Кайпер Абрахам. Христианское мировоззрение

<< ОГЛАВЛЕНИЕ >>

Лекция 3
Кальвинизм и политика

Моя третья лекция покидает святилище религии и вторгается в сферу государства — первый переход от священных предметов к мирской стороне человеческой жизни. Поэтому лишь теперь мы приступаем к тому, чтобы конспективно, в сжатом виде дать бой антиисторическому мнению, что кальвинизм представляет собой исключительно церковное и догматическое движение.

Кальвинизм предложил политическому сообществу собственную фундаментальную концепцию уже потому, что добрался до самых корней человеческого существования, а не просто обрезал ветви и очистил его стебель.

То, что так и должно быть, очевидно для всякого, кто способен понять, что никакая политическая схема никогда не становилась господствующей, если не основывалась на религиозной или антирелигиозной концепции. Именно это и случилось с кальвинизмом, что явствует из политических перемен, которые он вызвал в трех странах, где появилась политическая свобода — Нидерландах, Англии, Америке.

Всякий компетентный историк безоговорочно подтвердит слова Бэнкрофта: «Фанатик кальвинизма был фанатиком свободы, ибо в нравственной войне за свободу его вероучение было его оружием и самым верным союзником в борьбе»¹. Грюн ван Принстерер выразил это так: «В кальвинизме — истоки и гарантия наших конституционных свобод». То, что кальвинизм перевел общественный закон на новые пути, сначала в Западной Европе, затем на двух континентах, а сегодня, все больше и больше, — во всех цивилизованных нациях, признают все ученые, если и не все общественное мнение.

Но для той цели, которую я имею в виду, недостаточно просто признать этот важный факт.

Чтобы ощутить влияние кальвинизма на наше политическое развитие, нужно показать, каким основным политическим концепциям кальвинизм отворил дверь, и как эти концепции вытекают из его основного принципа.

Этим основным принципом не был сотериологический принцип оправдания верой. Им был космологический, в самом широком смысле, принцип суверенной власти Триединого Бога над всем мирозданием, во всех его сферах и царствах, видимых и невидимых. Это изначальное верховенство распространяется для человечества на три сферы: 1) верховенство в государстве; 2) верховенство в обществе и 3) верховенство в Церкви.

Позвольте мне подробно это доказать, продемонстрировав вам, как этот тройной суверенитет осмыслен кальвинизмом.

Во-первых, возьмем верховенство в политической сфере, которая определяется как государство, и примем, что побуждение к образованию государства возникает из общественной природы человека, которая описана уже Аристотелем, когда он называл человека zoon politikon. Бог мог бы сотворить не связанных друг с другом, независимых друг от друга индивидов без какой-либо генеалогической связи. Адам был сотворен отдельно; так и второй, и третий и каждый дальнейший человек мог быть отдельно призван к бытию; но было не так.

Человек происходит от человека, и самим рождением органически соединен со всем человеческим родом. Вместе мы составляем одно человечество не только с теми, кто живет сейчас, но и со всеми прежними поколениями и со всеми теми, кто придет после нас, будь их миллионы. Весь человеческий род — одной крови. Однако концепция государства, разделяющая землю на континенты, ее каждый континент — на отдельные части, противоречит этой идее. Органическое единство нашего рода осуществилось бы политически только в том случае, если бы одно государство охватило весь мир, и все человечество объединилось в одну мировую империю. Так, безусловно, и было бы, если бы не грех. Если бы грех, разъединяющая сила, не расколол человечество, ничто бы не испортило и не нарушило органического единства нашего рода. Ошибка всех александров, августов и наполеонов не в том, что они лелеяли мысль о единой мировой империи, а в том, что они стремились осуществить эту идею, несмотря на то, что сила греха расколола наше единство.

Примерно так же выглядят интернациональные космополитические усилия социал-демократов. Эта мечта или утопия все же привлекает нас, хотя мы и сознаем, что они пытаются достичь недостижимого, стремясь осуществить возвышенный и святой идеал сейчас, в этом грешном мире. Более того, даже анархия, пытающаяся разрушить все механические связи между людьми, одновременно уничтожая всякую человеческую власть и способствуя вместо этого росту новых органических связей, возникающих из самой природы, даже она — не что иное, как поиски потерянного рая.

Конечно, без греха не было бы ни судов, ни государственного порядка. Политическая жизнь развивалась бы патриархальным путем, из жизни семьи. Ни суд, ни полиция, ни армия, ни военный флот немыслимы в безгрешном мире; если бы жизнь развивалась нормально, органически, без препятствий, всякое правило, установление, закон отпали бы, контроль и власть — исчезли. Кто связывает то, что не сломано? Кто возьмет костыли, если ноги здоровы?

Всякое государственное образование, всякое утверждение власти, всякое механическое поддержание порядка и обеспечение спокойной жизни неестественно. Против них восстает глубина нашей природы. Они могут привести к ужасным злоупотреблениям и к народным мятежам. Так возникает нескончаемая битва между властью и свободой, и всякий раз, когда власть вырождается в деспотизм, врожденная тяга к свободе утверждала себя в установленных Богом средствах для обуздания зла. Всякая истинная концепция государства и власти, с одной стороны, а с другой стороны — всякая истинная концепция права и долга тех, кто защищает свободу, зависит от первоначальной истины, которую кальвинизм поставил во главу угла: Бог установил власти, поскольку в мире есть грех.

В этой мысли сокрыты и светлая, и темная стороны государственной жизни. Темная сторона состоит в том, что не должно быть множества государств, должна быть только одна мировая империя. Нами правят механически, не согласуясь с нашей природой. От имени государства действуют грешные люди, честолюбивые и властолюбивые. Светлая сторона состоит в том, что в грешном человечестве без разделения на государства, без законов и правительств, без власти жизнь была бы истинным адом; или, по крайней мере, повторила бы то, что творилось на земле перед потопом. Обладая глубокой концепцией греха, кальвинизм выявил истинный корень государственной жизни и научил нас двум вещам: 1) мы должны с благодарностью принять из руки Божией установление государства с его средствами сохранения порядка, без которых теперь не обойтись; 2) мы должны всегда бдительно следить за опасностью для личной свободы, исходящей от власти государства.

Но это не все, кальвинизм сделал больше. В области политики он научил и тому, что человеческий элемент, то есть народ, нельзя считать самым главным, словно Бога используют лишь для того, чтобы помогать этому народу в час нужды. Кальвинизм утверждает, что Бог в Своем Величии должен сиять перед взором всякой нации, а все нации, вместе взятые перед Ним, — словно капля воды в ведре или пылинка на весах. Со всех концов земли Он собирает народы перед Своим судейским престолом. Они существуют для Него, они — Его собственность и потому они сами, а в их лице — все человечество, должны существовать для Его славы и согласно Его установлениям, чтобы, когда они руководствуются Его установлениями, в их благоденствии воссияла Его премудрость.

Человечество по причине греха распалось на множество отдельных народов. Грех, гнездившийся в сердце этих народов, разъединил людей и разделил их. Когда же он проявился в позоре и неправедности, слава Божия потребовала, чтобы зло было обуздано, чтобы в хаос вернулся порядок, и чтобы внешнее принуждение дало человеческому сообществу возможность существовать.

