком духе, на деле вовсе не является организацией.
В прежние времена бытовало такое саркастическое определение социализма: "Это - маленький Уэбб, сидящий посреди сплетенной им огромной паутины"*. Вот это действительно предполагало бы какую-то организацию. Маленький Уэбб все свое время посвящал бы придумыванию каких-то комиссий и комитетов, анализируя управленческие схемы. Работу Уэбба можно было бы уподобить деятельности управляющего огромной фабрикой. А фабрика, хотя она работает для рынка, приобретает необходимые материалы и оборудование, нанимает необходимых работников на рынке, по своей внутренней структуре является нерыночной организацией. Управленческая структура обычной фабрики может дать нам не-
" "A little Webb sitting in the middle of a big web". В этой фразе содержится непереводимая игра слов. Сидней и Беатрис Уэбб — английские социалисты-реформисты; паутина (web) по-английски звучит так же, как их имя. — Прим. пер.
Обычай и приказ
которое представление о том, каким мог быть нерыночный тип производственной организации.
Совершенно очевидно, что управляющий не принимает все решения единолично, часть связанных с этим процедур он должен делегировать другим. Центр принимает лишь часть решений, остальные поручаются низшим эшелонам иерархии. Необходимость делегирования полномочий обычно объясняется невозможностью объять необъятное. Управляющий не может быть повсюду в одно и то же время, не может знать все и тем более сразу же "все постичь". Собственно говоря, уже одно это - достаточная причина для делегирования полномочий. Но, вероятно, есть еще одна причина. Полномочия принимать решения даже в ограниченной области являются привилегией, которую человек склонен оценивать весьма высоко. И если от него ожидают максимальной отдачи, а не автоматического подчинения, он должен обладать определенной свободой действий. Лишить его такой свободы можно, только установив железную дисциплину. Так почему же вышестоящий начальник должен затрачивать дополнительные усилия для обеспечения такого порядка? Проще делегировать кому-то соответствующие полномочия.
Чтобы делегирование полномочий по принятию решений не привело к хаосу, оно должно следовать определенным правилам. Нужны правила, фиксирующие пределы, в рамках которых люди свободны принимать решения, и определяющие место человека в организации. Это могут быть писанные правила, но в большинстве случаев они представляют собой некие договоренности о взаимном понимании смысла деятельности, поручаемой человеку, и заменяют или дополняют писанные правила при условии, конечно, что эти неписанные правила адекватно поняты. Производственную единицу (как наша фабрика) можно охарактеризовать с точки зрения выпускаемой ею продукции, воплощенного в ней капитала или занятого персонала. Но мы ближе подойдем к сути дела, если будем рассматривать ее как организацию, представляющую собой совокупность правил - писанных и неписанных, - соединяющих в единое целое различные уровни ее иерархии.
Организация, понимаемая в таком смысле, подобна живому организму. Если бы ее можно было полностью свести к писанным правилам, она была бы пустой формулой, а не чем-то живым. Но это - крайний случай, практически не встречающийся в действительности. Даже писанные правила нуждаются в истолковании и "подгонке" к конкретным ситуациям, а истолковывать их можно только в свете накопленного опыта. Что касается неписанных правил, то чем менее они формальны, тем больше должны опираться на прецеденты и демонстрировать преемственность в течение длительного времени. Невозможно, чтобы организация развивалась лишь согласно однажды принятому проекту. Она должна расти и каждый ее шаг вперед основан на том, что происходило в прошлом.
Подобно живым организмам, организации могут рождаться и умирать. Новая организация может иметь новые правила, резко отличающиеся от тех, что соблюдались ранее, но даже новые правила нуждаются в истолковании, причем характер их истолкования зависит от среды, для которой они вводятся. Определенная степень преемственности сохраняется даже в период революционных преобразований. В организации, достигшей состояния, которое можно назвать "равновесием", преемственность будет очень значительной.
