Библиотека Гумер - Экономика и менеджмент

Бастиа Ф. Экономические софизмы

ОГЛАВЛЕНИЕ

2.1. Физиология грабежа
Объяснение
Оправдание
2.2. Два нравственных учения
2.4. Нижний совет труда
2.5. Высокие и низкие цены
Дополнение
2.6. Ремесленникам и работникам
2.7. Китайская сказка
2.8. Post hoc, ergo propter hoc
Cim hoc, ergo propter hoc

Просьба промышленности к правительству так же скромна,
как и ответ Диогена Александру:
не заслоняй мне солнца..
Бентам

2.1 ФИЗИОЛОГИЯ ГРАБЕЖА

Зачем изучать эту сухую науку — политическую экономию?
Зачем? Вопрос разумный, потому что всякий труд по существу своему не заключает в себе ничего привлекательного, и каждый имеет право спросить, к чему он ведет.
Постараемся разрешить этот вопрос. Впрочем, я не обращаюсь к тем философам, которые считают своей обязанностью восхвалять бедность, если не во имя себя, то по крайней мере во имя человечества.
Я говорю для тех, кого богатство влечет. Под этим словом мы будем разуметь не богатство немногих, а довольство, благосостояние, безопасность, независимость, просвещение и достоинство всех.
Есть только два способа добывать средства, необходимые для сохранения, украшения и улучшения жизни: производство и грабеж.
Некоторые, впрочем, говорят, что грабеж есть случайность, местное и преходящее зло, осуждаемое моральной философией, не стоящее внимания политической экономии.
Однако, как бы ни были велики наши снисходительность и оптимизм, необходимо признать, что в мире грабеж практикуется в слишком обширных масштабах и настолько стал частью всех проявлений человеческой жизни, что ни одна общественная наука, а тем более политическая экономия, не может его игнорировать.
Пойдем далее. Главная причина, препятствующая общественному устройству достигнуть возможного совершенства, — это постоянное стремление одних членов общества жить и благоденствовать за счет других.
Если бы грабежа не существовало, общество достигло бы совершенства, а общественные науки лишились бы своего объекта.
Я пойду еще дальше. Когда грабеж становится образом жизни группы людей, совместно живущих в обществе, то со временем они создают легализующую его правовую систему и прославляющий его нравственный кодекс.
Достаточно назвать некоторые самые очевидные виды грабежа, чтобы указать то место, которое он занимает во взаимоотношениях между людьми.
Первый вид составляет война. У диких народов победитель убивает побежденного, чтобы приобрести, если не бесспорное, то по крайней мере неоспариваемое право на охоту.
Далее следует рабство. Когда человек начинает понимать, что труд может повысить плодородие земли, он делится со своим собратом таким образом: “труд твой, а урожай мой”.
Затем идет теократия. “По тому, как ты даешь мне или
ОТКАЗЫВАЕШЬ МНЕ, Я ОТВОРЮ ТЕБЕ ВРАТА РАЯ ИЛИ АДА”.
И, наконец, монополия. Отличительный характер ее заключается в том, что она позволяет действовать великому закону общества: услуга за услугу, но вводит в переговоры элемент насилия и тем самым нарушает баланс между получаемой и оказываемой услугой.
Грабеж несет в себе зародыш саморазрушения. Редко бывает так, чтобы большинство грабило меньшинство. В таком случае последнее скоро бы обеднело до такой степени, что не могло бы утолить алчность большинства, и грабеж за неимением объекта прекратился бы сам собою.
Почти всегда случается так, что страдает большинство, но тем не менее грабеж всегда обречен на бесславный конец.
Если грабеж использует силу, как в случае войны и рабства, то в долгосрочной перспективе сила всегда оказывается на стороне большинства.
Если же он осуществляется посредством обмана, как В СЛУЧАЕ ТЕОКРАТИИ и монополии [3], то большинство, естественно, в конце концов разоблачает его, если, конечно, разум что-то значит.
Но есть еще провиденциальный закон, которым обусловливается существование в грабеже второй причины его разрушения: это то, что грабеж, перемещая богатство из одних рук в другие, всегда уничтожает некоторую часть его. Война истребляет большое количество ценностей. Рабство парализует способности. Теократия направляет много энергии к достижению ничтожных или гибельных целей. Монополия переводит богатство из одного кармана в другой; но значительная его часть при переходе утрачивается.
Это удивительный закон. При условии равновесия сил поработителей и угнетенных без этого закона грабеж никогда не прекращался бы. Но в силу этого закона баланс постоянно нарушается, либо потому что сами грабители начинают понимать, что разрушается слишком много богатств, либо, если они этого не понимают, то отношения изменяются уже потому, что зло постоянно усугубляется, а то, что, по самой природе своей, постоянно ухудшается, неизбежно должно когда-нибудь и кончиться.
На самом деле, наступает время, когда растрата богатств, увеличиваясь все более и более, доходит наконец до того, что грабитель становится беднее, чем в том случае, если бы он оставался честным человеком.
Именно в таком положении находится, например, народ, которому война обходится дороже, чем добыча; промышленник, который платит за труд рабов больше, чем за труд свободный; теократия, настолько одурманившая НАРОД, ЧТО ПОЛНОСТЬЮ ПАРАЛИЗОВАЛА ЕГО ЭНЕРГИЮ; монополия, вынужденная прилагать все больше усилий по мере того, как все меньше остается для нее пищи; точно так же должно увеличиваться усилие и при доении коровы, когда вымя становится пустым.
Монополия, как оказывается, есть только один из видов грабежа, и состоит из нескольких подвидов, среди которых синекуры, привилегии, ограничения торговли.
Некоторые ее формы весьма просты и наивны. Таковы были феодальные права. При господстве феодальной системы большинство подвергалось грабежу и знало это. Феодальная система была основана на злоупотреблении силой и пала вместе с ней.
Другие формы бывают очень сложны. В таких случаях массы зачастую подвергаются грабежу и даже не подозревают об этом. Иногда случается, что они считают себя еще и обязанными грабежу за все, что у них остается, за то, что отнимается, и за то, наконец, что теряется при переходе собственности из одних рук в другие.
Более того, я готов утверждать, что с течением времени и благодаря силе привычки, появляется много таких грабителей, которые присваивают себе чужую собственность, сами того не подозревая и не желая. Такого рода монополии порождаются обманом и поддерживаются заблуждением. Они исчезают только с появлением света знания.
Все сказанное мною достаточно показывает, что политическая экономия приносит несомненную практическую пользу. Ее можно назвать светилом, которое, обнаруживая обман и уничтожая заблуждение, пресекает общественный беспорядок, называемый грабежом. Не знаю, кто именно, но, кажется, женщина — и она была права, — назвала политическую экономию замком, под которым хранится народное богатство.

