Библиотека
Теология
КонфессииИностранные языкиДругие проекты |
Джемс Вильям. Многообразие религиозного опытаЛекция I1. Как это часто бывает с идеями, носящимися в воздухе, эта теория ускользает от точной формулировки; она нигде не выражена во всей полноте, и существует только в намеках. И по-моему нет никакого смысла в истолковании религии, как извращения полового инстинкта. Грубость, с какой оно по временам высказывается, напоминает известное ироническое замечание одного католика о том, что легче всего понять реформацию, если иметь в виду, что ее fons et origo (источником происхождения) было желание Лютера жениться на монахине. В подобных случаях последствия бесконечно значительнее вызвавших их причин и большей частью по существу противоположны им. Без сомнения в общей массе религиозных явлений есть и такие, которые имеют резко выраженный сексуальный характер. Таков, например, культ божеств символизирующих идею пола и некоторые непристойные обряды в политеистических религиях. Таково экстатическое чувство единения с Христом у некоторых христианских мистиков. Но тогда почему же равным образом не утверждать, что религия – аберрация пищеварительной функции и не иллюстрировать наш тезис культом Вакха и Цереры или экстазами некоторых святых во время таинства Евхаристии? Таков уж факт, что религиозный язык облекается в те бедные символы, какие находит в нашей жизни. Весь организм наш трепещет и звучит каждый раз, когда сильно взволнованный дух хочет выразить свои ощущения. Метафоры из области пищи и питья так же часты в религиозной литературе, как метафоры, заимствованные из области половой жизни. "Блаженны, говорит Иисус, алчущие и жаждущие правды, потому что они насытятся". "В Боге находим мы усладу нашу". "Вкусите и видите, что благ – Господь". "Духовное молоко для американских питомцев, истекающее из материнской груди Ветхого и Нового Завета", – таков подзаголовок некогда очень распространенного в Новой Англии букваря. И действительно, христианская религиозная литература наполнена этим молоком, для тех, кто является по отношению к ней жаждущим пищи младенцем. Св. Франциск Сальский в таких выражениях описывает свою "молитву о покое": "Душа в этом состоянии, как ребенок у материнской груди когда мать, чтобы он затих на ее руках, дает своему молоку излиться в его уста, не дожидаясь их движений. Также и здесь Господь хочет, чтобы наше желание было удовлетворено млеком, которое Его благость изливает в наши уста, и чтобы мы вкушали сладость, даже не зная, что она исходит от Господа". И далее: "Взгляните на младенцев, приникших к материнской груди, и вы увидите, как они время от времени жмутся к матери от удовольствия, какое находят в сосании. Также и в продолжении этой молитвы сердце, соединяясь с Богом, делает много раз усилия еще теснее соединиться с Его божественной сладостью" (Chemin de Perfection, ch. XXXI; Traité de l'Amour de Dieu, VII сh. 1). Можно было бы с тою же степенью убедительности представить религию, как извращение дыхательной функции. Библия полна образами дыхательного процесса: "Не отвращай Твоего слуха от моего дыхания; мои вздохи не скрыты от Тебя; мое сердце трепещет; силы оставляют меня; горят мои кости во время стенаний моих в долгие ночи; как олень желает на источники водные, так томится душа моя о Тебе, Господь мой". "Божье дыхание в человеке" так озаглавлено сочинение известного американского мистика Томаса Лэйк-Гарриса (TНоmas Lake-Harris). В некоторых нехристианских странах в основе религиозного поведения лежит нормирование дыхательного процесса. Такие аргументы столь же основательны, как рассуждения, приводимые в защиту сексуальной теории. Сторонники последней могут возразить нам, что их главный аргумент во всем сказанном не имеет аналогии. Два важнейших явления религиозной жизни – меланхолия и обращения, характерные для юношеского возраста, скажут они, совпадают с моментом половой зрелости. Возразить на это легко. Ведь, даже если предположить, что такое совпадение неопровержимо установлено (чего на самом деле нет), нужно принять во внимание, что не только половая, но и всякого рода высшая духовная жизнь пробуждается вместе с юностью. Нужно признать тогда, что интерес к механике, к физике, к химии, к логике, к философии, к социологии, который расцветает в юношеские годы вместе с увлечением поэзией и религией, представляет также лишь извращение полового инстинкта, что будет уже очевидною нелепостью. Если же мы будем настаивать на совпадении во времени, куда девать такой факт, как усиленная религиозность старости, когда кипение половой жизни пришло к концу? Когда дело идет о понимании религии, возможен только один путь – изучать непосредственное содержание религиозного сознания. Рассматривая вопрос с этой стороны, ясно видишь как мало отношения между религиозным сознанием и половой жизнью. Все здесь различно – и самый предмет, и настроения, и стороны души и проявления их. И нельзя отождествлять эти два состояния духа, такие различные, и часто даже враждебные друг другу. Если защитники сексуальной теории скажут на это, что их положение не опровергнуто, так как без химических элементов, вырабатываемых половыми органами, мозг не получил бы пищи необходимой для его религиозной функции – истинно или нет такое утверждение, из него нельзя сделать никаких поучительных выводов по вопросу о ценности религии. Таким образом, можно утверждать, что религиозная жизнь зависит от селезенки, поджелудочной железы и почек в той же степени, как и от половых органов; и от всей теории остается только это общее и смутное утверждение, что так или иначе дух зависит от тела. 2. Прекрасный пример того, что я называю медицинским материализмом можно найти в статье д-ра Binet-Sanglé "Les varietés du Type devot". – Revue de l'Hypnotisme, XIV, 161.
Лекция II1. Отсылаю читателя к пространным и исчерпывающим вопрос замечаниям о тщетности всех отвлеченных определений религии в статье проф. Леуба (Leuba), напечатанной в "The Monist" за январь 1901 г. уже после того, как была написана эта глава.
Лекция III1. "Я нахожу большое подкрепление в размышлениях о текстах, которые выясняют нам сущность Духа святого и Его отличие от Отца и Сына. Это темный вопрос, пока не проникнешь в его глубину. Но когда он хоть раз вполне озарится, у нас является о существе Божьем и о делах Его более полное и более верное знание, чем в то время, когда мы думали о воздействии на нас одного Духа Святого (Augustus Hare: Memorials. I. p. 224; Maria Hare to Lucy Hare).
Лекция IV и V1. С.Hilty Gluk, dritter Theil, 1900, стр. 18.
Юности вообще свойственно находить своеобразное наслаждение в горе. Вот как об этом пишет с присущей ей искренностью Мария Башкирцева: "В этом подавленном состоянии, в этой ни на минуту не утихающей скорби я не проклинаю жизни, напротив, я ее люблю и нахожу прекрасной. Верите ли? Я нахожу все хорошим и приятным, даже слезы, даже страдания. Я люблю плакать, люблю отчаиваться, люблю быть огорченной и грустной. Все это для меня развлечение, и, несмотря на все, я люблю жизнь. Я хочу жить. Было бы жестоко прервать мою жизнь, когда я так умею мириться с нею. Я плачу, я жалуюсь, и в то же время это нравится мне... Нет, не то... Не знаю, как сказать... Одним словом, все в жизни мне нравится, все я нахожу приятным. И, несмотря на мою жажду счастья, я счастлива своим несчастьем. Что-то, что уже не я, переживает все это. Мое тело плачет и стонет; но что-то во мне, что выше меня, радуется всему" (Дневник Марии Башкирцевой, I, 67).
"Строгая критика, какой мы подвергли явления духовного излечения, не могла поколебать достоверности обширного материала, обнаруживающего могущественное влияние духа на болезнь. Было много случаев излечения болезней, которые исследовались и лечились лучшими врачами в известнейших больницах Америки без всякого успеха. Вполне культурные и образованные люди лечились этим способом с удовлетворительным результатом. В случаях долго длившихся недугов было достигнуто облегчение, даже полное выздоровление... Мы проследили духовные элементы в примитивной медицине, в народной медицине наших дней, в медицине "патентованных средств" и в знахарстве. Мы убеждены, что невозможно было бы объяснить существование всех этих методов лечения, если бы они не давали облегчения больному; а если они дают облегчение, то, конечно, только благодаря присущим им духовным элементам. Тот же аргумент применим и к современным школам духовной терапевтики – к Божественному Исцелению (Divine Healing) и к Христианской Науке (Christian Science). Совершенно непонятно, как мог бы существовать тот широкий круг интеллигентных и образованных людей, который составляет группу так называемых Духовных Ученых (Mental Scientists), если бы все это было шарлатанством. Эти способы лечения появились не со вчерашнего дня, их применение не ограничено каким – либо тесным кругом лиц или одной какой-нибудь местностью. Правда, известен целый ряд неудачных применений этого способа лечения, но этот факт только подкрепляет нашу аргументацию. Наверно было много поразительных успехов в противовес неудачам, иначе неудачи давно привели бы к полнейшему разочарованию... Так называемые, Christian Science, Divine Healing и Mental Science по самой природе вещей не могут излечивать болезней; но практическое применение общих принципов обширной "духовной науки" обыкновенно предохраняет от заболевания... Мы имеем достаточно данных, чтобы убедиться, что сознательное изменение своего душевного состояния могло бы избавить многих от тех болезней, пред которыми бессильны обыкновенные врачи; могло бы даже оттянуть приближение смерти для тех ее жертв, которым уж никакое лечение не в состоянии помочь. Исполненное веры принятие какой-нибудь возвышенной философии жизни могло бы принести облегчение больному и дать врачу время принять необходимые меры". (Стр. 33, 34 оттиска)
"Слепые прозревают, хромые исцеляются, прокаженные очищаются, глухие слышат, мертвые воскресают и Евангелие проповедуется нищим". Все это "приближение Царства Божия" или вернее самое Царство Божие находится уже в этих делах спасения. Благодаря преодолению и уничтожению скорби, нужды, болезней, благодаря всем этим деяниям, Иоанн должен понять, что наступили новые времена. Изгнание бесов только часть дела искупления, но Иисус указывает, что в этом смысл и печать Его прихода на землю. Он обращался к убогим, недужным и нищим не как моралист и без всякого оттенка сентиментальности. Он никогда не делал различия между злом разного рода; никогда не тратил времени на вопрос, "достоин" ли недужный исцеления; никогда не относился благосклонно к страданию или смерти. Ни разу не говорил Он, что болезнь благодетельна, или что зло может привести к добру. Нет, болезнь Он называл болезнью, а здоровье – здоровьем. Всякое зло, всякое убожество отвратительно для Него; они от царства Сатаны. Он чувствует в себе власть Спасителя. Он знает, что спасение возможно будет только тогда, когда слабость будет преодолена и болезни исцелены" (Das Wesen des Christentums, 1900. S. 39).
