Библиотека Гумер - Экономика и менеджмент

Бастиа Ф. Экономические софизмы

ОГЛАВЛЕНИЕ

1.7. Прошение
1.8. Дифференциальные пошлины
1.9. Громадное открытие!!!
1.10. Взаимность
1.11. Денежные цены
1.12. Увеличивает ли протекционизм заработную плату?
1.13. Теория, практика
1.14. Столкновение принципов
1.15. Еще взаимность
1.16. Засоренные реки, защищающие в суде приверженцев запретительной системы
1.17. Мнимая железная дорога
1.18. Нет безусловных принципов
1.19. Национальная независимость
1.20. Труд: ручной и механизированный; отечественный и иностранный
1.21. Сырье
1.22. Метафоры
Заключение

1.7. ПРОШЕНИЕ

производителей сальных и стеариновых свечей, ламп, подсвечников, рефлекторов, щипцов, гасильников и производителей сала, масла, меди, камеди, алкоголя и вообще всего, что касается освещения

Членам палаты депутатов
Милостивые государи!
Вы на правильном пути. Вы отвергаете абстрактные теории; изобилие продуктов, дешевизна вас мало занимают. Вы озабочены в основном судьбой производителя. Вы хотите освободить его от внешней конкуренции, сохранить национальный рынок для национальной промышленности.
Мы хотим дать вам прекрасную возможность приложить вашу... Как бы это выразиться? Вашу теорию? Но нет ничего обманчивее, чем теория. Ваше учение? Вашу систему? Ваш принцип? Но вы не любите учений, вы питаете отвращение к системам, а что касается принципов - объявляете, что их совсем нет в социальной экономии. А потому просто скажем так: вашу практику, не знающую ни теории, ни принципа.
Мы страдаем от разрушительной конкуренции со стороны иностранного соперника, который в деле производства света очевидно поставлен в несравненно более благоприятные условия, чем мы, и наводняет светом наш национальный рынок по ценам, баснословно низким: как только он появляется на рынке, наши продажи прекращаются, потому что все потребители бросают нас и обращаются к нему, и вот одна из отраслей французской промышленности, имеющая бесчисленное множество разветвлений, внезапно поражается полным застоем. Этот соперник не что иное, как солнце. Оно начинает против нас такую ожесточенную борьбу, что мы подозреваем вероломный Альбион39 в подстрекательстве его против нас (хорошая дипломатия по теперешним временам!), тем более что он оказывает этому горделивому острову некоторые льготы, в которых отказывает нам.
Мы покорнейше просим вас издать закон, который предписал бы запереть все окна, стеклянные крыши, ставни, затворы, створы, форточки - словом, заткнуть все отверстия, дыры, щели и трещины, через которые солнечный свет обыкновенно проникает в дома в ущерб тем прекрасным продуктам промышленности, которыми мы наделили страну и которыми гордимся: страна не может отплатить нам черной неблагодарностью и предать нас в столь неравной борьбе.
Не примите, господа депутаты, нашу просьбу за насмешку и по крайней мере не отвергайте ее, пока не выслушаете причин, по которым мы просим вашей защиты.
Прежде всего, если вы преградите, насколько возможно, доступ естественному свету, если вы таким образом создадите потребность в искусственном освещении, то какая только промышленность во Франции не получит тогда благотворного поощрения?
Если будет потребляться больше сала, то потребуется больше быков и баранов, а следовательно, умножится число искусственных лугов, количество мяса, шерсти, кож и в особенности удобрений, этой главной основы земледельческого богатства.
Если будет потребляться больше масла, то расширится культура мака, олив и полевой репы. Эти богатые, хотя и истощающие почву растения как раз кстати дадут возможность воспользоваться усиленным плодородием, которое доставит нашим землям разведение скота.
Наши бесплодные местности покроются смолистыми деревьями. Многочисленные рои пчел будут собирать на наших холмах благоухающие сокровища, которые теперь испаряются без всякой пользы, как и цветы, с которых они собираются. Нет, стало быть, ни одной отрасли земледелия, которая не получила бы широкого развития.
То же самое и с навигацией. Тысячи судов пойдут на ловлю китов, и в короткое время мы приобретем флот, способный поддержать честь Франции и достойный патриотического чувства нижеподписавшихся просителей, продавцов свечей, и т.д.
Но что сказать о парижских изделиях? Вы сами увидите, как золото, бронза, хрусталь в подсвечниках, лампах, люстрах, канделябрах заблестят тогда в прекрасных магазинах, в сравнении с которыми теперешние магазины покажутся жалкими лавчонками.
У бедняка, собирающего камедь на вершине своей дюны, или у несчастного рудокопа, копающегося в глубине темных подземных галерей, у каждого увеличится заработная плата, а следовательно, повысится и его благосостояние.
Соблаговолите подумать над этим, господа, и вы сами убедитесь, что, может быть, не найдется ни одного француза, начиная с богача-акционера в Анзене и кончая жалким продавцом спичек, положение которого вследствие исполнения нашего ходатайства не изменилось бы к лучшему.
Мы наперед знаем ваши возражения, господа; но вы не сделаете ни одного из них, которое не было бы взято из растрепанных книг приверженцев свободной торговли. Мы заранее позволяем себе уверить вас, что каждое слово, которое вы произнесете против нас, тотчас же обратится против вас самих и против принципа, управляющего всей вашей политикой.
Скажете ли вы нам, что если мы выиграем от этого покровительства, то Франция ничего не выиграет, потому что расход ы падут на потребителя?
На это мы ответим вам:
“У вас нет больше права ссылаться на интересы потребителя. Во всех случаях, когда его интересы сталкивались с интересами производителя, вы всегда отдавали его в жертву последнему. Вы поступали так ради поощрения промышленности, ради увеличения занятости. По той же самой причине вы и теперь должны поступить точно так же.
Вы сами напросились на возражение. Когда говорили вам: потребитель нуждается в свободном ввозе железа, каменного угля, кунжута, пшеницы, тканей, то вы отвечали тогда: да, но производитель заинтересован в том, чтобы ввоз их не был допущен. Стало быть, если потребители заботятся о доставлении им естественного света, то производители требуют его запрещения”.
“Но производитель и потребитель, - скажете вы, - это один и тот же человек. Если фабрикант выгадывает благодаря покровительству, то он доставляет выгоду и земледельцу. Если земледелие процветает, то оно открывает новые рынки фабрикам”. Очень хорошо! Если вы пожалуете нам монополию на освещение в продолжение дня, то прежде всего мы накупим много сала, угля, масла, смолы, воска, спирта, серебра, железа, бронзы, хрусталя, чтобы обеспечить ими наше производство, а кроме того, мы и наши многочисленные поставщики, сделавшись богачами, расширим наше потребление и таким образом распространим процветание во всех отраслях народного труда”.
Скажете ли вы, что свет солнца есть дар природы и что отталкивать такой дар все равно что отказываться от самого богатства под предлогом поощрения способов к его приобретению?
Но берегитесь, не нанесите смертельного удара в самое сердце вашей же политики; берегитесь, до сих пор вы всегда запрещали ввоз иностранного продукта, потому что он приближается к дару природы. Чтобы удовлетворить требования других монополистов, вы руководствовались только полумотивом, а для исполнения нашей просьбы вы имеете в своем распоряжении целый мотив, и отказывать нам в нашей просьбе, основываясь именно на том, что мы гораздо правее других, - это то же, что построить такое уравнение: плюс, помноженный на плюс, равен минусу; другими словами, это значило бы городить нелепость на нелепость.
Труд и природа участвуют в производстве продукта в различной степени в зависимости от места и климата. Доля участия природы всегда даровая, и только участие труда сообщает продукту его ценность, и должно быть оплачено.
Если лиссабонский апельсин продается вдвое дешевле парижского, то только потому, что естественное, а следовательно даровое тепло, сообщает одному апельсину то, чем другой обязан искусственному, а следовательно и дорого оплачиваемому, теплу.
Таким образом, когда апельсин привозится к нам из Португалии, то можно сказать, что он достается нам наполовину даром или, другими словами, за полцены против парижского апельсина.
И вот на основании этой полударовщины (простите нам это выражение) вы настаиваете на его запрещении. Вы говорите: как может национальный труд выдержать конкуренцию иностранного труда, когда первому приходится исполнить всю работу, а последнему только половину ее, потому что остальное доделывает солнце? Но если из-за полударовщины вы решаете отвергнуть конкуренцию, то каким же образом полная даровщина может побудить вас признать эту конкуренцию? Или вы плохо знакомы с логикой, или, отвергая полударовщину как вредную для нашей отечественной промышленности, вы должны тем паче отвергнуть с гораздо большей энергией и полную даровщину.
Еще раз: если какой-нибудь продукт - каменный уголь, железо, пшеница или ткани - приходит к нам из-за границы и если мы имеем возможность приобрести его с меньшими затратами труда, чем если бы сами стали добывать его, то вся разница заключается здесь в том даре природы, который жалуется нам. Этот дар бывает больше или меньше, смотря по тому, как велика или мала эта разница. Он составляет четверть, половину, три четверти ценности продукта, если иностранец запросит с нас только три четверти, половину или четверть всей оплаты. Но мы ползшим его полностью, если даритель, подобно солнцу, дающему даром свой свет, ничего не потребует с нас за него. Вопрос — мы категорически ставим его здесь - заключается в том, чего хотите вы для Франции: благ дарового потребления или мнимых выгод тяжелого труда? Выбирайте то или другое, но будьте последовательны, потому что если вы отвергнете, как это обыкновенно делается у вас, каменный уголь, железо, пшеницу, иностранные ткани соответственно тому, насколько цена их приближается к нулю, то как же непоследовательно будет с вашей стороны допускать свет солнца, цена которого в течение целого дня равна нулю”.

1.8 ДИФФЕРЕНЦИАЛЬНЫЕ ПОШЛИНЫ 40

Бедный земледелец возделывал с любовью свой виноградник в Жиронде41. После многих трудов и усилий ему наконец посчастливилось собрать достаточно винограда, чтобы получить бутылку вина, и он забыл, что каждая капля этого драгоценного напитка стоила ему капли пота, выступившего на его лбу. “Я продам его, - говорил он своей жене, - и на вырученные деньги куплю ниток, которыми ты сошьешь приданое нашей дочери”. Честный поселянин идет в город и встречает там бельгийца и англичанина. Бельгиец говорит ему: “Дайте мне вашу бутылку вина, а я вам дам в обмен пятнадцать мотков ниток”. Англичанин говорит: “Дайте мне ваше вино, а я вам дам двадцать мотков ниток, потому что нам, англичанам, пряжа обходится дешевле, нежели бельгийцам”. Но таможенный страж, стоявший тут же, говорит:

1. Почтеннейший, меняйтесь, если хотите, с бельгийцем, но моя обязанность запретить вам меняться с англичанином.
2. Что! - говорит поселянин, - вы хотите, чтобы я удовольствовался пятнадцатью мотками брюссельских ниток, когда могу получить двадцать мотков манчестерских?
3. Конечно, разве вы не видите, что Франция была бы в потере, если бы вы получили двадцать мотков вместо пятнадцати?
4. Мне трудно понять это, — отвечает винодел.
5. А мне трудно объяснить, - возражает таможенник, - но это верно, потому что все депутаты, министры и публицисты согласны в том, что чем больше народ получает в обмен за данное количество своих товаров, тем он становится беднее.

Пришлось поменяться с бельгийцем. Дочери поселянина сшили только три четверти приданого, а добряк, ее отец, до сих пор спрашивает себя: каким образом мы разоряемся, получая четыре вместо трех, и почему тот, у кого три дюжины салфеток, богаче, чем тот у кого их четыре?

1.9 ГРОМАДНОЕ ОТКРЫТИЕ!!!