ОБЪЯСНЕНИЕ

Если бы этой книжечке было предназначено просуществовать три или четыре тысячи лет, если бы ее постоянно читали, перечитывали, обсуждали, изучали по отдельным предложениям, следили бы в ней за каждым словом, за каждой буквой, из поколения в поколение, как будто она новый Коран; если бы все библиотеки в мире наполнились посвященными ей грудами заметок, объяснений и комментариев, я мог бы еще предоставить воле судьбы изложенные до сих пор мысли, представляющиеся не совсем ясными в их сжатых формах. Но так как для них нужно толкование, то я считаю более благоразумным объяснить их самому.
Свободный обмен услуги на услугу — вот истинный и справедливый закон человеческих отношений. Грабеж состоит в том, что свобода обмена запрещается посредством силы или обмана с целью получить услугу, не оказывая ее взаимно.
Насильственный грабеж происходит следующим образом: дождавшись, когда известное лицо произведет какой-нибудь предмет, его отнимают у производителя силой.
Такой грабеж прямо осуждается заповедью “не укради”.
Когда грабеж предпринимает один человек в отношении другого, то это называется воровством и наказывается заключением виновного в тюрьму; если же целый народ обирает другой народ, то это называется завоеванием и победитель вознаграждается славой!
Но почему же существует такое различие? Исследуя причину этого явления, мы находим, что над нами господствует непреодолимая власть, а именно общественное мнение, которое, подобно атмосфере, окутывает нас со всех сторон, так что мы даже и не замечаем его действия.
Руссо никогда не высказывал более верной мысли, как его замечание о том, что необходимо быть глубоким философом, чтобы быть в состоянии наблюдать явления особенно близкие к нам85.
Вор, именно потому что он действует один, восстанавливает против себя общественное мнение. Его боятся все. Но если у него есть сообщники, он гордится перед ними своими подвигами, и в этом уже можно наблюдать силу общественного мнения: для вора достаточно одобрения его сообщников, чтобы не только заглушить в нем сознание позорности его поступков, но даже чтобы побудить его гордиться своим бесчестием.
Воин живет в ином мире. Порицающее его общественное мнение от него далеко, в побежденных народах; он не ощущает его давления. Общественное мнение окружающей его среды одобряет и поддерживает его, он живо чувствует тесную связь со своими сородичами.
Отечеству воина, создавая себе врагов и опасности, необходимо возбуждать отвагу в своих сынах. Храбрейших из них, тех, которые, расширяя пределы родной земли, доставляли ей больше всего добычи, оно награждало почестями, известностью и славой. Поэты воспевали их подвиги, женщины сплетали им венки. В этом проявлялось могущество общественного мнения: оно не соединяло с понятием о грабеже мысли о его несправедливости и заглушало в грабителе даже сознание преступности.
Общественное мнение, противодействовавшее такого рода грабежу и развивавшееся не у грабившего народа, а у того, который сам подвергался грабежу, не имело значительных последствий. Впрочем, нельзя сказать, чтобы и оно оставалось без последствий. Его значение возрастало по мере того, как народы сближались друг с другом и постепенно привыкали понимать друг друга.
В связи с этим очевидно, что изучение языков и свобода общения между народами оказывали сильное влияние на распространение идей, осуждающих завоевательный грабеж.
К несчастью, нередко народы, страдающие от на- рода-грабителя, сами не упускают случаев поучаствовать в грабеже и потому бывают проникнуты теми же предрассудками.
В таком случае существует лишь одно средство — время. Необходимо, чтобы народы на печальном опыте убедились в том, что взаимный грабеж обладает огромными недостатками.
Быть может, некоторые укажут на другие средства, например на распространение нравственных понятий. Но нравственное образование имеет целью развить элемент добродетели в человеческой жизни. Каким же образом нравственное учение может ограничить акты грабежа, если общественное мнение возводит такое посягательство в ранг величайшей добродетели?
Существует ли нравственная сила, более могущественная, чем религия? Существовала ли когда-нибудь религия более покровительствующая миру и более распространенная, чем христианство? А между тем, что происходит на протяжении восемнадцати столетий? Люди ведут войны между собой не только вопреки религиозным учениям, но даже во имя самой религии 86.
Народ-завоеватель не всегда ведет наступательную войну, и для него иногда наступают тяжелые времена. Воины его сражаются тогда за домашний очаг, за собственность и семью, за свободу и независимость. В такое время война принимает характер величия, чего- то священного. В знамени, освященном служителями алтаря, сосредоточивается для народа все святое на земле: его чтут, как живой образ родины и чести; военная доблесть почитается тогда превыше всех добродетелей. Но опасность проходит, а общественное мнение не меняется и чувство мщения невольно смешивается с представлениями о патриотизме, народ гордо МАРШИРУЕТ ПОД СЕНЬЮ ДОРОГОГО СЕРДЦУ ЗНАМЕНИ ИЗ ОДНОЙ столицу в другую. Кажется, что природа тем самым
НАКАЗЫВАЕТ АГРЕССОРА.
Не увеличение знания, а страх наказания сдерживает стремление к войне, ибо невозможно отрицать, что самые цивилизованные народы готовы вести войну, не заботясь о законах справедливости, если только у них нет причины опасаться возмездия. Лучшим доказательством тому служат дела в Гималаях, Атласских горах, на Кавказе.
Если религия оказалась бессильной, если знание бессильно, то что же может прекратить войну?
Политическая экономия доказывает, что даже на- роду-победителю война не предоставляет значительных выгод. Достаточно только, чтобы большинство ясно убедилось в этой истине. Общественное мнение, которое еще колеблется в своем выборе до настоящего времени, всею силой своей склоняется тогда в сторону мира.
Грабеж, производимый насилием, принимает иногда другую форму. Тогда не дожидаются того, чтобы человек что-то произвел, а овладевают самим человеком, лишают его собственной личности и заставляют работать. Ему не говорят тогда: “Если ты сделаешь для меня это, то я сделаю для тебя вот это”. Ему говорят: “Работай в поте лица, а я воспользуюсь плодами твоего труда?. Это рабство, которое всегда подразумевает злоупотребление силой.
Здесь возникает важный вопрос, заложено ли в самой неоспоримо доминирующей мощи то, что ею будут злоупотреблять. Со своей стороны, я ей не доверяю ни в малейшей степени: полагаться на то, что сила будет
ОГРАНИЧИВАТЬ САМУ СЕБЯ, ВСЕ РАВНО ЧТО ОЖИДАТЬ, ЧТО В ПАДАЮЩЕМ КАМНЕ СОДЕРЖИТСЯ СИЛА, СПОСОБНАЯ ОСТАНОВИТЬ ЕГО ПАДЕНИЕ.
Я ПРОШУ УКАЗАТЬ МНЕ СТРАНУ ИЛИ ЭПОХУ, КОГДА РАБСТВО БЫЛО БЫ ОТМЕНЕНО В РЕЗУЛЬТАТЕ СВОБОДНЫХ И ДОБРОВОЛЬНЫХ ДЕЙСТВИЙ ХОЗЯЕВ.
Рабство представляет собой второй поразительный пример того, что религиозного и человеколюбивого чувства мало еще для борьбы со стремлениями — весьма сильными — личного интереса. Это может показаться грустным явлением для некоторых новых школ, которые в самоотвержении видят принцип, способный преобразовать общество. Они должны сначала изменить природу человека.
На Антильских островах87 рабовладельцы, с самого учреждения там рабства, исповедуют христианскую религию. Несколько раз в день повторяют они слова: “Все люди — братья; в любви к ближнему заключается исполнение христианского закона”. А между тем у них есть рабы. Им кажется это совершенно естественным и законным. Но неужели новейшие реформаторы надеются, что их нравственное учение будет также повсеместно принято, также общеизвестно, будет иметь столь же сильный авторитет и укоренится в сердцах людей столь же глубоко, как и Евангелие. Но если Евангелие не смогло проникнуть от уст в сердце, через великую преграду личного интереса, то каким же образом надеются они, что их учение совершит такое чудо?
Но неужели рабство непобедимо? Нет, то, что вызвало его, должно и уничтожить его, т.е. личный интерес, если только частные выгоды, причинившие обществу эту рану, не будут охраняться вопреки интересам общественным, которым и суждено исцелить от нее общество.
В политической экономии доказано, что только свободный труд ведет к развитию, а рабский труд необходимо статичен. Поэтому первый неизбежно вытесняет последний; примером может служить возделывание неграми индиго88.
Применение свободного труда в производстве сахара приведет к снижению цен на этот продукт. По мере этого понижения невольник будет становиться все менее и менее прибыльным для своего владельца. Рабство давным-давно исчезло бы в Америке само собой, если бы в Европе законы искусственно не повышали цену на сахар. Поэтому мы видим, что владельцы невольников, их кредиторы и представляющие их законодатели деятельно заботятся о поддержании этих законов, служащих сегодня опорой рабства.
К несчастью, законы эти встречают сочувствие в народах, у которых рабство уже исчезло; из этого видно, что и здесь действует власть общественного мнения.
Если общественное мнение господствует в мире силы, то еще более действенным оно должно быть в мире обмана. По правде сказать, собственно в этой области и находится его царство. Обман есть злоупотребление интеллектом; с другой стороны, интеллектуальные прорывы человечества делают общественное мнение более просвещенным. По крайней мере, природа обеих этих сил одинакова. Обман со стороны грабителя обусловливается доверчивостью того, кто подвергается грабежу, а противоядием от легковерия может служить только истина. Отсюда следует, что распространять просвещение значит лишать этот род грабежа пищи.
Сделаем краткий обзор некоторых видов грабежа посредством обмана, осуществляемых в крупных масштабах.
Первым идет грабеж посредством теократического
ОБМАНА.
В ЧЕМ ОН ЗАКЛЮЧАЕТСЯ? ОН ПОБУЖДАЕТ ЛЮДЕЙ ОТДАВАТЬ РЕАЛЬНЫЕ УСЛУГИ В ВИДЕ ПИЩИ, ОДЕЖДЫ, ПРЕДМЕТОВ РОСКОШИ, ПРЕСТИЖА, ВЛИЯНИЯ И ВЛАСТИ В ОБМЕН НА ВООБРАЖАЕМЫЕ УСЛУГИ.
Если Я ГОВОРЮ человеку: “Я ПРЕДОСТАВЛЮ ТЕБЕ услугу НЕМЕДЛЕННО”, - ТО ДОЛЖЕН СДЕРЖАТЬ СВОЕ СЛОВО, В ПРОТИВНОМ СЛУЧАЕ ОЧЕНЬ СКОРО ЧЕЛОВЕК ВСЕ ПОЙМЕТ И МОЙ ОБМАН БУДЕТ БЫСТРО РАЗОБЛАЧЕН.
Но ПРЕДПОЛОЖИМ, Я ГОВОРЮ ему: “В ОБМЕН на твои УСЛУГИ Я ПРЕДОСТАВЛЮ ТЕБЕ ОГРОМНОЕ КОЛИЧЕСТВО УСЛУГ, НО НЕ ЗДЕСЬ, А В МИРЕ ИНОМ. БУДЕШЬ ЛИ ТЫ В ЖИЗНИ ВЕЧНОЙ СЧАСТЛИВ ИЛИ НЕСЧАСТЕН, ЗАВИСИТ ТОЛЬКО ОТ МЕНЯ. Я ПОСРЕДНИК МЕЖДУ Богом И ЧЕЛОВЕКОМ И МОГУ ОТКРЫТЬ
ТЕБЕ ВРАТА ЛИБО РАЯ, ЛИБО АДА”. ЕСЛИ ЧЕЛОВЕК МНЕ ВЕРИТ, ТО ОН ПОЛНОСТЬЮ В МОЕЙ ВЛАСТИ.
ЭТОТ ВИД МОШЕННИЧЕСТВА СУЩЕСТВУЕТ С НЕЗАПАМЯТНЫХ
времен. Хорошо известно, какую власть с его помощью
СКОНЦЕНТРИРОВАЛИ В СВОИХ РУКАХ ЕГИПЕТСКИЕ ЖРЕЦЫ.
Как действуют мошенники, понять легко. Достаточно ЗАДАТЬ СЕБЕ ВОПРОС, А ЧТО БЫ ВЫ САМИ СДЕЛАЛИ НА ИХ МЕСТЕ.
ЕСЛИ, ВЫНАШИВАЯ ПОДОБНЫЕ ЗАМЫСЛЫ, Я ОКАЗАЛСЯ БЫ СРЕДИ НЕВЕЖЕСТВЕННЫХ ЛЮДЕЙ И МНЕ УДАЛОСЬ БЫ С ПОМОЩЬЮ НЕОБЫЧНЫХ И НА ПЕРВЫЙ ВЗГЛЯД ЧУДЕСНЫХ ДЕЙСТВИЙ ПРЕДСТАВИТЬ СЕБЯ СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННЫМ СУЩЕСТВОМ, ТО Я БЫ ЗАЯВИЛ, ЧТО ЯВЛЯЮСЬ ПОСЛАННИКОМ Бога, КОТОРЫЙ НАДЕЛИЛ МЕНЯ ВЛАСТЬЮ ПОЛНОСТЬЮ УПРАВЛЯТЬ СУДЬБАМИ ЛЮДЕЙ.
Затем я должен был бы запретить проверку моих заявлений. Более того, поскольку разум был бы самым
ОПАСНЫМ МОИМ ВРАГОМ, Я ДОЛЖЕН БЫЛ БЫ ЗАПРЕТИТЬ ИМ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ, ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ В ОТНОШЕНИИ ЭТОГО ОПАСНОГО ДЛЯ МЕНЯ ПРЕДМЕТА. МНЕ НЕОБХОДИМО БЫЛО БЫ НАЛОЖИТЬ ТАБУ, КАК ГОВОРЯТ ДИКАРИ, НА ВСЕ, ЧТО СВЯЗАНО
с этим вопросом. Отвечать на него, спрашивать о нем,
ДАЖЕ ДУМАТЬ об ЭТОМ СТАЛО БЫ НЕПРОСТИТЕЛЬНЫМ ПРЕСТУПЛЕНИЕМ.
Безусловно, наложение табу в качестве барьера,
ПРЕГРАЖДАЮЩЕГО ПУТЬ ЛЮБЫМ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫМ УСИЛИЯМ, ВЕДУЩИМ К ОБНАРУЖЕНИЮ МОЕГО МОШЕННИЧЕСТВА, БЫЛО БЫ ВЕРХОМ ИЗОБРЕТАТЕЛЬНОСТИ. ОБЪЯВИТЬ МАЛЕЙШЕЕ СОМНЕНИЕ СВЯТОТАТСТВОМ - ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ЛУЧШЕЙ ГАРАНТИЕЙ ОТ РАЗОБЛАЧЕНИЯ?
Однако эту фундаментальную гарантию я должен
БЫЛ БЫ ДОПОЛНИТЬ НЕСКОЛЬКИМИ ВСПОМОГАТЕЛЬНЫМИ. К ПРИМЕРУ, ЧТОБЫ ЗНАНИЕ НИКОГДА НЕ ПРОНИКЛО В МАССЫ, Я ДОЛЖЕН БЫЛ БЫ ПРЕДОСТАВИТЬ СЕБЕ И СВОИМ СООБЩНИКАМ МОНОПОЛИЮ НА ВСЕ НАУКИ И СКРЫТЬ ИХ ПОД ПОКРОВОМ МЕРТВОГО ЯЗЫКА И ИЕРОГЛИФИЧЕСКОГО АЛФАВИТА, А ЧТОБЫ НИКАКАЯ ОПАСНОСТЬ НИКОГДА НЕ ЗАСТИГЛА БЫ МЕНЯ ВРАСПЛОХ, Я ДОЛЖЕН БЫЛ БЫ ПРИДУМАТЬ НЕКИЙ ИНСТИТУТ, КОТОРЫЙ ПОЗВОЛИЛ БЫ МНЕ ПРОНИКАТЬ СРЕДИ БЕЛА ДНЯ В ТАЙНИКИ СОЗНАНИЯ КАЖДОГО ЧЕЛОВЕКА.
Не было бы ошибкой с моей стороны удовлетворять
И НЕКОТОРЫЕ РЕАЛЬНЫЕ ПОТРЕБНОСТИ МОЕГО НАРОДА, ОСОБЕННО ЕСЛИ ОТ ЭТОГО ПОВЫШАЛИСЬ БЫ МОЕ ВЛИЯНИЕ И АВТОРИТЕТ. Например, люди испытывают большую потребность В ОБРАЗОВАНИИ И МОРАЛИ, И Я МОГУ СДЕЛАТЬ СЕБЯ источником того и другого. Тем самым я по своему
ЖЕЛАНИЮ МОГУ НАПРАВЛЯТЬ УМЫ И СЕРДЦА МОЕГО НАРОДА.
Мне необходимо было бы установить неразрывную СВЯЗЬ МЕЖДУ нравственностью и моим авторитетом, заявив о невозможности существования одного без ДРУГОГО, так что если кто-либо осмелится поставить
ПОД СОМНЕНИЕ ТАБУИРОВАННЫЙ ВОПРОС, ТО ВСЕ ОБЩЕСТВО
(которое не может существовать без морали) ИСПЫТАЕТ
НЕВЕРОЯТНЫЕ ПОТРЯСЕНИЯ И ОБРУШИТ ВЕСЬ СВОЙ ГНЕВ НА БЕЗРАССУДНОГО РЕФОРМАТОРА.
Если мне это удастся, то люди будут мне принадлежать в большей степени, чем если бы они были просто моими рабами. Рабы проклинают оковы, мой народ бы их благословлял. Тем самым я выжег бы клеймо рабства НЕ на их лбу, а в их сердцах и СОЗНАНИИ.
Разрушить это величественное здание несправедливости под силу лишь общественному мнению, но откуда оно возьмется, если каждый кирпич этого ЗДАНИЯ объявлен табу. Это дело времени и печатного станка.
Бог ЗАПРЕЩАЕТ МНЕ ИСКАТЬ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА, ПОДРЫВАЮЩИЕ УТЕШИТЕЛЬНУЮ ВЕРУ в ТО, ЧТО ЭТА ПОЛНАЯ СТРАДАНИЙ ЖИЗНЬ ЯВЛЯЕТСЯ ПРЕЛЮДИЕЙ БУДУЩЕЙ СЧАСТЛИВОЙ
жизни! Но никто, даже сам Папа Римский, не сможет
ОТРИЦАТЬ, ЧТО НЕОДОЛИМОЕ ТОМЛЕНИЕ, ЗАСТАВЛЯЮЩЕЕ НАС ПРИНЯТЬ ЭТУ ВЕРУ, БЕССТЫДНО ЭКСПЛУАТИРУЕТСЯ. МНЕ КАЖЕТСЯ, ЕСТЬ ОДИН ПРИЗНАК, ПО КОТОРОМУ МОЖНО СУДИТЬ, СТАЛИ ЛИ ЛЮДИ ЖЕРТВОЙ ПОДОБНОГО ОБМАНА. ПРОАНАЛИЗИРУЙТЕ РЕЛИГИЮ И ПОВЕДЕНИЕ СВЯЩЕННИКОВ И ПОСМОТРИТЕ, ЯВЛЯЮТСЯ ЛИ СВЯЩЕННИКИ ОРУДИЕМ РЕЛИГИИ ИЛИ ЖЕ РЕЛИГИЯ ИСПОЛЬЗУЕТСЯ СВЯЩЕННИКАМИ В КАЧЕСТВЕ ОРУДИЯ.
Если СВЯЩЕННИК ЯВЛЯЕТСЯ ОРУДИЕМ РЕЛИГИИ, ЕСЛИ ЕГО ЕДИНСТВЕННОЙ МЫСЛЬЮ ЯВЛЯЕТСЯ РАСПРОСТРАНЕНИЕ ПОВСЮДУ НРАВСТВЕННЫХ ПРИНЦИПОВ И ИХ БЛАГОТВОРНЫХ ПОСЛЕДСТВИЙ, ТО ОН БУДЕТ БЛАГОРОДНЫМ, ТЕРПИМЫМ, СКРОМНЫМ, МИЛОСЕРДНЫМ И РЕВНОСТНЫМ, ЕГО ЖИЗНЬ БУДЕТ НАПОМИНАТЬ БОЖЕСТВЕННЫЙ ОБРАЗЕЦ, ОН БУДЕТ ПРОПОВЕДО-
ВАТЬ СВОБОДУ И РАВЕНСТВО ЛЮДЕЙ, МИР И БРАТСТВО МЕЖДУ НАРОДАМИ, ОН БУДЕТ СОПРОТИВЛЯТЬСЯ ИСКУШЕНИЯМ МИРСКОЙ ВЛАСТИ, ПОСКОЛЬКУ НЕ ЖЕЛАЕТ ИМЕТЬ НИКАКИХ СВЯЗЕЙ С ТЕМ, ЧТО БОЛЬШЕ ВСЕГО НА СВЕТЕ НУЖДАЕТСЯ В ОГРАНИЧЕНИИ, ОН БУДЕТ ЧЕЛОВЕКОМ ИЗ НАРОДА, ДОБРЫМ СОВЕТЧИКОМ, НЕЖНЫМ УТЕШИТЕЛЕМ, ЧЕЛОВЕКОМ, МНЕНИЕ КОТОРОГО УВАЖАЮТ, И ЧЕЛОВЕКОМ, ПОСЛУШНЫМ Евангелию.