"Слова Иисуса, сказанные Им в начале Его земного пути: «Исполнилось время и приблизилось Царствие Божие» вскоре обратились в благую весть: «Царствие Божие внутри вас». Огромное значение этой вести заключается в том, что она, так сказать, проводит качественное различие между "меньшими" в царствии Божием и величайшими святыми и пророками, жившими в сознании раздельности человека и Бога. Очам людским представился высший идеал. Он каждому доступен и к каждому обращен призыв: «будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный». Нет больше места чувству отчужденности и отдаленности от Бога, которое росло в Израиле в той же мере, в какой укреплялся его взгляд на Него не как на национальное божество, а как на Бога справедливости, который сурово покарает Израиль за прегрешения его, как покарал Он Эдом и Моаб. Завещанная Христом молитва говорит об уничтожении между земным и небесным миром той пропасти, которая с течением времени непрерывно увеличивалась в сознании евреев: «И на земле, как на небе». Чувство обособленности человека от Бога, смертного существа от Вечного, слабого и греховного от Всесильного не вполне исчезло, но оно уж не в состоянии заглушить сознания единства. Слова "сын" и "Отец" указывают на некоторую противоположность, но в то же время вкладывают в нее определенный смысл. Они указывают, что эта противоположность не безусловна, что она предполагает нерушимое начало единства, которое может и должно стать началом примирения" (The Evolution of Religion, II. pp. 146, 147).
Здесь остается открытым вопрос, может ли это третье объяснение быть согласовано с двумя другими в общей психофизической системе.
Лекция VI и VII1. "Неадекватное" в смысле его несовершенности. (Прим. перев.)
Различие между эллинским пессимизмом и его восточными и современными разновидностями состоит только в том, что греки еще не знали, что страдание можно идеализировать и представлять его себе высшей формой нравственной чувствительности. Их дух был по существу слишком мужественен, чтобы пессимизм мог быть у них возведен в систему или сознательно обработан в их классической литературе. Они с презрением смотрели бы на человека, вся жизнь которого протекает в унынии и скорби. Понять, что пафос жизни может быть вложен в горе и страдания, наполняющие жизнь с тех пор, как существует мир, – было предназначено народам с более сложным и, если можно, так выразиться, с более женственным духом, чем дух эллинов в классический период их истории. Но, тем не менее, взгляды эллинов на жизнь были глубоко пессимистичны.
"В слово "счастье" всякий человек вкладывает свой особый смысл. И в общем это призрак, за которым гонятся только слабые люди. Мудрец удовлетворяется более скромным, но за то более определенным термином: довольство. Главной целью своею воспитание должно было бы поставить стремление избавить нас от неудовлетворенности жизнью. Здоровье, конечно, благоприятное, но вовсе не такое уж необходимое условие довольства. Женское сердце и любовь – это остроумное изобретение природы, хитрая ловушка, поставленная с целью заставить среднего человека работать. Но мудрец всегда предпочтет работу, свободно выбранную им самим".
Одна служанка девятнадцати лет, не получившая никакого образования, отравилась и оставила два письма с объяснением причин своего поступка. Она пишет своим родителям: "Может быть жизнь и сладка для некоторых, но я предпочитаю то, что слаще жизни – смерть. Прощайте навсегда, дорогие родители. Здесь нет ничьей вины, это мое наибольшее желание, которое я лелею вот уже три или четыре года. Я всегда надеялась, что придет день, когда я смогу его осуществить, и вот этот день пришел... Нужно удивляться, что я ждала так долго, но я полагала, что может быть, у меня явится мужество не думать об этом". Своему брату она пишет: "Мои милый, дорогой брат! Прощай навсегда. Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет. Я знаю, мой любимый, что нет прощения тому, что хочу сделать... Я устала жить и оттого хочу умереть... Жизнь может быть и сладка для некоторых, но для меня слаще смерть!"(S.A.K.Strahan: Suicide and Insanity, 2d. ed. London, 1894, p. 131).
"С этого времени меня охватила такая дрожь, что, бывало, я чувствовал несколько дней под ряд как трепещет и содрогается все мое тело и даже мой дух; я был с головы до ног потрясаем сознанием страшного Божьего осуждения, поражающего тех, кто совершил смертный грех. В желудке я ощущал от страха такую тяжесть и жар, что иногда казалось, будто грудобрюшная преграда готова разорваться во мне... Я корчился, стонал, старался освободиться от тяготевшего надо мною бремени; оно так отягчало меня, что я не мог ни встать ни лечь, не мог найти покоя".
"Было уже около одиннадцати часов вечера... но я все еще бродил вместе с другими... Вдруг в кустах, слева от дороги, которой мы шли, раздался какой-то треск, перепугавший всех нас; через секунду тигр, выскочив из джунглей, бросился на одного из толпы, шедшего впереди всех, и в мгновение ока унес его. Нападение зверя, судорожные движения жертвы в его пасти, ее последний отчаянный крик; невольно повторенный всеми нами, – все это произошло в три секунды. Я не знаю, что случилось затем до той минуты, когда я, придя в себя, увидел, что я и мои спутники лежим на земле, как бы готовые стать добычей нашего врага, повелителя лесов. Я чувствую, что мое перо не в силах описать всего ужаса этих страшных мгновений. Наши члены окоченели, уста потеряли способность говорить, сердца наши трепетно бились, и в ушах все еще звучал последний крик отчаяния погибавшего человека. В этом состоянии мы на четвереньках поползли назад от этого проклятого места, а затем бросились бежать изо всех сил. И бежали в продолжение получаса, пока счастливо добрались до небольшой деревушки. После этого каждого из нас била лихорадка, все мы дрожали от пережитого страха, и в таком жалком состоянии мы пробыли до утра". (Autobiography of Lutfullah, а Mahommedan Gentleman. Leipzig, 1857, p. 112). Лекция VIII1. Например, у Эмерсона мы читаем: "Наша молодежь мучится богословскими вопросами о первородном грехе, о происхождении зла, о предопределении и т.п. Но эти вопросы никогда не представляют практического затруднения, никогда не преграждают дороги тому человеку, который не сбился с прямого пути в погоне за ними. Это – зловредные язвы, иссушающие душу"... (Emerson: "Spiritual Laws")
"В глубине души я думаю, что я всегда относилась более или менее скептически к вопросу о Боге. Мой скептицизм, несмотря на мои юные годы, был подобен все разрастающемуся потоку, который был только прикрыт и управляем религиозными чувствами. В тридцать лет меня спросили в церкви: "Любите ли вы Бога?" Я отвечала согласно обычаю: да, и ждала, что будет дальше. И в ту же минуту блеснули во мне как молния слова: "Нет, ты Его не любишь!" В течение долгого времени меня преследовали стыд и угрызения совести за эту ложь и за вину моего равнодушие к Богу. В то же время я страшилась, чтобы Бог не наказал меня за это каким-нибудь ужасным наказанием... В девятнадцать лет я заболела. Перед тем, как выздороветь, я услышала историю зверского обращения одного человека с его женой, которую он столкнул с лестницы и толкал ногой до тех пор, пока она не лишилась сознания. Меня охватил ужас при этом рассказе. И, в тот же миг пронизала душу мысль: "У меня нет ничего общего с Богом, который допускает такие злодеяния". После этого в течение нескольких месяцев я испытывала по отношению к моему прежнему Богу стоическое равнодушие, под которым скрывались ненависть и надменное недоверие. Я считала возможным, что Он существует, считала вероятным, что Он осудит меня и заранее покорилась этому жребию. Он мало внушал мне страха, и я не испытывала никакого желания Его умилостивлять. Я совсем перестала стремиться к Нему после этого горького переживания". Из другого примера мы ясно увидим, как мало нужно для того, чтобы привести мысль к новому для нее состоянию, где она обретет равновесие, если подготовительный процесс уже пришел к своему завершению. Достаточно той соломинки, которая по английской пословице, может сломать спину верблюда, уже нагруженного свыше меры. Достаточно кончика иголки, чтобы в перенасыщенном растворе совершилась кристаллизация. Толстой так пишет об этом: "Мне рассказывал С., умный и правдивый человек, как он перестал верить. Лет 26ти уже, он раз на ночлеге во время охоты, по старой, с детства принятой привычке, стал вечером на молитву. Старший брат, бывший с ним на охоте, лежал на сене и смотрел на него. Когда С. кончил и стал ложиться, брат его сказал ему: "А ты все еще делаешь это?" И больше ничего они не сказали друг другу. И С. перестал с того дня становиться на молитву и ходить в церковь... И не потому, чтобы он знал убеждения своего брата и присоединился к ним, не потому, чтоб он решил что-нибудь в своей душе, а только потому, что слово это, сказанное братом, было как толчок пальцем в стену, которая готова была упасть от собственной тяжести; слово было только указанием на то, что там, где он думает, что есть вера, давно уже пустое место, и что потому слова, которые он говорит, и кресты, и поклоны, которые он кладет во время стояния на молитве, суть вполне бессмысленные действия. Сознав их бессмысленность, он не мог продолжать их" (Л.Н.Толстой. Исповедь. Изд. "Посредника", стр. 7).
Следующий документ живо обрисовывает довольно частый пример перехода от состояния влюбленности к равнодушию. Влюбленности почти всегда предшествует целый период бессознательного подготовления, пока настает момент, в который становится ясно, что беда уже совершилась и возврата нет. Точно так же бывает и в противоположных случаях. Искренний тон рассказчика кажется мне достаточной гарантией правдивости рассказа: "В течение двух лет я переживал очень тяжелые состояния, от которых едва не сошел с ума. Я страстно влюбился в одну девушку, которая несмотря на свою молодость, была отчаянной кокеткой. Теперь я думаю о ней с ненавистью и удивляюсь, как мог поддаться ее чарам. Но в то время я пылал любовью к ней и не мог думать ни о чем другом. Когда я оставался один, я вызывал воображением все очарование ее красоты и, сидя за работой, терял большую часть времени, вспоминая наши свидания и представляя будущие беседы. Она была хороша собой, весела, бойка. Обожание мое льстило ее тщеславию. Любопытнее всего, что в то время, как я добивался ее руки, я знал в глубине души, что она не создана быть моею женою, и что никогда она на это не согласится. Мы обедали в одном отеле целый год и могли подолгу и запросто беседовать; но наши более интимные беседы мы держали в тайне от всех. И такое положение дел в соединении с ревностью к одному из ее поклонников, расстраивало мои нервы и отнимало сон. Моя совесть возмущалась такой непростительной слабостью с моей стороны. И я едва не дошел до сумасшествия. Я вполне понимал тогда тех молодых людей, которые убивают своих возлюбленных, о чем постоянно приходится читать в газетах. Тем не менее, я не мог перестать любить ее. Но замечательнее всего тот странный, внезапный, неожиданный и бесповоротный конец, которым все это завершилось. Я шел утром после завтрака на работу, по обыкновению полный мыслями о ней и о моей несчастной участи. Вдруг, как будто какая-то могущественная внешняя сила овладела мной, я быстро повернул назад и прибежал в мою комнату. Там я принялся немедленно уничтожать все, что хранил в память о ней: локоны, записочки, письма и фотоминиатюры на стекле. Из локонов и писем я сделал костер. Портреты раздавил каблуком с жестоким и радостным упоением мщения. В этот миг она внушала мне только негодующее презрение. И я так чувствовал себя, точно освободился от тяжкого бремени, от болезни. Это был конец. Я не говорил с ней больше, не писал ей, и ни одной мысли о любви не возбуждал во мне ее образ, в течение стольких месяцев заполнявший мое сердце. У меня осталась лишь ненависть к ее памяти, хотя я и признаю теперь, что слишком далеко зашел в этом чувстве. Во всяком случае, в это счастливое утро, я вернул к себе мою душу и никогда больше не попадался в эту ловушку". Это кажется мне превосходным примером двух противоречивых влечений в одной личности; представляя противовес одно другому, они долго терзают жизнь разладом и неудовлетворенностью. И вдруг, происходит нежданный кризис, и равновесие восстанавливается, "как будто бы какая-то могущественная внешняя сила овладела мной", как говорит автор только что изложенного признания. Профессор Старбэк. в своей "Психологии религии" (стр. 141) приводит два случая, один аналогичный этому, а другой противоположный – мгновенный переход, от ненависти к любви. Я думаю, что он прав считая все такие внезапные переломы результатом особых мозговых процессов, развивающихся бессознательно до тех пор, пока они не оформятся и не осветятся сознанием. Когда мы приступим к изучению внезапных "обращений", я буду широко пользоваться его гипотезой подсознательного созревания этих психических явлений.
