Розмини А. О пяти язвах Святой Церкви

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава I. О язве на левой руке святой Церкви, которая есть отделение народа от духовенства во время всеобщего богослужения

.
5. Творец Евангелия есть Творец человека. Иисус Христос явился, чтобы спасти всего человека — тварь, составленную из тела и духа. Закон благодати и любви должен был, следовательно, войти во владение как духовной, так и телесной частью человеческой природы; поэтому он должен был явиться этому миру в таком виде, чтобы суметь достигнуть подобной цели, и закон этот, так сказать, должен был состоять частью из идей и частью из действий, обращаясь своим властным и в то же время живительным словом к разуму не менее чем к чувству. Потому и овладел он всем человеческим, чтобы и сами сухие кости смогли бы внять воле их Создателя и вернуться к жизни.
6. Еще не было достаточно, чтобы Евангелие охватило всего человека как личность. Благовествование, направленное на спасение всего человечества, не только должно было воздействовать на элементы человеческой природы, но и сопровождать эту природу своим божественным действием, не покидая ее никогда на всем пути развития, и поддерживая ее во всех последующих состояниях, которые та проходила бы, чтобы тяготение и склонность к злу не повлекли бы ее к разрушению, и чтобы ее движением руководил благодетельный закон постепенного совершенствования. Благая весть должна была соединиться с человеческими личностями и вместе с ними развертываться, переходя затем к объединениям, которые те создают. Принеся спасение человеку, она должна была возродить и спасти каждую человеческую общность, семью, народ, человечество в целом. Должна была установить целительные законы для всех этих образований, которые властвуют именем миролюбивого Бога, ибо сообщества есть дело рук человеческих, божественный же закон, царящий и господствующий над человеком, есть природный господин и властитель так же и над делами последнего.
7. Апостолы, просвещенные словом и примером Божественного Учителя, посланные Им научить и крестить народы, предстали пред миром совершить великий труд, и проявили себя облеченными полнотой духа, которая с необходимостью соответствовала этому великому предназначению.
Они не принялись основывать философскую школу. Призывая лишь к этому, апостольская проповедь смогла бы привлечь только малое количество людей, пусть эта школа и учила бы истине. Так произошло со всеми философскими сектами Греции, приток людей, к которым не был особенно большим, несмотря на частичную истину, или наименьшую долю лжи, ими проповедуемую.
Так же и дара говорить на всех языках было бы недостаточно для успеха, ибо любой язык содержит всего лишь различно выраженные данные об идеях, и всегда только об идеях, тогда как человеческая природа желает большего, а именно, реальных действий. И апостолы не струили на человеческий род одни лишь слова, как поступали философы, но дела. В то же самое время, когда пассивной части человеческого разумения открылись светлые истины и глубокие тайны, а также представились для подражания героические примеры из жизни апостолов, эти посланники смогли дать мощный толчок, новое направление и новую жизнь и активной части разумения. Следует отметить, что когда я говорю о делах, которыми глашатаи Евангелия сопровождали и восполняли действенность своих слов, я не намерен указывать на одни лишь знамения, действовавшие на внешнюю природу, и свидетельствовавшие о божественности апостольского служения. Сила, которую проявляли апостолы, и посредством которой они одолевали законы природы в знак почитания и свидетельства проповедуемых истин, имела целью убедить людей, что это учение верно. Но верность учения могла быть доказана и другими способами, а люди могли бы быть убеждены, даже не будучи удовлетворенными ею, ибо, как я уже говорил, если человеческая природа стремится найти истину во взаимоотношениях идей, и не может утешиться, пока не достигнет ее, эта природа побуждается к этому не менее сильным и существенным требованием, чем то, из-за которого непрерывно стремится она найти себе счастье в порядке реальных вещей, к чему и тяготеет по закону своей природы.
8. Были ли эти дела, которыми апостолы подкрепляли высокие слова, обращенные к роду человеческому, ими осуществляемыми добродетелями?
Несомненно, что добродетель есть весьма существенная необходимость для человека, ибо без нравственного достоинства он презирает самого себя. А кто сам себя презирает, не счастлив. Апостолы собственным примером представили взору развращенных грехом людей новое зрелище всех тех добродетелей, которые сами они ранее узрели в Божественном Учителе.
Но чем это могло помочь? Естественная нужда в добродетели была подавлена и задушена в человеке идолопоклонством, искусственным стремлением к мерзости. Добродетели апостольства не извлекли из глубины человеческой природы слово одобрения, ибо эта глубина уже превратилась в бездну, вход в которую подобно грозному Церберу стерегло от проникновения света человеческое растление. Эти добродетели, напротив, наслали на апостолов Божиих гнев и жестокость сынов человеческих, которые насладились и утолили жажду их кровью. Само лицо добродетели было уже забыто людьми, или оставалось знакомо только их ненависти, и даже там, где некоторые имеющие наиболее непорочную волю люди замечали остатки ее красоты, там, где сохранялись еще лучи ее божественной привлекательности, недостижимое совершенство, с которым посланники Христа подвизались в добродетели, не могло не породить в лишенных нравственной силы людях сознание безнадежности в желании получить ее, не могло не повергнуть их в уныние, которое есть дочь отчаянья и мать той мертвой неподвижности, с которой погрязший в разврате человек гасит всякую свою деятельность и успокаивается среди привычных для него пороков. Тем более что в жизни этих новых посланников виделся строй добродетели, который, будучи сверхъестественным, был незнаком человечеству. Сверхъестественные же добродетели могли быть познаны, и оправданы только посредством мудрости, которая начала бы с объявления немощности всего содержания разума, признаваемого человеком за наиболее несомненное из своих преимуществ, благодаря чему он особенно был доволен собой.
9. Итак, ни великие чудеса, ни добродетельные примеры, их сопровождающие, не смогли бы придать евангельскому учению мощь и действенность, достаточную, чтобы пропитать человечество и овладеть его основами и развитием. Эти чудеса имели бы одну только силу доказывать истинность проповедуемых теорий, будучи, сами по себе, бесплодными и недейственными, а погрязшие в пороке люди не смогли и не захотели бы оценить их преимущества, или, в лучшем случае, лишь немногие дивились бы им, тщетно и отчужденно, как порождением необыкновенных существ, недоступных для подражания сообществу смертных. Где же находилось тогда то сокрытое могущество, по действию которого слова апостолов становились более чем просто словами, и поэтому так разнились от речей, произносимых учителями человеческой мудрости? Откуда происходила та спасительная сила, что охватывала всю глубину человека до самого последнего уголка души, и так торжествовала над ним? К каким выдающимся действиям прибегали апостолы, чтобы спасти всего человека, его мыслящую и аффективную части, и подчинить весь мир Кресту?
Для того чтобы познать дела, которыми посланникам Христа было заповедано сопровождать их речи, необходимо вспомнить текст полученного ими задания. Что заповедал им Иисус Христос? — «Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа». Ни один человеческий мудрец не говорил со своими учениками подобным образом. В таком предписании определено все то, что должны были сделать апостолы как по отношению к пассивной части человека, так и по отношению к способности действовать, которой он наделен. Ибо по отношению к разуму, который пассивен, поскольку предназначен принимать истину, было сказано — «научите все народы» — и в то же время, словами «крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа» было заповедано возродить волю, в которой заключается вся человеческая деятельность, более того, весь человек. Так было установлено таинство, которое представляет собой дверь ко всем остальным таинствам, и при помощи которого сокрытая в человеке способность искать единого и троичного Бога должна была осуществить обновление земли, воскресить уже угасшее в грехе и навечно погибшее человечество.
10. Следовательно, таинства, и среди них наиважнейшее, то есть таинство, родившееся из жертвоприношения Агнца, Который перед смертью, окормляя апостолов Своей плотью, сказал им — «сие творите в Мое воспоминание», — были теми таинственными обрядами, теми могучими деяниями, которыми апостолы переделали весь мир. И эти таинства были также словами, то есть знаками, но теми словами, которых не имелось у школ эллинской мудрости: были словами, но не теми, что затрагивают лишь телесный слух, ни теми, что только обогащают ум, а словами, которые отворяют воскрешенному сердцу человека бессмертную красоту истины и действительные дары добродетели, раскрывают чувствам Бога, сокрытого, чтобы не оскверниться от соприкосновения с нечистым человечеством. Наконец, они были словами и знаками, но словами и знаками Бога, творившими новую душу внутри ветхой, новую жизнь, новые небеса и новую землю. Одним словом, то, что апостолы приобщили к своей проповеди, было всеобщим богослужением, которое, в основном, заключается в жертве, таинствах и связанных с ними молитвах.
11. Учение, распространяемое вместе с проповедью, было теорией; практическая же сила и способность действовать рождались из культа, откуда человек должен был черпать благодать Всемогущего. Было обычным смешивать эти два слова — «нравственность» и «практика» — и придавать им общее значение, говоря одинаково «нравственная философия» и «практическая философия». Так случилось, что когда философ преподавал предписания нравственности, то тем самым убеждал лишь быть человеком добродетельным; а его последователи, лишь услышав и усвоив определение порока и добродетели, убедили самих себя, что уже содержат в себе добродетель и свободны от пороков. Несчастная гордыня человека! Дьявольская самоуверенность разума, который верит, что всякое благо осуществляется в нем самом, и не знает, что знание это лишь слабая и простейшая основа блага, и что истинное благо принадлежит реальному действию, действенной воле, а не только простому разумению! Эта самонадеянность разума и есть вечный соблазн человечества, продолжающийся по сей день, с той минуты, когда было сказано людям: «откроются глаза ваши, и вы будете, как боги».
12. Между тем, когда Творец человека вознамерился преобразить это свое творение, то не удовольствовался одним лишь сообщением его разуму нравственных предписаний, но также придал его воле практическую способность выполнять их. И если Он прибавил к этой способности внешние обряды, то сделал это, чтобы показать бескорыстность Своего дара человеку. Он пожелал соделать эти обряды также и таинствами, то есть знаками, лишь для того, чтобы согласовать их с природой существа, для чьего спасения они были установлены, и которому, в силу его разумности, подобало, чтобы именно посредством знаков и слов ему были сообщены жизнь и спасение.
13. Благодать, укрепляющая волю, сообщается посредством разума; в этом смысле является разумным чувство, посредством которого христианин ощущает своего Бога, которым он жив и силен в действии. Апостолы и их преемники для того украсили святыми молитвами, чинами, внешними значениями и благороднейшими обрядами немногие установленные Христом таинства, чтобы публичное богослужение Спасителя людей более подобало чести Богочеловека и собранию тех, кто уверовал в Его слово. В этом апостолы следовали примеру их Божественного Учителя, то есть они не учреждали в храме никакой лишенной значения вещи: все должно было возвещать и обозначать высокие и божественные истины, ибо не должно было быть немым и лишенным света правды ни одно действие, совершаемое на богослужении, куда собирались поклоняться и молиться Существу, излучающему способность понимать на разумные создания, и где верховный Разум, приемлющий умное почитание, отмечал Собой, Собой освещал и наполнял жизнью их природу. Обряды, и чинопоследования, которые Церковь собственной властью приобщает к установленной Самим Христом части богослужения, то есть к основанию всего католического культа, не только обладают собственными значениями, как сами Таинства, но и причастны к животворной силе последних, откуда посредством священных истинных значений, сущих в разуме, доходит до сердца укрепляющая добродетель, чтобы возродить в человеке волю к добру.
14. Но следует сделать и другое замечание по поводу христианского культа, введенного одновременно с проповедью христианства. Этот культ, которому Бог придал Свою благодать, с целью побудить людей к исполнению нравственного учения, не был просто зрелищем, предоставленным взору народа, чтобы этот последний стал только зрителем происходящего, и не вступал как вершитель в чинопоследование священнодействия. Несомненно, собрание верующих во Христа могло быть просвещено одним лишь созерцанием совершающегося в Церкви, даже будучи простым зрителем священного представления, и Бог — совершенный властелин Своих даров — смог бы, если пожелал, одному лишь зрелищу совершаемого священниками богослужения придать живоносное влияние Своей благодати. Но Он не пожелал этого, чтобы все наиболее подходящим образом сообразовалось с человеком: пожелал, напротив, чтобы сам народ в храме служил большую часть культа, и чтобы над народом совершались священнодействия, как происходит, когда над ним творятся таинства и церковные требы, и сам народ, соединенный с духовенством посредством разума не менее чем посредством воли и действия, действовал вместе с духовенством, таким же образом, как во всех молитвах, где сам народ молится, отвечает на приветствие и на призвание священника, желает мира его духу, предлагает жертвы, участвует в самом совершении таинства, как, например, при бракосочетании. Одним словом, в Католической Церкви духовенство временами представляет Бога, говоря и действуя над народом от имени Бога; временами же и оно, духовенство, соединяется с народом, и как принадлежащее Главе человечества, будучи членом Его тела, взывает к Богу, ожидая от Него таинственного действия, которое принесло бы с собой духовное исцеление и укрепление. Поскольку же церковное богослужение одно единственное, то оказывается, что народ и духовенство, упорядоченным согласием и в соответствии с разумом вместе совершают одно и то же действие.
15. В Церкви все верующие, духовенство и народ, представляют и составляют то великолепное единство, о котором сказал Христос, говоря: «где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них»; и еще, обращаясь к Отцу: «ясность, которую Ты дал Мне, Я дал им: да будут едино, как мы едино». Следует отметить, что это невыразимое единство духа, о котором говорит Христос такими величественными словами, и так на том настаивает, находит свое основание в «ясном свете разума», данного Христом Его Церкви для того, чтобы верующие были одно с Ним, приобщаясь к одной истине, или, скорее, к Нему Самому, чем к истине. Чтобы быть в совершенстве согласными между собой в том, о чем просят у Бога собирающиеся вместе, чтобы умолять Его снизойти к их нуждам, необходимо, или, по крайней мере, весьма полезно, чтобы все слышали и понимали то, о чем говорится в молитвах, которые они совместно воссылают к трону Всевышнего. Это совершенное единство чувств является как бы условием, поставленным Христом культу, который христиане для Него отправляют, чтобы этот культ был приемлем для Него, и Он Сам пребывал бы среди верующих. Достойно внимания то, с какой решительностью выражает Христос это условие или этот закон, который должен отличить истинно христианскую молитву и отделить ее от иудейской, состоявшей в вещественном культе и неявно выраженной вере. Он не удовлетворяется требованием, чтобы верующие в Него молились, собравшись вместе, и в согласии воли, но четко говорит, что желает их единства «во всем, что те у Него просят». Так печется Христос о единстве своих! — о единстве не тел, но умов и сердец, благодаря которому народ Христов всех сословий, собранный у подножья алтаря Спасителя, составляет единую личность и тот Израиль, который, согласно сказанному в Священном писаний, борется и продвигается вперед, как один человек. Но когда же, наконец, сбудется, что весь народ христианский пребудет в согласии, и в совершенном единстве, что он в общности будет исполнять священнодействие, сознавая все, что будет делать, и все, что будет делаться, исполненный единым желанием, целиком включаясь в богослужение не только телесно, но и в совершенном разумении священных таинств, молитв и обрядов, из которых состоит отправление божественного культа? Необходимо, чтобы народ понимал голос Церкви, раздающийся в публичном богослужении, чтобы был он просвещен во всем, что говорится или делается при священном жертвоприношении, при совершении таинств и всех церковных чинов: именно поэтому то, что народ почти отделен и отъединен разумом от молитвенного служения Церкви, есть первая из открытых язв, истекающих живой кровью, на мистическом теле Иисуса Христа.