Это право принадлежит только Богу, и Ему одному. Никто не имеет права властвовать над другим человеком, в противном случае такое право с необходимостью и сразу же становится правом сильнейшего. Фараон на побережье Нила властвовал над предками феллахов Египта, как тигр в джунглях властвует над беззащитной антилопой.

Точно так же и группа людей, исходя только из своих собственных прав, не может принудить вас подчиняться кому-либо. К чему обязывает меня то, что в далеком прошлом один из моих предков заключил «Общественный договор» с другими людьми того времени? Как человек я свободен и не должен бояться даже самых влиятельных своих собратьев.

Я не говорю о семье, здесь правят органические, природные связи; но в государственной сфере я не склоняюсь перед таким же человеком как я.

Власть над людьми не может исходить от людей. Это же относится и к власти большинства над меньшинством — история почти повсеместно показывает, что меньшинство очень часто бывает правым. Таким образом, к первому тезису кальвинизма — власти нужны только из-за греха — добавляется второй, столь же важный: всякая земная власть исходит лишь от Божиего всевластия. Когда Бог говорит мне «Повинуйся», я смиренно склоняю голову, не ущемляя ни в чем мое человеческое достоинство. В той же степени, в какой мы унижаем себя, склоняясь перед чадом человеческим, чье дыхание в ноздрях его, мы себя возвышаем, покоряясь Господу неба и земли.

Слово Писания незыблемо: «Мною правят цари», или, как пишет апостол: «Существующие же власти от Бога установлены, поэтому противящийся власти противится Божию установлению». Власти — орудия «общей благодати»; они должны пресекать вседозволенность и своеволие, защищать добро от зла. Но это не все. Начальства и власти поставлены Богом как Его служители, чтобы предохранять славную работу Бога, сотворившего человечество, от полного разрушения. Грех вредит делу Божиих рук, Божиему замыслу, Божией праведности, Божией славе Верховного Творца и Строителя. Словом, Бог учредил существующие власти, чтобы через них утвердить Свою праведность против попыток греха. Тем самым Бог дал правителям страшную власть над жизнью и смертью. Поэтому все существующие власти, в империях или в республиках, в городах или в государствах, правят «по благодати Божией». Поэтому же справедливость носит священный характер. Исходя из того же самого принципа, гражданин обязан повиноваться не только за страх, но и за совесть.

Кальвин ясно утверждал, что власть, как таковая, ни в коей мере не зависит от того, как она установлена и в какой форме существует. Хорошо известно, что лично он предпочитал республику и не испытывал никакой любви к монархии, хотя в те времена ее считали божественной, идеальной формой правления. Так и было бы в безгрешном государстве. Если бы не пришел грех, то Бог оставался бы единственным царем всех людей. И это состояние вернется, когда Бог будет вновь всем и во всем. Прямое правление Бога — монархия в абсолютном смысле слова; никакой монотеист не может этого отрицать. Но Кальвин считал сотрудничество многих лиц под взаимным контролем, т. е. республику, желательным, поскольку установление государства необходимо вследствие греха.

В воззрениях Кальвина, однако, это могло расцениваться как небольшое различие, связанное с практической пользой, а не как фундаментальное различие, связанное с сущностью власти. И монархию, и аристократию, и демократию он считал в равной степени возможными и действенными формами правления; главное в том, что здесь, на земле никто не может претендовать на власть над равным ему человеком, если она не дана ему «по благодати Божией», и, тем самым, долг послушания налагает не человек, а Сам Бог.

На вопрос о том, как же определять, кого божественный авторитет должен облекать властью, по мнению Кальвина, нельзя дать один ответ для всех народов и времен. И все же он без колебаний говорил, что лучшие условия существования людей наличествуют там, где сам народ избирает себе правителей.

Там, где эти условия существуют, народ, по его мнению, должен с благодарностью признавать благоволение Божие, точно так, как это выражено в преамбуле ряда ваших конституций: «Благодарные Всемогущему Богу за то, что Он дал нам власть избирать своих правителей». В толкованиях к пророку Самуилу [I и II Книги Царств] Кальвин увещевает народы: «А вы, о люди, которым Бог дал свободу избирать ваших собственных правителей, смотрите, чтобы не утратить это благоволение, избрав на должности, обладающие высочайшим достоинством, обманщиков и врагов Божиих!»

Могу добавить, что народный выбор теперь возникает везде, где нет другой формы правления или где существующая форма утратила силу. Там, где основывались новые государства, это всегда осуществлялось посредством народного выбора, за исключением тех случаев, когда это происходило посредством завоеваний или силы. Там же, где верховная власть разложилась и пала, или возникли споры о праве наследования, или разгорелся мятеж, именно народ через своих представителей обычно присваивает себе право эту власть восстановить. Однако Кальвин уверен, что Бог посредством Своего Промысла вправе забрать у народа угодный ему способ правления, а то и вообще не давать его, если народ для него не годен или по своим грехам потерял на него право.

Историческое развитие того или иного народа показывает, какими различными путями приобретается власть. Ее может давать наследственное право, как при наследственной монархии. Ее можно присвоить, как присвоил Пилат власть над Иисусом. Ее могут даровать выборщики, как бывало у древних германцев. Ею могут владеть Штаты, как было в старой Голландской республике. Одним словом, она может принимать самые разные формы, ведь уровни развития наций бесконечно различны. Форма правления, подобная вашей, не удержалась бы и дня в Китае. Народ России и теперь не приспособлен к какой-либо форме конституционного правления, а среди кафров и готтентотов Африки даже такая форма, как в России, совершенно немыслима. Все это определяет и устанавливает Бог через сокровенное внушение Своего Промысла.

Но все это — не теократия. Теократия была лишь в Израиле, поскольку в делах Израиля Бог участвовал непосредственно. Через урим и туммим, через пророчества и Его спасительные знамения, через кары, Он отправлял судебную и верховную власть над Своим народом. Кальвинистское же исповедание всевластия Божиего относится ко всему миру, справедливо для всех народов и для всякой власти, которую человек осуществляет над человеком; даже к власти родителей над детьми. Эту политическую веру можно кратко изложить в трех тезисах: 1) Только Бог, но никак не человек, вправе определять судьбы народов, ибо только Бог создал их, сохраняет Своей всемогущей силой и правит ими через Свои установления. 2) Грех разрушил в сфере политики прямое правление Бога, и потому власть передана людям в качестве механического средства. 3) В какой бы форме эта власть себя ни являла, человек обладает властью над ближним только в той мере, в какой она сообщается ему величием Божиим.

Кальвинистскому исповеданию прямо противоположны две другие теории — теория народовластия в той антитеистической форме, в какой она была объявлена в Париже 1789 года, и теория государственной власти, которой занималась историко-пантеистическая школа в Германии. Теории эти по сути тождественны, но ради ясности их лучше рассмотреть отдельно.

Что вдохновляло и вело людей во времена Французской революции? Недовольство злоупотреблениями? Страх перед произволом коронованных особ? Благородная защита прав и свобод народа? Отчасти это и так, но во всем этом так мало греха, что даже кальвинисты с готовностью признают в этих трех обстоятельствах божественный суд, вершившийся в то время в Париже.

Однако движущая сила Французской революции — не в ненависти к злоупотреблениям. Когда Эдмунд Берк сравнивает «Славную революцию» 1688 г. с революцией 1789 г., он говорит: «Наша революция и революция во Франции диаметрально противоположны почти в каждой мелочи, а также во всем том духе, в каком их осуществляли»^2*.