Лекция IX1. А sketch of the life of Stephen H. Bradley from the age of five to twenty-four years, including his remarkable experience of the power of the Ноly Spirit on the Second evening of Nowember 1829. Madison, Conectient, 1830.
"Моя душа катилась по наклонной плоскости, и мало-помалу она стала чужда прежней вере. Эта горестная перемена произошла в дали от света моего сознания; слишком много пережил я сомнений, слишком много святых для меня привязанностей соединялось с потерянной верой, так что у меня не хватало мужества признаться перед собой в том, что произошло. Все свершилось в глубоком молчании, как будто составлен был заговор, в котором я не участвовал; и хотя в действительности я давно перестал быть христианином, – я так мало сознавал еще эту перемену в себе, что содрогнулся вы от одного подобного подозрения и считал бы клеветником того, кто обвинил бы меня в таком падении". (Затем следует рассказ Жоффруа о его контр-обращении, приведенный выше в лекции VIII.)
"Однажды ночью мною всецело овладела какая-то сила. Сведенборг описывает такое состояние, но у "его оно сопровождалось чувством праведности. У меня же было чувство греха. Всю эту ночь находился я во власти этой силы и с самого ее наступления я почувствовал себя в руке Божией. Ни разу в жизни не исполнил я доброго дела и с тех пор, как себя помню, был всегда диким зверем в человеческом образе".
"Правило, воспринятое извне и установленное мнением известной группы людей, имеет очень значительное, хотя для многих индивидуумов и незаметное влияние на их понимание пережитого ими опыта. Мне хорошо известно, как это происходит, потому что я имел случай не раз наблюдать это явление. Очень часто переживания этих людей представляются им неясным хаосом чувств и настроений; но затем в их представлении выдвигаются на первый план те черты, которые более или менее похожи на то, о чем они слышали или что видели у других людей. Эти черты становятся осязательными для их мысли и объединяются в их сознании в одно целое, тогда как другие черты оставляются без внимания и мало-помалу стушевываются в их сознании. Таким образом их переживания нечувствительно преображаются в их представлении сообразно с теми схемами, которые установились в их уме" (Treatise on Religious Affections).
"Вопрос о спасении через Евангелие с чудесной ясностью встал предо мной. Я увидел, как никогда в жизни, реальность существования Христа. Искупление казалось мне даром, который оставалось только принять. С моей стороны для этого нужно было лишь согласиться покинуть грехи и принять Христа. После того, как это откровение несколько минут озаряло мое сознание, мне показалось, что я слышу вопрос: «Хочешь ли ты согласиться на это сегодня же?» Я отвечал: «Да, я хочу согласиться сегодня же или умереть от этой попытки»". Он отправился в леса, и о своей внутренней борьбе там говорит, что он не мог сначала молиться, что этому мешала гордость. "Тогда я упрекал себя, пишет он, за обещание отдать свое сердце Богу прежде, чем покину эти леса. Я пробовал сделать это, но не мог. Моя душа пряталась от Него, мое сердце его не искало. Меня мучила мысль, что я дал дерзкое обещание отдать мое сердце Богу сейчас же или умереть от этой попытки. Душа моя была скована этим обещанием, которое мне хотелось нарушить, силы и мужество оставили меня, и я едва мог стоять на коленях. Как раз в эту минуту я услышал чьи-то шаги и открыл глаза, чтобы узнать, кто это. Но у меня было ясное ощущение препятствия, загораживающего мою дорогу: это была гордость. Тогда меня охватило чувство виновности за тот стыд, какой я испытывал при мысли, что кто-нибудь может увидеть меня стоящим на коленях перед Богом. И это чувство достигло такой силы, что я закричал так громко, как только мог: «Я не уйду с этого места, хотя бы все люди, какие есть на земле, и все демоны ада собрались сюда. Возможно ли, чтобы такой грешник, как я, исповедующий свои грехи перед Великим Богом, осмеливался стыдиться того, что такой же грешник увидит его на коленях, стремящегося примириться с оскорбленным им Богом!» Этот грех показался мне невероятным, непростительным, и это же чувство греховности сразу привело меня к Богу" (Mémoire, pp. 14-16).
Лекция X1. Аллайн несколько раз видел свет, по-видимому, субъективного происхождения.
"Читая одну статью, я был поражен следующими словами: "Дело, совершенное Христом". У меня мелькнула мысль: "Почему автор употребляет это выражение? Почему не говорит: Дело искупления? И передо мною предстало слово: "Свершилось", произнесенное Иисусом на кресте. Что же свершилось? Во мне тотчас же родился ответ: "Совершенное искупление греха; воздаяние во всей его полноте: весь долг был уплачен Посредником; Христос умер за наши грехи, и не только за наши, но и за грехи всего мира". Если все совершено до конца, весь долг выплачен, то что же остается делать мне? В ту же минуту засиял во мне свет Духа Святого и радостная уверенность, что мне осталось только пасть на колени, принять Спасителя и спасение и прославлять Его вовеки" (Autobiography of Hudson Taylor).
"Когда я шел по дну глубокого оврага, неизъяснимый свет засиял в моей душе. Я имею в виду не внешнее сияние, ибо его я не видел, не ощущение материального света, исходящего с неба; это было новое понимание, новое познание Бога, обретенное мною в тот миг". В следующем описании, находящемся в собранной Старбэком коллекции рукописей, световые образы, по-видимому, следует также понимать метафорически: "Однажды, в ночь после воскресенья, возвращаясь на поле, где я работал, я решил предать на волю Бога всего себя, все свои силы и все, что имею. Шел дождь и дороги были покрыты грязью; но мое желание было так непреодолимо, что я опустился на колени около дороги и высказал Богу все, что лежало на сердце, намереваясь затем продолжать мой путь. Хотя я пережил перед этим обращение и был уверен, что я уже спасен, – такого ответа на мою молитву я не получал еще ни разу. Молясь, я простирал руки к Богу, обещая Ему, что с этого дня они будут работать лишь для Него, что ноги мои будут ходить для Него, язык говорить для Него и т.д., и т.д., если только Ему будет угодно сделать меня своим орудием и дать мне какое-нибудь знамение. Вдруг яркий свет пронизал темноту ночи: я почувствовал, я понял, что Бог услышал мою молитву и дал ответ на нее. Ощущение глубокого счастья охватило меня; я увидел, что принят в число возлюбленных Богом детей Его". В рассказе, который я сейчас приведу, световое видение имеет тоже только метафорический смысл: "По окончании вечерней службы было созвано молитвенное собрание. Проповедник предположил, что я очень тронут его речью. (Он ошибался, так как он был совсем не умен). Он подошел ко мне и, положив руку на мое плечо, сказал: "Не хочешь ли ты отдать свое сердце Богу?" Я ответил утвердительно. Тогда он сказал мне: "Выйди вперед". Присутствующие пели, молились и беседовали со мною. Я не испытывал ничего, кроме глубокой печали. Они сказали мне, что я не могу "обрести мира", потому что, не хочу отдать Богу всего. Часа через два проповедник объявил, что пора расходиться. Возвратясь домой, я стал по обыкновению на молитву. В глубоком отчаянии я промолвил: "Господи, я сделал все, что было в моих силах; полагаюсь в остальном на Твою волю". Мгновенно мир снизошел на меня, как поток света. Я поднялся, вошел в спальню моих родителей и сказал: "Как я необыкновенно счастлив". Мне думается, что это был час моего обращения; это был час, когда я обрел чудесную уверенность, что Бог принял меня и распростер на меня свое милосердие. Что же касается моей жизни, в ней не произошло никакой особенной перемены".
"Однажды утром, когда я находился в глубоком отчаянии и всякую минуту ожидал, что низвергнусь в преисподнюю, я дошел до того, что стал призывать прощение и милосердие Господне на меня. Господь пришел мне на помощь и освободил мою душу от тяжести и бремени грехов. Все тело мое трепетало от головы до ног, а душа вкусила сладчайший мир. Счастье, испытанное мною в тот миг, не может быть передано словами. Это счастье продолжалось целых три дня, в течение которых я никому не говорил о том, что испытываю" (Autobiography of Dan Young, edited by W.P.Strickland. New York, 1860). "В одно мгновение во мне появилось сознание, что Бог не оставляет тех, кто уповает только на Него. Это сознание было так сильно, что через час уже весь мир казался мне прозрачным, как кристалл, небо стало лучезарным: я бросился на свою кровать и стал рыдать и смеяться". H.W.Beecher (Цитирую по проф. Леуба). "Слезы моей печали стали слезами радости; я лежал, славя Господа, в таком состоянии экстатической радости, понять которое может лишь пережившая его на собственном опыте душа". "Я не в силах передать того, что я чувствовал. Я чувствовал, будто из мрачной темницы меня выпустили на солнечный свет. Я кричал от радости и пел хвалу Тому, Кто возлюбил меня и смыл с меня мои грехи. Я был принужден скрыться от людских взоров, потому что слезы неустанно текли из моих глаз, а я не хотел, чтобы мои приказчики видели их". – "Радость моя была так велика, что я зарыдал". – "Я чувствовал, что от головы моей должно исходить сияние, как от Моисея на горе Синайской. Я чувствовал во всем теле такую легкость, что мог бы летать. Это была самая большая из пережитых мною в жизни радостей". – "Я попеременно плакал и смеялся. Мне было так легко, как будто я ходил по воздуху, не касаясь земли. Я испытал такое огромное счастье и такой невозмутимый покой, каких не ожидал испытать в своей жизни". (Цитаты из собрания рукописей Старбэка.)
