Розмини А. О пяти язвах Святой Церкви

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава V. О язве на левой ноге: порабощение церковного имущества

129. На основе всего, рассмотренного доселе, становится ясно, что падение языческого Рима, предсказанное в Писании под именем Вавилона, в Домостроительстве Всевышнего Провидения было не только делом справедливости, мстящей за кровь мучеников и искореняющей последние остатки идолопоклонства, но и повелением той божественной политики, посредством которой Царь царей земных управляет человечеством, чтобы разрушилось древнее и обветшалое общество, и взамен его возникла бы новая дочь Церкви Богочеловека, отмеченная священной и неизгладимой печатью, бессмертная, подобно своей Родительнице, и вместе с ней идущая по пути бесконечного развития новой и неизведанной культуры. Однако славу, которая после такого труда должна была объять божественный элемент Церкви Христовой, необходимо было умерить и почти уравновесить смирением ее человеческого элемента, чтобы вся польза от происшедшего была бы приписана Богу и Его Христу, а не человеку. Поэтому Бог допустил, чтобы варвары-завоеватели, получившие свыше поручение разрушить Римскую империю, и, сами того не зная, подвигнутые стать последователями святой Церкви, ввели феодализм, который, в конце концов, подавил свободу Церкви, что и стало основой всех ее бедствий. По этой причине, никакого притока богатств не хватило бы на то, чтобы повергнуть духовенство в ту пропасть, которую мы видели; тем более недостаточно было бы ничтожных последствий земных владений, даже если бы они были независимы. Бог воспользовался верховной властью и для того, чтобы сохранить в неприкосновенности свободу Апостольского престола, чтоб хотя бы глава Церкви оставался вне всеобщего порабощения и когда-нибудь смог бы принести свободу ее членам. Это последнее великое дело остается еще не свершенным для Рима.
130. Да, феодализм был единственным, или, по крайней мере, важнейшим источником всех зол, ибо, будучи смешанной системой профанной варварской власти, совокупностью вассальных отношений, основанных на мирских принципах, он отгородил духовенство от народа (первая язва) и разделил само духовенство на две части, которые так несправедливо были названы духовенством высшим и низшим. Таким образом, на смену объединяющим духовное сословие отеческим взаимоотношениям пришли разделяющие его отношения между господином и рабом. Отсюда происходит пренебрежительный подход к образованности духовных лиц (вторая язва). К этому прибавилось еще разобщенность среди высшего духовенства, то есть между епископами, забывшими братство и помнящими лишь о господской ревности как ради себя самих, так и ради правителя, которому они приходились вассалами, так что каждый епископ оставался отделенным от народа и отлученным от остального епископата (третья язва). Феодализм, являясь порабощением, подчинил епископов земному владыке в качестве верных его людей, и недостойно приковал Церковь вместе со всем ее имением к колеснице светской власти, понесшей ее по всем ухабам и спускам, на которых эта власть в своем обманчивом и ненадежном движении часто подскакивает и крушится. И после тысячи унижений и невзгод, оставшись без полученных владений, Церковь оказалась настолько обессиленной, что уже не умеет сохранить за собой и защитить назначение своих пастырей (четвертая язва). Говорю, что феодализм поработил Церковь со всем, что ей принадлежало, ибо варвары завоеватели, привыкшие признавать лишь вассалов, пересмотрели все церковные отношения с точки зрения этого своего инстинкта. Учитывая такое состояние дел, льстивые законники сумели свести к правовой теории варварский деспотизм, фактический победивший во всем. Они стали проповедовать, что «основное во всем притягивает к себе дополнительное», понимая под основным королевские феоды и тем самым утверждая, что и церковные владения должны были рассматриваться как феодальное имущество. Таким образом, феодализм поглотил собой все, не оставив свободными ни людей, ни церковные владения.
131. Оставляя в стороне вопрос о власти, которая осуществилась лишь на Римском престоле, да и не могла бы осуществиться в другом месте, по крайней мере, в течение долгого времени, ибо, будучи властью свободной, она не влекла за собой недостойного рабства, я утверждаю, что растлевают и унижают духовенство не свободные богатства, а порабощенные. Именно порабощение церковного имущества стало ненавистной причиной, в силу которой Церковь не смогла ни сохранить свои древние установления о церковном имении, ни свободно и согласно собственному духу распоряжаться приобретением, пользованием и распределением этого имения. Такое отсутствие надлежащей свободы в распоряжении и пользовании церковным имуществом, согласно с древними установлениями и церковным духом, и является пятой язвой, которая ранит и истязает ее мистическое тело.
132. Феодализм по большей части уже пал, и продолжает все более и более рассеиваться перед лицом развития народов, подобно тому, как тень бежит солнечного света. У Церкви больше нет феодов. Но феодализм пережили его правовые принципы, привычки и дух: ими и вдохновляется политика правительств. Современные законодательства унаследовали от средних веков это плачевное наследие. Мы укажем на причину, чтобы стали ясными последствия.
133. Ранняя Церковь была бедной, но свободной: гонения не отнимали у нее права на самоуправление, и даже насильственное разграбление церковного имущества не угрожало ее истинной свободе. Она не знала ни вассальной зависимости, ни протектората, еще менее подлежала она внешнему попечительству или опекунству: под этими вероломными и предательскими именами было введено порабощение церковного имущества, и с тех пор стало невозможно для Церкви, как мы уже говорили, следовать древним установлениям о приобретении, употреблении и распределении своих вещественных благ. Забвение этих установлений, которые лишали мирские блага всего, что в них было обманчивого и развратного, привело к крайней опасности. Поэтому мы должны рассмотреть важнейшие из этих установлений.
134. Первое установление, которое касалось приобретения имущества, состояло в том, что оно должно было предлагаться Церкви непосредственным образом. «В какой дом войдете, — сказал Христос апостолам, — сперва говорите: «мир дому сему».... В доме же том оставайтесь, ешьте и пейте, что у них есть, ибо трудящийся достоин награды за труды свои». Эти последние слова стали нормой для апостолов, о которой многократно упоминал святой Павел. В силу этих слов Христос заповедал верным поддерживать евангельских тружеников, а последним дал право пользоваться такой поддержкой. Это было настоящим предписанием, но предписание не лишает действие его непосредственности, ибо непосредственным должно было быть само внутреннее принятие Евангелия и включенность в корпус верующих. Непосредственность в человеческих действиях может прекратиться лишь тогда, когда обязанность становится насильственной. Христос же не прибегал ни к каким санкциям, кроме следующих: «Если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, отрясите прах от ног ваших». Божественной справедливости дано право наказывать преступающих это предписание, согласно кроткому духу божественного Законодателя, Который не преминул обещать, что в свое время сумеет и наказать. Случай с Ананией и Сапфирой доказывает то же самое: «Чем ты владел, — сказал первому Петр, — не твое ли было, и приобретенное продажею не в твоей ли власти находилось?». Так же и сборы, организованные апостолом Павлом в Галатской и Коринфской Церквах, чтобы придти на помощь нуждающимся христианам Иерусалима, вменены духу братской любви и приличию каждого: «в первый день недели каждый из вас пусть отлагает у себя и сберегает, сколько ему позволит состояние».