В то время, когда все умы заняты поиском способов уменьшения издержек на перевозку; в то время, когда для осуществления этого уменьшения исправляют дороги, очищают русла рек, совершенствуют устройство пароходов, соединяют с Парижем все наши границы звездой железных дорог и другими способами сообщения: атмосферными, гидравлическими, пневматическими и пр.; в то время, наконец, когда, по моему мнению, каждый ревностно и искренно старается разрешить проблему: *Достичь того, чтобы цены товаров в местах их потребления были как можно ближе к тем, которые существуют на те же предметы на месте их производстве?, я счел бы себя виноватым перед своим отечеством, перед своим веком и перед самим собой, если бы стал долее держать в тайне громадное открытие, которое я сейчас сделал.
Я хорошо знаю, что самообольщение изобретателей вошло в поговорку и, несмотря на это, твердо убежден, то нашел верное средство сделать так, чтобы товары всего света доставлялись во Францию и обратно со значительным понижением цены.
Верное! И это качество представляет только одну из выгод моего удивительного открытия.
Оно, сверх того, не требует ни составления планов и смет, ни предварительного изучения, ни инженеров, ни машинистов, ни предпринимателей, ни капиталов, ни акционеров, ни помощи от правительства!
Оно не представляет никакого риска кораблекрушений, взрывов, столкновений, пожаров, схода с рельсов.
Его можно ввести в действие за один день.
Наконец, и это, без сомнения, подарит ему расположение публики, оно не увеличит ни на один сантим государственные расходы, скорее наоборот, сократит их. Оно не повлечет за собою ни увеличения числа чиновников, ни умножения занятий присутственных мест. Оно ни у кого не отнимет свободы.
Я не случайно наткнулся на свое открытие, а вывел его из наблюдения. Я должен сказать здесь, как я пришел к нему.
Я задался следующим вопросом: “Почему товар, произведенный, например, в Брюсселе, будучи привезенным в Париж, стоит дороже?”
Но я скоро увидел, что это происходит оттого, что между Парижем и Брюсселем есть разного рода препятствия. Во-первых, расстояние; его нельзя преодолеть без труда, без потери времени, и нужно или самому заняться устранением этого препятствия или заплатить другому, кто возьмется устранить его.
Потом, на пути между двумя упомянутыми городами мы находим реки, болота, местные препятствия, грязь; все это представляет для провоза затруднения, которые необходимо преодолеть. Этого достигают, устраивая шоссе и мосты, прокладывая дороги, уменьшая представляемое последними сопротивление путем мощения камнем, прокладкой железных дорог и пр. Но все это стоит больших расходов, часть которых ложится на перевозимые предметы. На дороге встречаются еще воры, для поимки которых необходимо содержать жандармов, полицию и пр.
Но одно из препятствий между Брюсселем и Парижем мы поставили сами, и оно стоило нам больших издержек. Это люди, поставленные в засаду вдоль границы, вооруженные с ног до головы и обязанные затруднять перевозку товаров из одной страны в другую. Их называют таможенной стражей. Они действуют точно так же, как грязь и глубокие колеи дорог. Они задерживают и останавливают движение транспортов и содействуют той разнице, которую мы заметили между ценой товаров на местах производства и потребления, разницу, возможное уменьшение которой составляет нашу задачу.
И решение ее — уменьшить тариф.
В сущности, это будет равносильно постройке Северной железной дороги, но не будет стоить ни гроша. Напротив, вы еще предотвратите большие расходы, ассигнуемые вами на жалованье чиновникам, и в первый же день после такого преобразования положите капитал в вашу казну.
Я, право, не могу постичь того странного сплетения мыслей в нашем мозгу, которое заставляло нас платить миллионы с целью уничтожить естественные препятствия, стоящие между Францией и чужими краями, и в то же время платить другие миллионы для того, чтобы заменить эти препятствия искусственными, имеющими совершенно то же действие. Таким образом, при уравновешении одного другим — препятствия созданного и препятствия разрушенного — положение вещей осталось без изменения, а результатом всех действий были лишь двойные издержки.
Бельгийский продукт стоит в Брюсселе 20 франков, а по привозе в Париж продается за 30 франков по причине транспортных издержек. Аналогичный же продукт парижской промышленности стоит 40 франков. Что мы делаем в таком случае?
Сначала мы налагаем пошлину, по крайней мере в 10 франков, на бельгийский товар, чтобы увеличить стоимость его в Париже до 40 франков, и содержим многочисленную стражу, чтобы не дать ему возможности освободиться от этой пошлины, так что на пути к цене товара добавляются 10 франков за перевозку и 10 франков пошлины.
Затем мы рассуждаем так: перевозка из Брюсселя в Париж, стоящая 10 франков, очень дорога. Давайте потратим 2 или 3 миллиона на железную дорогу, и мы снизим стоимость перевозки наполовину. Очевидно, последствием этого будет только то, что бельгийский товар будет продаваться в Париже за 35 франков, а именно:
20 фр. составляют цену его в Брюсселе 10 — пошлину
5 — провоз, удешевленный постройкой железной дороги
Итого: 35 фр. составят стоимость товара в Париже
Разве мы не достигли бы того же самого результата, уменьшив пошлину до 5 франков? Тогда бы мы получили:
20 фр. — цена в Брюсселе 5 фр. — уменьшенной пошлины 10 фр. — за провоз по обыкновенной дороге
Итого: 35 фр. — стоимость товара в Париже
Таким способом мы сберегли бы 200 миллионов франков, которые стоит железная дорога, сверх того издержки таможенного надзора, потому что они должны уменьшаться по мере того, как уменьшается искушение контрабанды.
Но, говорят: пошлина необходима, чтобы покровительствовать парижской промышленности. Пусть так, но в таком случае не уничтожайте ее действия вашей железной дорогой. Потому что если вы будете упорствовать в вашем желании, чтобы бельгийский товар обходился, как парижский, в 40 франков, вам нужно будет повысить пошлину до 15 франков, чтобы получить:
20 фр. — цена в Брюсселе 15 фр. — покровительственная пошлина 5 фр. — за провоз по железной дороге
Итого: 40 фр. выравненной цены
Но в таком случае, спрашиваю вас: какая будет польза от железной дороги?
Откровенно говоря, разве не унизительно для XIX столетия оставлять будущим векам зрелище подобных ребячеств, совершаемых с невозмутимой важностью? Быть обманутым кем-нибудь уже не очень приятно; но использовать огромный аппарат представительного правительства для того, чтобы обманывать самих себя, да еще не один раз, а дважды — и к тому же в сфере элементарной арифметики — вот что способно слегка сбить спесь с века просвещения.

1.10 ВЗАИМНОСТЬ

Мы сейчас видели, что все препятствия, затрудняющие транспортировку, действуют точно так же, как покровительственная система или, если угодно, покровительство действует точно так же, как все то, что затрудняет транспортировку.
Поэтому можно справедливо сказать, что тариф есть болото, глубокая колея, разлив, крутой спуск, одним словом, препятствие, действие которого состоит в увеличении разницы между ценой товара в местах потребления и производства. Неоспоримо также, что болото, овраг суть настоящие покровительственные тарифы.
Есть люди (правда, их немного, но они все-таки есть), которые начинают понимать, что препятствия, хотя бы и искусственные, — это все-таки препятствия и что наше благосостояние выиграет скорее от свободной торговли, чем от покровительства, на том же самом основании, по которому канал выгоднее для сообщения, чем “гористая, песчаная и неудобная дорога” 42.
Но необходимо, говорят они, чтобы свободная торговля была взаимной. Если мы уничтожим наши заставы перед Испанией, а Испания не уничтожит своих перед нами, то мы, очевидно, сделаем глупость, а потому заключим лучше торговые договоры на основании принципа взаимности, согласимся на уступки, с тем чтобы и нам сделали их. Давайте пойдем на жертвы и согласимся купить, чтобы получить вожделенное право продать.
Людям, рассуждающим таким образом, я должен, к сожалению, сказать, что они — известно это им или нет — руководствуются принципом протекционизма, только они менее последовательны, чем настоящие протекционисты, точно так же как эти последние еще непоследовательнее, чем сторонники безусловных запрещений.
Я докажу это следующей басней.

СТУЛЬТА И ПУЭРА

Были где-то два города, Стульта и Пуэра. С большими издержками построили они дорогу, соединившую их друг с другом. Когда она была построена, Стульта подумала: “Вот Пуэра стала наводнять меня своими продуктами, надо что-то делать”. Соответственно, она создала и устроила на жалованье отряд тормозильщиков, названных так потому, что они обязаны были создавать препятствия обозам, которые шли из Пуэры. Вскоре Пуэра также завела тормозильщиков.
Прошло несколько столетий, наука сделала большие успехи, расширился и умственный кругозор Пуэры, и она поняла, что взаимные преграды ничего не приносят обоим городам, кроме взаимного вреда. И вот она послала в Стульту дипломата, который с обычным в таких случаях красноречием говорил в таком смысле: “Мы построили дорогу, а теперь мы же сами загораживаем ее. Это нелепо. Уж лучше было бы оставить все в прежнем положении, тогда по крайней мере нам незачем было бы тратиться на содержание дороги да еще на разные преграды. От имени Пуэры я пришел предложить вам, конечно, не отказываться сразу от взаимных преград, потому что это значило бы действовать по принципу, а мы, так же как и вы, ненавидим всякие принципы, но несколько ослабить эти преграды, взвесив наперед со всею справедливостью наши взаимные уступки”.
Так говорил дипломат. Стульта попросила время на размышление. Поочередно советовалась она со своими фабрикантами и земледельцами, а по прошествии нескольких лет объявила, что прекращает всякие переговоры.
Узнав об этом, держали совет и жители Пуэры. На совете один старик, которого заподозрили, что он тайно подкуплен Стультой, встал и сказал: “Преграды, созданные Стультой, вредят нашей продаже, это несчастье; преграды же, нами созданные, вредят нашей купле, это другое несчастье. Мы ничего не можем сделать с первым из этих несчастий, но второе зависит от нас: освободим же себя по крайней мере от одного несчастья, коли не можем избавиться от обоих. Уничтожим наших тормозильщиков, не требуя того же самого от Стулъты: придет, без сомнения, время, когда она научится лучше понимать свои выгоды”.
Другой советник, человек практики и фактов, а не принципа, воспитанный опытом своих предков, возразил: “Нечего слушать этого мечтателя, теоретика, новатора, утописта, экономиста, этого стультомана. Мы все пропадем, если дорожные преграды между Стулътой и Пуэрой не будут хорошо уравнены, уравновешены и верно рассчитаны. Иначе явится больше затруднений для того, чтобы идти, а не для того, чтобы прийти, т.е. для того, чтобы вывозить, чем для того, чтобы ввозить. Мы окажемся относительно Стульты в таком же точно подчинении, в каком Гавр, Нант, Бордо, Лиссабон, Лондон, Гамбург, Новый Орлеан находятся к городам, расположенным при истоках Сены, Луары, Гаронны, Тайо, Темзы, Эльбы и Миссисипи, потому что гораздо труднее плыть вверх по течению реки, чем вниз”. Голос: “Города при устьях рек процветали больше, чем лежащие при истоках”. "Это невозможно”. Тот же голос: “Однако это так”. — “Значит, они процветали вопреки правилам” Такое решительное рассуждение пошатнуло все собрание. Оратор окончательно убедил его своими речами о национальном достоинстве, национальном труде, о наплыве чужих продуктов, о пошлинах и убийственной конкуренции, короче, он отстоял сохранение взаимных преград.
Если вам интересно, я могу свозить вас в одну страну, где вы увидите собственными глазами дорожных рабочих и тормозильщиков, которые самым мирным образом, под сенью закона, принятого тем же законодательным собранием, работают за счет одних и тех же плательщиков — одни над тем, чтобы расчищать дорогу, другие над тем, чтобы загромождать ее камнями.

1.11 ДЕНЕЖНЫЕ ЦЕНЫ

Хотите ли вы оценить относительное достоинство свободы торговли и покровительства? Хотите ли узнать истинное значение экономического явления? Если вы желаете этого, то должны исследовать его влияние на изобилие или недостаток товаров, а не на повышение или понижение цен. Не верьте денежным ценам: они приведут вас в запутанный лабиринт.
Г-н Матьё де Домбаль44, доказав, что покровительство вызывает дороговизну, добавляет: “Рост цен повышает стоимость жизни и, следовательно, цену труда, и за увеличение затрат на то, что он покупает, каждый получает компенсацию в виде повышения цены на то, что он продает. Итак, если все платят больше как потребители, то все также получают больше как производители”. Ясно, что можно было бы повернуть доказательство и сказать: “Если все получают больше как производители, то все платят больше как потребители”.
Но, что же это доказывает?
Только то, что покровительство бесполезно и несправедливо перемещает богатство.
То же самое делает и грабеж.
Прежде чем согласиться с тем, что такой сложный механизм оказывает всего лишь уравновешивающий эффект, мы должны принять «следовательно» г-на де Домбаля и убедиться, что цена труда действительно увеличивается вместе с ценой покровительствуемых товаров. Разрешение этого вопроса возможно только на основании положительных фактов, и тут я полагаюсь на г-на Моро де Жонеса45: не будет ли он любезен сообщить нам, действительно ли рост заработной платы соответствует степени повышения цены акций ан- зенских рудников. Я по крайней мере не думаю, чтобы это было так, потому что, по моему мнению, цена труда, подобно всем остальным ценам, управляется соотношением спроса и предложения. Мне, конечно, ясно, что ограничение уменьшает предложение каменного угля и вследствие этого повышает его цену; но я не вижу столь же ясно, чтобы оно увеличивало спрос на труд и, таким образом, повышало заработную плату. Могу объяснить почему: потому что количество требуемого труда зависит от свободного капитала. Покровительство же может перераспределять капиталы, перемещая их из одной отрасли в другую, но не может увеличить их ни на сантим.
Впрочем, этот интересный вопрос будет рассмотрен в другом месте. Я возвращаюсь к денежным ценам и говорю, что нет такой нелепости, которую бы нельзя было сделать правдоподобной посредством доводов, схожих с теми, какие приводит г-н де Домбаль.
Представьте себе, что какой-нибудь народ, отделенный от других и обладающий определенным количеством денег, будет ежегодно развлекаться сжиганием половины всего им производимого. Я берусь доказать, по теории г-на де Домбаля, что он не сделается от этого бедным.
В самом деле, вследствие пожара цена всех предметов удвоится, и по описям, составленным как до, так и после несчастья, будет значится та же номинальная ценность. Но кто же тогда понесет потери? Если Иван покупает сукно дороже, то настолько же дороже он продает и свой хлеб; если Петр теряет при покупке хлеба, то он вознаграждает себя за убытки при продаже своего сукна. “Через повышение цены на то, что он продает, каждый получает, я бы сказал, компенсацию за общее повышение затрат на то, что он покупает; и если все платят больше как потребители, то все также получают больше как производители”.
Все это чепуха, а не наука. В простейшем виде истина состоит в следующем: как бы ни уничтожили люди сукно и хлеб, все равно — сожгут ли они их или потребят, уничтожение в обоих случаях будет иметь одинаковое влияние на изменение цен, но не на изменение богатства, потому что богатство или благосостояние состоит именно в полезном употреблении вещей.
Аналогично: ограничение, уменьшая изобилие вещей, может повышать их цену; при этом всякий, если угодно, в денежном отношении, останется столь же богатым. Но будут ли иметь одинаковое значение, с точки зрения удовлетворения потребностей, результаты двух инвентаризаций, из которых в одной записано три гектолитра зерна по 20 франков, а в другом четыре гектолитра по 15 франков потому только, что денежное выражение их будет одно и то же — 60 франков?
Это точка зрения потребителей, на которую я буду постоянно указывать защитникам покровительства, потому что цель всех усилий и разрешение всех задач заключаются в удовлетворении наибольшего числа потребностей46. Я всегда буду задавать защитникам покровительства вопрос: не правда ли, что ограничение, препятствуя обмену, ограничивая разделение труда, принуждая труд бороться с препятствиями, происходящими от географических и климатических условий страны, в конечном итоге уменьшает количество товаров, получаемое суммой определенных усилий? И разве будет иметь какое-нибудь значение то, что меньшее количество произведений, полученное при действии покровительственной системы, будет иметь ту же номинальную ценность, как и большее их количество, добытое при действии свободной торговли. Для удовлетворения потребностей человека нужны не номинальные ценности, а реальные товары, и чем больше этих товаров, независимо от их цены, тем богаче общество.
В то время как я писал эту статью, я не ожидал встретить когда-нибудь антиэкономиста, настолько последовательного, чтобы он стал утверждать, подробно излагая свое мнение, что богатство народов зависит от ценности вещей и не имеет ничего общего с изобилием их. Вот, что я нашел в книге г-на Сен- Шаманса47: “Если из нормального объема произведенной продукции какой-нибудь страны, оцененного в 50 миллионов франков, будет продано за границу товара на 15 миллионов, то остальной товар на 35 миллионов, не будучи в состоянии удовлетворить нормальному спросу, повысится в цене и дойдет до стоимости 50 миллионов. В этом случае доход страны увеличится на 15 миллионов... Следовательно, произойдет увеличение богатства страны на 15 миллионов, т.е. именно на ту сумму, на какую будет ввезено денег”.
Это забавно! Если сельское хозяйство и промышленность страны производят ежегодно продукции на 50 миллионов франков, то стоит только ей продать за границу четверть всего произведенного, как она сделается на четверть богаче! Следовательно: если бы народ продал половину своей продукции, он бы на половину увеличил свое богатство, и если бы он выменял на деньги последний клочок шерсти и послед нее зерно пшеницы, то довел бы свой доход до 100 миллионов? Странный способ обогащения — провоцирование бесконечно высоких цен путем совершенного отсутствия предметов потребления.
Если вы все еще хотите сравнить оба учения, то представьте их себе в преувеличении.
По учению г-на Сен-Шаманса, французы были бы точно так же богаты, то есть точно так же хорошо обеспечены всем необходимым, обладая только тысячной долей годового объема производства, потому что стоимость последней была бы в тысячу раз больше.
По нашему учению, французы были бы бесконечно богаты, если бы их годовой объем производства был бесконечно велик и, следовательно, не имел никакой ценности 48.

