Библиотека Гумер - Экономика и менеджмент

Бастиа Ф. Экономические софизмы

ОГЛАВЛЕНИЕ

2.9. Грабеж под видом субсидии
2.10. Сборщик налогов
2.11. Утопист
2.12. Соль, почты, таможня
2.13. Покровительство, или три депутата городской думы
2.14. Что-то еще
2.15. Арсенал приверженца свободной торговли
2.16. Правая и левая руки
2.17. Доминирование посредством промышленного превосходства

2.9 ГРАБЕЖ ПОД ВИДОМ СУБСИДИИ 113

Эту небольшую книжечку о софизмах находят слишком отвлеченной, ученой и философской. Хорошо; попробуем заговорить языком простым, обыкновенным и, если нужно, даже грубым.
Убежденный в том, что защитники покровительственной системы только обманывают общество, я пытался доказать это, обращаясь к разуму. Но общество предпочитает, чтобы ему кричали о том во всеуслышание.
Ну, что же, станем кричать:
— Мидас, царь Мидас, у тебя ослиные уши!114
На самом деле, иногда минута вспыльчивости производит несравненно лучшее действие, чем самые убедительные вежливые речи.
Помните, как тяжело было мизантропу, несмотря на его презрение к человечеству, говорить Оронту о его глупости.
Алъцест: ...желанья всем читать творенья эти / Способны выставить творца в печальном свете.
Оронт: Ужели этим вы хотите намекнуть, / Что мне рассчитывать не следует...
Алъцест: Отнюдь.
Оронт: Так плохо я пишу? И это ваше мненье?
Алъцест: Нисколько! Но...
Оронт: Но относительно сонета самого?
Алъцест: Он годен лишь на то, чтоб выбросить его!115
Откровенно говоря, публика, тебя обкрадывают. Это выражение грубо, но оно понятно.
Слова “грабеж”, “грабить”, “грабитель” многим из нас покажутся не совсем приличными. Но я предложу им тот же вопрос, который Гарпагон задал Элизе: Что пугает вас — слово или дело? 116
“Кто похитил обманом вещь, ему не принадлежащую, виновен в грабеже” (Уголовный Кодекс, ст. 379).
Грабить значит брать хитростью или силой (Французский академический словарь).
Грабитель — тот, кто вымогает себе больше, чем ему следует (там же).
Но разве монополист, который посредством сочиненного им же самим закона обязывает меня платить ему 20 франков за то, что я могу купить в другом месте за 15 франков, не похищает ли у меня обманом 5 франков, мне принадлежащих?
Разве он не берет хитростью или силой? Не вымогает ли он больше того, чем ему следует?
Да, скажете вы мне, он похищает, берет, вымогает, но не хитростью и не силой, что составляет существенный признак грабежа.
Если налоги, которые мы платим, увеличиваются на 5 франков, оттого что их должен взять себе монополист, разве нет в этом хитрости, поскольку мало кто из нас об этом подозревает? А тех, кто не дает себя обмануть, разве не силой заставляют платить: при первом же признаке отказа кого-нибудь из нас уплатить этот налог, на пороге появляется судебный пристав.
Но пусть монополисты не переживают на этот счет. Грабеж посредством субсидии или пошлины, хотя и нарушает СПРАВЕДЛИВОСТЬ ТОЧНО ТАК ЖЕ, КАК ГРАБЕЖ НА БОЛЬШОЙ ДОРОГЕ, НЕ ЯВЛЯЕТСЯ НАРУШЕНИЕМ ЗАКОНА. НАОБОРОТ, ОНИ СОВЕРШАЮТСЯ ПОСРЕДСТВОМ ЗАКОНА, ЧТО ДЕЛАЕТ ИХ ТОЛЬКО ХУЖЕ, НО У СУДЕЙ ПРЕТЕНЗИЙ НЕ ВОЗНИКАЕТ.
Впрочем, волей или неволей, мы все в этом случае или грабители, или ограбленные. Автор этой книги, покупая что-нибудь, имеет все основания крикнуть: “Держи вора!”. Но то же самое могут крикнуть в его адрес, когда он продает . Если между ним и его согражданами существует большое различие, то оно состоит только в том, что он знает, что в этой игре он больше проигрывает, нежели выигрывает, они же не знают этого; если бы это было известно всем, то игра давно бы прекратилась.
Я нисколько не стараюсь приписать себе того, что я первый называю вещи своими именами. Прошло уже более 60 лет с того времени, как Смит сказал то же самое: “Когда собираются промышленники, нужно ожидать, что они непременно составят заговор против карманов покупателей” 117.
А что тут удивительного, если общество не обращает на это никакого внимания. Но, как нам известно, промышленники имеют свои официальные заседания, под именем Генеральных советов. Что же делается и что решается в этих советах? Вот в самом кратком изложении протокол одного из таких заседаний.
Судовладелец. Наш флот в отчаянном положении (взрыв возмущения). Это неудивительно, потому что нельзя строить корабли без железа. На мировом рынке его можно было бы купить по 10 франков. Но по закону французский заводчик вынуждает меня платить 15 франков. Таким образом, я плачу ему лишнего 5 франков. Я требую свободы покупать там, где мне заблагорассудится.
Хозяин металлургического завода. На мировом рынке я могу найти людей, которые будут перевозить мою продукцию за 20 франков. Основываясь на законе, судовладелец вымогает с меня за перевозку того же груза 30 франков, значит он берет с меня липших 10 франков. Он меня грабит, а я граблю его, никто из нас не в убытке.
Политик. Заключение судовладельца весьма неблагоразумно. Не станем расторгать трогательного союза, составляющего всю нашу силу; если мы вычеркнем хотя бы одну букву из теории покровительства, тогда рухнет вся теория.
Судовладелец. Но нам покровительство не приносит пользы; повторяю, что наш коммерческий флот в упадке.
Моряк. Ну, так увеличим пошлину, и пусть судовладелец вместо 30 франков берет за фрахт 40 франков.
Министр. Правительство, конечно, будет и дальше развивать превосходную систему импортных пошлин; но я боюсь, что этого все-таки будет недостаточно .
Чиновник. Господа, вы зашли в тупик из-за такого пустяка! Разве нет другого средства для спасения, кроме повышения тарифа? Вы верно забываете про налоги? Потребитель щедр, но и не менее щедр и налогоплательщик. Повысим налог и удовлетворим судовладельцев. Я предлагаю увеличить общественные сборы настолько, чтобы можно было выдавать из полученного излишка 5 франков субсидии всякому судовладельцу за каждый центнер использованного им для постройки судна железа.
Разные голоса. Поддерживайте, поддерживайте это предложение!
Земледелец. Я требую по 3 франка субсидии на каждый гектолитр зерна!
Текстильный фабрикант. Я требую по 2 франка субсидии на каждый метр полотна! И т.д., и т.п.
Председатель. Итак, решено. Мы устанавливаем систему субсидий, и это навсегда прославит наше сегодняшнее заседание. Теперь ни один промышленник не будет иметь убытков, потому что у нас есть два простых и верных средства обращать убытки в прибыль: тариф и субсидия. Заседание окончено.
Как будто сверхъестественное видение указало мне на появление субсидии в будущем. Кто знает, может быть, именно я и внушил мысль г-ну Дюпену, когда несколько месяцев тому назад написал следующие слова: “Мне кажется очевидным, что покровительство можно было бы, не изменяя его сущности и последствий, заменить прямым налогом, который взимался бы государством и распределялся в виде субсидий между привилегированными отраслями промышленности путем возмещения убытков”.
И далее, сделав сравнение между покровительственной пошлиной и субсидией, я говорил: “Признаюсь откровенно, я отдаю предпочтение второму способу. Он кажется мне более справедливым, более экономичным и честным. Более справедливым потому, что если общество желает делать подарки некоторым из своих членов, то необходимо, чтобы все принимали в этом участие. Более экономичным потому, что таким способом значительно сократятся расходы по взиманию налога и будет ликвидировано много препятствий. Наконец, более честным потому, что общество будет ясно видеть суть операции и будет знать, что его заставляют делать” 118.
Давайте рассмотрим эту систему грабежа под видом субсидии. То, что можно сказать о нем, применимо и к грабежу посредством тарифа. Так как этот последний способ замаскирован лучше первого, то исследование прямой карманной кражи поможет нам лучше понять систему косвенной карманной кражи. Тем самым мы будем двигаться от простого к сложному.
Но нет ли еще более простого вида грабежа? Конечно, есть, например, грабеж на большой дороге. Его только следует узаконить и монополизировать, или, как сейчас выражаются, организовать.
Вот что я прочитал недавно в рассказе одного путешественника: “Когда мы приехали в королевство А..., все отрасли промышленности говорили, что находятся в отчаянном положении. Земледельцы жаловались на свою судьбу, фабриканты чуть ли не плакали, купцы роптали, судовладельцы ворчали, и правительство не знало, кого из них слушать. Сначала думало оно обложить налогом всех недовольных и потом раздать полученные с них же деньги, удержав из них в свою пользу некоторую часть; это было бы что-то вроде лотереи, которая столь популярна в нашей любезной Испании. Вас, положим, тысяча человек, государство берет от каждого по одному пиастру, потом кладет в свой карман 250 пиастров и распределяет остальные 750 пиастров более или менее значительными долями между играющими. Честный идальго, получивший три четверти пиастра, забывая, что отдал целый пиастр, не помнит себя от радости и бежит скорее в кабак пропить 15 реалов119. Нечто подобное происходит и во Франции. Несмотря, однако же, на всю не- цивилизованность описываемой нами страны, правительство не могло совершенно положиться на глупость ее населения, чтобы предложить им столь странное покровительство, и в конце концов был принят следующий план.
Государство было покрыто сетью дорог; правительство велело их измерить и расставить верстовые столбы, а затем обратилось к земледельцам: “Все, что вы можете награбить у путешественников на участке дороги между таким-то и таким-то верстовыми столбами, будет принадлежать вам. Пусть это будет для вас премией, покровительством, поощрением”. Потом оно определило для каждого фабриканта, для каждого судовладельца известную часть дороги, которой они могли пользоваться согласно следующей формуле:
Доно тиби и уступлено Добродетель и могущество Ворован ди,
Грабинди,
Присваиванди,
Мошенничанди И жульничанди Безнаказанно по всем местам Viam120.
Жители королевства А... в настоящее время до такой степени свыклись с этой системой, до того приучились считать только то, что они крадут сами, не обращая внимание на то, что крадут у них, так привыкли смотреть на грабеж с точки зрения грабителей, что считают валовой национальной прибылью сумму всех частных краж и не желают отказываться от такой системы покровительства, без которой, по их мнению, не может существовать ни одна промышленность.
Вам трудно в это поверить. Невозможно, говорите вы, чтобы целый народ видел приращение богатства в том, что жители крадут друг у друга.
А почему, собственно? Ведь у нас во Франции господствует такое же убеждение, и мы с каждым днем все более и более развиваем и совершенствуем систему взаимного грабежа под именем субсидий и покровительственных тарифов.
Будем говорить без преувеличений. Согласимся, в том, что касается методов взимания налога и других сопутствующих обстоятельств система, принятая в королевстве А..., может быть, хуже нашей; но в то же время мы должны признать, что в отношении основного принципа и необходимых последствий этих двух видов грабежа, установленных законом для увеличения прибыли различных отраслей промышленности, между ними нет решительно никакого различия.
Заметьте, что если грабеж на большой дороге представляет некоторые неудобства в исполнении, то, с другой стороны, он имеет и некоторые удобства, которых мы не находим в грабеже посредством тарифа. Например, в первом случае можно поровну разделить выручку между всеми производителями.
В случае таможенных пошлин этого сделать нельзя. Посредством тарифа нельзя покровительствовать определенным классам общества, таким, как ремесленники, купцы, литераторы, гражданские и военные чиновники, рабочие и т.д.
Правда, что грабеж под видом субсидии позволяет эффективно делить выручку, и в этом отношении он не уступает грабежу на большой дороге; но, с другой стороны, он влечет за собой такие странные и нелепым последствия, что жители королевства А... могли бы лишь посмеяться над ним. То, чего лишается ограбленный на большой дороге, приобретается грабителем. Украденный предмет по крайней мере остается в стране. Но при господстве грабежа под видом субсидии то, что пошлина отнимает у французов, достается иногда китайцам, готтентотам, кафрам, англичанам, и вот каким образом: кусок сукна стоит, положим, 100 франков в Бордо; его нельзя продать дешевле, без убытка; невозможно также продать его и дороже, потому что этому мешает конкуренция между купцами. При таких обстоятельствах, если это сукно пожелает купить француз, то он должен или заплатить 100 франков, или обойтись без сукна. Но в случае если покупателем будет англичанин, правительство говорит купцу: “Продай сукно, а я тебе заплачу 20 франков из собранных налогов”. Купец, не требуя и не имея возможности получить за сукно более 100 франков, уступает его англичанину за 80 франков. Эта сумма вместе с 20 франками, полученными посредством субсидии, составляет ровно столько, сколько необходимо ему для сведения баланса без убытков. Это равносильно тому, как если бы налогоплательщики сами отдали 20 франков англичанину при условии, что он купит французское сукно со скидкой в 20 франков, т.е. на 20 франков дешевле издержек производства или того, что стоит сукно самим французам. Следовательно, грабеж под видом субсидии имеет ту особенность, что жертвы грабежа живут в стране, где оно допускается, а грабители рассеяны по всему земному шара.
Удивительно, что до сих пор считают непреложной истиной, что все, что человек крадет из общего фонда, составляет общий выигрыш.
Вечный двигатель, философский камень, квадратура круга давно перестали занимать человеческий разум, а теория прогресса посредством грабежа все еще в почете. Между тем априори можно было бы предположить, что из всех ребяческих затей эта самая недолговечная.
Некоторые спрашивают меня: вы, значит, защитник политики laissez passer?121 Вы экономист отжившей свой век школы Смита и Сэя? Вы отвергаете организацию труда? Организовывайте труд сколько вам угодно, господа, мы будем только следить за тем, чтобы вы не организовали грабежа.
Другие — и число их гораздо значительнее — повторяют: “Субсидии, тариф — все это зашло слишком далеко. Надо пользоваться ими с умом, а не злоупотреблять ими. Разумная степень свободы, соединенная с умеренным покровительством, — вот чего требуют люди серьезные и прагматичные. Будем остерегаться безусловных принципов”.
Если верить испанскому путешественнику, то именно эти слова он услышал в королевстве А...: “Грабеж на большой дороге, — говорили умнейшие люди этой страны, — не хорош, не плох сам по себе; все зависит от обстоятельств. Необходимо лишь все точно сбалансировать и хорошо платить нам, правительственным чиновникам, за труд по балансированию. Может быть, грабежу предоставлено слишком много свободы, а может быть, и слишком мало. Рассмотрим и сведем счета каждого работника. Тем, кто получает незначительные выгоды, мы предоставим в пользование немного больше дороги. У тех же, кто получает слишком много, мы уменьшим число часов, дней или месяцев грабежа”.
Люди, рассуждавшие таким образом, приобрели большую известность умеренностью, благоразумием и мудростью суждений. Они всегда достигали высших должностей в государстве.
Что же касается тех, которые говорили: “Будем преследовать всякую несправедливость и искореним ее до основания; не будем терпеть никакого грабежа, ибо не существует ни полграбежа, ни четверть грабежа”, они прослыли теоретиками, несносными мечтателями, беспрестанно повторявшими одно и то же. Кроме того, народ находил их суждения весьма понятными для себя. Но как же считать истинным то, что так просто?

2.10 СБОРЩИК НАЛОГОВ

Жак Бонам — винодел; Ляруш— сборщик налогов.