Лекция XI, XII и XIII1. Saint Beuve. Port-Royal. Paris, 1840. vol. I, pp. 95, 106.
"Я думаю", говорит генерал Скобелев, "что моя храбрость – не что иное, как страсть к опасности и в то же время презрение к ней. Риск, которому подвергается моя жизнь, наполняет меня неистовым восторгом. Чем меньше около меня способных разделить этот восторг, тем больше я его ценю. Участие моего тела выражается в этом случае тем, что оно сообщает мне соответствующее возбуждение. Вся духовная жизнь кажется мне только ее отражением; встреча с врагом лицом к лицу, дуэль, опасность, в которую я могу броситься очертя голову, – все это привлекает меня, возбуждает, опьяняет. Опасность сводит меня с ума, я влюблен в нее, я ее обожаю. Я бегу за нею, как другие бегают за женщинами; я желал бы, чтобы она никогда не прекращалась. Если бы даже опасность была всегда одна и та же, она доставляла бы мне каждый раз новое наслаждение. Когда я бросаюсь в дело, где я надеюсь встретить ее, мое сердце трепещет от неуверенности: в одно и то же время я хочу, чтобы она появилась и чтобы она не являлась. Что-то похожее на мучительную и в то же время сладостную лихорадку овладевает мною; все мое существо стремится навстречу опасности с порывом, которому напрасно пытается противиться моя воля". (Juliette Adam: Le Général Skobeleff. Nouvelle Revue, 1886). Скобелев, кажется, отличался несомненным эгоизмом; но самоотверженный Гарибальди, как видно из его воспоминаний, также постоянно находился под неослабным влиянием стремления к опасности.
"Когда мне было около сорока лет, я попыталась бросить курить, но эта страсть была сильнее меня, и я никак не могла преодолеть ее. Я плакала, молилась, давала обеты Богу не курить, но ничего не могла поделать с собою. Я продолжала курить еще 15 лет. Когда мне было пятьдесят три года, я сидела однажды у камина и курила. Вдруг раздался голос. Я слышала его не ушами, а так, словно он приснился мне или прозвучал в моей душе. Голос этот произнес: "Луиза, брось курить!" Я тотчас же ответила: "Уничтожишь ли ты мою страсть к куренью?" Но голос все повторял: "Луиза, брось курить!" Тогда я встала, положила свою трубку на камин и уже больше никогда не курила и не испытывала к этому влечения. Страсть к курению исчезла, словно я никогда не видела табаку и не прикасалась к нему. Вид курящих людей и запах табачного дыма никогда больше не возбуждал во мне ни малейшего желания снова приняться за курение". (The Psychology of Religion. p. 142).
Если, например, допустить, что душа человека, с ее различными возможностями равновесия, надобна многогранному телу, которое может лежать на плоскости при посредстве каждой из своих сторон, то душевные перевороты мы можем уподобить перемещению этого тела в пространстве. Если мы на мгновение сдвинем это тело, при помощи рычага, с того положения, которое оно занимало, соприкасаясь с плоскостью своею стороною А, то некоторое время оно будет в колеблющемся состоянии, так что, если перестанет действовать на него рычаг, тело опять опустится на то же место или придет в прежнее состояние под влиянием действия силы тяжести. Но если при вращении тело переместит центр тяжести, заставлявший его соприкасаться с плоскостью стороною А, то оно опрокинется и ляжет на плоскость, предположим, стороны В, после чего уже и останется в этом положении. Сила тяжести, заставлявшая тело нажимать на сторону А, теперь исчезла, и ее можно не принимать во внимание. Многогранник сделался изолированный от дальнейшего притяжения по этому направлению. В этом сравнении рычагу соответствуют те душевные влияния, которые толкают человека к новой жизни, а роль действовавшей в прошлом силы тяжести исполняют прежние запреты. Если душевное побуждение не достигает необходимой степени силы, то производимые им перемены непрочны, и человек после некоторого времени возвращается в свое прежнее состояние. Когда же это возбуждение достигает известной степени напряжения, то кризис минует, и тогда наступает безвозвратный переворот, равнозначащий приобретению новой натуры.
"Мы хотим показать на нашем собственном примере полезность власти, дисциплины, покорности и самоотречения; мы хотим проповедовать необходимость беспрерывного страдания, объяснив творческую роль, которую оно играет. Мы об явим войну ложному оптимизму, низменной надежде на счастье, которое должно свалиться для нас с неба, мнению о возможности спасения при помощи только знаний или одной материальной цивилизации, этого жалкого подобия истинного совершенства; будем бороться против непрочного внешнего благоустройства, неспособного заменить собою внутреннюю связь и единение душ. Мы объявим войну дурной нравственности, как в общественной, так и в частной жизни, роскоши, презрительному отношению к ближним и чрезмерной утонченности; будем стремиться к победе над всем, что способствует увеличению наших мучительных, безнравственных и противообщественных недостатков, и что возбуждает зависть или злобу в сердцах простых людей и укрепляет в них ту мысль, что главная цель жизни – наслаждение свободой. Мы будем собственным примером внушать уважение к высшим и равным, уважение ко всем людям; мы будем учить простоте в сношениях с людьми незначительными и стоящими ниже нас; станем проповедовать снисходительность там, где замешаны только наши интересы, и проявлять твердость в своих требованиях, если они касаются обязанностей по отношению к другим лицам или ко всему обществу. Простой народ представляет из себя то, что мы сделали из него сами; его пороки – отражение наших пороков, которые он подглядел и ввел в свою жизнь, и если эти пороки народа затем всею тяжестью обрушиваются на нас, то это только справедливо. Мы запрещаем себе всякое стремление к популярности, всякое желание казаться чем – то важным. Мы даем себе обет удерживаться от лжи во всех ее проявлениях. Мы обещаем не порождать и не поддерживать ложных иллюзий своими мыслями, высказанными на словах или на бумаге. Мы даем друг другу обещание поступать энергично и искренно, стремясь к ясному познанию истины и не боясь во всеуслышание заявлять о ней. Мы обещаем твердо сопротивляться волнам временного увлечения модою и всем проявлениям слабости и боязни. Мы запрещаем себе саркастические выражения. О серьезных вещах мы будем говорить серьезно, не улыбаясь, без шуток и без намеков на "их; во всех случаях жизни мы будем серьезными, потому что каждая вещь имеет свою серьезную сторону, запрещающую легкомысленное к ней отношение. Мы всегда будем стремиться к своей цели просто, без всякого педантизма, аффектации и гордости. Но и без ложного самоунижения".
"У меня было обыкновение вставать среди ночи и молиться... Мне казалось, будто Бог является ко мне ночью в определенное время и будит меня, чтобы я могла насладиться его присутствием. Когда я была нездорова или очень уставала, то Он не будил меня, но тогда я чувствовала даже во сне Его присутствие в себе. Он любил меня так сильно, что, казалось, наполнял Собою все мое существо, хотя сознание мое не давало мне отчета в Его присутствии. Мой сон иногда прерывался, переходя в нечто похожее на легкую дремоту; но моя душа всегда настолько бодрствовала, чтобы почувствовать присутствие Бога, хотя она едва ли была способна ощущать что-либо другое" (T.C.Upham: The Life and Religions Experiences of Madame de la Mothe Guyon. New York, 1877. vol. I, p. 260).
"На собрании, которое произошло утром следующего дня, я слышал, как один человек рассказывал о своем обращении. Он говорил, что Бог спросил его, согласен ли он свидетельствовать о Христе среди своих сотоварищей по работе в каменоломне, на что он ответил, что согласен. Затем Господь спросил его, готов ли он отдать Ему те четыреста долларов, которые были отложены им из его заработка; он ответил, что готов, и таким образом Господь спас его. Вдруг мне пришла в голову мысль, что до сих пор я ни разу не посвящал Господу ни своего имущества, ни себя самого, но что все время старался служить Ему способом, избранным мною самим. Теперь же Господь спросил меня, готов ли я служить Ему так, как Он мне укажет, и согласен ли я, по Его приказанию, продолжать земную жизнь одиноким и без копейки денег. Вопрос этот стал неотступно преследовать меня, и я должен был решить: владеть ли мне земными благами, но потерять Господа, или же потерять их, но иметь Его! Я скоро пришел к решению обрести Его, и мною тотчас овладела твердая уверенность, что отныне я принадлежу Господу, и радость моя была безгранична. Я возвратился домой с собрания, исполненный чувствами простыми, как у ребенка. Я думал, что все будут счастливы услышать о радости Господней, которая наполняла мою душу, и поэтому начал всем рассказывать простую историю о том, что произошло со мною. Но, к моему глубокому удивлению, пасторы (я был на собраниях в трех церквах) отнеслись с неодобрением к моему решению и сказали, что это фанатизм, а один из них даже приказал членам своей церкви избегать людей, проповедующих необходимость подобных фанатических поступков; скоро я увидел, что врагами моими сделались даже члены моего семейства".
Лекция XIV и XV1. George Fox: Journal. Philadelphia, 1800, pp. 59-61.
Однажды во время молитвы в часовне она услышала пение: "Sanctus, sanctus, sanctus!" Сын Божий склонился над ней подобно самому нежному возлюбленному и, запечатлевая на ее душе сладостный поцелуй, сказал ей при втором Sanctus'е: "при этом Sanctus'е, прославляющем Меня, прими в Моем поцелуе всю святость Моей божественности и Моей человечности, и это приготовит тебя к принятию Св. Тайн". И когда в последующее воскресенье она благодарила Бога за эту милость, Сын Божий, более прекрасный, чем тысячи ангелов, взял ее на руки и, словно гордясь ею, представил ее Богу Отцу в том совершенстве святости, какое Он даровал ей. И Отцу так понравилась эта душа, представленная Ему Его единственным Сыном, что Он не мог удержаться, чтобы не отдать ей – то же самое сделал и Дух Святой – всю святость своего sanctus'a, благодаря чему она стала обладательницей всей полноты святости, дарованной ей Всемогуществом, Мудростью и Любовью" (Revelations de sainte Gertrude. Paris, 1898, I, 44, 186).