Какое же отношение все это имеет к проблеме, которую я начал рассматривать с постановки вопроса: как можем мы постичь сущность примитивного нерыночного типа экономической организации, в рамках которой начинается процесс преобразования, называемый мною "становление рынка"? Из сказанного о том, что ближе к нам во времени, мы, пожалуй, можем извлечь несколько полезных "подсказок".
Система писанных и неписанных правил, которая, согласно нашему анализу, присуща и сегодня обычной, фирме, в значительной мере устанавливается "сверху". В значительной степени, но не полностью, ибо правила должны быть понятны тем, кому предстоит их выполнять, и не только понятны, но и, по крайней мере в главном, приняты (организация, правила которой не приняты ее работниками, вряд ли может находиться в состоянии "равновесия"). У создателя или учредителя жизнеспособной фирмы можно сказать "руки далеко не свободны". Его связывают не только обычные экономические ограничения, но и разнообразные условия, приемлемые или способные стать таковыми для тех, с кем ему предстоит работать.
Таким образом, правила частично устанавливаются "сверху", а частично - "снизу". Пропорции между теми и другими в структуре жизнеспособных правил в разных обстоятельствах могут быть совершенно различными. Даже если удается протянуть "цепочку передачи приказов" с одного уровня иерархии на другой, то оказывается, что подчиненные ожидают от вышестоящих начальников вовсе не любых приказов, а приказов особого рода. В организации, ориентирующейся на правила, устанавливаемые "снизу", круг приказов, которые могут передаваться от одного уровня иерархии к другому, весьма ограничен; и хотя такая организация может вполне удовлетворительно выполнять какие-то узкие функции, она все же будет негибкой. Она не сможет должным образом реагировать на новые чрезвычайные обстоятельства, в каком-то важном отношении отличающиеся от тех, с которыми ей приходилось сталкиваться ранее. Вряд ли организация окажется в состоянии реагировать на новые чрезвычайные обстоятельства без соответствующего решения центра, причем такого решения, которое может быть эффективно реализовано. Поэтому доля правил, устанавливаемых "сверху", в системе контроля и управления организацией (например, армией), когда непрерывно требуется вносить изменения в свои планы, должна быть очень значительной. Но даже в армии существует различие между приказами, которые подчиненные обычно ожидают от своих командиров (приказами, соответствующими представлениям о своем нормальном месте в организации), и приказами иного рода, сопряженными с какой-то реорганизацией. Даже в армии приказы последнего типа, - а это крайний случай команды "сверху", - сравнительно редки.
В качестве другого крайнего случая рассмотрим общину, которая живет издавна устоявшейся жизнью, не испытывая большого влияния внешних факторов. Экономика такой общины может функционировать при условии, что каждый ее член будет заниматься привычно отведенным ему делом, включая принятие решений в пределах круга своих обязанностей. Вряд ли в этом случае можно ожидать поступления приказов "сверху", перечеркивающих решения рядовых членов общины. После того как подобная система достигнет равновесия, она может без каких-либо реорганизаций существовать многие столетия, не испытывая потребности в новых решениях организационного характера. Чрезвычайные обстоятельства, наступление которых можно предвидеть, вроде неурожая или нападения "постоянных" врагов, не потребуют новых решений - способы реагирования на такие события уже встроены в систему традиционных правил. До тех пор, пока сохраняется такое равновесие, нет необходимости в органе - представителе высшей власти. При возникновении непредвиденных чрезвычайных обстоятельств подобный орган может появиться в результате импровизации, но до возникновения критической ситуации никто не думает о том, откуда исходит угроза.