16. Этим я вовсе не хочу сказать, что если некий христианин, без своей на то вины, не ведает значения церковных обрядов и пребывает без ясного понятия по отношению к тому, что говорится и делается при публичном богослужении, то он не в состоянии свято поклоняться Богу, не может возносить Ему приемлемых молитв. Я хорошо знаю, что «Дух, — как говорит святой Павел, — подкрепляет нас в немощах наших; ибо мы не знаем о чем молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными. Испытующий же сердца знает, какая мысль у Духа, потому что Он ходатайствует за святых по воле Божьей». Известно мне, что глас самих простецов и невежд проникает небеса, если подвигнут Духом. Несчастное человечество, если это было бы не так! Но я лишь намерен утверждать, что после того, как Иисус Христос и Церковь, утвердили богослужение таким образом, что оно содержит слова и знаки, посредством которых происходит общение с христианским народом, а тот отвечает, или принимает действенное участие, то кажется согласным с намерением Христа и Церкви, чтобы народ, вообще говоря, присутствовал и, насколько возможно, разумно участвовал в священнодействии, ибо там, где это осуществится, народ получит большее духовное удовлетворение от священнодействия, воспламенится сердцем, приобретет большее почтение и преданность христианскому благочестию, и более привяжется к духовенству, лучше узнав его достоинства. Следовательно, братская любовь распространится между духовенством и народом, между верующими, составляющими народ Божий, посредством святой любви и религиозных чувств, при помощи духовного общения, в котором все ощущают себя действенно соединенными в одно сердце, в одну семью, отец которой есть Бог. Насколько способствует распространению в сердцах верующих того Духа, Который молится и взывает несказанным гласом! Насколько полезно это сохранению христианского народа в любви к своим учителям во Христе, которые должны вести его по пути к спасению!
17. Много причин было у этого печального и несправедливого разделения, но две из них кажутся основными.
В символах, установленных Христом, и в обрядах, добавленных Церковью, выражено и запечатлено все учение, касающееся как догматики, так и евангельской нравственности, на общем для всех народов языке, то есть на языке знаков, который в видимых представлениях открывает перед взором истину. Но этот почти естественный и всеобщий язык для того, чтобы быть полностью понятым, требует в том, к кому он направлен, заведомое осознание истины, воспоминание о которой он должен вызвать в душе. Таким образом, народ христианский тем менее понимает и усваивает из высокого смысла, выраженного христианским культом, чем менее он просвещен евангельской проповедью. Поэтому Христос пожелал, чтобы научение истине предшествовало священнодействию, и прежде чем сказать апостолам «крестите все народы», сказал им: «научите их». Недостаток полного и жизненного обучения, данного христианскому народу (которому вредит языческий предрассудок, будто полезно держать его в частичном невежестве, или не подпускать к наиболее высоким истинам христианской веры), является первой причиной разделительной стены, вставшей между ним и служителями Церкви.
18. Говорю о полном и жизненном обучении, ибо вещественное обучение преобладает в наше время, может быть, как ни в какое другое. Катехизис на памяти у всех: катехизисы содержат догматические формулировки, окончательные высказывания, наиболее простые, наиболее точные, к которым объединенный труд всех учителей Церкви на протяжении многих веков с дивной остротой понимания и, более всего, с помощью Духа Святого, говорящего в Соборах и всегда присутствующего в рассеянной по всему миру Церкви, свел все христианское учение. Такая краткость и такая точность, несомненно, являются прогрессом; слово выражает истину и только истину; надежный путь намечен, идя по нему, преподаватели могут без особой на то подготовки наполнять слух верующих наиболее сокровенными и величественными догматами. Но является ли преимуществом то, что сами преподаватели христианских истин сами могут быть освобождены от глубокого изучения этих догматов? Если им облегчено вещать точные формулы верующим, которых они обучают, разве тем самым облегчено вхождение этих формул также и в их собственный разум? Разве легче доходят эти формулы до их собственного сердца, достичь которого возможно лишь через разумение? Сокращение учения, совершенствование облекающих его высказываний, их сведение к последней догматической ясности и, в особенности, к неподвижному фиксированию и, так сказать, к единственности разве сделало эти высказывания также более доступными для общего понимания? Разве нет оснований подозревать обратное, а именно, что разнообразие и множество высказываний есть наиболее подходящее средство для введения во множество душ понятия об истине, ибо одно высказывание поясняет другое, и форма, неприемлемая для одного слушателя, прекрасно соответствует другому. Одним словом, призванием на помощь всего, так сказать, изобилия божественного языка не испытываются ли все пути, не используются ли все входы, через которые слово достигает души слушателя? Разве не правда, что одно единственное неподвижное высказывание лишено не только движения, но и жизни, и оставляет в недвижимости не только разум, но и сердце слушающего? Разве не верно, что преподаватель, произносящий непонятное для него самого, каким бы тщательным не был он в дословном повторении того, что получил в другом месте, извергает устами холод и вместо теплых лучей распространяет оледенение среди окружающих? Слова и предложения, чем они совершеннее и полнее, тем более нуждаются в помощи разумения, чтоб достигнуть самой его глубины, и более требуют мудрых объяснений, поэтому для большинства они оказываются, как питательный хлеб для младенческого желудка, который не переваривает его не размягченным и не накрошенным. Те, если угодно, несовершенные формулы, которые некогда использовались для преподавания христианских догматов, имели, возможно, в своем несовершенстве то преимущество, что не сообщали роду человеческому полную и концентрированную истину, но разбитую на части, а пространная речь смягчала недостаток высказываний, если таковой имелся, склеивала и соединяла частицы истины, расчлененные лишь во внешнем выражении, так что сама истина склеивалась и сама собой собиралась воедино в умах и душах, куда проникала, сама себя созидая и восполняя. Несомненно, истина не может действовать в душах, если вместо нее удовлетворимся ее мертвым изображением, словами, которые ее выражают хоть и точнейшим образом, но точность которых вряд ли вызывает нечто большее, чем раздражение слухового чувства, ибо слова эти застревают и умирают в ушах. Справедливо, что когда допускают отрока к великим тайнам Церкви, то заботливо спрашивают у него, знаком ли он с основными церковными таинствами. Он наизусть отвечает формулировки, и это свидетельствует о его знании. Однако весьма сомнительно, чтобы отрок, произносящий на память слова катехизиса, понимал в них хоть немногим более того, кто ни разу о них не слыхал. Но что же? Разве введение нового катехизиса принесло более ущерба святой Церкви, чем преимущества? Было бы странным, если бы таковым оказался итог учреждения, так много обещавшего, когда оно рассматривалось само по себе. Но надо сказать по поводу этих дивных компендиумов христианского учения то же самое, что апостол говорил о законе Моисея, что «закон свят, и заповедь свята и праведна и добра», и что он «добр, если кто законно употребляет его». Недостаток, стало быть, в человеке, а не в вещи. Использование современного катехизиса, само по себе, есть великолепное изобретение, которое должно было появиться в Церкви по закону развития, коему подчинены все человеческие дела, поддержанные христианством. Это забота духовенства: у него будет спрошен отчет о добре и зле, порождаемых этим и другими дивными учреждениями, которыми Святой Дух непрерывно обогащает Церковь, утвержденную Словом и которые, мертвые сами по себе, от мудрости и умения духовенства ждут своей жизни.
19. Но не одни лишь обряды говорят христианам. К языку действий, к зримым знакам Христос, учредивший культ, и сама Церковь прибавили еще и слышимые знаки, то есть произнесенное голосом слово, которое с необходимостью должно было изменяться в соответствии с многообразием народов. Однако против этого препятствия к непосредственному общению Провидение снарядило Римскую империю, которая, составив из бессметного множества наций одну общность, донесла латинский язык почти до пределов земли. Так народы, призванные к Евангелию, обрели общее наречие, благодаря которому они понимали слова, сопровождающие и объясняющие таинства и обряды. Именно по этой причине слова являются формой таинств, ибо Христос хотел самыми определенными из всех знаков наиболее ясным образом говорить с человеческим разумом, и, говоря с ним, мистически действовать. Для этого было необходимо, чтобы сила таинств не зависела лишь от веществ, используемых при их совершении, которые сами по себе изменчивы, немы и не выражают ничего определенного. Слово же, напротив, изъясняет разумению применение вещества и цель, с которой то используется, и, таким образом, разумение обретает ясность по отношению к представленным ему вещам и силу, посредством благодати, которая сопровождает священный обряд. Не следует думать, что благодать таинств задерживается по причине невежества тех, кто получает его, не понимая значения священных слов, ибо таинства действуют ex opere operato: но кто понимает значение, может лучше сотрудничать с самой благодатью. В дальнейшем войны и смешение народов изменили их наречия. Язык Церкви, таким образом, уже давно перестал быть языком народов, и народ, по причине этого огромного изменения, очутился во тьме, отделенный разумением от той Церкви, которая продолжала говорить с ним, о нем и ради него; и которой он не может ответить лучше, чем изгнанный на чужбину странник, внемлющий одним лишь совершенно для него бесполезным и лишенным значения звукам.
20. Эти два бедствия — снижение жизненно важного обучения, и выход латинского языка из повседневного употребления — обрушились на народ христианский одновременно и по одной и той же причине, а именно, из-за нашествий, которые северные варвары предприняли на южные страны. Общество было пропитано язычеством и его духом; христианское учение восторжествовало к тому времени лишь в личностях. Даже обращение цезарей в христианство было только приобретением отдельных личностей, влиятельных, но все же личностей. В судьбах христианства, которому подчинено все, было написано, что слово Христа должно было проникнуть в общество, что оно должно было судить науки и искусства, рассудив прежде людей, что каждая культура, каждый расцвет человечества, каждая общественная связь произросли заново лишь из него. Следовательно, Провидение приговорило к разрушению античное общество, и сдвинуло его с основания. Чтобы привести в исполнение эту анафему, орды варваров, ведомые Ангелами Господними, чередуясь и накладываясь друг на друга, не только разрушили Римскую империю, но и смели ее руины. Так была приготовлена свободная земля для великого здания нового общества верующих. На самом деле, в истории человечества средние века являются пропастью, отделяющей два мира, — античный и новый, — которые не имеют между собой общего более чем два разделенных бескрайним океаном континента. На весах божественной мудрости, два бедствия, — невежество и потеря церковного языка, — постигшие тогда народ верующих, весили меньше, чем благо, которое эта мудрость узрела в решительном разрушении общественных установлений и обычаев идолопоклонства. И этим суровым приговором Всевышний ускорил пришествие на лицо земли нового общества, крещенного кровью и возрожденного словом Бога живого.
21. Но если из-за этих двух бедствий Бог попустил, чтобы Церковь была уязвлена столь глубокою язвою разделения народа христианского и духовенства во время всеобщего богослужения, разве неизлечима эта язва? Разве справедливо, что этот народ, бывший во времена Господа не только зрителем, но и по большей части вершителем, ныне почти должен ограничиваться лишь материальным присутствием? Говорю «почти», ибо слишком трудно для народа с уже огрубленным разумением участвовать в обрядах, которым он уже не принадлежит, и которых не понимает. И это его отвращение к посещению христианских церквей становится потом несправедливой причиной, из-за которой человеческая нечестивость толкует в таком странном и далеком от истины смысле compelle intrare, сказанное Спасителем.
Если народы и племена были сотворены доступными для оздоровления, то еще более излечимы недуги Церкви; мне кажется клеветой на ее божественного Творца думать, что Тот, Кто молился Своему Небесному Отцу: «соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты мне дал, чтобы они были едино, как и Мы», мог бы допустить, чтобы между народом и духовенством такое длительное время существовала разделительная стена, и чтобы все, что говорится во время совершения священных таинств, было полно притворства; мог бы допустить, что народ, ради которого воплотился свет Слова, и который сам возродился служением Слову, присутствовал бы на великих действах этого служения так, как присутствуют статуи и колонны храмов, глухим к голосу, обращенному к нему матерью Церковью в наиболее величественные мгновения, когда она говорит и действует в лице и действе Церкви; и чтобы духовенство, отгороженное от народа на неимоверную, недоступную высоту, выродилось бы в патрициат, в обособленное сообщество, оторванное от остального общества, наделенное собственными интересами, своими законами и обычаями: ибо таковыми являются плачевные последствия, казалось бы, небольшой причины, которой неуклонно подлежит духовенство, ныне лишь вещественно предстоящее народу, а на деле отсутствующее в великой, то есть народной общности верующих.
22. Но если язва излечима, какое должно быть оздоровительное средство? И кто его наложит?
Хотя мы изложили недостатки, вызванные тем, что в народе прекратилось понимание латинского языка, нашему духу чужда мысль, что священную литургию подобает перевести на народные языки. Не только Латинская Церковь, но и Греческая и Восточные Церкви неизменно сохранили богослужение на древних языках, на которых оно было написано, и божественная мудрость способствует Католической Церкви, как в ее догматических и нравственных решениях, так и в дисциплинарных распоряжениях. Полностью примыкая к этой мудрости, мы признаем, что недостаток непонятного для народа языка священнодействий возмещен некоторыми преимуществами, и что перевод священных обрядов на народные языки, принес бы с собой более сильные неудобства, и это средство было бы хуже самого недуга. Преимущества сохранения древних языков, в основном, следующие: представление древними литургиями неизменности веры; объединение многих христианских народов в одно служение, с одним и тем же языком, яснее дает ощутить единство и величие Церкви, и их собственное взаимное братство; присутствие в древнем почти что небесном и сверхчеловеческом языке чего-то почтенного и таинственного, ибо и у язычников почитались древние языки, неизменно сохраняемые в их религиозных церемониях и торжественных молитвах; распространение чувства доверия в том, кто умеет молиться теми же словами, которыми на протяжении веков молились Богу бесчисленные святые люди и наши отцы во Христе; выработанная трудами святых приспособленность древних языков к подобающему выражению всех священных таинств. Неудобства, которые вызвал бы перевод богослужения и церковных молитв на народные языки, кроме потери вышеуказанных преимуществ, в основном, следующие: существует огромное множество народных языков, стало быть, кроме неимоверного труда, было бы введено огромное разделение среди народов, и уменьшилось бы то единство и согласие, которое мы так желаем, и намереваемся внедрить при помощи этой книжки; современные языки изменчивы и непостоянны, поэтому пришлось бы притязать на почти непрерывные изменения в священнодействиях, атрибутом которых является постоянство; поскольку многие изменения невозможно непрерывно и должным образом проверять, в опасности оказалась бы сама вера; народ, ревностный к единообразию и постоянству священного культа, к которому он привык с детства, опечалился бы, ибо изменение культа показалось бы ему изменением самой религии; современные языки не всегда находятся в состоянии, подходящем для выражения всего религиозного, что выражают древние языки, приспособленные к тому духом христианства и трудами святых. Я здесь не перечислил все преимущества древних языков, ни все неудобства языков современных; однако высказал уже достаточно, чтобы полностью доказать, что для предотвращения ущерба, нанесенного отделением духовенства от народа в богослужении, нельзя прибегать к средству введения в Церковь других языков, отличных от тех, которые освящены вековым применением, ибо это средство, как мы уже сказали, было бы хуже самого недуга.
23. После исключения этого пути остаются только два выхода: один — возможное поощрение занятий латинским языком, распространение его среди наибольшего числа верующих, к чему улучшение методов его преподавания, облегчающее и сокращающее изучение, будет весьма полезным; другой — преподать христианскому народу тщательное объяснение богослужения, вводя обычай, чтобы грамотные христиане (а все должны бы быть грамотными) присутствовали на богослужении, держа в руках специальные книжки, в которых содержался бы народный эквивалент того, что в Церкви говорится по латыни.
Но кто же, спрашиваем мы, применит это спасительное средство? Духовенство. Только католическое духовенство способно сначала приготовить лекарство, а потом достичь исцеления язвы, на которую мы указываем. На его устах лежит слово жизни, Христос его утвердил на спасение человечества, оно есть соль, оно есть свет, оно есть всеобщий лекарь.
Что же мешает скорейшему применению этого средства?
