Библиотека Гумер - католицизм

Джордж Вейгел. СВИДЕТЕЛЬ НАДЕЖДЫ ИОАНН ПАВЕЛ II

ИЗ ПОДПОЛЬЯ

«Третий рейх» против «Царства правды»

1 сентября 1939 - вторжением Германии в Польшу начинается Вторая мировая война.

6 сентября 1939 - 184 преподавателя Ягеллонского университета арестованы и отправлены в Заксенхаузен; Кароль Войтыла начинает подпольную учебу и участвует в движении сопротивления посредством культуры.

Февраль 1940 - Лолек знакомится с Яном Тырановским, который разъясняет ему суть мистицизма кармелитов и вводит в молодежную группу «Живые молитвы».

Великий пост 1940 - Войтыла пишет «драму из Ветхого Завета» «Работа».

Лето 1940 - Войтыла пишет пьесу «Иеремия» (народная драма в трех действиях).

Сентябрь 1940 - Кароль Войтыла начинает работать каменотесом на шахте Закжувек.

18 февраля 1941 - умирает отец Лолека, Кароль Войтыла-старший.

23 мая 1941 - гестапо арестовывает священников прихода, к которому относится Кароль Войтыла.

22 августа 1941 - Мечислав Котларчик открывает «Театр восторга».

Октябрь 1941 - Кароль Войтыла начинает работать на химическом заводе компании «Солвай».

1 ноября 1941 - Войтыла играет короля Болеслава Храброго в первой подпольной постановке «Театра восторга», «Короле-Духе» Словацкого.

Осень 1942 - архиепископ Краковский принимает Кароля Войтылу в подпольную семинарию и начинает изучать с ним философию.

29 февраля 1944 - Войтыла попадает в больницу после того, как его на улице сбивает немецкий грузовик.

Апрель 1944 - Ежи Захута, знакомый Войтылы по подпольной семинарии, арестован гестапо и расстрелян.

6 августа 1944 - архиепископ Адам Стефан Сапега организует подпольную семинарию в своей резиденции.

Январь 1945 - немецкие оккупанты покидают Краков; приходит Красная Армия.

1 ноября 1946 - Кароль Войтыла посвящен в духовный сан кардиналом Сапегой.

15 ноября 1946 - отец Войтыла отправляется в Рим для продолжения изучения теологии.

Лето 1947 - Войтыла посещает Францию, Бельгию и Голландию.

Июнь 1948 - Кароль Войтыла получает свою первую докторскую степень.

Высоко на Вавеле, горе, возвышающейся над древней столицей Польши, находится кафедральный собор Кракова. К северу от горы лежит Старый город с его огромной рыночной площадью, над которой высится костел Девы Марии. С его высокой башни каждый час дневного времени трубач возвещает наступление нового часа. Этот сигнал трубы особенный - он обрывается внезапно, в память о страже тринадцатого века, который предупредил о вторжении татар, но был убит попавшей в горло стрелой. К югу от собора располагается традиционный для польских городов еврейский квартал, Казимеж. Осенью 1939 г. его население еще ничего не знало о человеке по имени Оскар Шиндлер. К западу от Казимежа находилась Скалка, где святой Станислав, первый епископ Кракова, в 1079 г. пал от сабли короля Болеслава Храброго.

Вавельский собор - место коронации польских королей и погребения многих выдающихся политиков, деятелей польской культуры и религии - был на протяжении многих столетий центром духовной жизни Польши. С 1320 г., когда собор только начали возводить, его стенам довелось перевидать немало завоевателей. Татары и шведы опустошали окружающие земли, австрийцы лишали Старый город его укреплений и стен; захватчики много раз выгоняли - с разной степенью жестокости - короля и королеву Польских из их замка, расположенного на вершине «польского Сиона». Но 1 сентября 1939 г., Вавельский собор ожидало нечто такое, чего на протяжении столетий еще ни разу не происходило под его готическими сводами.

Ранним утром 1 сентября Кароль Войтыла покинул свой дом в Денбниках на Тынецкой, 10, и отправился в собор. Этот день был первой пятницей месяца, и согласно католическому обычаю Кароль Войтыла шел к отцу Казимежу Фиглевичу, чтобы, как обычно, исповедаться и принять участие в церковной мессе. Войдя в полумрак утреннего собора, он прошел мимо гробницы короля Владислава Ягайло и серебряной раки, хранящей останки святого Станислава. Затем он миновал белый мраморный памятник Благословенной королеве Ядвиге, супруге и соратнице Ягайло в создании великого единого польско-литовского государства. Дальше, в северном нефе, покоились останки Ядвиги. Там же находился алтарь, перед огромным черным распятием которого молодая королева часто погружалась в молитвы. «Согласно традициям наших предков», - было написано на кресте: считалось, что с этого распятия Христос наставлял Ядвигу.

Но во время этой утренней мессы раздавались совсем другие звуки, далеко не столь благочестивые. Самым громким из них был пронзительный вой сирены воздушной тревоги. Он заглушал выстрелы зенитных батарей и взрывы бомб, сбрасываемых самолетами «Люфтваффе». Прихожане начали поспешно расходиться, но отец Фиглевич и его помощник отслужили мессу до конца, хотя и несколько быстрее, чем обычно. Когда святой отец замолчал, Кароль Войтыла обратился к нему - своему духовному учителю и хранителю самых сокровенных секретов:

- Я должен идти, мой отец остался дома один.

Когда он бежал назад по мосту через Вислу, самолеты «Люфтваффе» начали бомбить городские окраины.

ВЫКОВАННЫЙ В ОГНЕ

Вторая мировая война, которую поляки иногда называют войной, проигранной дважды, стала для Польши настоящей катастрофой. Шесть миллионов польских граждан из предвоенных 35 миллионов погибли в боях или были злодейски умерщвлены. Другими словами, исчезло 18% населения страны. Нация подверглась настоящей децимации (45) . Именно в Польше разыгралось величайшее массовое убийство всех времен - Холокост. И все эти страдания, вся борьба в конце концов привели лишь к тому, что контроль над Польшей перешел в руки другого тоталитарного государства.

Пережитое в период оккупации оказало решающую роль в формировании личности будущего Папы Иоанна Павла II. Ужасы войны и встречи с верующими привели к тому, что Кароль Войтыла стал определенно склоняться к вере того толка, к которому принадлежали кармелиты. Они считали крест центром всей христианской жизни и даже центром всей человеческой истории. Именно во время оккупации - и частично из-за оккупации - Кароль Войтыла решил выбрать стезю церковнослужителя.

В его выборе сыграли свою роль примеры духовного мужества, проявленного носителями духовного сана с 1939 по 1945 г. Один из них, францисканец Максимилиан Кольбе, пожертвовал своей жизнью ради узника, с которым находился в бараке Освенцима, где заключенные умирали от голода. Другим таким человеком был архиепископ Адам Стефан Сапега, выразивший в свое время сожаление, что блистательный молодой человек из Вадовице собирается изучать филологию, а не теологию.

Вместе с тем оккупация дала Каролю Войтыле возможность познать, что такое физический труд. И именно эта работа подсказала Войтыле сюжеты для его первых литературных произведений. Позднее трудовой опыт Кароля Войтылы придаст определенную направленность доктрине католической Церкви всего мира. Но революция в церковной доктрине произойдет еще через сорок лет - сейчас же, в долгую ночь оккупации, он только начал свой путь к ней - с участия в сохранении культурных традиций своей страны.

Война стала испытанием огнем. Шестилетним испытанием неслыханной жестокостью, которой противостоял невиданный героизм. Как писал Иоанн Павел II в 1995 г., «полстолетия спустя народы, семьи и отдельные личности все еще хранят память об этих шести ужасных годах, память о страхе, насилии, ужасающей бедности, смертях; о трагедии разделения семей, об отсутствии всяких свобод и личной безопасности; о лечении ран, наносимых в почти непрекращающемся кровопролитии». Жизнь в этом сотворенном человеком аду могла навести на мысль об абсурдности человеческого бытия. Но Кароль Войтыла приходил к другим заключениям - и он быстро рос как человек, как мыслитель, как апостол.

ПОЛЯ СМЕРТИ

Послевоенная коммунистическая историография, слишком часто цитировавшаяся на Западе, обычно описывала Вторую Польскую республику как шутовское государство, возглавлявшееся фашиствующими полковниками. Правда, однако, гораздо сложнее.

Польское правительство в период между двумя войнами относилось к своим политическим оппонентам с такой суровостью, которую сейчас сочли бы недопустимой в любой развитой демократической стране. Тем не менее именно в 1920-1930-е гг. политические партии достигли своего расцвета и ко времени начала войны набрали наибольшую силу. Единственным исключением оказалась Коммунистическая партия Польши. Но она была ликвидирована по приказу из Москвы, а не польскими полковниками (46) . Попытки правительства ограничить деятельность прессы, как правило, терпели неудачу; юридическая система защищала свою независимость от государства, а суды обычно выносили непредвзятые решения; критики правительства на университетских кафедрах сохраняли свои посты. Таким образом, режим никак нельзя назвать фашистским.

В области культуры дело обстояло несколько хуже. Взгляды на польский национализм маршала Пилсудского, который доброжелательно относился к евреям, допускали культурные и религиозные различия. И все же многие считали, часто пытаясь претворить свои убеждения в жизнь силой, что в свободной Польше есть место только этническим полякам, католикам по вере. Среди тех, кто разделял это мнение, было много сельских священников. Эти взгляды получили весьма недвусмысленную поддержку, когда архиепископ Польши периода между двумя войнами, кардинал Августин Глонд, допустил в своем церковном послании классический антисемитский стереотип, утверждая, что «евреи борются против католической Церкви». Но отношение священников Вадовице к их знакомым евреям ясно показывает, что подобные мысли разделяли не все. Однако после кончины Пилсудского антисемитские настроения в стране стали постепенно нарастать. Весьма многочисленное украинское меньшинство в Польше периода между мировыми войнами также испытывало тяжелый гнет.

Помимо политических, этнических и религиозных раздоров, возрожденная Польша имела еще одну серьезную проблему - низкую культуру населения. Но правительству удалось резко сократить число неграмотных. Армия, в которой обязан был проходить службу каждый мужчина, стала прекрасной школой обучения технике. Польская интеллектуальная жизнь расцвела пышным цветом, особенно в области философии и математики. Искусство испытывало буквально творческий взрыв. Польские интеллектуалы-католики стали независимой культурной силой. Они-то и сформулировали позицию, которая послужила основой как польского мессианства, так и польского шовинизма и оказала впоследствии существенное влияние на культурную жизнь страны.

Страну надо оценивать, сравнивая ее с чем-то. В Польше в период между двумя войнами царили бедность, несправедливость, но они не идут ни в какое сравнение с голодом и массовыми расстрелами, которые сопровождали рождение и укрепление большевистского режима в Советском Союзе. Антисемитизм также был присущ не одной лишь Польше, о чем достаточно ясно свидетельствуют американские квоты для евреев в 30-х годах и история фашистской Франции. Хотя поляки и испытывали трудности с формированием стабильного правительства, они никогда не вели братоубийственной войны друг с другом, как это делали их испанские современники. А во время Второй мировой войны Польша была единственной оккупированной страной, в которой нацисты так и не смогли создать коллаборационистский режим. Все это говорит о том, что, несмотря на все свои трудности, Вторая Польская республика была достойна того, чтобы ее граждане защищали ее.

Тем не менее польскую международную политику в период между двумя войнами можно назвать полным провалом. Захват части чехословацкой территории нацистскими войсками свидетельствует о полном непонимании ситуации в Европе (47) ; польско-чехословацкий союз, будь он заключен перед Мюнхеном, мог бы повернуть историю совершенно в другом направлении. Но этого не произошло, в результате Польше пришлось в полной мере испытать последствия своего векового проклятия - неблагоприятного географического положения.

В марте 1939 г. Адольф Гитлер объявил верховному руководству своей армии, что наступило время для решения «польской проблемы» военным путем. 1 апреля он назначил дату вторжения на 1 сентября, а 28 апреля в одностороннем порядке денонсировал польско-германский договор о ненападении 1934 г. Окончательное решение о вторжении было принято 23 мая 1939 г., после того как польское правительство отказалось вопреки требованиям немцев присоединить к «Третьему рейху» вольный город Данциг (Гданьск), а также пересмотреть положение немецкого меньшинства в Польше. Все эти требования были лишь дымовой завесой. В доверительной беседе Гитлер признался:

- Не Данциг является главной причиной разногласий. Главной целью являются получение новых территорий для Германии на востоке и контроль над новыми источниками продовольствия и их охрана. Вопрос о существовании Польши больше не должен возникать вообще.

Не прошло и месяца с того дня, когда Гитлер принял свое решение, как командование вермахта предоставило фюреру оперативный план операции «Вайс» - план вторжения в Польшу с целью ее захвата. 15 августа, когда поляки праздновали Вознесение благословенной Девы Марии, отправляясь в паломничество в Кальварью Зебжидовску, в Ченстохову и другие святые места страны, немецкие железные дороги уже перешли на работу по мобилизационным планам.

Неделей позже министр иностранных дел Германии Иоахим фон Риббентроп прибыл в Москву, чтобы заключить пакт о ненападении. Когда договаривающиеся стороны разделили карту Польши на две части, судьба Второй Польской республики была решена. Два вековых противника, став тоталитарными странами, обрели единство. Глубоко католическая страна должна была быть поглощена двумя самыми безбожными государствами. Давний германский девиз «Drang nach Osten» [«Натиск на Восток»] встретился с желанием Сталина иметь защитный барьер от мнимого, как он прекрасно понимал, германского «союзника». Тем временем западные союзники Польши не спешили с ее защитой. Британский премьер-министр Невилл Чемберлен заявил германскому правительству, что политика умиротворения, которую он проводил в Мюнхене за год до этого, оказалась неэффективной. Но эта скрытая угроза уже запоздала.

Не без греха оказался и польский план военных действий, план «Зет». Предполагая, что немецкие войска будут двигаться со стороны Силезии и Словакии, и отлично понимая, что в одиночку польским войскам вермахт не разгромить, поляки создали вдоль своих западных и южных границ полукруг из семи армейских групп. Предполагалось, что эти группы примут на себя первый удар, чтобы впоследствии медленно отходить во внутренние районы Польши, используя реки в качестве защитных барьеров против интервентов. План исходил из того, что Британия и Франция вторгнутся в Германию, в связи с чем немцам придется перебрасывать свои части на запад, где они и будут перемолоты. Затем наступит зима с ее холодами; тяжелая немецкая техника станет выходить из строя, благодаря чему польская армия сможет перейти в наступление, чтобы вместе со своими западными союзниками взять немцев в клещи.

Однако вскоре стало ясно, что польская армия совершенно не готова сдержать наступление. Убийственная комбинация германской бронетанковой техники, моторизованной пехоты и господства в воздушном пространстве самолетов «Люфтваффе» сделала постепенный медленный отход невозможным. Польский план войны, рассчитанный на мужество солдат, был перечеркнут новыми способами ведения боевых действий. Мало того, сама география страны с ее протяженной, лишенной гор равниной предоставила немецким генералам идеальный полигон для опробования ими тактики блицкрига. К тому же поляки никак не ожидали, что им придется бороться на два фронта, на западе и на востоке, а такую возможность допускал пакт Молотова - Риббентропа.

В любом случае отказ союзников Польши, Англии и Франции выполнить свои обязательства сделал бы любые военные планы польского генерального штаба бессмысленными. По соглашению с британцами и французами поляки должны были любой ценой удерживать фронт на протяжении двух недель, давая Франции возможность «бросить 90 дивизий, 2500 танков и 1400 самолетов через совершенно незащищенный Рейн». Поляки продержались в два раза дольше, но, за исключением отвлекающих атак в тянущемся вдоль франко-германской границы Варндтском лесу, французская армия не сделала ничего, что имело бы хоть какое-то стратегическое значение, «в то время как военно-воздушные силы Великобритании занимались разбрасыванием над немецкими городами листовок» (48) . Предоставив Польшу своей судьбе, Великобритания и Франция лишили себя великолепного шанса покончить с гитлеровской агрессией без мировой войны.

Несмотря на это предательство, поляки внесли значительный вклад в победы союзников во время Второй мировой войны. Польские подразделения воевали вместе с британцами в Норвегии, а также с французами и британцами во Франции весной 1940-го. На долю поляков, которые сражались в британском небе, приходится двенадцать процентов побед в «битве за Британию» осенью того же года. 2-й польский корпус выиграл четвертое и заключительное сражения за Монте-Кассино в Италии. 1-й польский танковый полк обеспечил прорыв из Нормандии в августе 1944-го (в сражении за Фалэз-Поке польские солдаты пошли в штыковую против тех же соединений, с которыми боролись в Карпатах в 1939 г.). Польская разведка, сотрудничавшая с союзниками еще до начала войны, сумела добыть немецкую шифровальную машину «Энигма» и, по выражению секретаря Черчилля, с «огромным мужеством» доставила ее в Британию, что позволило англичанам расшифровывать немецкие военные распоряжения. Тех поляков, которые боролись рука об руку с союзниками, называли эмигрантами - особенно часто это слово можно было услышать после войны. Но по своей сути они были именно поляками, насильно оторванными от родины и не имеющими возможности сражаться на своей собственной земле. Папа Иоанн Павел II однажды сказал о них:

- ...они исходили из того принципа, который исповедовали поляки в своей борьбе за независимость: «За вашу и нашу свободу».

