Чернявская Ю. Народная культура и национальные традиции

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 2. Ментальность народа как универсальная “подоснова” его психологии

§ 1. Ментальность и основные средства ее передачи

Народная культура —та область человеческого бытия, в которой сливаются воедино личность и общество, материальная жизнь и мировоззрение, мышление и поведение; та сфера, в которой сходятся сознание и бессознательное.

Мы уже говорили о том, какую значительную роль в структуре национального характера играет осознающее начало — самосознание этноса, нации. Для того, чтобы существовать полноценно, этносу необходимо знать свои достоинства и недостатки, свои ценности и предпочтения, свои идеалы и то, почему эти идеалы меняются... Этнос обдумывает, пытается проанализировать и понять себя, свое бытие. Не правда ли, похоже на то, что происходит с человеком, с каждым из нас? Но всегда ли можем мы осознанно отнестись к своим поступкам и мотивам этих поступков? Главным требованием Сократа к себе и другим было: “Познай самого себя”. А много столетий спустя французский разбойник и величайший поэт 15 в. Франсуа Вийон напишет:

Я знаю, как на мед садятся мухи,

Я знаю смерть, что рыщет, все губя.

Я знаю книги, истины и слухи.

Я знаю все, но только не себя.

Однако, с эпохи Ренессанса вплоть до начала нашего века европейский человек был уверен, что полностью ориентируется в своем внутреннем мире и способен контролировать его. Рациональность человека редко подвергалась сомнению. Но в начале столетия грянула психоаналитическая революция: в результате открытий австрийского психиатра Зигмунда Фрейда выяснилось, что во многом человек движим бессознательными инстинктами, так называемым Оно, которое сосуществует и борется в психике человека с сознательным Я. Из самой этой борьбы, попытки сознания “вытеснить” или “сублимировать” в бессознательное свои асоциальные (агрессивные, сексуальные) влечения, по мнению Фрейда, и возникает культура — и творчество, и этика, и право, и религия. Сейчас уже бесспорно, что предопределение человека и культуры бессознательным — сильный “перегиб палки”, и, тем не менее, трудно переоценить вклад Фрейда в исследование психики человека и человеческой общности. Во многом благодаря ему человек осознал, что не вполне понятен самому себе, что в каком-то смысле является для самого себя нерешенной проблемой .

Открытие бессознательного оказало огромное влияние на весь комплекс наук о человеке и человечестве, о движущих силах его развития и своеобразия психики народов. Ведь не будь бессознательного, все люди были бы рациональны, а, значит, различались бы в гораздо меньшей степени, чем это есть на самом деле. И народы, состоящие из людей, тоже. Но что же роднит, что объединяет людей в народы с психоаналитической точки зрения?

На этот вопрос отвечает ученик и коллега Фрейда швейцарец Карл Густав Юнг. Само понятие бессознательного в его учении получило новую трактовку. По Фрейду, внутри “Оно” кроется то, что было или могло быть в нашем сознании и что мы из него вычеркнули, ибо оно ужаснуло нас самих, а Юнг утверждает: существует и такое бессознательное, которое никогда не входило в сознание личности. Это “коллективное бессознательное” . “Как есть... общество за пределами индивида, так есть за пределами нашей личной психе ( души — курсив мой. Ю.Ч.) — коллективная психе, именно коллективное бессознательное” [69, 202 ] .

По Юнгу, “наш бессознательный ум, как и наше тело – хранилище следов и воспоминаний прошлого”, ибо “психика не может быть порождением без истории, как и тело, в котором она существует” [ 81 , 78]. Мы рождаемся не только с биологическим, но и с психическим наследием. Содержание огромного океана коллективного бессознательного лишь в малой степени зависит от личности, оно более похоже на воздух, которым мы дышим, чем на что-то внутри нас. Эта всеохватывающая атмосфера состоит из форм, которые и лежат в основе всех наших представлений. Это некие “первичные образы”, которые человек наследует от своего родового прошлого, то содержание психики, которое не подверглось сознательной обработке. “У этих содержаний, — пишет Юнг, — есть одна удивительная способность — их мифологический характер Они как бы принадлежат строю души, свойственному не какой-то отдельной личности, а человечеству вообще . Впервые столкнувшись с подобными содержаниями, я задумался о том, не могут ли они быть унаследованными, и предположил, что их можно объяснить расовой наследственностью. Для того, чтобы во всем этом разобраться, я отправился в Соединенные Штаты, где, изучая сны чистокровных негров, имел возможность убедиться в том, что эти образы не имеют никакого отношения к так называемой расовой или кровной наследственности, равно как и не являются продуктами личного опыта индивида. Они принадлежат человечеству в целом, поэтому имеют коллективную природу... я назвал эти коллективные проформы архетипами . “Архетип” означает type (отпечаток), определенное образование архаического характера, содержащее, как по форме, так и по смыслу, мифологические мотивы. В чистом виде последние присутствуют в сказках, мифах, легендах, фольклоре” [61 , с.22 ] .