Очевидно, именно такие рассуждения нам и следует положить в основу модели (или, как мы увидим далее, одной из моделей) примитивной нерыночной экономики, с которой начинается наша история. "Традиционные" экономики, более или менее соответствующие такому описанию, по-видимому, легко представить - они хорошо известны историкам и особенно антропологам. Экономика неолитической общины или деревни раннего средневековья, а также племенных сообществ, доживших до наших дней во многих уголках планеты, не организовывалась их правителем или вождем (если таковой существовал), а подчинялась традиционным представлениям. Согласно традициям, каждому члену общины на долгие годы предписывалась определенная функция. Важно подчеркнуть, что "глава" организации (будь то царь, вождь, верховный жрец или совет старейшин), в свою очередь, сам должен быть частью традиционной структуры. Он тоже должен выполнять предписанные ему функции, а также обладать соответствующими на то правами. Наиболее четкие примеры такой традиционной организации дают нам исследования антропологов; возможно, это важно. Они имели дело с сообществами людей, которые долгое время скрывались в недоступных местах и которые редко встречались с какими-то новыми чрезвычайными обстоятельствами, так что их традиционная организация, на первых порах, несомненно, формировавшаяся медленно, могла сохраняться почти в неизменном виде в течение длительного времени. Но это те сообщества, которые оказались на обочине исторического развития; те же, кто двинулся по основному пути, обладали совсем другими возможностями. Задолго до возникновения рынка и совершенно независимо от общей тенденции последним пришлось столкнуться с новыми чрезвычайными обстоятельствами и, чтобы уцелеть, они вынуждены были реагировать на них созданием какой-то более совершенной системы руководства. Иногда для этого достаточно было единовременного преобразования, после чего община могла по-прежнему следовать традициям, претерпевшим определенные изменения. Но если была необходима более полная или коренная реорганизация, то на ее осуществление требовалось больше времени, и уже в течение этого реорганизационного периода общине приходилось перестраиваться. Почти неизбежно одними из важнейших атрибутов такого периода становились приказы, исходящие из центра. Поэтому другой чистой формой нерыночной экономики является командная экономика, которая в своем наиболее примитивном варианте имеет военный характер. В условиях, когда традиционная экономика оказывается достаточно деформированной, она сразу же преобразуется в военную деспотию. Деревни банту выдвигают своего Чаку, а монголы-кочевники - Чингисхана.
Какие же деформации могли привести к подобным последствиям? Довольно соблазнительно ответить на этот вопрос в экономических терминах, объясняя все влиянием роста численности населения. Это - возможный, но далеко не единственный ответ. Народы, которые в течение очень продолжительного времени сохраняли состояние традиционного равновесия, должны были найти какой-то способ противостоять давлению со стороны роста численности населения; почему же другие не пошли по этому пути? Очевидный ответ заключается в том, что они находились на этапе, когда такой контроль не был необходим. При росте населения возрастает потребность в территории. Поэтому должен был существовать какой-то этап, когда имелись свободные земли, допускавшие рост населения при сохранении прежней, долго применявшейся и потому ставшей традиционной системы землепользования. Но и в этом случае со временем наступает тот момент, когда земля, пригодная для производства продовольствия, оказывается полностью занятой, так что людям данного племени приходится вторгаться на земли, используемые соседями. И когда подобное вторжение повторяется, оно становится постоянной и все возрастающей угрозой. Определенно, это - один из путей, который может вести к "революции"; однако следует избегать вывода, что это -единственный путь. Вполне вероятно, что достаточной причиной, заставляющей людей заменить свои традиционные институты революционной деспотией, является страх. Этот страх многолик. Есть страх перед богами и страх перед людьми - врагами. Даже теперь, не говоря уже о давних временах, мотив к переменам может быть далеко не рациональным. Поэтому не стоит слишком догматично подходить к характеру "чрезвычайных обстоятельств".
Итак, мы знаем теперь два типа экономики: традиционную и командную. Но это чистые, крайние случаи.