А. Вы заготовили двадцать бочек вина?
Ж. Да, благодаря своим трудам и заботам.
— Потрудитесь отдать мне шесть бочек, и притом самых лучших.
— Как? Шесть бочек из двадцати? Боже мой! Вы хотите разорить меня. А позвольте узнать, для чего вам нужны эти бочки?
— Первая бочка пойдет на уплату государственного долга. У кого есть долги, тот обязан платить по крайней мере хоть проценты.
— Куда же делся занятый капитал?
— Это слишком долго рассказывать. Часть его пошла на приготовление зарядов, которые надымили-таки на славу. Другая — на жалованье тем, кто давал себя калечить в чужой стране, прежде чем опустошил ее. А потом, когда эти расходы привели к вторжению к нам наших друзей-врагов, они не захотели покидать нашу страну, не взяв денег, которые и пришлось занять.
— Ну а какую же имею я теперь выгоду от этого?
— Возможность сказать себе: “как я горжусь тем, что я француз, когда гляжу на триумфальную колонну” 122.
— И чувствовать унижение, что оставляешь своим наследникам землю, обремененную вечным долгом. Ну что же делать? Приходится платить свои долги, как бы безрассудно ни растратили их. Хорошо, отложим одну бочку. Но куда же пойдут остальные пять?
— Еще одна бочка нужна на вознаграждение государственных чиновников, на покрытие расходов главы государства, на содержание судей, восстанавливающих ваше право на земли, которые хочет присвоить себе сосед ваш; жандармов, которые охотятся за ворами и разбойниками в то время, когда вы спокойно почиваете; рабочих, ремонтирующих дороги, ведущие в город; священников, которые крестят ваших детей; наставников, которые их учат и воспитывают, и, наконец, вашего покорного слуги, потому что и он не станет же даром работать.
— Итак, услуга за услугу? На это нечего возразить. Положим, что я лучше бы сам сговорился со священником и школьным учителем, но не стану настаивать на этом. Так и быть, берите и вторую бочку. Но до шести бочек еще далеко.
— Не думаете ли вы, что двух бочек много за ваше участие в расходах по содержанию армии и флота?
— Увы! Это, пожалуй, и не много в сравнении с тем, чего они стоили мне, отняв у меня двоих нежно любимых сыновей.
— Это совершенно необходимо, чтобы поддерживать равновесие сил в Европе.
— Ах, Боже мой! Равновесие осталось бы то же, если бы везде уменьшили эти силы наполовину или на три четверти. Но тогда мы сохранили бы наших детей и наттти доходы. Для этого необходимо лишь взаимное понимание.
— Но именно этого-то и не хватает!
— К великому моему изумлению, ведь все страдают от этого.
— А ты сам в этом виноват, Жак Боном.
— Вы шутите, г-н сборщик; разве я имею голос в собрании?
— А кого избрали вы вашим депутатом?
— Храброго генерала, который скоро будет маршалом, если Богу угодно будет продлить его жизнь.
— А на чей счет живет этот храбрый генерал?
— На счет моих бочек, как мне кажется.
— А что сталось бы с ним, если бы он подал голос за сокращение армии и вашего участия в ее содержании?
— Вместо того чтобы сделаться маршалом, он получил бы отставку.
— Понимаете ли вы теперь, что вы сами...
— Перейдем, пожалуйста, к пятой бочке.
— Эта бочка отправится в Алжир!
— В Алжир? А еще уверяют, что все мусульмане отличаются трезвостью, варвары эдакие! Я не раз сам задавал себе такой вопрос: потому ли они не знают мед ока123, что они басурмане, или, что еще вероятнее, потому они и басурмане, что не знают медока? Но какую же услугу оказывают они мне взамен этой амброзии, стоившей мне таких больших трудов?
— Никакой, к тому же ваша бочка предназначается не столько мусульманам, сколько истинным христианам, которые постоянно живут в Берберии.
— Но что же они там делают, что могло бы быть полезно мне?
— Совершают набеги и в свою очередь страдают от них; убивают других и дают убивать себя; наживают дизентерии и возвращаются домой лечиться; устраивают пристани, прокладывают дороги, строят деревни и заселяют их мальтийцами, итальянцами, испанцами и швейцарцами, живущими на счет вашей и многих других бочек, за которыми я еще приду к вам.
— Помилосердуйте! Уж это слишком! Я наотрез отказываюсь отдать вам эту бочку. Всякого винодела, делающего такие глупости, в пору было бы отправить в Бисетр 124, в богадельню. О, Боже! Прокладывать дороги в Атласских горах125, когда я не могу отсюда тронуться с места! Строить гавани в Берберии, когда Гаронна день ото дня все больше мелеет! Отнять у меня моих любимых детей для того, чтобы мучить кабил- лов 126! Заставлять меня платить за дома, посевы, лошадей, которых отдают грекам и мальтийцам, когда вокруг нас столько бедняков!
— Бедняков? Да от них-то, от этих лишних людей, и стараются освободить страну.
— Благодарю покорно! Выпроваживать их в Алжир на капитал, который дал бы им возможность жить и здесь.
— Кроме того, вы закладываете там фундамент великой империи, несете цивилизацию в Африку и покрываете бессмертной славой ваше отечество.
— Вы поэт, г-н сборщик, а я простой винодел и отказываю вам в этой бочке.
— Подумайте хорошенько о том, что через несколько тысяч лет вы вернете ваши затраты сторицей. Так говорят все, кто руководит этим делом.
— А пока они берут на покрытие издержек сначала одну большую бочку вина, затем две, три и вот в конце концов я обложен налогом в одну тонну! Я настаиваю на своем отказе.
— Теперь уже поздно упрямиться: ваш доверенный установил для вас сбор в одну тонну, или в четыре больших бочки.
— Да, что правда, то правда! Проклятая слабость! Мне самому казалось, что я поступал неблагоразумно, когда вверял ему свои полномочия, ибо что могло быть общего между армейским генералом и бедным виноделом?
— Но общее между вами — это, как вы сами видите, вино, потому что вы добываете его, а он распоряжается им от вашего имени.
— Смейтесь надо мной, г-н сборщик, я заслуживаю этого. Но все-таки будьте рассудительны и оставьте мне, по крайней мере, эту шестую бочку. Ведь проценты по государственному долгу уплачены, расходы на содержание главы государства покрыты, содержание государственных чиновников обеспечено, война в Африке может продолжаться. Чего же вам еще надо?
— Со мной не торгуются. Вам следовало раньше сообщить генералу о ваших намерениях. Теперь же он уже распорядился вашим урожаем винограда.
— Будь он проклят! Но что же, наконец, вы хотите сделать с моей бедной бочкой вина, украшением моего подвала? Попробуйте-ка это вино: как оно мягко, вкусно, густо, бархатисто!..
— Да, прекрасно! Восхитительно! Как оно пригодится г-ну Д., фабриканту сукон.
— Г-ну Д, фабриканту? Что вы этим хотите сказать?
— То, что он извлечет из него большую выгоду.
— Как? Что такое? Черт побери, если я что-нибудь понимаю!
— Разве вы не знаете, что г-н Д. основал превосходное предприятие, весьма полезное для страны, но которое в итоге ежегодно приносит только значительный убыток?
— Всем сердцем я жалею его. Но я-то тут при чем?
— Законодательное собрание пришло к заключению, что если это будет продолжаться, то г-н Д. будет вынужден или лучше работать, или закрыть свое заведение.
— Да что же общего между ошибками г-на Д. и моей бочкой?
— Законодатели решили, что если они дадут г-ну Д. немного вина, взятого у вас в подвале, несколько гектолитров зерна у ваших соседей, несколько су из жалования рабочих, то его убытки превратятся в доходы.
— Рецепт столь же безошибочен, сколь и остроумен. Но, черт возьми, он страшно несправедлив. Как? Г-н Д. покроет свои убытки за счет моего вина?
— Нет, не за счет вина собственно, а за счет его цены. Это то, что называется поощрительной субсидией. Вы выглядите удивленным! Разве вы не видите, какую важную услугу оказываете отечеству?
— Вы хотите сказать — г-ну Д.?
— Нет, именно отечеству. Г-н Д. уверяет, что его бизнес будет процветать благодаря этому порядку, а следовательно, и страна станет богаче. Недавно он говорил об этом в законодательном собрании, где состоит депутатом.
— Какой ловкий обман! Как? Какой-нибудь неумеха затеет глупое предприятие, растратит свой капитал и, если сумеет отобрать у меня достаточное количество вина или зерна, чтобы покрыть свои убытки, в этом видят выигрыш для всей страны?!
— Так рассудил ваш уполномоченный; вам не остается теперь ничего другого, как выдать мне шесть бочек вина и продать как можно выгоднее остальные четырнадцать.
— Ну, это мое дело.
— Да, но будет очень обидно, если вы не продадите их по высокой цене.
— Я сам позабочусь об этом.
— Ведь найдется еще много нужд, на которые понадобятся эти деньги.
— Знаю, знаю это, милостивый государь!
— Во-первых, если вы купите железо для починки ваших заступов и сох, то по закону заплатите за него кузнецу вдвое против того, что оно стоит.
— А! Да это же почище Шварвальда!..127
— Потом, если вам нужно купить масло, мясо, полотно, каменный уголь, шерсть, сахар, то каждый продавец на основании того же закона поставит вам их в счет вдвое дороже.
— Но ведь это гадко, ужасно, отвратительно!
— К чему эти жалобы? Вы сами через вашего представителя...
— Да оставьте меня в покое с моим представителем. Я сделал странный выбор, это правда. Но в следующий раз я не попадусь, я выберу в свои представители простого и честного крестьянина.
— О нет, вы опять выберете бравого генерала.
— Как?! Я опять выберу генерала, чтобы раздали мое вино каким-то африканцам и фабрикантам?
— Да, вы опять выберете его, я говорю вам это.
— Ну уж это слишком. Я не выберу его, если не захочу.
— Но вы захотите и непременно выберете.
— Пускай попробует, он увидит, с кем имеет дело.
— Посмотрим. А пока прощайте. Я увожу ваши шесть бочек и распределю их, как решил ваш генерал.