"Жизнь людей, стремящихся к совершенной чистоте, часто уклоняется от нормы. В ней исчезает гармония с жизнью других. Часто такие люди не хотят иметь ничего общего с церковью, которую считают слишком мирской. Они становятся нетерпимыми к окружающим и начинают небрежно относиться к своим общественным, политическим и денежным делам. Образцом такого типа людей может служить одна 68летняя женщина, жизнь которой автор изучил с особым вниманием. Она была членом одной из самых деятельных церквей в торговой части большого города. Пастор этой церкви рассказал автору о ней, что она ко всему стала относиться критически, потеряла привязанность к церкви, и связь ее с последней свелась к тому, что она присутствовала на молитвенных собраниях, где обличала и осуждала других за то, что они живут такой низменной жизнью. Наконец, она совсем отделилась от церкви. Автор нашел ее в маленькой комнатке дешевого пансиона, где она жила совершенно одна, порвав всякие сношения с людьми, счастливая милостями Бога, какие чувствовала на себе. Время ее было занято сочинением брошюрок о достижении святости, которые представляли собой отрывочную туманную лирику. Она принадлежала к числу тех редких людей, которые находят, что спасение совершается на трех ступенях, а не на двух, что необходимо не только обращение и очищение, но еще и "распятие" или "полное искупление", которое, по-видимому, так относится к очищению, как последнее – к обращению. Она рассказывала, как Дух сказал ей: "Перестань посещать церковь. Перестань ходить на собрания людей, ищущих святости. Иди в свою комнату, и Я наставлю тебя". Она говорила, что ей нет дела до религиозных собраний, до проповедников и до церквей; единственная ее забота – вслушиваться в то, что говорит ей Бог. Ее описание того, что она переживала, было вполне связно. Когда я слушал ее рассказ, мне хотелось забыть, что жизнь этой женщины не имеет никакой ценности с точки зрения общественности".
"Один из наших духовных начальников, рассказывает Д. Патон, исполненный христианским стремлением отыскивать души и спасать их, послал сказать начальнику внутренних областей, что он придет к нему в воскресенье с четырьмя провожатыми, чтобы возвестить ему Евангелие Бога-Иеговы. В ответ на это пришло запрещение появляться в этой деревне под угрозой смерти для каждого христианина. Наш начальник на эту угрозу ответил посланием, полным любви, в котором говорил, что Иегова научил христиан платить добром за зло, и что они придут к ним в деревню без всякого оружия, чтобы рассказать им, как Сын Божий являлся на землю для спасения своих врагов. Ответ на это был краток и суров: если вы придете, вас убьют. В воскресенье утром, христианский начальник с четырьмя провожатыми были встречены перед деревней начальником язычников, который просьбами и угрозами хотел заставить их возвратиться. Но. христианский начальник сказал ему: – Мы идем к вам без всякого оружия. Мы идем к вам только для того, чтобы рассказать вам об Иисусе. Мы верим, что Он защитит нас сегодня. С этими словами они с твердостью продолжали свой путь к деревне; в них начали метать дротики. Некоторые из них ловко увертывались от опасности, так как все, кроме одного, были искусными воинами; другие же ловили дротики голыми руками и отбрасывали в сторону с удивительным спокойствием. Язычники, пораженные изумлением при виде этих людей, приближающихся к ним без оружия и даже не пускающих в дело тех дротиков, которые они ловили руками, выпустили на них, по выражению старика-начальника "целый дождь дротиков", после чего застыли в оцепенении. Когда наш начальник и его спутники проникли в деревню и остановились "а площади, он воскликнул: – Вы видели, что Иегова защитил нас. Он отдал нам все ваше оружие. В прежнее время мы обратили бы его против вас, но теперь мы пришли не сражаться, а рассказать вам о Христе. Он озарил наши темные сердца. Он просит вас теперь положить оружие и выслушать то, что мы расскажем вам о любви Господа, нашего великого Отца, который один есть Бог живых. Язычники были совершенно ошеломлены. Было очевидно, что они считали христиан состоявшими под защитой какого-то Невидимого Существа. Они выслушали историю Евангелия и Креста, о которых до того времени ничего не слыхали. Впоследствии все племя со всеми начальниками сделались последователями Христова учения. И, может быть, нет ни одного острова на южных морях, из тех, что завоеваны для Христа, где нельзя было бы встретить примеров такого же героизма" (John G.Paton, Missionary to the New-Hebrides. An Autobiography, second part. London, 1890, 243).
Лекция XVI и XVII1. Примером подобного явления может служить также фраза "Securus judicat orbis terrarum", производившая в той же степени сильное впечатление на Ньюмана, как на Лютера слова монаха.
В письме к Блюду (В.P.Blood) Теннисон пишет о себе: "У меня никогда не было откровения, вызванного наркозом; но мною часто овладевал особого рода экстаз – другого выражения не подыщу – это бывало нередко, когда я оставался один, еще с детских лет. Я доходил до этого состояния, повторяя про себя свое имя. Таким путем я приходил к такому интенсивному ощущению моего "я", что моя личность казалась мне расплывающейся в бесконечности существования; это не было смутное чувство, наоборот – одно из самых отчетливых, самых несомненных и в то же время совершенно невыразимое словами; смерть представлялась мне невозможностью, казавшейся почти смешной, потому что исчезновение моей личности (если можно так назвать смерть) представлялось мне не уничтожением, а единственной настоящей жизни. Я стыжусь этого плохого описания состояния моей души: но не говорил ли я, что оно невыразимо?" Профессор Тиндал в одном из своих писем приводит восклицание Теннисона об этом состоянии: "Клянусь всемогущим Богом, это не иллюзия. Это не туманный экстаз, но состояние, в котором человек присутствует при величайшем чуде, сохраняя в то же время абсолютную ясность ума" (Memoire of Alfred Tennyssons. II, 473).
"Прежде всего, пишет он, я согласен с Томасом Блюдом, что откровение не относится к области чувств. Это, как говорит о нем Блюд, единственное и совершенное прозрение, в котором мы постигаем, почему, или вернее – как – настоящее вырастает из прошедшего и поглощается пустотой будущего. Это неизъяснимая и неотвратимая необходимость, – и всякое предупреждение, предвидение, всякий вопрос о ней приходит слишком поздно. Это непрерывное раскрытие прошедшего. Какая загадка в этом постоянном исчезновении настоящего, причем настоящее никогда не перестает существовать. Что же служит этому причиной? Формальное бытие всякого явления, его логическое определение всегда статично. Для чистой логики каждый вопрос в самом себе содержит ответ. Мы, попросту, заполняем яму тою же землей, какую вырыли из нее. Почему дважды два четыре? Потому что два, взятое два раза, равно четырем. Жизнь движется потому, что находится в движении. Но откровение добавляет к этому: потому что она не только есть, но и была в движении. Обыкновенную философию можно уподобить собаке, гоняющейся за собственным хвостом. Как бы скоро она не бежала, хвост будет всегда впереди ее морды, и никогда ей не догнать его. Так и настоящее всегда является для нас выводом из прошлого и мы вечно опаздываем понять его. Но в тот момент, когда мы пробуждаемся от наркоза, когда мы так сказать готовимся начать жить, нам дано уловить вечный процесс становления в том миге, когда движение не продолжается, а возникает. Истина заключается в том, что мы постоянно отправляемся в путешествие, которое закончилось прежде, чем мы успели выехать. И цель философии не в том, чтобы привести нас к чему-либо, а в том, чтобы осветить наше пребывание в этом процессе, так как нам предназначено находиться в нем. Но достигнуть этой цели в здешней жизни можно лишь тогда, когда смолкают вопросы рассудка. Вот почему мы всегда видим улыбку на лице Откровения. Она говорит нам, что мы всегда опаздываем на полсекунды. "Вы могли бы поцеловать ваши собственные губы, говорит эта улыбка, если бы уловили эту тайну. Если бы ваши губы задержались на одно лишнее мгновение на одном месте, вы бы догнали их. Почему вы этого не умеете достигнуть?". Всем логически мыслящим людям должна быть знакома та область мысли, о которой пишет Клэрк. В своей недавней брошюре (Tennyson's Frances and the Anaesthetic Revelation) Блюд описывает следующим образом ее значение для жизни. "Анестезическое откровение посвящает человека в безначальную тайну бытия, которая представляется нам неизбежным вихрем непрерывности. Неизбежным – нет для этого лучшего слова. Причина его лежит в нем самом; оно есть именно то, чем должно быть. Оно не производит ни любви, ни ненависти, ни радости, ни печали, ни добра, ни зла. Оно не знает ничего ни о начале, ни о конце, ни о целях. Из него нельзя почерпнуть понятия о многочисленности и многообразии вещей. Но лишь благодаря ему человеческая история и религия озаряется глубоким чувством сущности и причины бытия, о чем знает точно по воспоминанию каждый, кто причастен бытию. В начале это чувство кажется подавляющим по своему величию, но скоро становится таким естественным и знакомым, что вызывает вместо страха ощущение радости и безопасности, точно отныне мы слились с предвечным источником общего бытия. Но никакие слова не в силах выразить этой всепоглощающей уверенности человека в том, что он познает самую основу вещей и того первобытного удивления, какое испытал Адам перед жизнью. Каждое новое переживание этого рода сопровождается теми же ощущениями, и человек чувствует, что они не могут быть иными. В нормальном состоянии от них остаются лишь частичные отрывки воспоминаний. И тщетны старания свести их к определенной формуле; но утешением для человека может послужить здесь та мысль, что он познал первичную истину и покончил с человеческими теориями о происхождении, о внутренней ценности и предназначении человечества. И в духовной области ему не нужны больше никакие указания. Откровение это приносит с собой чувство полного доверия ко всему совершающемуся с нами. Царство внутри нас. Каждый день – день Суда; но при этом мы ничего не узнаем о целях вечности, не представляем себе общей схемы целого. Астроном сокращает ряд гигантских чисел, увеличивая единицу измерения; так и мы подавляющую нас множественность вещей можем свести к тому единству, к которому стремимся. С тех пор, как я познал это откровение, оно стало моим духовным хлебом. В моей первой печатной статье о нем я писал: "Мир уже не кажется мне таким чуждым и странным, каким меня приучили его считать. С презрением покинув окутанные душными и грозными облаками крепости, из-за которых еще так недавно грохотали громы Иеговы, я, как серая чайка, вздымаюсь на встречу сгущающейся ночи и бесстрашным взглядом окидываю мрачные пространства. И теперь, после двадцати семи лет таких переживаний, крылья мои поседели, но мои глаза по-прежнему бесстрашно смотрят вперед, когда я снова и с большей силой, чем прежде, говорю то, что говорил прежде. Я постиг смысл существования, тот истинный центр вселенной, который одновременно приносит и восторг и покой человеческой душе, и которому язык рассудка дал название анестезического откровения" (Эта выдержка значительно сокращена).