135. Более того, предписание, данное Христом о поддержании духовенства народом, не имеет в виду ничего кроме первой необходимости, и это подтверждается словами о том, что евангельские труженики должны были «есть и пить в любом доме, куда бы они ни вошли» — edentes et bibentes quae apud illos sunt. Поэтому и Павел, основываясь на способе выражения, который употребил Христос, пишет Коринфянам: «или мы не имеем власти есть и пить?». Если первым верующим была предоставлена была свобода в способе оказывать поддержку духовенству, хоть это и было предписано, насколько же свободными и непосредственными могли быть по своей природе пожертвования, превосходящие грань первой необходимости?
136. К концу второго и в начале третьего столетия Тертуллиан сообщает нам, что эта прекрасная непосредственность еще сохранялась. «Каждый, — говорит он в своем сочинении «Апологет», — ежемесячно или, когда хочет, откладывает несколько денег, ибо никто не принужден, но делает это непосредственно. Это как бы вклады милосердия».
То же самое наблюдается более или менее во всех прекрасных столетиях церковной истории, когда Церковь желала и повелевала, чтобы верующие не только не были принуждаемы к пожертвованиям, но и не побуждались к оным посредством искусственности и лжи. Еще в IX столетий Третий Шалонский собор издал правила, чтобы сохранить в неприкосновенности от подобных злоупотреблений непосредственность пожертвований, которые верующие предлагали Церкви.
137. Закон о десятине, который Бог возложил в ветхозаветные времена на левитов, не был подтвержден Христом в Новом Завете. Причиной же этому, как я думаю, было, то, что Творец благодати не пожелал добавить никакой положительной тяжести тому, что требовалось самой природой вещей, а природа вещей требовала лишь того, чтобы духовенство было поддерживаемо народом, на пользу которого оно трудилось, но это вовсе не указывает на определенную меру помощи, ибо последняя должна может быть большей или меньшей, смотря по необходимости, и в зависимости от числа трудящихся, а утверждение определенной меры означало бы предписание в некоторых случаях избыточного количества, иногда же — недостающего. Но поскольку Сам Господь не запрещал подобного пожертвования, а оставил его свободному выбору верующих, они, особенно же те, кто происходил из синагоги, с первых же веков предлагали его непосредственно, согласно древнему установлению. Еще в VI веке, кажется из-за настояния наиболее верных древнему обычаю епископов, Юстиниан не только запрещал применение силы для получения пожертвований, но и возбранял применение церковных наказаний.
Церковь имела возможность превратить в предписание то, что ранее было обычаем, как она и сделала, начиная с VI века, лишь в некоторых местах, а потом и повсеместно, ибо она нашла этот способ наиболее подходящим или необходимым для обеспечения духовенства, но непосредственность пожертвований прекращалась лишь при вмешательстве светской власти, которое произошло в VIII веке вместе с развитием феодализма.
138. Нужно отметить, что Евангелие ввело в мир новый вид права, которое мы можем назвать церковным правом. В начале было известно, с одной стороны, только право, основанное на строгой справедливости, а с другой, — милостивые действия: первое допускало применение внешней и неумолимой силы, вторые же оставались совершенно произвольными. К этим двум формам нравственных действий божественный Законодатель, преобразивший землю, добавил и третью, примером которой и служит право жить от алтаря, которое Он предоставил священнослужителям, присовокупив к этому праву и угрозу небесной кары. Такой же природой обладают и церковные постановления о канонических и духовных наказаниях, ибо наибольшая кара, присущая Церкви состоит в отлучении непокорного и преступника от корпуса верных и в лишении его общения с ними. Этот вид наказаний, при помощи которых Церковь поддерживает свой внутренний порядок и права, оставался совершенно неизвестным и чуждым земной власти, как поведал об этом Христос: «князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так». Что же произошло, когда церковное имущество более не было свободным в руках Церкви, но поработилось под игом земной власти? Случилось то, что должно было произойти: светская власть применила силу, ибо ничего другого она не имела и не знала, и поэтому совершенно была уверенной, что тем самым оказывает небывалое благодеяние духовенству, et qui potestatem habent super eos, benefici vocantur.
139. Определенно было справедливым и не перечило ни евангельскому ни церковному духу то, что собственность, уже приобретенная Церковью благодаря естественным пожертвованиям, подобно всем другим видам собственности была бы защищена силой светской власти, ибо после принесения в дар имущество обретает природу строгой законности. Но применение силы оскорбляет древнее установление, ибо речь идет о принуждении верующих к дарам и приношениям, как это происходит в случае десятины, первых доходов и других подобных поборов. Но первичная непринужденная природа этих деяний не могла исчезнуть по причине укоренившегося обычая, ибо последний был лишь одним из многих юридических софизмов, притязающих превратить непосредственного дарителя в должника только потому, что тот уже в течение долгого времени продолжал дарить.
140. Эта первая степень порабощения, которой были подчинены непосредственные пожертвования, уменьшала братскую любовь между жертвующими мирянами и духовенством, которые более не были соединены сладостными узами благодетеля и получившего благодеяние, а вернее, узами взаимных благодеяний, ибо одни отдавали телесное, а другие — духовное, согласно апостольскому слову: Si nos vobis spiritualia seminavimus, magnum est si nos carnalia vestra metamus? Эти первичные и естественные отношения были заменены холодными и ненавистными отношениями должника и кредитора, которые, с одной стороны, отнимали у даяния достоинство и сладость, а с другой — лишали принимающего чувства благодарности. Духовенство, уверенное в своем будущем, уже не могло испытывать уменьшение и увеличение пожертвований в зависимости от собственных трудов.