Возможны (и, как мы увидим, весьма распространены) промежуточные типы. Маловероятно, чтобы деспот уничтожил все существовавшие ранее традиции; когда исчезают чрезвычайные обстоятельства, призвавшие его к новой роли, традиции вновь обретают прежнюю силу. Чистая или почти чистая командная экономика вряд ли может функционировать вне чрезвычайных обстоятельств, ибо только при таких обстоятельствах люди готовы подчиняться любым приказам, поступающим из центра. Как и в нашем примере с фирмой, с которого мы начали, некое сочетание правил, устанавливаемых "снизу" и "сверху", в конце концов должно стать неотъемлемой частью организации. При возникновении чрезвычайных обстоятельств община во всех смыслах становится похожей на армию, но пройдет время и армия вновь будет преобразована в инструмент гражданского управления. Это, как подтверждают многие примеры, достаточно сложный этап. Может случиться, что "империи" не удастся пройти его, и центральная власть попросту исчезнет, сохраняя лишь номинальные признаки своего существования1. Но даже и тогда остается возможность консолидации власти на более низком уровне, так что в целом ее банкротство, как и успех, будут неполными.
Множество систем социальной организации, обозначавшихся термином "феодализм" (включая и те системы, в отношении которых этот термин, по мнению многих, можно оспорить), имеют, пожалуй, лишь одну общую черту. Они отличаются слабой степенью преобразования армии в гражданскую организацию. Генералов назначали губернаторами провинций, а капитанов - их уполномоченными в округах. Поскольку в памяти этих людей живы воспоминания об их прежнем статусе, они
1 Очевидным примером является распад Македонской империи после смерти Александра. Однако чаще — по причинам, на которых мы вскоре остановимся, — распад происходит не сразу, а через некоторое время. Впрочем, это может случиться и довольно быстро, как в ситуации (если взять недавний пример) с распадом империи Фулани на северо-нигерийские эмираты.
сохраняли определенную лояльность центру. Между тем способность центра заставить их подчиняться своим приказам становилась все слабее и его полномочия ограничивались практически в той же степени, что и в некоторых традиционных общинах. Именно в таком положении оказался центр в своих отношениях с крупными лордами, а последние - с более мелкими вассалами. Система возвращалась к традициям, и от прежнего командного элемента мало что оставалось, за исключением того факта, что традиции проявлялись в иерархии.
Таков феодализм с организационной точки зрения. Но есть и экономический аспект, тоже весьма характерный. Уже на этапе военной деспотии существовала проблема снабжения армии. Если армия наступала, она могла жить добычей, и такое простое решение проблемы всегда было очень соблазнительным для агрессоров. Но даже удачливый агрессор рано или поздно сталкивается с необходимостью позаботиться о защите завоеванного. Так что существование за счет добычи никогда не может быть окончательным решением. Наступает момент, когда армия или, по крайней мере, какое-то ее ядро нуждается в постоянной поддержке, когда агрессор должен обеспечить себе постоянный доход. Решить эту задачу он может двумя путями: заставить пленных работать в качестве рабов или наложить дань (предшественницу наших налогов) на подвластное ему население. Обычно мы считаем первый из этих методов варварским, а второй - цивилизованным. Но на том этапе, который мы рассматриваем в данной главе, оба метода пересекаются. Является ли принудительный труд частичным рабством или формой взыскания податей? Можно считать и так, и эдак.
Между тем и жизнь раба необходимо поддерживать. Поэтому рабовладелец может присвоить не весь продукт труда раба, а лишь его часть. Конечно, взять можно и столько, что производительность рабского труда снизится или численность рабов существенно сократится. У завоеванного населения можно забрать не только материальные блага (продукты земледелия или скот), но и его производительную силу. Однако регулярный доход грабежом обеспечить нельзя, а именно такой доход в конечном счете и требуется. Если военная (или пришедшая ей на смену) экономика должна достичь равновесия, то рабам (или плательщикам дани) приходится оставлять столько, сколько необходимо для поддержания их жизни и работоспособности.