Идея “ архетипов” связана с учением французского социолога Эмиля Дюркгейма о “коллективных представлениях” . Он утверждал, что помимо чисто материальных фактов (таких как плотность населения, частота контактов членов той или иной общности, наличие путей сообщения и т.д.) поведение индивидов во многом определяется совокупностью верований и чувств, почти идентичных для всех членов одного общества. Причем, эти коллективные представления не являются результатом личного опыта, а как бы “витают в воздухе”, пропитывая сознание людей: их навязывает индивиду общественная среда.

По мнению Юнга, архетипично и содержание религий: по мере осознания архетипов они превращаются в учения и догматы. И заповеди в этих учениях во многом являются защитным заслоном от разрушительной мощи архетипов. Из этого, по Юнгу, и возникает церковь. Но несмотря на все заповеди, человечество до сих пор не сумело “приручить” архетипы. Именно в наличии коллективного бессознательного кроется и причина “эффекта толпы”, коллективных психозов (муниты, Кашпировский, тоталитарные секты, да и сама тоталитарность как феномен). Поэтому не только человеку, но и народу, и еще шире – человечеству необходимо пройти через процесс индивидуализации — осознанной “встречи” с архетипами, включающий их анализ и гармонизацию в соответствии с ценностями и представлениями.

В человеческом сознании архетипы проявляются не через понятия, но через образы. И образы эти могут быть как универсальными — запечатлевшими самые фундаментальные моменты человеческого бытия (архетипы хаоса, творения, брачного слияния мужчины и женщины, “золотого века”, огня и т.д.), так и этнокультурными архетипами .

Внутри каждого этноса архетипы приобретают собственный вид (архетипичны и крест, и мандала; и Иван-дурак и Тевье-молочник). Архетипичны “вечные образы” (Эдип, Дон-Жуан, Фауст, Дон-Кихот). Каждый народ, преломляя архетип через свой стиль жизни и картину мира, рождает наиболее свойственные его духу образы и идеалы.

В этнокультурных архетипах концентрировано представлен исторический и социокультурный опыт народа и его духовные ориентации. Так, например, говоря о русском архетипе, можно вспомнить образ “града Китежа” и идею потаенной святости , caei?aii ую a iai. . Архетипичны и цвета российского флага: сама красно-сине-белая гамма глубоко укоренена в русском сердце. Красный цвет универсально связан с архетипом плодородия, а в русском языке — еще и с идеей прекрасного (красна девица, Красная площадь); синий или голубой — с небесами, с высшим миром; белый цвет — с чистотой, святостью.

Значение бессознательного в национальном характере трудно переоценить. Так, выдающийся французский антрополог К.Леви-Стросс считал, что именно в бессознательном заложена структура мышления, общая для всего человечества — от первобытного обитателя пещеры до жителя современного мегаполиса . “Если, как мы полагаем, — писал он, — бессознательная умственная деятельность состоит в наделении содержания формой, и если эти формы в основе одинаковы для всех типов мышления, древнего и современного, первобытного и цивилизованного < ... > , то необходимо и достаточно прийти к бессознательной структуре, лежащей в основе каждого социального установления или обычая, чтобы обрести принцип истолкования и для других установлений и обычаев, разумеется, при условии достаточно глубокого анализа...” [43 , с.28 ] . Бессознательное , полагает Леви-Стросс, не бурлящий поток страстей, оно содержит рациональную структуру: правила, логический порядок, точные математические формулировки.