141. Но еще более жестокой степенью порабощения было смешивание свободных и свободно приобретенных Церковью благ с феодальным имуществом, которое поглотило все остальное и создало мнение, будто все имение Церкви принадлежит сеньору феодалу, которому служили люди Церкви. Доказательство этого порабощения церковного имущества обозначилось и в тогдашней речи, ибо поместные Церкви назывались мертвыми руками, что означало сословие слуг, и этот ненавистный термин так никогда и не изжился. Это злое семя, после того, как принесло самые ядовитые плоды в среде духовенства, способствовало нынешнему разграблению Церкви, и сам торжественный декрет от 2 - 4 ноября 1789 года, которым Национальное собрание Франции объявило всеобщую собственность на церковное имущество, воплотив, таким образом, в Революцию, совершенную от имени культуры, наследие и остатки феодализма.
142. Вторым установлением, предохранявшим Церковь от растления, которое сами по себе могли вызвать земные блага, было то, что «этими благами должно было обладать, пользоваться и распоряжаться сообща». Так, первые верующие слагали к ногам апостолов цену, полученную за проданные дома и земельные участки, которая потом распределялась между верными в зависимости от необходимости каждого, pro ut cuique opus erat. Какая же была братская любовь в те времена между верующими, какое было единение, какая общность имущества между народом и духовенством! «У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все было у них общее». Сладостное зрелище, представленное этим доселе невиданным в Александрии братством, побудило Филона, хоть и был он иудеем, написать хвалебную книгу. К этому братству как к самому прекрасному виду евангельского блаженства вечно стремились и христианские святые: из истории известно, как желал Иоанн Златоуст ввести его среди своей константинопольской паствы. Подобное же братство составляло совершенство самых прекрасных времен из истории Рима, как о том повествует Тит Ливий, говоря, что личное имущество было малым, а общее большим.
143. Это установление долго сохранялось в духовенстве. Хранителями церковного имущества были епископы, преемники апостолов, которые распределяли, в большинстве случаев ежемесячно, все, что было необходимо для духовенства, работающего под их началом на евангельской ниве. Ни один не имел ничего в личной собственности. Когда Константин в 321 году позволил составлять завещания и делать пожертвования в пользу Церкви, он выразился так: «Пусть каждый имеет позволение, умирая, оставить угодное ему имущество святейшему всеобщему и честному Собранию вселенской Церкви».
Позднее Церковью было также запрещено предоставлять какому-нибудь духовному лицу некоторую долю имущества, отделив ее от общей массы, как это показывает рескрипт V века, приписываемый святому Папе Геласию. Это служило лучшему сохранению и распределению церковных благ. Этим же церковным духом был продиктован закон Валентиниана, запрещающий оставлять наследство отдельным лицам из епархиального или монастырского духовенства, закон, о котором не сетовали святые люди того времени, как Амвросий и Иероним, но скорее сокрушались о клириках, к собственному позору заслуживших такой закон. «Я не жалуюсь, — говорит Иероним, — на закон, я скорблю о том, что мы его заслужили. Прижигание было сделано великолепно, но почему же я ранен так тяжело, что имею нужду в прижигании? Пусть Церковь будет наследницей, но так же и матерью своих чад; пусть будет наследницей своей паствы та, которая ее породила, вскормила и пасла. Почему мы должны вставать между матерью и ее чадами?». Тем самым святой не пожелал, чтобы отдельные клирики и монахи встали бы между Церковью, хранящей благочестивые приношения, и ее чадами, между которыми она, согласно нуждам каждого, распределяла свои блага. Это единство общего имущества, которым с мудростью и любовью распоряжались епископы, следуя советам духовенства, несказанно способствовало сохранению здоровейшего единства духовенства в себе самом, и единства его с народом.
144. Но с постепенным распространением Евангелия по небольшим городам (paghi), стало целесообразно учреждать церкви в далеких от кафедр селениях, что вызвало необходимость выделения особого фонда каждой из этих церквей. Это вначале допускалось в виде исключения, подобно тому, как и монастырям, заслуженным клирикам и паломникам были выделены определенные фонды для временного употребления, названные прекариями, как это становится ясным из распоряжения Папы Симмаха в VI веке. Но содержание, распределение и использование церковного имущества постепенно теряло первичное единство вплоть до рассеяния на единичные благодеяния из рук в руки, так что распалась и общность жизни духовенства, настолько желанная для Церкви, что та частыми законами и каноническими распоряжениями многократно пыталась восстановить ее, но, в конце концов, не смогла сохранить. И какая же нечестивая причина помешала этому, если опять же не варварская система феодализма?
145. Феодализм подразумевает личное рабство, и по одной этой причине он ненавистен церковному характеру, основанному на свободе. Но кроме этого, само имущество феодала не только порабощается, но и воспринимает некое особенное рабство, — следствие личного рабства тому, кто пользуется богатством. Это было новой причиной внутреннего противоречия феодализма с духом Церкви и церковными условиями. Действительно, в божественной конституции, которую Христос оставил своей Церкви, личность Его служителей исчезает, они более не представляют самих себя, но Церковь. Всегда все тело Церкви действует посредством их и благодаря всемогуществу ее Главы присутствует во всех их функциях. Органы не обладают личностью более чем ею может обладать нога, рука, или иной член человеческого тела. Стало быть, основой для этой удивительной конституции служит совершенное мистическое единство. И как если бы члены человеческого тела пожелали каждый стать отдельной личностью, вследствие чего тело потеряло бы свою естественную красоту и порядок, превратившись в чудовище, или, скорее, не смогло бы более существовать, то так же можно сказать и о Церкви. Но именно так и попыталась поступить с Церковью феодальная система, поскольку каждый вассал может представлять лишь себя самого и лицо, которому он служит, а с ним и его имущество. И поэтому предмет и предназначение этой вассальной службы земному владыке по сущности своей являются земными и светскими. Пока речь шла о свободных богатствах, они могли иметь духовное значение, каковое и имели всегда свободные церковные блага, ибо достигались и распределялись в духе и обычаях братской любви: благодаря им содержали себя священнослужители и питалось богослужение, руки бедных, вдов, прокаженных, рабов, паломников и всех убогих служили драгоценными сокровищницами, куда Церковь полагала свои богатства на безопасном расстоянии от человеческой алчности. Поступая таким образом, мать верующих не выходила за пределы церковного служения, которое является также и служением материнской любви и христианского милосердия. Но вассал и слуга, который должен думать о том, как угодить своему хозяину, и этой цели должен подчинить свое достояние, имеет уже иную цель, существенно отличающуюся от первой и более не церковную: он более не есть bonus miles Christi Jesu, ибо вовлечен в житейские дела вопреки апостольскому предписанию; в нем более не проявляется одна лишь Церковь, но лишь отдельный человек, такой же, как все остальные, придворный, который, служа интересам и чести своего господина, должен поддерживать придворный стиль, употреблять роскошь и пышность в своем поведении, возможно также, встать во главе вооруженных людей — одним словом — быть графом или бароном для себя и для господина, а не епископом и прелатом для своей Церкви и своего народа, неотделимого от него.