1.12 УВЕЛИЧИВАЕТ ЛИ ПРОТЕКЦИОНИЗМ ЗАРАБОТНУЮ ПЛАТУ?

Один атеист, разговаривая в обществе, сильно восставал против религии, священников и Бога. “Если вы станете продолжать, — сказал ему один из присутствующих, тоже мало отличавшийся религиозностью, — вы меня заставите уверовать”.
Точно так же, когда послушаешь наших безбородых писак, романистов, реформаторов, фельетонистов, надушенных амброй и мускусом, наевшихся досыта мороженого и напившихся шампанского, носящих в своем портфеле великолепно исполненные денные бумаги Ганнерана, Норда и Макензи49 или переплетающих в золото свои собственные тирады против эгоизма и индивидуализма нашего века; когда послушаешь, говорю я, как ораторствуют эти господа против жестокости наших институтов, как вопиют они против нынешнего положения рабочего класса и пролетариата; когда видишь, как поднимают они к небу свои умиленные очи, при виде бедности трудящихся, которых они не посещали никогда с иной целью, как для того только, чтобы списывать с них картины для приобретения денег, то, право, возникает желание сказать им: “Если вы станете продолжать таким образом, вы меня сделаете равнодушным к судьбе рабочих”.
О, притворство, притворство! Вот отвратительная болезнь нашего времени! Рабочие! Стоит только серьезному человеку, искреннему гуманисту описать истинную картину ваших страданий и вызвать своей книгой хоть какой-то общественный резонанс, как на нее тотчас набрасывается стая реформаторов. Они начинают эксплуатировать ее, поворачивать то так, то эдак, искажать, преувеличивать, доводить ее идеи до смешных или отвратительных крайностей.
Они предлагают лекарство от всех ваших скорбей, у них всегда наготове рецепты с громкими словами: организация, ассоциация; они вам льстят и втираются в доверие столь умело, что скоро с рабочими будет то же самое, что с рабами: серьезным людям будет стыдно взять на себя публично их защиту, потому что смешно начать развивать какую-нибудь здравую идею посреди этих пустых декламаций.
Но сохраним себя от такого малодушного равнодушия, которое не может быть оправдано господствующим повсеместно притворством!
Рабочие, ваше положение странно! Вас грабят [1]#> и это я вам докажу сейчас... Хотя нет; я беру это слово назад; изгоним из нашей речи всякое насильственное и, может быть, ложное выражение, потому что грабеж, скрытый софизмами, совершается, нужно полагать, против воли грабителя и с согласия подвергающегося грабежу. Как бы то ни было, у вас похищают справедливое вознаграждение за ваш труд, и никто не заботится отдать вам должную справедливость. О, если бы для вашего утешения нужны были только шумные взывания к филантропии, к немощной благотворительности, к унизительной милостыни, если бы было достаточно одних громких слов: организация, коммунизм, фаланстеры, которых для вас не жалеют. Но никто не мечтает дать вам одного — справедливости, чистой и простой справедливости. А между тем, разве не было бы справедливо, после получения вами мизерной заработной платы за длинный рабочий день, предоставить вам возможность свободно выменять эту малость на наибольшую сумму средств для удовлетворения ваших потребностей у любого человека, встреченного вами на земле?
Когда-нибудь, может быть, я также поговорю с вами об ассоциации и организации, и мы увидим тогда, чего вам следует ожидать от этих химер, с помощью которых вас хотят направить по ложному пути.
Теперь же посмотрим, не делают ли вам несправедливости, указывая в законе не только лиц, у которых вам позволяется покупать предметы первой необходи- * Так выделены фрагменты текста, изъятые или измененные цензором при публикации «Софизмов» в 1863 году. См. с. 299.
мости, такие, как хлеб, мясо, полотно, сукно, но и дену, которую вы должны им заплатить.
Правда ли, что покровительство, которое, как признано, заставляет вас платить дорого за все товары и в этом отношении вредное для вас, вызывает пропорциональное повышение вашей заработной платы?
От чего зависит заработная плата?
Один из вас выразился очень точно: “Когда два работника ищут хозяина, то заработки уменьшаются; они увеличиваются, когда два хозяина ищут работника”.
Позвольте мне сократить эту фразу и выразиться более ученым, хотя, может быть, и менее понятным языком: “Величина заработной платы определяется соотношением предложения работы и спроса на нее”.
Но от чего зависит предложение рабочих рук?
От числа их, находящегося в определенном месте; на этот-то первый элемент покровительство не имеет никакого влияния.
От чего же зависит спрос на рабочие руки?
От имеющегося в государстве свободного капитала. Но способствует ли увеличению капитала закон, который говорит: “Люди больше не должны ввозить такой- то и такой-то товар из-за границы, они должны делать его дома”? Нисколько. Такой закон переводит капитал из одного производства в другое, но не увеличивает его ни на сантим. Следовательно, он не увеличивает спрос на рабочую силу.
Нам с гордостью показывают некую фабрику. Но разве она создана и поддерживается капиталами, упавшими с Луны? Нет, они отвлечены или от земледелия, или от мореплавания, или от виноделия. И вот почему. Если со времени господства покровительственных тарифов стало больше работников в забоях наших рудников и в предместьях наших мануфактурных городов, то стало меньше матросов в наших портах, меньше хлебопашцев и виноделов на наших полях и в наших горах.
Я мог бы долго рассуждать на эту же тему. Но я лучше попробую объяснить вам мою мысль примером.
Один поселянин имел двадцать гектаров земли, в улучшение которой он вложил капитал в 10 000 франков. Он разделил свое владение на четыре части и ввел следующий севооборот: 1) маис; 2) пшеница; 3) трилистник; 4) рожь. Для пропитания его с семейством было достаточно весьма умеренного количества зерна, мяса, молочных продуктов, производимых на ферме, а излишек он продавал, чтобы покупать оливковое масло, лен, вино и пр. Весь капитал распределялся ежегодно на жалованье, заработную плату окрестным рабочим, платежи по счетам. Капитал этот выручался путем продажи продукции и даже увеличивался год от году, и наш селянин, зная очень хорошо, что капитал бывает только тогда производителен, когда употребляется в дело, доставлял выгоду как себе, так и рабочему классу, посвящал ежегодный избыток своих доходов на устройство оград, на расчистку полей, на улучшение своих земледельческих орудий и строительство фермы. Он даже откладывал небольшую часть прибыли в банк соседнего города, но и банкир не оставлял его денег праздными в своей кассе: он давал их в ссуду судовладельцам, предпринимателям, занятым в полезных отраслях, так что в конце концов они все-таки шли на заработную плату.
Между тем селянин умер, и сын его, получивши наследство, сказал себе: “Нужно сознаться, что мой отец всю жизнь обманывал себя. Он покупал оливковое масло и платил таким образом дань Провансу, тогда как и на нашей почве могут расти оливковые деревья. Он покупал лен, вино, апельсины и платил дань Бретани, Медоку и Гиерским островам50, тогда как виноград, конопля и померанцевые деревья могут, худо- бедно, давать и у нас какую-нибудь продукцию. Он платил дань мельнику, ткачу, когда наши слуги могут сами ткать полотна из нашего льна и перемалывать нашу пшеницу между двумя камнями. Он разорял себя и, сверх того, позволял чужакам зарабатывать то, что могли бы получать окрестные рабочие”.
Вооруженный этой логикой, наш сумасброд изменил порядок посевов в имении. Он разделил всю землю на двадцать участков. На одном из них он посадил оливковые деревья, на другом — тутовые, на третьем посеял лен, на четвертом развел виноград, пятый засеял пшеницей и пр., и пр. Таким образом он снабдил свое семейство всем необходимым и сделался независимым от других производителей. Он уже ничего не приобретал для себя из предметов, находившихся в общем обращении; правда, и сам ничего не пускал в оборот. Но сделался ли он от этого богаче? Нет, потому что земля была не приспособлена для произрастания винограда; климат не благоприятствовал оливковым деревьям и, в конечном счете, семейство было хуже обеспечено всеми этими продуктами, нежели в то время, когда отец приобретал их путем обмена.
Что же касается работников, то для них не нашлось у сына работы больше, нежели было у отца. Правда, что число участков, на которые разделена была земля, увеличилось в пять раз, но зато они стали впятеро меньше; производилось оливковое масло, но зато меньше засевалось пшеницы; не покупался лен, но зато не продавалось и ржи. Впрочем, фермер не мог расходовать на заработную плату больше, чем имелось у него капитала, а капитал его, не то что не увеличивался от нового разделения полей, а беспрестанно уменьшался. Большая часть его была потрачена на устройство зданий и бесчисленных орудий, необходимых для того, кто хочет все предпринимать. В результате, предложение рабочих рук осталось то же самое, а средства уплаты за работу уменьшались, от чего и произошло уменьшение заработной платы.
Вот картина того, что происходит, когда одна страна отделяет себя от других запретительными постановлениями. При том, что она увеличивает число отраслей своей промышленности, она уменьшает их важность и объем; она заводит у себя, так сказать, промышленный севооборот, более сложный, но менее плодородный, потому что тот же капитал и то же количество работы встречают больше естественных затруднений. Его основной капитал поглощает большую, чем прежде, часть оборотного капитала, т.е. на оплату труда остается меньше капитала. Этот остаток, на сколько бы ветвей он ни разделился, не увеличится в общей сложности, точно так же, как не увеличится количество воды в пруду оттого, что, будучи распределена на множество резервуаров, она придет в соприкосновение большим числом точек с землей и представит солнцу большую поверхность; а между тем в этом-то именно распределении, вместо желаемого увеличения массы, и будет заключаться причина ее просачивания в почву, испарения и вследствие этого убыли.
Данное количество капитала и труда создают тем меньше продукции, чем больше они встречают препятствий. Нет сомнения, что международные преграды, заставляя в каждой стране капитал и труд преодолевать больше препятствий, происходящих от климата и температуры, приводят к уменьшению количества производимых товаров или, что то же самое, удовлетворяют меньшее число потребностей человечества. Но как же, при общем уменьшении количества удовлетворяемых потребностей, увеличится количество их, приходящееся на вашу долю, работники? Это могло бы случиться только тогда, когда богатые люди, те, которые издают законы, установили бы такой порядок вещей, по которому они не только подчинились бы уменьшению своих средств соразмерно общему уменьшению последних, но по которому и доля их средств, уже уменьшенная, уменьшилась бы еще всем тем количеством, какое добавляется, как они говорят, к вашей доле. Возможно ли это? Вероятно ли это? Такое великодушие подозрительно, и вы поступите благоразумно, отвергнув его51.