Решающей датой стало 17 сентября 1939 г. Пока французы боязливо топтались за «линией Мажино», парализованные воспоминаниями о Первой мировой войне, Советский Союз вторгся в Польшу с востока. Демонстрируя удивительно гибкую мораль, которой всегда отличалась советская дипломатия, заместитель наркома иностранных дел Владимир Потемкин вызвал в Кремль посла Польши Вацлава Гжибовского, чтобы известить его, что «польско-германская война продемонстрировала полное банкротство Польского государства». Исходя из этого, Советский Союз счел себя обязанным перейти границу, чтобы «взять под защиту украинцев и белорусов, проживающих на польской территории». Что Сталин понимал под дружбой народов, стало ясно, когда продвигающиеся вперед советские войска начали расстреливать захваченных в плен старших польских офицеров. Это было мрачное преддверие расправы в катынском лесу в мае 1940-го, в ходе которой солдаты НКВД, предшественника КГБ, расстреляли более чем 10 000 польских офицеров, лишив будущую независимую Польшу военных лидеров (49) .

В ночь с 17 на 18 сентября польское правительство покинуло страну, перебравшись на машинах через реку в Румынию. С правительством покинул страну и архиепископ кардинал Глонд. На следующий день главнокомандующий польской армией, маршал Эдвард Рыдз-Смиглы, последовал их примеру, вознамерившись продолжать военные действия с территории Франции. Результатом этого решения стало то, что польские войска больше не получили ни одного приказа о сдаче - да о ней и речи не было. Варшава держалась до 27 сентября, сдавшись только после того, как «Люфтваффе» и артиллерия вермахта уничтожили водоснабжение города и когда иссякли запасы продовольствия. Однако сразу после взятия города немцы столкнулись с движением Сопротивления - упорным и яростным, тесно связанным с обосновавшимся в Лондоне законным польским правительством. 5 октября Гитлер присутствовал в Варшаве на параде победы германских войск. Под платформой, на которой он стоял, было заблаговременно заложено достаточно взрывчатки, чтобы ликвидировать и фюрера, и его окружение. Но заговор сорвался, поскольку оккупационные власти схватили человека, ответственного за детонаторы.

Произошел четвертый раздел Польши. Она снова исчезла с карты Европы, а ее народ начал отчаянную борьбу за свое существование. Но немцы не хотели оставить польскому народу ни единого шанса.

«ПОЛЬША ДОЛЖНА БЫТЬ СТЕРТА»

Западные историки Второй мировой войны обычно сосредоточивают свое внимание на «битве за Британию», североафриканской и итальянской кампаниях, на высадке союзных войск на берегу Нормандии и на последующем марше к Рей ну, однако на самом деле решающие события войны разыгрывались в Восточной и Центральной Европе. На Восточном фронте немцы потеряли куда больше людей, чем на Западном, а без таких потерь в живой силе война на западе, без сомнения, носила бы совсем другой характер. Война, которую ослепленные бредовой расовой теорией нацисты вели против польского народа, отличалась исключительной жестокостью. Чтобы выполнить знаменитый совет, данный Руссо полякам: «Если вы не можете не дать себя проглотить, постарайтесь хотя бы не дать себя переварить», - народу Польши пришлось пройти через неслыханные испытания.

Восточные земли Польши отошли Советскому Союзу, тогда как центральная и западная ее части были разделены на две зоны германской оккупации. Одна зона была включена в состав «Третьего рейха», на территории другой было образовано «генерал-губернаторство», главой которого стал Ганс Франк, немедленно обосновавшийся в краковском Вавельском замке. Правление закона - и даже чего-нибудь, отдаленно напоминающего закон, - исчезло; наступило мрачное царство террора.

Франк, откровенный бандит, мнивший себя интеллектуалом, входил в Вавельский замок через портал, на котором было написано: «Si Deus Nobiscum Quis Contra Nos?» [«Если Бог с нами, кто против нас?»]. Из резиденции королей он начал рассылать своим непосредственным подчиненным распоряжения, которые должны были показать полякам, что Бог больше не с ними:

«Поляк не имеет никаких прав. Единственная его обязанность выполнять то, что ему говорят. Ему следует постоянно напоминать, что его обязанностью является повиновение.

Главной целью нашего плана является скорейшее уничтожение неблагонадежных политиков, священников, а также лидеров, находящихся под их влиянием. Я откровенно признаю, что несколько тысяч так называемых важных поляков лишатся своих жизней, но вы не должны даже в отдельных случаях проявлять жалость, поскольку она может помешать вам в выполнении ваших обязанностей, имеющих целью торжество идей национал-социализма и полное подавление сопротивления польской нации.

Все следы польской культуры должны быть ликвидированы. Те поляки, которые обладают нордической внешностью, будут увезены в Германию для работы на наших заводах. Дети с нордической внешностью должны быть отняты у родителей с целью воспитания из них германских рабочих. Остальные? Они будут работать. Они будут мало есть. И в конце концов они умрут. Их никогда больше не будет в Польше».

По словам генерал-губернатора Ганса Франка, наказанием за «преступления» или попытку сопротивления являлась смерть на месте или же отправка в концентрационный лагерь. «Преступлением» же могло стать даже то, что при встрече с патрулем прохожий не сошел с тротуара на мостовую. Люди должны были пытаться выжить на «диете», содержащей 900 калорий. Среднее и высшее образование отменялось. Поляков можно было учить считать лишь до тысячи, а читать - в том объеме, чтобы понимать простые распоряжения. Участие в культурной деятельности становилось тяжелейшим преступлением. Огромный краковский Словацкий театр был переименован в Штаатстеатр, посещать его могли только немцы. Исполнение Шопена и Шимановского было запрещено. Немцы приступили к систематическому уничтожению библиотек и прочих хранилищ исторической памяти поляков. В Кракове был уничтожен стоявший в Старом городе памятник национальному поэту Адаму Мицкевичу, так же как и монумент, посвященный победе польско-литовского войска над тевтонскими рыцарями в 1410 г. Выполненный Витом Ствошем огромный резной алтарь в костеле Девы Марии был разобран и отвезен в Нюрнберг.

Особенное внимание нацистские хозяева уделили католической Церкви, поскольку прекрасно понимали ее роль в национальной культуре, исторических традициях и самосознании поляков. Обезглавливание польского общества не могло быть осуществлено без обезглавливания Церкви. До войны Церковь процветала, владея более чем миллионом акров земли, располагая домами приходских священников, монастырями, больницами, сиротскими приютами, небольшими сельскохозяйственными и ремесленными производствами. Двадцать миллионов католиков относились к 5100 приходам, где служили 11 300 священников и почти 17 000 монахинь. Теперь католической Церкви предстояло показать, что она знает, что такое страдание.

В современном взгляде поляков на Церковь неизгладимый след оставило самоотверженное поведение духовенства во время войны. Помимо бессчетного числа прихожан 3646 польских священников попали в концентрационный лагерь, 2647 из них погибли. Из 1117 монахинь, попавших в заключение, 238 были замучены, 25 умерли в тюрьме от разных причин. Дахау, концентрационный лагерь близ Мюнхена, стал самым большим религиозным собором в мире: в нем было собрано 1474 польских священника и несколько сот духовных лиц из других оккупированных стран. Около 120 польских священников стали объектами преступных медицинских экспериментов. В конце 1939 г. были расстреляны священнослужители главного собора Пеплинской епархии. Епископ Михал Козал из города Влоцлавек погиб в Дахау в 1943 г. Там же в 1945 г. умер от тифа отец Хилари Павел Янушевский, бывший приор краковских кармелитов; он заразился, когда добровольно дежурил в больничном отделении лагеря. Другой краковский священник, Петр Даньковский, умер в 1942 г. в Страстную пятницу в Освенциме, распятый на бревне. Альфонс Мария Мазурек, приор монастыря Босоногих кармелитов в Черне, скончался 28 августа 1944 г., после того как его арестовали в монастыре и затем жестоко избили. Силезианец Юзеф Ковальский был арестован в мае 1941-го в Денбниках, в той же церкви, которую посещал Кароль Войтыла. Его отправили в Освенцим, где за отказ втоптать в землю четки для молитв в ночь на 3 июля 1942 г. его утопили в испражнениях.

Сразу по прибытии в Быдгощ в самом начале войны немцы в качестве ответа на подпольное польское сопротивление приступили к казням священнослужителей. Священник в оккупированной Польше мог быть убит даже за то, что осмелился провести процессию вокруг церкви без разрешения. Стоящие вдоль дорог раки были разбиты. Немцы попытались ограничить использование польского языка даже в исповедальнях; один священник из Хойнице был так жестоко избит после того, как выслушал исповедь на польском языке, что позднее скончался в тюрьме. Ганс Франк закрыл собор в Вавельском замке, но позднее разрешил две службы в неделю; отец Фиглевич должен был проводить их под внимательным присмотром немецкой охраны. К концу войны примерно треть польского духовенства была либо расстреляна, либо замучена в концентрационных лагерях. И в большинстве случаев гибли самые просветленные, самые непокорные.

Деятельность католических молодежных групп была запрещена, поскольку эти группы, как правило, участвовали в польском движении Сопротивления. Ванда Полтавская, молодой курьер католического сопротивления, провела несколько лет в концентрационном лагере в Равенсбрюке, где людям, как подопытным свинкам, болезнетворные бациллы вводили в костный мозг. Но там ее сопротивление продолжалось, поскольку она обнаружила «самоотверженное мужество людей, которые действовали сегодня, так как знали, что завтра будут мертвы». Другие участники Сопротивления могли считать себя более удачливыми. Стефан Вышыньский, молодой священник, задержанный гестапо за участие в рабочем движении, после ареста смог остаться в живых; затем все годы войны он участвовал в движении Сопротивления. У него была подпольная кличка - Сестра Цецилия. О нем говорили: «Где сегодня Сестра Цецилия служит мессу?»

Жизнь в Польше между 1939 и 1945 г. была странной, даже абсурдной. Никто не мог сказать, доживет ли он до следующего года. В стране, где оккупанты развернули террор, вопрос стоял так: доживете ли вы до завтра. Если оккупанты могли ошибаться столько, сколько им заблагорассудится, поляк мог ошибиться только однажды. Всего через три месяца оккупации буквально каждый житель Польши пришел к подобному заключению. Получаемый рацион был явно недостаточен для выживания, поэтому все вынуждены были в той или иной мере преступать закон, торгуя на черном рынке. Когда в Польше узнали о поражении Франции, в Варшаве, Кракове и тех местах, где проживала польская интеллигенция, начались массовые самоубийства. Ждать помощи было больше неоткуда. Весны не будет. Зима, что опустилась на землю, не уйдет никогда. Польшу словно сковал ледяной панцирь.

РАБОЧИЙ

С началом военных действий Кароль Войтыла и его отец оставили свою квартиру в Денбниках и вместе с тысячами других поляков устремились на восток, держа в руках видавшие виды потрепанные чемоданы. Дороги были забиты беженцами, среди которых было много евреев - стариков поддерживали их внуки, грудных младенцев везли в колясках. Крестьяне гнали перед собой скот. Люди молились, пели, ругались. Никто не знал точно, куда идет, - все просто бежали от рвущегося вперед вермахта. Войтыла-старший, больной и слишком слабый для дальнего перехода, временами ехал на телеге или грузовике. Несколько раз Лолек и его отец вынуждены были спасаться в кюветах от немецких самолетов, обстреливавших колонну беженцев. Миновав Тарнув, они добрались до реки Сан, в 120 километрах от Кракова, и там узнали, что русские вторглись в Польшу с востока. Краков, даже оккупированный немцами, казался предпочтительнее, чем массовые расстрелы или высылка, которые обещало приближение Красной Армии. Даже под каблуком Ганса Франка Краков был домом. И потому они повернули назад.

По возвращении в Краков они увидели свисающий из-под свода Вавельского замка флаг со свастикой. За те недели, пока Войтылы не было в городе, немцы уже продемонстрировали жестокость своего правления. Специальные магазины «Nur fur Deutsche» [«Только для немцев»] монополизировали всю мясную продукцию, свежие овощи, лучший хлеб, все масло. Покинув в первый раз после возвращения свои «катакомбы» в Денбниках, Лолек обнаружил, что, несмотря на мороз, поляки выстраиваются к четырем часам утра в очереди, чтобы купить черный хлеб. Но поначалу молодой человек с его далекими от мирской суеты помыслами воспринял возникшие трудности как малозначительные помехи. Пока что он совершенно не замечал наступления в Польше царства террора. В середине сентября Войтыла писал Мечиславу Котларчику, который все еще оставался в Вадовице:

«Vita Cracoviensis» [Краковская жизнь]. Только подумай, подумай! Она состоит из стояния в очереди за хлебом или (редко) экспедиций в поисках сахара. Ха! А еще в безнадежном желании раздобыть угля и что-нибудь для чтения. Для нас жизнь [когда-то] состояла из вечеров на улице Длуга, из возвышенных разговоров, из мечтаний и желаний. Мы мечтали по вечерам, до самой полуночи, но сейчас...

В письме Котларчику Лолек упоминает о своей попытке найти работу в Словацком театре на неполный рабочий день. Экспроприация немцами этого огромного здания для своих нужд быстро покончила с надеждами начать профессиональную театральную карьеру. Это был сильный удар, но свое подлинное лицо нацисты показали в начале ноября 1939 г., когда перешли к открытому террору. Согласно древней традиции Ягеллонский университет должен был открыть свои двери в октябре. Некоторые из его преподавателей, возможно, предчувствующие, что их ждет, начали занятия еще до начала учебного года. Студенты, среди которых был и Кароль Войтыла, записались на их осенние занятия. Но семестр продолжался очень недолго.

На 6 ноября обер-штурмбанфюрер СС Мюллер объявил свою лекцию для всех преподавателей и академического состава университета. Эта лекция должна была состояться в Шуйском зале университетского «Коллегиум Новум». Кое-кто заподозрил ловушку и не пришел, но 184 работника университета явились к назначенному часу. Когда вслед за Мюллером в зал вошел взвод солдат, присутствующие поняли, что их судьба решена. В результате Sonderaktion Krakau [Краковской специальной акции], как это называли эсэсовцы, в концентрационный лагерь Заксенхаузен были отправлены восемнадцать бывших или настоящих ректоров и пятьдесят деканов или их ассистентов. Многие из них в конечном счете погибли. Именно таким образом в одном из старейших университетов Восточной Европы нацисты осуществляли свою программу по обезглавливанию культуры. После ареста преподавателей немцы приступили к открытому грабежу университета, разрушению лабораторий и разгрому библиотек. За четыре дня до ареста профессоров Лолек писал Мечиславу Котларчику о своей мечте: создании «Афинской Польши», которую можно было бы сделать «более совершенной, чем Афины», при помощи «необъятной безграничности христианства». Но теперь пылкие юношеские мечты приходилось держать при себе, доверяя их лишь друзьям по подполью.

К концу 1942 г. Ягеллонский университет предпринял отчаянную попытку уцелеть и стал восстанавливаться нелегально. В подпольном университете было пять факультетов и все отделения, которыми университет располагал перед войной. За три года существования подпольного университета 136 профессоров, рискуя жизнью, обучали 800 студентов (среди которых был и Кароль Войтыла) - часто по вечерам на частных квартирах. Атмосфера того времени сохранилась в памяти Юлиуша Кыдрыньского, чья семья все эти годы подвергалась постоянной опасности, поскольку именно в их квартире действовало отделение подпольного университета:

«Одно из занятий должно было состояться через час. По комнате было расставлено около тридцати стульев. Но внезапно явились гестаповцы. Они искали человека, которого, как они считали, мы могли знать. Увидев множество стульев, гестаповцы спросили, для кого они предназначаются. Моя мать сказала, что мы готовимся к вечеринке. Похоже, это их удовлетворило, поскольку они ушли. Но мы были близки к разоблачению... Если бы гестапо появилось, когда люди уже собрались... я бы сейчас не говорил».

А тем временем большинство поляков вели элементарную борьбу за выживание. Мечислав Малиньский, еще один житель Денбников, с которым Каролю Войтыле скоро предстояло встретиться, описывал жизнь в оккупированном Кракове в следующих мрачных тонах:

«Полицейские облавы, депортации в лагеря и отправка рабочей силы в Германию или в какие-то другие неизвестные места, побои эсэсовцев, расстрелы на улицах - все это стало частью каждодневной жизни... После наступления комендантского часа часто можно слышать выстрелы. Полиция задерживает людей, которые идут поздно вечером без пропуска, и стреляет, если они не останавливаются. Мы голодаем пять лет без перерыва, а каждую зиму отчаянно мерзнем».