А еще раньше Леви-Стросса знаменитый немецкий философ и антрополог М.Шелер внес важное дополнение в идею общечеловеческого бессознательного и ее этнических, социальных и личностных форм и выражений. Он говорил: “Исследую ли я индивида, историческую эпоху, семью, народ, нацию или любые иные социоисторические единства на предмет их интимнейшей сущности, — самым глубоким образом я познаю и пойму ее тогда, когда познаю всегда неким образом расчлененную систему ее фактических ценностных оценок и ценностных предпочтений. Эту систему я называю этосом этого субъекта. А подлинная сердцевина этого этоса — это порядок любви и ненависти , форма строения этих господствующих и преобладающих страстей, прежде всего, в том слое, который стал образцом . Мировоззрением, поступками и действиями субъекта всегда правит также и эта система” [ 76, с.341 ] .

Само наличие этнокультурных архетипов дает нам право утверждать, что помимо сознательного слоя в национальном характере существует и слой бессознательный , вернее, предшествующий индивидуальному сознанию членов народа, нации, этнических или социальных групп. Это тот общий “фон”, на который накладывается индивидуальное и социальное: в противном случае непонятно, как в принципе возможно общение между людьми, почему представители одного этноса или группы понимают друг друга лучше, чем представители разных общностей и, наконец, почему у членов одного этноса гораздо больше сходных характеристик, чем у членов разных этносов . С конца 50-х годов для определения этого объединительного “фона” широко употребляется термин “ментальность”.

Термин этот попал в науку в 1922 году из книги известного этносоциолога Л. Леви-Брюля “Первобытное мышление”. Этим словом, которому нельзя найти полностью адекватный перевод в русском языке, Леви-Брюль обозначил особенности восприятия мира первобытными людьми, восприятия, ориентированного совершенно иначе, чем наше. Понятие “ментальности” приобрело свое нынешнее содержание, в основном, благодаря деятельности историков, объединившихся вокруг знаменитого французского журнала “Анналы”.

В понятии “ментальность” пересекаются индивидуальное и коллективное, вечное и современное, неосознанное и рациональное. Сегодняшние представления уживаются в ней с фрагментами мифологического сознания. Медиевист Франтишек Граус говорит о том, что по большому счету, ментальность — это абстракция. С другой стороны, утверждает он, именно это слово помогает объяснить то, что представляется странным в культуре и истории других народов. Различные ментальности народов — это разные способы быть человеком.

По определению французского историка Ж.Дюби, ментальность – это “система (именно система) в движении, являющаяся таким образом объектом истории, но при этом все ее элементы тесно связаны между собой; это система образов, представлений, которые в разных группах или странах, составляющих общественную формацию (следовательно, и в различных этносах – Ю.Ч.), сочетаются по-разному, но всегда лежат в основе человеческих представлений о мире и о своем месте в этом мире и, следовательно, определяют поступки и поведение людей” [55, 52].

Ментальность следует отличать от общественных настроений и идеологии.. Общественные настроения подвержены изменениям, ментальность же в своей основе постоянна. Члены одного этноса или одной социальной группы демонстрируют сходное отношение к жизненным обстоятельствам, причем, отношение это держится в стабильном виде десятилетиями, а то и столетиями. Не случайно американские антропологи выдвинули понятие “основной” либо “модальной личности” — человека, типичного для данной общности. Значит, ментальность исходит не от индивидуального сознания или бессознательного конкретного члена этноса, а из синтеза сознания и бессознательного в структуре человеческих сообществ.

Каким же путем формируется и усваивается человеком ментальность? Некоторые ученые считают, что ментальность определяется историей и социальными условиями жизни этноса или группы и бессознательно усваивается в ходе этой истории.

Так, японцы, искони жившие небольшими общинами, еще более спаянными, поскольку в силу своего географического положения были отделены от всего остального мира, и посейчас, при всех переменах, которые принес 20 век, превыше всего ценят групповую спаянность, сплоченность, согласие. Часто их даже критикуют за это, обвиняя в отсутствии индивидуальности и определенности во взглядах и желаниях. Американцы шутят, что любимое блюдо японцев — “сэму”. На самом деле такого блюда нет. Но обычно, когда кто-то заказывает еду, присутствующие японцы говорят “сэму, сэму” (так они произносят английское слово “ same ”, что значит — “то же самое”). Конечно, это кажется странным для европейцев или американцев, которые уважают индивидуальность в любом ее проявлении настолько, что для них принципиально важно даже то, по какой методе каждый из них жарит мясо и какой туалетной водой пользуется. А всю жизнь Японии пропитывает принцип общности: у японцев есть даже стихотворный жанр, называемый “сцепленные строки” (“рэнга”), суть которого состоит в том, чтобы собравшиеся люди создали вместе единое гармоничное поэтическое произведение.