Я ввел понятие налогообложения (или обложения данью) в контексте военной деспотии, но налоги, если их величина разумна, не нуждаются в насильственном взыскании. Обложение данью существует даже в наиболее чистой форме традиционной экономики, ибо и в общине есть слой людей, которые не живут плодами собственного труда. Идет ли речь о жрецах или о престарелых людях, - их тоже надо содержать, но эта поддержка может осуществляться в виде традиционных подношений. Налоги, введенные деспотом, можно рассматривать как элемент той же традиционной системы взаимопомощи. Но их получение становится правом, которым наделен деспот, и в какой-то мере они уподобляются религиозным жертвоприношениям.
На получаемые доходы король должен содержать своих слуг, в первую очередь армию. Но тогда возникает проблема - весьма сложная при отсутствии развитых коммуникаций - доставки этих доходов. Ведь дань уплачивается в натуральной форме, в виде прямых трудовых услуг или (что очень распространено) сельскохозяйственными продуктами. Уже по одной этой причине легко "втянуться" в феодализм. Ибо, когда армия рассредоточена для управления провинциями и округами, из которых состоит королевство, те, кого приходится содержать на доходы короля, вероятно, находятся ближе к источникам доходов, чем центральная власть. Рабов можно доставить издалека для каких-то работ (например, для строительства пирамид в Египте или Великой китайской стены*),
* Пирамиды в древнем Египте и Великую стену в Китае строили не рабы, а свободные крестьяне в период общественных работ. - Прим. ред.
но в других случаях перемещать на дальние расстояния работников или продовольствие слишком разорительно. Было бы просто абсурдно перевозить продукты в центр, а затем обратно - для раздачи их представителям короля на местах. Гораздо разумнее и удобнее разрешить местным лордам изымать свою долю "по пути" и передавать центру лишь то, что ему "положено". Но в таком случае именно местные лорды будут собирать дань и решать, что, по их мнению, следует оставить центру. А это и есть феодализм в его экономическом аспекте. Легко увидеть, что при феодализме (в его чистой форме) по одной лишь этой экономической причине в долгосрочной перспективе всегда существует опасность исчезновения центра.
С подобной "эрозией" своей власти (экономической и, следовательно, политической) сильный и решительный правитель будет, естественно, бороться. Но какова альтернатива? Есть только одна: он должен создать гражданскую администрацию, бюрократию или "государственную службу". Подобное бюрократическое решение является более трудным и изощренным, чем феодальное. Полностью оно реализует свой потенциал, когда опирается на рыночные институты, эволюцию которых я анализирую в следующих главах. Но в принципе оно независимо от этих институтов, так что его следует рассматривать в данном месте нашей работы. Многочисленные исторические факты свидетельствуют о том, что бюрократия зародилась очень давно.
Как отделить бюрократическую систему от военно-командной, которая, как мы видели, легко "вползает" в феодализм? Феодальные магнаты сами начинали как слуги или подданные короля; простая перемена названия не побудит гражданских администраторов сойти с привычного пути. Наиболее важной функцией этих новых администраторов остается сбор податей для казны. Но ведь и они будут "кормиться" за счет этих же податей, так что их деятельность может привести к такой же "эрозии" доходов казны, как и поборы феодальных лордов. Чтобы стать эффективным ответом на вызов времени, бюрократия нуждается в укреплении. Для этого, как свидетельствует опыт, могут понадобиться защитные меры троякого рода.
Первое условие успеха этих мер - проверка одних администраторов другими, проверка, которая в своей самой примитивной, произвольной форме является простым шпионажем, но которую можно подчинить определенным правилам, так что впоследствии она может перерасти в такие формы, как система аудита, используемая современной бюрократией. Разделение функций между военными и гражданскими службами, когда (в частности) сбор податей перестает быть делом военных, является очень важным примером подобных мер. Второе условие - система продвижения (или просто перемещения), которая мешает тем или иным лицам стать по-настоящему независимыми, что почти неизбежно при длительном пребывании в одной и той же должности. И, наконец, третьим условием является система подбора кадров, при которой бюрократия непрерывно подпиты-вается "свежей кровью", не позволяющей ей превратиться в замкнутую наследственную касту.