Войтылы питались картошкой, приправляемой небольшим количеством лука и маргарина. Но кроме забот о хлебе насущном, Каролю следовало срочно получить где-то «Arbeitskarte», рабочую карточку - документ, дающий легальную возможность оставаться в Кракове. В генерал-губернаторстве каждый трудоспособный мужчина от четырнадцати до шестидесяти лет должен был иметь работу. В противном случае его отправляли в концентрационный лагерь или расстреливали. На протяжении первого года Второй мировой войны Лолек работал посыльным на складе при ресторане. Эта работа была относительно легкой, и Войтыла мог продолжать учебу и театральные занятия, а также участвовать в движении сопротивления в области культуры, к которому он присоединился. Хотя другие «умирали от скуки», он написал Котларчику в конце 1939-го: «Я окружил себя книгами, зарылся в искусство и науку». Он также вплотную занялся французским. В это время он прочитал - или перечитал заново - Конрада, Словацкого, Мицкевича, Выспяньского, вдобавок к Библии, в которой он уделил особое внимание текстам, священным для иудеев (50) .

Осенью 1940-го, когда нацисты стали ужесточать свои и без того жестокие порядки, Каролю Войтыле пришлось приняться за физическую работу в химической компании «Солвай», где он проработал четыре года. На протяжении первого ему приходилось ежедневно добираться пешком до принадлежавшей «Солвай» каменоломни в Закжувеке. Дорога занимала полчаса, но при минусовых температурах этот путь был столь тяжел, что коллега Войтылы. Юлиуш Кыдрыньский, мазал лицо мазутом, чтобы уберечься от обморожения.

В каменоломнях Закжувека, расположенных в нескольких сотнях футов под землей, добывали известняк, из которого в Борек-Фаленцки на заводе, принадлежавшем фирме «Солвай», производили соду. В морозную зиму 1940-1941 гг., когда температура опускалась до минус двадцати двух градусов по Фаренгейту (минус тридцать по Цельсию), Лолек на самом дне шахты забрасывал куски известняка в вагонетки. Иногда ему приходилось выполнять обязанности тормозного кондуктора. Весной он получил нечто вроде повышения, став помощником Францишека Лабуша, взрывника с многолетним стажем. Лабуш видел, что мирная жизнь совсем не подготовила Кароля Войтылу к трудностям работы в каменоломне, и, поскольку ему пришелся по сердцу этот молодой человек, он дал ему совет:

- Кароль, ты должен стать священником. У тебя хороший голос, ты прекрасно поешь. Тогда с тобой все будет в порядке.

Благодаря работе в каменоломне Кароль Войтыла приобрел бесценный опыт для своих литературных, философских и теологических исследований, но все же этот труд был для него слишком труден и опасен. Бывший студент вряд ли годился в шахтеры, а начальство могло выразить свое сочувствие парню, лишь немного снизив норму. Однако и при меньшей нагрузке ему приходилось все так же разбивать каменные глыбы, а затем забрасывать их в вагонетки лопатой - час за часом. Рабочий день имел всего один перерыв - на завтрак. Еду рабочие приносили из дома, обычно она состояла из эрзац-кофе и грубого хлеба с вареньем. Лолеку и Кыдрыньскому иногда удавалось забираться в маленький закуток, где они соорудили печку, чтобы греться самим и подогревать кофе. Хотя им было разрешено прерываться лишь на пятнадцать минут в день, каждые два часа они прекращали работу, чтобы погреться. Руководство каменоломни, как позднее вспоминал Кыдрыньский, состояло из поляков - хороших людей, которые не подгоняли бывших студентов и сочувствовали тем, кто брался за любую работу, лишь бы избежать депортации в Германию.

Работа в Закжувеке начиналась очень рано, но зато заканчивалась в три часа дня, после чего Лолек, одетый в грубую полотняную одежду и башмаки, брел домой, держа в руках то, что удавалось раздобыть на каменоломне или в ее окрестностях, - уголь, несколько картофелин, иногда - капусту или горох. Жалкая зарплата каменотеса стала единственным источником семейного дохода с того времени, как оккупационные власти прекратили выплачивать капитану пенсию.

В октябре 1941 г. Кароль Войтыла был переведен на принадлежавший «Солвай» химзавод в Борек-Фаленцки. Ходить из Денбников пришлось чуть дольше, зато работа была несравненно легче. В Борек-Фаленцки Кароль работал в цехе очистки воды, часто в ночную смену. Между переносками корзин с известью на перекинутом через плечо деревянном коромысле можно было урвать немного времени на чтение. Заводские рабочие питались в приличной столовой, где в свою смену могли получить пол-литра супа и несколько унций хлеба.

Несмотря на порожденную страхом перед гестапо неразговорчивость, условия работы в Борек-Фаленцки требовали контактов с другими работниками. Иногда Кароль обсуждал различные религиозные вопросы с человеком по фамилии Манковский, членом Польской социалистической партии и убежденным атеистом. Бывшие товарищи Кароля Войтылы по работе в Борек-Фаленцки припоминают также, что иногда видели его стоящим на коленях, всецело погруженным в разговор с Богом и не обращающим внимания на шум и даже на насмешки. По пути домой Кароль часто останавливался помолиться в церкви в Подгурже, где проводили службы священники церкви Спасения. Когда Войтыла работал в ночную смену, он мог присутствовать на утренней мессе. «Именно там, - вспоминал он тридцатью годами позже, - я получал силы, которые помогли мне пережить трудные годы оккупации».

Длинные ночные смены в Борек-Фаленцки способствовали размышлениям. Тогда Кароль Войтыла и стал приходить к переоценке культа Марии, особенно характерного для польского католицизма. Позднее Войтыла писал, что в юности он стремился несколько «дистанцироваться» от какой-либо привязанности к Марии для того, чтобы «больше сосредоточиться на личности Христа». Но во время работы на химзаводе он познакомился с трудами святого Луи Гринон де Монфора, французского священника восемнадцатого века. Именно из них Войтыла узнал, что «истинная преданность Марии» всегда связана с Христом. Мария была первым его учеником, а ее согласие: «Да будет Мне по слову твоему» [Лк. 1.38] сыграло уникальную роль в воплощении Сына Божьего, что вообще сделало возможным христианство. Чтобы стать учеником Христа, надо уподобиться Марии, подготовить себя к тому, что надо всецело посвятить себя воле Божией. Истинный культ Марии должен вести к более глубоким отношениям с Христом, а тем самым - и со Святой Троицей. Почитание Марии является особым путем в «тайны воплощения и искупления».

Каменоломня в Закжувеке и завод «Солвай» ввели Кароля в мир, о котором он до этого не знал, - мир промышленных рабочих, «работников», как их называют в Польше. Люди, с которыми ему пришлось иметь дело, - от взрывника Лабуша до рабочих цеха по очистке воды, понимавших, что учеба тоже является работой, и покрывавших его, чтобы он мог читать без страха быть замеченным начальством, - принадлежали к совершенно другому кругу, чем его вадовицкие знакомые, однокашники по университету или актеры-любители. Хотя среди них попадались и сложные люди, Войтылу поражало прежде всего их внутреннее чувство достоинства, проявлявшееся в дружелюбии, желании помочь другим, несмотря на все тяготы своего собственного положения. О рабочем классе можно прочитать много всяких теорий; благодаря четырем годам, которые Кароль Войтыла провел, разбивая известняковые плиты в Закжувеке и таская корзины с известняком в Борек-Фаленцки, он познакомился с этими людьми, с «их жизнью, с их семьями, узнал их интересы, их человеческую ценность».

Приобретая подобный опыт, молодой каменотес начал задумываться о значении самого труда. Католическое образование утверждало его в мысли, что тяжелый труд является одним из наказаний за первородный грех, одной из кар, которые унаследовали дети Адама и Евы за их неповиновение Богу. Однако собственный опыт работы в каменоломне привел Кароля Войтылу к противоположному заключению. Работа со всеми ее трудностями и тяготами является частью созидательной стороны Бога, поскольку она затрагивает самую суть человеческой жизни на Земле. Пятнадцатью годами позднее Войтыла попытается выразить мысли, навеянные опытом работы в шахте в Закжувеке, в поэтической форме:

Слышишь - там, вдалеке, молотков перезвон улетает удар за ударом.
Я впускаю их в душу, они там звенят и бесценным мне кажутся даром.
Слышишь - ток был включен, он прервал камнепад, и внезапно все кажется тихо.
В этот миг я постиг, чем велик человек, - тем, что рук его дело велико.
Эти мысли растут во мне день ото дня...

Конечно, его взгляды на труд не выражаются одним этим стихотворением, написанным в 1956 г. Навеянное воспоминаниями о тяжком труде, оно в целом посвящалось противоборству «любви» и «гнева», которое - на взгляд уже взрослого Войтылы - составляет «суть» труда. Труд как вид деятельности присущ исключительно человеку. Работает только человек, животное лишь суетится. Мы работаем потому, что любим - наши семьи, наших детей, всех, для кого работаем и кто от этой работы зависит. Наша работа - это своего рода поединок с неподатливым материалом. В этой борьбе рождается то, что Войтыла описывает как

...чувство ярого гнева,
что мешает вдохнуть,
что способно отбросить вспять реки.

«Гнев», кроме неподатливости материала, вызван также эксплуатацией и бесправием рабочих. В физическом труде «любовь» и «гнев» неразделимы, и поэтому каждый, желающий стать рабочим, должен быть готов к этой двойственности, к «оси из любви и гнева», на которой труд покоится. Противоборство этих двух полюсов является частью «внутренней структуры» мира. Другими словами - «такова жизнь».

Понимание жизни и ее значения у каждого человека всегда глубоко индивидуально, но даже люди, которые трагически гибнут на работе (подобно товарищу Кароля, погибшему в каменоломне, что стало для Войтылы «громадным потрясением»), - это не просто работники, поскольку любой из них, при всей уникальности пути каждого, «своими трудами меняет себя, обращаясь моделью вселенной, но вселенной такой, где вверху лишь любовь - и где книзу направлен ум гневный». Вот этот-то двойственный характер физического труда, по мнению Войтылы, придает работнику значимость и коренным образом отличает его от простой единицы оборудования.

ИДУЩИЙ К ДУХОВНЫМ ВЕРШИНАМ

Мистицизм (51) представляет собой религиозный опыт, непреодолимо притягательный для многих, но в полной мере фактически мало кому доступный. Мистики иногда пишут о своих религиозных переживаниях, но полностью посторонним никогда не раскрываются. К примеру, посвященные в самый высший уровень мистического знания у кармелитов утверждают, что словами о Боге не может быть сказано вообще ничего.

Шел второй год оккупации Кракова. Кароль Войтыла все чаще стал задумываться над религиозными проблемами. Толчком к этому послужила жестокая борьба оккупационных властей против католических польских священников.

Церковным приходом святого Станислава Костки в Денбчиках руководили салезианцы, члены религиозного братства, основанного святым Джованни Боско. Салезианцы были очень деятельной организацией; основной упор в своей работе они делали на молодежь. Рискуя жизнью, святые отцы с первых лет оккупации стали проводить подпольные семинары по катехизису по программам начальной и средней школ. Немцы постоянно лишали приход священников, а 23 мая 1941 г. оставили только двоих, отправив всех остальных в концлагерь, где одиннадцать человек, включая ксендза, отца Яна Шверца, погибли. Поскольку работу с молодежью проводить было уже невозможно, салезианцы предприняли попытку посвящать в священнический сан мирян, которые могли бы работать с молодежью. Наиболее значительных успехов в обучении добился человек по имени Ян Тырановский, «духовный альпинист», как назвал его однажды исповедник.

Родившийся 9 февраля 1901 г., Ян Тырановский окончил начальную школу и, намереваясь стать бухгалтером, проучился несколько лет в школе бизнеса. Но его живой характер не соответствовал выбранной профессии, поэтому Тырановский, повторив путь своего отца и деда, изучил портновское ремесло, чтобы принять участие в семейном бизнесе. Это был человек среднего роста, с густыми волнистыми волосами, висячими усами, неизменно элегантно одетый.

Болезненный и чрезмерно застенчивый, Тырановский был обречен на довольно одинокую жизнь. В 1935 г. этот набожный человек услышал проповедь в костеле Святого Станислава Костки, а точнее, слова одного из отцов-салезианцев: «Быть святым совсем нетрудно». Мысль эта запала Тырановскому в душу. С этого момента портной из Денбников принялся всерьез изучать религиозные вопросы. Он даже дал обет безбрачия - несмотря на матримониальный интерес к нему одной из прихожанок этой же церкви. Ко времени прихода оккупантов Тырановский уже довольно давно размышлял над религиозными вопросами и регулярно молился - даже строже, чем того требовали церковные установления. Человек пунктуальный, Тырановский записывал прекрасным, почти каллиграфическим почерком все результаты размышлений в блокноты. Но изучением молитв и церковными обрядами он не ограничивался. Тырановский разрабатывал собственные идеи, считая, что в молитве человек должен избавить себя от мыслей и образов, получая своего рода освобождение.

Кароль Войтыла познакомился с Яном Тырановским в феврале 1940 г., по всей видимости, на одной из субботних встреч, на которые собиралась молодежь прихода. Тырановский, имевший внушительную библиотеку по духовным вопросам, самоучкой получивший обширное образование и прочитавший несметное количество книг по католическому пониманию духовности, быстро стал одним из главных действующих лиц в проводившихся в стенах церкви дискуссиях. Молодежи из Денбников его знания поначалу могли показаться чересчур книжными, поскольку Тырановский любил цитировать по памяти, но тем не менее портной-мистик, самостоятельно изучивший психологию, все же сумел убедить молодых людей, что его точка зрения - не книжные абстракции, а результат личного каждодневного опыта. И этим он завоевал сердца слушателей. После того как в мае 1941 г. гестапо забрало почти всех священнослужителей, оставшиеся члены братства салезианцев из прихода святого Станислава Костки попросили Тырановского собрать группу молодежи и вести в ней занятия. Так появился «Живой розарий», в котором Кароль Войтыла стал одним из первых учеников (52).

«Живой розарий» Яна Тырановского состоял из нескольких молодежных групп, каждую возглавлял самый старший член группы, лично получавший духовные наставления и инструкции от мистика-портного. Со всеми участниками «Живого розария» Тырановский встречался каждое третье воскресенье месяца, но, когда было нужно, член любой группы мог обратиться к нему лично. По мере прихода в «Живой розарий» новых членов создавались новые группы, их руководителями назначали учащихся из уже существовавших групп. Раз в неделю Тырановский читал у себя на квартире часовую лекцию для руководителей групп, знакомя их как с основами духовной жизни, так и с методами систематического изучения и улучшения каждодневного бытия. Подход Тырановского к внутренней жизни человека имел апостольское измерение. Овладение способностью ощущать присутствие Бога, учил он своих юных подопечных, должно вести к тому, чтобы человек начинал жить для других. Члены «Живого розария», как братья во Христе, дали обет помогать друг другу во всех жизненных обстоятельствах - и они выполняли его (Кароль Войтыла, к примеру, учил Мечислава Малиньского латыни, познакомившись с ним в «Живом розарии»), обсуждая даже вопросы семейной жизни.

К сорок третьему в «Живом розарии» насчитывалось уже около шестидесяти членов - самому младшему было четырнадцать. Все они делились на четыре группы, глава каждой, так называемый «вдыхатель жизни», среди которых был и Кароль Войтыла, отчитывался непосредственно перед Тырановским. Все обучение велось подпольно, поскольку немцы с особым подозрением относились к молодежным кружкам, опасаясь, что на их основе могут возникнуть группы сопротивления. Однажды гестаповцы явились на квартиру Тырановского прямо во время собрания «Живого розария». Никто не знает, что сказал им портной, но, по всей видимости, ему удалось убедить нежданных гостей, что ничего противозаконного не замышляется.

Все же по-своему эти собрания были противозаконны. В группах «Живого розария» активно обсуждались способы преобразования послевоенной Польши в христианское общество. Часто споры принимали резкие формы, когда в дискуссии принимали участие бойцы партизанских групп, выступавшие за вооруженное сопротивление немцам. Временами, как вспоминал Мечислав Малиньский, кто-то из членов «Живого розария» исчезал «в лесах»; иногда он ненадолго появлялся, потом снова исчезал - теперь уже навсегда.

Для молодого Кароля Войтылы и его друзей из первых групп «Живого розария» Тырановский был человеком, в котором удивительным образом сочетались личная набожность и апостольское рвение; он вел жизнь, «совершенно неизвестную нам раньше». К нему притягивала его способность личным примером «придавать форму душам». «Религиозные истины» преподносились «не запрещением [или] ограничением», а через обучение «жизни, исполненной милосердия, благодаря которому человек принимает участие в жизни Бога». Учить этому молодых людей с их юношеской смесью самоуверенности и сомнений в себе было делом нелегким. И личный пример играл роль не менее важную, чем проповеди. Как позднее писал Кароль Войтыла, жизненный путь Тырановского «показал мне, что человек может не только говорить о Боге, но и жить с Богом в сердце».