Это происходит по вине другой язвы святой Церкви, которая кровоточит не менее первой, а именно по вине недостаточной образованности самого духовенства.

Глава II. О язве на правой руке святой Церкви, которая есть недостаточное образование духовенства.

24. Проповедь Евангелия и богослужение в самые прекрасные времена церковной истории были двумя самыми великими школами христианского народа. Первая просвещала верных словом; второе — словом, совмещенным с обрядами, и, главным образом, с теми обрядами, к которым их божественный Установитель приобщил особое сверхъестественное действие, то есть божественной литургией и таинствами. Оба эти обучающих средства были полными, то есть ни одно из них не обращалось к какой-либо одной составляющей части человека, но ко всему человеку. Они проникали в него, как мы уже сказали, и завоевывали. Эти средства не были лишь голосами, которые понимаются одним только разумом, ни лишь символами, которые властны над одними лишь чувствами. Но посредством разума, равно как и при помощи чувств и голоса и символов, они обволакивали сердце и наполняли христианина высоким ощущением всего мироздания, божественного и таинственного. Это ощущение было деятельным и всемогущим, как и благодать, его насылающая, ибо слова евангельской проповеди исходили от святых, которые переливали в слушателей изобилие духа, наполнявшее их самих; а обряды, действенные сами по себе, еще более усиливались наилучшей внутренней расположенностью верующих, подготовленных воспринимать спасительные следствия пастырского слова и ясно понимающих все, что делалось в Церкви, и что делали они сами. Из этих верующих призывались потом священники. Они несли с собою в избирающую их на высокую честь своих служителей Церковь глубокое, как и их вера, подготовительное обучение, приобретенное ими в общине верующих посредством молитвенного труда и божественного посещения, то есть нисхождения благодати. Это позволяло им знать и глубоко чувствовать великое вероучение, которое они исповедовали. Несомненно, из познаний народа, которому по происхождению принадлежат служители алтаря, можно предсказать и познания этих последних: иметь представление об одних только верующих первых времен и об их святых собраниях, было бы достаточно, чтобы понять, какими должны были быть их священники. Таким образом, объясняется необъяснимо дивный для нашего взора переход, благодаря которому в те времена простой мирянин, голосом большинства востребованный на пастырское служение, и тщетно этому большинству возражающий, за несколько дней превращался в умудренного епископа. И это вовсе не было редким явлением в древности, как свидетельствуют многие примеры, а именно: св. Амвросия, св. Александра, св. Мартина, св. Петра Хризолога, в одно мгновение воздвигнутых на епископство из смиренного состояния простого верующего, из незаметной жизни, наполненной мирскими заботами. Внезапно поставленные на подсвечник, они озарили всю Церковь чудесным светом.
25. По тому же закону и наши пастыри во всем походят на наших мирян. Ибо, вообще говоря, они и не могут быть иными, происходя из христиан, которые в священных обрядах, быть может, никогда и не понимали ничего, и присутствовали на них лишь как посторонние зрители на зрелище, о котором так и не получили разъяснения от священников. Они, быть может, никогда и не ощущали свою честь быть членами Церкви, никогда не осознавали и не испытывали того духовного и материального единения, в котором народ и духовенство совместно припадают к Всемогущему и общаются с Ним, а Он с ними. Может быть, многие из них всегда считали священство, ибо оно живет от доходов алтаря, лишь привилегированной и достойной зависти социальной прослойкой, чем-то вроде высшего сословия, не отличающейся от любого другого светского начальства, чем-то существующим лишь для себя, а не наиболее благородной составляющей частью церковного тела, которого и сами миряне являются пусть меньшими членами, но которое имеет одно действие для служения, один голос для молитвы, одну жертву для предложения, одну благодать, нисходящую с неба. Отсюда происходит то распространенное в народе высказывание, что все дела Церкви суть-де поповские дела. Когда же, наконец, начнется приготовление и образование для истинного и великого пастырского мышления учеников, ныне приступающих к церковной школе такими неснаряженными! Лишенные первичных основ, которые заведомо должны предполагаться в них, и для которых церковное образование должно быть лишь дальнейшим развитием, они, желая стать священниками, не имеют и отдаленной мысли о том, что такое пастырская наука, не знают, чего хотят и за чем приходят к священному училищу.
26. И тем более плачевен, ибо на первый взгляд не кажется таковым этот недостаток необходимой подготовки у тех, кто приписывает себя к духовенству для получения священнического образования. Поэтому невозможно воспитывать там, где нет для этого твердой почвы, в особенности же, если дело касается нужного для католического священника образования, которое с необходимостью предполагает христианина, ибо быть христианином не означает иного, чем нахождение на первой ступени священства. По причине такого недостатка ученики святилища приносят с собой полное отсутствие церковного мышления, если только не идеи и представления мира сего, весьма хорошо ими усвоенные, ибо эти юноши никогда не имели никакого другого обучения в противовес мирскому. А с идеями и представлениями несут они и школярский дух, который некоторое время способен притаиться даже под черной сутаной пусть даже и в сообществе с неиспорченными нравами. Так вводятся в заблуждение духовные начальники, которые не замечают, что этого недостаточно для Церкви Христа, явившегося наполнить Собою все вещи, а более всего умы священников, предназначенные для того, чтобы узнать самим и преподать другим все великое в той религии, которая должна завоевать и спасти все человечество в целом. Ныне же, напротив, ничтожность и убогость мыслей и чувств, которые составляют снаряжение и ядро современного церковного образования, производит лишь священников, совершенно не имеющих понятия ни о христианском мире, ни о христианском священстве, ни о том, какими священными узами одно связано с другим. Эти узкогрудые служители с иссушенным разумом, становясь в последствии священниками и главами Церквей, готовят других священников, которые оказываются еще более слабыми и ничтожными, становясь, в свою очередь, отцами и учителями других, из поколения в поколение с необходимостью вырождающихся учеников, ибо «ученик не выше учителя», если только Сам Бог не пошлет помощь, исполнившись милосердием к своей возлюбленной Церкви.
27. Несомненно, что лишь великие люди способны формировать великих людей, и это есть другое достоинство древней системы обучения священников, которая приводилась в жизнь рукою лучших людей, имевшихся в Церкви. Кроме этого, ныне имеем и другую причину недостаточной образованности нынешнего духовенства.
В первые века епископский дом был семинарией священников и диаконов; всегдашнее присутствие и святая беседа их прелата была пламенным уроком, непрерывным и величественным, в котором сообща усваивались теория его ученых слов и практика его неустанного пастырского попечения. Таким образом, рядом с Александрами возрастали юные Афанасии, рядом с Сикстами — Лаврентии. Почти каждый великий епископ для себя готовил в своей семье достойного преемника, наследника его заслуг, его ревности о Боге, его мудрости. Именно такому способу обучения должны своим существованием великие пастыри, которые соделали такими дивными и счастливыми первые шесть веков Церкви. Способ этот был полным и совершенным учреждением, в котором семейной традицией из уст в уста с верностью переходило священное предание божественного и апостольского учения. Да и сам способ был апостольским, ибо Иренеи, Пантены, Ермы и многие другие почерпнули свою мудрость от апостольских учеников таким же образом, как Еводии, Клименты, Тимофеи, Титы, Игнатии и Поликарпы были воспитаны, применяя выражение Писания, при ногах самих апостолов. Тогда верили в благодать, верили, что слова пастыря, поставленного Христом учить и руководить в Церкви, несли в себе особенную и единственную в своем роде мощь божественного Основателя. В этой вере находило себе силу и сверхъестественную жизнь сообщенное учение, которое неистребимо запечатлевалось в душах, ибо сладость беседы, святость жизни, содержание и основательность поведения, глубокое убеждение в душе преподающего его великого человека — все побуждало применять это учение в жизни.
“Я поддерживаю себя, — говорит Иреней, вспоминая о первом своем подготовительном образовании, полученном от великого Поликарпа, — я поддерживаю себя тем, что происходило тогда, более чем всем последующим, ибо вещи, усвоенные в детстве, питающие сами себя и растущие в духе с возрастом, никогда не забываются; до той меры, что я и ныне могу указать место, где сидел Блаженный Поликарп, когда проповедовал слово Божие. Доселе жива в моей душе, степенность, с которой он входил и выходил везде, где бы ни появлялся, каковой была его святость в жизненном поведении, величие, каким светился его лик и все его внешнее обличие, какая сила убеждения сопутствовала ему везде, где он был пастырем. Кажется мне, что я снова слышу его рассказ о беседе со святым Иоанном, и с другими, видевшими Иисуса Христа, о словах, взятых с их уст, о подробностях, касающихся Спасителя, которые были рассказаны ему, касались ли они Его чудес, или учения. И все, что он говорил, было вполне согласно со Священным писанием, как поведанное очевидцами Слова Божия, и учением о спасении. Истинно, что по милосердию Божиему я слушал его речи с охотой и прилежанием, запечатлевая их не на вощеных досках, но в самой глубине моего сердца. И Бог всегда подавал мне благодать вспоминать их, и возвращать в мою душу».
28. Таков был действенный и мудрый способ образования духовенства, посредством которого великие епископы сами воспитывали своих священников. Из последних же получалось подобие тех великих людей, глубоко осознавших свое предназначение и полных, позволю себе так выразиться, священства. Нельзя сказать, какое большое значение придавал этот способ единению между верховным Пастырем и остальными служителями Церкви, его учениками и детьми! Выражений высокое и низкое духовенство тогда никто не знал: они вошли в употребление лишь намного позднее. Невозможно описать, какой гармоничный и дивный порядок устанавливался в управлении Церковью, каким достоинством наполнялось священство, это единое и цельное тело, какой спасительной силой наделялся народ, от того единства науки, того общения святости, той привычности жизни, той взаимности в любви, посредством которых древний епископ передавал своим юным ученикам и обновлял самого себя — учителя, пастыря, отца. Избранное и обученное таким образом даже немногочисленное духовенство в совершенстве отвечало нуждам Церкви, и степень простого священника становилась настолько почетной и высокой, что не существовало никого, каким великим бы он не был в миру, кто бы ни посчитал себя облеченным особой честью, принимая сан. Тот, кого епископ предназначал для священства, становился предметом внимания народов и Церквей, а такое почитаемое достоинство священства усиливало в последствии и блеск епископской степени, которая возвышалась над столь широким основанием, а священник становился, таким образом, становился в полноте любви и, я бы сказал, по своей природе, подвластным епископу.
29. Не удивительно, что те святейшие епископы ревностно сохраняли за собой обязанность обучать священников, ибо даже и обучение народа с большим нехотением и весьма редко вверяли они в другие руки, сознавая, что Христос отдал им все стадо, то есть духовенство и народ, и что в их уста вложил Он слово, и с их печатью связал служение и благодать.
30. С этими чувствами и этими обычаями духовенства религия Распятого восторжествовала над тиранами и еретиками, а ее невидимый Глава предназначал ей и другую равно прекрасную победу над свирепым варварством. Как я уже говорил выше, нашествием северных варваров для разрушения древнего общества до его основания, Божественное Провидение явило миру силу Христова слова, которое выживает, когда гибнут империи и все человеческие творения, и которое способно вдохнуть жизнь в тлен и в прах, возродить исчезнувшее общество в достойной этого Провидения форме. Надо заметить, что когда люди, — по природе своей общественные существа, — порвав все связи, соединяющие их вместе, напуганные, разрозненные, попавшие в безвыходное и безнадежное положение, утопают в безбрежном океане злоключений, тогда, подчиняясь природному импульсу, они, как к почти последнему средству, прибегают к помощи сверхъестественных сил, обращаются к религии и сосредотачиваются на ней, — на этой идее, особенно сладостной для всех несчастных, во взгляде которых она вновь зажигает надежду, обещающую все, когда все потеряно, ибо она велика, как само Божество. Следовательно, религия, ощущение которой предшествует развитию и переживает разрушение любого средства и общественного учреждения, всегда видна, во главе рождающихся или воскресающих из небытия народов. И этот спасительный промысел, который на заре развития народов всякую культуру, всякую социальную связь соделал порождением религии, должен был повториться в предназначенное Провидением время, а именно, в средние века и для христианства, чтобы единственная и совершенно истинная религия не оказалась бы своими последствиями слабее ложных или несовершенных религий, и чтобы, если эти религии, обладая лишь частицей истины, необычайно способствовали общественному союзу и развитию народов, то все же более полезной стала бы эта, содержащая в себе полноту истины, чистое и совершенное откровение, спасительную благодать.
Следовательно, народы, угнетенные и подавленные временными несчастиями, прибегли к утешительным объятиям той религии, и уже зная о великом ее достоинстве в порядке духовных и божественных вещей, впервые стали просить у нее и человеческой поддержки. И благая утроба вселенской матери верующих, с той любовью, которая родилась вместе с нею, открылась нуждам сраженных и, так сказать, расчлененных народов и стала их отрадой, щитом и поддержкой.
Тогда духовенство, неожиданно для себя, оказалось во главе народов, и в то время, когда оно ответило на непреодолимый призыв любви, который побуждал его прийти на помощь раздробленному обществу. Духовенство стало отцом осиротевших городов, вершителем покинутых государственных дел, и тогда произошло переполнение Церкви мирскими почестями и богатством, вторгшимися в нее, можно сказать, силой собственного веса, подобно тому, как морские воды входят в новый залив, открытый на месте отступившей суши.
31. Эта новая деятельность, начавшаяся для духовенства с VI века, была тяжелой и докучной тем святейшим иереям, которые видели Церковь, отягощенную бременем земных благ, утратившую драгоценную бедность, так превозносимую древними отцами, видели священников, подавленных множеством мирских забот, которые отвлекали их души от созерцания божественных вещей, и отнимали их драгоценное время и силы от распространения слова Божьего среди верных, от воспитания священников, от прилежания во всеобщей и личной молитве.
Святой Григорий великий, правивший Церковью именно в то время, был безутешен, видя опасности, которые неминуемо сопровождали Церковь на этом новом пути, ей открывшемся. Он не переставал в своих письмах сетовать о тяжких обстоятельствах своего времени, когда он, будучи епископом, вынужден был служить кладовщиком и хранителем императорских сокровищ, «и под знаменем церковной власти, быть вовлеченным в течения мира сего, которые часто нас топят». Он многократно повторяет это предложение также и в письме к Феоктисте, сестре императора Маврикия, в котором для описания его нынешних невзгод решает рассказать ей о покое, которым он наслаждался в своей смиренной монашеской жизни, прежде чем был возвышен в понтифики: «в епископском платье вернулся я в мир: ибо в этих новых условиях пастырского долга, должен я служить таким многочисленным земным заботам, что не помню, служил ли я когда-нибудь стольким в бытность мою мирянином. Я утратил высокие наслаждения моего покоя; и хотя я совершенно пал, внешне кажется, будто возвысился. Поэтому оплакиваю самого себя, изгнанного вон от лица моего Творца. И поскольку я ежедневно силился уйти из мира и из плоти, удалить от мысленного взора все плотские видения и бесплотно созерцать высшую радость, то не только голосом, но и всем нутром моего сердца я стремился к Богу и взывал: «Сердце мое говорит от Тебя: «ищите лица моего»; и я буду искать лица Твоего, Господи» (Пс 26). И не желая ничего из этого мира, ничего не боясь, я ощущал, что стою посреди такого множества всех вещей, почти верил, что сбылось на мне обещание Господа, данное его пророку: «Я возведу тебя на высоты земли» (Ис 58). Следовательно, над высотами земными будет вознесен тот, кто с мысленным презрением попирает и то, что в этом мире кажется высоким и достославным». Так благородно описав благость частной жизни, посвященной созерцанию, он добавляет, указывая на епископскую должность, которая была возложена на него: «внезапно, из этого величия порывом искушения, впал я в страх и тревогу: ибо, даже не боясь за себя, боюсь за тех, кто мне доверен. Ныне я повален приливом дел и оставлен судьбой, отчего и говорю по справедливости: «я вошел в глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня» (Пс 68). После всех дел желаю вернуться к своему сердцу, но исключен из него суетным круговоротом мыслей, и не могу возвратиться. Так стало далеким от меня то, что внутри меня, и я не могу более внимать пророческому голосу, который взывает: «возвратитесь, преступники, к сердцу» (Пс 38) ». — И благодаря тому, что святой папа долго следовал по пути страдания, ибо «среди земных забот невозможно даже мысленно припомнить, не то чтобы словесно проповедовать чудеса Господа», а достоинство подавлено мирскими делами, он стал одним из тех, о ком написано: «на скользких путях поставил Ты их, низвергнешь их в пропасти» (Пс 72).