1.13 ТЕОРИЯ, ПРАКТИКА

Приверженцы свободной торговли обвиняют нас в том, что мы — теоретики и не обращаем должного внимания на практику.
“В каком невыгодном свете предстает г-н Сэй52, — говорит г-н Феррье* , — если посмотреть на длинный ряд знаменитых правителей, впечатляющий список писателей, которые не были согласны с его воззрениями!”.
И г-н Сэй был об этом осведомлен. Вот его собственные слова: “Выступая в защиту старых заблуждений, люди говорят: идеи, повсеместно принятые во всех странах, должны содержать зерно истины. Не следует ли остерегаться наблюдений и выводов, опровергающих то, что считалось несомненным до нашего времени и почиталось за истину столь многими людьми, известными своей просвещенностью и благонамеренностью? Этот довод, признаюсь, достоин произвести глубокое впечатление и мог бы заставить сомневаться в самых неопровержимых положениях, если бы у нас не было перед глазами многочисленных примеров, что самые ложные мнения, ошибочность которые теперь общепризнанна, поочередно, в свое время, признавались за истину и разделялись всеми на протяжении столетий. Еще недавно все народы, начиная от самого невежественного до самого образованного, и все люди, от простого носильщика до ученого философа, признавали существование четырех стихий. Никто и не думал опровергать это учение, которое, однако, оказалось ложным, так что теперь нет ни одного естествоиспытателя, который бы не сделался предметом общего осмеяния, если бы стал доказывать, что земля, воздух, вода и огонь — стихии”.
На это г-н Феррье делает следующее замечание:
*De Г administration commerciale opposee a t’economie politique.
P. 5.
“Если г-н Сэй думает таким образом опровергнуть предложенное им самому себе возражение, то он странно ошибается. Весьма понятно, что люди, по- своему очень образованные, должны были заблуждаться на протяжении нескольких веков относительно какого-нибудь вопроса естественной истории, но сам по себе этот факт ничего не доказывает. Вода, воздух, земля и огонь, независимо от того, стихии они или нет, всегда были одинаково полезны для человека. Подобного рода заблуждения не имеют последствий; они не производят разрушений, не действуют болезненно на умы, не нарушают ничьей выгоды, вот почему они могли бы, без всякого неудобства, просуществовать еще тысячи лет. Но можно ли сказать то же самое о заблуждениях относительно нравственной природы? Будет ли понятна возможность существования в течение нескольких столетий и у многих народов известного образа управления, совершенно ложного и, следовательно, вредного, с общего согласия всех образованных людей? Объяснит ли кто: как подобный образ управления мог бы согласоваться с постоянно возрастающим благосостоянием народов? Г-н Сэй сознается, что оспариваемый им довод достоин произвести глубокое впечатление. Да, действительно, и это впечатление остается, потому что г-н Сэй скорее увеличил его, нежели уничтожил”.
Послушаем г-на Сен-Шаманса:
“Лишь в середине XVIII столетия, когда ни одна тема, ни один принцип не исключался из обсуждения, эти поставщики умозрительных понятий, прилагаемых ко всему и ни к чему не применимых, начали писать о политической экономии. До того времени существовала политическая экономия неписаная, но применяемая на практике правительствами. Говорят, она была изобретена Кольбером54 и принята к руководству всеми европейскими государствами. Что самое странное, она и теперь господствует повсеместно, несмотря на все проклятия в ее адрес и презрение к ней, несмотря на открытия новейшей школы — экономистов.
Система эта, названная нашими писателями меркантилистской системой, состояла в том, чтобы... воспрепятствовать, посредством запрещений и пошлин, ввозу к нам иностранных товаров, которые могли бы подорвать своей конкуренцией нашу промышленность... Эта система была объявлена писателями- экономистами всех школ нелепой и ведущей к обнищанию всей страны . Она была изгнана из всех книг и нашла убежище в практике всех стран; и не могут постичь почему в тех случаях, когда вопрос касается богатства народов, государства должны полагаться не на советы ученых, а доверять исстари испытанной системе, и пр... В особенности не понимают почему французское правительство... в вопросах политической экономии упорно противится принятию принципов, открываемых наукой, и продолжает применять на практике все те старые заблуждения, которые были опровергнуты нашими пишущими экономистами... Но мы уже довольно сказали об это меркантильной системе, за которую говорят одни только факты и которой не защищает ни один писатель”*.
Не подумать ли, услышав такие слова, что экономисты, требуя для каждого человека права свободного распоряжения своей собственностью, выдумали, подобно фурьеристам, новый порядок общественного устройства, химерический, странный, род фаланстера, беспримерного в истории человечества! Мне кажется, что если во всей приведенной цитате есть что-нибудь вымышленное, случайное, то это не свобода торговли, а покровительство, не право вступать в свободный обмен, а таможня, посредством которой искусственно нарушается естественный порядок ценообразования.
Но здесь речь идет не о сравнении и оценке обеих систем; нам следует лишь разрешить вопрос: которая из них подтверждается опытом.
Итак, господа защитники монополии, вы думаете, что факты говорят в вашу пользу и что на нашей стороне одни только теории!
Вы льстите себе, что длинный ряд официальных актов, который представляет, как вы говорите, вековой опыт Европы, приводимый вами в подтверждение ваших доводов, произвел впечатление на г-на Сэя; согласен, что на этот раз опровержения его не отличались обыкновенной, свойственной ему проницательностью. Но что касается меня, то я не уступаю вам области фактов, потому что за вас говорят факты лишь исключительные, являющиеся следствием принуждения, а мы можем противопоставить им факты общие — свободные и добровольные действия всех людей.
Какая разница между нашим и вашим учением?
Мы говорим: “Лучше покупать у других то, что самим сделать обойдется дороже”.
Вы же говорите: “Лучше производить товары самим, хотя бы они и обходились дороже тех, которые мы можем купить у других”.
Но, господа, оставляя в стороне теорию, доказательства, рассуждения, словом, все, от чего вам делается дурно, спрошу у вас: какое из этих двух мнений освящено повсеместным применением на практике?
Посетите поля, мастерские, заводы, магазины; оглянитесь вокруг, приглядитесь к тому, что делается в вашем собственном хозяйстве; понаблюдайте за своими собственными ежеминутными действиями, — и скажите тогда: какому правилу следуют земледельцы, рабочие, промышленники, купцы; не говоря уже о том, чем сами вы руководствуетесь на практике?
Разве земледелец шьет себе платье? Разве портной засевает для своего пропитания поля зерном? Разве ваша хозяйка станет печь хлеб дома, если найдет более выгодным покупать его у булочника? Разве вы бросите ваши собственные занятия для того, чтобы самому чистить себе сапоги и избавиться, таким образом, от необходимости держать прислугу? Не основывается ли хозяйство всего общества на распределении занятий и разделении труда, одним словом, на обмене? А обмен не то же самое ли, что расчет, заставляющий всех нас бросать прямое производство в том случае, если непрямое приобретение может сберечь для нас время и сократить труд.
Нет, никакие вы не практики, потому что не можете указать ни на одного человека на всем земном шаре, который бы действовал в соответствии с вашим принципом.
Но, скажете вы, мы никогда не думали объявлять наш принцип правилом для руководства людей в их частных отношениях. Мы очень хорошо понимаем, что это значило бы разрушить все общественные связи и заставить людей жить наподобие улиток в их раковинах. Мы полагаем, что принцип наш господствует только на практике в отношениях между народами, — отдельными семьями человеческого рода.
Если так, то и это положение ваше ошибочно. Семья, община, кантон55, департамент, провинция, словом — всякий союз и общество людей без исключения, отвергают на практике ваш принцип и никогда и в мыслях не имели им руководствоваться. Все они предпочитают приобретать путем обмена те предметы, добывание которых обходилось бы им дороже путем прямого производства. То же самое делали бы и целые народы, если бы вы не мешали им силой в исполнении их желаний.
Поэтому именно мы — практики, мы основываем наши принципы на опыте, ибо при опровержении запрещения, наложенного вами на некоторые международные обмены, мы основываемся на практике и опыте всех отдельных лиц и всех союзов людей, действия которых добровольны и, следовательно, могут приводиться в доказательство. Вы же начинаете с принуждения, с препятствия, и приводя потом вынужденные или запрещенные действия, восклицаете: “Посмотрите, наше учение оправдывается опытом!”
Вы восстаете против нашей теории и даже против теории вообще. Но предлагая ваш принцип, противоположный нашему, не вообразили ли вы случаем, что вы не строите теорию? Избавьтесь от иллюзий, господа. Вы не меньшие теоретики, чем мы, но между нашей и вашей теорией есть существенная разница.
Наша теория состоит единственно в наблюдении общих фактов, общих желаний, общих расчетов и действий, и, по большей мере, в их классификации, в приведении их в порядок, для лучшего уразумения.
Она так мало противоречит действительности, что ее можно назвать объясненной практикой. Мы смотрим на деятельность людей, движимых инстинктом самосохранения и успеха, на действия свободные, добровольные, и их-то мы и называем политической экономией, или экономикой общества. Мы постоянно повторяем: каждый человек на практике превосходный экономист, производящий или обменивающий, смотря по тому, что выгоднее — обмен или производство. Каждый из опыта выводит правила науки, или, лучше сказать, наука есть тот же опыт, приобретенный тщательным наблюдением и изложенный систематически.
С другой стороны, вас можно назвать теоретиками в бранном смысле этого слова. Вы выдумываете способы действия, не подтвержденные деятельностью ни одного человека, а затем считаете необходимым прибегнуть к помощи принуждения и запрещений, чтобы заставить людей производить то, что они считают выгоднее покупать. Вы хотите, чтобы они отказались от этой выгоды; вы требуете, чтобы они поступали по учению, внутренне противоречивому.
Попробуйге-ка распространить ваше учение, применение которого, как вы сами соглашаетесь, было бы нелепо в частных отношениях отдельных лиц, и приложить его, хотя бы мысленно, к взаимным сношениям семейств, общин, департаментов и провинций. По вашему собственному признанию, это учение применимо к одним только международным сношениям.
Вот это-то заставляет вас повторять каждый день: “Абсолютных принципов не существует. Что хорошо для отдельного лица, семейства, общины, провинции, то не годится для страны. Что хорошо в небольшом масштабе, например, правило покупать, а не производить, в том случае, когда покупка выгоднее производ-
ства, то неприменимо к массам; у отдельных лид и народов не одна и та же политическая экономия” — подобного рода вздор!
Скажите честно, к чему вы ведете? Чтобы доказать нам, что мы, потребители, составляем ванту собственность; что мы принадлежим вам телом и душой! Что вы имеете исключительное право распоряжаться нашими желудками и всеми органами; что вы можете кормить и одевать нас за установленную вами плату, несмотря на то, как бы вы ни были неопытны и жадны и как бы низко ни было ваше положение в обществе.
Нет, вы не практики, а мечтатели... угнетатели народа56.

1.14 СТОЛКНОВЕНИЕ ПРИНЦИПОВ

Меня смущает то обстоятельство, что добросовестные публицисты, изучая экономические проблемы с точки зрения производителей, пришли к следующим заключениям.
Правительства должны принуждать потребителей, находящихся в сфере действия их законов, делать то, что выгодно отечественной промышленности.
Правительства должны заставить иностранных потребителей подчиняться своим законам, для того чтобы принуждать их делать то, что выгодно отечественной промышленности.
Первая из этих формул называется покровительством, или, иначе, протекционизмом; вторая открывает рынки для сбыта наших продуктов.
В основе обеих лежит положение, называемое торговым балансом: “Народ беднеет, когда ввозит к себе товары, и богатеет, когда вывозит их”.
Если всякая покупка, сделанная вне государства, есть то же самое, что уплата дани, потеря, то самое простое средство предупредить последнюю будет: ограничить и даже вовсе запретить ввоз.
И если всякая продажа за границу есть получение дани, прибыль, то вполне естественно открывать рынки для увеличения сбыта, хотя бы и насильственно.
Значит покровительственная и колониальная системы составляют лишь две стороны одной и той же теории.
Создание препятствий нашим согражданам для покупки товаров у иностранцев и принуждение последних покупать как можно больше у нас, — это два следствия одного и того же принципа.
Но невозможно не видеть, что согласно этому учению, если оно истинно, общая польза основывается на монополии, или внутреннем грабеже, и на завоевании, или грабеже внешнем.
Я вхожу в хижину, построенную на склоне одной из вершин Пиренеев.
Отец семейства только что вернулся с работы с небольшой выручкой. Холодный северный ветер заставляет дрожать его полуголых детей, огонь в печи погас и на столе не осталось ничего съестного. На противоположном склоне горы есть и шерсть, и дрова, и маис, но семейству бедного поденщика запрещено покупать эти предметы, потому что тот склон лежит уже за пределами Франции. Иностранная ель не возобновит огня в очаге хижины; дети пастуха не узнают вкус бискайского суржика57; и платье из наваррской шерсти не согреет их окоченевших тел. Этого требует общее благо. Прекрасно; но согласитесь же, что оно в этом случае противоречит справедливости.
Регулировать поведение потребителей посредством издания законов, вменяющих им в обязанность употреблять лишь товары, произведенные отечественной промышленностью, значит посягать на их свободу, запрещать им такое действие, обмен, которое не заключает в себе ничего противоречащего нравственности; одним словом, поступать с ними несправедливо.
А между тем, говорят, это необходимо, для того чтобы поддержать промышленность и чтобы процветанию не был нанесен смертельный удар!
Писатели покровительственной школы приходят к печальному выводу, что справедливость и общее благо несовместимы.
С другой стороны, если каждому народу выгоднее продавать, а не покупать, то естественно, что взаимные сношения народов между собой должны состоять из постоянного жесткого противодействия друг другу, потому что каждый из них захочет сбывать свои товары всем остальным, сам же будет воздерживаться от покупки произведений, предлагаемых каким бы то ни было другим народом.
В самом деле, продажа влечет за собой покупку, и так как, согласно учению покровительства, продавать — значит получать выгоду, а покупать — значит нести убыток, то всякая международная сделка будет иметь последствием улучшение положения одного народа и вред для другого.
Но, с одной стороны, люди неодолимо влекутся к тому, что для них выгодно; с другой же, они инстинктивно удерживаются от того, что им вредит. Из чего необходимо следует, что каждый народ заключает в себе естественную тенденцию к экспансии и не менее естественную тенденцию сопротивляться посягательствам на свои владения, которые одинаково вредны для всех других народов; или, другими словами, что естественное состояние человеческого общества есть постоянный антагонизм и война между народами.
Теория, которую я оспариваю, может быть суммирована в следующих двух положениях:

1. общее благо несовместимо со справедливостью внутри страны;
2. общее благо несовместимо с международным миром.