А.Бюргьер считает, что общество “переваривает” исторические обстоятельства, делает их своей плотью и кровью, своими подсознательными привычками, общими способами поведения, не фиксируясь на том, откуда они пришли и что они значат. Поэтому, чтобы понять общество, следует, прежде всего, отторгнуть то, что оно осознанно заявляет о себе, и что главное для исследования ментальности — умение выделить из кажущихся совершенно случайными деталей быта или обряда их тайну, сигнализирующую о скрытых пружинах жизнедеятельности социума.

Существенной причиной передачи ментальных характеристик являются соображения престижа. Само понятие престижа бесконечно вариативно у разных народов. Американская женщина предпочтет быть старшей официанткой в ресторане, чем простой разносчицей, пусть даже у разносчицы будет больший заработок. Процент евреев-иммигрантов в США, получивших высшее и среднее образование, значительно выше, нежели процент итальянцев, хотя возможности примерно равные. По результатам социологического опроса выяснилось, что престиж образования в среде евреев гораздо выше, чем у других национальных меньшинств Америки.

Другие ученые (в основном, этнопсихологи и антропологи) утверждают, что трансляторами ментальности являются воспитание и образование . Так, в рамках анализа ментальности самоанцев великий американский антрополог М.Мид доказала, что многое из того, что кажется нам физиологически обоснованным и, следовательно, биологически присущим человеческому организму, на деле нередко является производной культуры и воспитания. Например, она обратила внимание на то, что самоанские девушки не испытывают сложностей пубертатного периода (переходного возраста). Причины этого странного, на наш взгляд, явления заключаются в том, что на Самоа в качестве высшей ценности культивируется умение жить со всеми в ладу, а, кроме того, не считаются зазорными сексуальные отношения в юношеском возрасте.

“Ребенок — отец человека”, — гласит крылатое выражение. Дети разных народов ведут себя по-разному в соответствии с установками их родителей и культуры в целом. Но не следует забывать, что эти установки отнюдь не всегда осознаны. Чаще дети воспитываются определенным образом лишь потому, что их родители в свое время интуитивно впитали господствующую у данного народа традицию воспитания и отношения к детям. Например, в США младенец с рождения рассматривается как “готовая” личность со своими потребностями и желаниями, которые уважаются его отцом и матерью. В Японии же младенец воспринимается как часть матери, и в нем отнюдь не культивируется самостоятельность. Отсюда — воспитание разных типов ребенка: в США мать хочет видеть его раскованным, активным, а в Японии — спокойным, серьезным созерцателем. Уже к 3-4 месяцам младенцы в этих странах приучены вести себя соответствующим образом. Но почему так разнятся желаемые стереотипы детского поведения? Возможно, это связано с популярностью в Америке — стране первопроходцев, преобразователей — типа человека, делающего себя и свою жизнь самостоятельно ( self-made man ). В Японии же, напротив, один из главных принципов: “Не высовывайся” и связан он с ментальной установкой японцев на “сохранение лица”. “Сохранить лицо” — значит, не сделать ничего такого, что бы могло уронить тебя в глазах окружающих, да и в твоих собственных. Более того, ты должен делать все, чтобы не позволить другому “потерять лицо”, во всяком случае, по твоей вине. Потому у японцев и не принято говорить слово “нет” — и настолько, что гостей они приглашают за несколько месяцев, в письменном виде. На карточке написан сам текст приглашения и два слова: “благодарю” и “сожалею”. Нужное следует подчеркнуть. И все эти ухищрения только для того, чтобы не услышать и не произнести слово “нет”! Благодаря такому воспитанию, на сегодняшний день японцы считаются едва ли не самым деликатным и вежливым народом мира.

Роль воспитания подчеркивает и антрополог М.Мосс в своей классической работе “Техники тела”: “Вы можете с уверенностью сказать, что если ребенок сидит за столом с прижатыми к туловищу локтями, а когда не ест, держит руки на коленях, то это англичанин. Юный француз не умеет оставаться в определенном положении: локти у него веером, он наваливается ими на стол и так сидит все время... Во всех этих элементах искусства использования человеческого тела доминировали факты воспитания” [74, 67 ] .