32. Но так Божественное Провидение, которое никогда не обманывается действительностью, получает желаемое, чтобы ввести веру Христову в общество, или, скорее, создать новое христианское общество. Вера Христова проникла во все части общества в средние века и покрыла подобно целебному елею все омертвелые раны; она вселила новую бодрость, новую жизнь в человеческий род, оглушенный, подавленный, поверженный под веками несчастий; она приняла его в свою материнскую заботу, и он, уже древний, после потрясающего круга долгих и жестоких испытаний вновь увидел себя в возрасте раннего детства: она воспитала этого своего ученика, это порождение своей Божественной любви, и тогда в землю было брошено новое семя, которое породило все нынешние общественные учреждения. Я имею в виду семя гражданской справедливости, — неслыханной в античном мире, — которая по сути своей является христианской, и затемнить которую неустанно покушаются все человеческие страсти. Но она вечно будет сиять, ибо Провидение Всевышнего Царя сохраняет Свое создание — Провидение, которое, подчиняя все своему произволу, имеет единственную цель: наивысшую славу Возлюбленного Сына Всевышнего, славные пути Царства, Им завоеванного. Из этого следует то, чего и надо было ожидать: главы новых наций — дочерей Евангелия — показали, что ощущают в себе всю силу этой веры, которая составляла их новые Государства, и освящала их новые короны, и увидели в себе неслыханные примеры христианской добродетели: и это служит объяснением тому, что средние века были временем, когда царило столько же святых, сколько было правителей на тронах Европы, во мнении которых быть сыном и данником Церкви было самой прекрасной славой. Умение и возможность соразмерять свирепую по природе власть с евангельским незлобием, жадно ими усваивались из уст епископов, откуда они черпали и мягкость законов, и блеск милосердия их царственных поступков — таково было их прилежное ученье, их пожизненное занятие. Но это так же указывает на причину, в силу которой случилось, что, когда правители были на пути к святости, духовенство, напротив, продвигалось к растлению, куда окончательно и поверглось.
33. Духовенство, которое с болью и слезами начинало вовлекаться в мирские дела, и казалось окруженным остатками преходящего века, рано начало, как это привычно для человеческой природы, привязываться к ним, и в нахлынувших заботах, в которых оно было пока новичком и еще не набралось опыта беречься от опасностей, оно постепенно забыло кроткие и духовные обычаи, присущие пастырскому правлению. И — увы, слишком явственно! — проявилась плотская и свирепая природа мирской власти: духовенству понравилось общение с благородными и от них переняло оно повадки. С тех пор оно гнушалось смешиваться с малым стадом Христовым, а наиболее любимым ее попечением стало политическое и экономическое администрирование, из-за чего духовенство уж не чуждалось убеждать себя софистическими аргументами, которые всегда в избытке находятся у страстей, что таковое занятие и есть самое важное для Церкви. Тогда епископы свалили с себя на низшее духовенство обучение народа и пастырские обязанности, ставшие уже отягощающей ношей, долгом второй важности. Отсюда началось учреждение приходов, которые с X века начали внедряться и в города под надзором епископов. Учреждение это, между прочим, само по себе было оценено похвальным и прогрессивным. С тех пор епископские дома перестали быть цветущими академиями церковного знания и святости для юных учеников, росших на радость Церкви, и переродились в подобие княжеских дворов, полные военных и придворных. Больше не апостольская ревность, не глубокая молитва, не божественные речи составляли украшение этих домов, но они уже похвалялись, если удавалось накинуть какую-нибудь узду на военную гордыню, или на посредственную распущенность нравов. Пастырское же попечение о народе было, таким образом, оставлено почти целиком на плечах низшего духовенства, так что настоятели приходов постепенно в глазах народа превратились в образ пастыря, и забылось, что пастырем был также и епископ, который и есть единственный пастырь по установлению Христову. Низшее духовенство и сами епископы, которые, таким образом, уже имели разнородные и почти что противоположные занятия, все более отдалялись друг от друга: прекратилась привычная совместная жизнь, встречи происходили все реже и становились все более краткими, ибо становились в тягость обеим сторонам, как в тягость становится общение двум слишком отдаленным друг от друга сословиям. Былое уважение и сыновняя любовь, которую священники питали к епископам, сменилась боязливым подчинением; так же как и ласковый и отеческий авторитет епископов принял облик высокомерия, с подмешанным к нему то шутливым презрением, то жалостью. Низшее духовенство, таким образом, потеряло в глазах народа, тогда как высшее духовенство приобретало блеск, скорее кажущийся, чем действительный. Разве приходится удивляться, что дверь в выродившееся таким образом сословие священников была открыта всякому роду негодяев? И что характер священства был неблагородным сам по себе, ставши таковым в глазах народа? Истинно, что долг проповеди и попечение о душах, как я уже говорил, почти полностью предоставленных заботам низшего священства, святые по своей сущности, могли послужить спасению священства от пропасти, но коль скоро высшее духовенство сверкало перед его взором, украшенное одной лишь властью и роскошью, к этим же благам устремлял свои чаянья и простой священник, завидуя своему епископу. Следовательно, слово Божье, Жертва, Таинства служили уже печальному торгу, в котором тысячу раз повторялась продажа Учителя Его учеником предателем. По этой же причине священные обряды, благочестие, молитвы, сами догматы были почитаемы, проповедуемы и совершаемы перед народом по причине того, что они предоставляли священникам. Таким образом, народ, остающийся невежественным во многих других областях христианской науки, хорошо был осведомлен по части молитв за усопших, треб, церковных предписаний, индульгенций, которые прибавляли дохода служителям алтаря. Народ знал обо всем этом даже гораздо больше, чем содержалось в христианском учении. Вследствие подобного развития событий священники остались в таком небрежении, что уже не считалось достойным, чтобы епископ унижал себя мыслями о них и беспокоился бы докучными делами образования, которое больше не было им необходимо. Пороки приумножились. Были произведены попытки исправить их посредством законов и наказаний, то есть при помощи правовых средств, которые скорее присущи земной власти, чем церковной. Такие средства, не уничтожая нравственную причину зол, на некоторое время всеми силами удерживают их в своем русле, чтобы те не вышли из берегов и не повлекли к всемирному потопу. Однако после того как, наконец, эта плотина была прорвана, зло затопило всю Церковь. Под угрозой этих разыгравшихся волн оказалась и ее светская роскошь, ими же было повержено ниц и само ее временное величие. Мать верующих была забыта ее сынами, и целые народы бежали от ее лица, как бы закрытого от их ослабевшего взора. Епископат возомнил, что Божественное Провидение наказало его нежданно и внезапно, ибо он привык убеждать себя, что его интересы продвигались вперед, если удавалось выскрести лишний вершок земли, или продвинуться на одну ступень по лестнице власти в царстве мира сего. Но в это время, поглощенный в свои мелочные расчеты, не замечал, что народы отступали от него, и люди, заботой о коих он давно поступился в пользу своим материальным выгодам, в ответ оставляли его самого и уносили с собой все, что всегда связано с людьми. Епископат, неожиданно покинутый, упраздненный, уничтоженный по невидимому знаку в сотнях диоцезов, епископат, который сам спускался с трона, ибо стал ненавистным самому себе (ибо епископы Германии, Франции и Англии сорвали с собственного чела знак царственного священства), епископат, говорю, который может быть наказан, но не может исчезнуть окончательно, ибо слово Христа учредило его, чтобы длился он до скончания века, пробудился от своего летаргического сна, затрепетал перед опасностью, и запущенное образование священников было одной из первых причин беспорядка, которые ему представились: тогда, с целью позаботиться об этом образовании, были учреждены семинарии.
34. Были изобретены семинарии, чтобы восстановить упавшее образование духовенства, как были изобретены катехизисы, чтобы позаботиться об упавшем образовании народа. Не хватило смелости (и не было никакой надежды на то, что ее бы хватило) вернуться к древнему состоянию, когда епископ лично учил свой народ и свое духовенство: снова было решено возложить эту заботу на плечи низшего духовенства. Так же и среди епископов пробудилось трезвение, значительно укрепилась дисциплина, переменились нравы, воссияла ревность присущая этой ограниченной и по большей части материальной сфере деятельности, в которой несколько веков было заперто низшее духовенство. Но уже не нашлось способа дать Церкви великих людей, священников, которые понимали бы широту их миссии, рассматривали бы Церковь во всей неизмеримой ее вселенскости и величии, оказались бы внутренне одержимы тем чувством Слова Божия, которое формировало характер первых священников; тем чувством, которое пропитывает всю душу и восхищает ее из преходящего мира, возносит ее в вечность, и из вечного жилища обучает ее похищать тот огонь, которым должна возгореться вся земля. Только великие люди, повторяю, способны формировать великих людей; и для того, чтобы рассудить, какая разница между учениками, достаточно сравнить учителей. Увы! с одной стороны стоят древние епископы, определенно, наиболее выдающиеся люди Церкви, а с другой — молодые учителя наших семинарий! Какое сравнение!
35. Вспомним, с какой осторожностью и заботой решалось в те прекрасные времена учреждение школы для народа, а не только для духовенства, школы, которая отличалась бы от школы епископа. Тот решал этот вопрос, только если был подвигнут необычайной мудростью и святостью людей, которым доверял это дело, как это видно из учреждения Александрийской школы, которая, несомненно, была первой в этом ряду, ибо учреждена была под руководством святого Марка. Вспомним, с другой стороны, как изобилуют, или кажется, что изобилуют, ныне учителя, подходящие для обучения духовенства учению и религии Христа! Не только в каждом диоцезе имеется своя семинария, и в каждой семинарии — много преподавателей, но, по причине этого нынешнего изобилия и небывалой легкости, с какой находит ныне епископ священников, могущих стать наставниками его молодому духовенству, учителя меняются после немногих лет преподавания, переходя потом на какое-нибудь менее скудное жалование. На смену им приходят совершенно новые люди, которые еще не получив какого-либо человеческого опыта, не окончив усвоение начал здравого смысла из общественной привычки, все же берут на себя курс семинарского преподавания, этот non plus ultra современной церковной науки, после которого юным служителям алтаря без колебаний доверяются должности, и они с честью освобождаются от дальнейшего ученья. Между тем религиозное знание, полученное этими юными учителями в семинарии, расчлененное на части, или вернее, сведенное к этим частям, которые кажутся наиболее подходящими, для скорого материального решения церковных вопросов, которого народ и правительство по справедливости требует от священников. Это великое знание, говорю, не находит в сердце юного священника ни корня, ни единства; не проникает хоть сколько-нибудь до его души; ибо он лишен ощущения этого знания, лишен истинного понимания его, носит его, так сказать, прицепленным к своей молодой памяти, и по причине именно этой памяти верит в то, что ему более чем опытному мудрецу, пристало быть наставником. И что же? Нужны люди с памятью? — такими же получатся и ученики. Совершенно иным, нежели речь, обращенная к памяти, был способ обучения, описанный Климентом Александрийским, применявшийся его учителем, которого он называет «сицилийской пчелой, всасывающей цветочный нектар на пророческих и апостольских лугах, чтобы произвести в душах слушателей мед подлинного и непорочного знания». Наконец, во времена, когда величина жалованья, полагающегося за должность, стала весьма надежным указателем достоинства людей, которые их занимают, не приходится сомневаться, что наши семинарские преподаватели чувствуют себя на седьмом небе от счастья в тот день, когда, уходя из семинарии, достигают приходского заработка, ибо к нему, а не к кафедре они всегда устремляли свой дух как к незыблемой цели данных ими обетов.
36. Ныне же, если таким маленьким людям доверяют обучение духовенства, не удивительно, что они, упразднив писания святых и мудрых, употребляют вместо них незначительные книжки, предназначенные, как явствует из их фронтисписов, для молодежи, и составленные соответствующими этой цели головенками. И потому как все стремится к соразмерности и подобное призывает подобное, один недостаток создает другой. Эта ничтожность и бесполезность книг, употребляемых в школе, и есть третья причина неудовлетворительности образования.
37. Имеется два рода книг. Некоторые из них — классические, возвышенные, содержащие мудрость рода человеческого, написанные представителями этой мудрости: книги, в которых нет ничего произвольного и бесплодного ни в методе, ни в стиле, ни в учении. В них не только записаны истинные подробности, одним словом, накопленные знания, но даны всеобщие истины, плодоносные спасительные учения, в которых человечество выразило себя со всеми своими чувствами, нуждами, упованьем. Существуют также и другие книги, мелкие и пристрастные, отдельные сочинения, в которых все убого и холодно; где великая истина представлена измельченной, а самому автору, измученному родовыми муками, не осталось сил на иное, как выразить в книге лишь свое истощенное чувство и свою обморочную жизнь. К этим книгам вышедшее из детского возраста человечество навсегда поворачивается спиной, не находя в них само себя, своих мыслей и привязанностей. На учебу по таким книгам варварски и упрямо обрекаются молодежь, которая хоть и отвергает их, благодаря естественному чувству, весьма часто, из-за необходимости поменять их на лучшие, подпадает под влияние развращающих книг, или приобретает решительную неприязнь к ученью, или же, подолгу страдая от школьного притеснения, наполняется скрытой и глубокой, длящейся всю жизнь ненавистью к учителям, книгам и самим истинам, в них содержащимся. Да, именно ненавистью, иногда плохо осознанной, которая непрестанно действует под разными формами. Эта ненависть, единожды объясненная, может вызвать удивление даже у того, кто носит ее в сердце, ибо она остается неощутимой для разума, сохраняя все признаки греховности и жестокой неблагодарности к наставникам, пусть даже и добрым, которые проявили столько забот, дали столько советов и обнаружили столько любви к своим ученикам.
38. В начальные времена Церкви Священное писание было единственным текстом для народного и церковного образования. Это Писание воистину есть книга рода человеческого, книга (bubliva) по определению. В этом тексте человечество описано от начала и до конца. Он начинается сотворением мира и заканчивается будущим его разрушением. В нем человек узнает себя во всех изменениях, которым подвержен, находит точный, надежный и даже очевидный ответ на все великие вопросы, которые задает сам себе. И разум его чувствует себя удовлетворенным знанием и тайной, подобно тому, как сердце его удовлетворяется законом и благодатью. Священное писание есть та великая книга, начертанная «человеческим письмом», о которой говорит пророк, ибо в этой книге вечная истина говорит всеми способами, на которые ответна человеческая речь: она то повествует, то поучает, то излагает, то воспевает. Память в ней напитывается историей, воображение наслаждается поэзией, разум просвещается мудростью. Человеческое чувство подвигается всеми этими способами: учение это настолько легко, что и простецу мнится, что оно создано нарочно для него; настолько глубоко, что ученый отчаивается достать его дна: слово кажется человеческим, но в нем глаголет Бог. Следовательно, «Писание, — как пишет Климент Александрийский, — воспламеняет огонь души, и в то же самое время ведет глаз к созерцанию, полагая в нас, как пахарь в землю, некое семя, которое в нас начинает плодоносить». Если эти слова можно применить к писаниям вообще, то тем более применимы они к Писаниям божественным.