Я прибавлю сюда в сокращенном виде еще один любопытный случай откровения, обусловленного наркозом; мне сообщил его в рукописном виде один из моих английских друзей. Вот что пишет одна интеллигентная женщина о том, что с ней было под влиянием эфира, который она вдыхала, готовясь к операции: "Я спрашивала себя, не в тюрьме ли я, не подвергают ли меня пытке? Я припомнила выражение "страдание – путь к познанию". Но перед тем, что я испытывала, выражение это настолько показалось мне слабым, что я вскрикнула громко: "страдание само по себе уже есть познание". После этого наступил обморок. За несколько секунд перед тем, как проснуться, мне приснился потрясающий и необыкновенно отчетливый сон, который очень трудно описать. Кто-то необъятно-могущественный шел по небу, и нога его была на молнии, как колесо на рельсах: это была его дорога. Молнии же состояли из бесчисленного количества человеческих душ, теснящихся одна к другой, и я была также среди них. Это Существо двигалось по прямой линии, и каждая точка этой светящейся линии становилась сознательной на миг, для того, чтобы свершалось Его движение. Я почувствовала себя под ногой Божьей; раздавливая меня, Он как бы покупал ценою моей боли свое существование. Я также заметила, что Он старался всею силою своего могущества изменить направление, согнуть линию молнии, на которую Он опирался, в ту сторону, куда он хотел идти. Чувствуя себя бессильной к сопротивлению, я поняла, что Он сделает то, что хочет. Он согнул меня, и угол, который при этом образовался, был моим страданием, страданием таким острым, какого я никогда еще не испытывала, на вершине которого, – когда Бог проходил надо мной, – я прозрела. В ту минуту я поняла такие вещи, которые теперь забыла и которые нельзя припомнить не перешагнув порога безумия. Угол был тупой, и у меня осталось впечатление когда я проснулась, что если бы он был прямой или острый, я бы страдала и "видела" еще больше и, без сомнения, умерла бы от этого. Он прошел и сознание вернулось ко мне. В тот миг вся моя жизнь встала передо мною до самых маленьких огорчений, и я поняла все. Вот она цель, к которой они все стремились, вот та частица дела, которую все они выполняли. Я не видела Божьего замысла, я видела только его усилия и его беспощадность по отношению к людям. Он не думал обо мне, как не думают о боли пробки, когда откупоривают бутылку с вином, о боли дробинки, когда стреляют из ружья. Тем не менее, первое чувство, какое было у меня после пробуждения, вылилось словами, какие я произнесла в слезах: Domine, non sum digna (Господи, я не достойна), так как я, действительно, поднялась на такую высоту, какой не была достойна. Для меня стало ясно, что за эти полчаса я служила Богу более действительным образом и с большей чистотой, чем когда бы то ни было, и как я даже не смела раньше мечтать. Через меня Он свершил нечто, – что именно и по отношении к кому, не знаю – употребив на это все страдание, на какое я была способна. В то время, как я приходила в сознание, я спрашивала себя, почему в момент такого глубокого прозрения я ничего не увидела из того, что верующие называют любовью Божьей, а только одну беспощадность Его. Тогда я услышала ответ, который сразу поняла: "Познание и Любовь – одно, а страдание мера их". Я привожу слова в том виде, в каком они для меня прозвучали. После этого я окончательно вернулась к действительности (в мир, который казался сном рядом с реальностью того, где я только что была), и я увидела то, что могло быть названо причиной таких переживаний – маленькую операцию с маленьким количеством эфира; моя постель была возле окна, возле обыкновенного окна, выходящего на обыкновенную улицу. Если бы мне пришлось формулировать пережитое мной, я бы сказала так: Вечная необходимость страдания и его вечное назначение свидетельствовать о том, что кроется за ним. Скрытая и непередаваемая словами сущность тягчайших из страданий. Пассивность гения, который представляет собой не более чем орудие, способное приходить в движение, когда последнее ему сообщено, но неспособное само порождать движения; гений должен делать то, что делает. Нет ни одного открытия в области духа, не оплаченного дорогой ценой, превышающей на много социальную ценность его. Гений похож на человека, который приносит в жертву свою жизнь, чтобы приобрести достаточно средств для спасения от голода своей округи; и в то время как он, умирающий, но удовлетворенный, приносит сотню тысяч рупий, необходимых для покупки хлеба, Бог отбирает у него эти деньги, оставляя ему лишь одну рупию, со словами: Вот это ты можешь отдать им; только это ты приобрел для них. Остальное – для Меня. Я заметила также, что из того, что мы видим, мы далеко не все можем объяснить. Итак, все равно – покажется ли вам рассказанное мною иллюзией или слишком избитой вещью, для меня оно является истиной, преисполненной тайны. И возможность говорить о ней, хотя бы в таких приблизительных словах, появилась у меня под влиянием усыпления, вызванного эфиром".
"Я всегда ощущал присутствие Бога; но это чувство покинуло меня, когда я стоял у подножья Ниагары. Оно затерялось в необъятности того, что я увидел перед собою. Я и себя чувствовал потерявшимся в этой панораме ничтожным атомом, на которого Бог не станет обращать внимания". Присоединяю еще аналогичный случай из той же коллекции рукописей. "Меня посещало иногда сознание близости Бога. Я употребляю слово "Бог" для выражения того, что не поддается описанию. Вместо слова "близость" я мог бы употребить слово "присутствие", но в этом случае можно было бы подумать, что речь идет о какой-то личности; на самом же деле это было нечто большее, чем я, куда я входил, как часть входит в целое и что управляло мною. Я чувствовал тогда родство с деревьями, травами, с птицами, насекомыми, со всем, что есть в Природе. Сознание, что я существую, что я часть падающего дождя, облачных теней, древесных стволов, наполняло меня восторгом. Эти состояния и в последующие годы не раз посещали меня, но я желал бы, чтобы они никогда меня не покидали. Я чувствовал себя несчастным оттого, что это сознание потери моего я, соединенное с познанием высшей силы и любви, не продолжалось непрерывно". Случаи, приведенные мноюв третьей лекции, представляют собой еще лучшие образцы подобного состояния. Мисс Этель Пэффорд объясняет в своем очерке The Loss of Personality, помещенном в The Atlantic Monthly (vol. I, XXXV, p. 195), что исчезновение чувства нашего я и появление восторженного чувства непосредственного единения с миром обусловливается бездеятельностью тех проводов, которые обыкновенно служат посредниками между задним планом нашего сознания (чем именно и является наше я) и всяким предметом, находящимся на первом плане. Я считаю необходимым отослать читателя к этой, в высшей степени поучительной, статье, которая, по моему мнению, бросает свет на психологические условия интересующего нас переживания, хотя, конечно, сопутствующий ему восторг и ценность откровения в сознании пережившего его лица, этими условиями не объясняются.
"Кроме разума, пишет он, в образовании высшего сознания нашего тожества с человечеством, участвует еще что-то чудесное, что не подлежит доказательству, но нередко ощущается даже теми, кто не подготовлен соответствующим воспитанием (хотя я думаю, что именно такая подготовка должна быть целью и вершиной всякого воспитания, заслуживающего этого имени). Я говорю о нашей интуиции относительно существования абсолютного равновесия во времени и пространстве, среди всего многообразия вещей, среди всей кажущейся несправедливости, нелепости и всеобщей неустроенности того, что мы называем миром; для взора души открыт весь божественный клубок и невидимая нить его, которая держит собою все сцепление вещей, все время и все события, как бы незначительны и мимолетны они не были, подобно тому, как охотник держит на своре своих собак. Об этом прозрении души и о его центрально-важном значении для нас оптимизм судит со свойственной ему поверхностью". Уитман в данном случае имел в виду Карлейля, которого считал неспособным на такую интуицию (Specimen Days and Collect. Philadelphia. 1882, p. 174).
"В четверть часа я увидел и узнал больше, чем могло бы мне дать долголетнее пребывание в университете, ибо я увидел и познал существование всех вещей, глубину и бездну, вечное зарождение Св. Троицы, происхождение мира и всех тварей от божественной мудрости. Я познал и увидел в себе три мира, причем внешний видимый мир представлял собою порождение двух миров, внутреннего и духовного. Я увидел и познал всю творящую сущность, как в добре, так и в зле, происхождение этих начал и их взаимную зависимость друг от друга; точно также я понял, каким образом начался процесс рождения в плодоносном чреве вечности. Я не только чувствовал великое изумление перед всем этим, но ощущал также и чрезвычайную радость, хотя находящийся во мне внешний человек с трудом понимал смысл видимого мною и мне трудно писать об этом, потому что я видел вселенную в состоянии хаоса с таящимися в ней зачатками всех вещей и выразить это словами я не в состоянии" (Jacob Boehme. Theosophic Philosophy, etc., by Edward Taylor. London, 1891, pp. 425, 427). Нечто сходное с этим мы встречаем у Джорджа Фокса: "Я находился, говорит он, в том состоянии, в каком был Адам до своего рождения. Тайна творения была открыта для меня; и мне было дано увидеть, как все вещи получили свое название согласно своей природе и своим свойствам. У меня явилась мысль, не следует ли мне сделаться для блага человечества врачом, принимая во внимание, что Господь так ясно раскрыл передо мною природу и свойства всех тварей" (Journal. Philadelphia, no date, p. 69). Мистический журнал того времени "Ясновидение" изобилует подобными откровениями. Как на один из примеров их, можно указать на космогонические откровения Эндрью Джексона или на переживания, изложенные в "Reminiscences and Memories of Henry Thomas Butterworth". Lebanon, Ohio, 1886.
"Иисус поселился в моем сердце. Это не столько похоже на Его пребывание во мне, на Его соединение со мной, как на нечто вроде полного слияния. О, новая и благословенная жизнь, которая с каждым днем становится все более и более светлой!.. Стена, которая находится передо мной, и которая несколько мгновений тому назад была еще темной, в этот час ослепительно сияет, потому что солнце освещает ее. Куда бы ни попали его лучи, они везде зажигают пожар славы; каждый мельчайший кусочек стекла искрится, каждая песчинка пылает огнем; подобно этому в сердце у меня звучит торжественная, победная песнь, потому что Господь обитает в нем. Дни моей жизни следуют один за другим; вчера голубое небо, сегодня солнце, спрятавшееся в облаках, затем ночь, полная странных сновидений; но лишь только мои глаза раскрываются, лишь только ко мне возвращается сознание и я, по-видимому, снова начинаю жизнь, – передо мной постоянно все один и тот же образ, присутствие одного и того же Существа постоянно наполняет мое сердце... В прежнее время отсутствие Господа делало мои дни печальными. Обыкновенно я просыпался, подавленный всевозможными мрачными впечатлениями и не находил Его на своем пути. В настоящее время Он всегда со мной, и легкий туман, окутывающий вещи, не служит препятствием моему общению с Ним. Я чувствую прикосновение Его руки, я чувствую и еще нечто, наполняющее меня невыразимой радостью, – осмелюсь ли я высказать это? Да, потому что это истинное выражение того, что я переживаю. Святой Дух не только посещает меня; Он является для меня не ослепительным видением, которое может в любой момент взмахнуть своими крыльями и оставить меня среди моей ночи, – Он имеет во мне постоянное пребывание. Он может уйти, только взяв меня с собой. Даже больше: Он не является для меня другим существом, Он составляет со мной одно целое. Это не простое соединение, это проникновение, это глубокое изменение моей природы, это новый вид существования" (Цит. у Wilfred Monod: II Vit: Six méditations sur le mystère chrétien. pp. 280-283).