Тот же самый Эдмунд Берк, столь непримиримо враждебный Французской революции, мужественно защищал ваше восстание против Англии, «возникшее из энергичного начала, которое являет в этом добром народе главную причину свободного духа, противостоящего самым решительным образом всякому подчинению ума и мнений».

Три великие революции в кальвинистском мире не посрамили славы Божией. Более того, они исходили из признания Его величия. Всякий согласится с этим, когда вспомнит мятеж против Испании при Вильгельме Молчаливом. Нет сомнений и по поводу «Славной революции», завершившейся воцарением Вильгельма III и ниспровержением Стюартов. Это верно и в отношении вашей Американской революции. Джон Хэнкок в Декларации Независимости развернуто заявляет, что, по мнению американцев, они, повинуясь закону природы и воле ее Творца, действуют «как наделенные Творцом определенными неотчуждаемыми правами»; взывают к «Верховному Судье мира за подтверждением правоты их намерений»³ и издают свою Декларацию Независимости, «твердо полагаясь на защиту Божественного Провидения»⁴. В преамбуле к «Статьям Конфедерации» сказано, что «Великому Правителю мира было угодно склонить сердца законодателей»⁵. Конституции многих Штатов начинаются словами: «Благодарные Всемогущему Богу за гражданские, политические и религиозные свободы, которыми Он столь долго разрешал нам пользоваться, и обращаясь к Нему за благословением наших начинаний…»⁶. Бога почитают как «Высшего Правителя»⁷ и «Законодателя Вселенной»⁸, особенно отмечая, что только от Него народы «получают право избирать собственную форму правления»⁹. На одном из заседаний Конвента Франклин, воспарив духом, предложил помолиться Богу о мудрости. Если кто-то еще сомневается в различии Американской и Французской революции, сомнение это полностью рассеивает жаркая схватка в 1793 г. между Джефферсоном и Гамильтоном. Остается сказать вместе с немецким историком фон Хольтцем: «Es wдre Thorheit zu sagen dass die Rousseauschen Schriften einen Einfluss auf die Entwicklung in Amerika ausgeьbt haben». («Было бы глупостью утверждать, что произведения Руссо оказали влияние на развитие событий в Америке»¹⁰.) Сам Гамильтон говорит, что «Французская революция не больше похожа с американскую, чем неверная жена из французского романа похожа на пуританскую матрону Новой Англии»¹¹.

Французская революция в принципе отлична от этих национальных революций, которые совершались с молитвой на устах и с упованием на помощь Божию. Она не знает Бога; она Ему противостоит; она признает только ту основу политической жизни, которая заложена в природе, то есть в самом человеке. Поэтому первая статья исповедания самого полного неверия гласит: «Ni Die ni maоtre» («Ни Бога, ни господ»). Суверенный Бог низложен, человек со своей свободной волей посажен на пустующий трон. Именно воля человека все определяет. Вся власть, весь авторитет — от человека. От индивида переходят к группе людей; и в этой большой группе, именуемой народом, сокрыт глубинный источник всякой власти. В отличие от вашей, американской конституции, здесь нет и речи о власти, которой Бог на определенных условиях наделил народ. Здесь утверждает себя та изначальная власть, которая везде, во всех государствах исходит от самого народа, не имея более глубокого корня, чем человеческая воля. Это — народовластие, совершенно тождественное атеизму, что и не дает ему подняться ввысь.

В кальвинизме, как и в вашей Декларации, человек преклоняется перед Богом, а перед другим человеком высоко держит голову. При народовластии Богу грозят кулаком, а перед другим человеком пресмыкаются, прикрывая унижение нелепой выдумкой о том, что тысячи лет назад люди, о которых никто ничего не помнит, заключили политическое соглашение, или, как его называют, «Contrat Social» («Общественный договор»). Надо ли спрашивать, что вышло? Пусть история расскажет вам, как восстание в Нидерландах, «Славная революция» в Англии и ваше, американское восстание против Британской короны прославили свободу; и тогда ответьте сами, к чему привела Французская революция, кроме того, что заковала свободу в кандалы всесильного государства? Поистине, никакая страна в нашем XIX столетии не имеет такой грустной государственной истории.

Надо ли удивляться, что немецкие ученые начиная со времени де Савиньи и Нибура порвали с этой фиктивной властью народа. Историческая школа, основанная этими выдающимися людьми, пригвоздила к позорному столбу бездоказательные вымыслы 1789 года, и каждый знаток истории их высмеивает. Правда, то, что предложено взамен, оказалось не лучшим.

У них главную роль играет не власть народа, а власть государства, порождение германского философского пантеизма. Идеи воплощаются в реальность, а среди этих идей превыше всего — идея государства, самая содержательная, самая совершенная идея отношений между людьми. Государство стало мистическим понятием. В нем видят постепенно развивающееся самосознание, таинственную сущность, в котором сокрыто некое «я», государственная воля, которая медленно и неосознанно стремится достичь своей высшей цели. Народ, в отличие от мысли Руссо, — уже не сумма индивидов, не агрегат, а органическое целое. У организма должны быть свои органы. Постепенно органы эти исторически развиваются, с их помощью и осуществляется воля государства, и все должны склониться перед нею. Суверенная государственная воля может осуществляться в республике, в монархии, в кесаре, в азиатском деспоте, в тиране, подобном Филиппу Испанскому, или в диктаторе, подобном Наполеону; все это — не более чем формы, в которые единая государственная идея воплощает себя, этапы развития в бесконечном процессе. В какую бы форму это мистическое бытие государства себя ни воплотило, сама идея государства остается наивысшей. Государство утверждает свой суверенитет, и для каждого его члена критерий мудрости — не мешать его обожествлению.

Так устраняется трансцендентное право Бога, к Которому угнетенные обращали свой взор. Нет никакого права, кроме имманентного, и отражено оно в законе. Закон верен не потому, что его содержание находится в согласии с вечными принципами права, а потому что это закон. Если завтра закон скажет обратное, то и это должно быть правом. Из этой смертоносной теории следует, очевидно, что сознание права притупляется, неизменность его исчезает из нашей души, стремление к нему гаснет. Все действительное разумно, потому что оно действительно. Это уже не воля Того, Кто сотворил нас и знает о нас, но всегда меняющаяся воля государства, которое, не зная никого выше себя, становится Богом и дерзает решать, какой быть нашей жизни.

Если вы дадите себе труд подумать о том, что это мистическое государство выражает и реализует свою волю лишь через людей, станет ясно, что его всевластие, как и всевластие народа, не поднимется выше унизительного подчинения человека своему собрату и не узнает того высокого послушания, которое коренится в человеческой совести.

И атеистическому народовластию энциклопедистов, и пантеистическому всевластию государства у немецких философов кальвинизм противопоставляет всевластие Бога как источник всякой человеческой власти. Он поддерживает высшее и лучшее в наших устремлениях, помещая каждого человека и каждый народ перед нашим Отцом на небесах. Он признает грехопадение, которое отбросили было в 1789 году, а теперь, с пессимистической причудливостью, считают сущностью нашего существования. Кальвинизм указывает на различие между природными узами органического сообщества и механическими узами, которые налагает земная власть. Он облегчает для нас подчинение власти, заставляя во всякой власти почитать требования Божественной власти. Он избавляет нас от послушания, порожденного страхом перед силой, и приводит нас к послушанию, порожденному совестью. Он учит нас уводить взгляд от земного закона ввысь, к источнику вечного права в Боге, и порождает в нас неукротимое мужество, побуждающее восставать против неправды во имя высшего права. Как бы могущественно государство ни утверждало себя и ни подавляло свободное развитие человека, превыше могущественного государства перед очами нашей души всегда сияет бесконечно большее могущество Царя царей. Его справедливый суд дает угнетенным право апелляции. Ему мы молимся о том, дабы Он благословил нашу нацию, нас и наш дом.