Если, НАОБОРОТ, РЕЛИГИЯ ЯВЛЯЕТСЯ ОРУДИЕМ СВЯЩЕННИКА, ТО ОН БУДЕТ ОТНОСИТЬСЯ К НЕЙ, КАК ИНСТРУМЕНТУ, КОТОРЫЙ МОЖНО ПО-РАЗНОМУ ПОВОРАЧИВАТЬ в своих ЛИЧНЫХ ЦЕЛЯХ, ЛИШЬ БЫ ПОЛУЧИТЬ С ЕГО ПОМОЩЬЮ НАИБОЛЬШИЕ ВЫГОДЫ ДЛЯ СЕБЯ. ОН БУДЕТ УМНОЖАТЬ ЧИСЛО ЗАПРЕТНЫХ ТЕМ, ПОДГОНЯТЬ СВОИ НРАВСТВЕННЫЕ ПРИНТ ТИПЫ ПОД ИЗМЕНЯЮЩИЕСЯ ВРЕМЕНА, ЛЮДЕЙ И ОБСТОЯТЕЛЬСТВА. ОН БУДЕТ ЗАПУГИВАТЬ ПРОСТОЙ НАРОД ЗАУЧЕННЫМИ ЖЕСТАМИ И ПОЗАМИ, БОРМОТАТЬ СЛОВА, КОТОРЫЕ ДАВНЫМ-ДАВНО ПОТЕРЯЛИ ВСЯКИЙ СМЫСЛ И СТАЛИ БЕССОДЕРЖАТЕЛЬНЫМИ УСЛОВНОСТЯМИ. Он БУДЕТ ТОРГОВАТЬ РЕЛИКВИЯМИ, НО ТАК, ЧТОБЫ НЕ ПОШАТНУТЬ ВЕРУ ЛЮДЕЙ В ИХ СВЯТОСТЬ, ОН БУДЕТ ЗАБОТИТЬСЯ О ТОМ, ЧТОБЫ ЧЕМ БОЛЕЕ ПРОНИЦАТЕЛЬНЫМИ СТАНОВИЛИСЬ ЛЮДИ, ТЕМ МЕНЕЕ ОЧЕВИДНЫМ ДЛЯ НИХ БЫЛО ЕГО ТОРГАШЕСТВО. ОН УЧАСТВОВАЛ БЫ ВО ВСЕМИРНЫХ ИНТРИГАХ И ВСЕГДА ПРИНИМАЛ БЫ СТОРОНУ ТЕХ, КТО НАХОДИТСЯ У ВЛАСТИ, ПРИ ОДНОМ УСЛОВИИ! ЧТОБЫ И ОНИ ПРИНИМАЛИ его сторону. Короче говоря, все его действия показывали БЫ, ЧТО ЕГО ЦЕЛЬ НЕ УСПЕХИ РЕЛИГИИ ПОСРЕДСТВОМ КЛИРА, А УСПЕХИ КЛИРА ПОСРЕДСТВОМ РЕЛИГИИ. А ПОСКОЛЬКУ СТОЛЬКО УСИЛИЙ НАПРАВЛЕНО НА ЭТУ ЦЕЛЬ, А ЭТА ЦЕЛЬ, СОГЛАСНО НАШЕМУ ПРЕДПОЛОЖЕНИЮ, НЕ МОЖЕТ БЫТЬ НЕ ЧЕМ ИНЫМ, КАК ВЛАСТЬЮ И БОГАТСТВОМ, РЕШАЮЩИМ ДОКАЗАТЕЛЬСТВОМ ТОГО, ЧТО ЛЮДИ СТАЛИ ЖЕРТВОЙ ОБМАНА,
является богатство и могущество священника.
Очевидно, что можно злоупотреблять как истинной
РЕЛИГИЕЙ, ТАК И ЛОЖНОЙ. ЧЕМ БОЛЕЕ ДОСТОИН УВАЖЕНИЯ АВТОРИТЕТ РЕЛИГИИ, ТЕМ БОЛЬШЕ ОПАСНОСТЬ, ЧТО ОН МОЖЕТ БЫТЬ ИСПОЛЬЗОВАН НЕНАДЛЕЖАЩИМ ОБРАЗОМ. ОДНАКО
последствия этого различны. Злоупотребление такого
РОДА ВЛИЯНИЕМ ВСЕГДА ОСКОРБЛЯЕТ ЗДРАВУЮ, ПРОСВЕЩЕННУЮ, ПОЛАГАЮЩУЮСЯ НА СВОИ СИЛЫ ЧАСТЬ НАСЕЛЕНИЯ. Их ВЕРА НЕ МОЖЕТ НЕ ПОШАТНУТЬСЯ, А ОСЛАБЛЕНИЕ ИСТИННОЙ РЕЛИГИИ НАМНОГО ПРИСКОРБНЕЕ, ЧЕМ ПОЛНЫЙ КРАХ РЕЛИГИИ ЛОЖНОЙ.
Степень распространенности этого способа грабежа
ОБРАТНО ПРОПОРЦИОНАЛЬНА ПРОНИЦАТЕЛЬНОСТИ ЛЮДЕЙ, ТАК КАК В СИЛУ СВОЕЙ ПРИРОДЫ ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИЯ РАСПРОСТРАНЯЮТСЯ НАСТОЛЬКО ШИРОКО, НАСКОЛЬКО ИМ ПОЗВОЛЯЮТ. Это НЕ ОЗНАЧАЕТ, ЧТО НЕВЕЖЕСТВЕННЫЙ НАРОД НЕ МОЖЕТ ИМЕТЬ БЛАГОРОДНЫХ СВЯЩЕННИКОВ-ПОДВИЖНИКОВ, НО ЧТО МОЖЕТ ПОМЕШАТЬ ПОДЛЕЦУ НАДЕТЬ СУТАНУ И СТРЕМИТЬСЯ к митре? Популяция грабителей подчиняется закону Мальтуса: их число увеличивается с увеличением СРЕДСТВ К СУЩЕСТВОВАНИЮ, А СРЕДСТВА К СУЩЕСТВОВАНИЮ подлецов — это доверчивость их жертв. Как бы
УСЕРДНО ВЫ НИ ИСКАЛИ, ВЫ НЕ НАЙДЕТЕ ЗАМЕНЫ ПРОСВЕЩЕННОМУ ОБЩЕСТВЕННОМУ МНЕНИЮ. ЭТО ЕДИНСТВЕННОЕ ЛЕКАРСТВО.
Один из видов грабежа, производимого посредством обмана, называется коммерческим подлогом, но это название, как мне кажется, охватывает слишком узкий круг понятий, потому что к этому виду посягательства на чужую собственность можно отнести не только купца, фальсифицирующего товар или прибегающего к фальшивым мере и весу, но и врача- шарлатана, адвоката, запутывающего процесс, и т.д. Каждый из них предлагает в обмен на действительную ценность услугу дурного качества; но так как здесь услуга принимается всегда добровольно, то ясно, что грабеж такого рода должен уменьшаться по мере увеличения информированности людей.
Затем следуют злоупотребления в области услуг, оказываемых правительством [4], предоставляющие настолько огромное поле для грабежа, что мы можем бросить на него только самый беглый взгляд.
Если бы Бог создал человека существом необщественным, то каждый трудился бы только для себя. Богатство отдельного человека возрастало бы соразмерно количеству услуг, которые он оказывал бы сам себе.
Но так как человек — существо общественное, то отсюда возникает обмен одних услуг на другие — при желании части этого утверждения можно поменять местами.
В обществе существуют потребности до того общие, до того повсеместные, что члены общества для удовлетворения их прибегают к услугам правительства [5]. Такова, например, потребность в безопасности. Люди соглашаются платить налоги, чтобы таким образом вознаграждать — разного рода услугами — тех, кто оказывает услуги по обеспечению общей безопасности.
Это соглашение не противоречит принципу обмена, сформулированному политической экономией: сделай для меня это, а я сделаю для тебя другое. Сущность сделки не изменилась, отличается лишь способ оплаты, и это обстоятельство имеет большое значение.
В обычных частных сделках каждый человек сам судит о пользе услуги, им получаемой, и той, которую он оказывает. Он всегда может или отказаться от обмена, или произвести его в другом месте, а отсюда проистекает необходимость предлагать на рынке только такие услуги, которые Moiyr быть приняты добровольно.
Это не так, когда речь идет о государстве, особенно до учреждения представительного правления [6]. Независимо от того, имеем ли мы нужду в услугах такого рода или нет, независимо от их качества, нам необходимо принимать их в том виде, в каком их предлагает государство [7], и платить за них ту цену, которое оно назначит.
Но все люди склонны преувеличивать оказываемые ими услуги и преуменьшать услуги, получаемые в обмен, и это привело бы к хаосу, если бы частные сделки не удостоверялись достигаемой в процессе переговоров ценой. Но такого удостоверения не существует, или почти не существует, в наших сделках с ПРАВИТЕЛЬСТВОМ [8].
А между тем государство [9], в конечном итоге состоящее из отдельных лиц (хотя в настоящее время стараются доказать противное), подчиняется этому универсальному стремлению. Оно всегда желает оказывать нам много услуг, больше, чем нам от него требуется, и пытается заставить нас принять за истинную услугу то, что иногда и не похоже на нее. И это делается с целью требовать от нас, в свою очередь, услуг в ВИДЕ НАЛОГОВ [10].
Государство [11] также подчиняется закону Мальтуса: оно расширяется пропорционально имеющимся средствам, поддерживающим его существование, и склонно проживать больше, чем имеет, а существование его в конечном счете поддерживается народным достоянием. Горе народам, не умеющим ограничить надлежащим образом сферу деятельности государства [12]! У них мало-помалу исчезнет частная предприимчивость, а вместе с ней и богатство, благосостояние, независимость, сознание собственного достоинства.
В доказательство наших слов заметим только, что из всех услуг, требуемых нами от государства [13], главной является обеспечение безопасности.
Чтобы обеспечить нас в этом отношении, необходимо иметь такую силу, которая была бы способна побеждать все частные или объединенные силы, внутренние и внешние, могущие нарушить эту безопасность. Наличие такой силы при существовании в людях фатальной склонности жить за счет других создает очевидную опасность.
Посмотрите, в каких громадных размерах на всем протяжении истории практикуется грабеж посредством злоупотребления правительственной силой и ее избыточностью [14]. Вспомните, какие услуги оказывало народу и каких услуг требовало правительство в Ассирии, Вавилоне, Египте, Риме, Персии, Турции, Китае, России, Англии, Испании и Франции [15]. Какая страшная, поражающая воображение несоразмерность постоянно существовала между тем и другим в каждом случае!
Наконец, выло учреждено представительное правление [16], и можно было надеяться, что все это прекратится как по волшебству.
Правление такого типа основано на следующем принципе: “народ сам посредством своих представителей будет определять сущность и объем деятельности, которую он найдет необходимым отнести к числу правительственных [17] услуг, а также размер вознаграждения за эти услуги”.
Таким образом, стремление присвоить чужое имущество и стремление защищать собственность были поставлены одно против другого. Можно было предполагать, что второе пересилит первое.
Конечно, я убежден в том, что в долгосрочной перспективе ПРЕДСТАВИТЕЛЬНОЕ ПРАВЛЕНИЕ ДОБЬЕТСЯ УСПЕХА [18], но необходимо признать, что пока этого не произошло.
Почему? По двум простым причинам: правительства [19] бывают весьма проницательны, а масса малоопытна.
Первые отличаются особым умением вести дела. Они действуют методично, последовательно, по хорошо задуманному плану, постепенно совершенствуемому традицией и опытом. Они изучают характер людей и их страсти. Если, например, они заметят, что народ имеет склонность к войне, то стараются еще больше подогреть эту гибельную страсть. Посредством дипломатии они окружают народ опасностями, а потом, как и следует ожидать, требуют от него войск, арсеналов, крепостей. Хотя зачастую они даже могут не утруждать
СЕБЯ ПОДОБНЫМИ ТРЕБОВАНИЯМИ, ИБО ВСЕ, ЧТО ОНИ ЖЕЛАЮТ ИМЕТЬ, ИМ ПРЕДЛАГАЕТСЯ И ТАК. ОНИ ТОЛЬКО ДОЛЖНЫ РАСПРЕДЕЛЯТЬ ДОЛЖНОСТИ, ПЕНСИИ, ПРОДВИЖЕНИЕ ПО
службе. Все это требует больших денег. Соответственно ОНИ ВВОДЯТ НАЛОГИ И РАЗМЕЩАЮТ ЗАЙМЫ.
Если народ отличается великодушием, правительство предлагает [19а] излечить все болезни человечества. Ему обещают возродить торговлю, привести в цветущее состояние земледелие, развить фабричную промышленность, покровительствовать литературе и искусствам, искоренять бедность и пр., и пр. Все, что нужно, — это создать дополнительно несколько новых государственных учреждений и содержать новых чиновников.
Одним словом, тактика здесь состоит в том, чтобы представить в виде действительных услуг то, что на самом деле не что иное, как ограничение. В результате, народ платит не за то, что ему оказывают услуги, а за то, что его лишают возможности получать услуги. Правительство [20], достигая гигантских масштабов, начинает наконец поглощать половину национального дохода. А народ между тем удивляется, что его уровень жизни не повышается, хотя он много работает и постоянно слышит о создании новых полезных учреждений, которые должны умножить до бесконечности количество получаемого им дохода.
Все это происходит ОТТОГО, ЧТО ЕСЛИ правительство
демонстрирует все, на что способно, то в народе еще мало распространены ясные понятия о его нуждах и потребностях. Поэтому, когда его призывают избрать тех, кому должна быть доверена правительственная власть, тех, кто будет определять сферу действий правительства и размер вознаграждения за выполнение этих функций, кого выбирает народ? Правительственных чиновников. Люди вверяют самой исполнительной власти право определять границы своей собственной деятельности и формулировать предъявляемые к ней требования. Он действует как герой Мольера, который в выборе фасона и количества костюмов полагался НА своего портного.
Между тем положение дел становится все хуже, и наконец, народ начинает обращать внимание не на средства к исправлению зла (он не так скоро доходит до этого), но только на существование зла.
Править так приятно, что всякий стремится приобрести власть. Соответственно никогда не бывает недостатка в демагогах, которые постоянно говорят народу: мы видим твои страдания и сожалеем о тебе. Если бы мы управляли тобой, то дела пошли бы иначе.
Этот период, обычно довольно продолжительный по времени, характеризуется восстаниями и вторжениями. Если страна подвергается завоеванию, то военные расходы добавляются к налоговому бремени. В
СТРАНЕ-ЗАВОЕВАТЕАЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО ПЕРЕХОДИТ В ДРУГИЕ
РУКИ и злоупотребления продолжаются.
Этот период продолжается до тех пор, пока народ не научится наконец сам распознавать свои истинные выгоды. С какой бы стороны мы ни рассматривали этот вопрос, мы всегда приходим к одному и тому же заключению: единственное лекарство — поступательное просвещение общественного мнения.
Некоторые народы, по-видимому, особенно предрасположены к тому, чтобы делаться жертвой грабежа со стороны правительства [21], а именно те их них, которые, нисколько не заботясь о собственном достоинстве и не имея никакой энергии, считают себя обреченными на погибель, если каждым его шагом не управляют в мельчайших деталях.
Путешествовав не очень много, я видел, однако, страны, где думают, что земледелие не может сделать никаких успехов, если правительство [22] не будет содержать за свой счет образцовых ферм; что лошади скоро вовсе исчезнут, если не будет принадлежащих правительству [23] конных заводов; что отцы не будут воспитывать детей или станут внушать им безнравственные правила, если правительство [24] не решит, чему следует учить, не укажет им программы и пр., и пр.
В ТАКИХ странах революции могут следовать одна за другой, одно правительство будет сменяться другим, но народом все равно будут править по усмотрению и милости правителя (ибо склонность, которую я в настоящий момент обсуждаю, это именно тот строительный материал, из которого состоит правительство); и все это будет продолжаться до тех пор, пока, наконец, народ не убедится в том, что гораздо выгоднее относить возможно большее число услуг к разряду тех, которые обмениваются заинтересованными сторонами и по ценам, устанавливаемым в свободных переговорах89.
Мы видели, что общество основано на обмене услугами; эти услуги должны быть хорошего качества и честны. Но мы показали также, что люди находят выгоду и потому непреодолимо стремятся к преувеличению относительной ценности оказываемых ими услуг. И я не вижу иного способа ограничить это претензии, кроме как предоставив каждому человеку возможность свободно принимать или отказываться от предлагаемых ему услуг.
Именно поэтому некоторые люди прибегают к силе закона с целью ограничить естественное право других людей пользоваться этой свободой в полной мере.
Этот род грабежа [25] называется привилегией или монополией. Посмотрим, каковы его происхождение и основные свойства.
Каждому известно, что услуги, предлагаемые им на рынке, будут цениться и вознаграждаться пропорционально их редкости. Поэтому каждый будет стремиться к тому, чтобы закон не допускал на рынок всех тех людей, которые могут предложить подобные же услуги, или, если для оказания услуги необходимо определенное средство производства, он станет просить чтобы ему законом было предоставлено исключительное право им пользоваться90.
Так как этот вид грабежа составляет главный предмет настоящего труда, то я упомяну о нем здесь вскользь и ограничусь одним только замечанием. Когда монополия существует в единичных случаях, то она обогащает того, кого закон одарил этой привилегией. Может случиться, однако, что все классы производителей, вместо того чтобы стремиться к уничтожению монополий вообще, будут требовать для себя подобных же монополий.
Тем самым грабеж возводится в систему, вводящую в заблуждение всех поголовно, так что в конечном итоге каждый думает, что извлекает с рынка больше, тогда как доля каждого на этом рынке сократилась.
Нет надобности добавлять, что эта странная система сеет раздор не только между всеми классами народа и его сословиями, но и между народами; что она требует ПОСТОЯННОГО, НО ВСЕГДА НЕПРЕДСКАЗУЕМОГО, ВМЕШАТЕЛЬСТВА со стороны правительства; что поэтому она изобилует злоупотреблениями, составляющими предмет предыдущего раздела; что она ставит все отрасли промышленности в неустойчивое положение, избежать которого нет никакой возможности; и, наконец, что она приучает людей в деле обеспечения себя средствами к существованию полагаться на закон, а не на себя. Трудно представить более побудительные поводы к общественным смутам91.