146. Это великое и противоестественное превращение людей Церкви запечатлело в сознании средневековых епископов концепцию их индивидуальности, ослабив тем самым концепцию единства корпуса епископов и духовенства, разорвав связи, которые так укрепляли и прославляли тело Церкви во Христе для того, чтобы совершать благие дела в лучшие для нее времена. Это превращение разделило диоцезы наподобие княжеств и государств, и, наконец, разделило и раздробило и церковное имущество, которое своим единством или разделенностью представляет следствие, а отчасти составляет причину нравственного единства или разделенности человеческих личностей. Церковное имущество настолько раздробилось, что почти целиком стало управляемо отдельными духовными лицами: отсюда происходит философское начало бенефиций, на которое указывает само слово, представляющее собой термин из феодального словаря, ибо бенефицией сперва называлась земля, которую феодал предоставлял во владение своим придворным и приживальщикам в награду за службу.
147. Следует отметить, что когда идея или форма глубоко запечатлевается в уме и в воображении людей и утверждается там, то она становится нормой и образцом. С этим образцом согласуются все остальные мысли и способы действовать, которые могут воспринять в себя эту форму, а те, которые не могут, подчиняются ему и скапливаются, как рабы вокруг хозяина. В первые времена церковной истории великой идеей, запечатленной во всех христианских умах, была идея единства, и поэтому в мыслях и словах верующих и духовенства, в церковных постановлениях, во взаимных действиях, в распоряжении и распределении имущества светилось и господствовало единство во Христе. Феодализм же основывался на совершенно противоположной идее, то есть на идее разделения, которая происходит из понятия индивидуальности, происходящей, в свою очередь, из идеи господства. Такая система утвердилась в земном порядке вещей, и постепенно запечатлела в умах духовенства свою основную идею, а отсюда проистекли и невзгоды Церкви.
148. Для варваров, завоевавших Европу, нормой была идея силы, насилия, личной смелости, господства. Церковь постепенно ввела в их грубые умы присущую ей противоположную идею. Отсюда происходит борьба двух идей. И когда друг другу противостоят два общества, одержимые противоположными идеями, то они отчасти борются открыто, и каждая применяет присущие ей средства, отчасти же пытаются примириться и слиться между собой, так чтобы одна идея подпала под власть другой, хоть всегда и сохраняют скрытое противостояние, согласное их природе. Случилось так, что варварское правление, отчасти горделиво подавляло Церковь, пытаясь поработить и привести ее в совершенное соответствие с его властным, насильственным, индивидуальным и материальным сознанием; а отчасти почти незаметно для себя получало противоположную идею Церкви, исполненную служения, нравственности, единства и духа. Отсюда происходит их двусмысленное и противоречивое поведение, в которое вотканы как действия великого благодеяния и милосердия к Церкви, так и нечестивые и деспотические поступки, так вредящие ей, в зависимости от того, подчинялись ли они природной для них идее, или той, которую получили благодаря служению Церкви. Подобным образом обстояли дела и с духовенством, которое отчасти обучило и укротило жестоких, евангельскими словами внедряя в их умы собственную идею единства и любви, отчасти же уязвилось в этой великой борьбе, усвоило противоположную идею, и в поведении духовенства также стало наблюдаться противоречие между великими святыми примерами, силившимися сохранить единство во Христе, и нечестивыми беспорядками, трусливой снисходительностью, единоличными склонностями, которые раздробляли христианское единство и церковную общность. Поэтому борьба двух идей и противоречия действий как в светских, так и в церковных структурах представляют собой природный характер средневековья: одно это способно объяснить все события той эпохи и, в особенности, столкновения между империей и Церковью. Поскольку Церковь не может погибнуть, а ее основная идея не может совершенно разрушиться, ибо прейдут небо и земля, но не слово Христово, то всякий раз, когда среди духовенства, почти колебля его существование, внедрялась и утверждалась противоположная Церкви идея светского насильственного господства и разделения, то Церковь восставала, подобная пробуждающемуся великану, и с новой и небывалой еще силой опрокидывала наземь своего врага, изгоняла его из своих пределов и восстанавливала в себе самой и в своих служителях ту идею, на которой она зиждется.
149. Все это объясняет невзгоды, выпавшие на долю церковного имущества. Средневековые государи, поступающие согласно идее индивидуализма и господства, не только считали феодальными свободные владения Церкви, но захватывали их, распоряжались ими, как своей собственностью, распределяли их между мирянами, отдавали их в чужое пользование. Такая узурпация вызывала широкие разногласия между государством и Церковью, которая боролась с этим злоупотреблением посредством соборных правил, папских законов и канонических наказаний.
Наиболее связанная с государем часть прелатов, в которых идея индивидуальности была укоренена вместе с феодализмом, действуя согласно этой идее, распорядилась церковным имуществом, как со своим собственным. Забывая общность имущества, они исказили его, сделали его феодальным, раздарили его светским лицам, растратили его на богатства, роскошь и земные удовольствия, на содержание вооруженных дружин и на насилие, которому Церковь противилась бесчисленными правилами и законами. Таким образом, распоряжение и распределение церковного имущества все более и более сковывалось, а низшее духовенство становилось все более и более разъединенным от прелатов, и все более нуждалось в защите со стороны Церкви от произвола и жестокости епископов посредством многократных и подробных распоряжений. Это и есть причина частых войн, происходящих и сегодня, между Капитулами и епископами, а также жесткого прикрепления приходских священников к местам, которое отнимает у прелатов значительную часть власти излечивать соблазны и духовные шатания людей.
150. Но поскольку божественный Творец Церкви не желал, чтобы исчез принцип общности церковного имущества не только в смысле их владения, но и в смысле распоряжения и пользования ими, Он восстановил и преумножил в те времена монашество и религиозные ордена, которые сделали явным и публичным исповедание спасительного принципа, а ведомые этим неистребимым христианским инстинктом верующие с того времени проявляли склонность приносить их пожертвования и дары скорее черному духовенству, которое строго придерживалось древнего установления. Поэтому когда III Латеранский собор повелел возвращение неправедно изъятой десятины мирянам, последние в большинстве своем передали ее монастырям, а не церквам, которым принадлежали, на что вскоре последовало разрешение со стороны великого понтифика, который, однако, считал необходимым согласие епископа.