2.11. УТОПИСТ 128

— О, если бы я был министром Его величества]...
— Ну, что же бы вы сделали тогда?..
— Я бы начал с... с..., да с того, что пришел бы в величайшее затруднение. Я сделался бы министром только потому, что за меня было бы большинство; оно могло бы быть на моей стороне только в том случае, если бы я приобрел себе большой круг приверженцев; а их можно приобрести, по крайней мере честным образом, только руководствуясь в управлении господствующими в обществе воззрениями... Поэтому, если бы я хотел следовать своим собственным идеям, противоречащим представлениям большинства, то оно перестало бы стоять за меня; а если бы на моей стороне не было большинства, то я не был бы и министром Его величества.
— Но, предположим, что вы уже министр и боль- шинсство уже не стоит на вашем пути, что стали бы вы делать в таком случае?
— Прежде всего я бы стал искать способы установить справедливость.
— А потом?
— Я стал бы искать способы повысить благосостояние.
— А потом?
— Я попытался бы определить, совместимы ли между собой справедливость и благосостояние или противоречат друг другу.
— А если бы вы нашли, что они несовместимы?
— Тогда б сказал я королю Филиппу:
Возьмите у меня портфель обратно
Пусть слог здесь устарел, пусть рифма здесь бедна,
Вы не находите, стократ милей она,
Чем то правление, что разуму противно?
Сама живая страсть в ней говорит наивно129.
— Но предположим, вы обнаружили, что справедливость и благосостояние достигаются одними и теми же средствами.
— Тогда я пошел бы прямо к дели.
— Очень хорошо; но для достижения благосостояния посредством справедливости необходим третий элемент.
— Какой?
— Удобный случай.
— Вы предоставили его мне.
— Когда?
— Сейчас.
— Каким образом?
— Вы предположили, что большинство будет на моей стороне.
— Мне кажется, что это слишком смелое предположение; для этого нужно допустить, что большинство ясно понимает, что является справедливым, что — полезным, а также осознает полную гармонию между
НИМИ.
— Но если бы оно сознавало все это, добро установилось бы в мире само собою, без посторонней помощи.
— Вот куда вы клоните: вы желаете убедить меня, что реформа возможна путем одного лишь прогресса всеобщего просвещения.
— И что этот прогресс делает любую необходимую реформу неизбежной.
— Прекрасно. Но это предварительный прогресс происходит всегда медленно. Положим, что он достигнут. Что бы вы стали делать в таком случае? Мне хотелось бы скорее видеть вас в деле, как вы будете применять свои идеи на практике.
— Во-первых, я уменьшил бы плату за письма до 10 сантимов.
— Мне помнится, вы хотели прежде уменьшить ее до 5 сантимов 130.
— Да, но у меня есть в виду еще другие преобразования и потому я должен поступать с осторожностью, чтобы не дойти до дефицита.
— Удивительная осторожность! У вас и так уже дефицит в 30 миллионов.
— Затем я бы уменьшил налог на соль до 10 франков.
— Хорошо, вот вам еще 30 миллионов дефицита. Вы, вероятно, изобрели какой-нибудь новый налог?
— Сохрани меня Бог! Я вовсе не претендую на такого рода изобретательность.
— Однако, нужно же... А, понимаю! Как это я раньше не догадался? Вы просто сократите расходы. Я и не подумал об этом.
— Не вы один не думаете об этом. Конечно, я дойду и до сокращения расходов, но в настоящее время я не на это рассчитываю.
— Да как же это! Вы уменьшите доходы, не сокращая расходов, и при этом избежите дефицита?
— Да еще уменьшу и другие налоги.
(Здесь собеседник, приложив указательный палец правой руки ко лбу, качает головой, что, вероятно, означает: он, кажется, выжил из ума.)
— Да уж, гениальный план. Я плачу в казну 100 франков налогов, из них вы слагаете с меня 5 франков на соль, 5 франков на почту, а для того, чтобы казна получила все-таки свои 100 франков, вы освобождаете меня еще от других налогов на 10 франков?..
— Стойте! Вы поняли меня.
— Черт возьми, если только это правда! Я не уверен даже в том, хорошо ли я расслышал ваши последние слова.
— Повторяю вам, что уменьшение одного налога я уравновешу уменьшением другого.
— Так и быть, несколько минут я свободен, послушаю, как вы станете доказывать этот парадокс.
— Вот в чем тайна. Мне известно, что вы платите 20 франков одного налога, из которого в казну не поступает ни гроша, я освобожу вас от половины этого сбора, а вторую половину отправлю сборщику налогов.
— В самом деле! Вы превосходный финансист. Но скажите, на милость, что за налог, который я плачу и который не поступает в казну?
— Сколько вы заплатили за ваше платье?
— 100 франков.
— А если бы вы купили себе сукно из Вервье131, во сколько бы вам обошлось оно?
— В 80 франков.
— Почему же вы не выписали сукна из Вервье?
— Потому что это запрещено.
— А зачем это запрещено?
— Затем, чтобы платье мне обходилось в 100 франков вместо 80.
— Значит, это запрещение стоит вам 20 франков.
— Без сомнения.
— А куда же идут они, эти 20 франков?
— Да куда им ид ти? В карман фабриканта.
— Ну, так дайте мне 10 франков для казны, я уничтожу это запрещение и вы выиграете еще 10 франков.
— A-aJ Начинаю понимать. Вот в чем расчет: казначейство теряет 5 франков на почтовом сборе, 5 — на акцизе с соли и выигрывает 10 франков на сукне. В итоге будет то же самое, что и прежде.
— А вот ваш расчет: вы выигрываете 5 франков на соли, 5 франков на почте и 10 франков на сукне.
— Всего 20 франков. Ваш проект нравится мне. Но что станется с бедным фабрикантом сукон?
— Не бойтесь, я подумал и о нем: я и для него нашел вознаграждение. Все при помощи того же уменьшения налогов, выгодного для казны. То, что я сделал для вас в отношении сукна, я сделаю для фабриканта в отношении шерсти, каменного угля, машин и пр., так что он будет иметь возможность понизить без убытка цену своей продукции.
— Но уверены ли вы, что эти льготы вознаградят его потерю?
— Он останется еще в выгоде. Вы же кроме 20 франков, полученных на сукне, сделаете еще экономию на хлебе, мясе, топливе и т.д. Это составит значительную сумму; подобное же сбережение сделает каждый из 35 миллионов ваших сограждан.
Будет на что скупить все сукна Вервье и Эльбе- фа132. Народ будет лучше одеваться — вот и все.
— Надо подумать об этом на досуге, потому что сейчас у меня в голове все перепуталось.
— Но согласитесь, что относительно платья главное в том, чтобы быть одетым. Ваше тело составляет вашу собственность, а не собственность фабриканта. Защитить его от холода, ваша обязанность, а не его! Если закон принимает его сторону против вас, то такой закон несправедлив; а вы разрешили мне рассуждать, исходя из предположения, что все несправедливое вредно.
— Возможно, я слишком увлекся; но продолжайте развивать ваш финансовый план
— Затем я составлю тариф.
— В двух томах in folio 133 ?
— Нет, в двух статьях.
— После этого не станут уже говорить, что знаменитая аксиома: “Незнание закона не является оправданием” есть фикция. Но что же это будет за тариф?
— Вот он:
Статья 1. Со всякого ввозящегося товара взимается пошлина в 5% его стоимости.
— Даже с сырья?
— За исключением того случая, если они вовсе ничего не будут стоить.
— Но все они более или менее ценны.
— В таком случае они будут облагаться большей или меньшей пошлиной.
— Каким же образом хотите вы, чтобы наши фабрики конкурировали с иностранными, которые покупают сырье без всякой пошлины?
— При условии, что государственные расходы остались на том же уровне, если мы перекроем этот источник дохода, то необходимо будет искать другой; от свободного ввоза сырья наши фабрики не улучшатся и, сверх того, еще придется учреждать и содержать целое управление.
— Ваша правда. Я рассуждал так, как будто дело шло об уничтожении, а не о перемещении налога; я подумаю об этом. Но какая же будет вторая статья вашего тарифа?
Статья 2. Со всякого вывозящегося товара взимается пошлина в 5% его стоимости.
— Помилуйте, господин утопист! Вы рискуете быть побитым камнями и, в случае нужды, я первым брошу в вас камень.
— Мы предположили, что большинство уже просвещено.
— Просвещено! Не станете ли вы утверждать, что вывозная пошлина не тягостна?
— Всякий налог тягостен, но этот менее других.
— Во время масленицы некоторые странности извинительны. Потрудитесь оправдать, если возможно, этот новый парадокс?
— Сколько вы заплатили за это вино?
— По франку за литр.
— Сколько бы вы заплатили за него, если бы купили его за заставой?
— 50 сантимов.
— Откуда же такая разница?
— Спросите у тех, кто учредил сбор в пользу города: зачем при ввозе вина берут 10 су с каждого литра?
— А кто установил октруа134?
— Городская община, чтобы на эти деньги мостить и освещать улицы.
— Значит, это ввозная пошлина. Но если бы октруа собирали соседние общины в свою пользу, что было бы тогда?
— Я все же платил бы 1 франк за вино, стоящее 50 сантимов, а остальные 50 сантимов шли бы на мощение и освещение улиц в Монмартре и Бастиньоне135.
— Значит, в любом случае налог падает на потребителя?
— В этом нет никакого сомнения.
— Следовательно, облагая пошлиной вывозимые товары, вы заставляете иностранцев оплачивать часть ваших издержек.
— Позвольте остановить вас, это уже несправедливо.
— Почему? Для производства товара страна должна обладать системой образования, полицией, дорогами — все это стоит денег. Почему же иностранцы, если они являются конечными потребителями, не должны нести все издержки, связанные с производством товара?
— Это противоречит общепринятым понятиям.
— Нисколько. Последний покупатель должен оплачивать все издержки производства, прямые и косвенные.
— Что бы вы ни говорили, а такая мера непременно парализует торговлю и отрежет нас от зарубежных рынков.
— Это заблуждение. Если бы вас принуждали платить эту пошлину помимо всех остальных, тогда вы были бы правы. Но если 100 миллионов, собранные этим путем, освободят вас от такого же количества других налогов, то заграничный рынок, со всеми выгодами, которые он предоставлял вам до того времени, будет для вас столь же доступен, как и прежде, и даже более, если сбор нового налога будет сопряжен с меньшими затруднениями и издержками.
— Я должен подумать над этим. Итак, мы установили с вами акциз на соль, почтовый сбор и таможенные пошлины. Теперь все?
— Это только начало.
— Сделайте милость, познакомьте меня с другими вашими утопическими идеями!
— Я потерял 60 миллионов на соляном и почтовом сборах. Таможня вознаградила меня за это; но, кроме того, она ценна для меня еще и в другом отношении.
— В каком же?
— Международные отношения установятся на принципах справедливости и сохранение мира будет практически гарантировано. Я распушу армию.
— Всю армию?
— Исключая, конечно, особые рода войск, в которые будут определяться по добровольному желанию, как и на все другие должности. Таким образом, вы видите, уничтожится воинская повинность.
— Скажите лучше — вербовка в армию136.
— Ах да! Я и забыл. Удивительно, как легко в некоторых странах увековечить САМУЮ НЕПОПУЛЯРНУЮ ПОЛИТИКУ [35], изменив только ее название!
— Подобно тому, как соединенные пошлины сделались косвенными налогами137.
— И жандармы, которым дано теперь название муниципальных войск.
— Одним словом, вы хотите разоружить страну, надеясь на утопии.
— Я сказал, что я распускаю армию, а не разоружаю страну. Наоборот, я хочу создать в ней непобедимую силу.
— Как же вы выпутаетесь из этого клубка противоречий?
— Я призову на службу всех граждан.
— Стоит ли труда увольнять нескольких для того, чтобы призвать потом всех?
— Не за тем же сделали вы меня министром, чтобы оставлять порядок вещей, существующий теперь. При вступлении в управление я скажу как Ришелье138: “Принципы функционирования государства изменились, и моим первым правилом, на котором будет построено все управление, будет то, что каждый гражданин обязан знать две вещи: как добывать себе средства к существованию и как защищать свою страну’.
— На первый взгляд мне кажется, что в этом предположении есть здравый смысл.
— Вследствие этого я издал бы закон, состоящий из двух статей, на котором будет основана защита государства:
Статья 1. Каждый гражданин крепкого телосложения без исключения по достижении им 21 года обязан прослужить 4 года, чтобы получить военное образование.
— Вот отличная экономия! Вы распускаете 400 тысяч солдат, а набираете 10 миллионов.
— Выслушайте еще вторую статью моего закона.
Статья. 2. Исключение допускается в том только
случае, если человек по достижении 21-летнего возраста докажет, что в совершенстве знает военную подготовку.
— Я никак не ожидал такой оговорки. Чтобы избежать четырехлетней службы, все молодые люди будут наперебой стараться пройти эту школу. Ваша мысль фантастична.
— Это выражение недостаточно. Разве реализация этой идеи, избавив отцов семейств от многих горестей и не нарушая принципа равенства, не дает стране возможность иметь самым простым и дешевым способом 10-миллионное войско, способное бороться со всеми постоянными армиями земного шара, взятыми вместе?
— На самом деле, если бы я не был человеком осторожным, я, пожалуй, поддержал бы ваши фантастические идеи.
Утопист, разгорячась: “Помилуйте, я сохраняю в бюджете 20 миллионов. Потом уничтожаю городские заставные пошлины, изменяю способ взимания косвенных налогов, я...”
— Минуту, господин утопист!
Утопист, все более и более воодушевляясь: “Я объявлю свободу вероисповеданий, свободу образования139. А вот еще новые проекты: я куплю железные
дороги140, выплачу государственный долг, остановлю спекуляцию...”
— Господин утопист!..
— Избавив правительство от непомерных забот, только обременяющих его, я направлю все силы на преследование обмана и обеспечение всем членам общества скорого и беспристрастного правосудия, я...
— Господин утопист, вы предпринимаете слишком много: народ не последует за вами.
— Вы дали мне большинство.
— Я забираю его у вас.
— Очень хорошо! В этом случае я больше не премьер-министр, и мои планы остаются тем, чем они являются, — утопией.