ОПРАВДАНИЕ

Быть может, скажут: “Зачем употреблять слово грабеж? Оно грубо, оно оскорбляет, раздражает и восстанавливает против нас людей спокойных и умеренных;
именно оно вызывает отторжение”. На это я отвечаю во всеуслышание, что я не касаюсь личностей, что я верю в искренность всех сторонников протекционизма и не считаю себя вправе сомневаться в их личной честности, в благородстве чувств и человеколюбии кого бы то ни было. Но я повторяю еще раз, что покровительство гибельно и что оно есть плод заблуждения, жертвами и виновниками которого могут назваться все или по крайней мере огромное большинство людей. Вещи таковы, каковы они есть, и я ничего не в силах изменить.
Вообразите себе, положим, Диогена, который, высунув голову из бочки, говорит: “Афиняне, вам служат рабы; но подумали ли вы о том, что вы тем самым совершаете несправедливость и грабите ваших братьев?”
Или представьте себе трибуна, который выступает в форуме с такой речью: “Римляне, ваши средства существования основаны на последовательном грабеже всех народов”.
Конечно, оба они высказали бы в этих словах неопровержимую истину; но можно ли было бы заключить отсюда, что все жители Афин и Рима были бесчестными, что Сократ и Платон, Катон и Цинциннат были личностями, не достойными уважения?
У кого могла бы явиться подобная мысль? Несомненно, однако же, то, что эти великие люди жили в среде, которая затемняла в них сознание несправедливости. Известно, что Аристотель не мог даже представить себе, что общество могло существовать без рабов.
Рабство существует еще и в наши времена, и совесть не упрекает плантаторов, владеющих рабами. Целые армии служили также орудием великих завоеваний, или, иными словами, великого грабежа. Но разве это значит, что в них не было множества солдат и офицеров, отличавшихся такой личной порядочностью побуждений, какую редко встретишь в промышленном классе, людей, которых вогнала бы в краску одна только мысль о воровстве, которые предпочли бы скорее подвергнуться тысяче опасностей, нежели унизиться до чего-нибудь бесчестного?
Я порицаю не отдельных лиц, а общую тенденцию общественного мнения, увлекающую и ослепляющую их, тенденцию, в которой виновно все общество.
То же самое думаю я и о монополиях. Я обвиняю систему, а не отдельных лиц — общество в целом, а не конкретно кого-то из его членов. Если величайшие философы могли заблуждаться и не видеть несправедливости рабства, то насколько легче земледельцам и промышленникам обманываться относительно сущности и последствий протекционизма.

2.2. ДВА НРАВСТВЕННЫХ УЧЕНИЯ

Дочитав до конца предыдущую главу, если только достанет терпения, читатель, думаю я, непременно воскликнет: “Разве напрасно обвиняют экономистов в сухости и холодности взгляда? Что это за портрет человечества! Неужели грабеж, принимающий все возможные формы, использующий любой предлог, беззаконно и посредством закона злоупотребляющий самым святым, извлекающий пользу из всего — из слабости и легковерия людей, и возрастающий тем быстрее, чем обильнее источники его питания, составляет роковую и неизбежную в обществе силу? Можно ли представить картину более печальную?”
Вопрос не в том, печальна ли она, а в том, правдива ли. История говорит, что правдива.
Впрочем, странно то, что люди, порицающие политическую экономию (или экономизм, как любят они называть эту науку) за то, что она изучает человека и мир такими, каковы они в действительности, сами придерживаются более мрачного взгляда, чем экономисты, по крайней мере в том, что касается прошлого и настоящего. Загляните только в их книги и журналы социалистов: что вы увидите там? Желчь и злобу против общества, развившиеся до такой степени, что само слово “цивилизация” стало для них синонимом несправедливости, беспорядка и анархии. Они не верят в естественную способность рода человеческого улучшать и развивать гармонию, согласие между людьми, доходя до того, что проклинают и саму свободу, которая, по их понятиям, влечет нас в бездну.
Правда, по отношению к будущему эти люди оптимисты. Ибо, несмотря на то, что человечество неспособно руководствоваться собственным разумом; несмотря на то, что на протяжении 6000 лет оно шло по неверному пути, в конце концов явился пророк, который укажет ему дорогу к спасению. И если паства покорно последует за пастырем, он поведет ее в землю обетованную, где процветания можно достигнуть без всяких усилий, где порядок, безопасность и всеобщая гармония интересов будут приятной наградой за расточительность.
Человечество литтть должно позволить реформаторам изменить, как говорит Руссо, его физическую и нравственную природу.
Политическая экономия не ставит себе задачей исследовать, что было бы с обществом, если бы Бог сотворил человека не таким, каким Ему угодно было создать его. Может быть, достойно сожаления, что Проведение при сотворении мира не посоветовалось с некоторыми нашими современными социальными реформаторами. И как небесная механика была бы совершенно иначе устроена, если бы Творец ее спросил совета Альфонса Мудрого92, точно так же и общественный порядок нисколько не был бы похож на тот, в котором мы должны жить, дышать и двигаться, если бы Создатель не пренебрег мнением Фурье. Но так как мы уже живем в обществе, основанном на известном порядке, то нам остается лишь изучать и познавать его законы, в особенности, если условия нашей жизни и их улучшение существенным образом зависят от этого знания.
Мы не можем воспрепятствовать тому, чтобы сердце человека не знало конца своим желаниям.
Мы не можем сделать и того, чтобы удовлетворение этих желаний не зависело от труда.
Мы не можем закрывать глаза на то, что труд противен человечеству, а его плоды притягательны.
Мы не можем сделать так, чтобы люди, поскольку это заложено в их природе, не стремились увеличить свою долю плодов труда, пытаясь посредством силы или обмана переложить его бремя на других.
Не в нашей воле уничтожить историю и заставить замолчать прошедшее, которое свидетельствует, что такой порядок вещей существовал издавна. Мы не можем отрицать, что война, рабство, крепостничество, теократия, избыток правительства, привилегии, всякого рода обман есть неопровержимое и ужасное проявление двух чувств, соединенных в самом сердце человека: влечения к плодам труда и отвращения к его бремени.
“В поте лида будешь есть хлеб свой”. Но каждый из людей желает иметь как можно больше хлеба и как можно меньше пота. История неоспоримо это доказывает.
Но, слава Богу, история доказывает также, что плоды и усилия распределяются среди рода человеческого все более и более равномерно.
Если не отрицать очевидного, следует признать, что по крайней мере в этом отношении общество добилось определенных успехов.
В таком случае в обществе должна заключаться некая естественная, вложенная в него самим Провидением, сила, некий закон, все более и более вытесняющий принцип несправедливости и осуществляющий принцип справедливости.
Мы утверждаем, что эта сила существует в обществе и что ее вложил сам Бог. Если бы ее не было, мы были бы должны, как делают утописты, искать ее в мерах искусственных, в установлениях, требующих предварительного изменения физической и нравственной природы человека, или мы нашли бы, что такие поиски бесполезны и пусты, потому что нет возможности представить себе действие рычага без точки опоры.
Попробуем же определить ту благотворную силу, которая стремится постепенно превозмочь и уничтожить силу вредную, названную нами грабежом, существование которой легко доказывается разумом и подтверждается опытом.
Всякое вредное действие необходимо имеет два предела: один — где оно начинается, и другой — где заканчивается; человека, который выполняет действие, и человека, на которого оно направлено; или, выражаясь школьным языком, субъект и объект.
Таким образом, есть два способа предотвратить вредное действие: либо субъект добровольно удержится от него, либо объект будет сопротивляться.
Этот факт дает начало двум системам этики, которые, никоим образом не противореча друг другу, совпадают в своих выводах: религиозная, или философская, этика и утилитаристская этика, которую я позволю себе назвать экономической.
Религиозная этика [26] для предотвращения вредного действия обращается к его автору, к человеку, представляющему активную сторону. Она говорит ему: “Исправься, очисти себя от пороков; перестань творить зло, твори добро; преодолевай страсти; жертвуй своими выгодами; не угнетай ближнего, которого ты обязан любить, которому обязан помогать; будь прежде всего справедлив, а затем милосерден”.
Это учение более прекрасно и трогательно, чем второе; оно всегда будет показывать род человеческий во всем его величии, всегда будет служить оно лучшим вдохновением для красноречия, возбуждать восхищение и сочувствие людей.
Экономическая, или утилитаристская, система этики стремится к той же дели, но обращается к человеку, представляющему пассивную сторону. Она просто показывает человеку последствия его действий, тем самым побуждая его противодействовать осуществлению тех стремлений, которые могут повредить ему, и уважать те действия, которые приносят пользу. Это учение распространяет в угнетенных массах здравый смысл, знания и оправданное недоверие, что делает УГНЕТЕНИЕ ВСЕ БОЛЕЕ И БОЛЕЕ ОПАСНЫМ.
Нужно заметить, что утилитаристская [26а] этика оказывает влияние и на угнетателя. Вредный поступок производит и добро и зло: зло тому, кто ему подвергается, и добро тому, от кого он исходит. Без этих условий он и не был бы предпринят. Но добро и зло далеко не уравновешиваются друг другом. Сумма дурных последствий всегда и необходимо перевешивает благотворные, потому что сам акт угнетения [27] сопряжен с растратой энергии, вызывает опасность, провоцирует мщение, требует дорогостоящих мер предосторожности. Простое изложение всех этих последствий не ограничивается одним только противодействием ему со стороны угнетенного, оно привлекает на сторону справедливости всех людей с неразвращенным сердцем и СТАВИТ под удар безопасность самих угнетателей [28].
Но легко понять, что этическое учение, которое выражено скорее неявно, чем явно; которое, в конечном счете, есть лишь научное доказательство; которое может даже частично потерять свою эффективность, если изменит свой характер; которое адресуется не к сердцу, а к разуму; которое стремится убедить, а не уверить; которое не дает вам совета, а предоставляет доказательства; назначение которого состоит не в том, чтобы взволновать, а в том, чтобы просветить; которое уничтожает зло не иначе, как лишая его пищи — легко понять, повторяю я, почему это учение обвиняют в сухости и в прозаичности.
Этот упрек не лишен основания, хотя он и несправедлив. Делать упрек такого рода, значит обвинять политическую экономию в том, что она не говорит обо всем, не дает ответов на все вопросы, не есть наука универсальная. Но разве кто-либо говорил о таких непомерных притязаниях с ее стороны?
Обвинение было бы справедливо лишь в том случае, если бы политическая экономия претендовала на применимость своих методов ко всей области морали и имела бы дерзость запрещать философии и религии применять их прямые методы, направленные на усовершенствование человечества.
Пусть так называемая моральная философия в собственном смысле и политическая экономия действуют вместе — первая, вскрывая всю гнусность злого поступка, клеймит его позором в нашей совести, а вторая, представляя картину сопровождающих его последствий, дискредитирует его в нашем суждении.
Признаем даже, что триумф религиозного моралиста [29], когда он достигается, более благороден, утешителен и фундаментален. Но вместе с тем нельзя не согласиться, что экономическая наука достигает успеха, быть может, легче и вернее.
Ж.-Б. Сэй в нескольких строках выразил гораздо лучше, нежели это можно было бы изложить во многих томах, что для уничтожения беспорядка, причиненного лицемерием в каком-нибудь семействе, достойном уважения, есть два средства: исправить Тартюфа или сделать поумнее Оргона93. Мольер — этот великий живописец сердца человеческого — никогда, кажется, не упускал из вида второго средства, как наиболее действенного. То же самое можно сказать и о целом мире.
Скажите мне, что делал Цезарь, и я определю характер римлян его времени.
Скажите мне, как действует современная дипломатия, и я опишу нравственное состояние народов.
Нам не нужно было бы платить почти 2 миллиарда франков налогов, если бы мы не делегировали право ГОЛОСОВАТЬ ПО НИМ ТЕМ, кто их расходует.
Мы избежали бы всех трудностей и сопутствующих издержек африканской проблемы94, если были бы твердо убеждены в том, что в политической экономии, как и в арифметике, дважды два — четыре.
Г-н Гизо не имел бы случая сказать: “Франция достаточно богата для того, чтобы платить за свою славу”, если бы Франция никогда не увлекалась ложной славой 95.
Тот ЖЕ ДЕЯТЕЛЬ НИКОГДА БЫ НЕ ЗАЯВИЛ: “СВОБОДА СЛИШКОМ ЦЕННА ДЛЯ ФРАНЦИИ, ЧТОБЫ ТОРГОВАТЬСЯ ПО ПОВОДУ ЕЕ ЦЕНЫ”, ЕСЛИ БЫ ФРАНЦИЯ ПОНИМАЛА, ЧТО БОЛЬШИЕ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЕ РАСХОДЫ И СВОБОДА НЕСОВМЕСТИМЫ.
Не монополисты, как обыкновенно думают, а то, что монополизировано, поддерживает монополии.
А что касается выборов, то не избиратели подкупаются, потому что есть желающие подкупить, а наоборот; доказательством может служить то, что сами же подкупленные лица оплачивают издержки подкупа. Не они ли в таком случае должны положить этому конец?
Итак, пусть религиозная этика [30], если сможет, смягчит сердца Тартюфов, колонизаторов, синекури- стов, монополистов и пр. Задача политической экономии — просветить жертв обмана.
Какой же из этих двух методов более эффективно содействует общественному развитию? Мне кажется, что последний. Боюсь, что человечеству сначала придется усвоить защитную этическую систему.
Сколько ни всматривался я в предмет, сколько ни читал, ни наблюдал и ни исследовал его, я всегда приходил к тому заключению, что никакое злоупотребление не уничтожалось добровольным отречением от него тех людей, которые извлекали из него пользу.
Напротив, я вижу, что многие злоупотребления уступают, когда сталкиваются с мужественным сопротивлением людей, страдающих от них.
Описание последствий злоупотреблений составляет, таким образом, самое действенное средство для их уничтожения.
В особенности это справедливо по отношению к тем злоупотреблениям, которые, подобно протекционистской системе, причиняя реальные бедствия широким народным массам, приносят лишь воображаемые и обманчивые выгоды тем, кто думает получить от них выгоду.
Но можно ли заключить из вышеизложенного, что утилитаристская этика [31] сама по себе может произвести то общественное совершенство, достижения которого желает и ожидает лучшая и наиболее благородная часть природы души человеческой? Я далек от этой мысли. Допустим повсеместное распространение в обществе этой защитной этической системы, которое в конечном итоге не что иное, как признание того, что правильно понимаемые интересы всех людей согласуются со справедливостью и общим благосостоянием. Общество, в котором не было бы плутов единственно потому, что некого было бы обманывать, в котором порок, существующий скрытным образом и, так сказать, только оцепеневший от недостатка пищи, может снова ожить, как только попадет в питательную среду; общество, в котором кажд ый человек поступает благоразумно только потому, что он видит за собой постоянный надзор, в котором, наконец, реформа, приводя в порядок одни лишь внешние действия, ограничивается только наружной оболочкой и не проникает в глубину сознания людей, — такое общество, говорю я, даже и в благоустроенном виде имело бы весьма мало привлекательного. Иногда мы видим воплощение этого общества в лице приверженцев строгой справедливости, готовых сопротивляться малейшим поползновениям на их права и бдительно ожидающих нападения из-за каждого угла. Вы будете, может быть, уважать таких людей, будете удивляться им, выберете их в депутаты, но не подружитесь с ними.
Вместо того, чтобы заниматься взаимными обвинениями, оба нравственных учения должны действовать заодно, преследуя порок с двух сторон. В то время, как экономисты делают свое дело, выводят из заблуждения Оргонов, искореняют предрассудки, вызывают справедливое и необходимое недоверие, изучают и излагают истинную природу вещей и действий, пусть учителя религиозной нравственности выполняют свою часть работы, хотя и более привлекательную, но зато и более трудную. Пусть поражают они несправедливость, преследуют ее в самых сокровенных изгибах человеческого сердца; пусть раскрывают они прелести милосердия, самоотвержения, самопожертвования; пусть ищут они источник добродетели там, где мы можем лишь осушить источник порока: это их задача. Она благородна и прекрасна. Но зачем им оспаривать полезность задачи, доставшейся на нашу долю?
Разве не будет общество, которое, не будучи совершенно добродетельным, но тем не менее хорошо управляемое экономической системой этики (под которой я понимаю не что иное, как знание политической экономии), создавать условия для распространения РЕЛИГИОЗНОЙ МОРАЛИ [32]?
Привычка, говорят, вторая натура.
Страна, в которой каждый издавна отвык от несправедливости потому только, что она встречает постоянный отпор просвещенного общественного мнения [33], все равно была бы неуютным местом для жизни. Но мне кажется, что она была бы хорошо подготовлена к принятию более возвышенного чистого учения. Отвыкнуть от зла, значит, уже сделать великий шаг к добру. Люди не могут оставаться в одном и том же положении. Оставив путь порока, который ведет только к одному позору, они полнее осознают прелесть добродетели.
Возможно, общество должно пройти через это прозаическое состояние, в котором люди добродетельны по расчету, чтобы затем они могли вознестись в те поэтические сферы, где они уже не будут нуждаться в таком мотиве.