39. Такой была книга христианских училищ; и эта великая книга в руках у великих людей, которые ее толковали, была пищей для других великих людей. До тех пор, пока епископы лично наставляли народ и духовенство, они были также церковными и общественными писателями. Следовательно, все великие произведения на протяжении первых шести веков были написаны епископами, является, так сказать, исключением из правила, найти в те времена произведения, не принадлежащие епископам, — исключение, которое выпадает на немногие особенные дарования, как Ориген, Тертуллиан и другие, кому за их великие заслуги открывалась и христианская кафедра. Эти книги, написанные епископами, составляют, так сказать, вторую эпоху в истории книг, употребляемых для наставления молодежи в христианских и церковных школах; составляют наследие, оставленное епископами низшему духовенству после того, как по причине нужд политического общества, рушившегося со всех сторон и находящего убежище в их христианской любви, они были отняты от занятия, которое почитали неразрывно связанным с их пастырским долгом, то есть от образования народа и духовенства. На это дело постепенно и неощутимо было поставлено низшее духовенство, и в первую очередь та его часть, которая была наиболее близка к епископам и по церковной жизни наиболее почитаема, то есть каноники и монахи, которые, благодаря Божественному Провидению, переживали расцвет в помощь нуждам Церкви. Эта часть духовенства, совершенно подчиненная епископам в деле христианского и церковного образования молодежи, с почтением восприняла то ценное наследие досточтимых отцов и пастырей Церкви, и стало считать его надежной нормой, которую следует соблюдать во время преподавания: так как после долгого времени еще можно было сказать, что епископы оставались наставниками молодежи, но была все-таки огромная разница, ибо вначале они учили живым голосом и личным присутствием, позже — посредством писаний, которые сами по себе мертвы. И не было никого, кто был бы способен их оживить в те несчастные времена. Низшее духовенство на протяжении следующих пяти веков не решалось сделать что-либо своими силами. Оно лишь повторяло те наставления и те сочинения, которые получило от древних отцов, ибо не имело сознания, что оно является наставником Израиля, — сознания, которое так наполняло силой епископов, — а, может быть, и оттого, что умственная деятельность духовенства была подавлена плачевными обстоятельствами времени, наполняющего все убийствами, разорением и бедствиями. Действительно, как только прекратились набеги, и варвары обосновались на завоеванных землях, то и новые наставники взялись за составление книг, которые точно отобразили характер условий, в которых пребывали их авторы, а стало быть, получились настолько ничтожные по авторитету, величию слога и убедительности мысли, чем книги древних епископов, насколько эти подчиненные служители были ниже князей Церкви по авторитету и по достоинству. Эти сочинения не могли носить на себе печать оригинальности. Они представляли собой «Компендиумы» или «Суммы», в которых научным порядком излагалось христианское учение. Такие компендиумы, с другой стороны, требовались необходимостью облегчить усвоение церковной традиции, памятники которой необычайно разрастались из века в век и затрудняли изучение. Такого рода книги составили эпоху схоластической теологии, которую можно назвать явлением характерным для деятельности именно духовенства второй ступени, то есть пресвитеров. Первый из этих компендиумов, достойным обозначить начало эпохи, был составлен в XII веке Мастером Сентенций, как именовали Петра Ломбардского. Прекрасная мысль — собрать воедино учение, разбросанное по великим памятникам церковной традиции. В этих последних все вещи с необходимостью повторяются тысячи раз, от чего в тысячи раз увеличивается и труд учащегося. Но в компендиумах христианское учение сократилось не только благодаря тому, что их составители совершенно пренебрегли всем, что было обращено к сердцу и к другим способностям человека, заботясь удовлетворить один лишь разум. Следовательно, эти новые книги более не говорят с человеком, подобно древним. Они говорят лишь с частью человека, с его единственной способностью, которая не есть весь человек. Богословская наука выиграла этим, но знание уменьшилось. Школы же, таким образом, приобрели тот узкий и ограниченный характер, который сформировал из ученых особый класс, отделенный от остального человечества, которому был оставлен лишь здравый смысл, чтобы обходиться без тонких рассуждений. Это следствие было естественным. Формирование полной, убедительной речи, обращенной ко всему человеку, было в характере епископа, бывшего не просто преподавателем, но и отцом и пастырем, которому дана была миссия не только доказывать истину, но и заставлять любить ее и ради нее спасать человека. Священник не может столько и не чувствует за собой обязанность к этому: следовательно, ограничивается тем, что холодно предоставляет истину взорам учащихся, которые мыслят с ним, как равные с равным. Его метод научен, то есть не имеет отношения к искусству убеждать, которое требует различных установок, но связан только с объективным порядком учения, который абсолютен и неизменен. Все это также уменьшает полноту изложения и легко вводит в оборот тот элемент рационализма, наиболее полным образом развившийся в XVI веке в протестантизме, в пределах которого священная наука и религия Христова совершенно вышли из ведения духовенства и совершенно, так сказать, обмирщились.
40. Схоластические компендиумы и суммы достигли вершины своего развития в XIII веке в чудесном сочинении святого Фомы Аквинского. И учителя, которые наследовали друг другу в христианских школах вплоть до наших дней, хоть и несказанно обогатились от расцвета изучения всего, что касается истории, критики, языков и стилистического изящества, то в глубинном понимании учения они все же ограничились тем, что следовали за схоластиками, повторяли, снабжали примечаниями, сокращали их, подобно тому, как учителя шести первых веков церковной истории поступали со святыми отцами. Пусть не покажется оскорбительным это сравнение, правоту которого ощутит каждый, кто не остановится на поверхности вещей. Расцвет словесности, происшедший в XV и XVI веках привлек внимание людей, которые, поступились спекуляцией в пользу воображению и чувству, оставили основу христианской философии, которая погибла, подобно тому, как раньше погибло величие и полнота изложения. Более не была ясной важность внутренних великих смыслов вероучения, которые признавались лучшими из схоластиков, подобно тому, как последними была потеряна из виду важность возвышенного и полного способа изложения, применявшегося ранними отцами. Схоластики сократили христианскую науку, лишив ее всего, что принадлежало чувству и делало ее действенной. Их ученики (повторим здесь, что ученики не могут быть более учителей) продолжили это сокращение, искоренив все самое глубокое, внутреннее, существенное, и избегая говорить о самых великих началах христианской науки, под предлогом облегчить ее изучение, хотя на самом деле лишь потому, что сами уж в них ничего не понимали. Так они свели христианскую науку до убогих материальных формул, изолированных следствий, практических сведений, без которых не может обойтись иерархия, если желает пред взором народов вести религиозные дела тем поверхностным способом, каким они велись и раньше. Такова поэтому четвертая и последняя эпоха в истории книг, применявшихся в христианских школах: эпоха теологов, пришедших на смену схоластикам. И по этим ступеням — Писания, святых отцов, схоластиков и теологов — мы, наконец, пришли к этим чудесным текстам, которые применяются в наших семинариях, и которые внушают нам такое притязание на знание, такое презрение к старшим. Эти книги в будущем веке, куда направлено упование непреходящей Церкви, будут, как я верю, осуждены, как самое ничтожное и пошлое из того, что было написано за восемнадцать веков, которые насчитывает Церковь. Книги эти, одним словом, без души, без принципов, без красноречия и без метода, ибо в регулярном и систематическом распределении предмета, которое почитается за метод, их авторы исчерпывают все свои интеллектуальные способности. Сами книги же, наконец, не будучи обращены ни к чувству, ни к разуму, ни к воображению, не являются ни епископскими, ни пресвитерскими, а со всем правом их можно назвать мирскими, ибо не требуют они иных учителей, ни иных толкователей, которые имеют глаза, чтобы читать, ни иных учеников, которые имеют уши, чтобы слышать.
41. Но если ничтожные книги и ничтожные учителя шагают в ногу, разве может из этих двух элементов составиться великая школа, разве может иметься достойный метод обучения? — Нет. И недостаточность метода есть четвертая и последняя причина язвы, о которой говорим, то есть недостаточного образования духовенства в наше время.
Мы уже отметили, что нравы духовенства пострадали в Церкви в то время, когда разделилось образование сердца от образования разума. Позднее были сделаны попытки помочь беспредельному развращению, — естественному следствию такой разобщенности, — и ныне в наши хорошо устроенные семинарии введено было благонравие, или, по крайней мере, порядок. Но не был усмотрен корень зла, никто не подумал исправить несчастное разделение теории и практики, не было решено научить наставников быть также и отцами, а «для того, чтобы быть отцом, — говорит Златоуст, — недостаточно родить, но необходимо и хорошо воспитать юношу». Все, что было сделано, могло служить лишь, так сказать, побочной помощью и поддержкой, чтобы укрепить упавшие нравы, но этого, несомненно, недостаточно для Церкви: необходимо, чтобы добрые нравы духовенства нашли свой корень и питание в самой полноте и нерушимости учения Христова, ибо здесь не только нужно образовать честных людей, но христиан и священников, просвещенных и освященных во Христе. Это было первым принципом и основанием применявшегося в первые века метода: теснейшим образом связанные друг с другом и рождающиеся одна от другой наука и святость. Более того, истинно можно сказать, что наука рождалась из святости, ибо первая нужна была лишь ради любви ко второй, наука нужна была потому, что содержала святость в собственной утробе, а другого ничего не было нужно. Таким образом, все было соединено: и в этом единстве состоит подлинная природа учения, предназначенного для спасения мира: это не есть чистое идеальное учение, но практическое и реальное. Поэтому, если из нее удалить святость, разве мы сможем верить, что в ней останется преподанная Христом мудрость? Нас обманула бы подобная уверенность: мы почитали бы себя мудрыми, будучи глупцами; мы приняли бы за учение Христово его мертвое и тщетное изображение, лишенное силы и всякого признака жизни.
42. Вот каким образом желание практической истины руководило святым Папием, известным учеником апостолов: «Папий, — говорит Евсевий, в своей «Истории», — наслаждался общением не с теми, кто говорит много, но с теми, которые обучали бы его истине. Не искал тех, кто провозглашал новые максимы, изобретенные человеческим духом, но тех, кто сообщал ему заповеди, оставленные нам Господом на укрепление нашей веры, которым сама Истина обучила нас. Когда он сталкивался с кем-нибудь, кто был учеником древних, он заботливо собирал все их речи. Спрашивал, например, о том, что сказал святой Андрей, святой Петр, святой Иоанн, святой Филипп, святой Фома, святой Иаков, святой Матфей, или кто-либо другой из учеников Иисуса Христа, как то Аристон, или Иоанн Старший. Поскольку он находил, что советы, добываемые им из книг, были менее полезны, чем полученные от живого голоса тех, с кем он общался, он замечал в своих писаниях, что был учеником Аристона и Иоанна Старшего, часто их цитировал и приводил много вещей, о которых говорил, что изучил от них».
В этом описании, данном Евсевием, мы можем видеть, как чистая любовь к плодоносной истине (которая характерна для учения Христова) без тщетного любопытства побуждала тех святых людей первых времен не столько желать знаний, сколько проникать истину духом, ощущать ее внутренним вкусом, напитываться ею, как жизненным и насущным хлебом. Следовательно, преподавание зависело не настолько от книг, сколько от живого голоса, одному лишь которому доверялись самые возвышенные тайны: именно живого голоса желали более всего ученики, ибо на себе испытывали его животворность.
Это обстоятельство формирует одно из достоинств метода, применяемого великими для образования великих, который состоял в том, что обучение не заканчивалось кратким ежедневным уроком, а состояло из непрерывной беседы молодых церковников с великими епископами. Это преимущество естественным образом исчезло, как только преподавание было передано исключительно в руки низшего духовенства, то есть в руки чистых наставников, а не пастырей.
43. Наука одна для всех — добрых и злых, но живая и действенная истина принадлежит лишь добрым. Следовательно, там, где речь идет лишь о преподавании науки, не нужно проявлять особенной заботы о нравственных качествах наставников, как того настоятельно требовали древние, ибо они желали святую истину, и внушали в глубину души, что таким же святым должен быть и человек, ее преподающий. Равным образом происходит, что не требуется нравственного отбора учеников, когда речь идет о чисто научном, а не нравственном образовании. Там же, где, напротив, ищут нравственной мудрости преподавания, имеют и большую заботу о том, чтобы изгнать из школы всех, кого не подвигает святое желание этой мудрости. Об этом заботились в первые времена, когда было гораздо легче мудро избирать учеников святилища, ибо был на руках единственный и надежный нравственный критерий различия между призванными и не призванными. Сами же юноши, вошедшие в училище, уже знали, зачем идут и какое учение должны усвоить. Кроме того, благочестивая и практическая истина, в отличие от истины чисто идеальной, имеет неотъемлемую черту внушать к себе уважение и поклонение, как тому, кто ее получает, так и тому, кто ее сообщает, ибо природа ее, по сути, священна и божественна. Так что те, которые имеют возвышенный долг преподавать ее другим, как правило, чувствуют отвращение и неприязнь, когда вынуждены сообщать ее недостойным, ибо им кажется, что тем самым они становятся как бы нечестивцами, оскверняя и нарушая ее почтенную святость. Глубоко чувствуют они смысл слов, которыми Христос запрещает бросать жемчуг свиньям. По этой причине древние отцы, как и описывает Климент Александрийский, «испытывали временем и судили внимательным суждением, избирая способного слушать их слова, наблюдая за его речью, нравами, привычками, жизнью, движеньями, одеждой, внешним видом, исследуя тем самым, был ли он перепутьем, или камнем, проторенной дорогой, или плодородной почвой, лесом, или добрым полем, тучным и рыхлым, способным умножить посеянное». И, по словам того же Климента, подражали Христу, который «не предназначенное для многих не открыл многим, но лишь малому числу, о которых знал, что они достойны, ибо не только могли воспринять, но и воспитать себя», то есть праведность своей жизни исполнить истину, постигаемую разумом. Но если так действовать, то мало будет священников. И у Климента нет иного ответа на это возражение, а только этот: «молите Господа жатвы, дабы послал делателей на жатву свою».
44. Принцип, согласно которому следовало «сообщать в церковном преподавании живое слово Христа, а не слово человеческое и мертвое», приводил еще к одному следствию. Все науки самопроизвольно подчинялись этому слову, и от него получали единство, ибо слово это служило и поклонялось Христу, располагая души и умы лучше чувствовать красоту и ценность евангельской науки. Следовательно, не давалось двух образований, — одно языческое и другое христианское, одно светское и другое церковное, одно противоположное и враждебное другому. Не развращались юноши, проникновением в их сердца духа языческих писателей, человеческих заблуждений и ошибочных целей. Не надо было затем их переучивать и выправлять посредством христианских и церковных максим, ибо внушалась им одна цель: учение Христово. Оно господствовало над всем: даже светские науки служили укреплению веры, и вследствие этого метода из училищ, принадлежащих Пантенам, выходили Оригены, а из школ последних — Григории Чудотворцы.
45. Во время, когда все получало единство из единства самого принципа, из единственного предмета истинно христианского учения, этот истинный и спасительный принцип соделывал науки полными и всеобщими. Он все охватывал собой, в особенности же всю религию, ее сокрытые тайны, ее глубокие начала, ее великие максимы, одним словом, всю ее систему: не было произвольных пропусков, несправедливых исключений для каких-либо частей учения, и преимуществ — для другой: любили и искали одно лишь слово Христово, потому и старались проникнуть во все, что можно было исследовать в этом слове, в котором искали скрытую жизнь, передавали ее друг другу вместе с молитвами, со святыми слезами, с богослужением, откуда происходила благодать, сверхъестественным образом питающая божественным светом умы, не насыщающиеся справедливостью.