2.12. СОЛЬ, ПОЧТЫ, ТАМОЖНЯ 141

Некоторое время тому назад надеялись, что шестеренки механизма представительного правления вот- вот произведут на свет невиданное доселе новшество, а именно: облегчение участи налогоплательщиков.
Все с волнением ожидали результата. Эксперимент имел прямое отношение к кошелькам людей и этим вызывал острое любопытство. В то время никто не сомневался, что машине сообщен достаточный импульс, потому что когда колеса крутятся под действием личного интереса и новизны, механизм работает превосходно в любое время дня и года, в каком угодно месте и в любых условиях.
Но никто еще не знает, на что эта машина способна, когда дело касается упрощения и выравнивания затрат на правительство с целью сделать его менее обременительным.
Говорили: “Скоро увидите. Наступает решительная минута. Это произойдет на четвертой сессии, когда общественное одобрение приобретает особое значение. 1842 год дал нам железные дороги, в 1846-м должны быть понижены налоги на соль и размер платы за пересылку писем; что касается реформы тарифа и косвенных налогов, то придется подождать до 1850 года. Словом, четвертая сессия — это праздник для налогоплательщиков” 142.
Каждый был полон надежд, и все, казалось, благоприятствовало опыту. Министр объявил, что с каждым кварталом доходы правительства увеличиваются, и не найти лучшего применения этим неожиданным дополнительным доходам, как дать крестьянину возможность купить немного больше соли для его горячей воды 143 и получить лишнее письмецо от сына, жизнь которого подвергается опасности на поле битвы?
Что же вышло? Две реформы свели друг друга на нет, подобно двум сахаристым веществам, которые, как говорят, не дают одно другому кристаллизоваться, или тем двум собакам, которые грызлись до тех пор, пока остались от них только хвосты. И от реформы нам остались одни только хвосты, т.е. множество проектов законов, аргументов “за” и “против”, докладов, статистических исследований и разных дополнительных сведений, в которых, к утешению своему, мы можем видеть гуманную оценку и гомеопатическое исчисление своих страданий.
Что же касается самих преобразований, то они не выкристаллизовались. Мы ничего не нашли в реторте; опыт не удался.
Скоро химики предстанут пред судом присяжных для объяснения этой неудачи.
Один из них скажет: “Я предлагал почтовую реформу, но парламент хотел уменьшить налог на соль, и мне пришлось отозвать свой проект”.
Другой: “Я вносил законопроект об уменьшении налога на соль; но кабинет министров предложил почтовую реформу, и моему предложению не был дан ход”.
И суд присяжных, найдя такие объяснения превосходными, снова начнет опыт на основании тех же данных и поручит произвести его тем же самым химикам.
Обстоятельство это наводит на мысль: а не разумнее ли будет для общества заняться только одной реформой, подобно тому, как это уже почти полвека принято по ту сторону пролива. Правда, это и долго, и скучно, но зато наверняка дает какой-нибудь результат.
Во Франции одновременно осуществляются десятки реформ, они, как души, толпятся у врат забвения и ни одна не входит.
Ohime! Che lasso!
Una a la volta, per carita144.
Так говорил Жак Боном, беседуя с Джоном Буллем о почтовой реформе. Их разговор стоит привести.
Жак Боном. О! Кто избавит меня от этого круговорота реформ! У меня голова трещит от них. Их, кажется, изобретают каждый день: реформа образования, финансовая реформа, реформа здравоохранения, парламентская реформа, реформа избирательной системы, социальная реформа, реформа торговли и вот теперь почтовая реформа!
Джон Булль. Что касается последней, то осуществить ее легко, а между тем она должна принести много пользы, как показал наш опыт, и я осмелюсь вам посоветовать не медлить с ней.
Жак. А говорят, что в Англии она имела дурные последствия и что ваше казначейство потеряло 10 миллионов...
Джон. Что принесло народу 100 миллионов!
Жак. В самом деле?
Джон. Все признаки народного удовлетворения налицо. Посмотрите, как народ вместе с Пилем и Расселом, на британский лад, выражает весьма весомую признательность г-ну Роланду Хиллу145. Посмотрите на бедняков, демонстрирующих свое отношение тем, что, отправляя письма, они запечатывают их не иначе, как облатками с девизом “Благодарный народ — почтовой реформе”. Предводители Лиги146 заявили на пленарном заседании парламента, что без этой реформы им понадобилось бы 30 лет на то, чтобы довести до конца свое великое дело — освобождение пищи бедняков от таможенных ограничений. Чиновники Департамента торговли выразили сожаление, что номинал английской монеты не допускает более радикального уменьшения платы за пересылку писем. Какие доказательства вам еще нужны?
Жак. Да, но казна?
Джон. А разве интересы казны и народа не связаны между собой самым тесным образом?
Жак. Не совсем. А к тому же, достоверно ли известно, что наша почтовая система нуждается в преобразовании?
Джон. В том-то и заключается вопрос. Посмотрим, что она из себя представляет. Что делается у вас с письмами, поступающими на почту?
Жак. О! Механизм этой системы очень прост: директор в известный час открывает ящик и вынимает оттуда, положим, 100 писем.
Джон. Потом?
Жак. Потом осматривает их одно за другим. Перед ним находятся географическая таблица и весы, с помощью которых он определяет, к какой категории относится каждое письмо в зависимости от расстояния до пункта назначения и веса. Существует 11 тарифных зон и столько же степеней веса.
Джон. Это составляет 121 комбинацию для одного письма.
Жак. Да, но это число нужно удвоить, потому что отдельно выделена доставка в сельскую местность.
Джон. Следовательно, для сортировки 100 писем необходимо сделать 24 200 справок. Что же делает директор после этого?
Жак. Он надписывает вес в углу конверта, а посредине его условным знаком обозначает величину причитающегося почтового сбора.
Джон. А потом?
Жак. Накладывает штемпель, распределяет письма на десять связок, по числу почтовых отделений, в которые отправляются письма, и подсчитывает общую сумму почтового сбора для каждой связки.
Джон. А потом?
Жак. Потом он пишет по письму каждому из десяти директоров соответствующих отделений, чтобы сообщить информацию, необходимую им для составления отчетности.
Джон. А если посылается оплаченное письмо?
Жак. О, в таком случае дело несколько сложнее. Надо получить письмо, взвесить его и справиться, как и прежде, об отдаленности места, куда оно посылается, принять причитающийся сбор и выдать сдачу, выбрать соответствующий штемпель, проставить на письме его номер по порядку, вес и сумму почтового сбора; занести весь адрес сначала в первый реестр, потом во второй, потом в третий, потом на отдельный листок; завернув письмо в этот листок, хорошенько обвязать шнурком и отправить соответствующему директору в пункте назначения, зарегистрировать каждое из этих обстоятельств в десятке столбцов, из пятидесяти, которыми испещрена приходная книга.
Джон. И все это за 40 сантимов!
Жак. Да, в среднем.
Джон. Я вижу, что отправка действительно довольно проста. Ну, а как же производится прием писем, прибывших в место назначения? 147
Жак. Директор вскрывает пакет.
Джон. Потом?
Жак. Он читает десять уведомлений своих корреспондентов.
Джон. Далее?
Жак. Сличает итог, показанный в каждом уведомлении, с итогом, полученным из сумм, выставленных на письмах каждой из десяти связок.
Джон. Далее?
Жак. Выводит общий итог. Этот последний определяет сумму, которую следует получить от почтальона.
Джон. Далее?
Жак. Далее, с помощью таблицы расстояний и весов он поверяет и, если нужно, исправляет почтовый сбор каждого отдельного письма.
Джон. А затем?
Жак. Он записывает в разных графах различных реестров (в зависимости от бесчисленных обстоятельств) письма, за которые взято более или менее установленной таксы.
Джон. А затем?
Жак. Он списывается с десятью директорами по поводу ошибок в 10 или 20 сантимов.
Джон. Далее?
Жак. Перебирает все полученные письма, чтобы раздать их почтальонам.
Джон. Далее?
Жак. Выводит общий итог, который должен быть внесен каждым почтальоном.
Джон. Далее?
Жак. Почтальон проверяет этот итог, разбирает значение условных обозначений, выплачивает причитающуюся сумму и отправляется разносить письма.
Джон. Go on148.
Жак. Почтальон отправляется по адресу, стучится в дверь, лакей отворяет. По этому адресу, положим, шесть писем. Почтальон и лакей подсчитывают причитающийся почтовый сбор сначала по каждому письму в отдельности, затем складывают их. В итоге оказывается 2 франка 70 сантимов.
Джон. Go on.
Жак. Лакей идет к господину, который приступает к поверке условных обозначений. Принимая цифру 3 за 2 и 9 за 4, он сомневается в правильности обозначения веса и расстояния; короче говоря, оказывается, что нужно позвать почтальона, в ожидании же его господин старается угадать, от кого письма, раздумывая, не будет ли благоразумнее отказаться от них.
Джон. Go on.
Жак. Приходит почтальон и начинает защищать интересы почтового управления. Завязывается спор, письма рассматриваются, взвешиваются; наконец, господин принимает пять писем и отказывается от шестого.
Джон. Go on.
Жак. Остается расплатиться за полученные 5 писем. Слуга идет к булочнику разменять деньги. Наконец, минут через двадцать, почтальон освобождается и бежит далее, где его встречают те же задержки.
Джон. Go on.
Жак. Окончив дело, он возвращается в отделение; они с директором дважды просматривают цифры. Почтальон возвращает непринятые письма и получает за них от директора деньги обратно, а вместе с тем пересказывает возражения получателей относительно веса и расстояния.
Джон. Продолжайте.
Жак. Директор отыскивает реестры, приходные книги, отдельные листки, чтобы внести информацию по непринятым письмам.
Джон. Продолжайте.
Жак. Ей-богу, я ведь не директор. Мы дойдем до десятидневных, двадцатидневных, месячных отчетов; до способа, придуманного не только для того, чтобы установить, но и контролировать это мелочное счетоводство, доходящее в общей сложности до 50 миллионов франков, получающихся от установленной в среднем таксы в 43 сантима и 116 миллионов писем, из которых каждое может принадлежать к одной из 242 категорий.
Джон. Это чересчур сложная простота. Конечно, человек, решивший такую задачу, имел во сто крат более ума, чем ваш Пирон 149 или наш Роланд Хилл.
Жак. Вы осмеиваете нашу систему, так объясните по крайней мере вашу.
Джон. В Англии правительство открывает продажу конвертов и почтовых марок там, где признает полезным, и по 1 пенни за штуку.
Жак. А после?
Джон. Вы пишете письмо, складываете его вчетверо, вкладываете в конверт, запечатываете, относите или отсылаете на почту.
Жак. А потом?
Джон. Тем дело и кончается. Нет ни веса, ни расстояний, ни недовеса, ни перевеса, ни возвращенных писем, ни списков, ни реестров, ни приходных книг с графами, ни отчетности, ни контроля, ни сдачи, ни размена, ни возражений, ни объяснений, ни сборов, словом, ничего подобного.
Жак. Да, это очень просто, но только не слишком ли уж просто. Ведь это и ребенок поймет. Подобные реформы только подавляют гений великих администраторов. Что касается меня, то я на стороне французской системы. К тому же, ваша одинаковая плата заключает в себе один из самых важных недостатков: она несправедлива.
Джон. Почему же?
Жак. Потому что несправедливо заставлять платить столько же за письмо, отсылаемое куда-нибудь по соседству, сколько зато, которое отсылается за 100 лье.
Джон. Во всяком случае, вы согласитесь, что несправедливость ограничивается одним пенни.
Жак. Все равно, это все-таки несправедливость.
Джон. Она не превышает даже полпенни, потому что другая половина его идет на уплату издержек, одинаковых для каждого письма независимо от расстояний.
Жак. Все равно на пенни или на полпенни, но во всяком случае ваша система заключает в себе принцип несправедливости.
Джон. Наконец, эта несправедливость, которая в крайних случаях может дойти только до полпенни при каждом отдельном письме, исчезает в отношении всей переписки отдельного гражданина, потому что каждый пишет письма то в дальнее место, то в соседнее.
Жак. Я остаюсь при своем мнении. Несправедливость, если вы хотите, бесконечно мала, неуловима, в гомеопатических дозах, но все же она существует.
Джон. Заставляет ли вас правительство платить за табак на улице Клиши дороже, нежели на набережной Орси? 150
Жак. К чему вы клоните?
Джон. К тому, что как в одном, так и в другом случае необходимы были издержки на провоз. Говоря математически точно, по справедливости следовало бы, чтобы каждая щепотка табаку продавалась на улице Клиши хотя бы на какую-нибудь миллионную долю сантима дороже, нежели на набережной Орси.
Жак. Ваша правда, но нельзя же требовать невозможного.
Джон. Так согласитесь же, что и ваша почтовая система только кажется справедливой. Представьте себе границу, разделяющую две тарифные зоны. Два дома построены один возле другого, но один из них находится в более дорогой зоне, а второй — в более дешевой. Обитатель первого дома должен будет заплатить за полученное им письмо на 10 сантимов дороже, нежели жилец второго дома, т.е. именно на столько, сколько в Англии берется за пересылку письма. Вы видите, что все-таки в вашей системе гораздо больше несправедливости.
Жак. Кажется, здесь вы совершенно правы. Мое возражение не совсем основательно, но все же ваш способ приносит государству меньше дохода.
Я не слышал продолжения разговора. Кажется, однако, что Жак Боном вполне согласился с Джоном Буллем, потому что несколько дней спустя, когда появился доклад г-на Вьютри151, он написал этому почтенному законодателю письмо следующего содержания.
Жак Боном г-ну де Вьютри, депутату, докладчику комиссии, учрежденной для рассмотрения проекта закона о почтовом сборе
Милостивый государь!
Хотя мне известно, какое сильное негодование возбуждают против себя люди, защищающие какую- нибудь безусловную теорию, я не считаю себя вправе не защищать одинакового почтового сбора и низведения его до степени простого вознаграждения за услугу.
Обращаясь к Вам, я заранее уверен, что перевес останется за Вами: с одной стороны является пылкая голова, кабинетный реформатор, вздумавший ниспровергнуть целую систему разом, без всякого переходного периода, мечтатель, который, может быть, даже ни разу не заглянул в груду законов, приказов, табелей, разных статистических и других сведений, приложенных к вашему донесению. Короче говоря, теоретик! С другой стороны — законодатель серьезный, осторожный, умеренный, взвесивший самые разнообразные интересы и оберегающий их, отбросивший все возможные системы, или, что то же самое, составивший свою собственную теорию на основании данных, заимствованных им из всех систем. Конечно, нельзя не предвидеть, на чьей стороне будет победа.
Тем не менее, пока вопрос еще не решен окончательно, каждый из нас имеет право высказывать свои убеждения. Я знаю, что мое мнение довольно странно и вызовет, может быть, насмешливую улыбку у читателя. Все, чего я осмеливаюсь ожидать от него, это снисходительно выслушать мои доводы, и потом уже беспощадно смеяться, если будут на то причины.
В конце концов, я так же, как и вы, могу сослаться на опыт, произведенный великим народом, и на то, что он думает об этом опыте. Никто не отвергает его искусства в подобных делах, и мнение его имеет некоторый вес.
В Англии нет ни одного человека, который бы не благословлял почтовой реформы. В этом убеждает меня подписка, открытая в пользу г-на Роланда Хилла; в этом убеждает меня оригинальный способ, которым народ, как рассказывал Джон Булль, выражает свою благодарность; в этом убеждает меня часто повторяемое признание сторонников Лиги: без penny postage152 мы никогда не создали бы общественное мнение, которое в настоящее время ниспровергает покровительственную систему. Наконец, привожу в доказательство цитату из сочинения, вышедшего из-под пера официального лица:
“Сбор за пересылку писем должен быть установлен не для обогащения государственной казны, а единственно с целью покрыть издержки на их пересылку ”.
К этому г-н Макгрегор153 добавляет:
“Это правда, что поскольку почтовая плата понижена до уровня самой мелкой монеты и дальнейшее ее понижение уже невозможно, она все еще приносит некоторый чистый доход. Этот доход, который, вероятно, будет постоянно увеличиваться, должен быть обращен на улучшение и распространение наших пакетботов на всех морях”.
Все это приводит меня к рассмотрению основной мысли трудов комиссии, состоящей в том, чтобы сбор с писем непременно служил бы источником государственного дохода.
Эта мысль преобладает во всем вашем докладе, и я вынужден признать, что в той мере, в какой она лежала в основе ваших построений, вам повезет, если пытаясь примирить все системы, вы не объединили все их недостатки.
Прежде всего надо ответить на фундаментальный вопрос: является ли переписка между частными лицами подходящим объектом для налогообложения?
Я не хочу входить в разбор отвлеченных принципов; не стану также доказывать, что в обществе главным двигателем может назваться обмен мыслей и что, следовательно, целью каждого правительства должно быть поощрение, а отнюдь не противодействие развитию и облегчению сообщений?
Рассмотрим положительные факты.
Длина всех дорог, королевских, департаментских и проселочных, достигает 1 миллиона километров; предположив, что каждый километр обошелся в 100 тысяч франков, ползшим, что на устройство дорог с целью облегчить передвижение грузов и людей государство затратило капитал в 100 миллиардов.
Теперь я спрашиваю: представим, что один из ваших почтенных товарищей предложил проект закона следующего содержания: “Начиная с 1 января 1847 года государство станет взимать со всех путешественником пошлину в таком размере, чтобы не только покрыть издержки устройства дорог, но чтобы сбор этот доставил государству капитал в 4 или 5 раз более затраченного”. Не нашли бы вы предложение это противообщественным и чудовищным?
Почему же мысль об извлечении выгоды — что я говорю? — о простом вознаграждении, никогда не приходила на ум, когда дело касалось перемещения вещей, а между тем она кажется столь естественной в вопросе об обращении мыслей?
Смею уверить вас, что это лишь дело привычки. Если бы вопрос об учреждении почт возник сегодня, то наверное казалось бы неестественною мысль образовать их лишь для доставления дохода государству.
Заметьте, что принуждение выражается здесь более явственным образом.
Когда государство строит дорогу, оно никого не принуждает ездить по ней. Нет сомнения, что оно делало бы это, если бы за проезд по дорогам взималась пошлина. При учреждении национальной почтовой службы никто не имеет возможности посылать свои письма, кому бы они ни были адресованы, иначе, как по этой почте.
Итак, в основании организации почт должен быть тот принцип, что плата за пересылку писем взимается только для покрытия обычных для этого расходов, и что, следовательно, она должна быть одинакова для всех писем.
Если только допустить эту мысль, то нельзя не удивляться легкости, возможному совершенству и простоте осуществления реформы?
Вся она может быть выражена следующим проектом закона
“Cm. 1. С 1 января 1847года будут продаваться повсеместно, где правительство признает это полезным, конверты и штемпельные бандероли по цене в 5 (или 10) сантимов.

1. Каждое письмо, вложенное в такой конверт и не превышающее весом 15 граммов, всякий пакет с журналом или брошюрой, обклеенный штемпельной бандеролью и не превышающий весом ... граммов, будет приниматься на почту и пересылаться бесплатно по указанному адресу.
2. Отдел учета почтового ведомства упраздняется.
3. Все уголовные законы, касающиеся почтовых сборов, отменяются!’.

Все это очень просто, даже слишком просто, но тем не менее я предвижу бесконечное множество возражений.
Если скажут, что эта система имеет свои отрицательные стороны, то никто не будет спорить; вопрос в том, не имеет ли ваша система еще больших недостатков.
И, по правде сказать, может ли она, в каком бы то ни было отношении (исключая, конечно, доходности), выдержать какое-нибудь сравнение с моей?
Рассмотрите и ту и другую; сравните их, принимая во внимание легкость, удобство, быстроту, простоту, порядок, экономию, справедливость, увеличение объема услуг, эмоциональное удовлетворение, умственное и нравственное развитие, содействие просвещению, и скажите, положа руку на сердце: возможно ли сомневаться в выборе между ними.
Я, конечно, не стану развивать каждый из этих доводов. Я вписываю их вам в заголовке двенадцати глав и оставляю вам бумагу чистой в уверенности, что никто лучше вас не в состоянии развить их.
Но так как здесь представлено одно только возражение, а именно: доходность, то считаю себя обязанным сказать о нем несколько слов.
По данным составленной вами таблицы видно, что при установлении одинаковой платы, даже в 20 сантимов, казначейство ежегодно теряет 22 миллиона франков.
Если бы понизить ее до 10 сантимов, то потеря составляла бы 28 миллионов, а до 5 сантимов — 33 миллиона; эти предположения так грозны, что вы даже не считаете нужным говорить о них.
Но позвольте вам сказать, что цифры, представленные в вашем докладе, довольно произвольны. Во всех ваших таблицах и расчетах вы подразумеваете слова “все прочее останется без изменений”. Вы предполагаете одни и те же издержки как на простое, так и на сложное управление; одно и то же число писем при существовании среднего сбора в 43 сантима, как и при единой ставке в 20 сантимов. Вы ограничиваетесь следующим выводом: 87 миллионов писем по 42 сантима дали сбора столько-то, следовательно, при установлении таксы в 20 сантимов они дадут столько-то; и притом вы не забываете вводить в этот расчет разницу, если только она противоречит реформе.
Для определения действительной потери, которую понесет казначейство, необходимо сначала узнать, какая экономия будет получена от сокращения издержек на управление; потом, насколько увеличится поток корреспонденции. Давайте учитывать лишь последнее обстоятельство, предположив, что экономия на издержках будет потрачена на увеличение оплаты труда работников, у которых возрастет объем работ.
Без сомнения, невозможно определить точно, насколько увеличится количество писем; но в подобных случаях всегда допускается разумная аналогия.
Вы сами говорите, что в Англии после уменьшения тарифа на 7/& объем корреспонденции возрос на 360%,
У нас понижение почтового сбора до 5 сантимов, вместо взимаемых в настоящее время в среднем 43 сантимов с письма, составило бы также уменьшение в 7f 8. Значит, можно было бы ожидать того же результата, т.е. увеличения переписки до 417 миллионов писем вместо 116 миллионов.
Но будем рассчитывать лишь на 300 миллионов.
После проведения в Англии почтовой реформы каждый англичанин посылает в среднем 13 писем. Будет ли преувеличением, если допустить, что при установлении почтового сбора, составляющего половину от существующего в Англии, мы увеличим переписку до 8 писем на душу населения?
300 млн писем по 5 сайт............................. 15 млн фр.
100 млн журналов и брошюр по 5 сант....... 5 млн фр.
С проезжающих в почтовых каретах........... 4 млн фр.

Предоставьте мне право изменить таможенный тариф, с запрещением повышать какие бы то ни было пошлины и с дозволением понижать их насколько за- благорассуди тся.
И я, Жак Боном, гарантирую, что вы получите не 280, а 300 миллионов дохода. Двести банкиров во Франции будут моими поручителями. В награду себе я требую только того, что упомянутые три налога принесут сверх 300 миллионов.
Нужно ли перечислять все выгоды моего предложения? Вот они.

1. Для народа будет весьма полезна дешевизна предметов первой необходимости, т.е. соли.
2. Отцы будут в состоянии писать сыновьям, а матери — дочерям. Страсти, чувства, излияния любви и дружбы не будут, как теперь, подавляться в глубине сердца.
3. Передача письма к другу с оказией, помимо почты, не будет считаться, по нашим законам, преступлением.
4. Торговля, с предоставлением ей свободы, получит новое развитие; наш купеческий флот выйдет из унижения.
5. Государственная казна получит больше: во-первых, 20 миллионов, плюс весь сбор с других отраслей промышленности, в которые потекут деньги, сбереженные гражданами вследствие понижения пошлины на соль, письма и другие предметы.