Но хватит говорить о власти государства. Перейдем к власти в обществе.

Мы, кальвинисты, подразумеваем под этим, что семья, дело, наука, искусство, как и все прочее в этом роде, — социальные сферы, которые не обязаны своим существованием государству, не выводят закон своей жизни из его верховенства, но подчиняются высшей власти, находящейся в их среде и правящей по благодати Божией, так же, как правит власть государства.

Тем самым мы противопоставляем государство и общество, при этом мы понимаем общество не как конгломерат, мы анализируем его в его органических частях с тем, чтобы воздать должное независимому характеру каждой из них.

Независимость эта тесно связана с особой властью, которую мы назовем властью в отдельных социальных сферах, чтобы решительно и отчетливо выразить тот факт, что различные достижения социальной жизни не имеют выше себя ничего, кроме Бога. Государство не может вмешиваться и управлять ими. Как вы сразу почувствовали, мы коснулись крайне интересного вопроса — наших гражданских свобод¹².

Чрезвычайно важно как можно четче осознавать разницу между органической жизнью общества и механическим характером управления. Все, что возникло среди людей изначально, с первых мгновений творения, наделено всем необходимым для своего развития и обязано этим человеческой природе как таковой. Вы видите это на примере семьи, кровных уз и других связей. Исходя из деления на два пола возникает брак. С самого начала, с первой минуты вступает в силу моногамия. Дети рождаются, поскольку нам изначально дана сила воспроизводства. Природа связала их между собой как братьев и сестер. Когда они сами вступают в брак, все связи возникают из новых родственных отношений, которые управляют их семейной жизнью. Во всем этом нет ничего механического. Развитие спонтанно, как и возникновение ствола и веток у растения. Грех и здесь оказал свое разрушительное влияние; многое, задуманное как благословение, стало проклятием. Но роковая действенность греха остановлена общей благодатью. Свободная любовь может пытаться разрушить, а сожительство — осквернить священные узы; но для подавляющего большинства брак остается основой человеческого общества, а семья образует важнейший предмет социологии. Это же можно сказать и об остальных сферах жизни.

Окружающая нас природа, быть может, утратила красоту и славу рая, и земля производит волчцы и тернии, мы едим наш хлеб в поте лица; но, несмотря на все это, основная цель человеческих усилий остается такой же, какой она была и до грехопадения, мы стремимся к господству над природой. Господства этого можно достичь, только используя те силы, которые благодаря Божиим установлениям присущи самой природе. Соответственно, наука применяет для исследования мира силы разума и мысли, дарованные нам, а искусство — не что иное, как естественная способность нашего воображения. Допуская, что грех, хотя и ограниченный «общей благодатью», создал во множестве модификаций те проявления жизни, которые возникли лишь после утраты рая и снова исчезнут с приходом Царства, мы тем не менее полагаем, что в основном они остаются такими же, какими были изначально. Они образуют жизнь тварного мира в соответствии с его законами и потому развиваются органически.

Все совершенно иначе, когда речь идет о власти. Можно допустить, что и без греха необходимость привела бы к союзу многих семей, который был бы внутренне привязан к царствованию Бога, а уж оно законно, непосредственно и гармонично правило бы в сердцах всех людей, внешним образом воплощаясь в патриархальной иерархии. Не было бы никаких государств, только одна органичная мировая империя во главе с Богом в качестве Царя. Собственно, это и предсказано о будущем, ожидающем нас, когда всякий грех исчезнет.

Но именно это грех и устранил из нашей человеческой жизни. Такого единства больше нет. Правление Бога уже не может утвердить себя. Патриархальная иерархия уничтожена. Мировую империю установить нельзя. Когда строили Вавилонскую башню, именно такое желание и погубило ее строителей. Так возникли народы и нации. Эти народы сформировали государства. В государствах Бог установил правительства. Если можно так выразиться, это — не голова, которая органически связана с телом народа, а механизм, который просто извне присоединили к телу нации. Правительство — просто вспомогательное средство, которое устраняет негативные последствия неблагоприятных условий. Это — подпорка для растения, без которой оно, по врожденной слабости, просто упало бы на землю.

Основной признак власти — право распоряжаться жизнью и смертью. Согласно апостольскому свидетельству, власть носит меч, и у меча — три назначения. Это — меч справедливости, налагающий на преступника соответствующее наказание. Это — меч войны, защищающий честь, права и интересы государства от его врагов. Это — меч порядка, который призван подавлять всякое насильственное возмущение внутри страны. Лютер и его сторонники правильно напомнили, что правителей наделили полной властью только после потопа, когда Бог повелел, чтобы тех, кто пролил человеческую кровь, подвергали смертной казни. Право отнять жизнь принадлежит лишь Тому, Кто может ее дать, т. е. Богу. Никто на земле не наделен этой властью, ее может препоручить только Бог. В этом отношении римское право, передавшее «jus vitae et necis» («Право над жизнью и смертью» (лат.)) отцу и рабовладельцу, много ниже закона Моисеева, который разрешал смертную казнь только по решению и распоряжению суда.

Высший долг властей неизменно остается долгом справедливости. Кроме того, они должны заботиться о народе как об едином целом, и у себя дома, чтобы его единство возрастало и никто не возмущал его, и за пределами своей страны, чтобы никто не принес ему вреда. Тем самым, с одной стороны, в народе проявляются все явления органической жизни (это относится прежде всего к социальным сферам), а с другой стороны, над ними стоит механическая и объединяющая сила властей. Естественно, возникают трения и столкновения. Правительство, с его механической властью, всегда склонно вторгаться в общественную жизнь, чтобы покорить ее и механически организовать. Общественная жизнь всегда стремится сбросить с себя власть правительства. В современном мире это стремление дошло до предела в социал-демократии и анархизме, причем оба движения хотят вообще низвергнуть институт власти. Если же оставить эти две крайности в стороне, общепризнанно, что всякая здоровая жизнь народа или государства всегда была историческим следствием борьбы социальной жизни и власти. Так называемое «конституционное правительство» особенно стремится урегулировать их взаимоотношения. И в этой борьбе кальвинизм первым занял определенную позицию. Почитая установленный Богом авторитет власти, он высоко ставил и другой суверенитет, который Бог даровал социальным сферам в соответствии с установлениями, данными при сотворении мира.

Он требовал независимости для каждой силы в ее собственной области, а также регулирования отношений между ними, но не посредством исполнительных органов, а посредством закона. Из-за этого жесткого требования можно сказать, что основная идея кальвинизма породила конституционное общественное право.

История неоспоримо свидетельствует, что это право процветало не в католических и лютеранских государствах, а у наций кальвинистского вероисповедания. Основная идея — в том, что власть Бога, спускаясь на уровень людей, разделяется на две сферы, механическую сферу государственной власти и органическую сферу социальных кругов. В обеих этих областях внутренне им присущая власть суверенна, то есть имеет над собой только Бога, и больше никого.