2.3. ДВА ТОПОРА

ПРОШЕНИЕ ПЛОТНИКА ЖАКА БОНОМА
Г-НУ КЮНЕН-ГРИДЕНУ 96, МИНИСТРУ ТОРГОВЛИ
Милостивый государь г-н фабрикант-министр!
Я такой же плотник, как Иисус Христос, владею топором и рубанком и всегда готов к Вашим услугам.
Когда я рубил и обтесывал с ранней зари и до поздней ночи во владениях нашего короля, мне пришло на ум, что мой труд так же национален, как и Ваш.
И с тех пор я думаю: почему бы покровительству не посетить и мою мастерскую, как посещает оно Вашу фабрику.
Ибо если Вы ткете сукна, то я строю крыши — оба мы, только различными способами, укрываем наших клиентов от холода и дождя.
А между тем я сам ищу клиентов, тогда как клиенты ищут Вас. Вы сумели заставить покупателей обращаться к Вам, запретив обращаться за сукном к кому- нибудь другому, кроме Вас, тогда как в моем деле заказчики обращаются к кому им вздумается.
Что же тут удивительного? Г-н Кюнен, сделавшись министром, вспомнил о Кюнене-суконщике. Это так естественно. Но, увы, мое скромное ремесло не произвело из своей среды ни одного министра для Франции. Никто не сказал в пользу плотников ни одного слова, которое уполномочивало бы их обогащаться за счет других, как делаете Вы.
Итак, взгляните на мое положение. Я зарабатываю по 30 су в день, не считая воскресных и праздничных дней. Если я предложу Вам свои услуги одновременно с фламандским плотником, то за какой-нибудь су уступки Вы предпочтете его мне.
Если же я захочу одеться и какой-нибудь бельгийский суконщик предложит мне свое сукно вместе с Вашим, то Вы прогоните его из страны вместе с его сукном.
Таким образом, поневоле отправляясь за покупками в Вашу лавку, притом самую дорогую, мои несчастные 30 су на деле обращаются в 28 су. Что я говорю? Они не стоят и 26 су, ибо Вы, вместо того чтобы изгнать бельгийского суконщика за собственный счет, заставляете меня еще платить тем людям, которым вы для Вашей же выгоды поручаете преследовать бельгийца.
А так как большинство Ваших товаршцей-законода- телей, с которыми Вы отлично понимаете друг друга, берут с меня 1 или 2 су каждый под предлогом покровительства то железу, то каменному углю, то маслу и хлебу, то, в конце концов, не спасти мне от грабежа и 15 су из 30-ти, которые я зарабатываю.
Вы, без сомнения, возразите мне, что эти су, которые переходят без вознаграждения из моего кармана в Ваш, дают возможность людям жить около Вашего замка, а Вам — вести широкую жизнь. На это я заметил бы Вам, что если Вы оставите эти деньги в моем кармане, то они также дадут возможность людям жить около меня.
Как бы то ни было, г-н министр-фабрикант, но я, зная, что дурно буду принят Вами, не иду к Вам прямо требовать (на что имею, однако, полное право) уничтожения тех стеснений, которые Вы навязываете Вашим клиентам, а предпочитаю идти по общей проторенной дороге и покорнейше просить Вас оказать и мне какое-нибудь покровительство.
Но здесь явится у Вас такое затруднение. “Друг мой, — скажете Вы мне, — я бы охотно оказал покровительство тебе и твоим товарищам, но скажи, как приладить таможенные льготы к работе плотников? Запретить что ли ввоз домов как сушей, так и морем?”
Да, это было бы довольно смешно; но, не оставляя своей мечты, я нашел другой способ оказать покровительство детям св. Иосифа, и Вы, я надеюсь, тем охотнее примете его, что он ничем не отличается от приема, составляющего привилегию, которую Вы ежегодно устанавливаете сами для себя.
Это удивительное средство заключается в запрещении употреблять во Франции острые топоры.
Я утверждаю, что такое запрещение не более нелогично и не более произвольно, как и то, которому Вы подвергаете нас относительно Вашего сукна.
За что Вы изгоняете бельгийцев? За то, что они продают дешевле Вас. А почему они продают дешевле? Потому что они, как ткачи, имеют какое-нибудь преимущество перед Вами.
Между Вами и каким-нибудь бельгийцем такая разница, какая существует между тупым и острым топорами. И Вы заставляете меня, плотника, покупать у вас изделия, сделанные тупым топором.
Представьте себе Францию как работника, который хочет своим трудом добыть необходимые ему предметы, в том числе и сукно.
Для этого есть у него два способа: во-первых, самому прясть и ткать шерсть, во-вторых, изготавливать, например, стенные часы, обои или вино. И обменивать их потом у бельгийцев на сукно.
Самый верный из этих двух способов, дающий наилучший результат, может представлять собой острый топор, а другой способ — тупой топор.
Ведь Вы же не отрицаете, что в настоящее время во Франции гораздо труднее получить штуку сукна из- под ткацкого станка (это тупой топор), чем виноградную лозу (это острый топор). Вы настолько не отрицаете этого, что ради именно этого излишка труда (в чем, собственно, и полагаете Вы богатство) и рекомендуете, даже больше — навязываете, нам худший из двух топоров.
Но будьте же последовательны, будьте беспристрастны, если уж не хотите быть справедливы, и пощупайте с бедными плотниками точно так, как Вы поступаете с самим собой.
Издайте закон, в котором было бы сказано: “Никто не может пользоваться другими брусьями и бревнами, как только нарубленными тупыми топорами”.
Вот что произойдет тогда.
Если теперь мы делаем сто ударов топором, то будем делать их триста. То, что мы делаем за один час, потребует трех часов работы. Какое мощное поощрение для труда! Всех существующих в нашем ремесле учеников, подмастерьев и мастеров будет уже недостаточно для удовлетворения всех клиентов. Нас забросают заказами, а следовательно, увеличится и наша заработная плата. Кому понадобится крыша, должен будет подчиниться нашим требованиям точно так же, как теперь всякий желающий приобрести сукно вынужден подчиняться Вашим требованиям.
И пусть только осмелятся когда-нибудь теоретики, защитники свободной торговли, усомниться в пользе предложенной нами меры. Мы сумеем найти опровержение их толкам. У нас под рукой парламентский отчет [34], составленный в 1834 году. Мы уничтожим всех теоретиков, потому что там Вы превосходно защищаете причину всяких запрещений, а вместе с тем и тупые топоры.

2.4 НИЖНИИ СОВЕТ ТРУДА

Неужели у нас достанет духа требовать для каждого гражданина права продавать, покупать, обменивать, оказывать услуги и получать услугу за услугу и, наконец, судить самому о своих делах, с тем лишь условием, чтобы он не нарушал долга справедливости и верно платил в общественную казну лежащие на нем подати? Вы хотите отнять у работников работу, заработную плату и хлеб?
Вот что говорят нам, и я знаю, как принимать эти слова; но я хотел только убедиться: какого мнения об этом сами работники. У меня под рукой было превосходное средство для исследования этого вопроса. То не были те высшие промышленные советы, где богатые собственники, называющие себя земледельцами, где капиталисты, судовладельцы, воображающие, что они моряки, и богачи, акционеры, желающие прослыть работниками, предаются тем гуманистическим идеям, которые так известны каждому из нас.
Нет, то были настоящие работники, работники в истинном смысле этого слова — столяры, плотники, каменщики, портные, сапожники, красильщики, кузнецы, трактирщики, пряничники и пр., и пр., основавшие в моей деревне общество взаимопомощи.
Я преобразовал его собственной властью в нижний совет труда и получил от него доклад, стоящий любого исследования, хотя он не загроможден цифрами и не раздут до размеров тома in quarto, напечатанного за счет государства.
Мне хотелось узнать от этих людей, какое влияние на них оказывает покровительственная система и какого они мнения о ней. Президент заметил мне, что подобным вопросом я нарушаю в определенном смысле условия существования общества. Потому что во Франции, в этой стране свободы, люди, объединяющиеся в ассоциацию, отказываются от своего права рассуждать между собой о политике, т.е. о своих общих интересах. Однако после долгого размышления он предложил мой вопрос на рассмотрение совета. Все собрание было разделено на столько комиссий, сколько было в нем групп, составленных из людей одного и того же ремесла. Каждой из этих комиссий был предложен бланк для внесения в него, по окончании прений, ответов, для чего отведено было 15 дней.
В назначенный срок почтенный президент занял свое кресло (выражаясь официальным языком, а на самом деле он сел на простой стул) и нашел на своем бюро (тоже официальный термин, потому что это был обыкновенный стол) 15 докладов, которые он прочел поочередно. Первый попавшийся доклад был от портных.

Действие покровительства, доклад портных

УЩЕРБ
1. Вследствие покровительственной системы мы платим дороже за хлеб, говядину, сахар, дрова, нитки, иголки и т.д., что соответствует для нас значительному уменьшению заработной платы.
2. Вследствие покровительственной системы наши покупатели также платят гораздо дороже за все предметы и у них остается меньше денег, которые они могут расходовать на одежду, из чего следует, что у нас бывает меньше работы, а потому и меньше прибыли.
3. Вследствие покровительственной системы материи дорожают, каждый старается дольше носить свою одежду или обходиться 
меньшим количеством одежды. Это также уменьшает спрос на нашу работу и заставляет нас предлагать услуги по более низкой цене.

ВЫГОДЫ
1. Несмотря на принятые нами меры, нам было невозможно найти в покровительственной системе ничего такого, что представляло бы выгоду для нашего ремесла.

Вот другой доклад, сделанный кузнецами

Действие покровительства

УЩЕРБ
1. Покровительственная система берет с нас налог, не поступающий в казну, за то, что мы едим, пьем, отапливаем наше жилище и одеваемся.
2. Она берет подобный же налог со всех наших сограждан, не занимающихся кузнечным ремеслом, которые, беднея от этого налога, по большей части употребляют деревянные гвозди вместо железных и заменяют замки на дверях веревкой; таким образом мы лишаемся некоторой доли работы.
3. Она повышает до такой степени цену на железо, что его не используют в нашей местности ни для плугов, ни для балконов, ни для решеток, и наше ремесло, которое могло бы дать занятие стольким людям, нуждающимся в работе, не дает даже нам самим достаточных средств к жизни.
4. То, чего лишается казна по причине невозможности ввоза товаров вследствие высокой пошлины, взимается с нас.

ВЫГОДЫ
Никаких.

Все остальные доклады, от ознакомления с которыми я избавляю читателя, заключали в себе ту же песню, только на другой лад.
Садовники, плотники, сапожники, башмачники, лодочники, мельники — все приносили одну и ту же жалобу.
Я сожалел только о том, что в нашем обществе не состояли земледельцы. Их доклад был бы наверно весьма поучительным.
Но, увы, в наших Ландах97 бедные земледельцы, несмотря на покровительство, не имеют ни гроша денег. Мнимые благодеяния покровительства не мешают им быть париями нашего общества.
Нечего уже и говорить о виноделах. Что преимущественно обратило на себя мое внимание? Это — здравый смысл наших поселян, при помощи которого они понимают не только прямое зло, причиняемое им покровительственной системой, но и тот косвенный вред, который, обращаясь сперва на покупателей, обращается затем и на них самих.
Этого-то, кажется, не понимают, сказал я сам себе, экономисты, пишущие в Moniteur industriel (Промышленный вестник). Может быть, люди, которых ослепляет оказываемое им покровительство, а именно земледельцы, и отказались бы от него, если бы взглянули на вопрос с этой стороны. Может быть, они сказали бы сами себе: “Лучше производить без всякой посторонней помощи среди зажиточных покупателей, нежели пользоваться покровительством среди обедневшего населения”.
Стремиться обогатить поочередно все отрасли промышленности, опустошая последовательно местности, в которых они развиваются, то же самое и так же бесполезно, как задумать перепрыгнуть через свою собственную тень.