Тырановский был для всех главным учителем. В его характере присутствовала «какая-то удивительная непреклонность», которая частенько порождала трения между ним и его учениками. Но эта непреклонность была вызвана лишь глубиной его преданности Христу, что, собственно, и являлось, главной целью обучения.

Руководство одной из групп «Живого розария», ответственность за пятнадцать жизней сыграли большую роль в становлении характера Войтылы. Оказала на него влияние и глубокая набожность Яна Тырановского, не получившего религиозного образования мирянина, по сути, выполнявшего апостольскую миссию. Благодаря этому примеру Кароль Войтыла укрепился в мысли, что святость не является уделом одних лишь священников. Тесно общаясь с Яном Тырановским, «имевшим глубоко личный опыт общения с Богом», как говорил впоследствии Иоанн Павел II, нельзя было не прийти к выводу, что святость присуща не только деятелям Церкви. Тырановский помог значительно углубить молитвенные познания Кароля. Именно он научил его молитвенно ощущать присутствие Бога, дабы это присутствие одухотворяло каждую сторону жизни, каждый ее миг, а не только чувствовалось во время молитвы.

Но самой серьезной заслугой Тырановского, оказавшей значительное влияние на всю жизнь Кароля Войтылы, было то, что он познакомил своего подопечного с работами святого Иоанна Креста, испанского реформатора Церкви шестнадцатого века, принадлежавшего к ордену кармелитов. В 1926 г. Церковь провозгласила этого человека «доктором Церкви» (присвоение этого звания является высшей степенью признания заслуг в развитии богословской науки). Портной, по всей видимости, чувствовал, что стихи испанского мистика придутся по сердцу молодому Войтыле, и он оказался прав. Стихи заставили Кароля внимательно изучить главные теологические труды святого Иоанна - «Восхождение на гору Кармель», «Непроглядная ночь души», «Духовный гимн» и «Живое пламя любви».

Мистицизм кармелитов проповедует обретение духовности через уход от мира. «Непроглядная ночь» является средством очищения, благодаря которому душа обретает способность достичь единства с Богом. Человек способен приблизиться к Богу, только если стремится к этому совершенно бескорыстно. В «непроглядной ночи» человеку кажется, что вокруг нет ничего - даже Бога. «Непроглядная ночь» подобна пребыванию Иисуса в пустыне или на кресте. Чтобы погрузиться в нее, человек должен отбросить все страхи и окунуться в полную пустоту; лишь пройдя сквозь нее он может обрести мистическую общность с самим Богом, лично почувствовать его присутствие, а не воображать себе Божественный лик или выдвигать свои предположения относительно Всевышнего. Согласно этой духовной традиции живой, любящий Бог недоступен для постижения нашими органами чувств; его невозможно представить в воображении, невозможно создать относительно него какую-либо теорию. Бога можно узнать только в себе, оставив все попытки «постигнуть» его, что является актом совершенной любви.

Подобные взгляды резко противоречили нацистской идеологии воли к власти. На Кароля Войтылу, жившего в оккупированной стране, не могла не произвести глубокого впечатления столь полная и самозабвенная отдача себя на милость Христа, пропагандируемая Яном Тырановским. Со временем подобный взгляд будет характерен для его собственных учеников.

СОПРОТИВЛЕНИЕ ЧЕРЕЗ КУЛЬТУРУ:

«ТЕАТР ВОСТОРГА»

Познавая тяготы физического труда и предпринимая первые шаги в религиозном мистицизме, Кароль Войтыла в то же время снова занялся театральной деятельностью, причем с еще большим энтузиазмом, чем раньше.

Ни Кароль, ни его друзья не желали мириться с мыслью, что немцы могут уничтожить польскую культуру. Наоборот, действия нацистов, стремившихся обезглавить Польшу, вселяли в молодых авторов и актеров страстное желание противодействовать этому. В октябре 1939 г., всего через несколько недель после бегства к восточной границе Польши, Кароль вместе со своими товарищами по учебе в Ягеллонском университете Юлиушем Кыдрыньским и Тадеушем Квятковским, а также влюбленной в театр ученицей средней школы Данутой Михаловской стали собираться в доме Кыдрыньских, чтобы читать произведения польских авторов. Два месяца спустя Кароль написал свою первую пьесу «Давид», которая впоследствии была утеряна. Мечислав Котларчик через много лет вспоминал, что это была «драматическая поэма или драма, частично на библейские темы, частично написанная на основе сюжетов польской истории», в которой начинающий драматург «обнажил много проблем своей души».

Через некоторое время Кароль Войтыла создал две пьесы, сюжеты которых были подсказаны Библией. Пьеса «Иов», написанная летом 1940 г., являлась размышлением на тему правосудия - эти размышления были вызваны опытом жизни при оккупации. Сюжет довольно точно воспроизводил историю Иова, но страдания библейского персонажа явно олицетворяли страдания поляков под нацистским каблуком. Пьеса в какой-то мере несла на себе отзвук польского романтизма с его традиционным сравнением расчлененной Польши, «Христа среди наций», со страдающим на кресте Христом.

Летом 1940 г. двадцатилетний Войтыла, увлеченно изучающий Пятикнижие, завершил пьесу «Иеремия». Сюжет пьесы также был взят из Библии, но действие происходило в Польше конца шестнадцатого столетия; иезуитский проповедник Контрреформации Петр Скарга рассуждал о национальной душе. Войтыла проводил параллель между яростными проповедями Скарги по поводу необходимых нации изменений с проповедями библейского пророка Иеремии, призывавшего жителей царства Иудиного к покаянию. «Иеремия» оказался заметно совершеннее «Иова». В этом произведении был удачно сделан переход от библейских времен ко времени Скарги, а библейский материал умело сплетался с проповедями иезуита. В целом пьеса «Иеремия» была продолжением поисков Каролем Войтылой ответа на вопрос «Почему Польша страдает?»

Неослабевающий интерес Кароля к театру использовал знаменитый польский актер и режиссер Юлиуш Остерва, которому немцы запретили заниматься своей профессией. Как и для Мечислава Котларчика, для Остервы театр был не только местом работы, но и призванием. Во времена Второй Польской республики он создал театральную труппу «Редута», которая была призвана донести польскую классику до массовой аудитории. Актеры труппы жили единым сообществом на манер монастырского и были глубоко преданы идеалам, провозглашенным польской романтической литературой девятнадцатого столетия. Познакомившись с Остервой через Юлиуша Кыдрыньского, Войтыла скоро обнаружил, что его незаметно вовлекли в несколько проектов этого актера, включая переводы классики мировой драматургии на современный польский язык. В этих переводах Каролю немало помогло классическое образование, полученное в Вадовице. Он делал перевод «Эдипа» Софокла с древнегреческого, сам же Остерва работал над собственными переводами «Антигоны» и «Гамлета». Позднее Остерва поставил с Королем и его друзьями спектакль, премьера которого состоялась в квартире Кыдрыньских на третьем этаже дома номер 10 по улице Фелицьянек. Это было второе действие пьесы Стефана Жеромского «Дудочка», посвященной любви и долгу. Войтыла играл роль сельского учителя, Данута Михаловская - жены учителя, за которой ухаживает другой мужчина - того изображал Кыдрыньский.

Но после постановки «Дудочки» Остерва, похоже, утратил интерес к Кыдрыньскому, Войтыле и их друзьям. Как видно, трудности постановки пьесы, которую просмотрело всего тридцать человек, остудили желание ветерана сцены руководить подпольным театром. Возможно, сыграли свою роль и трения, неизбежные между молодежью и этим повидавшим жизнь человеком. К тому времени как Остерва решил покинуть Краков, Кароль уже «не был от него в восторге». Устремления Остервы не совпадали с теми исследованиями внутреннего духовного мира, которыми занимались Кароль и его друзья.

Отъезд Остервы, однако, создал некоторый вакуум, но в июле 1941 г., месяц спустя после того как Гитлер вторгся в Советский Союз, этот вакуум был заполнен - и даже с лихвой. В Краков прибыл Мечислав Котларчик. Жизнь в Вадовице (который, как и Освенцим, переименованный в Аушвиц, был присоединен к «Третьему рейху») стала чересчур опасной для столь выдающегося интеллектуала, как он. Поэтому Мечислав вместе с женой перебрался в квартиру Войтылы в Денбниках (53) . Хотя у Котларчика много времени отнимала работа вагоновожатого, он все еще горел мыслью воплотить в жизнь свою идею «театра слова». Эта новая форма театрального представления являлась в своей основе артистическим экспериментом, но Котларчик считал, что она могла бы служить «протестом против истребления польской национальной культуры на ее собственной земле, формой подпольного движения Сопротивления против нацистской оккупации». Как вспоминал впоследствии Папа Римский, то, что в дальнейшем стало известно под названием «Театр восторга», «появилось в той комнате», что была предоставлена беженцу Котларчику Каролем Войтылой.

Организационное собрание прошло 22 августа 1941 г., на квартире Денбовских по адресу Коморовскего, 7. Котларчик изложил свои идеи группе, состоявшей из Кароля Войтылы, Галины Круликевич (перебравшейся осенью 1940 г. в Краков с запасами картошки и капусты и собиравшейся заплатить ими за проживание), Тадеуша Квятковского (участвовавшего в подпольной издательской деятельности, будущего мужа Галины), Юлиуша Кыдрыньского, Дануты Михаловской, хозяев квартиры с их дочерями Кристиной и Иреной, а также некоторых других. Котларчик дал понять, что это будет в основном его предприятие и руководствоваться оно будет его идеями. Как через полвека будет вспоминать Данута Михаловская, свои принципы Котларчик защищал с упрямством осла и фанатизмом, по сравнению с которым «фанатизм Савонаролы был ничто». Истовость, с которой Мечислав Котларчик претворял в жизнь свои принципы, без сомнения, притягивала к нему людей, но уверенность, что только он один должен определять общий путь, вела к разногласиям. Особенно разнились его взгляды со взглядами Юлиуша Кыдрыньского, и, поскольку оба они были людьми волевыми и упрямыми, их дороги впоследствии не могли не разойтись.

Хотя Кыдрыньский вскоре покинул группу, к 22 августа Котларчик подобрал труппу, которая составляла ядро «Театра восторга» на протяжении всего периода войны. Кроме самого режиссера, в нее входили Кристина Денбовская, Галина Круликевич, Данута Михаловская и Кароль Войтыла. Тадеуш Осташевский, жених Кристины, скульптор по профессии, стал художником-декоратором. За исключением Мечислава Котларчика, всем актерам будущего театра было около двадцати лет.

Репетиции проводились по средам и субботам во второй половине дня - после работы и перед началом комендантского часа. Молодые актеры иногда проводили репетиции в «катакомбах» в Денбниках, временами при свете свечей, поскольку электричество отключалось. По дороге на Тынецкую, 10, каждый видел все удлиняющиеся объявления о массовых расстрелах; такая судьба была бы уготована и им, попадись они в руки оккупантов.

Первое произведение труппы увидело свет на квартире семьи Шкоцких, которые дружили с Каролем Войтылой еще со времени первого года его обучения в Ягеллонском университете и с которыми Кароля познакомил Юлиуш Кыдрыньский. Это была сценическая версия «Короля-Духа» Словацкого, которую они играли четыре раза начиная с 1 ноября 1941 г. - дня Всех святых по литургическому календарю. Каролю Войтыле досталась роль короля Болеслава Храброго - того самого, который приказал убить святого Станислава. Получив поддержку Котларчика (хотя на это не соглашались остальные), Войтыла придал своей роли - роли злодея - новое прочтение, играя короля, который годы спустя после своего преступления раскаивается в содеянном.

В 1942-1943 гг. актеры «Театра восторга» много работали. В феврале 1942 г. появился еще один спектакль, основанный на поэме Словацкого «Бенёвский». За ним в марте последовал поэтический цикл Яна Каспровича «Гимны», превращенный в ораторию, посвященную крестным мукам. Затем увидел свет «Час Выспяньского», созданный из отрывков трех пьес Выспяньского. Этот спектакль был показан четыре раза, один раз - в присутствии Юлиуша Остервы, который заявил, что пьеса произвела на него большое впечатление. Подобный монтаж из нескольких поэм, «Час Норвида», выдержал три представления, а «Пан Тадеуш» Мицкевича увидел свет дважды. Последней постановкой «Театра восторга», в которой принял участие Кароль Войтыла, был «Самуэль Зборовский»; Кароль играл главную роль - польского дворянина шестнадцатого века, восставшего против установлении своего времени. Премьера состоялась 16 марта 1943 г., пьеса игралась три раза.

Учитывая обстоятельства, в которых им пришлось работать, в том числе и необходимость постоянно менять место репетиций, чтобы избежать подозрений гестапо, интенсивность творческой деятельности «Театра восторга» можно назвать исключительной: семь пьес и двадцать два представления, более сотни репетиций, которые проходили подпольно. Были подготовлены еще три пьесы, которые, однако, не увидели свет - среди них «Камо грядеши» Сенкевича и адаптация дантовской «Божественной комедии». Для всех членов этой уникальной труппы подпольная театральная деятельность была не простым времяпрепровождением, средством спастись от скуки. По словам Дануты Михаловской и Галины Квятковской, каждый молодой актер был твердо убежден, что он участвует в подпольном движении Сопротивления. Их общая цель была сформулирована твердо и ясно: «Спасти нашу культуру от оккупации», помочь своему народу восстановить душу, что было необходимой предпосылкой для политического возрождения.

Помимо того, что театр дал Каролю Войтыле друзей на всю жизнь, он помог сформироваться его характеру, причем в различных аспектах.

Хотя Котларчик и был чересчур придирчив, но именно он отшлифовал дикцию Кароля, его чувство аудитории, четкость в расчете времени. Молодой человек, который мог спокойно продолжать чтение стихотворных строк «Пана Тадеуша», когда в его речь вмешивался дребезжащий голос громкоговорителя, был способен держать себя в руках перед аудиторией практически в любой ситуации. Темы, которые подвергались исследованию во «внутреннем театре» Котларчика, углубили восприятие Каролем польской романтической традиции, в то же время освободив его от некоторых мессианских излишеств. «Театр восторга» отнюдь не случайно столь большое место во время оккупации уделял Словацкому. Этот поэт, который стремился переделать Польшу «словом», через много лет после своей смерти зародил в Котларчике убеждение, что настоящее драматическое произведение воплощается не театральными эффектами, а тем, как слово произнесено и как воспринимается. Такой подход оказал тем более сильное впечатление на Кароля Войтылу, что он и сам стал приходить к мысли, что слово способно изменить этот основанный на силе мир - если только слово освещает точные факты и произнесено ясно, честно и достаточно энергично.

Таковым был философский подтекст деятельности «Театра восторга», который перекликается с представлениями Священного Писания о появлении мира от Слова, от «Логоса», «которое было у Бога и которое было Бог» (Ин. 1.1-3). Котларчик смотрел на само театральное действие как на религиозный ритуал. Согласно его взглядам, человек идет в театр не просто для того, чтобы развлечься. И именно поэтому Котларчик скрупулезно разрабатывал такой метод постановки драматических произведений, который бы создавал в его «Театре восторга» атмосферу литургии, вызывающую у зрителей недостижимые в обычной жизни чувства, в том числе и горячий патриотизм.

Слово правды, произнесенное публично, в почти литургической атмосфере, было тем противоядием, которым «Театр восторга» боролся против навязываемой оккупационными властями лжи. Правда была орудием борьбы против зла. В это верили Кот-ларчик и все актеры «Театра восторга», именно этим они жили. Вера и опыт, полученные в подпольном театре Каролем Войтылой, оставили неизгладимый след в его душе. Все это позднее пригодилось, когда ему, уже на сцене другого рода, придется бороться с другой формой тоталитаризма.

Можно иногда слышать предположение, что, встретившись с царящим в оккупированной Польше ужасом, Кароль Войтыла погрузился в религиозный квиетизм (54) . Но факты говорят об обратном. Некоторые молодые поляки выбрали вооруженное сопротивление или подпольный саботаж; существует масса свидетельств: Кароль Войтыла тоже выбрал путь сопротивления - сопротивления через культуру, через силу слова, будучи убежден, что «слово» (или, как пишут христиане, «Слово») является осью, вокруг которой вращается мир. Те, кто не может прийти к пониманию выбора, который сделал Кароль Войтыла, обычно не могут понять и это суждение о Слове и словах.

РАСКАИВАЮЩИЕСЯ ПОЛИТИКИ

«Театр восторга» был частью широкого движения подпольного культурного сопротивления, известного, как УНИА [«Союз»], членом которого был Кароль Войтыла. УНИА возникла в результате слияния трех подпольных организаций, состоящих из членов запрещенных оккупационными властями католических молодежных групп, к ней также присоединилось общенациональное движение «Католическое действие». Новая организация строилась по территориальному признаку; существовало и отделение краковского региона. В УНИА можно было попасть только по рекомендации одного из ее членов. После проверки кандидата местным руководством УНИА новый член принимал торжественную клятву соблюдать принципы организации и правила конспирации.