151. Третье и драгоценнейшее установление древности состояло в следующем: «духовенство не должно применять церковное имущество иначе как на чистую необходимость поддержать собственное существование, употребляя избыток на благотворительные дела, в особенности же, на облегчение состояния нуждающихся». Христос основал апостольство на бедности и на полном доверии Божественному Провидению, которое побуждало верующих к содержанию их проповедников и крестителей. Он Сам дал тому величайший пример: «лисицы имеют норы и птицы небесные — гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову». Такое условие предъявлял Он тем, кто хотел следовать Ему. И Петр оставил свои бедняцкие сети, чтобы следовать своему неимущему Учителю. И собрание апостолов имело свою кассу, в которой собирались пожертвования верующих, но она полностью была общей, составляя пример тому, как должна была поступать Церковь, и как она поступала впоследствии. Когда хромой просил милостыни, Петр мог сказать ему: «Argentum et aurum non est mihi». Но нуждающийся был обеспечен со стороны апостолов правом жить в домах верующих, которые его принимали, а принимая, получали больше, чем отдавали. Апостол Павел сообщал своему ученику Тимофею: «великое приобретение — быть благочестивым и довольным. Ибо мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынести из него. Имея пропитание и одежду, будем довольны тем». Таким образом, принятие духовного сана в прекрасные времена церковной истории означало исповедание евангельского нестяжания. В те времена термин «секулярное духовенство» еще не был изобретен. Он появился только при упадке древней дисциплины, когда показалось, что и секулярный мир имеет свое духовенство. Долго продолжалось исповедание бедности, этого украшения священнического служения, которой вновь приходящие жертвовали всем своим достоянием, распределяя его между бедными. Ибо, как говорит Исидор Пелузский, tum voluntaria paupertate gloriabuntur. Этим целомудренным и бескорыстным людям как хранителям имения нуждающихся доверялось распоряжение церковным имуществом и его распределение. Юлиан Померий, после того, как привел пример двух великих епископов — Павлина Нольского и Илария Арльского — которые, будучи весьма состоятельными, стали впоследствии бедняками Христа, заключает следующим образом: «отсюда можно понять, что такие люди (которые ради ученичества Христова отказались от всей своей собственности), сознающие, что церковное имущество ничто иное, как обеты верных, удовлетворение за грехи, наследство бедных, не сохраняли его для собственного частного применения, как если бы оно было их собственным, но как лишь доверенное им благо разделяли его между бедными. Все, что имеет Церковь, она имеет сообща с неимущими, а потому она ничего не должна давать тем, у кого достаточно своей собственности, ибо давать уже имеющим означает лишь расточать». Поэтому духовенство брало себе из общей массы имущества все, что необходимо было для существования, подобно тем, кто причислял себя к числу бедных, которым и принадлежала эта масса. Так, епископ был первым из бедных, и раздавая бедным имущество, было справедливым, чтобы он выделял определенную долю и себе, и низшему духовенству. Это благороднейшее установление настолько было запечатлено в душах людей, что считалось неподобающим, если священник сохранял собственность и жил бы от Церкви. Казалось, что он, не будучи неимущим, не имел на то права, а лишал других нуждающихся их доли. Это было осознано и упоминается уже цитированным писателем V века, который между прочим говорит так: «Те, кто, имея собственность, хотят, чтобы им было дано что-то еще, не без тяжкого греха получают то, чем должен был пользоваться бедняк. Конечно же о клириках говорит Святой Дух: «они едят грехи народа моего». Поскольку же те, кто не имеет собственность, получают не грехи, а пропитание, нужду в коем явно обнаруживают, так и владеющие получают не пропитание, которым располагают в изобилии, а принимают на себя грехи других. Так же и бедные, способные прожить собственными трудами и искусством, не должны притязать на обладание тем, что предназначено слабому и неимущему. Поэтому Церковь, если все, даже совершенно в том не нуждающиеся, будут получать от нее, то, что она может поставлять не имеющим никакого утешения, то отягченная этим, она не сможет помогать тем, кому должна. Те, которые служат Церкви, слишком плотски о ней думают, если надеются получать земное жалованье, а не небесную награду. Ибо если какому-либо служителю не на что жить, Церковь не дает ему награды, а наделяет необходимым, чтобы в будущем он получил награду за труды, которую уже в этой жизни, согласно обетованию Господнему, с уверенностью ожидает. Что касается тех, кто, обладая собственностью, живут за счет Церкви, то не мне судить о том, какой грех они совершают, отнимая пищу у бедных. Они вместо того, чтобы помогать Церкви их имением, отягчают ее своей зависимостью, как если бы жили они в общине с целью уклониться от заботы от нескольких бедных, от принятия у себя странников, с целью не уменьшать собственного состояния из-за ежедневных расходов».
152. Злоупотребления этим великодушным установлением до средних веков могли быть лишь частичными, ибо происходили от людей, а не от самого церковного достоинства, которое по собственной природе от них отвращалось. Но как же могла сохраняться в действии само установление, когда церковное имущество, потеряв свою первичную природу, стало феодальным, а наиболее выдающиеся церковники — феодалами? С того времени распределение имущества обрело другой закон и другое направление: имущество, вместо того, чтобы течь вниз, в руки неимущих, остановилось, или стало течь вверх, в руки сеньора. Изначальная идея исчезла вовсе, или во многом стала бесполезной. На смену ей пришла идея абсолютной собственности? святые хранилища были разграблены.