Но меня удивляет и приводит в смущение то, что публицист, государственный деятель, искренно следующий экономическому учению, принцип которого так сильно противоречит другим неопровержимым принципам, может хоть минуту оставаться спокойным.
Мне кажется, если бы изучение мной экономической науки привело меня к таким выводам, если бы я не был твердо убежден, что свобода, общее благо, справедливость, мир не только совместимы, но и тесно связаны между собой и, так сказать, тождественны, то я старался бы забыть все то, чему научился; я бы сказал сам себе: “Каким образом Бог мог желать того, чтобы люди достигали процветания только посредством несправедливости и войны? Как мог Он желать, чтобы они могли отказаться от войны и несправедливости, только пожертвовав своим благосостоянием?
Не обманывает ли меня ложным светом эта наука, которая привела меня к страшному богохульству, сопряженному с необходимостью подобного выбора? Осмелюсь ли я взять на себя ответственность за то, чтобы поместить приведенные положения в основание законодательства великого народа? И если внушительный ряд знаменитых ученых при изучении основ той же науки, которой они посвятили всю свою жизнь, пришли к гораздо более утешительным выводам; если они утверждают, что свобода и общее благополучие полностью совместимы со справедливостью и миром; что все эти великие принципы идут, не противореча друг другу и в продолжении целой вечности, по одному и тому же пути, то не правдоподобнее ли их выводы, подтверждаемые всеми нашими понятиями о доброте и мудрости Бога, проявляющихся в величественной гармонии физического универсума? Должен ли я, наперекор этому предположению и всем авторитетам, принять легкомысленное мнение, что тому же самому Богу угодно было вложить принцип непримиримой враждебности и разлада в законы нравственного мира? Нет, прежде чем я не вполне проникнусь убеждением, что все общественные принципы противоречат друг другу, взаимно сталкиваются, уничтожают один другого и находятся между собой в анархической, вечной и непримиримой борьбе, прежде чем подчинять моих сограждан нечестивой системе, к которой привели меня мои рассуждения, я сперва прослежу их от начала до конца и уверюсь, не сделал ли я сам какой ошибки”.
Если бы, при добросовестной проверке моего воззрения, повторенной двадцать раз, я постоянно приходил к тому же страшному заключению, что нужно выбирать между материальными благами и нравственным благом, то с унынием бросил бы я эту науку; предался добровольному невежеству и старался уклониться от всякого участия в публичной деятельности, предоставив людям иного склада принять на себя тяжесть такого трудного выбора и нести ответственность за него 58.

1.15 ЕЩЕ ВЗАИМНОСТЬ

Г-н де Сен-Крик спрашивает: “Уверены ли мы, что иностранцы купят у нас столько же товаров, сколько продадут нам?” Г-н де Домбаль желает знать: “Какие у нас основания думать, что английские производители будут обращаться скорее к нам, нежели к какому-либо другому народу, за теми товарами, в которых они могут нуждаться, и купят у нас товаров на такую же сумму, какую составляет их ввоз во Францию?”
Я удивляюсь, как люди, называющие себя по преимуществу практиками, рассуждают несообразно с какою бы то ни было практикой!
Разве на практике хотя бы один обмен из ста, из тысячи, или из десяти тысяч, является прямым бартером одного товара на другой? С тех пор как существуют деньги, говорил ли себе хоть один земледелец: “Я не хочу покупать башмаков, шапок, советов, уроков, иначе как только у того башмачника, шляпного мастера, адвоката, профессора, которые захотят у меня взять хлеба, причем именно на столько, сколько мне придется уплатить им? И зачем народы станут создавать себе такие неудобства?
Как на самом деле происходит обмен?
Представим себе народ, не имеющий никаких внешних сношений. Один человек произвел хлеб. Он пускает его в обращение на местном рынке по наивысшей цене, которую может получить, и в обмен получает... Что же? Деньги, т.е. векселя, билеты, делимые до бесконечности, посредством которых ему можно будет извлечь из предложения отечественных товаров, когда он сочтет это нужным и при соответствующей конкуренции, необходимые для него предметы.
Окончательно же истратив вырученные им деньги, он извлечет из массы обращающихся товаров часть, равноценную той, которую продал, и по стоимости его потребление будет совершенно равно его производству.
Если же этому народу будет дозволен свободный обмен с иностранными государствами, то каждый производитель будет пускать в обращение свои товары и искать для них потребителей не на внутреннем, а на мировом рынке. Ему не нужно будет заботиться, покупается ли пущенный им во всеобщее обращение товар его согражданами или иностранцами? Получает ли он деньги от француза или от англичанина? Производятся ли предметы, приобретаемые им впоследствии за эти деньги по мере надобности, по эту или по ту сторону Рейна или Пиренеев? В любом случае, для каждого отдельного лица будет существовать точный баланс между тем, что он приносит в общий запас и что извлекает из него, и если это справедливо в отношении отдельного человека, то справедливо и в отношении целого народа.
Единственное различие в этих двух случаях заключается в том, что в последнем из них каждому производителю предоставляется более обширный рынок для продажи и покупки и, вследствие этого, больше вероятности совершить выгоднее и то, и другое.
Но возражают: если все согласятся не извлекать из обращения товары определенного лица, то этим самым и у него, в свою очередь, не будет возможности извлечь что-либо из общей массы товаров. То же рассуждение можно применить и к народу.
Ответ. Если этот народ не может ничего извлечь из общего запаса, то он ничего и не внесет туда; он будет работать для самого себя. Он будет вынужден подчиниться тому условию, которое вы хотите навязать ему с самого начала, т.е. изоляции.
И это будет осуществлением идеала протекционистской системы.
Не забавно ли, что вы уже наперед определили для народа эту систему из страха, что однажды мы можем дойти до нее без вашего участия?

1.16 ЗАСОРЕННЫЕ РЕКИ,
защищающие в суде приверженцев запретительной системы

Несколько лет тому назад я был в Мадриде. Я пошел в Кортесы59. Там рассматривался договор с Португалией об улучшении течения Дуэро60. Один из депутатов встал и сказал: “Если мы углубим Дуэро, то тарифы на перевозку по этой реке понизятся. На рынках Кастилии португальское зерно будет продаваться дешевле и вступит в опасную конкуренцию с тем, которое производится нашим отечественным сельским хозяйством. Я выступаю против проекта, если господа министры не обяжутся повысить таможенную пошлину так, чтобы восстановить равновесие”.
Собрание не нашло возражений против такого довода.
Три месяца спустя я был в Лиссабоне. В Сенате рассматривался тот же самый вопрос. Один благородный идальго61 сказал: “Сеньор Президент, проект нелеп. Вы содержите с большими издержками стражу на берегах Дуэро, чтобы препятствовать ввозу в Португалию кастильского хлеба, и в то же время хотите потратить не меньшие суммы, чтобы облегчить этот ввоз. Я не могу подать голоса в пользу такой непоследовательности. Пускай Дуэро перейдет к нашим сыновьям в таком же виде, в каком ее оставили нам наши отцы”.
Немного времени спустя, когда встал вопрос о том, чтобы сделать более удобным судоходное сообщение по Гаронне, я вспомнил доводы испанского оратора и сказал себе: если бы депутаты Тулузы были такие же прекрасные политэкономы, как депутаты Паленсии, и бордоские представители рассуждали так же последовательно, как опортские62, то Гаронна была бы оставлена в ее первобытном виде из опасения, что углубление русла Гаронны будет благоприятствовать вторжению тулузских товаров в Бордо, а бордоских в Тулузу, к взаимному вреду для обоих городов!

1.17 МНИМАЯ ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА

Я уже говорил, что когда, к несчастью, становятся на сторону выгод производителя, то непременно сталкиваются с интересом целого общества, потому что производитель по самому положению своему требует всегда лишних усилий, забот и всяких препон.
Замечательный пример этого я нашел в одной бордоской газете. Г-н Симио63 задается в ней следующим вопросом: должна ли железная дорога, идущая из Парижа в Испанию, прерываться в Бордо?
Он разрешает этот вопрос утвердительно и приводит множество доводов в пользу этого решения. Не стану разбирать их все, но остановлюсь только на следующем.
Железная дорога, идущая из Парижа в Байонну, должна прерваться в Бордо для того, чтобы товары и пассажиры, поневоле останавливающиеся в этом городе, давали заработок лодочникам, носильщикам, комиссионерам, содержателям гостиниц и т.д.
Ясно, что здесь интересам тех, кто оказывает услуги, отдается предпочтение перед интересами потребителей.
Но если Бордо должен извлекать выгоды от этого разрыва железной дороги и если эта его выгода совпадает с общим интересом, то Ангулем, Пуатье, Тур, Орлеан, еще более все промежуточные пункты — Руффек, Шательро и пр., и пр. должны также требовать для себя разрывов, и притом во имя общего интереса, во имя интереса отечественной промышленности, потому что чем более увеличатся эти разрывы, тем более умножатся случаи хранения товаров на складах, уплаты комиссионных, перегрузок на всех пунктах железнодорожной линии. Следуя такой системе, придешь к мысли о постройке такой железной дороги, которая состояла бы из целого ряда последовательных разрывов, т.е. такой железной дороги, которая в действительности не существовала бы.
Как будет угодно господам протекционистам, но несомненно, что принцип запрещений идентичен принципу разрывов в железной дороге: принести потребителя в жертву производителю, пожертвовать целью ради средства.

1.18 НЕТ БЕЗУСЛОВНЫХ ПРИНЦИПОВ

Нельзя вдоволь надивиться тому, как люди не стараются узнать те истины, знание которых для них всего важнее. И мы можем быть уверены в том, что они и дальше обречены пребывать в дремучем невежестве, ибо с некоторых пор считают не требующим доказательств, что не существует никаких абсолютных принципов.
Вы входите в зал законодательного собрания. Здесь рассматривается вопрос о том: запретить ли международный обмен или разрешить свободную торговлю.
Один из депутатов встает и говорит: “Если вы допустите свободный обмен, иностранцы завалят вас своими товарами: англичане навезут тканей, бельгийцы — каменного угля, испанцы — шерстяных изделий, итальянцы — шелковых, швейцарцы — скота, пруссаки — зерна столько, что у нас станет невозможным существование какой бы то ни было промышленности”.
Другой отвечает: “Если вы запретите обмен, то все дары, которые расточает природа в странах с различным климатом, станут для вас недоступными. Вы не воспользуетесь ловкостью англичан в устройстве машин, богатством бельгийских рудников, плодородием почв в Польше, питательностью трав на швейцарских лугах, дешевизной труда в Испании, теплотой итальянского климата, и вам нужно будет производить с большими усилиями то, что вы могли бы получить легко посредством обмена”.
Один из депутатов наверняка ошибается. Но который именно? Вопрос достаточно важный, чтобы попытаться выяснить это, потому что речь здесь идет не просто о различии мнений. Пред вами лежат две дороги, и нужно выбрать, по которой идти: одна из них неизбежно ведет к бедности.
Пытаясь избежать этой дилеммы, люди говорят: нет безусловных принципов.
В последнее время эта аксиома вошла в большую моду и представляет весьма легкий ответ для ленивцев и удобный — для честолюбцев.
В случае возобладания любой теории, будь то протекционизм или учение о свободной торговле, весь наш экономический кодекс можно было бы свести к одному весьма краткому закону. В первом случае этот закон выражался бы так: всякий обмен с иностранными государствами запрещается; во втором же — следующим образом: всякий обмен с иностранными государствами свободен. Конечно, при таких законах многие значительные в настоящее время лица потеряли бы весь свой вес.
Но если обмен не имеет присущей ему природы; если он не управляется никаким естественным законом; если он может быть и полезным, и вредным; если стимулы к нему не связаны с вызываемыми им благотворными последствиями и не исчезают перед той границей, перейдя которую он становится уже вредным; если его следствия недоступны пониманию участвующих в нем людей; одним словом, если не существует безусловных принципов, то тогда, конечно, нужно взвешивать, балансировать и регулировать все сделки, выравнивать условия производства и пытаться получить прибыль, соответствующую среднему уровню. Это колоссальная работа, оправдывающая выплату людям, ею занимающимся, огромного жалования и наделения их огромной властью.
Приехав в первый раз в Париж, я подумал: если бы съестные припасы всякого рода не подвозились в эту обширную столицу, то живущие здесь целый миллион человеческих существ, умерли бы все в несколько дней. Поражает воображение то огромное множество товаров, которое должно быть провезено завтра через ее заставы, чтобы уберечь ее жителей от голода, восстания и грабежа. А между тем в это мгновение все спят, и спокойный сон их не нарушается ни на минуту мыслью о такой страшной перспективе. С другой стороны, не совещаясь и не сговариваясь, восемьдесят департаментов трудились сегодня над тем, чтобы обеспечить Париж продовольствием. Каким образом каждый день на этот гигантский рынок привозится только то, что нужно, и не больше, не меньше? Где эта мудрая и тайная сила, приводящая столь сложные движения в изумительный порядок и правильность, в которые каждый человек имеет такую безотчетную веру, хотя здесь дело касается благосостояния и самой жизни? Эта-то сила и есть абсолютный принцип, принцип свободного обмена. Мы верим в этот внутренний свет, который Провидение вложило в сердца всех людей, которому Оно вверило сохранение и бесконечное усовершенствование нашего рода, и настоящее название которого есть выгода, столь деятельная, бдительная и дальновидная, в том случае когда ничто не стесняет свободу действия. Какова была бы ваша участь, жители Парижа, если бы какой- нибудь министр вздумал заменить эту силу соображениями собственного гения, как бы велик он ни был, если бы он захотел подчинить своему высшему управлению этот чудесный механизм, соединив в своих руках все его пружины, единолично решать, кем, где, каким образом и при каких условиях каждая вещь должна быть произведена, перевезена, обменена и потреблена?
Как бы не были велики ваши страдания, пусть бедность, отчаяние, а может быть и костлявая рука голода заставляют проливать больше слез, нежели может осушить ваша отзывчивая благотворительность, однако вероятно, осмелюсь даже сказать, несомненно, что произвольное вмешательство правительства увеличило бы эти страдания до бесконечности и распространило бы на всех вас те бедствия, которые постигают лишь небольшое число ваших сограждан.
Но если мы верим в принцип, когда дело касается наших внутренних сделок, то почему же мы должны перестать верить в тот же самый принцип, приложенный к нашим международным сделкам, конечно, менее многочисленным, менее утонченным и сложным?
И если нет необходимости в том, чтобы парижская префектура устанавливала правила для нашей промышленности, взвешивала наши расчеты, наши прибыли и убытки, предупреждала уменьшение количества находящейся в обращении звонкой монеты, уравнивала условия нашего производства во внутренней торговле, то почему необходимо, чтобы таможня выходила за пределы фискальной функции и занималась покровительством нашей внешней торговли? 64