Глава III. О язве на ребрах святой Церкви, которая есть разобщенность епископов

47. Божественный Творец Церкви перед тем, как оставил мир, молил небесного Отца, чтобы апостолы составляли совершенное единство, как и Он с Отцом составляют совершеннейшее из единств, имея одну и ту же природу. Это возвышенное единство, о котором говорил Богочеловек в дивной молитве после Тайной вечери, за несколько часов до Своих страстей, изначально было внутренним единством веры, надежды, любви. Но этому внутреннему единству, которое никогда не может уменьшиться в Церкви, должно было отвечать внешнее единство, подобно тому, как следствие отвечает причине, выраженное — выражению, изделие — чертежу или плану, согласно которому оно сделано. «Одно тело и один дух», — говорит апостол, и эти слова вмещают в себя все, ибо под телом подразумевается единство в порядке внешних и видимых вещей, а под духом — единство в порядке тех вещей, которые ускользают от нашего телесного зрения. «Один Господь, одна вера, одно крещение, один Бог и Отец всех, Который над всеми, и через всех, и во всех нас». Таким образом, опять проявляется единство божественной природы, поставленное в дивную основу того единства, которое должны составить люди, — те рассеянные, которых Христос собрал под Свои крылья, как наседка собирает цыплят, и соединил их в единую Церковь. Таков источник того единства епископов Церкви Христовой, которое так чутко ощущалось первыми из них, и которое святой Киприан красноречиво выражал в книге, озаглавленной именно так: «О единстве Церкви».
48. Апостолы имели и выдающимся образом сохраняли это двойное единство, ибо что касается внутреннего, все сообща обладали, так сказать, одним и тем же учением и одной и той же благодатью; что же касается внешнего единства, то лишь один среди них был главой и «началом этого единственного епископата, — как говорит великий карфагенский епископ и мученик, — которым все они твердо обладали». Только одному было дано в особенности то, что было дано всем сообща, и на одном, как на единой и неделимой скале, была построена та Церковь, для которой основанием равным образом служили все вместе, расположенные с ним и над ним.
49. Осознанность этого совершенного иерархического единства, которое является прекраснейшим выражением и почти отблеском единства внутреннего и духовного, наполняло грудь первых апостольских преемников, которые, даже будучи рассеянными по разным народам, чувствовали, что составляют единую, я бы сказал, облеченную высшим авторитетом личность, и сообща воплощают тот божественный идеал благодетельной власти, который подобно Богу неделимо пребывает во всяком месте. Они знали, что это чудесное единство было заветом, который Христос оставил Своим посланникам перед смертью, то есть перед тем, как пролить кровь, запечатлевшую этот новый и вечный Завет. Действительно, единство Его последователей, символически выраженное в евхаристическом хлебе, и также в Его нешвенном хитоне, покрывавшем божественную плоть, было как бы последним знамением всех обетов Христа, и должно было стать плодом Его безграничных страданий, ибо Он сказал Отцу: «Отче Святой! соблюди их во имя Твое; тех, которых Ты Мне дал, чтобы они были едино, как и Мы».
50. И поскольку в умах и еще более в сердцах древних епископов царила великая идея единства, они не пренебрегали ничем, что могло связывать их вместе, ради сохранения совершенно одинаковой веры. Ничто они не любили сильнее совместности и согласованности деяния, что весьма важно для управления Церковью Божьей. Кто рассмотрит широту управления Церковью, распространенной среди всех народов земли, несомненно, изумится повсеместности такого единодушия в учении, в дисциплине и даже в обычаях. И насколько же немногочисленны и несущественны различия, которые могут при этом встретиться.
51. Но благодаря чему порождалось, из чего происходило такое положение вещей?
1°. Из личного знакомства епископов друг с другом: это знакомство начиналось между ними еще до их возведения в епископский сан, и было естественным следствием достойного воспитания, благодаря которому вырастали великие люди, из коих всегда избирались впоследствии епископы Церкви. Так что они либо были соучениками в школах других великих епископов, либо нарочно предпринимали путешествия для взаимного знакомства. Они не пренебрегали длинными и крайне трудными странствиями, для того, чтобы насладиться видом великого, известного святостью и ученостью человека, иметь неоценимую возможность слышать его голос и получить пользу от его беседы; и это благодаря существующему мнению, что одних только книг не достаточно для сообщения мудрости в том смысле, в каком понималось это слово, — то есть не бесплодного знания, а внутреннего разумения, глубокого чувства, деятельной убежденности, — но, напротив, присутствие, голос, жесты и даже самые незначительные действия великих людей способны сообщить мудрость, зажигая в молодых искру гения, которая погибает, или остается погребенной и неподвижной там, где пребывает, так сказать, в недосягаемости от другого гения.
Св. Иероним прибыл из Далмации в Рим, чтобы получить там начальное образование; потом путешествовал в Галлию, где посетил всех подвизающихся там мужей; направился в Аквилею послушать св. епископа Валериана, под началом которого, как о том сохранилась память, находилось множество известных людей; после этого поехал на восток, к Аполлинарию Антиохийскому, стал учеником Григория Назианзина в Константинополе, и будучи уже седовласым старцем, не погнушался в Александрии получить из уст слепого Дидима то понятие истины, на поиски которого в те времена направлялись лишь путем смерти. Чего же более? Разве не для познания одного только вопроса церковного учения изъездил он полмира? Примером этому служит и священник Орозий, который из Испании поехал в Африку, чтобы выучиться у св. Августина способу оспаривать ереси, затопляющие в те времена Церковь. И он остался там для той же цели, для чего и св. Иероним поехал жить в Палестину. Так обучались богословию величайшие священники древности. Так величайшие мужи духовенства не жалели трудов, чтобы узнать друг друга!
52. 2°. Из постоянной переписки, которую непрерывно вели между собой даже самые отдаленные епископы, хотя им не хватало средств, доступных нам сегодня. Например, св. Вигилий, епископ Тридентский, послал в дар св. Иоанну Златоусту, епископу Константинополя, вместе с дружественным письмом часть мощей Анаунских мучеников, а другую часть — в Милан св. Симплициану. Кроме этих частных писем, выражающих дружественное отношение одного епископа к другому, между собой переписывались и сами Церкви, особенно главные с подчиненными, и в этой благочестивой переписке участвовали и духовенство, и народ. Достопочтенные послания публично читались в праздничные дни. Таковым был пример, преподанный апостолами своим преемникам: таковы послания св. Петра, св. Павла, св. Иоанна, св. Иакова, св. Иуды, которые доселе сохраняются в корпусе канонических Писаний; таковы послания великих понтификов св. Климента, св. Сотира  Коринфской Церкви; также и послания св. Игнатия, св. Дионисия Коринфского разным Церквам, и в особенности, Римской Церкви, а также многие другие.
53. 3°. Из взаимных посещений одних епископов другими, подвигнутыми братской любовью, или ревностью в делах Церкви; и не только ради одной им доверенной поместной Церкви, но гораздо более — ради Церкви вселенской, ибо все они сознавали, что являются епископами кафолической Церкви, и что одна епархия не может отколоться от единого корпуса верующих, так же как и какой-нибудь член не может отделиться от тела. Ибо как каждый член человеческого тела нуждается в приливе той массы крови, которая протекает по всему телу, до последних границ пронизывая его посредством толстых и средних жил, а так же и капилляров, и повсюду, так сказать, меняясь и перемешиваясь из сосуда в сосуд, так что невозможно приписать одну часть крови в собственность руке, другую же — в собственность ноге, ибо все является общим для всего тела (и то же самое можно сказать по поводу многих других жизненных соков, которые согласно собственным законам обращаются по всему телу, и об одновременном действий всех органов, согласных в произведении одного и того же следствия, то есть жизни, в которой каждая отдельная часть тела участвует и живет не потому, что обладает своей особенной жизнью, но потому, что имеет свою часть в целом). Точно так и в Католической Церкви, где каждому отдельному диоцезу подобает жить жизнью вселенской Церкви, сохраняя с ней непрерывное жизненное общение и получая от нее спасительное влияние. И если он ненадолго от нее отпадает, тотчас делается как бы мертвым, или же если случается препятствие общению с Церковным телом, его жизнь становится слабой и немощной, по причине препятствия, которое его душит и обессиливает, уподобляя тесно затянутым путами рукам, лишенным чувствительности и подвижности, если только не руке, которая после несчастного случая подверглась параличу, и кровяной ток в ней уже замедлился, функции ослабли или прекратились. И если эти идеи не внедрятся в обучение наших духовных лиц, то с необходимостью получим епископов, взгляд которых едва достигает пределов собственного диоцеза, а мысли полны убеждения, что епископский долг весьма неплохо исполнен, если они регулярно появлялись в кафедральном соборе, или в семинарии, совершая, в какой-то мере, внешнюю службу диоцеза, не вызвав нареканий со стороны мирян, и, наконец, материально исполнив предписания архиерейского Служебника и Требника.
54. 4°. Из частых совещаний и соборов, особенно поместных. Единство Церкви подразумевало единство воли и убеждений. Достигнуть этого бессильно авторитарное господство одного лица, которое в полном одиночестве привлекает к себе зависть и враждебность, как правило, не просвещая, а еще более отягчая все, что подвластно ему. Об этом сам апостол говорил: «все мне позволительно, но не все полезно».
Отсюда происходила и необходимость в народном гласе, который в те времена, можно сказать, был верным советчиком правителей Церкви, и тот отчет, который сам епископ представлял народу обо всем, что он предпринимал в руководстве диоцезом. Эти уступки и снисхождения к воле народа везде, где только было возможно, сами по себе желанные и приятные, весьма были присущи епископской власти — власти наивысшей, которой под силу все, но не так, как земному царю, ибо ей под силу все лишь для добра, и ничто ко злу, ибо по самой сущности своей власть эта украшена смирением и великой скромностью, во всем весьма разумна, и поэтому сильна своей мягкостью. Отсюда происходила привязанность епископов к их пресвитерам, у которых они спрашивали совета во всем, что касалось управления Церковью, чтобы те, кто был исполнителем, участвовали также и в принятии решений, дабы решения эти получались согласными с общим устремлением, а общий дух и основания их были бы знакомы тем, кому надлежало приводить их в исполнение. Отсюда же берут начало и соборы, на которых все епископы одной и той же области (provincia), как истинные братья, дважды в год совместно обсуждали общие дела. Они советовались друг с другом по поводу трудных случаев, которые встречались им в их частном управлении, и согласовывали между собой все, что служило для искоренения беспорядков; решали дела, назначали почившим епископам преемников, которые бывали утверждаемы епископами одной и той же области и были им не только знакомы, но и желанны, и были таковыми, что наилучшим образом способствовали сохранению той совершенной гармонии, которая сплачивала корпус епископов. Отсюда, наконец, брали начало высшие соборы — национальные и вселенские.
55. 5°. Из авторитета митрополита, руководившего всеми епископами одной и той же области, а также важнейшими кафедрами, главенствующими над несколькими областями и митрополитами. Это хорошо упорядоченное церковное управление чудесным образом соединяло и, так сказать, сцепляло в себе самом церковное тело. Иерархия же не была тщетной и служила не для одного лишь почета.
56. 6°. И наконец, прежде всего, из авторитета великого понтифика — краеугольного и вовек неколебимого камня среди несметного множества камней, из которых составлено здание епископского корпуса; камня, который стоит в основе истинного фундамента, дающего воинствующей Церкви ее самость и вечность. К нему обращались при каждой насущной необходимости все епископы и все Церкви мира, как к отцу, судье, учителю, средоточию, всеобщему источнику. От него черпали утешение претерпевшие гонения пастыри, получали милостыню обедневшие и нищие, равно как и верующие всех народов. От него весь католический мир набирался света, имел защиту, спокойствие и безопасность.
57. Таковы были шесть золотых колец, составляющих прочнейшую цепь, которая сплачивала корпус епископов в самые прекрасные времена Церкви — действительно золотые! Ибо созданы были эти кольца не из какого-либо другого вещества, а из святости, братской любви, верности слову Христову и апостольским примерам, из ревности о Церкви, основанной на крови Христа и преданной в руки епископов, из всегда присутствующего в их душах страха и трепета перед тем счетом, который предъявит им в некий день Сам Господь и невидимый Глава и Пастырь Иисус Христос.
Мы видели, что нашествия варваров, свергнувших римское господство, положили начало тому периоду истории Церкви, который можно назвать периодом подвижности, когда она поднимается из своего застоя и начинает новое шествие. В этот период она развивает новую деятельность, ранее скрытую в ее лоне за неимением повода к проявлению, и оказывает на человечество новое действие со многими благотворными последствиями. Период, о котором мы говорим, характеризуется «входом епископов в политическое управление»: целью же Божественного Провидения в этом важнейшем событии было, как мы сказали, добиться того, чтобы религия Христа проникла в самую глубь общества, и освятила его своим господством. Эта цель была достигнута, ибо Провидение неминуемо и определенно, но достигнута она была ценой тяжелейших зол, ибо человеческие деяния, которыми оперирует Провидение, с необходимостью ограниченны и несовершенны. Одним из этих зол, кроме тех, о которых мы уже говорили, было разъединение епископов — страшный удар копьем, рассекший грудь и пронзивший само сердце возлюбленной невесте Христовой!
58. Мы должны увидеть, какие ступени прошла в своем развитии эта неслыханная жестокость. Но сначала пусть будет мне позволено сделать наблюдение о законах, согласно которым Бог устраивает дела святой Церкви.
Церковь имеет в себе божественное и человеческое начало. Божествен вечный замысел о ней и главное средство, благодаря которому этот замысел исполняется, то есть помощь Спасителя. Божествен, наконец, завет о том, что это средство никогда не уменьшится, что у святой Церкви всегда будет достаточно света для познания истинной веры, и благодати для возрастания в святости, благодаря всевышнему Провидению, располагающему всем на земле, согласно своему внутреннему порядку. Затем, кроме этого основного средства, человеческими являются все иные средства, которые участвуют в исполнении замысла Всевышнего: ибо Церковь есть общество, составленное из людей, и пока те находятся на земном пути, они подвержены несовершенствам и слабостям человеческой природы. Отсюда происходит, что это общество в своей человеческой части, развиваясь и прогрессируя, подчиняется общим законам, которые руководят судьбой всех остальных человеческих сообществ. И все же эти законы, ведающие развитием человеческих обществ, нельзя безоговорочно применять к Церкви, именно потому, что она не является полностью человеческим обществом, но частично божественным. В качестве примера скажем, что закон, согласно которому «каждое общество имеет начало, развивается до своего совершенства, а затем претерпевает упадок и гибнет», полностью невозможно приложить к Церкви, которой помогает сила, находящаяся по ту сторону человеческих дел, бесконечная сила, восполняющая потери, вселяющая новую жизнь, когда ветхая ослабевает. Именно по причине того, что это особенное и единственное общество имеет в себе нечто внешнее и высшее по отношению к чисто человеческим сообществам, оно не продвигается по общему для них пути. В итоге, Церковь так же непоколебима, как и человеческое общество, взятое в целом, которое было сотворено вместе с человеком и уничтожается лишь вместе с последним представителем этого вида.
Поскольку иные частные человеческие сообщества формируются, разрушаются и заново объединяются, для них имеется период разрушения, который следует за периодом формирования и предшествует другому периоду нового становления. Но эти организующие и критические периоды невозможно приложить ни к человеческому обществу в целом, ни равным образом к Церкви Христовой, существующим всегда, но лишь к их акцидентальному модусу: лишь этот последний организуется, разрушается и вновь организуется. Время, когда начинает действовать руководящая организацией сила, можно назвать порой шествия (marcia); Время, когда организация закончена, можно назвать порой застоя (stazione). Церковь последовательно проходит эти два периода. Видно, что она то движется к какому-нибудь новому великому развитию, то пребывает в покое, будто уже достигла цели своего пути.