Важнейшим способом передачи, да и способом бытия ментальности является язык. О роли языка в культурах народов мы будем говорить в следующей главе, а сейчас хотелось бы отметить только то, что язык в самом своем строении, лексике, фразеологии, фонетике, в общепринятых правилах, связанных с темпом, остротой разговора несет отпечаток ментальности своего народа.

Немецкий философ М.Хайдеггер говорил о том, что язык есть дом бытия . Дом, в котором живет бытие. Живет по законам этого дома. У народов разные дома и во многом благодаря этому — разные способы проживания в них. “Человек, высновывая из себя язык, тем же актом вплетает себя в его ткань; каждый народ обведен кругом своего языка и выйти из этого круга может, только перешедши в другой”, — писал великий немецкий философ языка Вильгельм фон Гумбольдт [58, .60 ] . И дальше: “Так как языки неразрывно сращены со внутреннею природою человека и скорее самодеятельно вытекают из нее, чем произвольно создаются ею, то на таких же основаниях можно было бы назвать духовную особенность народов действием языков (как и наоборот). Истина — и в том и другом вместе: характер народа и особенности его языка вместе и во взаимном согласии вытекают из неисследимой глубины духа” [ там же, 63 ] . А русский языковед А.А.Потебня дополняет мысль Гумбольдта: “Человек, говорящий на двух языках, переходя от одного языка к другому, изменяет вместе с тем характер и направление течения своей мысли, притом так, что усилие его воли лишь изменяет колею его мысли, а на дальнейшее течение ее влияет лишь посредственно. Это усилие может быть сравнено с тем, что делает стрелочник, переводящий поезд на другие рельсы” [ там же, 260 ] .

Другой способ передачи ментальности — невербальная коммуникация , усваиваемая членом общности с самых малых лет. Невербальный язык — это система жестов и знаков, используемая членами этноса для передачи субъективной, эмоциональной стороны сообщений. . Во многом его средства усваиваются человеком бессознательно или полуосознанно: тут не приходится говорить о научении, только — о подражании или о “заражении” Вряд ли кто-то сознательно учит детей подмигивать, однако, подмигивание — элемент самых различных культур. Правда на разных правах и в разных значениях. В западных культурах нет ничего неприличного в том, что молодой человек подмигнет девушке, желая оказать ей внимание. В восточных же подмигивание имеет уничижительный смысл, и мужчина, подмигнувший женщине, вызовет ее негодование, а то и навлечет на себя культурный остракизм. Жест, абсолютно невинный для американца, может показаться неприличным азиату: например, большой и указательный пальцы, сложенные в кольцо, которые для жителей США означают “о ' e ей”, в азиатских народных культурах имеют весьма непристойный смысл.

Одно и то же значение приветствия передается у разных народов совершенно различными с точки зрения ментальности жестами. Японцы отвешивают поклон, сгибаясь пополам и опустив головы. Потом украдкой бросают взгляд, чтобы обоим выпрямиться одновременно: ведь тот, кто сделает это первым, по их представлениям — неотесанный мужлан. Южноамериканские испанцы приветствуют друг друга традиционным объятием: голова над правым плечом партнера, три хлопка по спине, голова над левым плечом, еще три хлопка. Мужчины-курды попеременно целуют друг другу руки. Андаманцы садятся друг другу на колени, обнимаются и плачут: кстати, если встречаются муж и жена, то именно муж взгромождается на колени жены.

Даже такой, казалось бы, универсальный элемент невербального языка как взгляд, в культурах различных народов воспринимается по-разному. В африканских культурах взгляд вообще необязателен для коммуникации. Восточная женщина не должна смотреть в глаза мужчине, пусть это даже ее собственный муж: считается, что в глаза мужчинам глядят только женщины легкого поведения. В Японии контакт взглядов воспринимается как дурной тон. Даже оратор во время выступления смотрит куда-то вбок. Американцу может показаться, что он что-то утаивает, в чем-то лицемерит. Японец же решит, что американец, уставившийся ему прямо в глаза, — просто грубиян, который пытается таким образом выразить свое превосходство.