1.19 НАЦИОНАЛЬНАЯ НЕЗАВИСИМОСТЬ

Между доказательствами, приводимыми в пользу ограничения свободной торговли, не надо забывать того, которое основано на необходимости обезопасить государственную независимость.
Что мы будем делать в случае войны с Англией, говорят монополисты французы, если не избавимся от необходимости прибегать к ней за железом и каменным углем? Английские же монополисты говорят в свою очередь: что будет в военное время с Великобританией, если она поставит себя в зависимость от Франции относительно пищи?
Люди не понимают, что зависимость, возникающая из обмена, из торговых сделок, это зависимость взаимная. Мы не можем зависеть от другого народа без того, чтобы он сам не зависел от нас. Но в этом-то и заключается сущность общественной жизни. Прервать естественные отношения не означает стать независимым, совершенно отделиться.
И заметьте: изолируются друг от друга из боязни войны; но ведь самое это действие уже есть ее начало. Это облегчает ведение войны и, следовательно, делает ее менее непопулярной в народе. Если страны являются частью мирового рынка, если сложившиеся между ними связи нельзя разорвать не причинив народам двойного страдания — невозможности пользоваться чужими товарами и недостатка сбыта своих собственных, то они уже не будут нуждаться в сильных флотах и многочисленных армиях, которые их так разоряют, и всеобщему миру не будут угрожать капризы какого- нибудь Тьера или Палмерстона65, война исчезнет, по недостатку к ней средств, поводов, предлогов и народной поддержки.
Многие, наверное, упрекнут меня в том (в наше время такие упреки в моде), что братство народов я основываю на выгоде, низкой и прозаической выгоде; им больше понравилось бы, если бы я утверждал, что оно вытекает из христианской любви и требует даже немного самоотвержения, и что, нарушая материальное благосостояние людей, братство народов заслуживает нашего сочувствия, как их обоюдная великодушная жертва.
Когда мы наконец покончим с этой пустой высокопарностью? Когда отбросим лицемерие, хотя бы в науке, и уничтожим отвратительное противоречие между нашими словами и нашими действиями? Мы всячески высказываем наше презрение к выгоде, т.е. к пользе, добру (сказать, что какое-нибудь явление выгодно для всех народов, значит утверждать, что оно само по себе есть добро). Как будто бы выгода не тот необходимый, вечный и непреодолимый двигатель, на который Провидение возложило заботу о развитии человечества! Можно подумать, что мы гении бескорыстия. А между тем люди начинают смотреть на нас с раздражением, догадываясь, что наш притворный язык чернит именно те страницы, которые обходятся ему всего дороже. О, притворство, притворство! Ты болезнь нашего века!
Как! Разве того, что благосостояние и мир неразделимы, что Провидение установило чудесную гармонию в нравственном мире, недостаточно, чтобы я преклонялся перед волей Провидения, удивлялся Его законам, которые ставят справедливость условием счастья. Вы желаете мира, только когда он уменьшает благосостояние; свободная торговля вам тягостна, потому что, как вы говорите, она не требует жертв. Если вы чувствуете такое влечение к самопожертвованию, то кто же вам мешает отдаться этому влечению в вашей частной деятельности? Общество будет вам благодарно, потому что это самопожертвование принесет кому- нибудь и пользу; но навязывать его человечеству как принцип, это, по-моему, верх безумия, ибо самопожертвование со стороны всех равносильно принесению в жертву всех; это зло, возведенное в ранг нравственной теории.
Но, слава Богу, сколько бы ни писали и ни читали этих пышных фраз, человеческий мир все-таки не перестанет повиноваться своему двигателю, а этот двигатель все равно, нравится это вам или нет, — выгода, интерес.
Наконец, странно, что потребностью в самом высоком самопожертвовании оправдывают грабеж. Так вот к чему клонится это пышное бескорыстие! Эти люди, разборчивые до такой степени, что не желают даже мира, если он основан на пошлой выгоде, запускают руку в карман ближнего и в особенности бедняка, потому что нет тарифного параграфа, который бы покровительствовал бедному! Э господа, располагайте, как заблагорассудится, вашей собственностью, но предоставьте и нам располагать плодами нашего труда, употреблять их в свою пользу или выменивать по своему усмотрению. Превозносите самоотвержение, это прекрасно и благородно; но в то же время будьте по крайней мере честны 66.

1.20 ТРУД: РУЧНОЙ И МЕХАНИЗИРОВАННЫЙ; ОТЕЧЕСТВЕННЫЙ И ИНОСТРАННЫЙ

И ломающий машины, и отвергающий иностранные товары следуют одному и тому же учению.
Люди, которые восхваляют всякое великое изобретение, радуются ему и тем не менее поддерживают покровительственную систему, ведут себя крайне непоследовательно.
В чем упрекают они свободу торговли? В том, что она предоставляет более нас искусным или поставленным в более благоприятные условия иностранцам производство предметов, которые в отсутствие свободной торговли нам пришлось бы производить самим. Словом, они находят, что свободная торговля вредит отечественному труду.
Но не должны ли они точно также нападать и на машины: они производят силами природы то, что иначе было бы делом рук, следовательно, вредят человеческому труду.
Иностранный работник, поставленный в более благоприятные условия, чем работник французский, становится, в сравнении с последним, настоящей экономической машиной, подавляющей его своим соперничеством. Точно так же машина, выполняющая определенную операцию с меньшими издержками, чем известное число рабочих рук, будет по отношению к ним настоящим иностранным производителем, конкурирующим с ними и парализующим их.
Если следует ограждать отечественный труд от конкуренции иностранного труда, то необходимо покровительствовать и человеческому труду против труда машин.
Поэтому всякий, поддерживающий покровительственную систему, не может, оставаясь последовательным, ограничиваться запрещением ввоза иностранных товаров: он должен объявить вне закона продукцию ткацкого челнока и плуга.