Что до механически принуждающей власти, объяснять тут нечего. Когда речь идет об общественной власти, это не так.

Доминирующий характер этой власти нигде не виден столь отчетливо, как в сфере науки. В предисловии к «Сентенциям» Петра Ломбардского и «Сумме теологии» Фомы Аквинского, один ученый томист написал: «Труд Ломбардца правил сто пятьдесят лет и произвел Фому, а после него „Сумма“ правила всей Европой (totam Europam rexit) пять полных столетий и породила всех последующих теологов»¹³. Согласимся, что сказано слишком смело, и все же идея, выраженная здесь, безусловно, правильна. Влияние таких людей, как Аристотель и Платон, Петр Ломбардский и Фома Аквинский, Лютер и Кальвин, Кант и Дарвин, простирается на многие века. Гений наделен суверенной властью. Он создает школы; он с непреодолимой силой владеет умами; он оказывает неизмеримое влияние на всю человеческую жизнь. Суверенитет гения — дар от Бога, которым обладают только по Его милости. Гений не подчинен никому и ответствен лишь перед Тем, Кто его одарил.

То же самое наблюдается и в сфере искусства. Всякий творец — царь в Храме Искусства, не по закону наследования и не по должности, а лишь по милости Божией. Эти творцы тоже наделены властью и никому не подотчетны, но правят над всем и в конце концов получают поклонение, причитающееся их мастерству.

То же самое следует сказать о суверенной власти личности. Здесь нет равенства. Есть слабые, узколобые люди с крылышками воробья; есть и гиганты с орлиным размахом крыльев. Среди этих гигантов мало царствующих особ, они правят в собственной сфере, даже если от них шарахаются или их преследуют, возмущаясь тем сильнее, чем больше они одарены. Происходит это во всех сферах жизни — на фабрике, в магазине, на бирже, на море, даже в сфере благотворительности. Везде один сильнее другого благодаря характеру, талантам и обстоятельствам. Органическое господство осуществляется везде; не по дозволению властей, а по велению суверенной жизни.

На том же самом основании бок о бок с суверенитетом личности существует и суверенитет общественных сфер. Университет осуществляет научное господство, академия художеств делает это в сфере искусств, гильдия — в сфере техники, профсоюзы управляют трудом, и каждая из этих сфер или корпораций осознает за собой власть независимого суждения и авторитетного действия внутри своей собственной сферы. За этими органическими сферами с их интеллектуальным, эстетическим и техническим суверенитетом открывается сфера семьи, с ее правом брака, домашнего мира, образования и собственности. Ее природный глава тоже сознает, что он — глава семьи не по дозволению правительства, а потому что Бог наделил его этой властью. Отцовская власть коренится в родстве и провозглашается в пятой заповеди. Таким образом, можно сказать в конце концов, что социальная жизнь города и деревни образует свою собственную сферу, которая порождена жизненной необходимостью, и потому должна быть автономной.

Словом, мы видим, что суверенитет утверждает себя: 1) в социальной сфере (через личное верховенство); 2) в корпоративной сфере университетов, гильдий, ассоциаций и т. д.; 3) в сфере семьи и домашней жизни; и 4) в общинном самоуправлении.

Во всех этих четырех сферах государство не может устанавливать законы и должно уважать их внутренний закон. Бог правит в этих сферах так же верховно и суверенно через Своих избранных мастеров (virtuosi), как Он правит в сфере государства через Им же избранных правителей.

Правительство не может ни обходить, ни изменять, ни разрушать того божественного наказа, согласно которому действуют эти социальные сферы. Суверенитет правительства по благодати Божией заменен и ограничен иным суверенитетом, тоже исходящим от Бога. Ни наука, ни искусство, ни сельское хозяйство, ни промышленность, ни торговля, ни мореплавание, ни семья, ни человеческие отношения не могут принуждать к зависимости от милости правительства. Государство ни в коем случае не должно становиться спрутом, который давит и душит всякую жизнь. Оно занимает свое место, скажем так — растет на своем собственном корне среди всех других деревьев. Тем самым оно обязано чтить и поддерживать всякую форму жизни, которая прорастает независимо от него на своей автономной территории.

Означает ли это, что правительство не может вмешиваться в эти автономные сферы жизни? Совсем нет.

У него три права, три долга: 1) когда разные сферы сталкиваются между собой, оно способствует тому, чтобы каждая действовала в собственных пределах; 2) оно защищает слабых, чтобы сильные не злоупотребляли властью; и 3) оно принуждает всех вместе нести личную и финансовую ответственность и утверждает естественное единство государства. Решения эти, однако, не могут принимать только правители. Права каждого определены законом, и право на собственный кошелек должно оставаться незыблемым оплотом против злоупотреблений властью со стороны правительства.

Здесь и начинается сотрудничество суверенного правительства с суверенной социальной сферой, которое регулирует конституция. Согласно тогдашнему порядку вещей, Кальвин назвал это доктриной о «magistratus inferiores» («низших властях»). Рыцарство, права городов, права гильдий и многое другое привели к самоутверждению этих социальных «государств», со своей собственной гражданской властью; а Кальвин хотел, чтобы эти низшие власти принимали закон в сотрудничестве с высшими.

С той поры средневековые отношения, порожденные отчасти феодальной системой, совершенно устарели. Корпорации или социальные группы больше не имеют власти, их место занял парламент или какое-либо другое собрание представителей; и долг этих ассамблей — вместе с правительством или, если надо, против него, утверждать народные права и свободы во имя всех и каждого. Совместная защита предпочтительнее индивидуального сопротивления и тогда, когда надо упростить устройство и действие государственных институтов, и тогда, когда надо их действие ускорить.

Как бы ни изменялась форма, старый кальвинистский замысел по-прежнему сводится к тому, чтобы обеспечить народу во всех его классах и группах, кругах и сферах, во всех корпорациях и независимых институтах, возможность законно и организованно влиять на принятие законов и на ход управления в здравом демократическом смысле. Но все же остается различие мнений по одному важному вопросу: будем ли мы и дальше обеспечивать права этих социальных сфер через личное право голоса или лучше заменить его правом корпоративным, которое даст возможность разным кругам защищать себя самостоятельно. Новая тенденция проявляется даже в торговле и производстве, тем более — в сфере труда. И даже во Франции появляются люди, подобные Бенуа, которые требуют дать этим организациям право голоса.

Я бы приветствовал такое движение, если бы только оно не было односторонним, а тем более — исключительным; но не могу останавливаться сейчас на этих побочных вопросах. Пока достаточно того, о чем мы сказали: кальвинизм выступает против всемогущества государства; выступает против ужасающей теории, гласящей, что выше существующих законов и кроме них никакого права нет. Выступает он и против гордыни абсолютизма, который не признает конституционных прав, зная только права, милостиво дарованные господином.

Эти три явления, получившие мощное подкрепление в виде пантеизма, гибельны для наших гражданских свобод. Кальвинизм достоин похвалы за то, что он строит дамбу, перекрывающую этот абсолютистский поток, не взывая к насилию со стороны народа и не обращаясь к фантазиям о человеческом величии, но выводя права и свободы социальной жизни из того же самого источника, из которого проистекает высшая власть правительства, а именно — из абсолютной власти Бога. Суверенитет индивидуальной сферы, семьи, социального круга вытекает из этого источника так же непосредственно, как и суверенитет государства. Поэтому два суверенитета должны прийти к взаимопониманию. Оба они одинаково обязаны утверждать данную Богом власть, подчиняя ее величию Божиему.