УНИА пыталась воплощать в жизнь христианские моральные устои и применять католическую социальную доктрину к общественной жизни во время, когда «общественной жизни» для поляков не существовало. Название организации - «Союз» - символизировало видение послевоенной Польши как государства, в котором национальные, религиозные, социальные различия будут преодолены путем принятия всем обществом двух принципов: политика и экономика должны подчиняться всеобщему закону морали - единственному законному источнику публичной власти; свободные индивидуумы должны считать общее благо главным приоритетом своей общественной жизни.

В каком-то смысле УНИА была попыткой сформулировать политические принципы, которые бы прекратили разброд в умах, превращавший польскую общественную жизнь на протяжении нескольких веков в настоящий бедлам и делавший Польшу столь слабой перед лицом ее врагов. Кроме этого, УНИА являлась своего рода попыткой заложить основы будущего польского государства, с тем чтобы его законы, экономическая и общественная жизнь были основаны на положениях католической социальной доктрины, наиболее детально разработанных папами Львом XIII и Пием XI: поддержка семьи как базовой единицы общества; борьба с присущим тоталитаризму явлением, когда общественные решения принимаются бедными слоями общества (а не имеющим полномочия от всего общества в целом государства); «самоуправление», как УНИА называла католический персонализм (55) , делающий основной упор на чувство собственного достоинства отдельного человека, существа, созданного по образу и подобию Божию. Эти принципы, как надеялись лидеры УНИА, служили хорошей базой для создания демократического государства и барьером как против радикального индивидуализма, с одной стороны, так и против присущего тоталитаризму унижения личности - с другой.

УНИА имела и военное крыло, насчитывавшее 20 000 человек, многие из которых воевали в подпольной Армии Крайовой во время Варшавского восстания в августе 1944 г. УНИА поддерживала и другие формы сопротивления оккупационному режиму. Ее «Совет помощи евреям», имевший кодовое название «Зегота», снабдил фальшивыми документами 50 000 евреев, спасавшихся от «окончательного решения еврейской проблемы» по гитлеровскому образцу. «Совет» прятал от нацистских палачей в Варшаве 2500 еврейских детей, а также предоставлял регулярную денежную помощь приблизительно 4000 человек.

Однако в первую очередь УНИА была инструментом идеологического и культурного сопротивления попыткам нацистов стереть Польшу с карты и вычеркнуть польский народ из истории. УНИА поддерживала подпольный Институт Центральной Европы, в котором проводились серьезные научные исследования, выступала спонсором ряда исследователей, изучавших культуру, проблемы труда, а также молодежные и женские проблемы. «Союз культуры», который финансировало это движение, в свою очередь, поддерживал многие группы, посредством культуры оказывавшие сопротивление нацистам. Эти группы проводили лекции, дискуссии, публиковали подпольную газету «Культура завтрашнего дня», а также «Библиотеку члена Союза», состоящую из произведений, которые систематически уничтожались оккупационными властями. УНИА оказывала поддержку подпольным театрам, в том числе и «Театру восторга», поскольку одно время Мечислав Котларчик был ее членом.

УНИА начала делать первые шаги к тому, что последующие поколения будут называть «гражданским обществом», когда Польша еще находилась под игом тоталитаризма. Провозглашенные ею принципы «самоуправления» и «союза» являлись попыткой примирить любовь поляков к свободе («Ничто о нас без нас») с принятой в католичестве идеей общности, исходящей из идеи общего для всех Бога. История по воле Сталина разбила надежды членов УНИА относительно послевоенного устройства Польши. Но идеи общности людей, мечты о справедливом современном мироустройстве, о воссоздании европейского сообщества остались в душе Кароля Войтылы на всю жизнь.

СЕМИНАРИСТ В ПОДПОЛЬЕ

Гибель людей в оккупированном Кракове была делом вполне обыденным. Отметивший свой двадцатый год рождения Кароль Войтыла успел перевидать таких случаев с избытком. Множество убитых попадалось ему по дороге на Тарнув, куда он двигался с беженцами. Его преподаватели, люди высокой культуры и яркой индивидуальности, были арестованы и отправлены в концентрационный лагерь. Гестапо забрало приходских священников в Денбниках, многие из них впоследствии были казнены. Еврейское население Кракова непрерывно сокращалось по мере того, как евреев сгоняли в гетто, где они погибали тысячами, отправляли в концентрационные лагеря или посылали в находящийся неподалеку от города рабочий лагерь «Плашув», где некоторым из них удалось спастись, попав в список, который сейчас называют «списком Шиндлера».

Единственным якорем в этих бушующих неспокойных волнах для Кароля Войтылы был его отец, капитан, который, однако, слабел день ото дня. Конечно, Лолек имел массу друзей, посвящал много времени учебе и работе в подпольном театре, обрел нового духовного наставника в лице Яна Тырановского, но отец был последним членом его собственной семьи и той ниточкой, что связывала с тем безмятежным прошлым, которое теперь казалось сказочным сном. Отец и сын по-прежнему жили в квартире на Тынецкой, и Войтыла-старший присутствовал на подпольных представлениях и чтениях стихов своего сына. С работы в каменоломнях Закжувека Лолек возвращался домой с Юлиушем Кыдрыньским. Мать Юлиуша часто угощала его ужином и давала что-нибудь с собой для капитана, который с Рождества 1940 г. уже не поднимался с постели.

День 18 февраля 1941 г. начался так же, как и другие дни этого периода. После работы Кароль задержался, как обычно, у Кыдрыньских, чтобы взять ужин и кое-какие лекарства для отца. Затем он по морозу поспешил к себе в Денбники с сестрой Юлиуша Кыдрыньского Марией, которая хотела подогреть капитану еду. Войдя в «катакомбы», Мария отправилась прямо на кухню, а Кароль пошел к отцу, чья комната находилась слева, в конце темного коридора. Капитан был мертв.

Мария Кыдрыньская вспоминала, что Кароль Войтыла рыдал, проклиная себя за то, что его не было в тот момент, когда скончался отец. Затем он побежал в костел Святого Станислава Костки за священником, который немедленно прибыл, чтобы совершить над умершим соответствующий церковный обряд. Лолек провел всю ночь на коленях у кровати отца в молитвах или беседах с Юлиушем Кыдрыньским, который пришел специально, чтобы побыть с ним; осиротевший молодой человек позднее говорил:

- Я никогда прежде не чувствовал себя таким одиноким. - Не помогло даже присутствие друга.

Отец Фиглевич отслужил 22 февраля погребальную мессу на кладбище Раковице, а на следующий день, который выдался столь же морозным, отставной капитан Войтыла был похоронен в той части кладбища, где хоронили военных. Кыдрыньские, считая, что осиротевшему в двадцать один год (56) Войтыле будет поначалу трудно жить одному, предложили Каролю остаться с ними. Кароль согласился. Обратно в свою квартиру в Денбниках он вернулся в конце лета 1941 г., когда Мечислав и София Котларчики покинули Вадовице и перебрались в Краков. Юлиуш Кыдрыньский потом вспоминал, что, живя у них, Кароль предавался глубоким размышлениям, а иногда молился, лежа ничком на полу, раскинув руки, словно распятый.

В католичестве священничество считается не профессией, а призванием, ответом на зов Божий, на его приглашение «стать Иисусом Христом». Священничество - это своего рода талант, очень трудный, сам Святой Дух совершенствует его, и это совершенствование не сводится к психологическим категориям. То, что Кароль Войтыла остался сиротой еще до того, как ему исполнился двадцать один год, определенно способствовало тому, что он распознал зов Бога. Но прошло почти полтора года, прежде чем Кароль принял уже вполне определенное решение. Это говорит о том, что окончательный шаг дался ему не без борьбы. Много лет спустя, описывая это время друзьям и коллегам, он часто рассказывал о процессе постепенного прояснения его мировоззрения, или «внутреннего просветления». На протяжении 1941 и первой половины 1942 г. Кароль Войтыла, на которого произвело сильное впечатление как унижение человеческого достоинства во время оккупации, так и героизм, который этому противостоял, начал чувствовать в себе «прогрессирующее отчуждение от своих прежних представлений». Удел священника казался ему самым подходящим способом противостоять унижению человеческого достоинства гнетом жестокой идеологии.

Были и другие обстоятельства. Может, и случайные, но они также способствовали окончательному выбору. Капитан и Лолек никогда не обсуждали возможность призвания священника для Кароля, но позднее Войтыла стал считать частые отцовские молитвы и его поистине Христову самоотверженность «чем-то вроде домашней семинарии». То же самое можно было сказать о рабочих в каменоломнях и на химзаводе «Солвай», о героических салезианцах из церковного прихода в Денбниках, о «Живом розарии» и Яне Тырановском, о постоянном руководстве отца Фиглевича.

Учителя и сверстники в Вадовице и Кракове уже говорили Каролю, что его истинное призвание - алтарь. Но он никогда не принимал этого всерьез. Теперь у него стала созревать мысль, которая со временем перешла в глубокую убежденность: все совпадения, что направляли его на путь церковнослужителя, были не совпадениями, а проявлениями общего замысла Провидения. Он остался сиротой накануне совершеннолетия; судьба одарила его умом и интересом к миссии священника; во время оккупации он пережил тяжелые испытания. Даже люди, оказавшие значительное влияние на его жизнь, стали казаться Войтыле теми, кто указывал ему на путь священника. Молодой человек колебался в своем выборе не долго. Весна и лето 1942 г. прошли в раздумьях, но в результате он сделал выбор.

Осенью 1942 г. Кароль Войтыла вошел в построенное в семнадцатом веке здание на Францишканьской, 3, расположенное в нескольких кварталах от рыночной площади Старого города. В этом доме располагалась резиденция архиепископа. Кароль попросил выслушать его как кандидата в священники. Ректор семинарии, отец Ян Пивоварчик, принял его, и с этого дня Кароль начал новую, двойную жизнь.

В первые же дни оккупации гестапо попыталось взять семинарию под контроль, чтобы лишить ее преподавателей университетского уровня и превратить это учебное заведение в обычную религиозную школу. Но семинария с согласия архиепископа Сапеги проигнорировала распоряжения властей. Тогда гестапо запретило принимать новых семинаристов. В ответ на это архиепископ стал принимать новых учеников под видом «секретарей прихода», приписывая их к различным местным церковным приходам, тогда как они подпольно обучались в Кракове. Гестапо начало проводить облавы. Однажды было арестовано пять семинаристов - одних немедленно расстреляли, остальных отправили в Освенцим.

После этого архиепископ принял решение полностью перевести семинарию в подполье. Кандидатов набирали тайно. Они должны были продолжать подготовку, не говоря никому о своем новом занятии. Обучаться семинаристы могли только в свободное время, лишь изредка появляясь перед преподавателями для сдачи экзаменов. Предполагалось, что после завершения курса обучения они будут посвящены в духовный сан, конечно, если до этого их не схватит гестапо.

Кароль Войтыла попал в первую десятку выбранных для столь необычной формы обучения - подготовки священников в подполье. Он продолжал работать в Борек-Фаленцки. Ночные смены позволяли ему читать всю ночь напролет, не привлекая чьего-либо внимания. Но вместе с тем Кароль продолжал участвовать в спектаклях «Театра восторга», хотя Мечислав Котларчик наверняка был предупрежден, что у его юного ученика отныне мало времени и не следует понапрасну растрачивать его в бесконечных репетициях, многочисленных представлениях и ненужных переделках сценария.

Котларчик энергично выступил против выраженного Каролем Войтылой желания стать священником и «несколько дней пытался его переубедить». Котларчик отнюдь не был настроен против Церкви - наоборот, сам был истовым католиком. Однако в его представлении именно театр стоял во главе служения Богу и Польше. Галина Круликевич вспоминала, насколько ошеломляющим оказалось решение Войтылы, ведь «все думали, что он станет актером. Но мы также знали о его благочестии и поняли, что именно в этом его истинное призвание». Но смирились с этой мыслью все не скоро. Друзья Войтылы мобилизовали Тадеуша Кудлиньского, с которым Кароль был знаком еще со студенческой театральной труппы Ягеллонского университета, для продолжавшегося всю ночь (в течение всего комендантского часа) спора с глазу на глаз. Кудлиньский, как утверждают, пытался убедить Кароля остаться «в миру», используя в качестве аргумента библейскую притчу о талантах: если Бог дает человеку талант актера, то нельзя отказываться от развития этого дара, поскольку это означает зарыть его в землю. Когда и этот аргумент не возымел действия, Кудлиньский прибег к любимому поэту юного семинариста, Норвиду, который сам использовал слова Священного Писания о том, что нельзя «держать свет под спудом». Кароль изменить свое решение отказался. Он уже сделал выбор.

Однако самые серьезные проблемы у Войтылы в начале его подпольной учебы были не с коллегами по «Театру восторга», а с философией, и особенно - с метафизикой. В те времена, как и сейчас, интеллектуальная подготовка семинаристов включала курс философии. Одной из книг, которые Каролю предписывалось прочитать, была «Метафизика» Казимежа Вайса, написанная в 1926 г. сухим, сложным, очень абстрактным слогом в духе неосхоластики начала XX в. Кароль Войтыла, поклонник изящной словесности, раньше с подобными текстами не сталкивался, и книга совершенно его огорошила. Но, как писал он позднее, «через два месяца, что я продирался через эти дебри, я вдруг начал понимать, что получаю твердое основание под то, что раньше лишь чувствовал и переживал... То, чему меня научили моя интуиция и мои органы чувств, получило солидное подтверждение».

Оберегая страницы «Метафизики» от брызг жидкой извести на химической фабрике в Борек-Фаленцки, Кароль Войтыла получал надежную прививку от инфекции радикального скептицизма. Именно в этой книге он нашел «новый мир сущего», созданный вокруг классического убеждения, центрального в философии Аристотеля и Фомы Аквинского, что мир постижим. Это убеждение стало фундаментальным принципом, на основе которого Войтыла мог строить свою собственную философскую систему. Суровые реальности войны говорили об абсурдности окружающего мира, но благодаря «Метафизике» Войтыла мог поставить первый камень в философском обосновании реализма - постижимость мира, которая позволяла ему противостоять радикальному скептицизму и его неизменному спутнику - моральному релятивизму.

Скоро реальность самым грубым образом заявила о себе рабочему-семинаристу. 29 февраля 1944 г., возвращаясь домой после двойной смены из Борек-Фаленцки, Кароль Войтыла был сбит немецким грузовиком. Пани Юзефа Флорек, вагоновожатая, увидев его тело на дороге, выскочила из трамвая, который вела, и, подбежав к лежащему, обнаружила, что он без сознания. Оградив пострадавшего от дорожного движения, она остановила проезжавшую мимо машину. Оттуда выбрался немецкий офицер и попросил ее принести воды из ближайшей канавы. Они промыли грязной водой лицо Войтылы; убедившись, что лежащий еще жив, офицер остановил проезжавший мимо грузовик с бревнами и приказал водителю отвезти пострадавшего, все еще находившегося в бессознательном состоянии, в местную больницу. Когда Кароль наконец очнулся, он обнаружил, что голова и туловище у него перебинтованы, а одна рука - в гипсе. У юноши оказались сильнейшее сотрясение мозга, многочисленные порезы и травма плеча. Следующие две недели он провел в больнице, восстанавливая силы и надеясь на милость Провидения. То, что он выжил, показалось ему подтверждением правильности решения посвятить себя призванию священника.

Продолжая жить двойной жизнью, Кароль часто заходил в резиденцию архиепископа, чтобы участвовать в утренних мессах, - он стал делать это регулярно после инцидента с грузовиком. Однажды - это было в апреле 1944 г. - его товарищ по подпольной семинарии и постоянный участник месс Ежи Захута не пришел на Францишканьскую, 3. После мессы Кароль отправился к Захуте узнать, что случилось. Оказалось, что того прошлой ночью забрало гестапо. Почти сразу после этого имя Ежи Захуты появилось в вывешиваемом гестапо расстрельном списке. Одного взяли, другой остался. Это Войтыла тоже счел не случайным совпадением.

Через четыре месяца, 1 августа, в столице Польши вспыхнуло восстание - отчаянная попытка подпольной польской Армии Крайовой избавить Варшаву от немцев и создать независимое польское правительство до того, как в столицу войдет Красная Армия. После двух месяцев непередаваемо яростных боев, включавших рукопашные сражения за каждую скамью в соборе святого Иоанна, город пал, Красная Армия тем временем неподвижно стояла за Вислой, ничего не предпринимая: пусть лучше немцы истребляют Армию Крайову, чем делать это самим (57) . По личному распоряжению Гитлера Варшава была сровнена с землей. Не осталось ничего выше двух футов.