1.21 СЫРЬЕ

Говорят: всего выгоднее та торговля, в которой готовые изделия обмениваются на сырье, потому что последние доставляют пишу отечественному труду.
Из этого выводят заключение, что наилучшим таможенным законом был бы тот, который бы максимально способствовал ввозу сырья и максимально затруднял ввоз готовых изделий.
В политической экономии нет более распространенного софизма. Он принимается за истину не только покровительственной школой, но также и прежде всего школой мнимо либеральной. Это последнее обстоятельство весьма прискорбно, потому что правому делу всего более вредят не направленные на него искусные нападения, а плохая его защита.
Свободе обмена, вероятно, предстоит участь всякой свободы; принцип ее проникнет в наши законы тогда лишь, когда проникнет в наши умы. Если же правда, что для укоренения реформы необходимо всеобщее убеждение в ее пользе, то ничто не может так затруднять преобразование, как заблуждение. Но чем же общество может быть более введено в заблуждение, как не сочинениями, которые, требуя свободы торговли, сами опираются на учение монополии?
Несколько лет тому назад три больших города Франции — Лион, Бордо и Гавр вооружились против протекционистской системы. Вся страна, да что там, вся Европа встревожилась, приняв знамя этого восстания за знамя свободной торговли. Но увы! Это было все то же знамя монополии, монополии, более мелочной и более нелепой, нежели та, которую, по- видимому, желали уничтожить. Благодаря софизму, который я постараюсь раскрыть, недовольные воспроизвели то же учение покровительства отечественному труду, добавив к нему новую непоследовательность.
В чем в самом деле состоит сущность покровительственной системы? Послушаем г-на де Сен-Крика.
“Труд составляет богатство народа, потому что он один создает материальные предметы, необходимые для удовлетворения наших потребностей, и всеобщее благосостояние заключается в изобилии этих предметов”. Вот посылка аргумента.
“Но необходимо, чтобы изобилие было продуктом отечественного труда. Если бы оно было произведением иностранного труда, то отечественный труд скоро перестал бы действовать”. Вот ошибка (смотри предыдущий софизм).
“Что же должно делать земледельческое и мануфактурное государство? Обеспечить на своем рынке сбыт продукции местного земледелия и промышленности”. Вот цель.
“И для этого ограничить пошлинами и, в случае необходимости, вовсе воспретить ввоз земледельческих и промышленных товаров других народов”. Вот средство.
Сравним с этой системой систему, предложенную в прошения недовольных г. Бордо.
В нем все товары разделены на три класса.
“Первый класс включает продукты питания и сырье, не получившее никакой обработки. В принципе, благоразумная экономия предполагает, чтобы продукция этого класса не облагалась пошлиной”. Здесь нет труда, не должно быть и покровительства.
“Второй состоит из предметов, получивших предварительную обработку. Эта обработки позволяет обложить их некоторой пошлиной”. Здесь начинается покровительство, потому что, по мнению просителей, начинается отечественный труд, который может быть приложен к дальнейшей обработке этого рода товаров.
“Третий охватывает готовые изделия, которые никаким образом не могут дать пишу отечественному труду; мы полагаем, что они должны быть обложены наибольшей пошлиной”. Здесь больше всего труда, а вместе с ним должно быть и больше всего покровительства.
Из этого видно, что просители придерживались мнения, что чужеземный труд вредит труду отечественному, — это заблуждение покровительственной системы.
Они требовали, чтобы французский рынок был открыт исключительно для продуктов труда французов; это цель протекционистской системы.
Они требовали, чтобы чужеземный труд был подчинен ограничениям и пошлинам. Это средство запретительной системы.
Можно ли обнаружить какую-нибудь разницу между просителями из Бордо и г-ном Сен-Криком, запевалой хора протекционистов?
Только одну: объем значения слова труд.
Г-н де Сен-Крик расширяет его до бесконечности. Поэтому он хочет покровительствовать всем отраслям производства.
“Труд составляет все богатства народа, — говорит он, — в этой палате никогда не стихнут голоса, взывающие о покровительстве земледельческой и мануфактурной промышленности и непременно всем отраслям ”.
Просители видят участие труда только в фабричной промышленности, а потому они жалуют привилегию покровительства лишь промышленным товарам.
“Добыча сырья не требует от человека никакого труда. В принципе, сырье не следовало бы облагать пошлиной. Фабричные изделия не могут дать никакой пищи отечественному труду; на них должна быть наложена наибольшая пошлина”.
Мы не будем исследовать, разумно ли оказывать покровительство отечественному труду. Г-н де Сен-Крик и бордосцы согласны в этом; мы же, как видно из предыдущих глав, не согласны ни с тем, ни с другими.
Наша задача: выяснить, кто, г-н де Сен-Крик или бордосцы, вкладывает в слово труд его истинный смысл?
И в этом отношении, нужно сказать, г-н де Сен- Крик совершенно прав; вот образчик разговора, который мог бы произойти между ними.
Г-н де Сен-Крик. Вы согласны с тем, что отечественному труду следует оказывать покровительство. Вы согласны с тем, что никакое произведение чужеземного труда не может быть допущено на наш рынок, не уничтожив соответствующего количества нашего народного труда.
Вы лишь полагаете, что есть множество товаров, которые имеют ценность потому, что продаются, но к производству которых не приложено никакого человеческого труда. Вы причисляете к ним зерно, муку, мясо, скот, сало, соль, железо, медь, свинец, каменный уголь, шерсть, кожи, семена и т.д.
Если вы мне докажете, что ценность этих предметов не есть последствие приложенного к их производству труда, то я соглашусь, что покровительствовать им бесполезно.
Если же, с другой стороны, я докажу вам, что к производству шерсти на 100 франков приложено столько же труда, сколько и к производству стоящей 100 франков ткани, то вы должны будете согласиться, что покровительство должно быть оказано в равной мере как тому, так и другому производству.
Почему за этот мешок шерсти платят 100 франков? Не потому ли, что это цена его продажи? А цена продажи не равна ли расходам, которые нужно было сделать на выплату заработной платы рабочим и служащим, процентов, прибыли, всем работникам и капиталистам, принимавшим участие в производстве мешка шерсти?
Просители. Что касается производства шерсти, то здесь вы, может быть, и правы. Но скажите: разве можно назвать мешок зерна, железную чушку, тонну каменного угля произведениями труда? Разве не природа их создает?
Г-н де Сен-Крик. Без сомнения, природа творит вещество, из которого состоят все предметы, но именно труд придает ему ценность. Я сам неправильно выразился, сказав, что труд создает материальные предметы, и это повлекло другие ошибки. Человек, будь то фабрикант или земледелец, не в состоянии создать что-либо из ничего; если под словом производство мы подразумевали бы создание, то весь наш труд был бы непроизводительным, а ваш, как купцов, меньше, чем всех остальных, исключая разве только мой.
Земледелец не может поэтому сказать, что он создает зерно, но имеет полное право сказать, что создает его ценность, т.е. посредством своего труда, труда своих слуг, пастухов и жнецов превращает в зерно те вещества, которые на него нисколько не похожи. Разве мельник, которые превращает зерно в муку, и булочник, который печет из нее хлеб, делают больше, чем земледелец?
Чтобы сшить суконное платье, необходимо предпринять и довести до конца множество действий. Первоначальные составные вещества этого изделия, к которым не прикладывался еще труд человеческий, суть воздух, вода, тепло, углекислый газ, свет, соль. Вот девственные сырые материалы, в изготовлении которых труд человеческий не принижал никакого участия; они не имеют ценности, и я не предлагаю оказывать им покровительство. Но труд превращает эти вещества сначала в кормовые травы, потом в шерсть, в пряжу, в ткань и, наконец, в платье. Кто же осмелится утверждать, что все эти действия начиная с первой борозды, проведенной плугом, до последней стежки иглой не представляют собой труда.
И только из того, что для более быстрого и качественного производства готового изделия, т.е. платья, работы распределились между различными отраслями промышленности, вы желаете произвольно проранжи- ровать эти работы по степени их важности, основываясь исключительно на порядке, в котором они следуют одна за другой, так что первая из них не заслуживает даже называться трудом и лишь одна последняя заслуживает этого звания и достойна покровительства?
Просители. Да, мы начинаем понимать, что в производстве зерна, так же как и в производстве шерсти, принимает некоторое участие и труд человеческий; но по крайней мере нужно допустить, что земледелец в своем ремесле не все выполняет сам с работниками, как это делает фабрикант; ему помогает природа, и если в производстве зерна многое выполняется трудом, то это участие еще далеко не исключительное.
Г-н де Сен-Крик. Но вся ценность зерна сообщается ему трудом. Я согласен с тем, что природа содействует образованию питательного вещества в зерне. Я готов согласиться даже и с тем, что образование зерна — это исключительно дело природы; но согласитесь же и вы с тем, что именно я своим трудом принуждаю ее прийти мне на помощь; и заметьте притом, что, когда я продаю вам зерно, я требую от вас платы не за содействие природы, а за мой собственно труд.
Кроме того, по вашей логике, фабричные произведения также не следовало бы относить к произведениям труда. Разве фабрикант не прибегает к содействию Природы? Разве посредством паровой машины не пользуется он атмосферным давлением подобно тому, как при помощи плуга я пользуюсь влагой, разлитой в воздухе? Неужели законы гравитации, законы передачи энергии и химического сродства были созданы им?
Просители. Пусть будет так; мы согласны, что шерсть есть продукт труда, но каменный уголь производится природой и исключительно одной природой. К нему уже решительно не прилагается человеческий труд.
Г-н де Сен-Крик. Да, действительно природа производит каменный уголь, но труд сообщает ему ценность. Каменный уголь не имел никакой ценности в то время, когда он лежал неизвестный никому на протяжении миллионов лет и скрытый на глубине 100 футов ниже поверхности земли. Его нужно было отыскать там — это труд; его нужно было перевезти на рынок — это также труд. Повторяю еще раз, та цена, по которой вы приобретаете его на рынке, не что иное, как вознаграждение за труд, затраченный при его добыче и перевозке .
Вы видите, что до сих пор преимущество в споре на стороне г-на де Сен-Крика; что ценность сырья, так же как и фабричных изделий, представляет собой издержки производства, т.е. труд, требующийся для того, чтобы сделать их пригодными к продаже; невозможно представить, чтобы какой-нибудь предмет имел ценность и при этом на него не было бы потрачено человеческого труда; что различие, сделанное просителями, бесполезно в теории; что такое различие, если провести его на практике, было бы несправедливо, потому что оно послужило бы основанием к неравномерному распределению преимуществ: треть французов, занятых в фабричном производстве, пользовались бы выгодами монополии только потому, что они будто бы производят, трудясь, тогда как остальные две трети народа, а именно земледельцы, были бы отданы на милость конкуренции под предлогом, что они производят, не трудясь.
Я уверен, что защитники покровительства не останутся в долгу и будут утверждать, что для страны выгоднее ввозить так называемое сырье, все равно, будет ли оно продуктом труда или нет, и вывозить предметы фабричного производства.
Это мнение пользуется огромным авторитетом.
“Чем более имеется сырья в государстве, — сказано в прошении недовольных города Бордо, — тем больше множатся мануфактуры”.
“Сырье, — добавляют они, — предоставляет безграничное поле для деятельности населения страны, в которую оно ввозятся”.
Так как сырье, говорится в гаврском прошении, составляет основу труда, то к нему следует относиться иначе и немедленно допустить его ввоз, обложив самой незначительной пошлиной.
В том же самом прошении заключается требование того, чтобы покровительство предметам фабричной промышленности было уменьшено, но не тотчас, а через неопределенный период времени, и притом не до самой незначительной ставки, а до 20% стоимости товаров.
“В число статей, дешевизна и изобилие которых необходимы, — говорят в своем прошении недовольные города Лиона, — фабриканты вносят все виды сырья!*.
Но это требование основано на заблуждении.
Мы видели, что всякая ценность представляет труд. Справедливо также и то, что мануфактурный труд увеличивает ценность сырья иногда в 10 и даже в 100 раз, т.е. распространяет в народе в 10 и во 100 раз больше трудового дохода. Из этого выводят следующие заключения: при производстве центнера железа работники зарабатывают не более 15 франков. Превращение того же центнера железа в часовые пружины увеличивает их заработок до 10 тысяч франков; кто же после этого рискнет утверждать, что страна не заинтересована получить 10 десять тысяч франков вместо 15?
Но рассуждающие таким образом забывают, что обмен между народами, точно так же, как и между частными лицами, производится не в весовых или других физических единицах измерения. Центнер необработанного железа не обменивается на центнер часовых пружин, а фунт неочищенной шерсти на фунт шерсти, превращенной в кашмировую ткань: всегда определенная ценность одного из этих предметов обменивается на равную же ей ценность другого.
Но обменивать одну ценность на другую, равную ей, значит обменивать одно определенное количество труда на другое равное ему количество труда. Следовательно, неверно, что народ, который производит на 100 франков тканей или пружин, выигрывает больше, нежели тот, который продает на 100 франков шерсти или железа.
В тех странах, где ни один закон и ни один налог не может быть установлен иначе, как с согласия тех людей, которые должны будут подчиниться этому закону и которым придется платить налог, ограбить народ можно только в том случае, если его удастся обмануть. Наше собственное неведение является сырьем всякого грабежа среди бела дня, которому мы подвергаемся, и можно быть заранее уверенным, что всякий софизм есть предвестник грабежа.
Друзья, как только вы замечаете софизм в каком- либо предложении, крепче держите свой кошелек, ибо будьте уверены, что именно он является истинной целью авторов предложения.
Посмотрим теперь, какую тайную мысль стараются скрыть судовладельцы Бордо и Гавра и лионские фабриканты под маской делаемого ими различия между сельскохозяйственной продукцией и фабричными товарами.
“Этот первый разряд [куда включено сырье, добыча которого не требовала от человека никакого труда], является, говорят просители из Бордо, главной опорой деятельности нашего купеческого флота... В принципе, мудрая экономическая политика должна освободить этот класс товаров от обложения пошлинами. Товары, относящиеся ко второму разряду [т.е. полуфабрикаты] могут быть обложены небольшой пошлиной. Товары третьего разряда [готовые изделия не требующие уже никакой дальнейшей обработки], по нашему мнению, должны быть обложены самой высокой пошлиной”.
Просители из Гавра пишут: “Необходимо постепенно понизить пошлины на сырье до минимума, чтобы промышленность могла задействовать мощности морского транспорта, которые впоследствии доставят самые необходимые средства для приложения ее труда..”
Фабриканты не остались в долгу за проявленную судовладельцами любезность. Владельцы лионских мануфактур потребовали в своем прошении свободного ввоза сырья, “чтобы доказать этим, — как сказано в их прошении, — что выгоды мануфактурных городов не всегда противоречат выгодам городов приморских”.
Да, действительно. Но следует заметить, что выгоды тех и других в том смысле, как их понимают просители, прямо противоположны выгодам земледельцев и потребителей вообще.
Так вот, господа, к чему вы в действительности стремились! Вот цель ваших тонких экономических различий! Вы хотите, чтобы закон препятствовал ввозу готовых изделий, с тем чтобы более дорогая перевозка необработанного и неочищенного сырья, значительную часть которого составляют будущие отходы, доставляла больше работы вашему купеческому флоту, загружала ваши морские мощности. Вот что вы называете мудрой экономической системой.
Отчего вы тогда не требуете, чтобы велено было привозить ели из России вместе с ветвями, корой и корнями; золото из Мексики — в виде руды, а кожу из Буэнос-Айреса — еще не снятой с гниющих трупов?
В скором времени нужно ожидать, что акционеры железных дорог, если им удастся получить большинство в парламенте, издадут закон, запрещающий производить в Коньяке бренди, потребляемое в Париже. Издать закон, который вменял бы в обязанность провозить десять бочек вина вместо одной бочки бренди. Разве это не значит доставить необходимую пищу парижской промышленности и задействовать наши локомотивные мощности?
Когда же, наконец, поймут эту простую истину?
Промышленность, морской транспорт, труд имеют целью всеобщую пользу, благосостояние общества; создавать же бесполезные производства, поощрять излишние перевозки, вызывать напрасный труд не для общественного благосостояния, а в ущерб обществу, значит возводить воздушные замки; цель наших устремлений — не труд, а потребление. Всякий непроизводительный труд является чистым убытком. Платить судовладельцам за перевозку по морям бесполезного сора — все равно, что платить им за бросание рикошетом камешков по поверхности воды. Итак, мы должны прийти к следующему выводу: у всех экономических софизмов, несмотря на их бесконечное разнообразие, есть одна общая черта — они всегда путают средство и цель и развивают первое за счет второго 68.