Если мое предложение не будет принято, то какое я должен буду вывести заключение? Под каким предлогом такое предложение может быть отвергнуто, если указанная мною компания банкиров предоставит достаточное обеспечение? Нельзя же ссылаться на нарушение равновесия в бюджете. Действительно, оно будет непременно нарушено, но нарушено таким образом, что доход превысит расход. Я не строю ни теории, ни системы, не составляю статистических описаний и предположений, не ссылаюсь на вероятности, я просто делаю предложение, как делает компания, которая просит концессию на железную дорогу. Казна объявляет мне, какой доход она получает от почтового сбора, от налога на соль и от таможенных пошлин.
Я предлагаю дать ей больше, следовательно, возражение не может исходить с ее стороны. Я предлагаю уменьшить налог на соль, почтовый сбор и таможенные пошлины. Следовательно, не может быть возражений и со стороны налогоплательщиков. Кто же станет противиться принятию моего предложения?.. Монополисты?.. Остается узнать, заглушит ли во Франции их голос голоса правительства и всего народа. Чтобы убедиться в этом, я покорнейше прошу передать мое предложение Кабинету Министров.
Жак Бонам
P.S. Вот суть моего предложения.
Я, Жак Боном, представитель компании банкиров и капиталистов, готовый предоставить все обеспечения и внести залоги, какие только будут необходимы,
осведомляясь, что таможенные пошлины, почтовый сбор и налог на соль сегодня приносят государству в общей сложности 280 миллионов дохода,
предлагаю дать ему 300 миллионов валового дохода с этих трех статей,
даже в том случае, если бы оно уменьшило налог на соль с 30 франков до 10;
равно и в том случае, если бы оно установило вместо среднего сбора с писем в 42*/г сантимов, единый сбор, от 5 до 10 сантимов,
но только с тем условием, чтобы мне дозволено было не повышать (что мне будет решительно запрещено), а понижать, насколько я захочу, таможенные пошлины.
Жак Боном”

1. Но это безрассудство с вашей стороны, — сказал я Жаку Боному, когда он прочитал мне свое письмо, — вы никогда не умели браться за дело с умеренностью. Когда-то вы восставали против урагана реформ, а теперь сами требуете сразу три. Вы разоритесь.
2. Будьте покойны, — отвечал он, — я все рассчитал. Дай Бог, чтобы они только приняли мое предложение! Но они не примут его.

После этого мы расстались, он, занятый своими расчетами, а я — размышлениями, от которых, впрочем, избавляю читателя.

2.13 ПОКРОВИТЕЛЬСТВО, ИЛИ ТРИ ДЕПУТАТА ГОРОДСКОЙ ДУМЫ

Доказательство в четырех картинах
Картина первая
(Сцена происходит в доме депутата Пьера. Окно выхо-
дит в превосходный парк; три человека сидят за сто-
лом напротив камина, в котором разведен огонь)
Пьер. Да! Славная вещь: камин после обеда. Нельзя не согласиться, что это очень приятно. Но, увы, сколько честных людей подобно королю Ивето —
Свистят себе в кулак,
Да ежатся зимою!154
Несчастные создания! Провидение внушает мне человеколюбивую мысль. Видите вы эти прекрасные деревья: я велю их срубить и раздам дрова бедным.
Поль и Жак. Как! Даром?
Пьер. Нет, не даром. У меня ненадолго бы достало средств на такие добрые дела, если бы я стал так расточать свое добро. Я ценю свой парк в 1000 ливров155, но, срубив деревья, я могу извлечь из него гораздо большую выгоду.
Поль. Вы ошибаетесь. Ваши деревья на корню имеют больше ценности, нежели деревья в соседних лесах, потому что от них получается такая польза, которой не могут принести деревья в лесах. Если вы срубите их, то они могут пойти только на одно топливо и будут стоить не дороже других дров ни на динар 156.
Пьер. Э-э! Господин теоретик, вы забываете, что я человек практический. Я думал, что моя оборотистость настолько известна, что может оградить меня от подозрений в глупости. Не полагаете ли вы, что я стану продавать свой лес по ценам сплавных дров 157?
Поль. Конечно, иначе нельзя.
Пьер. О, невинный младенец! А если я сделаю невозможным сплав дров в Париж?
Паль. Ну, тогда другое дело. Но как же вы сделаете это?
Пьер. В том-то весь секрет. Вы знаете, что при пропуске в город сплавных дров, с каждого воза взимается 10 су. Завтра же я уговорю депутатов городской думы повысить пошлину до 100, 200, 300 ливров; одним словом, до такой суммы, чтобы не могло быть ввезено дров ни на одну печку... И, тогда — понимаете?.. Если народ не захочет умирать от холода, то он придет на мой дровяной двор. За мои дрова будут драться. Я их буду продавать на вес золота, и это благодеяние даст мне средство сделать и другие.
Поль. Черт возьми! Славная выдумка! Она наводит меня на другую, в том же роде.
Жак. Расскажите нам. Нет ли и в ней филантропии?
Паль. Как вы нашли это нормандское масло?
Жак. Оно превосходно.
Поль. Да, только что оно и мне казалось довольно сносным. Но не находите ли вы, что оно немного горьковато? Я хочу заняться производством более качественного масла в Париже. Я стану держать 400 или 500 коров и буду раздавать бедному народу молоко, масло и сыр.
Пьер и Жак. Как! В виде милостыни?
Поль. Ну, конечно! Человеколюбие должно быть всегда на первом плане. У него такое прекрасное лицо, что даже его маска уже служит превосходной рекомендацией. Я буду давать масло народу, а народ будет давать мне деньги. Разве это значит продавать?
Жак. По мнению жещанина во дворянстве158, нет; но как вы ни называйте это, а все равно вы разоритесь. Разве Париж может соперничать с Нормандией в содержании дойных коров?
Поль. Я сэкономлю на транспортных расходах.
Жак. Хорошо. Но и с учетом транспортных расходов, нормандцы все-таки в состоянии конкурировать с парижанами.
Поль. Кажется, под словом “конкурировать” Вы имеете в виду “доставлять предметы по более низкой цене”?
Жак. Таков общепринятый смысл этого слова. Но Вы-то, собственно, в любом случае будете побеждены.
Поль. Да, как Дон Кихот. Удары, направленные на меня, достанутся Санчо. Жак, друг мой, вы забываете пошлину на продовольствие!
Жак. Заставную пошлину! Что общего нашли вы между ней и своим маслом?
Поль. Завтра я потребую покровительства; я склоню городское общество запретить ввоз нормандского и бретонского коровьего масла. Тогда народ должен будет или отказаться от его употребления, или покупать мое, и по цене, назначенной мной.
Жак. Ну, признаюсь, господа, ваша филантропия увлекает и меня. С волками жить, по-волчьи выть! И я не уступлю вам. Но кто скажет, что я недостоин носить звание депутата. Пьер, этот пылающий огонь воспламенил вашу душу, Поль, это коровье масло заставило разыграться ваш ум. Вот и я тоже почувствовал, что съеденный мной кусок ветчины дал сильный толчок моей мыслительной деятельности. Завтра я предложу и заставлю принять закон о недопущении ввоза свиней, битых или живых; потом я устрою по всему Парижу великолепные лавки (евреям религия запрещает иметь дело с нечистыми животными). Я сделаюсь продавцом свиней и поросят. Посмотрим, как народ избегнет необходимости покупать у меня провизию.
Пьер. Но, позвольте, господа, если вы вызовете подорожание коровьего масла и свинины, то вы отнимете у меня те барыши, которые я надеялся получить от продажи дров.
Поль. И мой проект будет не очень выгоден, если вы обложите меня данью за дрова и окорока.
Жак. А какая же будет польза мне от того, что я буду брать с вас дороже за колбасы, если вы будете брать с меня дороже за бутерброды и дрова?
Пьер. Эх, господа! Вот мы и начали ссориться. Лучше заключим между собой договор. Сделаем друг другу уступки. Притом, право, нехорошо руководствоваться побуждением одной лишь выгоды; чем же виновно человечество, ведь нужно же дать бедному народу возможность иметь топливо?
Поль. Ваша правда. Надо, чтобы народ имел масло, с которым бы мог есть хлеб.
Жак. Без сомнения. И надо, чтобы он мог приправлять свое кушанье свиным салом.
Все вместе. Да здравствуют благотворительность и филантропия! Прощайте, до завтра! Мы возьмем приступом городской совет!
Пьер. Ах, я было и забыл! Еще одно: это очень важно. Друзья мои, в наш век эгоизма люди недоверчивы, и самые чистые намерения истолковываются часто в дурную сторону. Поль, лучше вы просите о дровах, а вы, Жак, защищайте необходимость запрещения ввоза масла, я же произнесу речь в пользу разведения свиней в Париже. Надо отклонить недоброжелательные подозрения.
Поль и Жак (выходя). Право, он ловкий человек.
Картина вторая
(Заседание городского совета)
Поль. Дорогие коллеги! В Париж ежедневно ввозится огромное количество дров, отчего постоянно чувствительным образом уменьшается запас звонкой монеты. Если так будет продолжаться, то за 3 года мы непременно дойдем до совершенного разорения, что станется тогда с бедным народом? (Браво!) Запретим ввоз чужеземных дров. Я говорю не в свою пользу, потому что из всего леса, которым я владею, нельзя было бы сделать и зубочистки; следовательно, в этом деле я не могу быть пристрастным. (Хорошо, хорошо!) Но вот у Пьера есть парк, он обеспечит топливом наших сограждан, которые не будут более в зависимости от угольщиков Ионы159. Думали ли вы когда-нибудь о том, что мы можем подвергнуться опасности умереть от холода, если владельцам лесов вдруг взбредет в голову не возить дрова в Париж. Запретим же ввоз дров. Этим мы предупредим истощение имеющегося у нас запаса денег, создадим у нас дровяную промышленность и откроем нашим работникам новый источник труда и сдельной платы. (Аплодисменты.)
Жак. Я одобряю такое человеколюбивое предложение нашего почтенного собрата, тем более что, как он сам сказал, предложение это совершенно бескорыстно. Пора положить конец распространению этой наглой теории свободы торговли, вызвавшей на нашем рынке необузданную конкуренцию. Теперь все провинции, находящиеся в выгодном положении относительно производства какого-нибудь рода товаров, наводняют нас ими, продают их нам по низким ценам и уничтожают тем самым парижскую промышленность. Государство обязано уравнять условия производства благоразумными пошлинами; допускать ввоз из провинций только таких товаров, которые там дороже, чем в Париже, и избавить нас таким образом от неравной борьбы. Например, возможно ли производить молоко и масло в Париже, когда Бретань и Нормандия привозят к нам свои молочные продукты? Примите, милостивые государи, во внимание то, что земля в Бретани дешевле, сена там больше, и что работников можно нанимать там на более выгодных условиях. Не говорит ли здравый смысл, что нужно уравнять все эти выгоды введением тарифа, покровительственных пошлин? Я требую, чтобы пошлина на молоко и масло была назначена в 1000 процентов, а если нужно, то и в большем размере! Продукты питания подорожают в несколько раз от этой меры, но зато увеличится и заработная плата! У нас появятся скотные дворы, молочные лавки, будут организованы маслобойни и возникнут новые отрасли промышленности. Я не получу ни малейшей выгоды от исполнения предлагаемой мной меры. Я не держу коров и не хочу держать их. Меня побуждает единственное желание — быть полезным рабочему классу. (Гул одобрения и аплодисменты.)
Пьер. Я счастлив видеть в этом собрании государственных людей, столь честных, просвещенных и преданных интересам народа. (Браво, браво!) Я удивляюсь их самоотверженности и не могу ничем лучше доказать своего уважения к ним, как последовать их благородному примеру. Я одобряю их предложения и делаю новое — запретить ввоз свиней из Пуату. Я не хочу сам торговать свининой; в таком случае совесть заставила бы меня воздержаться от подобного предложения. Но не постыдно ли для нас, милостивые государи, быть данниками этих крестьян из Пуату160, осмеливающихся приходить даже на наш собственный рынок и захватывать производство, которым мы могли бы заниматься сами, и которые, завалив наш рынок колбасами и окороками, возможно, не берут у нас ничего в обмен? В любом случае, кто может поручиться, что торговый баланс не в их пользу и что мы не обязаны выплачивать разницу звонкой монетой? Разве не ясно, что, если бы промышленность Пуату водворилась в Париже, она обеспечила бы занятость парижским рабочим?.. И потом, милостивые государи, не весьма ли вероятно, как метко сказал об этом г-н Лестибудуа161, что мы покупаем ветчину из Пуату не на наши доходы, но на наши капиталы? Как долго это может продолжаться? Не потерпим же, чтоб алчные и коварные конкуренты продавали здесь свои товары по низким ценам и не позволяли нам производить те же товары самим. Господа депутаты городской думы! Париж облек нас своим доверием, мы должны оправдать его. Народ нуждается в работе, мы должны создать для него занятие и, если он будет платить немного дороже за ветчину, то по крайней мере мы будем знать, что пожертвовали нашими личными выгодами ради выгоды народных масс, как то должен делать каждый честный депутат. (Громрукоплесканий.)
Голос. Я слышу, что здесь часто вспоминают о бедном народе, но под предлогом обеспечения его работой у него хотят отнять и то, что для него дороже самой работы: дрова, масло и мясо.
Пьер, Поль и Жак. Голосуйте! Кто за наше предложение? Прочь, утописты, теоретики, защитники общих принципов! Голосуйте, кто “за”! (Все три предложения приняты.)