День 6 августа, когда в церквах служили литургии, посвященные Преображению Господню, стал в Кракове «черным воскресеньем», поскольку гестапо проводило облавы по всему городу, арестовывая молодых людей, чтобы не допустить ничего подобного Варшавскому восстанию. Архиепископ Сапега немедленно созвал всех учащихся подпольной семинарии, чтобы укрыть их в своей резиденции. Мечислав Малиньский, который к этому времени тоже учился в семинарии, тем утром отправился с группой подростков в поход. Возвращаясь назад, они увидели гестаповскую облаву и поспешили скрыться. Вечером Малиньский, надежно спрятав своих подопечных, прокрался через поля и соседские сады к себе домой в Денбники, где с радостью нашел семью в добром здравии. Однако ранним утром всех перепугал стук в дверь. К счастью, это оказался священник из епархии архиепископа, передавший распоряжение Сапеги прибыть в этот же день в его резиденцию. Прибыв на место, Малиньский первым делом спросил:

- Кароль Войтыла здесь?

Кароля не забрали буквально чудом. Во время проходившей накануне облавы гестапо тщательно обыскало первые два этажа дома на Тынецкой, 10. Кароль, притаившись за закрытой дверью в своей полуподвальной квартире, молился об избавлении от угрозы; его сердце колотилось от страха. Едва немцы, ничего не найдя, ушли, Ирена Шкоцкая вызвалась помочь Лолеку пройти через город к резиденции архиепископа, шествуя на квартал впереди в качестве разведчика. Как только Войтыла появился у архиепископа, его переодели в сутану - в случае обыска Сапега намеревался сказать гестаповцам, что все собравшиеся у него молодые люди являются его секретарями.

Но и в этом убежище нельзя было считать себя спасенным. Отдел труда в ведомстве Ганса Франка начал интересоваться, куда делся рабочий, который перестал появляться на предприятии в Борек-Фаленцки. По просьбе архиепископа отец Фиглевич нанес визит директору завода и попытался узнать, что надо сделать для того, чтобы Войтыла исчез из списка рабочих. Директор не дал никакого определенного ответа, но с этого времени поиски «работника» Войтылы прекратились. Много позднее Войтыла скажет: власти «были неспособны найти мой след».

Отец Станислав Смоленьский стал духовным наставником юных семинаристов, а отец Казимеж Кусак читал им лекции. Отец Пивоварчик, который принял Войтылу в подпольную семинарию, возглавил церковный приход. Архиепископ Сапега стал ректором. Ежедневно общаясь с архиепископом, Кароль Войтыла со временем хорошо узнал человека, который станет для него образцом руководителя Церкви на более чем полстолетия.

«НЕПОКОРЕННЫЙ КНЯЗЬ»

Адам Стефан Сапега был отпрыском дворянской польско-литовской династии. Свою церковную деятельность он начинал в Риме, где служил секретарем Папы Пия X, который 17 декабря 1911 г. лично посвятил его в епископы в Сикстинской капелле, подарив ему при этом небольшой золотой нательный крест. Сапега «принадлежал к людям железной воли», был лидером, личные качества которого - такие как чувство достоинства и сила характера - вызывали уважение и создавали ему авторитет. Прибыв в 1912 г. на место, где он должен был вступить в должность, Сапега прямо с железнодорожной станции направился в приют для бедных, предпочтя осмотр приюта торжественной встрече, которую хотела устроить ему знать. Местное дворянство было весьма недовольно подобным поступком. Принадлежащий к династии потомственных священников, предком которых был злодейски умерщвленный святой Станислав, Сапега наполнил новым смыслом традиционное представление, что епископ Краковский - это «defensor civitatis», высший «защитник народа».

Князь-архиепископ, как его называли, не был в особой чести у церковных властей в правление Пия XI. Когда будущий Папа после Первой мировой войны был папским нунцием в Польше, они с Сапегой не раз вступали в словесные баталии, не желая уступать друг другу. Во время понтификата Пия XI Сапега отказался от красной кардинальской шапки, которую до него носили Албин Дунаевский и Ян Пузына. За неделю до смерти в феврале 1939 г. Пия XI Сапега, ссылаясь на свой преклонный возраст (ему было семьдесят два) и плохое здоровье, обратился к Папе с письменной просьбой об отставке. В те времена просьбы подобного рода были крайней редкостью. Но на это письмо ответа не последовало - Папа скончался. Тогда Сапега, посетив Рим в апреле того же года, обратился с той же просьбой к только что избранному Пию XII. Но Пий XII ответил отказом, поскольку считал политическую ситуацию чересчур неопределенной, а положение вещей - нестабильным, чтобы можно было позволить предпринимать столь серьезные шаги. Сапега вынужден был остаться на своем посту.

Скоро он стал «некоронованным королем Польши». Иоанн Павел II называл его «непокоренный князь», «настоящий pater patriae» (58) нации, которую пытались уничтожить (59) .

Официальный глава Церкви, кардинал Глонд, бежав в сентябре 1939 г. с польским правительством, прожил на юге Франции с осени 1940 г. до февраля 1944 г., когда был арестован гестапо и отправлен в Виденбрюк в Вестфалии. Из лагеря его 1 апреля 1945 г. освободили американские войска. За время войны Адам Стефан Сапега сильно постарел, но, несмотря на это, лишь укрепился духом, став ключевой фигурой в католическом сопротивлении нацистским оккупантам. По древней польской традиции глава Польской Церкви был Interrex (60) между днем смерти одного польского короля и избранием его наследника. Архиепископ Сапега фактически носил титул верховного правителя Польши на протяжении более чем пяти лет - он был единственным законным правителем в стране, управляемой захватчиками. Свою роль Сапега принял на себя без колебаний.

Ганс Франк, желавший, судя по всему, придать законный вид своему правлению, несколько раз намекал, что приглашение посетить резиденцию архиепископа он бы принял благосклонно. Сапега в конце концов пригласил его и усадил хозяина оккупированной Польши напротив себя во главе стола, предназначенного для официальных приемов. Затем был подан обед: черный хлеб испеченный с добавлением желудевой муки, варенье из свеклы (сахарной для сладости и красной - для цвета), эрзац-кофе. Когда Франк с изумлением перевел глаза со стола на хозяина, тот спокойно объяснил, что по продовольственным карточкам, раздаваемым немецкими властями, он не может позволить себе ничего другого, поскольку отлично знает, что приобретение продуктов на черном рынке противозаконно. Что ответил на это Ганс Франк, история умалчивает. Похоже, на повторное приглашение он уже не намекал.

На то, что все безоговорочно признавали авторитет Сапеги, безусловно, оказали влияние его аристократическое происхождение и благородная осанка, но не только это притягивало к нему людей, оказавшихся в отчаянных обстоятельствах. Каждый вечер в 9 часов семинаристы видели князя-архиепископа идущим в одиночестве в свою часовню, где он проводил час. Все понимали, что архиепископ говорит о своих проблемах с Богом.

А проблемы были в высшей степени прискорбными. Священников либо арестовывали, либо отправляли в концентрационный лагерь, либо убивали. Церковные приходы участвовали в попытках помочь узникам нацистских трудовых лагерей едой. Следовало как-то защищать людей, исчезавших за дверями гестапо, разместившего свою штаб-квартиру прямо напротив резиденции архиепископа. Требовалось помочь тем семьям, которые потеряли кормильцев. Также требовалось оказать содействие еврейской общине Кракова, по просьбе которой Сапега посещал Ганса Франка по меньшей мере дважды. Архиепископ распорядился выдавать удостоверения о крещении евреям, чтобы помочь им избежать Холокоста. Требовалось успокоить многих родителей и супругов. Все это Сапега делал сам, поскольку был совершенно лишен связи с Римом. Однако дважды, когда для этого выдавалась возможность, архиепископ пытался предупредить Ватикан о планах нацистов уничтожить евреев и польскую нацию.

И в то же самое время, в самый мрачный период оккупации, Адам Стефан Сапега думал о будущем. Член реформистского крыла в польском руководстве, Сапега перед войной закрыл несколько старых церковных приходов и создал новые, призванные быть ближе к людям. Он участвовал в реформе семинарий, настаивая на более углубленном изучении теологических дисциплин. Когда война стала близиться к концу, Сапега начал разрабатывать принципы новой католической газеты «Тыгодник повшехны» [«Мир за неделю»], редактором которой должен был стать молодой журналист-мирянин Ежи Турович. Архиепископ назначил одного из лучших священников-интеллектуалов своей резиденции, отца Яна Пивоварчика, бывшего ректора семинарии, «духовным наставником» газеты.

Но важнее этого для Сапеги было убеждение, что возрождение польского католицизма после войны требует большого числа хорошо образованных и способных к переменам священников. Именно поэтому он рисковал жизнью, создавая подпольную семинарию в первые же годы оккупации и потому решительно предоставил под подпольную семинарию свою собственную резиденцию после «черного воскресенья» 1944 г. И ученики, и их учителя шутили в это время, что они - «под домашним арестом». Приходилось вести спартанскую жизнь. Каждый семинарист имел свою собственную койку, из всей прочей мебели был только общий стол. То немногое из личного имущества, что они взяли с собой, хранилось в чемоданах под их кроватями в комнате, которая когда-то предназначалась архиепископом для переодевания.

На своей первой встрече с семинаристами архиепископ объявил, что не намерен ждать, когда немцы позволят вновь открыть семинарию. Он сам станет ректором. Если их раскроют, то кара неизбежна, но будь что будет.

- Мы вверяем себя в руки Божественного Провидения, - завершил он свою речь. - С нами ничего не может случиться.

Для человека его происхождения и его положения Сапега был на редкость доступен своим ученикам. Он часто появлялся во время отдыха, посещал семинаристов, старался на протяжении дня поговорить с каждым из них. Семинаристы, со своей стороны, получали возможность лучше узнать человека, который должен был посвятить их в сан. Они могли лично убедиться в его глубокой набожности - как в ежевечерних молитвах, совершающихся в полном одиночестве, так и в долгих размышлениях, которым он предавался после утренней мессы.

Под руководством отцов Смоленьского и Кусака подпольная семинария Сапеги работала по полному дневному графику. Семинаристы вставали в шесть часов утра для часовой личной молитвы. В семь проводилась месса, за которой следовал завтрак. Затем с четверти девятого до полудня шли занятия, еще в одной комнате для переодевания. В полдень студенты и преподаватели прерывались для чтения «Angelus» (Богородичной молитвы) и исповеди. За этим следовали ленч и отдых в саду архиепископа. В середине дня семинаристы отправлялись в часовню на пятнадцатиминутную молитву перед причастием; после причастия начинались индивидуальные занятия. В половине седьмого отец Смоленьский и архиепископ Сапега обычно проводили занятия на духовные темы. На ужин собирались в семь вечера, затем следовала вечерняя молитва, а в четверть девятого - личная молитва. Раз в неделю все студенты исповедовались; каждый из них был свободен в выборе исповедников, выбирая их из числа преподавателей или священников, приходивших в резиденцию архиепископа со стороны. Академический год начинался с трехдневного уединения, интенсивного периода молитв; на это время учеба - занятия обычно вел отец Смоленьский - временно прекращалась. Еще одним периодом уединения был Великий пост; небольшие периоды уединения имели место на протяжении всего года. Чтобы обогатить курс обучения, приглашались внештатные преподаватели. Юлиуш Остерва давал студентам подпольной семинарии уроки дикции и объяснял, как следует произносить молитвы. Такой курс, читаемый мирянином, был значительной новацией, если учитывать обычные отношения священников и мирян.

Много позднее Папа Иоанн Павел II как-то задумчиво заметил, что ему так и не довелось учиться в настоящей семинарии, поскольку помешали война и то, что происходило впоследствии, однако, как выяснилось, подготовка «под домашним арестом» на Францишканьской, 3 оказалась достаточной, чтобы Кароль Войтыла впоследствии уверенно мог выполнять свои обязанности. Его товарищи по обучению вскоре отметили как его интеллектуальные способности, так и набожность. Князь-архиепископ сам быстро признал одаренность молодого человека из Вадовице, который, как считал Сапега, точно определил свой жизненный путь.

ПОТЕРЯВШИЕ ДВАЖДЫ:
КОММУНИСТИЧЕСКАЯ ОККУПАЦИЯ ПОЛЬШИ

В то время как 1-й Украинский фронт двигался на запад мимо Дембицы и Тарнува, немцы лихорадочно готовились к эвакуации из Кракова. Заложив взрывчатку, в ночь с 17 на 18 января 1945 г. немцы покинули город, взорвав мост в Денбниках. Взрыв был такой силы, что взрывной волной выбило окна в резиденции архиепископа. На следующий же день семинаристы принялись приводить в порядок здание на Францишканьской, 3. Вслед за тем они отправились заявлять свои права на здание старой семинарии, расположенное рядом с Вавельским замком, только что покинутое эсэсовцами. Здание выглядело так, словно пережило катастрофу. Окна были разбиты, черепичная крыша рухнула, центральное отопление не работало. Бывшие узники эсэсовских застенков пытались согреться, разжигая костры прямо в комнатах. Хуже всего выглядели туалеты, заваленные грудами замерзших экскрементов, которые требовалось отскрести и вывезти. Кароль Войтыла и Мечислав Малиньский добровольно взялись за эту неприятную работу, после которой перетаскивание черепицы на крышу показалось им отдыхом.

Молодые семинаристы, пережившие оккупацию, возможно, думали, что скоро произойдет возвращение к нормальной жизни в свободной и независимой Польше. Впрочем, их иллюзии, если они и были, развеялись довольно скоро. Второй раз на протяжении Второй мировой войны Польша была принесена в жертву тоталитарной державе.

Находящееся в Лондоне польское правительство в изгнании не имело никакого влияния на решение будущего своей страны. В июле 1944 г. контролируемый Москвой Польский комитет национального освобождения, получивший на Западе название «Люблинский комитет», подписал с СССР соглашение, которое предоставляло советской стороне полный контроль над законом и порядком в тылу рвущейся вперед Красной Армии. Это соглашение привело к повторению первых дней нацистской оккупации - чиновники изгонялись со своих мест (часто по обвинению в сотрудничестве с оккупантами), а подразделения движения Сопротивления либо распускались, либо присоединялись к дружественным Советам группам. Те, кто отказывался повиноваться, были расстреляны.

То, что разворачивалось в первые дни новой оккупации, происходило в новых границах. На Тегеранской и Ялтинской конференциях западные союзники согласились передвинуть границы Польши примерно на 150 миль на запад на карте Европы. Вильно (61) и Львов теперь должны были войти в состав Советского Союза, точнее - в состав Литвы и Украины. Бреслау, Штеттин и Данциг были «возвращены» от Германии и отныне получали названия Вроцлав, Щецин и Гданьск. Во вновь образованной Польской Народной Республике осталось чуть больше половины земель, которые были у нее между мировыми войнами; территории, утраченные новой Польшей (примерно 108 000 квадратных миль), оказались намного больше приобретенных (примерно 61 000 квадратных миль) (62) . Перемещение Польши на запад на протяжении четверти столетия служило причиной многих проблем между приверженцами польского католицизма и Ватиканом и заложило основу для грубейшего преследования католиков, очутившихся на территории Литовской и Украинской Советских Социалистических «республик».

Война резко изменила демографическую ситуацию в Польше, и исключением здесь не стала ни одна социальная группа. Интеллигенция, включая церковных иерархов, понесла тяжелейший урон. Почти все польские евреи стали жертвами Холокоста. В результате утраты Польшей восточных земель и изгнания немцев с «возвращенных» территорий, составивших теперь западную часть новой Польши, новое государство стало самой «польской» (и католической) Польшей во всей истории страны.

Судьба у новых правителей была нелегкой. Существовавшая между двумя мировыми войнами Коммунистическая партия Польши (КПП) досаждала Москве своей неспособностью завоевать симпатии поляков и размытостью идейных установок. В 1938 г., во время «великой чистки» в Советском Союзе, Сталин уничтожил примерно 5000 членов КПП; остальные, по всей видимости, погибли в ГУЛАГе. После немецкого вторжения в СССР в 1941 г. Сталин, однако, решил, что в восстановленной Польше будет коммунистическое правление, и для этой цели была создана Польская рабочая партия. Владислав Гомулка, избежавший сталинской чистки КПП из-за того, что он в то время был посажен в тюрьму своим собственным правительством, стал первым секретарем (63) . Хотя Гомулка жестко придерживался коммунистической идеологии, он был по-своему польским патриотом и весьма нервно реагировал на вмешательство советского империализма в «польскую дорогу к социализму». По этой причине в 1948 г. он был сменен на своем посту Болеславом Берутом, твердолобым сталинистом, не вызывавшим никаких возражений в Кремле. К середине 1948 г. восстановленная Польша была аккуратно встроена в советскую внешнюю империю, а ее министром обороны стал один из старших офицеров Красной Армии (64) , полный решимости сохранить мост, ведущий к оккупированной советскими войсками зоне Германии. Новая Польша представляла собой государство с официальной идеологией, которая никогда не принималась польским народом и служила исключительно интересам безопасности Советского Союза. Оно было продуктом Красной Армии и малодушия политики западных государств. Слово «освобождение» применительно к Польше 1945 г. было эвфемизмом (65) .