Выполнить эти условия нелегко, но первые попытки были предприняты уже в очень давние времена. Пожалуй, самая древняя биография государственного служащего, дошедшая до нас, - это надпись на могиле некоего Уны2, который был "смотрителем дворца" (вероятно, "управляющим делами фараона") в период царствования шестой династии Египта (примерно 2300 г. до н.э.). История Уны наталкивает на мысль, что уже тогда существовала система подбора и продвижения кадров (Уна вышел из "низов"). Но первое из перечисленных выше условий не соблюдалось, ибо Уна, который по своим функциям являлся сугубо гражданским чиновником, на какой-то период был назначен командующим армией. Как
2 Gardiner A. Egypt of the Pharaohs. Oxford, 1961, p. 94-97. (Русский перевод жизнеописания вельможи Уны см.: Хрестоматия по истории древнего Востока. 4.1. М.: 1980, с. 21-23. - Прим. ред.)
явствует из этого и ряда других источников, можно считать, что древний Египет обладал элементами бюрократии, достаточно сильными, чтобы объяснить существование там в течение многих веков централизованного государства - "одной из лучших, с точки зрения организации, цивилизаций в истории человечества"3. Тем не менее, и для него постоянной угрозой оставалось "вползание" в феодализм. Должности становились наследуемыми, появилась и провинциальная знать4.
Еще один примечательный пример успешной бюрократии (значительно более поздний, но заслуживающий здесь упоминания в силу ряда любопытных параллелей с бюрократией египетской) - это традиционная бюрократия императорского Китая. Ее история прослеживается по меньшей мере со времен Ханьской династии (современницы Римской империи). Она просуществовала вплоть до второй половины XIX в. и оставила глубокий отпечаток на системах, пришедших ей на смену. Принципы действия бюрократии были хорошо усвоены китайцами, которые следовали им более явно, чем египтяне. Наиболее примечательной чертой китайской бюрократии была система отбора чиновников - мандаринов - путем конкурсных экзаменов5. Столь успешная бюрократия действительно преуспела в достижении "равновесия", причем очень устойчивого. Она пережила удары чудовищной силы (например, нашествие монголов в XIII в. н.э.) и сумела восстановиться после них.
Мы привели яркие примеры "классической" бюрократии, не имевшей себе равных где-либо в других странах6. Более обычная последовательность событий: после первоначального формирования бюрократии следовал ее
3 Gardner A., op. cit., p. 106.
4  Ibid., p. 90, 105.
5 Reischauer E.O., Fairbank J.K. East Asia: The Great Tradition. New York, 1958, p. 106, 304-306.
6 Еще одним примером может служить Перу времен инков. Современные европейские бюрократии (и их модификации) принадлежат, как мы ниже увидим (с. 129-133), к другому типу.
распад или "вползание" в феодализм, которое само по себе могло быть не более чем шагом к распаду. В качестве характерного примера приведем империю Великих Моголов в Индии. В период своего расцвета, во времена Акбара и Джахангира, она могла считаться "классической" бюрократией, подобно египетской или китайской, но пришла в упадок задолго до появления на сцене англичан. Навабы и низамы первоначально были слугами императора, но к XVIII в. их зависимость стала чисто номинальной. Конечно, бюрократия может оказаться в состоянии поддерживать свое существование, но лишь в какой-то ограниченной сфере, гораздо более узкой, чем та, которую она хотела бы контролировать. Общей моделью становится королевский домен (из него монарх черпает основные доходы), окруженный феодальными владениями, власть короля над которыми очень незначительна. Именно так обстояло дело в средневековой Европе; нечто похожее мы наблюдаем и в Японии XVII - XVIII вв7.