153. Также и раздробление общей массы имущества на бенефиции, выделенные единичным духовным лицам, с одной стороны ущемило интересы клириков, которым епископ давал несоизмеримую с их трудами и заслугами долю, так что те уже не имели человеческого стимула для совершения их священного долга, и, таким образом, они откололись от епископа, став независимыми от него в смысле своих доходов; с другой же, прекратился светлый пример публичного поддержания Церковью неимущих, а с исчезновением материальной помощи ослабело и их духовное окормление. Ведь Церковь в те времена брала на себя заботу о совокупности неимущих, которых считала своим телом, непрерывно общаясь с ними, и одно только это пастырское общение было уже обучением, стимулом к благодарности, которую бедные начинали познавать, вдвойне любя и почитая Церковь, как мать. Здесь снова надо упомянуть и о секуляризации благотворительности, ибо в ущерб духовенству она была заменена разделенными между собой благотворительными учреждениями, в которых постепенно взяли верх светские лица, в чем, однако же, благодаря Провидению было то преимущество, что многие христиане горячо принялись за исполнение этого святого долга. Но был и недостаток, ибо поскольку эти дела более не были проникнуты церковным духом и мудростью, они очеловечились, потеряли божественный характер, который возвышал их и направлял на спасение душ. Таковым было древнее происхождение современной филантропии. Это потерянное благо, однако, будет вновь обретено, стоит только духовенству вновь станет щедрым и великодушным. Поэтому в то желанное время (которое, кажется, приближается) миряне не захотят больше отделяться от духовенства, отделенные от которого они теряют всякое духовное разумение и бесплодно прозябают среди материальных вещей. Тогда сотрудничество с духовенством, обретенное мирянами, будет весьма полезным и ценным, когда миряне и клирики, прекратив всякую разобщенность вновь станут единым Телом Христовым, равно как единое тело составляют и члены с главой. Следовательно, разделение бенефиций воспрепятствовало непосредственному потоку церковных благ в руки нуждающимся, ибо долг подавать милостыню разделился между обладателями бенефиций, выйдя из под надзора и мудрого распоряжения епископов. Бедные более не составляли, как прежде, единого священного тела, отданного заботе Церкви.
154. Четвертое установление, которое регулировало церковное имущество, и препятствовало нарушению целостности духовенства, состояло в том, чтобы «это имущество не только должно было служить благочестивым и милосердным целям, чтобы избежать в его распределении произвола и вожделения, но и должно было предназначаться для постоянного и четко определенного применения». Коль скоро церковное имущество умножилось, и злоупотребления им начали расти, хоть и оставались еще случайными и частичными, Церковь предусмотрительно пожелала, чтобы церковному имению было обозначено строго определенное применение, откуда и происходит его древнее деление на четыре части: одна часть предназначалась епископу, другая — низшему духовенству, третья — бедным, четвертая шла на строительство церквей и поддержание богослужения. Агдский собор 506 года и Орлеанский 511 года предписывали это деление, основываясь на более древних церковных постановлениях. Григорий Великий упоминает о нем во многих своих посланиях. И действительно, ничего не имелось более целесообразного, чтобы искоренить коррупцию, к которой может привести богатство, чтобы законным путем точно определить способы распределения этого богатства: ибо злоупотребление неизбежно, если большое имущество останется в произвольном употреблении того, кому оно доверено. Именно этой причине должно приписать растление и разрушение многих монастырей, которые владели несметными богатствами, но не располагали удовлетворительным законодательством, чтобы определить его основное применение. Потому и тратили их аббаты и другие начальники по собственному произволу.
155. Но когда феодализм вошел в алтарь, как же было возможно сохранить это святое распределение? Имущество скоплялось, в руках родовитых семей, в руках немногих, чтобы удовлетворить интересам сеньора, или, вернее, той свирепой аристократии, к которой сводится феодализм. Светская власть основывалась на этом накоплении, а значит она отвергала разделение благ, справедливое, милосердное и братское их распределение. Учреждение бенефиций стало необходимым для обеспечения пропитания наиболее слабой части духовенства, которая иначе вымерла бы от голода и бедности, если бы не была таким образом спасена от захватнической алчности крупных сеньоров, между которыми значились и епископы. Эти последние уже не причислялись к народу, как это было в первые времена (ибо древние епископы, хоть и принадлежали порой к богатейшим и благороднейшим семьям, становясь епископами сливались с народом, исповедуя его бедность): они уже принадлежали к грабительскому и господствующему классу аристократов. С этих пор злоупотребление превращается в закон: церковные правила были затуманены несметными тучами слов, если только не разрушены насилием и открытыми нападками. Деление на четыре части церковного имущества, четкое распределение церковных доходов уже было невозможно: древнее установление разбилось о практику, а вместе с ним и его дух.
156. «дух щедрости, легко давать, трудно принимать», — таковым было пятое установление, посредством которого Церковь защищалась от опасности богатства в века, предшествующие феодализму. Церковь глубоко в себе запечатлела благородные и неслыханные дотоле слова Христа: «блаженнее давать, нежели принимать». Эта проповедь распространяется как благовествование по порабощенному эгоизмом миру, она светилась во всех его действиях. Епископы считали земные богатства и распоряжение ими тяжким бременем, они терпели их побуждаемые одним лишь милосердием, ибо пока не было законов, которые неимоверно затруднили бы злоупотребление полученными благами, ибо блага принимались с великой умеренностью, а раздавались с великой щедростью. Св. Амвросий отвергал дары и наследства, если знал, что они наносили ущерб бедным родственникам дающего. «Non quaerit, — писал он, — donum Deus de fame parentum». И добавлял: «misericordia a domestico progredi debet pietatis officio». Тогда Церковь могла еще поступать так, ибо ее дух был свободным и не был связан тысячей пут и, в особенности, покровительством, как его называют, светских начальников. Ибо итог этого порабощения Церкви внешней силой таков, что ей воспрещаются великодушные деяния, так часто производимые древними епископами, от чего она сама наполнялась сиянием. Я уже коснулся Аврелия и Августина и их чувств по этому поводу. В одной из проповедей, произнесенных перед народом великим отцом Иппоны, он защищался от распространявшегося тогда слуха: episcopus Augustinus de bonitate sua donat totum, non suscipit (какое прекрасное обвинение!), из-за которого он жаловался, по причине этой великодушной щедрости святейшего епископа, никто больше не сделал бы пожертвований в пользу Иппонской Церкви, никто не оставил бы ей наследства. Поссидий, в написанном им житии Августина, повествует: что святой епископ вернул имение одному знатному иппонцу, который несколькими годами раньше завещал его Церкви, но затем пожалел об этом и попросил возвратить ему отданное ради его сына. Святой Августин вернул имение бывшему владельцу, отказавшись даже от денежной суммы, пожертвованной тем в пользу бедных, но не преминув указать на греховность его требования. Поссидий рассказывает также, что когда Августин заметил, что кое-кто из низшего духовенства завидовал епископу, в руках которого находились все владения Церкви, то по обычаю отдал подробный отчет народу, объяснив, что «он бы предпочел жить за счет пожертвований народа, чем страдать от заботы об имуществе, ибо он был готов уступить эти богатства им, чтобы все рабы и служители Божии жили так, как об этом можно прочесть в Ветхом Завете о жизни служителей алтаря. Но миряне не пожелали позволить ему это».