1.22 МЕТАФОРЫ

Иногда софизм имеет масштабные формы и проникает во все поры какой-нибудь большой и детально разработанной теории. Чаще же он сосредоточивается, сжимается, предстает в виде принципа и прячется в одном слове или фразе.
Сохрани нас Бог, говорил Поль-Луи69, от лукавого и от метафоры! И в самом деле, трудно сказать, которое из этих двух зол причиняет больше вреда на земле. Вы скажете, что дьявол; что именно он влагает в сердца каждого и всех нас склонность к грабежу. Да, но он не уничтожает однако же возможности подавлять злоупотребления посредством сопротивления со стороны тех людей, которые страдают от них. Софизм уничтожает и это сопротивление.
Оружие, вкладываемое злобой в руки нападающих, было бы бессильным, если бы софизм не разбивал щита в руках обороняющихся от зла; и Малебранш70 был совершенно прав, когда предварил свою книгу следующим эпиграфом: “Причиной человеческих несчастий являются ложные представления”.
Посмотрим, как это происходит. Предположим, что честолюбивые лицемеры находят для себя выгоду в том, чтобы возбуждать в народах взаимную ненависть. Брошенное ими семя может пустить корни, довести до всеобщей войны, остановить успехи просвещения, привести к страшному кровопролитию, навлечь на страну самое ужасное из бедствий — вторжение неприятеля. Во всяком случае, и что важнее всего, чувство ненависти унижает нас в глазах других народов и заставляет тех французов, которые сохранили любовь к справедливости, краснеть за свое отечество. Нельзя не согласиться с тем, что все это большие бедствия; но общество может защититься от интриг людей, которые подвергают его такому риску: для этого ему достаточно лишь понять их намерения. Чем же закрывают ему глаза? Метафорой. Стоит только изменить, исказить смысл трех или четырех слов, и дело сделано.
Прекрасным примером является само слово вторжение. Владелец французского металлургического завода говорит: необходимо защитить себя от вторжения английского железа] Английский землевладелец восклицает: мы должны отразить вторжение французского зерна! И оба они предлагают возвести между Францией и Англией таможенные барьеры. Это приведет к изоляции; изоляция приведет к ненависти; ненависть к войне; война к вторжению. “Какая разница, — говорят два наших софиста, — лучше подвергнуться риску возможного вторжения, нежели допускать вторжение несомненное”. Народ верит им, а таможни продолжают существовать.
Между тем, есть ли хоть какая-нибудь аналогия между обменом и вторжением? Какое можно найти сходство между военным кораблем, бомбардирующим наши города, и кораблем купеческим, приходящим с предложением свободного и добровольного обмена товаров на товары?
То же самое можно сказать и о слове наплыв, наводнение. Слово это обычно имеет негативный оттенок, потому что наводнения опустошают поля и пашни. Однако, если бы то, что они оставляют на почве, имело большую ценность, чем то, что они уносят, как это бывает при разливе Нила, то наводнения следовало было благословлять и боготворить, что египтяне и делают. Прежде чем кричать о наплыве иностранных товаров, прежде чем возводить на их пути тягостные и дорого обходящиеся препятствия, пусть люди зададутся вопросом: принадлежит ли этот наплыв к числу опустошающих страну или оплодотворяющих ее? Что мы подумали бы о Мухаммеде Али71, если бы он, вместо того, чтобы финансировать строительство плотин поперек Нила с целью распространения на более далекое расстояние действия его разлива, стал бы использовать те же деньги на углубление русла реки, чтобы Египет не загрязнялся чужеземным илом, приносимым с Лунных гор72? А между тем мы действуем с такой же степенью благоразумия и здравого смысла, когда тратим миллионы франков на то, чтобы защитить наше государство... От чего?... От тех благодетельных даров, которыми природа одарила другие страны.
Среди метафор, скрывающих целую гибельную теорию, наибольшее распространение получила та, которая заключается в словах дань, данник. Эти слова превратились в синонимы слов покупка, покупатель, при употреблении между ними не делается различий.
Между данью и покупкой такое же различие, как между воровством и обменом, и, по-моему, выражение: “Картуш73 взломал мой сундук и купил там тысячу экю”, будет столь же правильно, как и фраза, постоянно повторяемая нашими почтенными депутатами: “Мы заплатили Германии дань за тысячу проданных нам лошадей”.
Действие Картуша не может быть названо покупкой, потому что он не положил в мой сундук и с моего согласия ценности, равной той, которую вынул оттуда.
Точно так же уплаченные нами Германии 500 000 франков не могут быть названы данью, именно потому, что она получила их не даром, но дала нам в обмен за эти деньги тысячу лошадей, которых мы сами оценили в 500 000 франков.
Столь ли уж необходимо всерьез критиковать такие семантические злоупотребления? А что делать, если подобные выражения со всей серьезностью употребляются в журналах и книгах.
Не подумайте, впрочем, чтобы они попадались только у некоторых писателей, не знающих настоящего значения слов своего родного языка] На одного писателя, который воздерживается от подобных выражений, я назову десять, которые позволяют себе употреблять их, включая умнейших людей — гг. Аргу, Дюпена, Виллеля74, пэров, депутатов, министров, т.е. людей, слова которых имеют силу законов, самые вопиющие софизмы которых принимаются за основу управления государством.
Один знаменитый философ нового времени добавил к категориям Аристотеля софизм, состоящий в уклонении от спора при помощи одного слова. Он приводит несколько примеров. Он мог бы включить в свой список слово данник. Итак, рассматривается вопрос, полезны ли покупки, совершаемые за границей, или вредны? Они вредны, — говорите вы. — Почему? — Потому что они делают нас данниками иностранцев. — Вот, на самом деле, слово, в котором неразрешенный вопрос выставляется положительным фактом.
Каким образом эта вводящая в заблуждение фигура речи попала в риторику монополистов?
Возьмем два случая: в одном из них деньги покидают страну для удовлетворения алчности победоносного неприятеля; в другом — они покидают страну в уплату за товары. Между этими двумя случаями находят аналогию, принимая во внимание только то обстоятельство, по которому они сходны между собой, но упуская из виду то, по которому они различаются.
А между тем, на этом-то последнем обстоятельстве, состоящем в отсутствии вознаграждения в первом случае и наличии добровольного соглашения о вознаграждении во втором, основывается между ними то различие, вследствие которого оба случая никак не могут быть отнесены к одному классу. Одно дело, когда вы отдаете 100 франков по принуждению тому, кто берет их силой, и другое — когда вы добровольно отдаете их тому, кто предлагает вам, в обмен за эти деньги, предмет ваших желаний. С тем же успехом можно сказать, что выбросить хлеб в реку то же самое, что съесть его, потому что и в том, и в другом случае хлеб уничтожается. Неправильность такого рода суждения, как и того, в котором заключается слово дань, состоит в отождествлении двух случаев на основании их сходства с упущением из виду их взаимного различия.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Все софизмы, которые я старался до сих пор опровергнуть, относятся к одному и тому же вопросу: к политике протекционизма. Из сострадания к читателю “я обхожу молчанием самые замечательные из них”75: приобретенные права, несвоевременность, истощение звонкой монеты и пр., и пр.
Но политическая экономия не ограничивается этим узким кругом понятий. Фурьеризм, сен-симонизм, коммунизм, мистицизм, сентиментализм, ложный гуманизм и стремление к мнимому равенству и братству, вопросы о роскоши, заработной плате, машинах, так называемой тирании капитала, колониях, рынках сбыта, завоеваниях, народонаселении, ассоциациях, эмиграции, налогах, займах, все это загромоздило поле науки кучей чуждых ей и пустых доводов, софизмов, для истребления которых необходимы плуг и борона трудолюбивого экономиста.
Впрочем, я сознаю недостатки своего плана или, лучше сказать, отсутствие всякого плана. Нападать на отдельные не связанные между собой софизмы, которые иногда противоречат один другому и нередко входят в состав друг друга, — значит осуждать себя на беспорядочную, своенравную борьбу и подвергаться необходимости постоянных повторений.
Я предпочел бы только изложение того, как обстоит дело в действительности, не занимаясь разбором множества воззрений на описываемые мной явления, которые распространились вследствие незнания! Изложить законы, по которым общества достигают благосостояния или приходят в упадок и разрушаются, значило бы разом опровергнуть все софизмы. Когда Лаплас76 описал известные ныне законы движения небесных тел, он тем самым рассеял все астрологические фантазии египтян, греков и индусов, даже не упоминая о них, и достиг своей цели гораздо вернее, чем мог бы достигнуть ее, занявшись непосредственно опровержением прежних воззрений, посвятив этому множество томов. Истина одна, и книгу, в которой она излагается, можно сравнить с величественным и прочным зданием:
Дерзновеннее пирамид,
Долговечнее меди,
Она бросает вызов алчным тиранам.
Заблуждения же многообразны и эфемерны; сочинение, опровергающее их, не заключает в самом себе основы величия и прочности.
Но если у меня не достало силы и может быть не было случая77 поступить по примеру Лапласа и Сэя, то я не могу отказаться от мысли, что избранная мной форма сочинения может также принести некоторую пользу. Мне кажется, она соответствует требованиям века и ограниченности времени, которое каждый из желающих познакомиться с наукой может посвятить ее изучению.
Трактат имеет, без сомнения, свои неоспоримые преимущества; но только при том условии, чтобы его читали, думали над ним и вникали в его смысл. Он может рассчитывать только на избранный круг читателей. Назначение его состоит в том, чтобы вначале определить, а потом расширить круг приобретенных понятий.
Опровержение банальных предрассудков не может иметь такого высокого значения. Оно стремится лишь очистить дорогу для истины, приготовить умы, восстановить общественное мнение, сломать опасное оружие в нечистых руках.
Эта борьба, эти беспрестанно возобновляющиеся битвы с народными заблуждениями в общественной экономии приносят существенную практическую пользу.
Все науки можно было бы поделить на две категории.
Одни из них могут быть известны одним только ученым. Это те, практическое применение которых ограничено людьми определенных профессий. Простой человек, несмотря на незнание этих наук, пользуется их плодами; хотя большинство людей и не знает механики или астрономии, но тем не менее все носят часы и пользуются ими, путешествуют на паровозах и пароходах, доверяясь искусству инженера и лоцмана. Мы ходим по законам равновесия, не зная их, подобно тому, как г-н Журден, не подозревая того, говорил прозой 78.
Но есть науки, полезное влияние которых на общество пропорционально степени знакомства с ними самого общества, сила и действие которых зависят не от накопления знаний в головах некоторых исключительных личностей, но от распространения этих знаний среди всего человечества. К таким наукам принадлежат: этика, гигиена, политическая экономия и — в странах, где люди сами себе хозяева [2], - политика. Возможно, прежде всего об этих науках Бейтам говорил, что “тот, кто их распространяет, оказывает большую услугу, нежели тот, кто подвигает их вперед”. Что толку от того, что какой-нибудь великий человек или даже Сам Бог сформулировал бы законы нравственности, если люди, проникнутые ложными понятиями, не перестали бы принимать добродетели за пороки и пороки за добродетели? Что толку от того, что Смит79, Сэй и, как выражается де Сен-Шаманс, экономисты всех шкал провозгласили в отношении деловых сделок превосходство принципа свободы над принуждением, если люди, издающие законы, и люди, для которых законы издаются, убеждены в обратном?
Эти науки, справедливо называемые общественными, имеют еще одну особенность: именно потому, что они применяются ежедневно и повсеместно, никто не хочет сознаться в незнании их. Если бывает необходимо разрешить какой-нибудь вопрос из химии или геометрии, то никто не претендует на обладание врожденным знанием этих наук; никто не стыдится посоветоваться с г-ном Тенаром и просмотреть сочинение Лежандра или Безу80. Но в общественных науках никогда не признают авторитетов. Поскольку повседневное поведение человека основано на его представлениях (не важно разумных или нелепых) о нравственном и безнравственном, о правилах гигиены, экономии и политики, то все считают себя способными толковать и рассуждать о об этих предметах, давать ответы на все возникающие вопросы.
Вы, например, больны, каждая старуха станет вам тотчас говорить о причине вашей болезни и о средствах избавиться от нее: “У вас золотуха, — будет утверждать она, — вам нужно кровоочистительное”.
Но что такое золотуха? И действительно ли у вас золотуха? Об этом она не станет много хлопотать.
Я невольно вспоминаю о такой старухе, когда слышу следующее простое объяснение всех общественных бедствий: во всем виновны будто бы перепроизводство, тирания капитала, избыточные мощности и тому подобный вздор, о котором нельзя даже сказать: Verba et voces, praetereaque nihi! 81, потому что все это роковые заблуждения.
Из того, что было сказано, можно вывести два заключения: 1) что общественные науки должны изобиловать софизмами более, чем все прочие, потому что в них каждый руководствуется своим собственным суждением или инстинктивными чувствами; 2) что именно в этих науках софизм причиняет особенно много вреда, потому что он сбивает общественное мнение с пути истинного в таких вопросах, в которых оно особенно влиятельно, а по сути дела является законом.
Итак, для таких наук необходимы два вида книг: одни должны содержать в себе изложение основных положений науки; назначение же других должно заключаться в распространении в делом в обществе приобретенных уже сведений; первые должны указывать на истину, вторые — опровергать заблуждения.
Мне кажется, что недостаток, тесно связанный с формой моей книги, заключается в повторениях, а именно они и приносят существенную пользу.
В вопросе, мной рассмотренном, каждый софизм выражается, без сомнения, своей собственной формулой и имеет свое особое значение; но все они происходят от одного общего корня, состоящего в забвении интересов людей как потребителей. Доказывать, что тысячи заблуждений происходят от этого коренного софизма, к которому приводят и все прочие, значит учить общество распознавать, оценивать и остерегаться этого софизма при всех обстоятельствах.
Впрочем, мое желание заключается не в том, чтобы внушить убеждения; а в том, чтобы возбудить сомнения.
Я не рассчитываю на то, что, прочитав мою книгу, читатель скажет себе: Я знаю; дай Бог, чтобы он хотя бы честно сказал сам себе: Я не знаю.
“Я не знаю, потому что начинаю подозревать, нет ли чего-нибудь иллюзорного в благотворности недостатка” (Софизм 1.1).
“Я уже не так верю в восхитительные свойства препятствия” (Софизм 1.2).
“Усилия без результата уже не кажутся мне столь же желанными, как результат без усилий”. (Софизм 1.3).
“Очень может быть, что рецепт достижения успеха в бизнесе не таков как в дуэли: давать и не получать (согласно определению, данному учителем фехтования, в комедии Мещанин во дворянстве*2)” (Софизм 1.4).
“Я понимаю, что товар стоит тем дороже, чем больше на него потрачено труда; но при обмене две равные ценности разве перестают быть равными потому только, что одна из них добывается с помощью плуга, а другая изготовляется, например, посредством машины Жаккарда83” (Софизм 1.21).
“Признаюсь, я начинаю находить странным, что человечество будто бы становится совершеннее, будучи стреноженным, и становится богаче от обложения налогами. И откровенно говоря, я избавился бы от невыносимо тягостного чувства и искренно бы обрадовался, если бы мне было доказано, что благосостояние и справедливость, как уверяет автор софизмов, не заключают в себе ничего противоречивого, так же как мир и свобода, как распространение труда и успехи просвещения” (Софизмы 1.14 и 1.20).
“Поэтому, не удовлетворяясь доводами автора прочитанного мной сочинения, о которых я не могу еще сказать положительно, что это такое: обоснованные суждения или парадоксы, я постараюсь разъяснить себе сей предмет посредством сочинений лучших писателей по экономической науке”.
Заключим эту монографию софизмов последним и важным замечанием: “Мир недостаточно сознает влияние, которое оказывает на него софизм”.
Вот каков мой взгляд на это влияние: когда было преодолено право сильного, софизм установил право хитрого, и трудно было бы решить — который из этих двух тиранов причинил человечеству больше вреда.
Люди проникнуты неумеренной любовью к наслаждениям, к приобретению влияния, уважения, власти, одним словом, к богатствам.
И в то же время они имеют сильную склонность к тому, чтобы добывать себе эти предметы за счет других.
Но эти другие, составляющие общество, имеют не меньшую склонность к тому, чтобы сохранять то, что ими приобретено, если только они могут и знают, как это сделать.
Грабеж, играющий столь важную роль в делах сего мира, располагает, следовательно, двумя инструментами: силой и хитростью, и его ограничивают два препятствия: мужество и просвещение.
Анналы человечества пестрят примерами применения силы с целью грабежа. Прослеживать их историю означает просто воспроизвести почти полностью историю всех народов: ассирийцев, вавилонян, мидий- цев, персов, египтян, греков, римлян, готов, франков, гуннов, тюрков, арабов, монголов, татар, не говоря уже о поведении испанцев в Америке, англичан в Индии, французов в Африке, русских в Азии и пр., и пр.
Но по крайней мере в цивилизованных странах люди, производящие богатство, стали достаточно многочисленными и сильными, чтобы защитить его. Означает ли это, что они больше не подвергаются грабежу? Вовсе нет. Их грабят так же, как и раньше, и более того они грабят друг друга.
Единственное отличие заключается в том, что изменилось орудие грабежа. Теперь людей обирают не силой, а обманом.
Чтобы ограбить людей, их нужно ввести в заблуждение, т.е. убедить в том, что их грабят ради их же блага, и заставить их принять в обмен на их собствен-
НОСТЬ, УСЛУГИ ВООБРАЖАЕМЫЕ ИЛИ ТОГО ХУЖЕ. ИМЕННО В ЭТОМ СОСТОИТ ЦЕЛЬ софистики: ТЕОКРАТИЧЕСКОЙ, ЭКОНОМИЧЕСКОЙ, ПОЛИТИЧЕСКОЙ, ДЕНЕЖНОЙ. И С ТЕХ ПОР, КАК ГРУБАЯ СИЛА ДЕРЖИТСЯ В УЗДЕ, СОФИЗМ СТАЛ НЕ ПРОСТО РАЗНОВИДНОСТЬЮ ЗЛА, А СУТЬЮ ЗЛА. ПРИШЕЛ ЧЕРЕД ОБУЗДАТЬ И ЕГО. А ДЛЯ ЭТОГО НАРОДНЫЕ МАССЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ПРОНИЦАТЕЛЬНЕЕ ПРОНИЦАТЕЛЬНОСТИ, КАК ОНИ УЖЕ СТАЛИ СИЛЬНЕЕ СИЛЫ.
Добрые люди, именно с этой идеей я обращаюсь к
ВАМ В ЭТОМ ПЕРВОМ ОЧЕРКЕ — ХОТЯ ПРЕДИСЛОВИЕ ЯВНО НАХОДИТСЯ НЕ НА МЕСТЕ, А ПОСВЯЩЕНИЕ СЛЕГКА ЗАПОЗДАЛО 84.
Мюгрон, 2 ноября 1845 г.
Конец первой части

.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Экономика и менеджмент