Все происходящее на его глазах произвело сильное впечатление на Кароля Войтылу. Ялта стала для него чем-то большим, чем грубой правдой. Ведь Польша, которой полагалось бы считать себя одной из победительниц во Второй мировой войне, снова проиграла. Ялта оказалась триумфом фальшивого и бесчеловечного торжества силы над моральными принципами, нарушением тех обязательств, которые западные союзники давали Польше перед войной и во время войны. Те, кто объявлял себя борцами за свободу, снова закрыли глаза, как только еще раз столкнулись с тоталитарной державой. Вторая мировая война окончилась не установлением свободы и восстановлением прав наций, а распространением коммунистического тоталитаризма на более чем половину Европы и на другие части мира. Ялта была вопиющей несправедливостью, и на подобном основании надежный мир существовать не мог. Политика - даже мировая политика - не может строиться только на силе. В ней должна участвовать и мораль.

В то время как Польшу заковывали в коммунистические кандалы - Сталин однажды назвал подобный процесс «надеть на корову седло», - князь-архиепископ Сапега, одетый в потрепанные старые пальто и шляпу, регулярно заглядывал на кухню своей резиденции для того, чтобы убедиться, что сильно нуждающиеся доктора, юристы, преподаватели и другие профессионалы высшего уровня «освобожденного» Кракова получают свой суп. Этот суп действительно был вполне съедобен.

AD ALTARE DEI (66)

Несмотря на всю трагедию и иронию «освобождения» Польши, жизнь в Краковской семинарии постепенно возвращалась в нормальное русло. Ягеллонский университет перестал быть подпольным. Кароль Войтыла завершал третий год обучения в то время, как на западе завершалась Вторая мировая война. Он был избран вице-президентом университетского студенческого «Общества братской помощи» - организации, которая помогала распределять западную помощь обнищавшему студенчеству. Обыкновение Войтылы довольствоваться крайне малым производило большое впечатление на его товарищей по семинарии. Новый свитер, присланный ему Мечиславом Котларчиком, он подарил бродяге, который подошел к нему и назвал по имени.

После летнего отдыха, проведенного в пригороде Кракова в церковном приходе Рациборовице, Кароль осенью 1945 г. приступил к четвертому году изучения теологических дисциплин. Это был последний год перед посвящением в духовный сан. Одновременно он начал работать ассистентом преподавателя на теологических курсах для студентов. Среди его профессоров был грозный отец Игнаций Ружыцкий. Этот весьма требовательный преподаватель заметил, что его лучший ученик пишет мелким почерком «К Иисусу через Марию» или «Иисус, Мария и Иосиф» наверху каждой страницы и каждого документа, которые он представлял на рассмотрение. Эту привычку Кароль приобрел несколькими годами раньше, и она осталась у него на всю жизнь. Ружыцкий поддержал интерес Войтылы к личности Иоанна Креста. Кароль, со своей стороны, продолжал самостоятельно осваивать испанский язык, для чего приобрел немецко-испанский словарь. Его целью было чтение кармелитов-мистиков в оригинале.

Некоторое время Кароль раздумывал, не поступить ли ему в монастырь ордена Босоногих кармелитов в Черне, чтобы полностью отрешиться от мира. Однажды в 1945 г. он решил посоветоваться по этому вопросу с князем-архиепископом. Тот отрезал:

- Сначала ты должен закончить то, что начал.

Слова Сапеги покончили с сомнениями. Через полвека после этого случая Иоанн Павел II скажет, что, несмотря на горячий интерес к Иоанну Креста, «я не думаю, что у меня было сильное желание стать одним из кармелитов».

Вскоре после войны Кароль узнал о самопожертвовании отца Максимилиана Мари Кольбе в Освенциме, в бараке, где заключенных морили голодом. Этот мученик, отдавший жизнь ради спасения другого узника - имеющего детей женатого человека, - стал образцом для Войтылы, который решил, что будет «alter Christus», «еще одним Христом», посвятит всего себя без остатка служению другим людям. Это был идеал, к которому в Краковской семинарии пытались привести каждого ученика посредством общего чтения вслух «литании Господа нашего Иисуса Христа, Священника и Жертвы». Это был ключевой элемент воспитываемой в семинаристах набожности, основанный на новозаветном послании «К евреям». Краковская литания включала в себя восемь молитв Иисуса Христа как искупительной жертвы. Благодаря этим молитвам семинарист должен был умереть как личность, направленная только на удовлетворение своих потребностей, должен был научиться дарить себя, приносить в жертву. Этот принцип должен лежать в основе жизни любого человека, посвятившего себя христианскому учению, а особенно в основе жизни священника. Идея принесения себя в качестве дара будет постоянно возникать в работах Кароля Войтылы на протяжении всей его жизни и станет одной из основных концепций в его философии человеческой личности и в философии человеческой морали.

СВЯЩЕННИК

18 февраля 1946 г. Папа Пий XII назначил Адама Стефана Сапегу кардиналом. Когда новый кардинал в марте вернулся в Краков, его поезд встречали все семинаристы. Героя оккупации они чествовали тем, что подняли автомобиль нового «князя Церкви» на руки и понесли по улицам Кракова - прямо к костелу Девы Марии на рыночной площади Старого города. На проводимом в семинарии праздновании назначения Сапеги кардиналом Кароль Войтыла декламировал по памяти проповедь отца Кайсевича - польского национального героя девятнадцатого столетия. Эта проповедь касалась религиозного смысла понятия «патриотизм» - такой выбор наверняка был не случаен.

В конце июня - начале июля 1946 г. Войтыла успешно сдал экзамены по Священному Писанию, догматическому богословию, теологии морали, церковному канону и катехизису. Теперь он полностью завершил курс обучения, достаточный, чтобы получить право быть посвященным в духовный сан.

Кардинал Сапега, желавший, чтобы его самые одаренные священники повидали Рим, решил, что Каролю следует провести исследования, которые дали бы ему возможность получить степень доктора теологии, в Папском Атенеуме (67) Святого Фомы Аквинского, известном во всем мире как «Ангеликум». Такой курс обучения можно было пройти, если бы удалось попасть на осенний семестр 1946 г. Но, чтобы успеть к этому сроку, кардинал сначала должен был срочно посвятить Кароля Войтылу в соответствующий священнический сан.

Весь октябрь 1946 г. стал месяцем интенсивных приготовлений к этому посвящению. После шестидневного уединения, когда Кароля посещал только отец Смоленьский, духовный глава семинарии, Кароль, торжественно приняв обет безбрачия и обязавшись ежедневно молиться по католическому требнику, 13 октября был посвящен в сан подьячего самим князем-кардиналом. Неделей позже, 20 октября, после трехдневного уединения, архиепископ (68) посвятил Кароля в дьяконы. Затем последовало шестидневное уединение, необходимое для подготовки к посвящению в сан, которое должно было состояться 1 ноября. Этот день совпадал с праздником Всех святых и пятой годовщиной первого представления спектакля «Театра восторга» «Король-Дух». Пока велась подготовка к посвящению в духовный сан, Станислав Старовейский, еще не получивший посвящения молодой семинарист, которого Сапега тоже посылал в Рим для прохождения полного курса теологических наук, приобрел билеты и паспорта на себя и на своего друга Войтылу, чтобы тот мог полностью посвятить себя уединению.

Утром 1 ноября 1946 г. Кароль Войтыла, единственный в этот день кандидат на посвящение в сан, проследовал в личную часовню архиепископа в его резиденции на Францишканьской, 3. Архиепископ своим примером когда-то повлиял на образ мышления молодого Войтылы. Согласно церковной теологии теперь архиепископу предстояло оставить неизгладимый след в душе Кароля актом посвящения в сан. Священничество, как понимали его и прелат (69) , и ординанд (70) , важно не тем, что человек делает , а тем, кем человек является . Крещение Войтылы в Вадовице делало его христианином. То, что должно было произойти в часовне архиепископа, делало его христианским священником.

Начав мессу с текста из Священного Писания, кардинал Сапега сел на складное кресло - небольшой переносной трон - перед алтарем. Кароль опустился перед ним на колени, облаченный в альбу, длинную белую рубаху с поясом, орарь и епитрахиль. На его левой руке висела сложенная риза, в правой горела белая свеча. После того как руководители семинарии официально подтвердили, что Кароль Войтыла достоин посвящения в духовный сан, к нему обратился сам кардинал, обязавший его быть «совершенным в вере и своих действиях... быть твердым как в добродетели любви к Богу, так и в добродетели любви к ближнему». После этого Кароль распростерся ниц на полу, раскинув руки в стороны, символизируя крест. В это время над ним произносили литанию и святцы - этим Церковь на земле просила Церковь на небесах способствовать тому, чтобы кандидат в священники был посвящен в сан.

В конце литании Кароль поднялся и стал на колени перед кардиналом Сапегой, который молча возложил руки ему на голову. Это был главный момент в обряде посвящения. Призвав силу Святого Духа низойти на ординанда, кардинал снова опустился на стул, взялся за свисавший с левого плеча Кароля конец епитрахили, перебросил его на правое плечо и перекрестил ему грудь, сказав:

- Возьми ярмо Господа, ибо Его ярмо сладко и Его бремя легко.

После этого кардинал облачил Кароля в ризу, верхнюю одежду священника во время проведения месс, говоря при этом:

- Возьми эту священническую одежду, что обозначает благодать; ибо Господь способен дать тебе возрастание благодати и возрастание Его совершенных деяний.

После прочтения древнего церковного гимна, обращенного к Святому Духу, - «Veni Creator Spiritus», кардинал снова сел на складное кресло, а Кароль стал на колени для священнического помазания. Кардинал помазал Каролю ладони - сначала крест-накрест, а затем полностью, произнося слова молитвы:

- Благослови, Господи, освятить и почтить эти руки помазанием и нашим благословением.

Затем кардинал свел руки Кароля вместе, и один из его помощников связал их куском белой ткани. Сапега взял в руки кубок, наполненный вином и водой, и дискос, на котором лежала гостия. Кароль протянул связанные руки перед собой, и кардинал вдвинул кубок и покоящийся на нем дискос между пальцев Кароля так, что они могли касаться обоих священных предметов. При этом кардинал произносил слова:

- Получи силу для того, чтобы предложить жертву Богу, чтобы проводить мессу, как для живых, так и для мертвых, во имя Господа.

После того как руки Кароля были освобождены, он передал зажженную свечу кардиналу, как было положено по обету. Месса продолжалась, но теперь в ней участвовал уже отец Кароль Войтыла. Центральным актом богослужения кардинала Сапеги был древний обычай обмена поцелуями в знак мира, а также присоединение новообращенного священника к кардиналу в принятии Тела и Крови Христовой в церемонии Святого Причастия. После Причастия кардинал Сапега снова опустился на складное кресло перед алтарем и, возложив руки на коленопреклоненного Кароля, произнес слова молитвы:

- Получи Святой Дух; те грехи, что ты простишь, простятся; и те грехи, что ты оставишь, останутся.

Подвернув заднюю полу ризы, а затем спустив ее вниз, он произнес:

- Бог одевает тебя в одеяния невинности, - после чего попросил Кароля пообещать отныне почтительно относиться к себе, своему епископу и его преемникам, повиноваться своему епископу и его преемникам. После того, как Кароль произнес:

- Promitto [Я обещаю], - кардинал и Кароль снова обменялись поцелуями мира.

Затем кардинал, облаченный в митру, держа в руке пастырский посох, встал перед Каролем и трижды его благословил, говоря при этом:

- Благословение Бога Всемогущего, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, нисходит на тебя: теперь ты можешь благословлять как священник и можешь предлагать искупительные жертвы за грехи и защищать людей перед Всемогущим Богом, которому принадлежат слава и честь, и мир без конца.

В конце церемонии посвящения кардинал, опустившись в складное кресло в последний раз, обратился к новому священнику краковского архиепископства со следующими словами:

- Дражайший наш сын возлюбленный, внимательно размысли над обрядом, который ты прошел, и над тем бременем, которое легло на твои плечи. Стремись вести святую и Богоугодную жизнь, радуй Всемогущего Бога тем, что ты можешь взрастить в себе Его милосердие, которое Он и Его милость подарили тебе. Став священником, ты должен отслужить после первой своей службы еще три: одну во имя Святого Духа, одну во имя благословенной Марии - вечной девственницы, а третью - за тех верующих, что ушли от нас. Помолись и за меня Всемогущему Богу.

Кардинал завершил церемонию словами из Евангелия от Иоанна:

- «И Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу как Единородного от Отца».

Кароль ответил:

- Амен.

2 ноября согласно католическому литургическому календарю проводится торжественная служба, посвященная Всем Душам. В этот день возносятся молитвы по усопшим. В день Всех Душ священникам разрешается проводить три службы, поэтому у отца Кароля Войтылы была не одна, а целых три «первые службы» на следующий день после посвящения в духовный сан. Он отслужил их в оформленной в романском стиле подземной часовне Святого Леонарда в Вавельском соборе. Эта небольшая часовня, сооруженная близ королевских гробниц еще в одиннадцатом веке, была одной из древнейших и наиболее почитаемых частей собора. Только что посвященный в духовный сан священник выбрал ее для своих первых месс, «чтобы выразить мою особую духовную связь с историей Польши» и воздать должное усопшим королям и королевам, епископам, кардиналам и поэтам, погребенным в соборе, «которые сыграли крайне важную роль в моем становлении как христианина и как патриота».

В окружении нескольких друзей и незримом присутствии короля Яна III Собеского, короля Михала Корыбута Вишновецкого, князя Юзефа Понятовского и Тадеуша Костюшко, облаченный в приличествующее дате черное одеяние, отец Войтыла отслужил три мессы за упокой души своих родных - матери, брата и отца. Главой церемоний («manuductor», или «направителем рук», как его называли в те дни) был его старый наставник, отец Фиглевич, который руководил проведением всего ритуала. При алтаре служил его друг Мечислав Малиньский, который также представлял Яна Тырановского, девятый месяц находившегося в больнице. Тяжелая болезнь на следующий год оборвет его жизнь. Отец Войтыла был первым из десяти священников, делавших первые шаги по пути веры именно в «Живом розарии» портного-мистика. Родственников представляла одна лишь Мария Вядровская, старшая сестра Эмилии и крестная мать ординанда. Полагалось отпечатать традиционные карточки посвященного в духовный сан, которые потом раздавались друзьям и семье, но такой возможности пока не было. Каждую карточку отец Войтыла писал сам от руки: «Fecit mihi magna... Краков, нояб. 1, 1946... «Сотворил Мне величие Сильный», строка из Магнификата Марии (Лк. 1.49).

В следующие суматошные дни отец Войтыла провел службы в костеле Святого Станислава в Денбниках и в своем родном церковном приходе в Вадовице. В нефе Вавельского собора, где покоились останки святого Станислава, он отслужил мессу для своих друзей и коллег по «Театру восторга», а также для нескольких оставшихся в живых членов УНИА, которая в то время подвергалась активному давлению со стороны новых коммунистических властей. 11 ноября Кароль Войтыла в первый раз крестил. Это была Моника Катажына Квятковская, грудная дочь его друзей Тадеуша Квятковского и Галины Круликевич. Вечером он нашел время, чтобы посетить спектакль «Театра восторга», однако не смог присутствовать на юбилейной встрече своей старой труппы. Строки из его письма Мечиславу Котларчику отражают взгляды только что посвященного в сан священника: «Может быть, так угодно Богу, чтобы я не мог прийти на юбилейную встречу. Как мне теперь представляется, я должен участвовать в вашей деятельности, но как священник должен участвовать в жизни в целом, являясь скрытой движущей силой. Да, скрытой, несмотря на то что священник видим и в таком качестве выполняет свои основные обязанности. Скрытые силы обычно производят самые сильные действия...»

ОБУЧЕНИЕ В РИМЕ

Войтыла и Старовейский покинули Краков 15 ноября и отправились в Катовице, где им предстояло сесть на поезд, следующий в Париж. Это была первая поездка молодых священников за пределы Польши. Кароль Войтыла видел за окном вагона места, которые он прежде знал только по книгам: Прага, Нюрнберг, Страсбург. В Париже их принимала польская семинария, расположенная на рю де Ирландэ. Почти сразу по прибытии они пересели на поезд, следующий в Рим, и до места назначения добрались в конце ноября. Несколько недель они жили у палатинских священников на виа Петтинари, пока для них готовилось постоянное жилище в Бельгийском коллеже. Князь-кардинал пожелал, чтобы его подопечные жили именно там. В первое же воскресенье они отправились в собор Святого Петра, где Папа Пий XII, восседая на складном троне, «sedia gestatoria», в нише огромной базилики, проводил церемонию канонизации.

Ректор восстановленной Краковской семинарии отец Кароль Козловский говорил молодым священникам, что в Риме важно не только учиться, но и «узнать сам Рим», и Войтыла воспользовался этим советом. Хотя жизнь в послевоенном Риме нельзя было назвать комфортной, но город был уже приведен в порядок для привлечения туристов. Той сутолоки и дорожных пробок, которыми славится Рим в наши дни, тогда еще не было, и любой гость города мог прогуливаться или ездить на мотоцикле везде, где ему заблагорассудится. Переселившись в Бельгийский коллеж, Войтыла посетил катакомбы (71) , церкви, кладбища, музеи и парки столицы христианского мира. Войтылу сопровождали его друзья по учебе, которые хорошо знали как достопримечательности Рима, так и их историю.