2.5 ВЫСОКИЕ И НИЗКИЕ ЦЕНЫ 98

Я считаю своей обязанностью представить читателям несколько замечаний, но, увы, теоретических, о тех заблуждениях, которые возникают из выражений: “высокие цены” и “низкие цены”. На первый взгляд, я знаю, мои замечания найдут слишком утонченными; но здесь идет речь не об утонченности их, а о том, насколько они правильны.
Со своей стороны, я считаю их не только абсолютно верными, но и способными заставить задуматься большое число людей, искренно верующих в благотворную силу протекционизма.
Как приверженцам свободной торговли, так и защитникам ограничений, равно приходится употреблять выражения “высокие цены” и “низкие цены”. Первые стоят за низкие цены, имея в виду выгоды потребителя, вторые объявляют себя на стороне высоких цен, заботясь преимущественно о производителе. Некоторые занимают промежуточную позицию и говорят: “Производитель и потребитель — это один и тот же человек”; поэтому невозможно сказать определенно, должен ли закон способствовать высоким или низким ценам.
Посреди такого столкновения понятий, у закона, кажется, не остается выбора: ему следовало бы предоставить ценам устанавливаться естественным образом. Но против этого восстают непримиримые враги невмешательства (laissez faire). Они настаивают на обязательном вмешательстве закона, не зная даже, в каком направлении он должен действовать. Нам кажется, однако, что тот, кто хочет сделать закон орудием для достижения искусственно высоких или неестественно низких цен, должен был бы изложить причины своего желания и доказать их обоснованность. Бремя доказательства должно лежать исключительно на них. Отсюда следует, что свобода торговли должна признаваться благом до тех пор, пока не будет доказано противное, а свобода торговли заключается в том, чтобы предоставить ценам устанавливаться естественным путем.
Но в настоящее время роли поменялись. Приверженцам высоких цен удалось обеспечить торжество своей системы и поэтому защитникам естественных цен приходится доказывать превосходство свободной торговли. Как с той, так и с другой стороны все доказательства зависят от смысла этих двух выражений. Следовательно, необходимо знать, что они означают.
Заметим прежде всего, что нередко возникали неожиданные явления, способные сбить с толку представителей обоих лагерей.
Чтобы повысить цены, защитники ограничений старались установить покровительственные пошлины, но к их удивлению и разочарованию цены снижались.
Чтобы понизить цены, приверженцам свободной торговли удавалось иногда избавлять ее от стеснений и, к величайшему их удивлению, последствием принятых ими мер являлось повышение цен.
Например, во Франции, в целях поощрения земледелия, на иностранную шерсть была установлена импортная пошлина в 22%, но затем местная шерсть стала продаваться по более низкой цене, чем прежде.
В Англии в интересах потребителя была сначала уменьшена, а потом окончательно уничтожена пошлина на ввоз иностранной шерсти, а английская шерсть стала продаваться дороже, чем когда-либо.
И это не единичные явления, ибо в цене шерсти нет ничего уникального, что делало бы ее исключением из общего закона, который управляет ценами всех товаров. Это явление повторяется каждый раз, когда складываются аналогичные обстоятельства. Против всех ожиданий, покровительство часто вызывало понижение, а конкуренция — повышение цен на товары.
В таких случаях споры становились в высшей степени путанными. Протекционисты говорили своим противникам: “Низкие цены, которые вы превозносите, есть следствие нашей системы”. А последние отвечали им: “Именно свобода торговли вызывает высокие цены, признаваемые вами столь полезными” .
Но не смешно ли, что выражение “низкие цены” стало паролем на улице Готвилль, а “высокие цены” на улице Круазет?"
Очевидно, что причина этого недоразумения — заблуждение, которое нужно уничтожить, что я и попытаюсь сделать.
Представим себе две изолированные страны, с населением 1 миллион жителей каждая. Положим, что при одних и тех же условиях в одной из этих стран хлеба, мяса, железа, топлива, книг, одежды и пр. ровно вдвое больше, чем в другой. Очевидно, что одна из стран вдвое богаче другой.
Между тем нет никакого основания утверждать, что денежные цены в этих странах будут различны. Может быть, они даже будут выше у народа более богатого. Может быть, в Соединенных Штатах номинально все дороже, нежели в Польше, но тем не менее американцы лучше обеспечены во всех отношениях, из чего можно заключить, что не денежные цены товаров, а их изобилие составляет богатство народа. Следовательно, для сравнительной оценки последствий протекционизма и свободы торговли нет надобности задавать себе вопрос о том, какие цены они порождают — низкие или высокие; необходимо только знать, какая система ведет к изобилию, а какая к недостатку?
Это происходит потому, что если товары обмениваются на товары, то относительный недостаток или относительное обилие всего не приводит к изменению денежных цен товаров, но оказывает влияние на относительное благосостояние жителей обеих стран.
Рассмотрим этот вопрос несколько подробнее.
Когда повышение и понижение импортных пошлин сопровождается указанными нами последствиями, столь противоположными тем, которых от них ожидали, т.е. когда наложение пошлины производило нередко падение цен, а за освобождением от нее следовало иногда подорожание соответствующих товаров, то политической экономии необходимо найти объяснение этому явлению, которое противоречит общепринятым представлениям; наука, если только она достойна этого названия, есть не что иное, как достоверное изложение и правильное объяснение явлений.
Впрочем, изучаемое нами явление весьма легко объясняется обстоятельством, которого никогда не следует упускать из виду, а именно, что высокие цены могут иметь две, а не одну причину.
То же самое можно сказать и о низких ценах.
Одним из наиболее устоявшихся принципов политической экономии является положение, что цена определяется соотношением спроса и предложения.
Таким образом, на изменение цены влияют два фактора: спрос и предложение. Оба они весьма изменчивы. Они могут действовать как в одном и том же направлении, так и разнонаправленно, причем в бесконечно изменяющихся пропорциях. Отсюда проистекает бесконечное разнообразие цен.
Цена может повышаться как потому, что уменьшается предложение, так и оттого, что увеличивается спрос. Она понижается вследствие уменьшения спроса или увеличения предложения. Отсюда два типа высоких цен и два типа низких цен.
Бывают высокие цены вредного свойства: по причине сокращения предложения. Они указывает на недостаток товаров и всегда сопряжены с лишениями (именно к этому типу относятся высокие цены на зерно в нынешнем году). Другой тип высоких цен, по причине высокого спроса, служит добрым признаком, ибо он предполагает повышение общего уровня благосостояния.
Точно так же и низкие цены бывают желательны, если источником их служит изобилие, и достойны сожаления, если причина их лежит в уменьшении спроса, в обеднении покупателей.
Теперь потрудитесь заметить, что политика протекционизма вызывает одновременно как высокие, так и низкие цены вредного свойства: вредные высокие цены — тем, что она уменьшает предложение (что является ее открыто провозглашаемой целью), и вредные низкие цены — тем, что уменьшает спрос, поскольку задает ложное направление капиталам и труду, обременяет покупателей налогами и всякого рода ограничениями.
Эти два действия по отношению к их влиянию на цены взаимно уравновешивают одно другое, и именно поэтому данная система, ограничивая одновременно и спрос, и предложение, в долгосрочной перспективе не приводит к высоким ценам, являющимся ее целью.
Однако, в том, что касается уровня жизни людей эти тенденции не нейтрализуют друг друга; напротив, они обе работают на уменьшение их благосостояния.
В свою очередь, результаты свободной торговли прямо противоположны. В общих своих последствиях, быть может, и она также не приводит к ожидаемым от нее низким ценам, потому что она равным образом порождает две тенденции: во-первых, к желаемым низким ценам путем увеличения предложения, т.е. посредством изобилия, и во-вторых, к одобряемым высоким ценам в результате расширения спроса, т.е. увеличения всеобщего богатства. Эти две тенденции, уравновешивая друг друга, не оказывают влияния на изменение денежных цен, но работают на повышение благосостояния людей.
Одним словом, в результате политики протекционизма постепенно уменьшаются и предложение и спрос; под влиянием же свободы торговли они одновременно увеличиваются, не обязательно приводя к изменению денежных цен. По ценам нельзя судить о богатстве народа. Они вполне могут оставаться неизменными и когда общество будет погружаться в крайнюю бедность, и когда благосостояние его будет постоянно возрастать.
Следующие замечания могут послужить краткой иллюстрацией этой точки зрения.
Земледелец южной Франции считает себя чуть ли не владельцем перуанских рудников, поскольку пользуется таможенным покровительством против иностранной конкуренции. Не важно, что он беден как Иов, он тем не менее думает, что рано или поздно политика протекционизма сделает его богатым. Если при таких обстоятельствах задать ему вопрос, сформулировав его так, как это делает комитет Одье100: “Хочешь ли ты подвергнуться иностранной конкуренции — да или нет?”, то его первой реакцией будет: “Нет”. И комитет Одье с гордостью оповестит всех об этом ответе.
Но следует вникнуть поглубже в сущность дела. Конечно, иностранная конкуренция, как и всякая конкуренция вообще, тягостна, и если бы какая-нибудь отрасль промышленников могла избавиться от нее, то на протяжении некоторого времени действующие в ней предприятия получали бы высокую прибыль.
Но покровительство — не изолированная привилегия, это система. Если к выгоде земледельца оно стремится создать недостаток в зерне и мясе, то вместе с тем оно к выгоде других промышленников создает недостаток в железе, сукне, топливе и т.д. или, вернее сказать, недостаток во всех товарах.
Но если недостаток зерна вследствие уменьшения его предложения ведет к повышению его цены, то недостаток других предметов, на которые обменивается зерно, уменьшая спрос, ведет к понижению цен на него; таким образом, нет никакого основания с достоверностью предполагать, чтобы в долгосрочной перспективе цена зерна хоть на один сантим была выше той, по которой оно продавалось при господстве свободной торговли; здесь определенно можно утверждать только то, что в стране всех товаров будет меньше прежнего и потребности каждого отдельного лица будут удовлетворены хуже.
В действительности, земледелец должен задать себе следующий вопрос: не улучшилось ли бы его положение в том случае, если бы из-за границы ввозилось некоторое количество зерна и скота, при том, что, с другой стороны, он был окружен богатым народонаселением, которое бы имело возможность потреблять все продукты земледелия и платить за них.
Положим, что в каком-нибудь департаменте Франции люди ходят в рубищах, живут в развалившихся домиках и питаются одними каштанами. Как же желать после этого, чтобы там могло процветать земледелие? Какую продукцию должен производить земледелед в таком департаменте с некоторой надеждой получить должное вознаграждение за труд? Мясо? Его не едят. Молоко? Народ пьет только воду. Масло? Но это роскошь. Шерсть? Без нее стараются обойтись, насколько это возможно. Неужели же ограниченное потребление не будет иметь последствием падения цен на все товары, несмотря на то, что покровительство будет стремиться действовать на цены в обратном направлении.
То, что мы говорим о земледельцах, может быть применено и к фабриканту. Производители сукон утверждают, что иностранная конкуренция понизит цены, увеличив предложение. Пусть так; но разве эти цены не будут вместе с тем повышаться от увеличения спроса? Кто станет утверждать, что потребление одежды представляет всегда величину постоянную и неизменную? Есть ли основание думать, что каждый обеспечен сукном настолько, насколько он мог бы и должен бы быть им обеспечен? Если бы всеобщее богатство возросло от уничтожения покровительственных пошлин и других препятствий, то не подумало ли бы население данной страны прежде всего о том, чтобы потратить деньги на приобретение лучшей одежды?
Вопрос, как всегда, заключается, следовательно, не в том, благоприятствует ли покровительство развитию той или другой отдельной отрасли промышленности, а в том, является ли ограничение по своей природе более производительным, чем свобода торговли, если только взвесить и принять в расчет все производимые товары. Но этого никто не рискнет утверждать. Иначе нам постоянно бы не говорили, что мы “в принципе правы”.
Если это так, если ограничение благоприятствует развитию отдельных отраслей промышленности, только причиняя вред развитию всеобщего богатства, то поймите же наконец и то, что денежные цены сами по себе выражают только отношения между конкретной отраслью промышленности и промышленностью в целом, т.е. между предложением и спросом; и соответственно выгодная цена, являющаяся главной целью покровительства, не только не реализуется, но и вообще становится невозможной101.

ДОПОЛНЕНИЕ

Под заглавием “Высокие и низкие цены” я напечатал статью, по поводу которой получил два письма. Прилагаю здесь эти письма, и мой ответ на них.
“Господин редактор!
Вы совершенно сбиваете меня с толку. Я старался распространять понятия о пользе свободной торговли и ссылался на дешевизну; в доказательство моих слов я провозглашал везде, что “при господстве свободы торговли понизятся цены на хлеб, мясо, сукно, белье, железо, топливо”. Это не нравилось тем, кто занимается продажей этих предметов, но доставляло удовольствие тем, кто покупает их. Теперь же вы подвергаете сомнению то, что низкие цены являются главным следствием свободной торговли. Но в таком случае, какая от нее польза? Что выиграет народ от иностранной конкуренции, которая может повредить сбыту его продукции, если она не облегчит приобретения необходимых ему предметов?”
“Господин приверженец свободной торговли!
Позвольте вам заметить, что вы только наполовину прочитали статью, которая вызвала ваше письмо. Мы говорили в ней, что свободная торговля производит то же самое действие, что и дороги, каналы, железные дороги, как и все то что облегчает сообщение и уничтожает препятствия. На первом этапе свобода торговли ведет к увеличению изобилия тех товаров, которые освобождаются от ввозной пошлины, и тем самым понижает на них цену. Но, увеличивая вместе с тем изобилие всех товаров, на которые обмениваются товары, освобожденные от пошлины, она повышает спрос на последние и тем самым повышает цены. Вы спрашиваете меня: что выиграет от этого народ? Представьте себе уравновешенные весы с несколькими чашами, на каждой из которых находится определенное количество какого-нибудь товара. Если вы добавите на одну из чаш немного зерна, то она станет опускаться; но если вы на каждую из остальных добавите немного сукна, железа, топлива, то равновесие между ними снова восстановится. Если вы посмотрите потом на коромысло весов, то не заметите никакой перемены. Но если вы обратите внимание на народ, то увидите, что он лучше прежнего снабжен и пищей, и одеждой, и топливом”.
“Господин редактор!
Я фабрикант сукон и защитник покровительства. Признаюсь, ваша статья о высоких и низких ценах заставила меня призадуматься. В словах ваших есть что- то убеждающее, что может заставить обратиться к вашему образу мыслей, если вы предложите неопровержимое доказательство ваших принципов”.
“Господин защитник покровительства!
Я утверждаю, что запретительные меры имеют целью несправедливость, а именно искусственно высокие цены. Но я не говорю, чтобы надежды тех, кто устанавливает эти меры, всегда осуществлялись. Несомненно только то, что они подвергают потребителя всем вредным последствиям высоких цен, но нельзя с такой же определенностью утверждать, что повышение цен обязательно приносит выгоду производителям. Почему, спросите вы. А потому, что если меры эти уменьшают предложение, то они также уменьшают и спрос. Это доказывает, что в экономическом устройстве мира есть нравственная, целебная сила, которая, рано или поздно, приводит человека, упорно и несправедливо чего-нибудь домогавшегося, к убеждению, что он обманулся в своих расчетах.
Заметьте себе, милостивый государь, что одним из условий процветания отдельных отраслей промышленности есть всеобщее богатство. Цена дома зависит не только от того, во что обошлась его постройка, но также от числа и степени богатства квартиросъемщиков. Одинаково ли стоят два совершенно похожих дома?
Конечно, нет, если один дом находится в Париже, а другой — в Бретани. Никогда не следует говорить о цене, не принимая в расчет той среды, в которой она существует; не должно также забывать и того, что все старания основать благосостояние частей на разрушении целого остаются всегда бесплодными. А между тем именно на это нацелена политика протекционизма.
Конкуренция всегда была и будет неприятной для того, кто с ней сталкивается. Поэтому-то мы видим, что во все времена и во всех странах люди стремятся от нее избавиться. Нам известен (а может быть, также и вам) один городской совет, в котором местные купцы ведут с иногородними упорную войну. Они стреляют друг в друга всеми возможными сборами, акцизом, лицензиями, дорожными пошлинами и пр., и пр.
Но подумайте, что сталось бы с Парижем в том случае, если бы эта война была развязана там?
Предположите, что первый сапожник, который поселился бы там, успел вытеснить всех остальных; что первый портной, первый каменщик, первый печатник, первый часовщик, первый парикмахер, первый врач, первый булочник были бы столь же счастливы, как и сапожник. В таком случае Париж и до сих пор все еще был бы деревней в 1200 или 1500 жителей. Но судьбе угодно было распорядиться иначе. Каждый производитель (за исключением тех, кого вы еще и теперь не пускаете) свободно приходил в Париж заниматься своим ремеслом, благодаря чему город превратился в огромный мегаполис. Это вызывало раздражение врагов конкуренции, но Париж сделался городом в миллион жителей. Общий уровень богатства, несомненно, повысился; но повредило ли это частному благосостоянию сапожников и портных? Вот вопрос, касающийся собственно вас. Если бы вы увидели, как в Париж стекаются новые конкуренты сапожников, вы сказали бы: цена на сапоги снизится. Но было ли это так на самом деле? Нет, потому что вместе с увеличением предложения увеличился и спрос.
То же самое, милостивый государь, будет и с сукном, если вы допустите его свободный ввоз. У вас, конечно, будет больше соперников, но зато будет и больше покупателей, и главное, покупатели эти будут богаче нынешних. Неужели же вы никогда не задумывались о том, что девять десятых ваших соотечественников не имеют зимней одежды, для которой вы так хорошо выделываете сукна.
Если вы желаете процветать, позвольте процветать вашим потребителям. На усвоение этого урока вам потребовалось слишком много времени.
Когда этот совет будет усвоен в полной мере, тогда каждый из нас будет искать своего благосостояния в благосостоянии всеобщем, и зависть одного лица к другому, города к городу, области к области, народа к народу перестанет возмущать спокойствие мира”.