Народ, уступающий права семьи верховенству государства, или университет, уступающий ему права науки, так же виноваты перед Богом, как и нация, которая поднимает руку на права властей. Борьба за свободу не только законна, это — долг каждой личности в ее собственной сфере. Но не так, как это делалось во времена Французской революции, когда устранили Бога и поместили человека на Его престол. Наоборот, пусть же все, включая правителей, склонятся в глубочайшем смирении перед величием Всемогущего.

В третьей и последней части этой лекции остается рассмотреть еще более сложный вопрос. Как мы должны представлять себе суверенитет Церкви в государстве?

Я называю его сложным не потому, что сомневаюсь в выводах, или в вашем согласии с ними. Здесь, в Америке, всякая неопределенность в этом отношении устраняется тем, что сказано о сотрудничестве Церкви и государства в вашей конституции, а позднее внесено в ваши вероисповедания. Что касается меня, то четверть столетия назад я начертал для себя девиз «Свободная Церковь в свободном государстве» и в тяжелой борьбе претворял его в жизнь. Наши голландские церкви также намереваются пересмотреть в своих исповеданиях все касающееся данного вопроса.

Сложность проблемы в ином — в сожжении Сервета; в отношении пресвитериан к индепендентам; в ограничении свободы культа и в «гражданских лишениях», которые веками даже в Нидерландах испытывали католики. Сложность — в том, что статья нашего старого кальвинистского вероисповедания доверяет правительству «защиту истинной веры, искоренение всякого идолопоклонства и ложной веры, охрану священного служения Церкви». Сложность — в том, что Кальвин и его соратники единодушно требовали, чтобы правительство вмешивалось в дела религии.

Поэтому нас можно обвинить, сказав, что, избирая религиозную свободу, мы не защищаем кальвинизм, но противимся ему.

Чтобы защитить себя от этого подозрения, я предлагаю такое правило: система распознается не по тому, что у нее общего с другими, предшествующими системами, а по тому, чем она от них отличается.

Не кальвинизм решил, что правительство должно искоренять все формы лжерелигии и идолопоклонства. Это восходит к Константину Великому и было реакцией на ужасные гонения, которым его языческие предшественники на императорском троне подвергали «секту назореев». С тех дней такую систему защищали римские теологи и применяли все христианские государи. Во времена Лютера и Кальвина преобладало убеждение в ее истинности. Все знаменитые теологи того времени, прежде всего — Меланхтон, одобрили казнь Сервета. Эшафот, воздвигнутый лютеранами в Лейпциге для Крелля¹⁴, убежденного кальвиниста, заслуживал бесконечно больших порицаний, если его рассматривать с протестантской точки зрения.

В то время как кальвинисты в эпоху Реформации приносились в жертву десятками тысяч на эшафоте и на костре (едва ли надо подсчитывать жертвы лютеран и католиков), история оказывается виновной в большой и далеко идущей несправедливости, постоянно обвиняя их в сожжении Сервета, представляя это crimen nefandum (несказанное преступление).

Я не только оплакиваю эту казнь, но и безусловно ее порицаю; и все же скажу, что это не особенность кальвинизма, а фатальное следствие системы, древней системы. Кальвинизм застал ее, в ее условиях вырос и еще не мог полностью от нее освободиться.

Если же я спрошу, что должно следовать в этом отношении из самих принципов кальвинизма, вопрос придется поставить иначе. Придется заметить и понять, что переносить религиозные споры в область уголовного судопроизводства побудило убеждение, что Церковь Христова может выражаться лишь в одной форме и как один институт. Только эта Церковь в средние века была Церковью Христовой, и все, что от нее отличалось, считали враждебным этой единственно истинной Церкви. Правительство и не должно было что-то решать. Раз на земле только одна Церковь, суды, естественно, защищают ее от расколов, ересей и сект.

Но разделите эту Церковь на части; допустите, что Церковь Христова может открываться во множестве форм в разных странах, мало того — даже в одной и той же стране она иногда существует в виде многих организаций; и сразу же исчезнет все, что выводилось из единства видимой Церкви. Бесспорно, кальвинизм сам разорвал единство Церкви (Этими словами Кайпер утверждает только то, что кальвинизм «разорвал» сплоченность Римско-католической церкви как видимого института. Но единство истинной Церкви как сообщества всех верующих остается нерушимым. См. Бельгийское исповедание, арт. 27: «Мы верим и исповедуем, что существует единая Вселенская или Кафолическая Церковь, являющаяся святой общиной и собранием истинно верующих христиан, ожидающих своего полного спасения в Иисусе Христе, омытых Его кровью, освященных и запечатленных Святым Духом». — Прим. науч. консультанта), и в кальвинистских странах обнаружилось богатое разнообразие церковных образований, а отсюда следует, что искать что-то подлинно кальвинистское надо не в том, что он на время сохранил от старой системы, а скорее в том новом и свежем, что произросло из его собственного корня.

Результаты показали, что и через три столетия во всех католических странах, даже в южноамериканских республиках, Римская католическая церковь остается государственной, как и лютеранские церкви в лютеранских странах. Свободные церкви процветают исключительно в тех странах, которые затронуты дыханием кальвинизма, т. е. в Швейцарии, Нидерландах, Англии, Шотландии и Северной Америке.

В католических странах все еще остается прочным отождествление невидимой и видимой Церкви под главенством папы. В странах, где лютеранство было грубо предписано народу как национальное исповедание с помощью принципа «cuius regio eius religio» («чье правление, того и вера») с реформатами обходились жестко; их изгоняли как врагов Христовых. В кальвинистских же Нидерландах все те, кого преследовали за веру, нашли спокойную гавань. Там гостеприимно принимали евреев, там были в почете лютеране, там процветали меннониты; и даже арминианам и католикам позволялось свободно исповедовать их религию дома и в церквах. Индепенденты, изгнанные из Англии, обрели там спокойное прибежище; и оттуда же отплыл «Мейфлауер», чтобы перевезти отцов-пилигримов на их новую родину.

Я не надеюсь уйти от ответа, но взываю к очевидным историческим фактам, а потому повторяю: основополагающие особенности кальвинизма следует искать не в том, что он взял из прошлого, а в том, что он создал нового. Примечательно, что с самого начала наши кальвинистские теологи и юристы защищали свободу совести против инквизиции. Рим очень ясно понимал, что эта свобода вероисповедания разрушит единство видимой Церкви, и потому противостоял ей. В то же время надо признать, что, восхваляя свободу совести, кальвинизм в принципе упразднил всякую абсолютность видимой Церкви.