"Моя душа была подобна хорошо орошенному саду, и я мог возносить хвалы Богу в течении всего дня, ибо Он обратил мое заточение в радость и даровал мне способность так же хорошо спать на досках, как если бы это была пуховая перина. Теперь я мог сказать: "Служение Богу есть величайшая свобода", и я молил Его, чтоб мои враги также получили доступ к той же самой реке мира, черпать воду из которой Он так щедро разрешил мне" (Journal. London, не датир., с. 172).
Лекция XVIII1. Сравни Джиффордские лекции проф. W.Wallace, напечатанные в его "Lectures and Essays". Oxford, 1898, pp. 17 ff.
Если же мы взглянем на мир без всяких теологических тенденций, то убедимся, что то, что мы называем стройностью или нестройностью мира, есть чисто человеческая выдумка. Мы заинтересованы в известном практически полезном, эстетическом или моральном устройстве мира, – настолько заинтересованы, что где бы и в чем бы ни встретили мы осуществление этого устройства, факт этот властно приковывает к себе наше внимание. В результате мы произвольно оперируем над содержанием мира. С нашей точки зрения он преисполнен дисгармонии, но порядок и гармония есть единственная вещь, которую мы хотим найти в нем; а упорные поиски непременно приведут к тому, что мы усмотрим некоторую гармоничную стройность в величайшем хаосе вещей. Если я как попало разбросаю по столу тысячу горошин, то, без сомнения, смогу, отбросив некоторое число их, усмотреть в остальных любую геометрическую фигуру. И можно было бы сказать, что эта фигура была сознательно задумана перед разбрасыванием горошин, а отброшенные зерна суть случайные, не имеющие отношения к плану и лишенные значения элементы. Наше отношение к Природе мало отличается от этого карикатурного примера. Мир есть нескончаемое многообразие, в котором наше внимание описывает прихотливые линии в бесчисленных направлениях. Мы отмечаем и называем все, что лежит под сетью начертанных нашим вниманием линий, тогда как остальные вещи и не начертанные линии остаются неназванными и неотмеченными. В действительности, в этом мире гораздо больше вещей и явлений "несогласованных" друг с другом, чем "согласованных"; бесконечно больше дисгармоничных отношений, чем гармоничных. Но мы ищем исключительно гармоничное, старательно отыскиваем его и храним в своей памяти. Мы нанизываем эти гармоничные ряды друг около друга и заполняем ими наши энциклопедии. А на самом деле внутри и вокруг этих гармоничных отношений лежит нескончаемый безымянный хаос вещей, о которых никто не думает, хаос отношений, которые не привлекают нашего внимания. Факты, от которых исходят физико-теологические доказательства, очень легко поддаются желаемому толкованию, так как они представляют произвольные продукты человеческого воображения. И хотя нет доказательств против бытия Бога, тем не менее, все приводимые доказательства в пользу Его бытия не могут создать прочного логического основания для его утверждения. Эти доказательства убедительны только для тех, кто уже обладает верой в Него, почерпнутой из других источников.
Самым убедительным доказательством существования конкретной и индивидуальной мировой Души из всех мне известных, являются рассуждения моего товарища Josiah Royce'a, приведенные в его Religious Aspect of Philosophy, (Boston, 1885); в его Conception of God, (New York and London, 1897) и в его Aberdeen Giffard Lectures, The World and the Individuel (2 vols. New York and London, 1901-02). Быть может некоторым из моих читателей покажется важным упущением с моей стороны, что я не привожу здесь доказательств проф. Royce'a. Но в настоящих лекциях, изложенных в сравнительно популярной форме, нет места тонким метафизическим размышлениям, и для моей непосредственной задачи совершенно достаточно привести самый общий тип философского построения в этой области (т.е., что религия может быть обращена в обладающую общеобязательными истинами науку) для того, чтобы показать, что никакая религиозная философия не может пользоваться всеобщим и необходимым признанием. Я надеюсь, что за настоящей книгой последует другая, если мне суждено написать ее, где со всей полнотой и подробностью, к которой обязывает их выдающаяся значительность, будут разобраны построения Royce'a и других, чего я лишен возможности сделать в настоящих лекциях. Лекция XIX1. Idea of а University. Discourse III, 37.
"С помощью Бога я удержался на ногах, когда четыре француза пытались повалить меня; чувствуя, что француз, державший меня за середину тела, начинает меня одолевать, я сказал мальчику, который вместе со мной попал в плен: "Обойди кругом нактоуза (деревянный ящик, в котором хранится компас) и сбрось на пол того, который висит у меня на спине". Тогда мальчик нанес ему удар по голове, от которого он упал. Я стал искать глазами свайку или что-нибудь другое, чем бы я мог ударить их. Но, не видя ничего подходящего, я сказал: "Господи, научи, что мне делать". В это время, бросив взгляд налево, я увидел висячую свайку, высвободил свою правую руку, схватил ее и ударил ею четыре раза по голове человека, державшего мою левую руку, с такой силой, что свайка на четверть дюйма вошла в его череп. (Затем один из французов вырвал у него из рук эту свайку). Но, да будет благословенна милость Бога! он или выронил из рук свайку, или бросил ее, и в это время Всемогущий Бог даровал мне силу схватить одного из французов и с силой стукнуть его голову о голову другого француза. Затем, бросив вокруг себя взгляд и не видя ничего, чем бы я мог ударить их, я сказал: "Господи, что мне теперь делать". Тогда Богу было благоугодно напомнить мне о ноже, лежавшем у меня в кармане, и хотя оба француза держали мою правую руку, Всемогущий Бог настолько укрепил меня, что я всунул свою правую руку в правый карман, вытащил оттуда нож в ножнах... зажал его между ног и высвободил из ножен; этим ножом ударил в шею человека, обернувшегося ко мне спиной, после чего он упал и уже больше не двигался". (Я немного сократил рассказ Лайда).
"Для вас, вероятно, будет очень интересно узнать, что президент церкви мормонов (Mr. Snow), объявил, что он недавно получил свыше много откровений. Чтобы понять, что представляют собою эти откровения, необходимо знать, что мы, мормоны, веруем, что церковь Иисуса Христа снова восстановлена на земле через посланников, присланных с неба. Во главе этой церкви стоит пророк, провидец, человек, которому ниспосылаются откровения, и который передает людям святую волю Бога. Откровение представляет собою то средство, путем которого воля Бога объявляется человеку непосредственно и во всей ее полноте. Эти откровения ниспосылаются или во время сна, или в состоянии бодрствования в видениях духа, иногда при посредстве голоса, без видения, или же действительным Святым Присутствием Бога перед нашими взорами. Мы верим, что Бог лично приходил и говорил с нашим пророком". Лекция XX1. См., напр.,выше.
"Мы видим, что Бог создал солнце для того, чтобы привести изменчивые состояния земного шара в такой порядок, при котором живые существа, – люди и звери, могли бы обитать на его поверхности. Человек есть разумнейшее из существ, способное познать невидимое бытие Бога через созерцание мира, и потому солнце содействует осуществлению основного замысла творения: без него род человеческий не мог бы существовать и размножаться... Солнце порождает дневной свет не только на земле, но и на остальных планетах, а свет дневной является необходимейшей для нас вещью. Благодаря ему мы можем с удобством заниматься теми делами, которые были бы невозможны в ночное время или требовали бы больших издержек на искусственное освещение. Животные могут находить себе корм днем, а среди вечной тьмы они не могли бы разыскать себе пропитания. Кроме того, солнечному свету обязаны мы тем, что видим ясно все, находящееся на земной поверхности не только вблизи нас, но и в известном отдалении, распознаем близкие и отдаленные вещи, что весьма важно для нас во многих отношениях, – и не только для практических необходимостей человеческой жизни и для путешествия, но и для научного познания природы, ибо последнее в значительной своей части зависит от зрительных наблюдений, которые были бы невозможны без солнечного света. Если кто-нибудь хочет правильно понять те огромные преимущества, которые доставляет ему солнце, пусть он вообразит, что принужден будет всего только один месяц жить в вечной ночи, и пусть представит себе как отразится это на его жизни и всех его начинаниях. Он убедится тогда в истине моих слов на собственном опыте, в особенности, если его дела заставляют его много быть на улице или в поле... По солнцу узнаем мы, когда наступает полдень, а зная точно этот момент, мы можем верно поставить свои часы; в этом отношении астрономия очень многим обязана солнцу. С помощью солнца можно определить меридиан... Нахождение меридиана есть основное условие правильного устройства солнечных часов, и вообще говоря, у нас не было бы солнечных часов, если бы не было солнца" (Vernünftige Gedanken von den Absichten der natürlichen. Dinge, 1782, pp. 74-84). Или прочтите, какое благодеяние оказал Бог, создав "великое разнообразие человеческих лиц, голосов и почерков в мире". Рассуждение об этом вы найдете в физико-теологии Derham'a, которая пользовалась большим успехом в XVIII столетии. "Если бы человеческое тело, пишет Derham, было создано по какому-нибудь атеистическому замыслу, или по чьему-либо иному подобию, а не по замыслу и подобию вечного Творца вселенной, то такое разнообразие не могло бы существовать: всем человеческим лицам были бы приданы одни и те же, или почти неотличимые черты, органы речи издавали бы одинаковые и, во всяком случае, не столь разнообразные звуки; однообразное устройство мускулов и нервов руки создало бы однообразие почерков. И какое смешение, какой непорядок, какие злоупотребления вечно происходили бы в мире при таких условиях! Мы не могли бы быть уверенными в личной безопасности, не могли бы спокойно владеть своим имуществом; не было бы справедливости среди людей, не было бы различия между добрыми и злыми, друзьями и врагами, отцом и детьми, мужем и женой, мужчиной и женщиной. Все было бы перевернуто вверх дном, так как не было бы средств защититься от хитрости завистливых и порочных, от краж и насилий, воров и разбойников, от обманов мошенников, от прихотей развращенных людей и от еще более ужасных вещей! Наши суды могут удостоверить печальные последствия от смешения человеческих лиц и подделки почерков. Но бесконечная мудрость Творца и Законодателя создала так, что лицо человека отличает его от других людей днем, а голос – ночью. Почерк может говорить за него в его отсутствие, быть его свидетелем и защищать его волю перед будущими поколениями. Вот очевидное и изумительное доказательство заботливого отношения Бога к миру". Бог англиканской церкви восемнадцатого столетия был действительно таким Богом, заботящимся даже о неподложности подписей на банковских чеках и завещаниях. Для примера приведу еще отрывок из "Vindication of God by the Institution of Hills and Valleys" (Доказательство благости Бога, обнаруживающееся в существовании гор и долин) Derham'a и совершенно кулинарное объяснение цели, которую имел в виду Бог при создании воды, предлагаемое Вольфом. "Польза, которую в человеческой жизни приносит вода, пишет Вольф, очевидна и не требует обширного разъяснения. Вода служит напитком для всех людей и животных. Хотя человек изобрел и искусственные напитки, он все-таки не может приготовить их без воды. Пиво варится из воды и ячменя, и в этом напитке именно вода утоляет жажду. Вино делается из винограда, который не мог бы расти без воды. То же самое относится ко всем напиткам, которые в Англии и других странах приготовляются из фруктов и ягод... Ввиду того, что Бог так устроил мир, чтобы люди и животные могли жить в нем и находить удовлетворение своим потребностям и привычкам, то Он создал и воду, как средство сделать из земной поверхности прекрасное место для жизни. Это станет еще более очевидным, если мы примем во внимание те услуги, которые оказывает нам вода при мытье домашней посуды, одежды и других предметов... Если зайти в мастерскую точильщика, то увидишь, что точильный камень должен быть смачиваем водой, и это дает еще более полное представление о ее пользе". После восторженного описания красоты гор и долин, Derham говорит о них следующее: "Некоторые люди обладают таким крепким и здоровым телосложением, что одинаково хорошо себя чувствуют во всякой местности и при всякой температуре воздуха. Другие же настолько слабы и болезненны, что известные местности и некоторые особенности климата совершенно невыносимы для них, но зато они чувствуют себя вполне здоровыми в другом месте и другом климате. Иным людям особенно полезен чистый и легкий воздух гор, – именно тем, кто болеет и умирает от тяжелого и душного воздуха больших городов и горячего, насыщенного водяными испарениями воздуха сырых долин. И, наоборот, иные люди болеют в горах и хорошо чувствуют себя в теплом воздухе долин. Таким образом, эта возможность перенесения своего местопребывания с гор в долины или обратно является огромным благодеянием для болезненной, слабой части человечества. Эта возможность создает легкую и здоровую жизнь для тех, кто бы при иных условиях влачил жалкое существование в болезнях и медленном умирании. К этому благодетельному устройству земной поверхности следует добавить еще одно преимущество гор: они предоставляют очень удобные места для жилищ, являясь (как отмечает один выдающийся писатель) ширмами от пронизывающих холодом дуновений северных и восточных ветров, и отражая благодетельные и ласкающие лучи солнца. Таким образом, расположенное среди гор жилище оказывается более удобным и уютным зимой. Наконец, только благодаря горам бьют ключи и текут реки. Следовательно, эти страшные громады вздымающихся друг над другом утесов не являются грубыми и бесполезными следствиями несовершенства земного шара, каковыми они кажутся на первый взгляд, наоборот, – это удивительные орудия природы, созданные и приспособленные вечным Творцом для выполнения одной из наиболее полезных задач. Ибо, если бы поверхность земли была совершенно гладкой и плоской, если бы серединные части островов и материков не были гористы или приподняты, то весьма вероятно, что не было бы склонов для течения рек, не было стоков для вод, и вместо того, чтобы стекать по красивым склонам из середины материка к морю, воды застаивались бы в болота, которые издавали бы вероятно дурной запах и покрыли бы собой значительную часть земной поверхности. Таким образом, горы и долины, которые кажутся досадной помехой раздражительному и усталому путнику, являются на самом деле благим созданием великого Творца, мудро приспособленным Им для блага подлунного мира".