Во многом приятие или неприятие тех или иных элементов вербального или невербального общения зависит от символов, ментально усвоенных представителями той или иной народной культуры. Философ Э.Кассирер считает, что символ — это и есть то основное, что отличает человека от животного. Под словом “символ” мы здесь будем полагать образ, являющийся представителем других образов, содержаний, отношений, или, говоря упрощенно, устойчивое метафорическое обозначение любого явления или объекта в образной форме .

Если следовать азам семиотики, всякая структура, обслуживающая сферу социального явления, есть язык как система знаков и набор выражаемых через эти знаки смыслов. Следовательно, природа культуры не только коммуникативная, но и символическая.

Этничность во многом символична, а символ, в свою очередь, является одной из основных составляющих ментальности. Символы глубоко укоренены в нашем бессознательном, часто это отображения архетипических образов, возникающих по мере того, как человеческое сознание опосредует глубинные черты своего родового прошлого и своей истории. Это те формы, которые каждое поколение застает уже готовыми и, не задумываясь, интуитивно перенимает.

Так, одни и те же растения и животные, преломляясь через призму символического мировидения народа, в разных этнических культурах воспринимаются по-разному. Для японца, например, иглы сосны означают долголетие, листья папоротника символизируют пожелания удачи в наступающем году, бамбук — пожелание стойкости и мужества, а краб — спокойной и счастливой старости. А для русского папоротник — это растение смерти, символом мужества и стойкости является дуб. Черепаха для китайца означает то же, что краб для японца — долголетие. А вот русский считает, что главная характеристика этого животного — раздражающая медлительность (“Что ты ползешь, как черепаха?”).

Для китайца белый — это цвет траура, для монгола он символизирует благополучие, для славянских народов — чистоту. Желтый, который для русского имеет отрицательный смысл, олицетворяя измену, в монгольской культуре ассоциируется, наоборот, с любовью, а для американца имеет значение постоянства: недаром герои американской беллетристики сплошь и рядом дарят возлюбленным по несколько дюжин желтых роз.

Сила воздействия символов зависит от нескольких причин. Наиважнейшие из них — это, во-первых, полуосознанность, архетипичность самого символа, а во-вторых, то, что в символах выражаются вполне реальные нужды и чаяния народа : моральные, материальные, политические интересы людей. Кроме того, символ всегда связан с выражением определенных эмоций — положительных либо отрицательных и, значит, побуждает к действию. И чем более символ универсален, чем большее количество людей разделяет его смысл, тем более он эффективен.

В эпоху Среднего Царства Египет был захвачен племенем гиксосов и прожил под их началом около 150 лет. Гиксосов не могло сломить никакое военное противостояние. В конце концов, египтяне покорились. Но гиксосы все же были повержены. Их победил... символ. К этому времени уже много столетий Египет праздновал день воскрешения Осириса, вероломно убитого его родным братом Сетом. Тот разрубил тело Осириса на мелкие части и разбросал по пустыне. Однако сын Осириса Гор победил коварного дядю и оживил отца. Этот сюжет послужил основой для мистерий, которые широко отмечались весной. В пору пленения Египта жрецы продолжали разыгрывать эти мистерии, исподволь включая в них идею объединения египтян, которые сейчас морально раздроблены, как было раздроблено тело их бога, но непременно объединятся и воскреснут, как воскрес Осирис. Этот символ и поднял египтян на бой, в котором гиксосы были побеждены.

Жизнь символов длительна, но все же они не бессмертны. Особенно недолговечны символы политические: как только меняются социальные условия, они отмирают или обретают другое значение. В отличие от них, этнические символы гораздо более жизнеспособны. Они сохраняют многие из своих характеристик до тех пор, пока этнос остается этносом: залог этого — сама их архетипическая природа, само их вхождение в ментальность народа.

Ментальность проникает во все поры этноса во многом потому, что воспринимается неосознанно, просто “впитывается” людьми с самых ранних лет как единственно возможный способ мировосприятия. Важнейшим средством трансляции ментальности является традиция, которая зачастую даже не осознается как традиция. Именно в силу неосознанности этой традиции ментальность статична и если и изменяется, то это происходит крайне медленно, в течение больших исторических периодов. Если же изменяется ядро ментальности, то мы имеем дело уже с совершенно другим этносом, обладающим совершенно иной картиной мира.