2.14 ЧТО-ТО ЕЩЕ 163

— Что такое ограничение?
— Это частичное запрещение.
— Что такое запрещение?
— Это абсолютное ограничение.
— Таким образом, то, что верно по отношению к одному, будет верно и по отношению к другому?
— Да, различие лишь в степени. Между ограничением и запрещением существует то же отношение, какое существует между дугой круга и кругом.
— Следовательно, если запрещение дурно, то ограничение может быть хорошо?
— Точно так же, как дуга не может быть прямой, если круг изогнут.
— Какое общее название существует для ограничения и запрещения?
— Покровительство.
— В чем состоит конечный результат покровительства?
— Требовать от людей тратить больше труда для достижения тех же результатов.
— Отчего же люди так привязаны к покровительственной системе?
— Оттого, что при допущении свободной торговли одни и те же результаты достигались бы меньшим трудом, и это кажущееся уменьшение работы страшит их.
— Почему вы говорите “кажущееся??
— Потому что каждый сбереженный труд может быть употреблен на что-то еще.
— Что именно?
— Этого нельзя определить заранее, да и нет нужды.
— Почему?
— Потому что если количество предметов, необходимых для удовлетворения потребностей современной Франции, могло бы быть добыто в 10 раз меньшим количеством труда, то никто не может определить, для удовлетворения каких именно новых потребностей был бы употреблен сбереженный труд. Один захотел бы лучше одеваться, другой — иметь лучшую пишу, третий — пожелал бы приобрести больше знаний, четвертый — получать больше удовольствий.
— Объясните мне механизм и последствия покровительства.
— Это нелегко. Прежде чем приступить к рассмотрению его свойств, весьма сложных, необходимо изучить более простые явления.
— Возьмите самый простой случай, какой хотите.
— Помните, как Робинзон Крузо без пилы взялся сделать доску?
— Да, он срубил дерево и потом, обтесывая его топором с правой и с левой стороны, довел его до толщины доски.
— Он, я думаю, долго трудился над этим?
— Целых две недели.
— Чем же он питался в это время?
— У него были запасы пищи.
— А что сделалось с топором?
— Он совершенно иступился.
— Очень хорошо. Но вы, может быть, не знаете, что в ту минуту, когда Робинзон только что принялся за работу и поднял топор, он увидел доску, выброшенную волной на берег?
— Какое счастье! Он верно тотчас бросился к ней?
— Это было первым его побуждением, но он остановился и так рассуждал сам с собою: “Если я пойду за доской, мне придется тащить ее, и я потеряю много времени на то, чтобы спуститься с крутого берега и опять взобраться на него.
Если же я сделаю доску своим топором, то, во- первых, я обеспечу себя работой на две недели, потом я иступлю свой топор, что даст мне работу по его заточке, наконец, я съем всю свою провизию, а это, в свою очередь, третий источник труда для меня — мне необходимо будет вновь запастись ею. Труд составляет богатство. Ясно, что я разорюсь, если возьму выброшенную на берег доску. Мне нужно покровительствовать своему личному труду, и еще я могу создать себе дополнительный труд, — если я пойду и брошу эту доску обратно в море!”
— Но ведь такое рассуждение нелепо!
— Положим так. Тем не менее оно принято на вооружение каждым народом, который покровительствует себе запрещением ввоза иностранных товаров. Он отталкивает доску, которую предлагают ему в обмен за небольшой труд, думая тем самым дать себе больше работы. Он видит для себя пользу даже в труде таможенного досмотрщика. В нем олицетворяется труд, предпринятый Робинзоном для того, чтобы бросить назад в море подарок, который оно предлагало ему. Смотрите на народ как на собирательное лицо, и вы не найдете ни малейшей разницы между суждениями его и Робинзона.
— Разве Робинзон не понимал, что он может посвятить сбереженное время на что-то еще?
— Что именно?
— Пока у человека есть нужда и время, он всегда найдет, что делать. Я не могу точно назвать все работы, которые он мог бы предпринять.
— Ведь определяю же я вам ту работу, которой он лишился бы.
— А я утверждаю, что Робинзон, по непонятной не- проницательности, смешивал труд с его результатом, цель со средствами, и докажу вам это.
— Не трудитесь. Я представил вам самый простой пример ограничительной или запретительной системы. Если она в этом виде кажется нелепой, то это потому, что здесь в одном и том же лице смешиваются два свойства — производителя и потребителя.
— Перейдем же теперь к примеру более сложному.
— Извольте. Некоторое время спустя Робинзон встретил Пятницу; они сблизились друг с другом и начали работать вместе. Утром в продолжение 6 часов они охотились и приносили домой 4 корзины дичи. Вечерами, они работали по 6 часов на своем огороде и набирали 4 корзины овощей.
Однажды к острову Отчаяния причалила лодка. Из нее вышел красивый чужеземец, которого наши отшельники пригласили обедать. Отведав их кушанья, он похвалил произведения с их огорода, и прежде чем расстаться с хозяевами, обратился к ним с такой речью: “Великодушные островитяне, я живу в стране, в которой гораздо больше дичи, чем у вас, но где огородничество вовсе не развито. Я согласился бы привозить вам каждый вечер по 4 корзины дичи, если взамен их вы будете давать мне всего по 2 корзины овощей”.
При этих словах Робинзон и Пятница отошли в сторону посоветоваться между собой; спор, происшедший между ними по этому случаю, очень интересен, и я передам вам его целиком.
Пятница. Что скажешь ты, друг, об этом предложении?
Робинзон. Если мы примем его, то разоримся.
Пятница. Так ли? Давай посчитаем.
Робинзон. Все уже давно подсчитано, и сомневаться в исходе не приходится. Эта конкуренция просто означает конец нашего охотничьего промысла.
Пятница. Да что нам в ней, когда у нас будет дичь?
Робинзон. Пустое теоретизирование! Эта дичь не будет продуктом нашего труда.
Пятница. Да как же нет, черт возьми, когда для приобретения ее нам нужно будет отдавать свои овощи!
Робинзон. Ну так что же мы выиграем?
Пятница. 4 корзины дичи стоят 6 часов труда. Иноземец дает нам их за 2 корзины овощей, добывание которых отнимает у нас только 3 часа времени. Значит у нас в распоряжении остается еще три свободных часа!
Робинзон. Скажи лучше, что эти часы будут отняты от нашей производственной деятельности. В том-то именно и будет состоять наша потеря! Труд — богатство, и если мы потеряем четвертую часть нашего времени, то мы сделаемся на четверть беднее.
Пятница. Друг мой, ты ужасно ошибаешься. Та же дичь, те же овощи, и, сверх того, три свободных часа времени; одно из двух: или это успех, или успеха вовсе не существует на свете.
Робинзон. Общие рассуждения! Что станем мы делать с этими 3 часами?
Пятница. Мы займемся чем-то еще.
Робинзон. А! Вот я и поймал тебя. Ты не можешь сказать ничего конкретного. Чем-то еще, чем-то еще!.. Это легко сказать.
Пятница. Мы станем ловить рыбу, хорошенько обустроим нашу хижину, будем читать Библию.
Робинзон. Утопия! Кто знает, что из этого мы станем делать и вообще будем ли мы делать хоть что-то из этого списка?
Пятница. Если все наши нужды будут удовлетворены, то мы будем отдыхать. Разве отдых ничего не значит для человека?
Робинзон. Но кто отдыхает, тот и голодает.
Пятница. Ты опять не понял меня. Я говорю о таком отдыхе, при котором мы будем добывать себе дичи и овощей нисколько не меньше. Ты забываешь, что посредством нашей торговли с иноземцем мы, трудясь по 9 часов, будем получать столько же продуктов, сколько получаем их теперь, трудясь по 12 часов.
Робинзон. Видно, что ты воспитывался не в Европе. Ты, верно, никогда не читал Промышленного Вестника!! Там нашел бы ты следующее: “Сбереженное нами время есть для нас чистая потеря. Главная забота человека должна состоять не в том, чтобы иметь пишу, а в том, чтобы иметь работу. Все, что мы потребляем, если это не является прямым продуктом нашего собственного труда, не имеет никакого значения. Если ты желаешь знать, богат ли ты, то измеряй не степень своего удовлетворения, а степень своего напряжения". Вот, чему бы научил тебя Промышленный Вестник. Что касается меня, то я не теоретик, и вижу одно — мы потеряем все, что имеем от охоты.
Пятница. Какое странное извращение понятий! Но....
Робинзон. Пожалуйста без “но”. Впрочем, есть и политические причины, побуждающие отвергнуть своекорыстные предложения коварного иноземца.
Пятница. Политические причины?
Робинзон. Да. Во-первых, он делает нам эти предложения только потому, что они выгодны для него.
Пятница. Тем лучше, потому что они выгодны и для нас.
Робинзон. Потом, при этом обмене мы поставим себя в зависимость от него.
Пятница. А он поставит себя в зависимость от нас. Мы нуждаемся в его дичи, он — в наших овощах, и мы будем жить в добром согласии.
Робинзон. Это все абстрактные системы! Хочешь, я тебе приведу неопровержимое возражение.
Пятница. Ну посмотрим, говори.
Робинзон. Положим, что иноземец научится огородничеству, а его остров окажется плодороднее нашего. Предвидишь ли ты, какие могут возникнуть отсюда последствия?
Пятница. Да, наши отношения с иностранцем прекратятся. Он перестанет брать у нас овощи, потому что добывать их дома будет ему стоить меньшего труда. Он не будет привозить нам дичь, потому что нам нечего будет дать ему в обмен за нее, и тогда мы возвратимся к тому самому положению, в котором ты желаешь оставаться теперь.
Робинзон. Недальновидный дикарь! Ты не можешь понять того, что, завалив нас дичью и уничтожив тем самым нашу охоту, он затем уничтожит и наше огородничество, наводнив остров овощами.
Пятница. Но он будет давать нам эти продукты, только пока мы будем давать ему что-то другое, т.е. до тех пор пока мы будем считать, что производить что-то другое означает экономию труда для нас.
Робинзон. Что-то другое, что-то другое! Ты все приходишь к одному и тому же. Ты витаешь в облаках, друг мой, в твоих рассуждениях нет ничего практического.
Спор еще долго продолжался, и каждый из противников по окончании его остался, как это часто бывает, при своем убеждении. Однако Робинзон имел сильное влияние на Пятницу, мнение его одержало верх, и когда иностранец явился за ответом, Робинзон сказал ему:
— Иностранец, чтобы принять твое предложение, нам необходимо вполне убедиться в двух вещах.
Во-первых, в том, что твой остров изобилует дичью не более нашего; потому что мы хотим бороться только
на равных условиях.
Во-вторых, что ты будешь в убытке от этой сделки. Ведь ты, конечно, знаешь, что при каждом обмене одна сторона непременно выигрывает, а другая проигрывает; поэтому нам и не хотелось бы оставаться в убытке. Что ты на это скажешь?
“Ничего”, — отвечал иностранец. И, разразившись смехом, ушел к своей лодке.
— Рассказ был бы недурен, если бы Робинзон не был представлен настолько нелепым.
— Он здесь нелеп не более, чем комитет на улице Готвиль1б4.
— О, это совсем иное дело. Здесь вы брали в пример одного человека или, что то же, двух людей, живущих вместе. Состав же нашего общества не таков; разделение труда, вмешательство купцов и денег значительно усложняют картину.
— Это действительно усложняет торговые сделки, но не изменяет их сущности.
— Как! Вы сравниваете современную торговлю с простым обменом?
— Торговля — это не что иное, как обмен в большом масштабе; сущность обмена тождественна с сущностью торговли, точно так же, как малый труд одинаков, по своему существу, с большим; как сила тяжести, влекущая атом, одинакова по своей природе с силой, приводящей в движение механизм мироздания.
— Итак, по вашему мнению, эти суждения, столь ложные в устах Робинзона, не менее ложны и в устах протекционистов?
— Да; только в последнем случае заблуждение скрывается за сложностью побочных обстоятельств.
— Хорошо! Так приведите же мне пример из действительной жизни.
— Слушайте: во Франции, по требованиям климата и обычаев, сукно — предмет полезный. Но что для нас важнее: изготавливать ли сукно или его иметь?
— Вот прекрасный вопрос. Чтобы иметь сукно, надо и изготавливать его.
— Не обязательно. Несомненно, чтобы иметь сукно, необходимо, чтобы кто-нибудь его изготавливал. Но не обязательно, чтобы человек или страна, его потребляющие, были бы вместе с тем и его производителями. Ведь вы не делали же сами сукна, платье из которого так хорошо на вас сидит; Франция не выращивает сама тот кофе, который пьют ее жители.
— Но я купил себе сукно, а Франция — кофе.
— Совершенно верно, но как вы его купили?
— На золото.
— Но ведь ни вы, ни Франция не добываете золота?
— Мы его купили.
— На что?
— На товары, отправленные в Перу.
— Итак, в действительности, вы обменяли ваш труд на сукно, а Франция — на кофе.
— Конечно.
— Следовательно, нет безусловной необходимости производить самому то, что потребляешь.
— Нет, но во всяком случае нужно делать что-нибудь, что можно было бы отдать в обмен.
— Другими словами: Франция имеет два способа добыть себе известное количество сукна. Первый состоит в том, чтобы изготовить его; второй — в том, чтобы сделать что-нибудь другое и обменять это последнее иностранцам на сукно. Который из этих способов лучше?
— Право, не знаю.
— Не тот ли, при помощи которого, за определенное количество труда, можно получить больше сукна?
— Кажется так.
— А что лучше для народа: иметь ли возможность свободного выбора одного из этих двух способов или подчиняться необходимости употреблять способ, указанный законом; причем легко может случиться, что закон как раз и запретит способ наиболее выгодный.
— Как мне кажется, для народа лучше пользоваться свободой выбора, тем более, что в подобных делах выбор его всегда бывает удачен.
Закон, запрещающий иностранное сукно, обязывает, следовательно, Францию, если она пожелает иметь сукно, производить его, препятствуя ей заниматься производством товаров, за которые она могла бы получить нужный для нее товар?
— Да, это так.
— Далее; так как закон принуждает изготавливать сукно и запрещает производить что-нибудь другое, именно потому, что это другое потребовало бы меньше труда (иначе не нужно было бы и вмешательства закона), то он фактически постановляет, чтобы за данное количество труда Франция имела 1 метр сукна, производя его сама, тогда как за то же количество труда она добыла бы себе 2 метра сукна, производя что-то другое.
— Но скажите, ради Бога, что — другое.
— Да не все ли равно? Пользуясь свободой выбора, она займется любым другим делам, какое ей только представится.
— Может быть, но меня все преследует мысль, что иностранцы, присылая к нам свое сукно, не будут в обмен брать у нас что-то другое, и в таком случае нам придется плохо. Во всяком случае, вот возражение, которое можно допустить и с вашей точки зрения. Вы же согласитесь, что Франция затратит на производство этих других товаров, необходимых для обмена на сукно, меньше труда, нежели в том случае, если бы ей пришлось изготавливать сукно самой.
— Без сомнения.
— Следовательно, некоторое количество ее труда останется в бездействии.
— Да, но от этого жители ее не будут хуже одеты, — обстоятельство, которое все меняет. Робинзон не обратил на него внимания, наши протекционисты то ли притворяются, то ли действительно не замечают его. Если бы Робинзон взял себе доску, выброшенную на берег, то двухнедельный труд его, необходимый для того, чтобы изготовить доску, также сделался бы бесполезным, но тем не менее у него была бы доска. Различайте же эти два вида уменьшения труда: то, которое влечет за собой лишения, и то, которое приносит удовлетворение. Они совершенно отличны один от другого, и если вы их смешаете, то будете рассуждать как Робинзон. В самых сложных случаях, как и в самых простых, софизм состоит в том, что о пользе труда судят по его продолжительности и напряжению, а не по его результатам. Это ведет к своеобразной экономической политике: уменьшать результаты труда с целью увеличить его продолжительность и напряженность 1б5?