Если мы будем искать зачатки рынка в прошлом, то все приведенные выше примеры (даже египетское "Древнее царство") относятся к временам, когда эти зачатки уже существовали. И все же, полагаю, оправданно говорить об этих примерах именно в данной главе, ибо процессы, анализируемые здесь, логически независимы от рынка. Они могут происходить и без сколь-нибудь серьезных признаков существования рынка, и если они происходили в более поздние времена, то развитие рынка имело к ним лишь незначительное отношение. Таким образом, эти процессы позволяют нам ответить на вопрос, заданный мной в самом начале: на какие черты нерыночной экономики могли опереться те новые силы, к рассмотрению которых мы перейдем в следующих главах? На самом деле ответ на этот вопрос далеко не очевиден. Имеются два ее (нерыночной экономики) чистых типа: традиционная экономика, полностью подчиненная правилам, установленным "снизу", и командная эконо-
7 Sansom G. History of Japan. Vol. HI. London, 1964, особ. ch. 5.
мика, подчиняющаяся лишь правилам, установленным "сверху". Существуют и промежуточные, смешанные типы. Феодализм можно отнести к смешанному типу, где  преобладают традиции. Бюрократия - другой смешанный тип со сравнительно более сильным командным элементом. Под внешним давлением, которое Тойнби назвал бы "вызовом", система может "дрейфовать" в командном направлении. Но в отсутствие "вызова" действует закон инерции, нечто вроде "социального притяжения", имеющий противоположный эффект. Выполнение определенных функций и использование соответствующих привилегий становятся правами, которые люди (и группы людей) воспринимают как нечто им положенное. И поскольку наследование является простейшим путем передачи подобных прав, их делают наследуемыми. Наследственная аристократия и превращение той или иной профессии в занятие наследственной касты в равной мере являются примерами "социального притяжения".
Между этими формами общества существуют различия, но есть одна общая черта, притом сугубо экономического характера, которой все они (за исключением раз- ве что чисто традиционного типа) обладают. Их главной  экономической осью является доход: налог, или подать,  либо земельная рента (в отсутствие рынка между ними не проводят различия), которые крестьянин, обрабатывающий землю и производящий продовольствие, выплачивает какому-то признанному владельцу. Пожалуй, здесь трудно найти исключения, ибо даже в отсутствие политической власти существуют определенные взносы (пожертвования) религиозного характера, играющие аналогичную роль. Чем больше организация становится централизованной и командной, тем важнее подобные доходы. В бюрократически контролируемой империи доходы могут быть жестко централизованы. В феодальных системах они больше рассредоточены, но доходы крупных и даже не столь крупных лордов могут оказаться достаточно сконцентрированными для достижения значимого эффекта.
Именно здесь задолго до появления какого-либо рынка (или вне какой-либо зависимости от рынка) мы встречаемся с предпосылками специализации и разделения труда. Некая специализация (например, между полами и возрастными группами) существует даже в самых примитивных племенах, но это вовсе не та продуманная и созидательная специализация, которую делает возможной концентрация доходов. Мы уже отмечали одну форму специализации, имеющую место на данном этапе, - специализацию функций, являющуюся необходимой предпосылкой для эффективной бюрократии, но по мере углубления такой специализации возникают условия для развития и других ее форм. Правитель вовсе не обязан ограничивать использование своей казны расходами на содержание армии и сборщиков податей: после того, как чрезвычайная ситуация преодолена, появляются более важные (или более привлекательные) цели для трат. Окружить себя роскошью - не только приятно само по себе, это - способ поддерживать и укреплять свой авторитет, свою власть. Таким образом правитель позволяет своим подданным восхищаться его богатством, что помогает завоевать их сердца. "Дворцовые чертоги, наполненные тонким ароматом, радуют и короля, и его подданных"*, - пелось в одной роялистской песне. Впрочем, нетрудно понять: чем роскошнее эти чертоги, тем, вероятно, труднее жизнь простого люда; в то же время богатство подданных может оказаться тяжелым бременем для правителя. Правда, до определенной поры одно не исключает другого.