59. Другое наблюдение следует сделать по отношению к закону, который ведает развитием общества, прежде чем приложить его к Церкви. Выходит, что в других сообществах новое становление следует за разрушением, ибо сообщество стремится наилучшим образом восстановить то, что было разрушено ранее. Но в Церкви разрушение и восстановление одновременны, ибо они не воздействуют на один и тот же объект, как случается в других сообществах, но в то время как разрушается один порядок, одновременно с этим устанавливается другой. Приведем пример из той удивительной эпохи, когда духовенство по причине нашествия варваров было принуждено к участию в светском управлении, — пример из эпохи шествия Церкви Божьей, эпохи, которая составляет главный предмет нашего внимания.
Прогрессом Церкви в то время, новым порядком, который находился в процессе становления, было освящение гражданского общества. Это общество, до того времени языческое, должно было обратиться в христианство, то есть должно было согласовать все свои законы, свою конституцию и даже свои обычаи с Евангелием — новым законом любви и благодати. Но одновременно с этим развитием разрушался другой порядок вещей, и наблюдался в Церкви также и регресс, ибо новое направление, устремляющее Церковь к гражданскому обществу, несло с собой и вышеуказанное неудобство, ибо епископат, оторванный от своей природной деятельности — наставничества и богослужения, — был брошен в море мирских дел. Это занятие было для духовенства неожиданным и незнакомым искушением, опасность которого хотя и была очевидной, но искусство сопротивляться ему и преодолевать его еще не было усвоено опытом. Следовательно, на своем пути человечество впало в ужасное испытание: святость духовенства пошатнулась, исчезли прекраснейшие правила, наикрасивейшие церковные обычаи. Вот разрушение, происходившее наряду со становлением. Такова, скажу еще раз, человеческая ограниченность! Она проявляется и в Церкви, которая своим новым прогрессом и развитием подвержена также изменениям и ухудшениям, хотя природа последних всегда акцидентальна.
60. Но что следует за всем этим? После того, как становление, которое Бог намеревался произвести, совершилось, после того, как прошел период разрушения и уничтожил все, что было оставлено Провидением, так сказать, ненасытности этого разрушения, то несколько кратких мгновений кажется, что этот происшедший разгром угрожает самому существованию Церкви, и может поглотить в открытой перед ней пропасти и все то, что одновременно с разрушением было установлено. В таком испытании Церковь возмущена, — лишь вера поддерживает ее, и в этом возмущении обращает она слезные прошения своему Божественному Творцу, Который спит в терпящем крушение челне. Тогда бьет час Его пробуждения, тогда Он запрещает ветру и морю. В это время опыт бывает обретен: по опыту познаются следствия разрушительного начала, и мысли, наконец, направляются на нахождение средства против него. В это время начинается новый период, когда приходит решение исправить повреждения, полученные кораблем в долгом и трудном плавании: приходит эпоха застоя, ибо эти возмещения не продвигают Церковь вперед, не дают ей какого-нибудь нового и большого развития, но лишь залечивают, так сказать, те ее части, которые слишком пострадали от нелегкого путешествия. Между тем, однако, проходит значительная часть пути, и после наладки уже неуязвимый корабль снова должен идти навстречу новым морям, новым ветрам, новым бурям.
61. Из-за этого порядок Божественного Провидения в управлении Церковью таков, что организующая сила всегда более значительна, чем та, которая ведает разрушением: поскольку две силы работают одновременно, все должно происходить с наибольшей скоростью и без потерь времени, но чтобы после окончания их действия следовал бы для Церкви такой отдых, при котором не было бы уже больших путешествий, ни великих предприятий, но чтобы стало возможным спокойно и тщательно исправить полученные повреждения, пока не придет время пуститься в новое смелое плаванье. Уже на протяжении многих веков после памятного 1076 года, и с новой силой после Тридентского собора, происходит работа по скрупулезному исправлению церковной дисциплины и обычаев. Кто знает, может быть, близится, время, когда великий корабль снова покинет свой причал и поднимет паруса на открытие нового и, быть может, более пространного континента!
62. Продолжим наш путь. В предыдущих главах мы видели неустанную работу, которую в века, следующие за первыми шестью, разрушающая сила развернула против Церкви в области образования народа и духовенства. Продолжим ныне рассмотрение этой враждебной силы, приложенной на разрушение единства между епископами.
Первые преемники апостолов, бедные и лишенные всего, общались друг с другом с навеянной евангелием простотою, которая есть выражение одного лишь сердца. Благодаря ей человек непосредственно открывает ближнему себя самого, и общение между рабами Божьими становится таким легким и приятным, полезным и святым. Таково было общение между первыми епископами. Но когда они были окружены и, как рвом, обложены светской властью, доступ к ним затруднился. Мирская гордыня изобрела постоянные титулы, определила вещественный церемониал, требуя от самолюбия людей щедрых жертв, которыми должно было оплачиваться их общение с прелатами, а зачастую — и дань унижения, составленную из притворства и лжи. По причине этих все возрастающих требований дошло, наконец, до того, что одни лишь предварительные попытки общения христиан с князьями Церкви оказались нагруженными настолько избыточными и вычурными формальностями, что часто не допускали возможного, то есть разумного решения. Таким образом, ум пастыря стада Христова, достойный размышлять о великих истинах и находить благоразумные советы, оказался исчерпанным в изучении нового церковного права, которое рождалось из нового церемониального кодекса, и заботе о нем. Следовательно, их характер сделался недоверчивым, мрачным, осторожным и обманчивым. Все это зашло еще дальше. Собор епископов, сам по себе сладостный и легкий, потребовал с тех пор серьезных и долгих размышлений, ибо, прежде чем только примкнуть к нему необходимо было большое желание изучать его церемонии, тугой кошелек для поддержания нужных на это расходов, много времени и сил вынести настолько тяжкие правила этикета, что порой нужно гораздо меньше усилий, чтобы довести до смерти ослабших стариков.
63. Эти препятствия, которые отдалили епископов друг от друга и окружили их, так сказать, отталкивающей атмосферой, являются верным знаком гордыни, прокравшейся в их сердца. А бывает ли для разделения и даже схизмы иная причина, сильней гордыни, которая всегда соединена с двумя ее прислужницами — вожделением к богатству и стремлением к власти? Постоянным фактом церковной истории является то, что «повсеместно, где с епископской кафедрой на долгое время соединялась слишком большая светская власть, там всегда проявлялись причины раздоров». Здесь перед мысленным взором возникает Константинополь. Не прошло и века после его основания, как епископы нового Рима, усиленные близостью императора, дерзнули возвыситься над наиболее древними и почтенными кафедрами и после многих прений получить второе место в Церкви. Не удовлетворившись, они стали соперничать с Римом, что привело к роковой греческой схизме. Вот одна из очевидных и ужасных следствий земной власти, которая соединилась с Константинопольской кафедрой, — потеря Церковью Востока! На западе нашему взору открывается Равеннский экзархат, основанный в VI веке. Он скоро возбудил непокорность и неподчинение местных архиепископов Риму, так что смирить их удалось лишь при помощи крайних средств. Огромным источником раздоров и разногласий в западной Церкви были появлявшиеся там многочисленные антипапы, и, наконец, происшедшая в XIV веке великая западная схизма, которая даже после преодоления оставила глубочайшие зародыши разделения, зависти, скрытой враждебности между христианскими народами. Эти зародыши были усилены всем, что было сделано по вопросу схизмы приснопамятными соборами в Пизе, в Констанце и в Базеле. Именно эта схизма и подготовила отпадение Севера от Церкви, происшедшее веком позже. Преодоленная материально, схизма все-таки продолжается и своим нечестивым духом неустанно работает под покровом аулицизма и галликанизма. Ее плоды — эти плохо продуманные церковные начинания, проведенные императором или великим герцогом; или слепые амбиции четырех немецких архиепископов, которые, борясь против единственного Апостольского престола, законного покровителя их земных государств, потеряли свои владения; или вообще все то, что недавно желали, говорили и пытались сделать в одной католической столице для того, чтобы поставить там патриарха и вызвать новую схизму.
64. Эти нечестивейшие разделения, раздирающие грудь Невесте Христовой, не удивляют, если вспомнить, что если первые епископы и должны были погрузиться в земные дела, то все же имели сердце настолько святое и дух настолько подобающий епископу, что все это они делали лишь с бесконечной болью и слезами. Для их преемников дело обстояло несколько иначе. Все те, кто был исполнен мирским духом, вожделением к богатству и стремлением к светской власти, сами по себе весьма далеко отстояли от епископата бедного и трудящегося над проповедью Евангелия и непосредственно пекущегося о душах, ибо не находили в нем ничего кроме забот и тревог, и, более того, часто видели гонения, лишения и мученичества. Настолько огромной была сила и настолько великим — дух жертвенности, требующийся для этого, что верно можно было о нем сказать словами апостола: «кто епископства желает, доброго дела желает». Но святые люди избегали его по иной причине, ибо видели в нем совершенно божественное достоинство, каким оно раскрывается лишь взору веры, и к коему может призвать и возвысить лишь Сам Бог, они же, исполненные смирением по отношению к себе самим, не считали себя и мало наделенными теми добродетелями, которых по своей природе требовало это великое и божественное служение. Получалось, что поскольку не представлялся никто стремящийся к епископской кафедре, Церковь была свободна в своем выборе и сама шла на поиски наиболее святых людей с бесстрастным суждением, то есть людей, суждение которых никак не могло быть поколеблено или возмущено ни благорасположением избирателей, ни какими бы то ни было кознями кандидатов. Таким образом, выбор падал на лица, наиболее блиставшие благочестием и мудростью. Но как только епископат перестал быть чисто духовной властью, и к нему прибавились администрирование несметными богатствами и забота о светском управлении, то этот добрый порядок изменился. Он стал более отталкивающим для святых людей, которые всеми силами скрывались вдали от него до той степени, что посредством обетов обязывали избегать его бремени, как это сделали те поистине апостольские мужи, основавшие три века назад, имея во главе Лойолу, сообщество неустанных работников в винограднике Господнем. И в то же самое время к епископству устремилось гораздо более конкурентов, чем требовалось, то есть все те, кто искал земной удачи, и перед кем были закрыты иные ворота, более трудные для открытия, нежели двери Церкви.
Именно в то время и родилось внешнее благочестие и формальность поведения благородных: родилась заслуга плебеев, которая заключалась скорее в способности ловко вести дела или хорошо знать каноническое право, чем в рвении искусно владеть мечом слова Божия и вести души к спасению. С той поры земные князья видели в тучных епископских кафедрах лишь способ награждать льстецов и прислужников, а также устраивать своих младших или побочных детей: и то, что с самого начала делалось по инстинктивному и бессознательному вожделению, по прошествии малого времени превратилось в политическую систему и почти в государственное уложение. Я мог бы привести в доказательство сказанного любой, без различия, христианский народ Европы, ибо в каждом из них церковные дела пришли к тому пределу, что, в основном, по духу и по букве они такие же, как и в Венецианской республике последних времен, во владениях которой все епископы были младшими сыновьями патрицианских домов, и имели епископское призвание еще до рождения, то есть, еще не родившись, были обречены на епископство, даже будучи людьми ненасытными, жестокими, тщеславными, которые в отместку за такой приговор освобождали самих себя от святых обязанностей пастыря Церкви Христовой принимались вести ничтожную жизнь, полную беспечной неги. Но разве среди подобных епископов можно надеяться найти любовь, силу и то внутреннее истинно пастырское единство, которое рождается из совместного рвения за возлюбленную Невесту — Церковь — и из мудрости, которая возрастает и укрепляется согласием нравов и однообразием поведения?
65. Люди, живущие одной мыслью продвинуть человеческий род к истине и справедливости, и не имеющие иного интереса, легко завязывают между собой узы откровенной дружбы и внутреннего родства друг с другом. Истина универсальна и неизменна, а потому такое единство, которое имеет своим объектом это божественное благо, не может не быть универсальным, будучи неограниченным в числе своих членов. Равным же образом, будучи связано этим божественным благом, единство не может не быть стойким и постоянным, распространяясь на все внешние обстоятельства жизни и не прерываясь по случайным причинам. Таковым было братство древних епископов, которое имело предметом и связующей силой евангельскую истину, основой же — Самого Бога. Но там, где человеческий дух обращается к земным богатствам, предлагая их себе с целью наслаждения и, как следствие этого, накопления и умножения, он уже более не свободен, более не посвящен исключительно тому великому благу, которое одно способно быть всеобщим, не уменьшаясь на долю каждого, которое не получает цену от внешних и изменчивых вещей, но неизменно имеет ее в себе самом. В этом случае человек тщетен, он больше не может составить действительно верного, неразрывного и дружественного сообщества с другими людьми. Сообщество таких людей может быть лишь обусловлено обстоятельствами. При любых внешних формальностях или проявляющихся время от времени знаках частичной привязанности, единство этих людей всегда заведомо ограничено, сопряжено с опасением и осмотрительностью, должно учитывать множество условностей, которые его невероятно ослабляют и изменяют его природу. «Если только; как; сколько; лишь настолько, чтобы союз не повредил интересу, который есть предмет, или, по крайней мере, условие самого союза», — вот, сколько подразумевается формул. Что же может произойти там, где богатые и властные епископы не являются героями особенной добродетели, но, скорее, принадлежат к людям, которые, быть может, всю жизнь нацеливались на теплое местечко? Чего ждать от подобных апостолов? Разве можно сомневаться в том, что их заботы будут направлены на их имущество и земную власть? Счастливые посреди их мирского достатка, они никогда не будут ощущать большого желания сохранять духовную связь с другими епископами: ибо у поглощенных материальными делами никогда не будет достаточного времени, ни желания оживлять подобную церковную деятельность, которая, к тому же, требует иного расположения духа и иного рода занятий. И если чудесным образом они постараются сохранить некоторую связь и внутреннее родство, то этот союз неминуемо попадет в вышеуказанную ловушку способа, личностей, общественной степени и исторического момента, одним словом, будет задержан необходимостью не вызывать никакого возмущения их удобству, никакой докуки их удовольствию, никакой опасности их мирскому величию, никакого увеличения забот и трудов.
66. История Церкви показывает также, что епископы, пришедшие к владению княжествами, стали враждебными друг другу и были вовлечены в междоусобную борьбу, в войны и во все ужасные распри, которые возмущали народы на протяжении веков. Они стали участниками жестоких раздоров, направленных против человечества, роковых для основанной на любви Церкви и служащих поводом для ужасного соблазна тем, кому Христос сказал: «посылаю вас, как овец среди волков». И было весьма естественно, что эти епископства, превратившиеся в одно из самых влиятельных государств с политическим управлением, и уже душевно привязанные к этой своей земной судьбе, вовлеклись в кипящие между сильными мира сего стычки и разногласия, ибо власть и богатство, по сути, являются нечестивыми источниками напряженности либо для тех, кто их хочет сохранять для накопления, либо для тех, кто ими пользуется как средствами к нападению, чтобы умножить их. Поэтому святое, непрерывное и вселенское единство ранних епископов прервалось, и вместо него появились эти частичные и временные союзы, которые рождаются из временных интересов, — то есть конфедерации, лиги, партии. Какое сравнение! Могло ли при наличии такой разобщенности сохраниться единства корпуса епископов? Разве из всего этого не следует с необходимостью всеобщее разобщенность епископов, которое, к сожалению, является одной из тяжких и жестоких язв, из-за которых Божья Церковь продолжает лить безутешные слезы?
67. Очевидно, что эти погрязшие в мирских делах и заботах епископы постоянно должны общаться с магнатами и князьями: очевидно также, что это постоянное общение со светскими лицами не может долго продолжаться без того, чтобы епископы не заразились их нравами и обычаями, не изменили бы себя согласно их вкусам, вместе со своим окружением, и жилищем. Очевидно также, что мирское общение противоположно церковному, и кто поддался роскоши, шуму и вольностям одного, уже с отвращением относится к скромности, порядку и суровости другого. Таким образом, необходимо должно было случиться, что прелат, объятый величием века сего, не только гнушался близости с народом — своей паствой — и с низшим духовенством, которое исключительно было занято самыми скромными трудами в Церкви, и в частности, заботой о душах, но избегал самого общения с другими прелатами, именно по причине их принадлежности к Церкви, предпочитая общение с благородными мирянами — более веселое, менее сдержанное, и иногда более выгодное с точки зрения последствий.