157. Святой Иоанн Златоуст, говоря перед своей паствой, объясняет причину того, почему Церковь не продолжила жить на случайные приношения верующих, но приняла также и пожертвования постоянного имущества. Он говорит, что духовенство вынуждено было допустить это не для себя, но ради необходимости заботиться о бедных, поскольку среди верных уменьшилось рвение первичной благотворительности. «По причине вашей скупости, — говорит он, — Церковь вынуждена иметь то, чем она ныне обладает. Ибо если все делалось бы в согласии с апостольскими правилами, ее доходом был бы ваш дух, и было бы это надежным кладом, и неисчерпаемым сокровищем. Но ныне, когда вы копите сокровища на земле, и все запираете в ваших кладовых, Церковь должна тратить на полки вдов, на хоры девственниц, на невзгоды странников, на страдания узников, на нужды калек и увечных, а также на другие причины такого же рода. Что же ей остается делать?».
158. Ныне кто же не станет сетовать на изменение, происшедшее за целые века разрушений и варварства, которые одни за другими следовали в Церкви, из-за коих духовенство, проникнутое таким высоким духом, такой добротой и милосердием, настолько противоречит себе самому и своей природе, что оказалось заклейменным следующими стихами:
Те — клирики, с пробритым гуменцом;
Здесь встретишь папу, встретишь кардинала,
Не превзойденных ни одним скупцом.
Нужно рассмотреть две причины: с одной стороны, поступки варварских королей, а с другой, — те распоряжения, сделать которые была вынуждена Церковь ради собственной защиты во избежание худшего зла.
159. Поскольку феодализм, как мы уже видели, изменил и извратил природу церковного имущества, так что оно часто отдавалось во владение мирянам как государями, так и самими феодальными прелатами, Церковь должна была защититься от злоупотребления при помощи своих законов. Следовательно, ее законодательство стало принимать направление, совершенно противоположное древнему установлению, то есть это законодательство с тех пор взялось «по возможности облегчать Церкви приобретение и сохранение за собой земных богатств, чтобы труднее становилось их отчуждение». Законодатели, как правило, показываются с их законами там, где злоупотребление наиболее сильно, а в нашем случае оно было крайним. Но часто случается, что подвигнутые намерением препятствовать злоупотреблению, они делают и больше необходимого, или порой пропускают рассмотрение иных несоответствий, происходящих от того же законодательства, иных благ, которые оно запрещает, по причине чрезмерного ограничения свободы. Наконец, случается, что это законодательство, направленное на искоренение злоупотребления, переживает уничтоженное злоупотребление и продолжает существовать посреди человечества, связанного и принужденного законами, которые лишены смысла, некогда оправдывавшего их введение. В нашем случае было действительно величайшим злом то, что церковное имущество, уклонившись от его законного применения, перешло в профанное употребление, было отдано на службу светским целям, чем были преданы святые намерения жертвующих. Но с другой стороны, было великим благом, что епископы, по совету их духовенства, могли по необходимости отказываться принимать пожертвования и наследства в пользу Церкви, могли без излишних трудностей и формальностей продавать владения и распределять их среди нуждающихся, благодаря чему Церковь приходила на помощь страдающему от множества зол человечеству. Церковь уже достаточно богата, если имеет сокровище братской любви и широко распространяет благотворительность: Церковь достаточно счастлива, если может сказать вместе со св. Амвросием: Aurum Ecclesia habet, non ut servet, sed ut eroget, et subveniat in necessitatibus. И какой же грустный смысл, какой вред самим интересам Церкви, какой соблазн содержится в мысли, в господствующем мнении, что духовенство имеет руки всегда открытые принимать и всегда закрытые для дарения? Действительно, представление, что все, входящее в Церковь, никогда более из нее не выходит, весьма печально: оно вызывает неуважение, зависть, убивает любовь среди верных, производит подозрение, будто в Церкви веками скапливаются богатства нужные семьям для жизни, торговле для процветания, государству для самозащиты, дает правительствам повод вмешиваться в распоряжение церковным имуществом, диктует непочтительные законы об их амортизации, заставляет народ все более ненавидеть отторгаться от духовенства и от Церкви, поощряет неверие, провоцирует злословие и клевету со стороны грешников, и, наконец, вооружает гнев множества или алчность правителей, чтобы насилием разрушить запертые кладовые и изъять золото, повергнуть заключенные двери алтаря и похитить сокровища. Я считаю намного более желанным и полезным для Божьей Церкви не давать никакого повода этим и другим несправедливостям, не накапливая в изобилии земных богатств, или препятствуя их пусть даже частичному и незначительному извращению и отчуждению.
160. Предупреждения, законы, наказания со стороны Церкви постепенно достигли укрощения варварских правителей и препятствовали растрачиванию ими церковного имения. Но следует отметить, что светская власть не вредит одним только насилием и грабежом: намного более вредит она своей либеральностью, гражданскими законами, продиктованными мирским и профанным духом, которые направлены на заботу о Церкви и ее имуществе. Светское правительство не имеет чувства Церкви, и каждый раз, когда оно погружает руку в святилище, от его прикосновение охлаждается и гаснет дух. Карл Великий и Оттон I благоволили к Церкви: и все же несчастный дар феодов (который был вызван не только преданностью к Церкви, но и политикой, которая желала одновременно поддержать мощь аристократов и подмять под себя власть епископов) стал роковой приманкой, которую заглотнуло духовенство. С тех пор земная власть все глубже проникала в Церковь, и ее милости и ласки, наконец, отняли у Церкви свободу, то есть воздух, которым она живет. Что же может земная власть, как не помогать Церкви при помощи грубой силы, единственного средства, которое ей присуще? Но ведь сила обладает природой, прямо противоположной духу Церкви: какое впечатление производит Церковь, изображенная с кандалами, путами, секирой в руках? Удручает взор. Какая это свирепая маска! Она отвергает от себя не только злых, но и добрых. Светская власть не знает и не соблюдает границ своего покровительства: привыкшая командовать она командует, пока может. Она не знает истинного блага Церкви, но притязает судить ее и измеряет это благо единственно по земным меркам. Светская власть распоряжается церковным имуществом так же, как и своим собственным. Не понимая, что церковное имение совсем иной природы, она накапливает наибольшее возможное количество его, и разрешает лишь самые незначительные траты. Светская власть, если это ей нужно, обогащает Церковь, наделяет ее привилегиями и защищенностью, исключительным и чрезмерным покровительством, иногда против справедливости, нарушая гражданское равенство, и соделывая ее все более ненавистной народу, который в этих привилегиях не участвует. Таким образом, установление о легкости в дарении и трудности в принятии даров, изначально присущая Церкви, становится для нее невозможной, когда ее имущество более не свободно принадлежит ей, а порабощено светской властью.