2.6 РЕМЕСЛЕННИКАМ И РАБОТНИКАМ 102

Многие газеты обвиняли меня перед вами. Не пожелаете ли прочитать мой ответ им?
Я не отличаюсь недоверчивостью. Если кто-нибудь пишет или говорит что-либо, я верю, что они думают так на самом деле.
Однако, когда я читаю и перечитываю газеты, которым приходится отвечать, мне все кажется, что я нахожу прискорбные доказательства обратного.
О чем идет речь в этих газетах?
В них разбирается вопрос о том, что для вас выгоднее: протекционизм или свобода торговли?
Я полагаю, что свобода торговли, а они думают, что протекционизм; каждый из нас должен, следовательно, доказывать свое мнение.
Неужели для этого необходимо было распространять слухи о том, что мы агенты Англии, юга Франции, правительства?
Но посмотрите, как легко нам ответить тем же.
Они утверждают, что мы агенты англичан на том основании, что некоторые из нас употребляли слова meeting, free trader! (собрание, защитник свободной торговли). А разве они не употребляют слов drawback, budget (возвратная пошлина, бюджет)?
Мы подражаем будто бы Кобдену и английской демократии.
А они разве не пародируют Бентинка и британскую аристократию? 103
Говорят, что мы заимствуем у вероломной Англии учение о свободе торговли. А разве они не заимствуют у нее доказательств в пользу преимуществ покровительственной системы?
Говорят, что мы находимся под влиянием Бордо и Юга! А они разве не потворствуют алчности Лилля и Севера? 104
Мы прикрываем будто бы тайные замыслы кабинета министров, который таким образом пытается отвлечь внимание публики от своей политики!
А они разве не выражают интересов государственного аппарата, который более, чем кто-либо еще, выигрывает от политики протекционизма?
Вы видите, что если бы мы не презирали такого рода войны, у нас не было бы недостатка в оружии.
Но речь не об этом.
Вопрос, которого я никогда не потеряю из вида, заключается в следующем.
Что лучше для рабочего класса: иметь или не иметь право свободно покупать необходимые для него предметы за пределами государства?
Вам говорят: “Если предоставить вам свободу покупать за границей те предметы, которые вы сейчас производите сами, то вы не станете их производить; вы останетесь без работы, без заработной платы и без хлеба; следовательно, вашу свободу ограничивают ради вашего же блага”.
Это возражение повторяется в разных видах. Говорят, например: “Если мы станем шить себе одежду из английского сукна, если мы станем делать плуги их английского железа, если мы будем резать хлеб английскими ножами, если будем вытирать руки английскими салфетками, то какая участь постигнет французских работников и отечественную промышленность?”
Положим, какой-нибудь человек пришел бы в булонский порт и стал говорить каждому высаживающемуся на берег англичанину: “Не дадите ли вы мне английские сапоги в обмен на французскую шляцу?” или: “Не хотите ли вы уступить мне вашу английскую лошадь за мой французский тильбюри105?” или же: “Не угодно ли вам променять мне бирмингемскую машину на парижские часы?” или, наконец: “Не возьмете ли вы за ваш ньюкаслский каменный уголь это шампанское?” При условии, что эти предложения делались бы разумно, можно ли сказать, что в результате пострадала бы отечественная промышленность в целом?
Пострадал ли бы наш труд от того, что в Булони вместо одного человека, предлагающего услуги, появилось бы двадцать, если бы они сделали миллион обменов вместо четырех и если бы, наконец, для облегчения и умножения сделок такого рода этим занялись бы купцы и стали бы использовать при этом деньги.
Но будет ли одно государство покупать у другого оптом, чтобы перепродавать потом в розницу или, наоборот, покупать в розницу, чтобы перепродавать оптом, это все равно; если мы проследим весь процесс до конца, то убедимся, что торговля всегда представляет собой обмен товара на товар и услуги на услугу. Если, поэтому, один обмен одного товара на другой товар не вредит отечественной промышленности, потому что в нем отдается столько же отечественного труда, сколько получается иностранного, то и 100 миллионов обменов не причинят ей никакого вреда.
Но в чем же здесь будет выгода? — спросите вы. Выгода будет в том, что каждая страна использует свои ресурсы наиболее выгодным образом, так что то же самое количество труда будет повсеместно удовлетворять большее число потребностей, а вследствие этого увеличится и общее благосостояние.
Некоторые люди в отношении к вам придерживаются весьма странной тактики. Они соглашаются с превосходством свободной торговли над протекционизмом, но это делается только для того, чтобы уклониться от спора.
Потом они делают замечание, что при переходе от одной системы к другой нельзя будет избежать некоторого перемещения труда. Затем они распространяются о страданиях, которые повлечет за собой, по их мнению, такое перемещение. Они преувеличивают эти страдания и делают их центральным вопросом, стараются представить их исключительным и окончательным последствием преобразования и думают таким образом завлечь вас под знамена монополии.
Впрочем, подобная тактика использовалась для оправдания всех злоупотреблений; и я должен откровенно сознаться, что она всегда приводит в замешательство приверженцев даже самых полезных для народа реформ. Вы поймете почему.
Когда какое-нибудь злоупотребление уже существует, то всё приспосабливается к нему, предполагая, что оно будет длиться вечно. С ним связывается существование многих людей, от которых, в свою очередь, зависит судьба других, и таким образом возникает огромное здание.
Попробуйте поколебать его. Всякий, кто заинтересован в этом деле, станет протестовать и, заметьте, с первого взгляда всегда кажется, что крикуны правы, потому что несравненно легче указать на беспорядок, который возникает вследствие преобразования, нежели описать порядок, который должен за ним последовать.
Приверженцы злоупотреблений указывают на частные явления: они называют конкретные имена, их поставщиков и работников, которые пострадают от преобразования, тогда как несчастный преобразователь может ссылаться только на общее благо, которое должно незаметно распространиться в массах. А это не производит такого эффекта.
Так, например, зайдет ли речь об уничтожении рабства: “Несчастные, — говорят они неграм, — кто станет кормить вас после освобождения? Хозяин бьет вас кнутом, но он же раздает вам маниоку”. И рабу становится жаль своей цепи; он спрашивает сам себя: “Где же я буду брать маниоку?”
Он не видит того, что не хозяин кормит его, а его же собственный труд, который кормит также и хозяина.
Когда в Испании реформировались монастыри, нищим говорили: “Кто даст вам теперь пищу и одежду? Братство было вашим благодетелем. Разве плохо иметь возможность обратиться к нему?”
И нищие отвечали: “Это правда, мы много потеряем, если не будет братства, и не знаем, кто станет помогать нам вместо него” 106.
Но они не понимали того, что если монастыри раздавали милостыню, то и сами они существовали ею, и что народ отдавал монастырям больше того, чем сам получал от них.
Работники! Монополия точно также незаметно облагает всех вас налогами, а потом дает работу за деньги, собранные с вас же!
А ваши мнимые друзья говорят: если бы не существовало монополии, кто давал бы вам работу?
Вы отвечаете: “Это правда. Мы с уверенностью можем рассчитывать на рабочие места, предоставляемые нам монополистами. Но неизвестно, можем ли мы рассчитывать на обещания свободной торговли”.
Вы не видите того, что у вас сначала берут деньги, а потом возвращают вам часть их за вашу работу.
Вы спросите, может быть, иго вам даст работу? Господи! Неужели вы не понимаете, что вы сами даете работу друг другу! На деньги, которые останутся в ваших руках, сапожник станет лучше одеваться и даст тем самым работу портному. Портной станет чаще заказывать сапоги и даст работу сапожнику. То же самое относится и к другим ремеслам.
Говорят, что при господстве свободной торговли будет меньше рабочих в рудниках и на прядильных фабриках. Я так не считаю. Но если бы даже это случилось, то потому только, что большее число людей стало бы по доброй воле работать у себя дома или под открытым небом. Если эти рудники и прядильные фабрики могут поддерживать свое существование, как говорят, только с помощью налогов, собираемых со всего населения, то как только эти налоги будут упразднены, все люди сделаются богаче, а при всеобщем процветании любой всегда найдет себе дело.
Извините, что я подробнее остановлюсь на этом доводе. Мне так хотелось бы видеть вас на стороне свободной торговли!
Предположим, что во Франции капиталы, вложенные в промышленные предприятия, приносят 5% дохода. Но вот г-ну Мондору завод, в который он вложил 100 000 франков, приносит 5% убытка. Разница между его убытком и средним доходом с капиталов, следовательно, составляет 10 000 франков.
Как же помочь ему? На вас накладывают небольшой налог в 10 000 франков, которые и отдают Мондору, а вы и не замечаете этого ловко скрываемого от вас маневра. Не налоговый инспектор является получать с вас налог, а вы платите его Мондору, владельцу завода по изготовлению железных изделий каждый раз, когда покупаете себе топоры, заступы и рубанки.
Вам говорят: “Если вы не будете платить этого налога, Мондор не будет держать рабочих; они останутся без дела”. Господи! Но если этот налог был вам возвращен, разве вы не были бы в состоянии дать работу друг другу и для вашей же выгоды?
Притом будьте уверены, что если отнять у Мондора эту приятную прибавку к цене, он уж найдет способ обратить свой убыток в прибыль и не сократит рабочие места. И тогда все останутся в прибыли.
Вы, может быть, опять мне возразите: “Мы понимаем, что после преобразований в делом будет больше рабочих мест, чем прежде, но пока не установится новый порядок вещей, сколько людей останется без работы!”
На это я отвечаю:

1. когда происходит перемещение работы только для того, чтобы увеличить ее количество, то человек с головой и хорошими руками долго на улице не останется;
2. ничто не мешает также государству запастись капиталом для облегчения состояния незанятости в переходный период; хотя, со своей стороны, я не верю в возможность такого случая;
3. наконец, насколько я знаю рабочих, они готовы терпеть некоторые временные трудности, связанные с переходом с одной работы на другую, если это позволяет выбраться из старой колеи и перейти к лучшему для всех и особенно к более справедливому порядку вещей. Дай Бог, чтобы только промышленники-хозяева были способны на то же самое!