68. Поэтому и оставляют эти пастыри свои диоцезы не по причине вовлеченности в национальные парламенты или советы, а ради привычного удовольствия быть при дворах правящих особ, откуда тщетно их пытались извлечь голоса стольких Соборов. Но зачем же влекутся они ко дворам? Быть может, чтобы насладиться удовольствиями; или постараться еще более увеличить земную удачу, открывшуюся вечно неукротимым желаниям человеческого сердца; или насытиться тщетой, получая от нее дары, и хвастаясь этим; или может для того, чтобы замешаться в двоедушии и варварстве политики; или воевать с самой Церковью, с ее учением и дисциплиной; или занимать гнусную должность доносчика; или удовлетворить их личную зависть по отношению к собратьям по епископству; или разжигать коварную и кощунственную войну против их общего отца и учителя, римского понтифика; или чтобы, исходя из улыбки князя, взвешивать блаженство своих трусливых душ; или, может, льстить ему, потакая низменным удовольствиям, поощряя самые жестокие начинания с дурным и беспечным попустительством; — но как же я говорю «поощрять»? — не поощрять, а благословлять эти начинания, освящать эти удовольствия торжественными епископскими словами, проституированием Евангелия и всех форм благочестия. О Боже! я не перечислял того, что лишь возможно: всему сказанному мной находятся ужасные примеры в Истории! Там записаны они четкими и неизгладимыми буквами, и ни горькие слезы Церкви, ни вековое течение времени не смогут их стереть!
69. Целью Провидения в том, чтобы церковная власть получила большое влияние в политическом управлении, несомненно, было учреждение миролюбивых посредников между правящими и подчиненными, между слабыми и сильными. Для этого Церковь, которая в течение шести веков учила первых подчинению и беспримерной кротости, должна была равным образом научить вторых умерять употребление власти, и смирить их под знаком Креста, и ради Креста подчинить их справедливости. Таким образом, благодаря справедливости и благосклонности, они должны были из судей человеческих превратиться в слуг народа Божьего. Этот долг церковной власти, эта благородная миссия Церкви Христовой исполнялись ею устами многих епископов, которые говорили правду, и были, по слову Писания, свидетелями Божьими перед лицом царей. Такие епископы всегда находились, несмотря на развращенность большого числа их собратьев. Они грудью восстали против свирепых взрывов их гнева и сломили их спесь: как только потом стихли первые вспышки, они заставили их понять, что существует нравственная власть, совершенно отличная от материальной, которой они обладали. Эта власть мирная, исполненная кротости, но она призвана направлять и судить животную силу. Эта неслыханная власть есть евангельский закон, единственно из которого произошли все эти войны, ставшие предметом столь многого злословья и клеветы, но все-таки прекрасные и благородные, которые вместе с правителями на благо народов укрепили римских понтификов Средневековья, и принесли миру совершенно новый вид монархии — монархию христианскую. Так Всевышний располагал, чтобы свирепое властвование земных государей подражало миролюбивому правлению епископов Церкви, и чтобы прекратилось в христианском мире рабство, ибо у Церкви Христовой нет рабов, а только чада; чтобы прекратилась произвольная власть, ибо Церковь правит только свято и разумно; чтобы наконец прекратилось положение, когда для малого числа людей большинство является лишь чистым средством, ибо церковная власть есть служение немногих, приносящих себя в жертву многим, которые стали их ближними. Бог совершил все это посредством Христа: совершил в фактах, и где фактов не доставало, восстановил суровое общественное мнение народа по отношению к злоупотребляющим властью. Поэтому вошедшие во все умы евангельские максимы стали элементом нового здравого смысла, осуждающего монархов с той суровостью, которая доселе не встречалась нигде, но только среди христианских народов. Но эта благородная миссия католического духовенства исчерпалась: период обращения общества закончился в XVI веке. Ныне все свидетельствует о том, что готовится новая эпоха в истории Церкви, которая за последние века трудилась, чтобы исправить мельчайшие свои повреждения. И поскольку духовенство, ставшее слугой и ничтожным льстецом государей более не является посредником между ними и отторгающим его народом, то ныне рождаются времена, подобные нашим, когда все становится безбожием и нечестием. Церковная власть смещена, она уже не стоит между законной властью монарха и нравственной властью народа, но поглощенная первой уже составляет с ним единое целое и совершенно лишена своей природы, показывая два лица, из которых одно жестоко, а другое обманчиво, и две формы — военную и клерикальную. В это время весь мир переполнен военными бандами и избыточным числом никчемных священников; монархи предстоят народу либо для того, чтобы получить смертный приговор, или (что еще более жестоко) чтобы выносить его; нет больше никого, кто бы примирил государей с народом, соединил бы их руки, благословил бы их договор, утвердил бы их клятвы, ибо оставшись без веры и без дозволения, каждая из сторон боится и угрожает, готовит полевое сражение и на это сражение надеется. Чему же удивляться, если в России, в Германии, в Англии, в Швеции, в Дании и в других странах, католические государи, поддавшись случайному капризу некоторой страсти, пожелали объявить себя главами религии, отняв их государства от Церкви, и не нашли никакого сопротивления среди епископата, а напротив получили в качестве епископов наиболее ревностных служителей беспощадного насилья, которое они намеревались произвести над Церковью? Эти схизмы были совершены еще прежде их совершения: к ним только прибавились внешние формальности, изменилось лишь название: уже не существовало церковной власти, единственной способной помешать этому, ибо она смешалась с верховной властью; епископы отказались быть епископами, чтобы быть придворными вельможами, и не только потому, что были разъединены между собой, ревнуя и завидуя друг другу, но были отторгнуты и от их главы, римского понтифика, и от вселенской Церкви, предпочитая этому их личное единение с государем. Так они отказались от всякого собственного существования, предпочтя скорее стать рабами изящно одетым людям, чем апостолами обнаженного Христа. Увы, что за зрелище представляют собой ныне католические народы! Каким будет единство и великодушие епископов, если в душу правителя войдет желание отделиться от единства Церкви!
70. Надо заметить, что даже когда продажность верховных пастырей не доходила до такого предела (хотя и ничто не в состоянии ее остановить на половине пути, и всякое зло, как и всякое добро, в человеческом обществе должно развиться и коснуться своих пределов), все же подобострастная привязанность епископов к государям, и постоянная их материальная вовлеченность в дела последних всегда ослабляет единство епископата. Ибо епископ, ставший министром государя, и весьма влиятельным в политике лицом, должен остерегаться тех, кто работает с ним, и даже своих собратьев по епископству. С этих пор он становится осторожным, молчаливым, скрытным, труднодоступным. В этих обстоятельствах все политические партии, возникшие в одном народе, более того, все системы, которые следуют друг за другом в правительстве, разобщают и расчленяют епископский корпус на куски, которые примыкают друг к другу лишь формально, лишь на некоторое время ради всеобщего спокойствия, ибо сохраненные издревле церковные формы внешне служат проявлением братства и любви, но они в тайне отъединены друг от друга и раздроблены. Эта раздробленность тем более ужасна, что облачена внешне в одежды пастырской кротости. Что же сказать о единстве епископов, принадлежащих к различным народам? Поскольку они фактически перестали быть епископами Католической Церкви, они представляют собой национальных понтификов, так же, как и их епископская степень, превратилась в административную должность, подобную другим политическим должностям. Согласно этому ведут они с епископами других народов и с самой Церковью Божьей войны и заключают перемирия, питают дружбу и испытывают вражду. Уже в XV веке проявился величайший соблазн, который когда-либо был в Церкви, когда собрался собор, разделенный между разными народами, на котором фактически была отвергнута полученная епископами от Христа власть быть Израилю судьями в вере и учителями, и было постановлено разрешать догматические споры в христианстве не голосами прелатов, а голосами народов, и на ассамблеях каждого из государств допустить смешанное голосование епископов, священников и мирян. Таковой была печальная прелюдия целому множеству собраний (la dieta) и конгрессов, проведенных по секулярному принципу, которые в XVI веке последовали друг за другом в Германии по случаю Реформации, к плачевным церковным соборам прошлого века и к тем решениям стольких городских управ, которые, обсуждая религиозные темы, отвергли веру отцов. Епископы потеряли голос, его поглотила мирская власть. После этого стоит ли удивляться конституциональным священникам во Франции и чудовищной системе национальной Церкви?
71. Да, необходимо придти к идее национальной Церкви, если епископат больше не считает себя сонмом пастырей, а органом государственного правления, если он стал политическим аппаратом, государственным советом, или собранием придворных. Эта национальность Церкви, которая фактически существует гораздо раньше, чем формально, представляет собой нечто совершенно противоположенное всякой кафоличности, являясь как бы его совершенным разрушением. Каким же образом глава Католической Церкви, ревнующий о Невесте Христовой, будет состоять в братстве с этими национальными или придворными епископами? Разве в одном этом вопросе не содержится достаточная причина для ограничений, которые римский понтифик наложил на епископскую власть, и на эти папские меры предосторожности, которые стали поводом для стольких ссор и клеветы? Разве было другое средство спасти Церковь от распада на части, от разъединения всех ее епископов, средство укрепить и сделать более действенным ее центр? Разве не было необходимым и безотлагательным в этих обстоятельствах, чтобы глава епископов взял в свои руки кормило власти, так позорно упущенное ими, чтобы небесный корабль не свергнулся в бездну? Действительно, если в Церкви остается что-либо от свободы (а без свободы Церковь не может существовать лучше, чем человек без воздуха, которым дышит), этот малый остаток не находится среди епископов, но полностью сосредоточен в римском престоле, кроме, возможно, той свободы, которой пользуется Церковь в Соединенных Штатах Америки, или в других акатолических областях, где один только католицизм еще дышит с некоторой долей свободы. Говорю с некоторой долей, ибо все сделано для того, чтобы подвергнуть всемирному бесчестию и римского понтифика, который если и свободен, то лишь со дня на день, и вечно утомлен борьбой; он свободен, но подобен Самсону посреди филистимлян, с той разницей, что постоянно и ценой неимоверных усилий должен рвать вечно обновляющиеся путы, которые обвивают его со всех сторон. И все же он свободен, да, свободен вопреки всем сделкам с совестью, на которые его понуждают «цари земли и князья», что «совещаются вместе против Господа и против Помазанника Его». Но именно потому, что он свободен и непокорен, ибо сила, поддерживающая его, превыше человеческой власти, происходит, что «мятутся народы и племена замышляют тщетное»; именно поэтому подымается вся земля, и на одного него восстает весь ад, не имея иной не завоеванной крепости, против которой он бы мог направить свои козни; именно поэтому происходит, что все людские разногласия сразу же приглушаются, когда речь идет о том, чтобы соединиться вместе на пагубу видимого главы Церкви. Именно поэтому происходит и то, что не только нечестивые, не только еретики, не только правители, но и епископы — придворное и национальное духовенство — в сердце своем не имеют более ненавистного, более отвратительного предмета, чем их общий отец, Римский епископ, ибо он единственное препятствие, еще стоящее перед ними на пути рассеяния, куда они встали по невежеству, по немощи, следуя предрассудкам, собственной развращенности, дьявольскому лукавству. Этот путь, говорю, ведет к отступничеству, к продаже Христа, к отчаянью Иуды, они же ничего не понимают! Видя такое несчастье Невесты Спасителя, верные ученики преданного Учителя не имели бы никакого утешения, если бы Он перед распятием не оставил им этих слов: «ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее».
72. Другим плачевным следствием этой лживой позиции епископов, которая все более и более отдаляет их друг от друга, была ревность к ним со стороны правителей. После того, как прелаты стали такими же земными господами, они испытали зависть и иные последствия принадлежности к благородному сословию. И когда верховная власть стала бояться этого сословия и вести с ним борьбу, то она боялась и вела борьбу с епископами даже более, чем со знатью. Следовательно, епископы всегда находились под строжайшим надзором, всегда были ограничены в своих действиях, связаны в своих действиях, запертыми и осажденными, подобно пленникам, не только в пределах государства, но и в собственных диоцезах. Так они были разделены между собой в силу государственной политики, и не могли объединяться в соборы, будучи подвергнуты бесконечным унижениям. Скоро их власть пала вместе со знатью, но они были слабее знати, ибо легче лишились своего господства, испытывая, к тому же, зависть со стороны самих аристократов. И вдобавок ко всему их унижению были награждены еще и тем, что, будучи приживальщиками, несомненно, содержались на расстоянии миллионов миль от христианского центра. На каждое их разногласие между собой и с главой епископов смотрели поощрительно; среди них сеяли плевелы; хвалили и исподтишка поддерживали, благосклонно смотрели любой мятеж. Поэтому папа, этот отец отцов, этот верховный судия веры, этот всеобщий учитель христиан, не мог более свободно общаться со своими собратьями и сынами, с теми, кого вместе с ним и под его началом Сам Христос поставил на управление Церковью; не мог более поправлять их, призывать на свой суд, ни чада его не могли к нему прибегнуть, терпя несправедливость. Решения папы на предмет веры, его приговоры по поводу нравов прежде обнародования должны были подвергаться светскому суду, притязавшему на возвышение над любым церковным судом, более того, — зачем я говорю «суду»? — не суду, а политическому расчету государя, не турка, не иудея, а крещенного, то есть сына и подданного Церкви, от которой он получил христианское обучение, и клялся сохранить его в крещении; сына и подданного, который может быть предупрежден, призван к осознанию своих ошибок, наказан, как и любой происходящий из народа верующий, ибо Церковь не взирает на лица, и люди действительно равны перед законом Иисуса Христа. Наконец, на протяжении веков дошло до того, что было организовано новое ответвление полиции исключительно для духовенства. И это была самая дотошная, самая неспокойная и непреклонная полиция, под несметными уколами которой католическое духовенство страдало мучениями тех ранних христиан, которые покрывались медом и выставлялись на солнце, чтобы медленно умирать под жалами мух, ос и слепней. Эта система, однако же, не была доведена до совершенства сразу. Ее устроение было долгим, трудным и ученым делом законников, этих тончайших льстецов всякого правительства: но первая и самая общая мысль об этом учреждении человеческой гордыни, несомненно, была внушена политике правительств лживой позицией падшего духовенства. Она является одной из тех идей, которые живут и действуют в душах и поведении правителей задолго до того, как кто-либо из них становится способным выразить ее в явном виде, или смог бы осознать ее, или оформить в виде теории. Позже приходит какой-нибудь глубокий политик, который овладевает этой мыслью, и с того момента она слагается в систему и приобретает имя от того министра, который первым заметил ее наиболее ясно и следовал ей наиболее верно: с той поры эта система начинает работать с неустанным трудолюбием, и посредством строгой методики достигает всех степеней своего последнего развития. Кто бы мог подумать, что такой политикой, разрушительной для свободы и для существования Церкви, мы обязаны духовному лицу? Прелату, наделенному всем видимым благочестием, но министру правителя? Но не знал и сам Ришелье, когда принижал знать, чтобы выхватить из ее рук власть, что в тот момент он создавал современный принцип монархии, которая стала нестерпима народам, и они, усилившись, восстали против нее; которая стала нестерпимой духовенству разных стран, но оно, ослабев, покорилось ей. У духовенства нет иного прибежища кроме тайного стенания, коим оно испрашивает у неба другого Моисея, который выведет народ Божий из Египта. Пусть же ниспошлет его немедленно Господь, обитающий в неопалимой купине!

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел католицизм