2.15. АРСЕНАЛ ПРИВЕРЖЕНЦА СВОБОДНОЙ ТОРГОВЛИ 166

Если вам скажут: нет безусловных принципов; запрещение может быть вредно, а ограничение полезно, — отвечайте: ограничение запрещает все то, что оно препятствует ввозить.
Если вам скажут: земледелие кормит всю страну, оно доставляет народу основную пишу, —
отвечайте: жители государства питаются собственно не земледелием, а хлебом. Вот почему закон, принуждающий народ добывать посредством земледельческого труда 2 гектолитра зерна вместо 4 гектолитров, которые можно было бы получить при отсутствии такого закона, при одном и том же количестве промышленного труда, способствует скорее не пропитанию, а истощению народа.
Если вам скажут: ограничение ввоза иностранного зерна способствует развитию земледелия и, вследствие этого, вызывает внутреннюю производительность, — отвечайте, оно способствует посеву зерна на скалистых горах и в песчаных приморских степях. Если доить корову и доить ее беспрерывно, то, конечно, получишь и больше молока; но в конце концов придет время, когда не останется ни одной капли. Эти последние капли будут стоить слишком дорого.
Если вам скажут: пусть зерно будет дорого, но обогатившийся земледелец обогатит впоследствии и фабриканта, —
отвечайте: зерно дорого, когда его мало, и это может способствовать только всеобщему обеднению или, если вам угодно, увеличению числа голодных.
Если станут настаивать и будут говорить: когда хлеб дорожает, то заработная плата увеличивается, — укажите на 5/б рабочих, просивших милостыню в апреле 1847 года.
Если вам скажут: нужно обеспечить хорошей выручкой продавцов зерна, —
отвечайте: пусть так, но в таком случае нужно обеспечить хорошей заработной платой и покупателя.
Если вам скажут: землевладельцы, устанавливающие законы, повысили цену на зерно, не заботясь о заработной плате, потому что они уверены в том, что при подорожании хлеба плата эта увеличивается сама собой, естественным путем, —
отвечайте: на этом основании не осуждайте работников, если, устанавливая законы, они установят высокую заработную плату, не заботясь о покровительстве продавцам зерна, зная заранее, что вместе с увеличением заработной платы средства существования сами собой подорожают естественным путем.
Если вас спросят: что же нужно делать? — отвечайте: нужно быть справедливым ко всем.
Если вам скажут: великой стране необходимо разрабатывать у себя железные рудники и производить железо,
отвечайте-, гораздо важнее, чтобы великая страна
имела железо.
Если вам скажут: великой стране необходимо заниматься производством сукон, —
отвечайте: еще необходимее, чтобы жители этой великой страны имели сукно.
Если вам скажут: труд — это богатство, — отвечайте, неправда!.. И к этому добавьте: кровопускание не есть здоровье, так как цель его состоит только в восстановлении здоровья.
Если вам скажут: принуждать людей возделывать скалы и извлекать унцию железа из центнера руды значит увеличивать труд, а следовательно, и богатство, — отвечайте: принуждать людей рыть колодцы, запрещая им пить речную воду, значит увеличивать бесполезный труд, а не богатство!
Если вам скажут: солнце греет и светит, не требуя вознаграждения, —
отвечайте, тем лучше для меня: я ничего не плачу за то, что вижу ясно предметы.
Если же вам скажут: промышленность в целом теряет то, что вам пришлось бы платить за освещение, при отсутствии солнечного света, —
отвечайте-, нет; потому что не заплатив ничего солнцу, я куплю на сбереженные мной деньги платье, мебель и свечи.
Точно также, если вам скажут: эти хитрые англичане работают на фабриках, которые им уже окупились, — отвечайте: тем лучше для нас, — они не заставят нас платить за них проценты.
Если вам скажут: эти вероломные англичане добывают уголь и железную руду практически из одной шахты, —
отвечайте: тем лучше для нас, они не заставят нас платить за доставку их в одно место.
Если же вам скажут: у швейцарцев есть тучные пастбища, которые стоят дешево, —
отвечайте: это выгодно для нас, потому что они потребуют меньшего количества труда за доставку нам продуктов питания и скота, необходимого для возделывания наших полей.
Если вам скажут: поля в Крыму не имеют ценности
И НЕ ПЛАТЯТ НАЛОГОВ, -
отвечайте: прибыль-to получаем мы, ибо эти выплаты не включаются в цену покупаемой нами пшеницы.
Если вам скажут: крепостные крестьяне в Польше работают без всякой оплаты, —
отвечайте: это их несчастье, но наша выгода, ибо
ИХ ТРУД НЕ УЧИТЫВАЕТСЯ В ЦЕНЕ ПШЕНИЦЫ, КОТОРУЮ ПРОДАЕТ НАМ ИХ ХОЗЯИН.
Наконец, если вам скажут: по сравнению с нами другие народы пользуются множеством преимуществ, — отвечайте: через обмен они поневоле передадут нам часть этих преимуществ.
Если вам скажут: при господстве свободной торговли наш рынок будет завален зерном, мясом, каменным углем и теплым платьем, —
отвечайте: значит, мы будем сыты и тепло одеты. Если у вас спросят: чем мы заплатим за эти товары? —
отвечайте, не беспокойтесь об этом. Наш рынок будет завален этими товарами только в том случае, если мы будем в состоянии уплатить за них, а иначе этого не будет.
Если вам скажут: я был бы сторонником свободной торговли, если бы иностранцы, привозя к нам свои товары, брали у нас в обмен также товары, но они хотят увозить от нас золото, —
отвечайте-, золото, точно так же, как и кофе, не растет на полях провинций ля-Бос167 и не производится в мастерских Эльбефа168. Поэтому нам все равно, платить ли иностранцам золотом или кофе.
Если вам скажут: ешьте мясо, — отвечайте, допустите его импорт.
Если вам скажут, как La Presse: когда не на что купить хлеба, то надо покупать мясо, —
отвечайте, это такой же разумный совет, как совет г-на Вотура своему жильцу.
Когда нечем платить за квартиру, нужно иметь собственный дом!169.
Если вам скажут, как La Presse: правительство
ДОЛЖНО НАУЧИТЬ ЛЮДЕЙ, ЗАЧЕМ И КАК ЕСТЬ МЯСО, -
отвечайте: правительство должно всего лишь разрешить импорт мяса; один из самых цивилизованных народов в мире сам в состоянии узнать, как есть мясо.
Если вам скажут: правительство должно знать и предвидеть все, для того чтобы управлять жизнью людей, а люди должны позволить ему о них позаботиться, —
отвечайте, существует ли правительство отдельно от народа? Существует ли человеческое предвидение отдельно от человечества? Архимед мог хоть каждый день повторять: “Дайте мне рычаг и точку опоры и я переверну Землю”. Однако же не сделал этого, ибо не имел точки опоры и рычага. Точкой опоры государства является народ, и нет ничего бессмысленнее, чем связывать СТОЛЬКО ОЖИДАНИЙ С ГОСУДАРСТВОМ, т.е. предполагать существование коллективной МУДРОСТИ ПРЕДВИДЕНИЯ ПОСЛЕ ПРИЗНАНИЯ ИНДИВИДУАЛЬНОЙ БЕСПОМОЩНОСТИ И НЕДАЛЬНОВИДНОСТИ.
Если вам скажут: Боже мой! Я не прошу покровительства, я требую только наложения на зерно и мясо такой ввозной пошлины, которая уравновешивала бы тяжкие налоги на французский народ; простой, небольшой пошлины, которая бы равнялась прибавке к стоимости нашего зерна, производимой налогами, —
отвечайте: извините, но я также плачу налог. Поэтому, если покровительство, которого вы требуете для самих себя, повышает для меня ценность вашего зерна именно в той мере, в какой налог падает на вас, то ваша просьба клонится лишь к тому, чтобы установить между ними такого рода отношение: “Налоги, думаете вы сами про себя, тяжелы, потому я, продавец зерна, не стану уплачивать их вовсе, а ты, мой сосед, — покупатель, заплатишь две доли: и свою и мою!” Нет, сосед, на вашей стороне может быть сила, но права такого у вас нет!
Если вам скажут: ведь я плачу налог и потому для меня трудно конкурировать на своем собственном рынке с иностранцами, не платящими налогов, —
отвечайте: 1) это не ваш рынок, а наш. Я питаюсь хлебом и плачу за него, поэтому надо и меня учитывать;

1. в наше время мало кто из иностранцев освобожден от налогов;
2. если налог, за введение которого вы голосовали, возвращает вам в форме дорог, каналов, безопасности и т.д. больше, чем вы платите, то вы не вправе отказываться в ущерб мне от конкуренции с иностранцами, не платящими налогов, но зато и не пользующимися безопасностью, дорогами и каналами. Отказ ваш можно было бы иначе выразить так: я требую уравнительной пошлины, потому что ношу лучшее платье, имею лучших лошадей, лучшие плуги, нежели РУССКИЙ КРЕСТЬЯНИН [36];
3. если вы находите налог несоразмерным с тем, что получаете за него, не соглашайтесь на его установление; и наконец,
4. если вы уже согласились платить налог и хотите избавиться от него, придумайте такую систему, которая бы представляла возможность переложить его на иностранцев. Тариф перелагает вашу долю налога на меня, а я и сам плачу много.

Если вам скажут: для России свобода торговли необходима для выгодного обмена ее продукции (мнение г-на Тьера, высказанное им в апреле 1847 года), —
отвечайте: свобода торговли необходима везде и по той же самой причине.
Если вам скажут: каждая страна имеет свои потребности, и нужно действовать в соответствии с ними (г-н Тьер), —
отвечайте: каждая страна всегда действует сообразно со своими потребностями, если никто не мешает ей.
Если вам скажут: у нас нет листового железа, а потому надо допустить ввоз его (г-н Тьер), —
отвечайте, премного благодарны.
Если вам скажут: для купеческого флота необходим фрахт. Наш флот не может конкурировать с иностранным из-за недостатка груза в обратном направлении (г-н Тьер), —
отвечайте: если мы станем делать все у себя, то суда ваши будут и отправляться и возвращаться без груза. Если ввоз иностранных товаров запрещен, то надо стремиться иметь морской флот так же, как иметь повозки там, где запрещено перевозить какие бы то ни было тяжести.
Если вам скажут: даже допустив, что протекционизм несправедлив, мы не можем не прийти, однако, к заключению, что на нем основан весь существующий порядок вещей: инвестированы капиталы, приобретены права; из этого положения нельзя выйти, не повергая страну в бедственное состояние, —
отвечайте, всякая несправедливость кому-нибудь выгодна (исключая, быть может, ограничения, которые со временем становятся убыточными для всех); оправдывать существование несправедливости расстройством, которое может повлечь уничтожение ее, значит утверждать, что несправедливость должна длиться вечно единственно потому, что она существовала однажды.

2.16 ПРАВАЯ И ЛЕВАЯ РУКИ 170

ДОКЛАД КОРОЛЮ
Государь!
Когда видишь, с какой дерзостью эти приверженцы свободной торговли распространяют свое учение, утверждая, что право покупать и продавать вытекает из права собственности (наглая теория, истинным адвокатом которой является г-н Билло171), поневоле серьезно тревожишься по поводу положения нашей отечественной промышленности. В самом деле, что делать французам со своими руками и способностями, когда им будет предоставлено право свободного обмена?
Правительству, которое вы удостоили своим доверием, придется призадуматься над таким тревожным положением и изыскать средства к установлению нового благоразумного покровительства взамен того, которому угрожает опасность. Оно предлагает вам запретить вашим верным подданным пользоваться правой рукой.
Государь, не обижайте нас и не подумайте, будто мы легкомысленно решились на новую меру, которая на первый взгляд может показаться слишком странной. Глубокое изучение покровительственной системы раскрыло нам следующий силлогизм, на котором она всецело основывается:
чем больше работаешь, тем делаешься богаче;
чем больше препятствий, тем больше работаешь;
следовательно, чем больше препятствий, тем становишься богаче.
Что же такое на самом деле есть протекционизм как не искусное применение этого умозаключения, которого не опровергнут и хитрые доводы самого г-на Билло?
Представим себе страну в виде какого-нибудь сложного существа, состоящего из 30 миллионов ртов, а стало быть, из 60 миллионов рук. Положим, что оно производит стенные часы, рассчитывая обменять их потом в Бельгии на 10 центнеров железа.
А мы говорим ему: “Производи железо само”.
“Я не могу, — отвечает оно нам, — это отнимет у меня слишком много времени. Я не приготовлю и 5 центнеров за то время, как изготовлю часы”.
“Ах ты, наивный мечтатель-утопист! — возразим мы. — Потому-то мы и запрещаем тебе делать часы и приказываем приняться за железо. Разве ты не видишь, что мы обеспечиваем твою занятость?”
Государь, от вашей проницательности не ускользнет, конечно, что такое требование было бы равносильно тому, как если бы мы сказали: работай левой рукой, а не правой.
Создавать препятствия, чтобы дать возможность расширить свой труд, ведь таков принцип отживающей теперь системы запрещений? Но таков же и принцип нарождающегося теперь нового запрещения. Государь, вводить такую регламентацию не значит вводить что-нибудь новое, а значит просто быть последовательным.
Предлагаемая нами мера помещает систему запрещения на прочный фундамент. Правда, очень трудно, гораздо труднее, чем думают, делать одной левой рукой все, что привыкли делать правой. Вы убедитесь в этом, государь, если соблаговолите проверить нашу систему на каком-нибудь знакомом для вас деле, ну хотя бы на тасовании карт. Итак, мы можем считать себя счастливыми, потому что открыли для труда новое безграничное поприще.
Когда рабочие всякого рода будут вынуждены работать одной левой рукой, то представьте себе, государь, какое огромное число их потребуется для того, чтобы удовлетворить совокупности всех существующих потребностей, предположив, что они не изменятся (так всегда поступаем мы, когда сравниваем две противоположные системы производства). Такой поразительный спрос на ручной труд непременно вызовет значительное повышение заработной платы, и тогда нищенство в стране как по волшебству исчезнет.
Государь, отеческое сердце Ваше возрадуется при мысли, что благотворное влияние нового закона распространится и на ту прекрасную половину великой семьи человеческой, участь которой составляет предмет вашей усиленной заботы. В самом деле, какова теперь судьба женщин во Франции? Мужчины, как более смелые и грубые, понемногу вытесняют женщин из всех работ.
В прежнее время они еще получали кое-какие средства в конторах для продажи лотерейных билетов, но безжалостный гуманизм закрыл эти конторы. А под каким предлогом? Чтобы сберечь, как было сказано в декрете о запрещении лотерей, гроши бедняков. Но разве бедняки получали когда-нибудь за такие гроши столь невинное и сладостное удовольствие, какое испытывали они в ожидании результата розыгрыша? Когда бедняк, лишенный всех радостей жизни, откладывал каждые две недели свой дневной заработок, чтобы поставить его на quateme sec172, сколько прекрасных часов счастья доставлял он своему семейству! Надежда никогда не покидала домашнего очага. Убогое жилище наполнялось мечтами: жена мечтала затмить своих соседок блеском своего туалета, сын видел себя тамбурмажором173, а дочь предвкушала, как пойдет она к алтарю под руку со своим суженым.
А ведь стоит чего-нибудь и забыться в сладком сне!174
О! Лотерея составляла поэзию бедняка, а мы вырвали ее из его рук!
Лотерея закрыта, но чем же заменить ее для наших бедняков? Табаком и почтой?
Табак, слава Богу, процветает благодаря тому, что наша элегантная молодежь живо переняла утонченные привычки августейших особ.
А почта!.. Мы не будем о ней ничего говорить — она станет предметом особого доклада.
Итак, что же еще, за исключением табака, остается для ваших подданных? Ничего, кроме вышивания, вязания и шитья — печальных средств, которые все более вытесняются варварской наукой, называемой механикой.
Но лишь только появится ваш указ, лишь только правые руки будут отрублены или связаны, все сразу изменится. В 20, в 30 раз большего числа вышивальщиц, прачек, гладильщиц, портних и рубашечниц будет недостаточно для удовлетворения всех потребностей (да будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает! 17S) королевства, предполагая, что потребление, согласно нашему способу рассуждения, не изменится.
Правда, холодные теоретики будут оспаривать это предположение, потому что платья и сорочки станут дороже. Но этот аргумент ничего не доказывает ни против работы одной левой рукой, ни против покровительства, потому что самая эта дороговизна есть результат и признак того излишнего напряжения сил и труда, на котором в том и другом случае мы предполагаем основать благоденствие рабочего класса.
Да, мы рисуем себе трогательную картину будущего процветания швейной промышленности. Сколько движения! Сколько деятельности! Сколько жизни! На каждое платье понадобится 100 пальцев вместо 10. Вы не увидите тогда ни одной праздной девушки, и при свойственной вам, государь, проницательности нам нечего объяснять, к каким нравственным последствиям поведет эта великая революция. Не только увеличится число занятых делом девушек, но и каждая из них выручит больше, потому что их будет все-таки меньше, чем будет требоваться, и если опять появится конкуренция, то уже не между девушками, шьющими платья, а между прекрасными дамами, которые их носят.
Итак, вы видите, государь, что наше предложение не только соответствует экономическим традициям правительства, но и само по себе нравственно и демократично.
Чтобы оценить его последствия, предположим, что преобразование уже совершилось, и перенесемся мыслью в будущее; представим себе, что оно действует уже 20 лет. Праздность изгнана из страны, довольство и согласие, радости жизни и нравственность вместе с трудом проникли во все семьи, нет больше нищеты, нет проституции. Только потому, что одна левая рука неудобна для работы, появилось много нового труда, а с ним и достаточное вознаграждение. Все устроилось как нельзя лучше, и мастерские переполнились рабочими. Не правда ли, государь, что если бы тогда утописты вдруг потребовали свободы для правой руки, то вызвали бы тревогу по всей стране? Не правда ли, что такая реформа перевернула бы все вверх дном? Значит, наша система хороша, коли ее нельзя было бы уничтожить без страданий народа.
А между тем, какое-то тяжелое предчувствие говорит нам, что когда-нибудь образуется (такова превратность судьбы человеческой) товарищество для освобождения правых рук.
Нам сдается, что мы уже слышим в зале Монтескье 176 следующую речь либр-декстеристов177.
“Народ, ты думаешь, что ты сделался богаче вследствие того, что тебя лишили возможности пользоваться одной рукой; ты видишь только дополнительную занятость, которую это тебе дает. Но посмотри же, как подорожали все товары и как уменьшилось их потребление. Мера эта не увеличила источника заработной платы - капитала. Воды, вытекающие из этого большого резервуара, приняли другое направление, объем их не увеличился, и окончательный результат всего этого для народа есть уменьшение благосостояния настолько, насколько миллионы правых рук могут произвести больше, чем одинаковое число левых рук. Соединим же свои силы и ценою некоторых неизбежных временных потерь приобретем себе право работать обеими руками”.
К счастью, государь, сейчас образуется ассоциация для защиты работы левой рукой, и синистристам178 нетрудно будет опровергнуть все эти общие рассуждения, идеальные предположения и абстракции и утопические фантазии. Им нужно будет откопать лишь Промышленный вестник за 1846 год. Они найдут там готовые доводы против свободы торговли, которыми легко можно опровергнуть теорию свободы правой руки, и для этого достаточно будет заменить только одно слово.
“Парижская лига для введения свободы торговли была уверена в содействии рабочих. Но водить рабочих за нос оказалось уже невозможным. Они знают политическую экономию лучше наших патентованных профессоров... Свобода торговли, отвечали они, отняла бы у нас нашу работу, а работа составляет нашу действительную, великую и основную собственность: если есть работа и если ее много, то цена товаров никогда не может сделаться недоступной. Но без работы, если бы хлеб стоил даже и меньше 1 су за фунт, работник должен умирать от голода. Ваше же учение вместо увеличения существующего в настоящее время количества работы во Франции стремится уменьшить его, т.е. повергнуть нас в бедность” (номер от 13 октября 1848 года).
“Когда на рынке много товаров, то цена их действительно понижается. Но с уменьшением ценности товаров уменьшается и заработная плата, и тогда вместо того, чтобы быть в состоянии покупать более необходимые нам предметы, мы доходим до невозможности купить что бы то ни было. Значит, положение рабочего гораздо бедственнее в том случае, когда товары продаются дешево” (Готье де Рюмильи в Mortiteur industriel, 17 ноября 1846 года).
Недурно было бы, если бы синистристры присоединили к своей прекрасной теории несколько угроз, вроде тех, что приводятся ниже.
“Как! Хотите заменить работу левой руки работой правой и произвести таким образом насильственное уменьшение, если не совершенное уничтожение, заработной платы, единственного источника существования почти всего народа!
И сделать это в то время, когда неурожаи и без того уже требуют таких жертв со стороны рабочего, заставляют его бояться за свое будущее, делают его более склонным следовать дурным советам и быть готовым изменить своему благоразумному поведению, которым он отличался до сих пор!”
Мы надеемся, государь, что благодаря столь разумным доводам левая рука всегда выйдет победительницей в случае, если бы и разгорелась борьба.
Может быть, образуется ассоциация, которая докажет, что работа и правой, и левой рукой одинаково нехороша и отыщет какую-нибудь среднюю, могущую привести всех к соглашению.
Изобразив декстеристов, увлеченных мнимо либеральным принципом, верность которого еще не доказана опытом, и синистристов, не желающих выйти из приобретенного уже положения, ассоциация на это скажет: “Говорят, что нет средства примирить обе партии, не видят того, что работникам в одно и то же время приходится защищаться против тех, кто не желает ничего изменять в настоящем положении, потому что оно им выгодно, и против тех, кто мечтает о ниспровержении всего существующего экономического порядка, не определив ни объема, ни значения предполагаемого ими преобразования!” (National, 16 октября)
Мы, однако, не хотим скрывать от Вашего Величества, что в нашем проекте есть слабая сторона. Нам могут сказать: через 20 лет все левые руки приобретут такую же ловкость, какой отличается теперь правая рука, и тогда уже нельзя будет рассчитывать на неловкость, как на средство к увеличению народного труда.
На это мы ответим, что, по утверждению ученых врачей, левая часть человеческого тела отличается естественной слабостью, совершенно обеспечивающей будущее труда.
После всего изложенного, согласитесь, государь, подписать повеление о введении предлагаемой нами меры, и принцип всякое богатство происходит от напряж.ен- ности труда сделается преобладающим. Нам будет затем легко его распространить и применить в самых разнообразных областях. Мы постановим, например, что в случае нужды не позволяется работать иначе, чем ногою. Это не невозможнее добывания железа из Сены. Были же люди, которые писали спиной. Вы видите, государь, что у нас не будет недостатка в средствах увеличения народного труда. В крайнем случае, мы можем прибегнуть ко всевозможным ампутациям.