Как только в недрах какого-нибудь народа совесть одной половины начинала спорить с совестью другой, происходил раскол, и попытки умиротворения не приносили пользы. Уже в 1649 г. было объявлено, что гонения за веру — это «духовное убийство; умерщвление души, восстание против Бога, самый ужасный из грехов». Совершенно очевидно, что Кальвин заложил основания для правильных выводов, допустив, что против атеистов даже католики — наши союзники и, одновременно с этим, открыто признав лютеранскую Церковь. Еще выразительней его постоянные заявления: «Scimus tres esse errorum gradus, et quibusdam fatemur dandam esse veniam, aliis modicam castigationem sufficere, ut tantum manifesta impietas capitali supplitio plectatur» («Нам ведомы три степени заблуждения относительно христианской истины — слабое, которое лучше оставить в покое; умеренное, которое дoлжно исправлять умеренным наказанием; и открытое нечестие, которое нужно карать смертной казнью»)¹⁵. Я допускаю, что это жесткое решение, но оно в принципе отменяет видимое единство; а где нарушается единство, там неизбежно должна воссиять свобода. Проблема решается именно так. У католиков система преследований вытекала из отождествления видимой Церкви с невидимой, и от этой опасной идеи Кальвин отошел. Но то, что он еще защищал, тоже зиждилось на отождествлении его исповедания истины с абсолютной истиной. Требовался более богатый жизненный опыт, чтобы понять, что и это положение, хотя оно всегда останется истинным для отдельного человека, нельзя навязывать силой другим людям.

Однако хватит с нас фактов. Теперь обсудим эту теорию и последовательно рассмотрим долг властей в духовных вопросах: 1) по отношению к Богу; 2) по отношению к Церкви; и 3) по отношению к индивидам. Что до первого пункта, власти остаются «Божиими слугами». Они должны признавать Бога Верховным Правителем, от Которого получают свою власть. Они должны служить Богу, управляя народом согласно Его установлениям. Они должны обуздывать богохульство там, где оно бросает прямой вызов Божественному Величию. Они должны признавать верховенство Бога, указывая в Конституции на Его имя как на источник всякой политической власти, утверждая соблюдение воскресного дня, объявляя дни молитв и благодарений, и призывая Божие благословение.

Чтобы править согласно Его святым установлениям, власти должны исследовать права, принадлежащие Богу и в естественной жизни, и в Его Слове, — не для того, чтобы подчинить себя решениям какой-либо Церкви, а чтобы самим уловить тот свет, без которого не познаешь Божией воли. Что касается богохульства, то право обуздывать его покоится на богосознании, присущем каждому человеку; и долг осуществлять это право вытекает из того факта, что Бог — Верховный и Суверенный Судия над всеми народами и государствами. Однако по этой самой причине факт богохульства должен считаться установленным только тогда, когда очевидно намерение бросить вызов величию Бога как Верховного Правителя. Здесь карается не религиозное оскорбление и не безбожное мнение, а подрывание основ общественного права, на котором покоятся и государство, и его правители.

В то же время есть существенное различие между государствами, которые являются абсолютными монархиями, и государствами, которые управляются конституционно; республика же управляется еще более широкой представительной ассамблеей.

У абсолютного монарха сознание и личная воля едины, то есть — одна личность призвана править своим народом согласно своему личному представлению об установлениях Божиих. Когда же взаимодействуют сознание и воля многих людей, такое единство теряется, и субъективное представление о заповедях Божиих, присущее разным людям, может применяться лишь косвенно. Но имеем ли мы дело с волей индивида, с волей множества людей, или с решением, достигаемым через голосование, основной принцип остается тем же: правительство должно судить и решать само, независимым образом, а не как придаток Церкви или ее подчиненный. Сфера государства подчиняется величию Божиему. Поэтому в ней нужно утверждать независимую ответственность перед Богом. Сфера государства не безбожна, и Церковь, и государство должны слушаться Бога и служить Его славе в своих собственных сферах. Божие Слово должно править в каждой из этих сфер, но в сфере государства — только через совесть облеченных ответственностью лиц. Конечно, самое главное, чтобы всеми нациями управляли по-христиански, то есть в согласии с принципами, которые в этой сфере исходят от Христа. Но это можно осуществить только опираясь на субъективные убеждения облеченных властью людей, с их личными воззрениями на требования христианского принципа общественного служения.

Второй вопрос — совершенно другого свойства. Каким должно быть отношение между правительством и видимой Церковью? Если бы Бог хотел установить формальное единство видимой Церкви, на данный вопрос следовало бы отвечать совсем не так, как мы это делаем сейчас. Такое единство, вполне естественно, искали с самого начала. Единство религии обладает большой ценностью и привлекательностью для народа. Только ограниченного человека удивляет отчаянная ярость, с которой Рим в XVI столетии стремился утвердить единство. Нетрудно понять, что изначально единство существовало. Чем ниже уровень развития, тем меньше различий во мнениях. Мы видим, что почти все народы начинали с единства религии. Но так же естественно, что это единство расщепляется тогда, когда индивидуальная жизнь в процессе развития набирает силу, и неоспоримое требование все более полного развития утверждает себя в многообразии. Таким образом, мы сталкиваемся с тем, что видимая Церковь раскололась, и что ни в одной стране абсолютное единство видимой Церкви уже невозможно сохранять.

Что же должны делать власти?

Вопрос можно свести к тому, должны ли они решить, какая из церквей истинна, и поддерживать ее вопреки всем другим церквам. Или же их долг — воздерживаться от суждения, рассматривая многообразие деноминаций как полноту проявления Церкви Христовой на земле?

Для кальвинистов верно второе предположение. Дело не в ложной идее нейтральности; не в том, что кальвинизм безразличен к истине и лжи (это не так). Просто у властей не хватает оснований для суждения, и всякое их суждение подрывает суверенитет Церкви. Если власти представлены абсолютным монархом, мы получим «cuius regio eius religio» лютеранских князей, а этот принцип оспаривался кальвинистами. Если же власть состоит из множества лиц, то ту Церковь, которую еще вчера считали ложной, сегодня могут посчитать истинной согласно результатам голосования, что лишает смысла и преемственность государственного управления, и положение церкви.

Поэтому кальвинисты в отличие от лютеран всегда отважно боролись за свободу, то есть за суверенитет Церкви в ее собственной сфере. У Церкви, утверждали они, есть собственный Царь, Христос. Ее положение в государстве определяет не дозволение власти, а божественное право. Она обладает своей организацией, у нее есть свои служители. Точно так же она обладает собственными способностями отличать истину от лжи. Поэтому она, а не государство, должна определять свойства истинной Церкви и провозглашать свое исповедание как исповедание истины.

Если ей противостоят другие церкви, она будет сражаться против них в духовной битве духовным и социальным оружием; но она отрицает и оспаривает право кого бы то ни было, включая правительство, властвовать над этими многообразными институтами и разрешать споры между нею и братскими церквами, с которыми она устанавливает отношения. Власть носит меч, способный ранить, а не меч Духа. По этой причине кальвинисты никогда не приписывали властям свойство patria potestas (отеческая власть). Конечно, отцы в своих семьях управляют религиозной жизнью. Но когда организовывается правительство, семья не исчезает, не отодвигается в сторону; правительство принимает на себя лишь ограниченные задачи, которые определяются суверенитетом в индивидуальной сфере, и не в последней степени — суверенитетом Христа в Его Церкви. Конечно, нужно остерегаться преувеличенного пуританства и учитывать, по крайней мере — в Европе, исторические обстоятельства. Одно дело — закладывать новое строение на свободном участке, совсем другое — реставрировать уже построенный дом.

Однако это ни в коем случае не может нарушить основного правила: власти должны уважать множественность христианских церквей как многообразное проявление Церкви Христовой на земле. Они должны уважать свободу, т. е. суверенитет Церкви Христовой в индивидуальной сфере этих церквей. Церкви процветают в наибольшей степени, когда власти позволяют им жить самостоятельно на основе добровольно избранного принципа. Кальвинистской признают не цезарепапизм русского царя, не римское подчинение государства Церкви, не «Cuius regio eius religio» лютеранских правоведов, не безрелигиозную нейтральность Французской революции, а систему свободной Церкви в свободном государстве.