Бельгийский коллеж, в котором Войтыле довелось прожить два года, погрузил его в живую интеллектуальную атмосферу, полную споров о «nouvelle theologie», «новой теологии», о которой говорили доминиканцы Мари Доменик Шеню и Ив Конгар, а также иезуиты Жан Данилу и Анри де Любак, которые впоследствии сыграют важную роль во Втором Ватиканском Соборе. Вызывало споры и появление во Франции и Бельгии «священников-рабочих». Кардинал Эммануэль Суар, архиепископ Парижский, считая свою страну несущей особую миссию, активно поддерживал эксперимент со священниками-рабочими. Войтыла часто беседовал в коллеже с отцом Жозефом Кардийном, основателем бельгийского движения «Молодые рабочие-христиане», которое еще с 20-х годов пыталось донести Евангелие до каждого рабочего места. Ректором Войтылы был отец Максимилиан де Фюрстенберг, который, как и Кардийн, позднее будет назначен кардиналом Папой Павлом VI.

Коллеж был небольшим, постоянно в нем находились двадцать два священника и семинариста, проходивших курс обучения. Из двадцати двух человек пятеро были американцами. В этом многоязычном окружении Войтыла получил возможность улучшить свой французский и попрактиковаться в немецком - оба эти языка он изучал на родине, - а также начать изучать итальянский и английский. Хорошая компания отвлекала Войтылу от физических тягот его жизни. В те времена коллеж размещался в красивом четырехэтажном здании с садом, но интерьер самого здания оставлял желать много лучшего. Зимой там было очень холодно, летом нестерпимо жарко. Обстановка комнат, в которых жили студенты, была очень скромной: рабочий стол, стул, кровать и умывальник. Душ установили только в 1947 г. Первая ванна в доме была поставлена британскими солдатами в конце войны. Пища, как позднее вспоминали жившие в коллеже, «была очень скудной и не особо вкусной».

Но месторасположение коллежа на Квиринале, однако, было очень удобным. От него можно было очень быстро дойти до «Ангеликума». По дороге на занятия Войтыла иногда заходил в церковь Сант-Андреа дель Квиринале, где хранились останки святого Станислава Костки, иезуитского послушника и святого покровителя польской молодежи, в честь которого был назван приход в Денбниках. Там Войтылу изумило большое число семинаристов из Германии, бросающихся в глаза своими красными одеяниями. Немцы молились у могилы польского святого:

- В сердце христианского мира и в сиянии святых люди разных народов должны идти вместе, как и предначертано, забыв трагедию войны, которая оставила в нас столь глубокий след, чтобы создать неразделимый мир.

Получив представление об интернациональном характере Церкви, Войтыла тем не менее продолжал держаться своих корней, читая каждый день Евангелие на польском языке. Евангелие от Иоанна он порой читал вслух, словно это была ритмическая поэма.

Во время каникул Войтыла совершил несколько поездок по Италии - либо с коллегами по Бельгийскому коллежу, либо со Станиславом Старовейским. В пасхальные каникулы 1947 г. они посетили на юге Италии Сан-Джованни Ротондо, а также исповедались знаменитому капуцину стигматику (72) падре Пио, который оказался «очень простым исповедником, ясным и кратким». Огромное впечатление на юных священников падре Пио оказал своей мессой, на которой, как вспоминал впоследствии Папа Иоанн Павел II, этот стигматик «физически страдал». Неаполь, Капри, Монте-Кассино, Ассизи и Субьяччо, где возник орден бенедиктинцев и, таким образом, все западное монашество, тоже были в числе их поездок. Позднее, когда они приехали в Париж, Войтыла изумил Старовейского замечанием, что парижское метро является превосходным местом для размышлений.

Летом 1947 г. Старовейский и Войтыла путешествовали по Европе на средства, предоставленные им кардиналом Сапегой. Они познакомились с рабочими-священниками во французской столице и обсудили их попытку донести Евангелие до рабочего постхристианской эпохи. Эту попытку Войтыла позднее называл «крайне важной»; на эту тему он написал свою первую статью в «Тыгодник повшехны». Затем два молодых поляка провели несколько дней в Голландии, где на них произвели большое впечатление «задор Церкви... активность ее организаций, живая духовная жизнь общин». Но большую часть каникул поляки провели в Бельгии, где Войтыла взял на себя труд посетить польских шахтеров-католиков, работавших близ Шарлеруа. Эта миссия заняла у него месяц - проведение богослужений, слушание исповедей, обучение катехизису, посещение шахтеров и их семей. Неизменное гостеприимство шахтеров каждый раз напоминало ему его собственную работу в каменоломнях в Закжувеке и на химзаводе «Солвай».

В Рим они вернулись в конце октября 1947 г., задержавшись по пути в Арсе, городе, где жил святой Жан Мари Вьянни, легендарный кюре XIX в. Посвященный в сан, несмотря на неважные знания латыни и посредственную грамотность, кюре из Арса приобрел небывалую популярность в качестве исповедника. Ему приходилось тратить до восемнадцати часов в день для того, чтобы выслушивать исповеди и давать ответы тем, кто приходил к нему со всей Франции. Именно в Арсе Кароль Войтыла пришел к убеждению, что он должен добиться такой же популярности у своих прихожан. Кроме того, на опыте Вьянни он понял, что таинство епитимьи (73) также является необходимой составляющей христианской жизни. Путешествуя, Кароль заметил растущий разрыв между Европой кафедральных соборов и той Европой, которая быстро теряла веру в христианство - как по своей воле, так и по воле коммунистических властей, приобретших после войны большую силу. Этот разрыв, решил Войтыла, может быть ликвидирован, только если решительно увеличится число мирян, обратившихся к Евангелию.

Один из таких мирян, живший в Польше, был смертельно болен. Ян Тырановский провел в больнице ровно год, тяжело страдая от недуга, который сначала сочли туберкулезом, затем - заражением крови, а в конце концов выяснилось что это рак, давший обширные метастазы. Ему ампутировали руку, и Ян Тырановский не смог присутствовать на похоронах собственной матери. Его по очереди посещали члены «Живого розария», и каждый день наносил визиты священник. Свою болезнь Тырановский принимал без жалоб, сам пытался утешать остальных, а в последний свой час попросил прощения утех, кого он, возможно, как-то обидел. Его смерть в марте 1947 г. могла послужить примером достойного ухода из жизни: он умер, улыбаясь своим друзьям, с крестом на груди. Из-за нехватки средств, дальнего расстояния и большой загруженности Кароль не смог приехать на похороны своего учителя. Он в это время штудировал труды тех самых кармелитов, об учении которых впервые ему рассказал портной-мистик.

Вернувшись в Рим, Кароль Войтыла должен был в первую очередь завершить свою докторскую диссертацию. В июле 1947 г. он успешно сдал экзамен на звание лиценциата (74) теологии, получив сорок баллов из сорока возможных. Теперь для получения степени доктора ему требовалось только представить диссертацию - ее первые наметки Кароль сделал еще в Кракове под руководством отца Ружыцкого.

Писать диссертацию Войтыле довелось в период интенсивного брожения в интеллектуальных кругах католической Церкви. Во многих европейских семинариях и общеобразовательных школах предпринимались попытки совместить классическую церковную философию и теологию, основные положения которой были сформулированы еще святым Фомой Аквинским, с современными течениями мысли. Однако управляемый доминиканцами «Ангеликум», где проходил обучение Войтыла, твердо встал на защиту неосхоластики, формы томизма, которая разрабатывалась с середины девятнадцатого века по двадцатый специально как альтернатива современным философским методам. Интеллектуальный климат «Ангеликума» гораздо менее располагал к новациям, чем другие европейские образовательные центры. Но хотя его профессора и не славились оригинальными идеями, они давали своим студентам фундаментальные знания основ церковной теологии. Те, кто подобно Каролю Войтыле окончил «Ангеликум», позднее внесли оригинальный и творческий вклад в теологические исследования - но делали это на основе хорошего владения базовыми теологическими знаниями. Они знали ту традицию, которую позднее стали критиковать и старались усовершенствовать. «Ангеликум» дал те основы, которые было совершенно необходимо освоить, прежде чем пытаться что-либо критиковать.

Самой выдающейся фигурой среди преподавателей «Ангеликума» в те времена, когда Войтыла заканчивал работу над докторской диссертацией, был отец Режинальд Гарригу-Лагранж, признанный знаток традиционной неосхоластики. В конце 40-х, уже после того, как Войтыла завершил свою работу и вернулся в Польшу, Гарригу вступил в яростный теологический спор, который в конечном счете привел к выпуску Папой Пием XII энциклики (75) «Humani Generis» и к его резкой критике некоторых исследовательских работ того времени в области теологии. Однако не стоит считать Гарригу противником традиционных представлений. Отец Гарригу-Лагранж был твердым традиционалистом по вопросам философии и догматической теологии, но он также проявлял большой интерес к мистической традиции и в особенности - учению святого Иоанна Креста. Глубоко обеспокоенный послевоенным положением Церкви, он пытался отыскать новый взгляд на духовность европейских священников - Европы, в которой христианство начало уходить в прошлое. Путь к этому он видел в возрождении мистической традиции, и в этом аспекте Гарригу в какой-то степени можно назвать реформатором. Но взгляды Гарригу не влияли на тот учебный курс, который он читал. Его студенты с большим уважением относились к энциклопедическим знаниям своего учителя. По субботам в полдень он вел семинар, посвященный духовности, на который мог прийти любой студент. Некоторые из священников, обучавшихся в «Ангеликуме», избрали его своим исповедником, а это, возможно, высший комплимент, который один священник может сделать другому.

Отец Гарригу-Лагранж помогал Каролю Войтыле подготовить тезисы его докторской диссертации, в которой исследовалось понимание веры святым Иоанном Креста. Иоанн Креста, мистик из ордена кармелитов, стал первой ниточкой, протянувшейся от почтенного французского доминиканца к молодому польскому священнику. Войтылу также привлекали работы Гарригу по вопросу духовности священников, особенно тем, что в них выдвигалось требование изучения мира. Гарригу и Войтыла, однако, смотрели на святого Иоанна Креста с разных точек зрения. Для Войтылы, как и для Яна Тырановского, писания этого испанского кармелита были ценны тем, что передавали мистический опыт. Для Гарригу Иоанн Креста был теологом-вольнодумцем, чью доктрину веры следовало примирить с христианской теологией, как ее сформулировал Фома Аквинский. Столкновение мнений породило немало интересных мыслей, которые стали частью диссертации Войтылы, написанной на латыни и озаглавленной «Doctrina de fide apud S. loannem a Cruce» [«Доктрина веры согласно святому Иоанну Креста»].

В своей диссертации Войтыла подчеркнул личный характер общения человека с Богом. В этом общении верующий преодолевает границы своего физического существования в такой форме, которая делает его наиболее правдивым и в которой он получает наиболее точное представление о себе. Это взаимодействие с живым Богом доступно не только мистикам. Оно является центральным вопросом жизни каждого христианина. Мистический опыт выявляет важные моменты, дающие знания о дороге к Богу и о природе нашего единения с Богом. Он учит, к примеру, что высшая мудрость, которой мы можем достигнуть, заключается в познании, что нам не дано «объективизировать» наше знание о Боге, поскольку мы не в состоянии прийти к пониманию Бога в той мере, как можем прийти к пониманию какого-либо объекта (дерева, мяча, автомобиля). Напротив, мы можем узнать Бога так, как узнаем другого человека, через взаимное «дарение себя друг другу». Точно так же как два любящих человека приходят к жизни «внутри» друг друга без потери своей индивидуальности, Бог начинает жить внутри нас, когда мы начинаем жить как бы «внутри Бога», без радикальной разницы между Создателем и теми созданиями, которые он потерял (76) . Именно так Войтыла интерпретировал знаменитые слова святого Иоанна Креста, что христианин в своей жизни должен стать «Dios par participation» [«Богом через участие»].

Диссертация Войтылы имела еще три вывода. Первый гласил, что, поскольку Бог не может быть постигнут, как какой-либо объект, существует предел в постижении тайны Бога. Рассудок может постичь бытие Божие, но земной разум не в состоянии знать все атрибуты Бога, о которых говорит Библия. Второй вывод гласил, что единение с Богом достигается через веру. Вера не позволяет «охватить» нашим умом, кем является Бог, поскольку это значило бы, что вера является понятием более высокого порядка, чем Бог. Напротив, то, что мы пытаемся постичь Бога посредством веры, учит нас: эта «невоплощаемость» Бога в понятия нашего мира свидетельствует, что существует измерение Бога как «Бога-в-себе». По этой причине мы можем говорить о Боге как о «субъекте» и о нашем личном единении с Богом. Третьим выводом было утверждение, что мистическое единение в отличие от эмоционального «высокого» единения является опытом единения «бытия внутри», в котором в конечном счете преодолевается условность нашего плотского существования.

В диссертации Войтылы также выражено убеждение, что человек в единении с Богом сохраняет личностные, присущие одному ему свойства. Получая опыт глубоко личного единения с Богом, человек должен наслаждаться свободой, поскольку подлинные отношения взаимного самодарения могут быть достигнуты только добровольно. Следствия, которые возникают из этих отношений, не являются чем-то вроде вывода из алгебраических уравнений. Следствия такого рода вырастают из человеческого сердца; они могут быть описаны в принятых у людей понятиях, хотя в конечном счете их язык - это язык молитв. Но тем не менее это самые ценные следствия.

Мистицизм, который использует внутренний, не выражаемый словами личный диалог с Богом, находится не где-то на периферии человеческой цивилизации. Он является главным средством для изучения человеческой личности, и сложность этого процесса единения с бесконечным составляет суть драмы человеческой личности. Мы не можем в полной мере знать других, пока не узнаем их как личностей, призванных к единению с Богом. Идея Бога является частью нашего понимания человеческой личности, и те, кто хочет лишить человека Бога, лишают его самых глубоких и наиболее истинных человеческих черт. Делая подобные заключения, Войтыла определил рубежи, которые он на протяжении сорока лет будет защищать от коммунизма, борясь с ним за душу Польши.

В своем отзыве на диссертацию Гарригу критиковал Войтылу за то, что тот не использовал слова «божественная сущность» [object] Бога. Можно предположить, что в этом вопросе автора диссертации его руководитель убедить не смог. Как бы там ни было, остается фактом, что Войтыла отказался использовать по отношению к Богу слово «объект» [object], даже если оно имело в словосочетании «божественная сущность» другое значение. И это был не просто вопрос словоупотребления, формулировок, интеллектуальных категорий, которые он исследовал в «Ангеликуме» на протяжении двух лет. Тот томизм, который Кароль изучал в Кракове и «Ангеликуме», и его глубинные философские убеждения, что человеческий разум способен постичь суть вещей посредством надлежащим образом организованного отражения мира, дали ему интеллектуальный фундамент. Но это был всего лишь фундамент. А фундаменты создают для того, чтобы на них что-то строить.

УРОКИ

14 июня 1948 г. отец Кароль Войтыла сдал экзамены на степень доктора, получив при этом высшие оценки. Тезисы его диссертации экзаменаторы оценили восемнадцатью баллами из возможных двадцати. Защита диссертации получила самую высшую оценку - пятьдесят баллов из пятидесяти возможных. Несмотря на эти достижения, отец Войтыла не был удостоен докторской степени, поскольку правила «Ангеликума» требовали, чтобы диссертация была опубликована до присуждения степени. Молодой польский священник денег на публикацию не имел, поэтому по возвращении в Польшу представил диссертацию на факультет теологии Ягеллонского университета. После ее рассмотрения и положительного по ней решения в декабре 1948 г. Войтыле присвоили степень доктора теологии.

Прощание с «Ангеликумом» летом 1948 г. и приезд в Польшу стали завершающей точкой в приготовлениях Кароля Войтылы к той жизни, к которой, как ему казалось, он был предназначен.

Жизненные обстоятельства заставили его рано повзрослеть. Когда-то молодой Войтыла собирался вести христианскую жизнь как простой мирянин, и духовное призвание было осознано им сравнительно поздно, а потому, став священником, он отлично представлял, как живут простые люди. Польский патриот, он, как и его отец, был совершенно чужд ксенофобии. Он знал об особых культурных и интеллектуальных связях между своей страной и всемирной Церковью. Он был уверен, что его находящаяся под тяжким гнетом страна, дважды за шесть лет преданная Западом, в будущем сможет многое тому же Западу предложить. Он хорошо знал тоталитаризм «изнутри». Как он говорил позднее:

- Мне пришлось пережить то же, что и моим соотечественникам, - унижение в руках зла.

Но тем не менее он нашел дорогу, которая подняла его выше унижения и отчаяния. Эта дорога привела Кароля к алтарю, где он обязался посвятить себя служению людям.

Он был, как вспоминал его исповедник, человеком, «который легко любил». Эта способность любить, как и все полученные им знания, будет теперь подвергнута проверке жизнью приходского священника в Польской Народной Республике.

<< назад далее >>