2.17 ДОМИНИРОВАНИЕ ПОСРЕДСТВОМ ПРОМЫШЛЕННОГО ПРЕВОСХОДСТВА 179

“В войне господство достигается превосходством оружия, но в мирное время возможно ли достигнуть господства над конкурентом путем промышленного превосходства?”
Этот вопрос представляет особый интерес в такое время, когда по-видимому нисколько не сомневаются в том, что на поприще промышленности, так же как и на поле битвы, сильный подавляет слабого.
Люди, принявшие такое положение за истину, должны были, конечно, открыть какую-нибудь аналогию между трудом, видоизменяющим предметы, и насилием, гнетущим людей; ибо, если эти два рода действий были противоположны по своей природе, то каким же образом могли бы они быть тождественны в своих последствиях?
Если справедливо, что в промышленности, как и в войне, господство есть необходимое последствие превосходства, то зачем же нам заботиться о прогрессе, о политической экономии, если мы живем в мире, в котором установлен самим Провидением порядок, в силу которого одно и то же последствие — угнетение — следует из прямо противоположных принципов?
Что касается нынешней политики Англии, которой руководит принцип свободы торговли, то многие выдвигают следующее возражение, которое, следует признаться, смущает даже самых непредубежденных из нас: не преследует ли Англия той же цели, но только другими средствами? Не стремится ли она к повсеместному господству? Уверенная в превосходстве своих капиталов и труда, не думает ли она воспользоваться свободной конкуренцией для уничтожения промышленности в Европе, чтобы добиться верховного владычества и получить исключительное право кормить и одевать разоренные народы?
Мне не трудно было бы доказать, что опасения эти необоснованны, что мнимый упадок нашей промышленности слишком преувеличивается, что каждая из важнейших отраслей ее не только может выдерживать борьбу с подобной ей отраслью английской промышленности, но что она должна еще развиться под влиянием иностранной конкуренции и что последняя ведет к общему увеличению потребления, так что становится способным поглотить как внешние, так и внутренние продукты.
Но сегодня я предприму лобовую атаку на это возражение, позволив ему воспользоваться силой и преимуществом “своего поля”. Я не буду говорить о частном случае, об англичанах и французах, а постараюсь разъяснить вопрос в общем виде: что если какой-нибудь стране посредством превосходства в какой-нибудь отрасли промышленности удается уничтожить иностранную конкуренцию в этой отрасли, то тем самым не делает ли она один шаг к доминированию над другой страной, а другой - к зависимости от нее; другими словами, не выигрывают ли оба народа от этой операции, и не больше ли выигрывает в данных случаях народ, побежденный в коммерческом соперничестве.
Если на каждый товар смотреть лишь как на возможность трудиться, то опасения приверженцев покровительства, конечно, совершенно обоснованны. Так, если бы мы стали рассматривать железо только в связи с добывающими его заводчиками, то в этом случае можно было бы опасаться, что конкуренция страны, где железо представляется безвозмездным даром природы, отнимает работу у заводчиков той страны, в которой мало железной руды и топлива.
Но не будет ли такое воззрение односторонним? Имеет ли железо отношение только к заводчикам- производигелям? Разве оно не имеет никакого отношения к потребителям? Разве окончательное и единственное назначение его заключается только в том, чтобы быть произведенным? И, если оно полезно не вследствие труда, необходимого для его производства, но по своим свойствам и многочисленным услугам, которые оно оказывает своей прочностью, ковкостью, то не следует ли из этого, что иностранцы не могут снизить на него цену, даже до невозможности продолжать производство железа у нас, не сделав нам больше добра в первом отношении, чем причинив зла — в последнем?
Заметьте, что есть множество предметов, производство которых, вследствие конкуренции иностранцев, пользующихся естественными выгодами своей страны, у нас невозможно, и в отношении к которым мы находимся действительно в положении, приведенном нами в виде примера о железе. Мы не производим у себя ни чая, ни кофе, ни золота, ни серебра. Но можно ли отсюда заключить, что наша промышленность, взятая в целом, уменьшилась вследствие этого? Нет, чтобы создать равную ценность, для приобретения этих предметов путем обмена, мы тратим меньше труда, чем потребовалось бы для того, чтобы произвести их самим. Тем самым у нас остается больше труда, для того чтобы посвятить его удовлетворению других потребностей. Настолько же мы становимся богаче и сильнее. Все, что может сделать иностранная конкуренция, даже в тех случаях, когда определенная отрасль производства становится для нас безусловно невозможной, — это только сэкономить труд и увеличить наши производственные возможности. Неужели в этом явлении можно видеть путь к господству иностранцев над нами?
Если бы во Франции найдена была золотая руда, то из этого еще не следует, чтобы нам выгодно было разрабатывать ее. Наверное, никто бы не стал заниматься этим, если бы добывание каждой унции золота потребовало от нас больше труда, чем нужно для выработки сукна, на которое можно обменять унцию мексиканского золота. В этом случае для нас было бы выгоднее смотреть на наши ткацкие станки как на золотые прииски. Доводы эти одинаково справедливы по отношению как к золоту, так и к железу.
Заблуждение происходит от того, что мы не замечаем одного обстоятельства, а именно: что превосходство иностранной промышленности препятствует развиваться народному труду всегда только в какой- нибудь определенной форме и, делая эту форму излишней, предоставляет в наше распоряжение продукт того самого вида труда. Если бы люди жили в водолазных колоколах и должны были добывать себе воздух насосом, то это послужило бы им огромным источником труда. Уничтожить этот труд, оставив людей в том же положении, значило бы нанести им страшный вред. Но если труд прекращается потому, что в нем уже нет надобности, потому что люди попадут в другую среду, где воздух приходит в соприкосновение с легкими без усилия, в таком случае нечего жалеть о потере этого труда, если только не искать в работе другой пользы, кроме самого труда.
Именно такого свойства труд уничтожается постепенно машинами, свободой торговли, успехами всякого рода. Это труд не полезный, а излишний, без дели и без результата. Напротив, покровительство вызывает его к жизни, оно переселяет нас под воду, чтобы предоставить нам возможность накачивать воздух; оно заставляет нас искать золото в недоступном, хотя и отечественном руднике, нежели в нашем отечественном ткацком станке. Все действие покровительства можно выразить словами: потеря сил.
Понятно, что я говорю об общих последствиях, а не о временных неудобствах, которые причиняются переходом от дурной системы к хорошей. Всякий прогресс необходимо сопряжен с минутным расстройством. Это может послужить поводом к принятию мер, облегчающих, по возможности, переход, но не к тому, чтобы запрещать систематически всякий прогресс, а тем более, чтобы совершенно не допускать его.
Промышленную конкуренцию изображают в виде конфликта. Но это неверно, точнее это верно, если рассматривать каждую отрасль промышленности только в ее воздействии на другую, подобную ей отрасль, мысленно изолируя их от человечества. Но следует еще кое-что учитывать: их влияние на потребление и всеобщее благосостояние.
Вот почему нельзя уподоблять производство войне.
На войне сильный подавляет более слабого. В производстве сильный наделяет силой более слабого. Это совершенно подрывает любые аналогии с войной.
Пусть англичане сильны и искусны, пусть они обладают во многом окупившимися капиталовложениями, пусть располагают двумя могущественнейшими двигателями производства — железом и топливом. Все это означает, что продукты их труда дешевы. А кто же выигрывает от дешевизны товаров? Тот, кто их покупает.
Не во власти англичан абсолютно уничтожить какую-нибудь часть нашего труда. Они могут сделать ее только излишней для получения существующего уже результата, дать нам воздух и уничтожить необходимость добывания его насосом, и увеличить таким образом производственные возможности, которыми мы можем располагать; но что всего замечательнее, установление мнимого господства становится для них тем невозможнее, чем неоспоримее становится их превосходство.
Итак, рядом строгих, но утешительных доказательств мы пришли к заключению, что, несмотря на учения протекционистов и социалистов, труд и насилие, столь противоположные по своей природе, не менее противоположны и по своему действию.
Для этого нам стоило только показать различие между трудом уничтоженным и трудом сбереженным.
Когда у нас меньше железа, потому что мы меньше трудимся, или когда его у нас больше, несмотря на то, что мы меньше трудимся, это две вещи совершенно противоположные. Приверженцы протекционизма смешивают их, а мы не смешиваем. Вот и все.
Если англичане начинают предприятие, требующее много труда, капитала, ума, природных ресурсов, то они делают это не напоказ, а для того, чтобы обеспечить себе большее количество удовольствий в обмен на свою продукцию. Они, конечно, хотят получить по крайней мере столько, сколько отдают, и производят у себя те предметы, которыми платят за покупаемые у других народов. Поэтому, если они наводняют нас своими произведениями, то это делается из убеждения, что и мы наводним их своей. В этом случае лучшим средством остаться в выгоде будет возможность свободного выбора между следующими двумя способами: прямым производством и непрямым производством. Весь британский макиавеллизм не заставит нас сделать невыгодного для себя выбора.
Перестанем же по-детски сравнивать промышленную конкуренцию с войной; это ложное сравнение, правдоподобие которого основывается на изолировании двух отраслей с целью определить последствия их конкуренции. Но всякая аналогия рушится, как только мы вводим в эти расчеты то действие, которое конкуренция оказывает на изменение всеобщего благосостояния.
В сражении убитый уничтожается полностью, и армия становится слабей. В промышленности же фабрика закрывается лишь в том случае, если вся отечественная промышленность замещает производимое ею, причем с избытком. Представим себе такое положение вещей, при котором взамен каждого убитого воскресают двое полных сил и энергии воинов. Если есть планета, на которой существует такой порядок вещей, то, вероятно, война объявляется там при условиях столь отличных от тех, которые мы видим у нас, что даже и не заслуживает подобного названия.
Такой же отличительный характер имеет и то, что столь неуместно называют промышленной войной.
Пусть бельгийцы и англичане снижают, если могут, цену на свое железо, пусть они снижают ее как можно больше и постоянно, пока не будут отправлять ее нам за так. Этим они могут заставить нас погасить огонь в наших плавильных печах, убить одного нашего солдата, но я предлагаю им испробовать свои силы на том, чтобы воспрепятствовать возникновению и развитию у нас (вслед затем и необходимо вследствие этой дешевизны) тысячи новых отраслей промышленности, более выгодных для нас, нежели убитая.
Из всего сказанного мы заключаем, что доминирование посредством промышленного превосходства невозможно, и само это понятие внутренне противоречиво, потому что любое превосходство какого-либо народа трансформируется в дешевизну производимой продукции и, в конечном итоге, вливает силу во все остальные народы. Изгоним из политической экономии все выражения, заимствованные из военного словаря: бороться на равных условиях, победить, подавить, задушить, потерпеть поражение, вторжение, дань. Что значат все эти выражения? Попробуйте из них хоть что-то выжать. Ничего не выйдет. Или вернее, выйдут нелепые заблуждения и гибельные предрассудки. Подобные слова мешают международному сотрудничеству, сдерживают заключение мирного, всеобщего и неразрывного союза народов и тормозят прогресс человечества!180

.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Экономика и менеджмент