Суверенитет государства и суверенитет Церкви существуют наряду друг с другом и взаимно ограничивают друг друга.

Последний вопрос, к которому я обращаюсь, а именно, долг властей по отношению к суверенности личности — совершенно другой природы.

Во второй части этой лекции я уже говорил, что развитый человек обладает индивидуальной сферой жизни, суверенитетом в своем собственном кругу. Здесь я имею в виду не семью, которая представляет собою социальную связь между людьми, а то, что проф. Вайтбрехт выразил следующим образом: «Ist doch vermцge seines Gewissens jeder ein Kцnig ein Souverain, der ьber jede Verantwortung exhaben ist» (Всякий — король своей собственной совести, суверен своей собственной личности, лишенный ответственности)¹⁶. Гельд сформулировал это так: «In gewisser Beziehung wird jeder Mensch supremus oder Souverain sein, denn jeder Mensch muss eine Sphдre haben, und hat sie auch wirklich, in welcher er der Oberste ist» (В некотором отношении всякий — суверен, ибо у всякого должна быть и есть своя сфера жизни, в которой он главенствует»)¹⁷. Цитирую я это не для того, чтобы преувеличить роль совести, — с каждым, кто захочет освободить совесть от Бога и Его Слова, я буду спорить, а не соглашаться. Однако это не мешает мне утверждать суверенитет совести как оплот личной свободы, ибо совесть подчинена не человеку, а только и всегда Всемогущему Богу.

Однако потребность в личной свободе совести не утверждает себя непосредственно. Она выражает себя не в ребенке, а только в зрелом человеке. Точно так же она большей частью дремлет в малоразвитых народах; она приобретает выраженный и неодолимый характер только в высокоразвитых нациях. Зрелый и высокоразвитый человек скорее уйдет в изгнание, сядет в тюрьму, даже пожертвует жизнью, чем потерпит насилие над совестью. Глубоко укорененное отвращение к инквизиции, которое не исчезало три долгих столетия, вызвано тем, что она насиловала саму жизнь, заключенную в человеке. Указанное обстоятельство налагает на власти двойственную обязанность. Во-первых, они должны сделать так, чтобы Церковь уважала свободу совести; во-вторых, они сами должны давать суверенной совести дорогу.

Что касается первого, то суверенитет Церкви естественно ограничен суверенитетом свободного человека. Суверенная в своей области, она не обладает властью над теми, кто живет вне ее сферы. И где бы ни происходило нарушение этого принципа, власть должна уважать требование защиты свободы каждого гражданина. Нельзя заставить Церковь терпеть в качестве своего члена того, кого она считает нужным изгнать из своего круга; с другой стороны, никакого гражданина нельзя силой оставлять в Церкви, которую совесть велит ему покинуть.

То, что власти требуют от церквей, они должны соблюдать и сами, позволяя каждому гражданину пользоваться свободой совести как изначальным и неотчуждаемым правом всех людей.

Эту величайшую из человеческих свобод отвоевали у деспотизма в поистине героической борьбе. Прежде чем цель была достигнута, пролились реки крови. Но по этой же самой причине любой сын Реформации растаптывает честь своих отцов, если он не защищает постоянно и неотступно эту твердыню наших свобод. Чтобы править людьми, власти должны уважать эту глубочайшую этическую силу нашего человеческого существования. Нация, состоящая из граждан, чья совесть повреждена, лишается своей национальной силы.

И даже если меня заставят признать, что наши отцы не осмелились в теории сделать из свободы совести заключения в пользу свободы слова и свободы веры; если я признаю (а я это просто знаю), что они отчаянно пытались предотвратить распространение неугодных им книг, подвергая их цензуре и отказываясь печатать, — все это не отменяет того факта, что свободное выражение мысли посредством устного и печатного слова впервые одержало победу в кальвинистских Нидерландах. Всякий, кого где-то притесняли, мог впервые пользоваться там свободой мысли и свободой печати. Логическое развитие того, что заложено в свободе совести, как и в самом понятии свободы, впервые принесло благословение миру от имени кальвинизма.

В католических странах духовный и политический деспотизм в конце концов победила Французская революция, и мы должны с благодарностью признать, что она тоже положила начало делу свободы. Но всякий, узнавший из истории, что гильотина многие годы убивала по всей Франции тех, кто имел иное мнение; всякий, помнящий, как жестоко и бессмысленно убивали католических священников, потому что они отказывались запятнать свою совесть нечестивой клятвой; всякий, кто подобно мне имел печальный опыт духовной тирании, которую либерализм и консерватизм на европейском континенте до сих пор применяли и применяют в отношении тех, кто избирает иную стезю, вынужден признать, что свобода кальвинизма и свобода Французской революции — совершенно разные вещи.

Французская революция дала каждому христианину свободу соглашаться с неверующим большинством. Кальвинизм провозглашает свободу совести, которая дает каждому человеку возможность служить Богу в согласии с его собственными убеждениями и велением сердца.

1 Bankroft, History of the United States of America, Fifteenth Edition; Boston, 1853; I, 464; Ed. New York, 1981, I, 319.

2* Burke, Works, III, p. 25. Ed. McLean, London.

3 American Constitutions by Franklin B. Hugh; Albany; Weed. Parsons and Co.; 1872. Vol. I, p. 5.

4 Ibidem, р. 8

5 Ibidem, p. 19.

6 Ibidem, II, p. 549.

7 Ibidem, p. 555.

8 Ibidem, p. 555.

9 Ibidem, p. 549.

10 Von Holtz, Verfassung und Democratie der Vereinigten Staten von America; Dusseldorf, 1873, 1, s. 96.

11 John F. Morse, Thomas Jefferson, Boston, 1883; с. 147. В позитивно-христианском смысле Гамильтон предложил в письме к Байарду (апрель, 1801) основать «христианское конституционное общество», и написал в другом письме, цитируемом Генри Лоджем («Alexander Hamilton», Boston, 1892 с. 256): «Когда я нахожу, что учение атеизма открыто провозглашают в парижском собрании и встречают громкими аплодисментами; когда я вижу, как меч фанатизма навязывает политическое кредо гражданам, которым предлагали подчиниться Франции как провозвестнице свободы; когда я созерцаю хищную руку, протянутую, чтобы осквернить и ограбить памятники веры, я искренне верю, что нет никакого сходства между тем, что было причиной того, что происходило в Америке, и причиной происходящего во Франции».

12 Ср. Dr. A. Kuyper. Calvinism the Source and Guarantee of Our Constitutional Liberties, 1873; Dr. A. Kuyper, Sovereignty in the Spheres of Society, 1880.

13* Издание Минье в Париже, 1841, том 1.

14* Николай Крелль, канцлер Христиана I, лидер крипто-кальвинистов в Германии. Обезглавлен в 1601 г. после десяти лет сурового тюремного заключения. Знать ненавидела его. Суд, вынесший ему приговор, проводили весьма произвольно.

15 Tome VIII, p. 516; Ed. Schippers.

16 Weitbrecht, Woher und Wohin; Stuttgart, 1877, s. 103.

17 Held, Verfassung systeem, 1, s. 234.

<< НАЗАД  ДАЛЕЕ >>