161. Но не только в этом выказывала Церковь свою возвышенную природу, но также и в том, что «любила открыто и всенародно распределять свое имущество». В этом состоит шестое установление, осуществляемое Церковью в первые времена ее истории. Мы уже видели, что древние епископы сообщали все своему народу и своему духовенству. Так же поступали они в том, что касалось земных богатств. Кроме этого, священники и диаконы, распоряжавшиеся церковным имением, согласно апостольской традиции, должны были пользоваться поддержкой и советом христианского народа: они должны были быть лицами известными, наделенными всеобщим и полным доверием. С какой чуткой сдержанностью предлагает апостол Павел коринфянам, чтобы те сами избрали тех, кто должен был понести собранную им милостыню нуждающимся Иерусалима! «В первый день недели каждый из вас пусть отлагает у себя и сберегает, сколько позволит ему состояние, чтобы не сделать сборов, когда я приду. Когда же приду, то которых вы изберете, тех отправлю с письмами, для доставления вашего подаяния в Иерусалим. А если прилично будет и мне отправиться, то они со мной пойдут». Он был епископом и апостолом, имел полную власть, и однако же, не хотел сам выбирать ответственных за несение милостыни, а оставил выбор за народом. Omnia mihi licet, sed non omnia expediunt. Может кто-либо усомнился бы в верности апостола? Нет, но этого не достаточно. В вопросе земных интересов святой человек как только возможно воздерживается от своего вмешательства; он сохраняет свою апостольскую власть для необходимых вещей, в остальном же предоставляет людям свободу: это естественное и справедливое удовлетворение для них, ибо и они могут сделать что-то доступное их взору, требующее усилий их разума, вовлекающее их в интерес у добру, принадлежащее труду их рук. Так, и св. Иоанн Златоуст не опасался отдать отчет своему народу в том, как он поступал с церковным имением: sumus etiam parati vobis reddere rationem. И таким же образом поступали все древние епископы.
162. Ясно, что одно лишь должное употребление церковного имущества не достаточно. И то, что в этом употреблении будет даваться отчет перед одними лишь правительствами, не принесет удовлетворения христианскому народу, которые исповедуется во всей своей жизни перед Церковью. Следовательно, Церкви принесло бы неоценимую пользу, если бы об определении с наибольшей возможной точностью применения всего имущества, которым обладают она и, в особенности, религиозные ордена, были бы изданы мудрые законы; каждому направлению применения была бы приписана соответствующая мера имущества — не слишком малая, и не избыточная; опубликовывался бы ежегодный отчет, чтобы перед всем миром с крайней ясностью предстали бы доходы и расходы, чтобы народное мнение смогло бы опереться на санкцию всеобщего уважения или порицания по поводу распоряжения церковным имуществом, и чтобы правительства были информированы, не требуя иных источников. Однако совершенно ясно, что лишено всякого смысла и всякой пользы, чтобы справедливость и милосердие, согласно которым действует Церковь в экономическом администрировании своего имущества, оставалась бы скрытой под сосудом, но желательно, чтобы она воссияла, как светильник на подсвечнике. О, как же это примирило бы с ней души верующих! Какой урок, какой пример смогла бы она преподать этим всему миру! Только в этом случае слабость ее служителей, сдерживаемая общественным мнением, была бы далека от того, чтобы поддаться на человеческое искушение. Ибо человек, когда не может грешить в тайне, то не грешит, или, по крайней мере, не грешит долго. Эта счастливая необходимость, давать отчет в своих действиях перед сонмом верующих, более того, перед всем человеческим обществом, у многих пробудила бы совесть, спящую из-за недостатка достаточных стимулов, заставила бы почувствовать нужду в том, чтобы церковные места занимали только достойными людьми, одаренными совершенной и твердой справедливостью, истинным благочестием.
163. Наконец, укажу на седьмое и последнее установление: « церковным имуществом должна распоряжаться сама Церковь со всей бдительностью и усердием ». Так всегда заповедовала Церковь тем, кому доверяла управление, заявляя, что эти богатства принадлежат Богу и бедным, и что будет святотатством, если какая-нибудь часть из него потеряется по вине нерадивости или лености распорядителей. Это установление настолько важно, что если им пренебрегать, то у правительств появляется повод самим налагать руку на все, что еще более продолжает порабощение самой Церкви и ее имущества.
164. Истинно, что Церковь то гонимая, то подавленная, непрерывно борющаяся со светской властью, то враждебной, то дружественной, и, кроме того, всегда занятая тяжкой заботой о спасении человеческих душ, никогда не имела достаточно времени, чтобы в совершенстве распоряжаться собственным имуществом, установить со всех сторон хорошо организованную и защищенную экономическую систему. Ибо если рассмотреть, сколько получила Церковь за различные века своего существования, и сколько потеряла из-за недостатка бдительности и изобретательной экономической распорядительности, то уже невозможно сказать, чем бы была Церковь, если ее имущество всегда бы находилось под бдительным и мудрым надзором ее служителей. Но сила человеческого духа ограничена, она никогда не доходит до возможности совершать два разнородных, хотя и связанных между собой, мероприятия одновременно: духовная цель Церкви с необходимостью должна была поглотить все внимание, и никогда не могла в то же самое время быть равным образом следить за хорошим следованием материальной части, прежде чем ее дисциплинарное законодательство (то, что непосредственно касается спасения душ) не было бы полностью установленным, а опыт не доказал бы, что из пренебрежения материальной частью наносится неоценимый ущерб и части духовной. В том, что это и в самом начале было невозможным, меня убеждает пример Христа, терпевшего среди самих Своих апостолов неверного распорядителя, чтобы, как мне кажется, это служило свидетельством, что ничто не должно было отвлекать Его от духовного служения, даже опасность материального ущерба. На этом я заканчиваю замечая, что из всего приведенного рассуждения становится ясным, что когда Пасхалий II великодушно предложил отказаться от феодов, этот великий человек положил секиру у корня злого растения, но эпоха была слишком сложной и неумеренной, чтобы приять подобное средство.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел католицизм