Да скажите, пожалуйста, разве из-за того, что вы работники, вы не можете быть разумными и ответственными?
Кажется, ваши самозванные друзья забывают об этом. Не странно ли, что, обсуждая при вас такие вопросы, говоря о заработной плате и прибыли, они ни разу не упомянули о справедливости?
Им между тем очень хорошо известно, что ограничение несправедливо. Почему же они не предупредят об этом и не скажут вам: “Работники! В нашей стране господствует несправедливость, но она выгодна для вас, надо поддержать ее”. Почему? Потому что они знают, что вы ответите: “Нет”.
Да и неправда вовсе, что несправедливость выгодна для вас. Выслушайте меня и судите сами.
Производству какой продукции оказывается покровительство во Франции? Изделиям, которые изготавливаются или добываются богатыми промышленниками на огромных заводах, таким, как железо, каменный уголь, сукно, ткани. Вам говорят, что это делается не для выгоды промышленников, а для вашей пользы, для того, чтобы обеспечить вам работу. Между тем все товары иностранного производства, которые могут вредить вам, но которые приносят пользу богатым промышленникам, свободно допускаются к привозу на наши рынки.
Не живет ли в Париже 20 тысяч немцев, занимающихся шитьем одежды и обуви? Зачем позволять им селиться возле вас в то время, как запрещается ввоз сукон? Затем, что сукна производятся на больших фабриках, принадлежащих фабрикантам, являющимся к тому же и законодателями, а одежда шьется дома, простыми работниками. В производстве сукна из шерсти господа фабриканты не хотят иметь конкурентов, потому что это их промысел, а в изготовлении одежды из сукна они допускают конкуренцию, потому что не они зарабатывают себе этим на жизнь.
Когда строились железные дороги, не хотели допустить английские рельсы, а между тем привлекали английских рабочих! Почему? Все очень просто: потому что английские рельсы составляли бы конкуренцию французским, производимым на крупных заводах, а английские рабочие соперничали только с вами.
Мы не требуем изгнания немецких портных и английских землекопов. Мы требуем допустить ввоз сукон и рельсов. Мы требуем справедливости для всех, равенства всех перед законом!
Можно только в насмешку говорить, что таможенное ограничение введено для вашей выгоды. Портные, сапожники, плотники, столяры, каменщики, кузнецы, купцы, часовщики, мясники, булочники, обойщики, модистки! Предлагаю всем вам привести мне хотя бы один пример того, чем выгоден для вас протекционизм, а я приведу, если хотите, четыре вида вреда, который он вам приносит.
А в заключение всмотритесь, до какой степени правдоподобно это самоотвержение, которое некоторые газеты приписывают монополистам? Мне кажется, что естественной величиной заработной платы можно назвать ту, которая устанавливается естественным путем, под влиянием свободной торговли. Поэтому, если вам говорят, что ограничение выгодно для вас, то это следует понимать в том смысле, что оно добавляет к вашей естественной заработной плате некоторый излишек. Но этот излишек заработной платы должен быть откуда-то взят; не падает же он с Луны, а должен быть взят с тех, кто платит его.
Вы приходите, следовательно, к заключению, что покровительственная система, как утверждают ваши самозваные друзья, была создана для того, чтобы пожертвовать интересами капиталистов в пользу рабочих.
Но подумайте, насколько это правдоподобно? Укажите мне, где ваше место в палате пэров? Когда вы голосовали во Дворце Бурбонов?107 Кто советовался с вами? Откуда пришла вам мысль ввести покровительственную систему?
Я заранее предвижу ваш ответ: “Не мы установили ее. Увы! Мы не пэры, не депутаты и не советники правительства. Это сделали капиталисты”.
Великий Боже! Они, верно, были в этот день в отличном расположении духа! Как!? Капиталисты предложили покровительственные постановления; они установили запретительную систему и только для того, чтобы вы, работники, получали в ущерб им большую плату за ваш труд!
Но вот что еще страннее.
Почему ваши самозваные друзья, восхваляющие доброту, великодушие, самопожертвование капиталистов, сожалеют беспрестанно о том, что вы не пользуетесь политическими правами? С их точки зрения, как бы вы распорядились этими правами, если бы их имели? Капиталистам предоставлена монополия законодательства — это правда108. Благодаря этому, они присвоили себе монополию производства железа, сукна, полотна, мяса, добычи каменного угля, дерева — и это верно. Но сами же ваши самозваные друзья говорят, что, поступая таким образом, капиталисты добровольно лишили себя части доходов, чтобы обогатить вас, хотя вы не можете предъявить на то никаких прав. Конечно, если бы вы сами были избирателями и депутатами, вы не могли бы устроить свои дела лучше, чем это сделали для вас капиталисты.
Если существующая у нас промышленная система введена для вашей выгоды, значит в требовании для вас политических прав скрывается коварство. Эти новоиспеченные демократы никогда не избегнут следующей дилеммы: закон, изданный французской буржуазией, или увеличивает, или уменьшает вашу естественную заработную плату. Если он уменьшает ее, то они обманывают вас, приглашая ее поддержать. Если он увеличивает эту плату, то они тоже обманывают вас, побуждая вас требовать политических прав, в то время как буржуазия идет на такие жертвы, за которые, по своей честности, вы не решились бы голосовать.
Работники! Не дай Бог, чтобы эта статья возбудила в сердцах ваших раздражение против богатых классов общества! Если люди, плохо понимающие свои выгоды или искренно опасающиеся за них, поддерживают монополию, то не забудьте и того, что корень зла лежит в заблуждениях, в которые равно впадают и капиталисты и работники. Отбросим же всякую мысль о раздоре между ними и лучше постараемся сблизить их. Но что же нужно для этого? Если правда, что естественные тенденции общественной эволюции способствуют сглаживанию неравенства между людьми, то нужно предоставить этим силам свободу действия, удалить искусственные препятствия, замедляющие достижение цели, и дать отношениям различных классов общества возможность установиться на принципах справедливости, которые, по крайней мере в моих понятиях, неотделимы от принципа свободы.

2.7 КИТАЙСКАЯ сказка

Люди сетуют на алчность и эгоизм нынешнего века!
Что же касается меня, то мне представляется, что мир, и в особенности Париж, населен одними только Дециями 109.
Раскройте тысячи книг, тысячи журналов, тысячи газет, сходящих ежедневно с парижских печатных станков: разве все эти издания не могут быть названы писаниями добродетельнейших людей?
С каким жаром рисуют они пороки наших дней! Какая трогательная забота о народе! С каким великодушием приглашают они богатых делиться с бедными или же бедных с богатыми! Сколько у них планов общественных преобразований, общественных улучшений, общественного устройства! Найдется ли в наше время хоть один маленький писатель, который бы не посвящал свою деятельность благу трудящихся масс? Стоит только дать несколько экю, и всегда найдется кто-нибудь, готовый заняться изготовлением разных человеколюбивых планов.
И после этого говорят еще об эгоизме, о своекорыстных стремлениях нашего века!
Нет ни одного учреждения, которое не декларировало бы в качестве своих целей содействие благосостоянию и просвещению народа; даже таможня не является исключением.
Вы, может быть, думаете, что это еще один инструмент взимания налогов подобно лицензионному комитету или заставе, собирающей мостовую пошлину? Ничего подобного. Сущность таможни, по мнению некоторых, заключается в распространении цивилизации, братства и равенства. А что вы хотели? Такова мода. Везде принято выражать, или по крайней мере демонстрировать, чувства, трогательную сентиментальность, даже когда таможенный стражник спрашивает: “Что это ты там везешь, друг?”
Однако средства для реализации своих гуманистических устремлений таможня выбирает странные.
Она содержит целую армию директоров, вицедиректоров, инспекторов, вице-инспекторов, контролеров, оценщиков, приемщиков, начальников, помощников начальников, приказчиков, внештатников, кандидатов на внештатники и кандидатов на канди- датство, не считая состоящих у них на действительной службе нижних чинов. И все это для того только, чтобы оказывать на производительную деятельность народа отрицательное действие, которое называется словом “препятствие”.
Заметьте, что я говорю не о пошлине, а именно о препятствии.
О препятствии не тем действиям, которые несовместимы с нравственностью или нарушают общественный порядок, а законным сделкам, не только не вредящим, а даже благоприятствующим - с этим согласен всякий - водворению мира и гармонии между народами.
Впрочем, человечество столь подвижно и находчиво, что так или иначе, но всегда преодолевает препятствия. Это всего лишь вопрос приложения большего количества труда.
Если народу запрещают получать продукты питания из-за границы, он начинает производить их дома. Это, конечно, для него труднее, но нужно же чем-то питаться. Если запретят ходить по долине, начнут ходить через горы. Конечно, этот путь далек, но нужно же как-то добраться до места назначения.
Это грустная сторона явлений, но есть и забавная. Если законом поставлено определенное число препятствий и для их преодоления человечество потратило напрасно соответствующее количество труда, то говорят, что нет будто бы основания просить об изменении такого порядка вещей. Если вы указываете на препятствия, вам указывают на труд, предпринимаемый для преодоления их, а если вы заметите, что этот труд бесполезен, что он мог быть использоваться иначе и быть более производительным, вам ответят фразой из газеты Общественный дух: “Мы наверняка впадем в бедность, обогащение же более чем сомнительно”.
Это напоминает мне одну китайскую сказку, которую я расскажу вам.
Было в Китае два больших города Чин и Чан. Великолепный канал соединял их. Император нашел нужным уничтожить его и велел завалить громадными обломками скал.
Видя это, Куант, первый мандарин, сказал ему: “Сын неба, Вы ошибаетесь”.
На что император отвечал: “Куант, ты говоришь глупости”.
(Само собой разумеется, что я привожу здесь только суть этого разговора.)
Через три месяца император Поднебесной призвал к себе мандарина и сказал ему: “Куант, смотри!”
И Куант, открыв глаза, посмотрел и увидел, как на некотором расстоянии от канала работало множество народа. Одни копали землю, другие насыпали ее, третьи ровняли, четвертые мостили и т.д., и мандарин - он был очень учен - подумал: это строят дорогу.
Еще через три месяца император опять зовет к себе Куанга и говорит ему: “Смотри!”
Куанг посмотрел и увидел, что по дороге на некотором расстоянии друг от друга выстроились гостиницы. Масса пешеходов, повозок и паланкинов двигались взад и вперед, и бесчисленное множество китайцев, еле передвигавших ноги от усталости, таскали большие тяжести из Чина в Чан и из Чана в Чин. И Куанг подумал: ведь это уничтожение канала дало столько работы бедным людям! Но ему тогда и в голову не пришло, что этот труд был отвлечен от других занятий.
Прошло еще три месяца, и император опять сказал Куангу: “Смотри!”
И Куанг увидел, что гостиницы были переполнены путешественниками, и так как они хотели есть, то кругом открылись мясные лавки, пекарни, колбасные и была организована продажа “ласточкиных гнезд”, а так как не мог же этот честной ремесленный люд ходить раздетым, то появились портные, сапожники, продавцы зонтов и вееров; и так как обыкновенно не спят же под открытым небом даже и в Поднебесной империи, то набежали плотники, каменщики и кро- велыдики. За ними явились полиция, мировые судьи, факиры — одним словом, вокруг каждой гостиницы образовался целый город со своими предместьями.
И император спросил Куанга: “Как тебе это нравится?”
И Куанг отвечал: “Я никогда не поверил бы, что уничтожение канала может создать для народа столько работы”.
Но ему тогда и в голову не пришло, что это труд, не вновь созданный, а отвлеченный от других занятий, что путешественники ели и пили и прежде, когда ездили по каналу, точно так же, как ели и пили теперь, когда их заставили ездить по дороге.
Но вот, к великому удивлению китайцев, император скончался и был предан земле.
Преемник его позвал к себе Куанга и сказал ему: “Велите расчистить канал”.
И Куанг сказал новому императору: “Сын неба, Вы ошибаетесь”.
И император отвечал: “Куанг, ты говоришь глупости”.
Но Куанг, настаивая на своем, сказал: “Ваше величество, какова ваша цель?”
— Моя цель, — сказал император, — облегчить сообщение между жителями Чина и Чана и удешевить провоз товаров, дабы народ мог иметь дешевый чай и дешевую одежду...
Но Куанг наперед знал, что отвечать. Накануне получил он несколько номеров китайской газеты Промышленный вестник. Зная хорошо урок, он просил позволения отвечать. Получив разрешение, сделал 9 земных поклонов и сказал: “Вы желаете, Ваше Величество, посредством облегчения провоза понизить цену на предметы потребления, сделать их доступными для народа и ради этого начинаете с того, что уничтожаете весь труд, вызванный закрытием канала. Ваше Величество! В политической экономии низкие цены...”
Но император перебил его: “Мне кажется, что ты говоришь заученный урок”.
Куанг: “Да, и мне было бы удобнее прочесть то, что я хочу сказать”.
И, развернув Общественный дух, он прочел: “В политической экономии низкие цены предметов потребления есть вопрос второстепенный. Вся задача заключается в установлении равновесия между ценой труда и ценами на предметы первой необходимости. Обилие труда составляет богатство народов, и наилучшая экономическая система та, которая обеспечивает наибольшее количество рабочих мест. Вопрос не в том, лучше ли заплатить за чашку чая 4 или 8 кашей110, заплатить за рубашку 5 или 10 таэлов 1П; все это ребячество, недостойное зрелого ума. Никто не оспаривает вашего тезиса. Вопрос в том, лучше ли платить за предметы потребления дороже и благодаря обилию работы и высокой цене на труд иметь больше средств к их приобретению, чем ограничить источники труда, уменьшить количество рабочих мест, перевезти предметы потребления по воде, действительно, с более низкими издержками, но в то же время отнять у некоторых наших рабочих возможность купить их даже по меньшей цене”.
Эти доводы не убедили императора, и Куанг сказал ему: “Государь, соблаговолите подождать; я должен прочитать еще заметку из Промышленного вестника”.
Но император сказал: “Я не нуждаюсь в ваших китайских газетах, я и без них понимаю, что создавать препятствия значит вызывать труд в этом направлении. Но не в этом мое призвание. Поди вели расчистить канал, а потом мы проведем реформу тарифа”.
И Куанг, уходя, рвал себе бороду: “О, Фо-о-о! О, Пе-е-е! О, Ли-и-и! — взывал он ко всем богам Китая. — Сжальтесь над своим народом; к нам пришел император английской школы, и я предвижу, что мы скоро лишимся всего, потому что нам ничего не нужно будет делать”.

2.8 POST HOC, ERGO PROPTER HOC

(После того, следовательно, и по этой причине)

Это самое распространенное и самое коварное из всех заблуждений.
Положим, что английский народ постигли различные бедствия. Этот факт обнаруживается после двух других:

1. после реформы тарифа112,
2. после двух неурожаев подряд.

Какое из этих двух обстоятельств нужно признать причиной бедствия?
Протекционисты не упустят такого удобного случая, чтобы не прокричать: “Всему виной эта проклятая свобода торговли. Она сулила нам горы богатства, мы ввели ее у себя — и народ страдает”.
CIM HOC, ERGO PROPTER HOC
(Вместе с этим, следовательно, и по этой причине)
Свобода торговли распределяет самым естественным и справедливым образом результаты, которыми Провидение благословляет труд человека.
Если часть плодов человеческого труда уничтожается каким-нибудь бедствием, то свобода торговли тем не менее обеспечивает справедливое распределение того, что осталось. Конечно, люди имеют тогда гораздо меньше средств для удовлетворения своих потребностей; но кого же обвинять в этом: свободу ли торговли или несчастное стечение обстоятельств?
Свобода торговли действует по тому же принципу, что и страхование. Если случается какое-нибудь несчастье, оно распределяет на большее число лет, на большее число людей то зло, которое иначе обрушилось бы разом на одного человека.
Но придет ли кому-нибудь в голову сказать, что пожар не есть бедствие, поскольку существуют страховые общества?
В 1842, 1843 и 1844 годах в Англии начали снижать импортные пошлины. В то время урожаи там были очень хорошие. Благодаря этим двум обстоятельствам в те годы в стране воцарилось неслыханное благосостояние.
В 1845 году урожай был плох, в 1846-м — еще хуже.
Продовольствие подорожало, народ тратил все средства на пропитание и ограничил себя в удовлетворении всех прочих потребностей: англичане стали покупать меньше одежды, фабрики уменьшили производство и заработная плата начала снижаться. К счастью, в том же году таможенные барьеры были вновь понижены. Это позволило импортировать огромное количество продовольствия. Положительно можно утверждать, что в противном случае в Великобритании могла разразиться ужасная революция.
И после этого обвиняют свободу торговли в тех бедствиях, которые она предупреждает и частично компенсирует!
Несчастный прокаженный жил в уединении от людей. Никто не хотел касаться тех предметов, до которых он дотрагивался. Вынужденный сам удовлетворять свои потребности, он влачил в одиночестве жалкое существование. Наконец, одному великому врачу удалось его излечить. Теперь наш отшельник мог наслаждаться всеми выгодами свободной торговли. Какое прекрасное будущее открылось перед ним! Он рассчитывал уже на выгоды, которые, благодаря взаимодействию с другими людьми, он может получить от своей физической силы. Но, по несчастному стечению обстоятельств, он сломал себе обе руки — и судьба его сделалась еще ужаснее прежней. Журналисты той страны, бывшие свидетелями его несчастья, говорили: “Посмотрите, к чему привела его свобода торговли! Право, участь его была не так жалка, когда он жил в одиночестве!”
“А разве не имеет значения, что он сломал себе обе руки? — заметил на это врач. — Разве не этот случай определил его участь? Несчастье его как раз в том, что он лишился возможности действовать руками, а не в том, что он вылечился от проказы. Он заслуживал бы еще большего сожаления, если бы он был без рук и, сверх того, болен проказой”.
Post hoc, ergo propter hoc — не доверяйте этому софизму.

.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Экономика и менеджмент