Для короля самая нелепая форма роскоши - окружить себя толпой совершенно ненужной челяди. Если же некоторые из слуг, наиболее пытливые и трудолюбивые, специализируются на каком-то определенном занятии, они могут стать истинными умельцами, что доказывают образцы дошедших до нас произведений древ-
* With rich perfume in every room delightful to that princely train,
Which again we shall see, when the time it shall be
That the King enjoys his own again.
него Египта (например, скульптуры эпохи пирамид четвертой династии фараонов). Их творцы, скорее всего, были слугами фараона. Именно в подобных царских чертогах и храмах родилось и расцвело искусство, причем не только прикладное.
Со времен Адама Смита мы настолько привыкли связывать разделение труда с развитием рынка, что иногда испытываешь шок, когда понимаешь: отнюдь не рынок был его источником. Изначально развитие мастерства не зависит от рынка. Оно действительно предполагает специализацию, но такую специализацию (подобно введению нового технологического процесса на современной фабрике), которая предписана "сверху". Специализация диктуется экономией на масштабе; она действительно зависит от концентрации спроса, но рынок - лишь один из путей, ведущих к его сосредоточению. Был и другой путь, четко представленный в странах классической бюрократии и наблюдаемый даже в хозяйствах феодальных лордов.
Это - последний пункт моих рассуждений в данной главе, где дается альтернативная характеристика нерыночной экономики как "податной экономики" (Revenue  Economy), при которой у производителей изымают "избыток" продовольствия и других жизненных средств, используя изъятое для содержания государственных служащих. Такой тип экономической организации противостоит рыночному. Именно на его фоне следует начинать изучение эволюции рынка. Он предшествует рынку, но в каком-то смысле сохраняется и в рыночных условиях. "Податная экономика" не исчезла полностью и во фритредерские (laissez-faire) времена. Ведь и тогда государство должно было содержать своих служащих. В наши дни расширение государственного сектора экономики является масштабным откатом в направлении "податной экономики", но такой, которая даже в своем крайнем социалистическом варианте глубоко трансформировалась под воздействием рыночных сил. Один из путей подобной трансформации - создание условий для осуществления экономических расчетов, которые в примитивной "податной экономике" практически отсутствовали. И хотя некоторые причины подобного отката обусловлены военными соображениями и потому принципиально не отличаются от причин, побуждающих примитивную "податную экономику" двигаться в "командном" направлении, другие связаны с изменением характера государства, изменением, которое вряд ли могло произойти иначе, как под влиянием рыночного опыта8.
На этих проблемах я намерен детально остановиться в следующих главах. Прежде всего, нам предстоит изучить возникновение рыночных институтов на базисе, который я рассмотрел выше. Тогда мы сможем судить, насколько они сумели (или предположительно смогли) победить ранее существовавшие типы экономической организации.
8 "Податная экономика" занимает особое место в истории экономической мысли. Ее можно легко распознать в арсенале идей физиократов — первой группы экономистов, оказавшей немалое влияние на общественное мнение во Франции в 1760-е годы. Физиократы занимались проблемами экономики, основанной на обмене, но часто обращались и к модели, предшествовавшей ей. "Производительным" они считали только земледелие. Почему? Потому что именно здесь, как свидетельствовал многовековой опыт, производится (или, как им казалось, производится) некоторый поддающийся изъятию избыток. Занятые в других секторах воспринимались ими как "бесплодный класс", ибо они, в соответствии с этой доктриной, жили за счет "избытка", поступающего от земледельцев. Практически, данная модель не соответствовала реальности даже во Франции того времени, но физиократы продолжали упорно ее придерживаться. Предложенный ими "единый налог", по сути, представлял собой рекомендацию вернуться к ней.

.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Экономика и менеджмент