"Кто дал соломе ту охлаждающую силу, благодаря которой она охраняет от таяния снег, покрытый ею, и такую способность согревать, что под ее покровом поспевают незрелые плоды? Кто может объяснить изумительные свойства огня, который чернит все, что сжигает, тогда как сам ярко светит, – который сверкает самыми прекрасными цветами и в то же время обесцвечивает почти все, до чего коснется, и обращает пылающее топливо в кучку серой золы?.. Какими удивительными свойствами обладает древесный уголь, который так хрупок, что достаточно малейшего прикосновения, чтобы сломать его, достаточно самого легкого давления, чтобы превратить его в порошок; и все же он настолько крепок, что ни сырость, ни самое время не могут уничтожить его" (Civitas Dei. Liber XXI, cap. IV). Эти свойства явлений, их естественность или неестественность, симпатичность или несимпатичность их внешних качеств, их необычность, яркость, сила, разрушительность, – вот что непреодолимо привлекало к ним человеческое внимание. Если вы откроете старые медицинские книги, вы увидите на каждой странице ссылки на симпатическую магию. Возьмите, например, прославленный бальзам для залечивания ран, открытие которого приписывается Парацельсу. Было множество рецептов для приготовления его; они заключали обыкновенно человеческий жир, смешанный с жиром быка, дикого вепря или медведя; затем в них входил истолченный в порошок земной червь, усния, т.е. мшистые наросты, появляющиеся от сырости на черепе висельников, и тому подобные гадости; все это должно быть приготовлено, если возможно, под знаком Венеры и ни в коем случае не под знаком Марса или Сатурна. Кусок дерева, пропитанный кровью, взятой из раны или с окровавленного оружия, нанесшего эту рану, должен быть погружен в этот целительный бальзам, а рана должна быть крепко забинтована; тогда исцеление наступит несомненно. "Ибо, как объясняет Ван-Гельмонт, кровь, взятая из раны или с причинившего ее оружия, содержит в себе дух раненого человека и, будучи погружена в этот бальзам, приобретает новую живительную силу, которая передается родственной ей крови в теле больного, и таким образом исцеляет его. Она высасывает болезнь и боль из пораженной части тела. Но для того, чтобы обладать этим свойством, ей необходима помощь жира быка и других составных частей этой мази. Жир быка вообще наделен чудодейственной силой, потому что бык, когда его ведут на бойню, полон злобы и мстительного чувства, и умирает с большей жаждой мести, чем другие звери. Таким образом, мы обнаружили, пишет этот ученый, что наш бальзам обязан своей целительной силой не благосклонной помощи Сатаны, но посмертной силе Мести, которая сохраняется в жире, употребляемом для приготовления этого бальзама". (I.B.Van Helmont: А Ternary of Paradoxes, translated by Walter Charleton. London, 1650. Я сильно сократил приведенный отрывок). Автор пытается путем аналогии с другими явлениями доказать, что истинной причиной целебного действия этого лекарства является симпатическое взаимодействие вещей. "Если, пишет он, из еще неостывшего трупа лошади, убитой колдуном, вынуть сердце, пронзить его стрелой и изжарить, то в тот же миг колдун испытает невыносимые муки, как бы его жгли огнем. Это было бы невозможно, если бы не существовало взаимодействия между духом колдуна и духом лошади. Дух колдуна пленен в еще не остывшем и трепещущем лошадином сердце, и выход оттуда прегражден ему пронзившей сердце стрелой. Разве тело убитого при судебном следствии не начинает кровоточить в присутствии убийцы? Это происходит потому, что кровь убитого находится в припадке ярости и возгорается жаждой мщения убийце, которую завещала ей душа, в момент насильственной разлуки с телом. Если вы страдаете водянкой, подагрой или разлитием желчи, то влейте немного своей теплой крови в скорлупу яйца, смешав ее с белком; сварите все это на небольшом огне, облейте тем, что получится, кусок мяса и дайте его на съедение собаке или свинье; тогда болезнь перейдет от вас на это животное, и вы в тот же миг будете здоровы. Точно также, если вы сожжете немного молока коровы или женщины, то грудь, от которой это молоко было взято, иссохнет. Один брюссельский дворянин лишился носа в сражении; знаменитый хирург Таглиакозус сделал новый нос для него из кожи, вырезанной с руки какого-то носильщика из Болоньи. Через тринадцать месяцев после возвращения этого дворянина домой, новый нос его похолодел, начал гнить и через несколько дней отвалился. Обнаружилось, что почти в то же время умер и болонский носильщик. В настоящее время в Брюсселе есть еще очевидцы этого события, пишет Ван-Гельмонт и прибавляет: "Неужели можно допустить, что этот рассказ навеян суеверием или игрой воображения?" Современная нам литература духовного врачевания, как, например, книги Prentice Mulford'a, полна симпатической магии.
Чудесные исцеления всегда играли значительную роль в учениях, признающих существование сверхъестественного; а наука всегда отрицала эти факты, считая их продуктами расстроенного воображения. Но сравнительно недавнее знакомство ученых с гипнотизмом создало для них апперцептивное предусловие для восприятия явлений этого порядка, и они теперь готовы допустить, что духовное исцеление есть реальный факт, – однако, с той оговоркой, что оно есть результат "внушения". С этой же оговоркой они признают за действительный факт, а не за басню, отпечатки креста, выступившие на руках и ногах св. Франциска. Точно также учеными уже почти признаны за факт явления одержания, которым они дали название "истеро-демонопатии". Трудно предугадать, как далеко пойдет в науке это признание оккультных явлений под новообразованными названиями: можно думать, что когда-нибудь будет признан ею даже дар "пророчества" и творения "чудес". Таким образом расхождение между наукой и религией не так бесповоротно, как может казаться на первый взгляд, так как олицетворение и романтическое восприятие мира, свойственные примитивному мышлению, вовсе не окончательно изгнаны из души современных людей. Последнее человеческое знание может, – путем, который мы не в состоянии предвидеть, – придти к системам, носящим более персонифицированную окраску: ведь прогресс совершается по спирали, а не по прямой, как стрела, линии. Если это предположение справедливо, то в один прекрасный день окажется, что строго безличное мировоззрение современной науки было скорее временно полезной крайностью взглядов, чем конечным победным триумфом знания, как уверенно заявляют ныне ученые сектанты.
Философия обнаруживает даже агрессивные намерения против религии: "Религия, пишет Вашро (M. Vacherot: La Religion. Paris, 1869, pp. 313, 436 et passim), соответствует только преходящему, а не основному и постоянному состоянию человеческого духа, так как она является выражением ума, в котором сила воображения преобладает над другими способностями... У христианства есть только один возможный наследник, – это научная философия". Проф. Рибо (Ribot. Psychologie des Sentiments. p. 310), с еще большей решительностью заявляет о гибели религии. Он суммирует этот процесс в одной формуле: обнаруживается постоянно растущий перевес рационального элемента душевной жизни над эмоциональным, причем последний стремится войти в группу чисто интеллектуальных чувств. "В конце концов, от так называемого религиозного чувства ничего не остается, кроме смутного уважения к неизвестному "х", являющегося последним следом прежнего страха, и кроме известного стремления к идеалу, являющегося последним следом любви: эти два чувства, – чувство страха и любви, – характеризуют ранние периоды религиозного развития. Говоря проще, – религия стремится стать религиозной философией. А это психологически совершенно различные вещи, так как последняя есть теоретическое построение сознательной работы мысли, а первая является жизненным делом группы лиц или вдохновенного вождя, делом, поглощающим все мыслящее и чувствующее существо человека". Точно так же я не могу согласиться с мнением проф. Бальдуина (Baldwin: Mental Development, Social and Ethical Interpretations. ch. X) и Маршалля (H.R.Marschal: Instinct and Reason. chaps VIII-XII), которые считают религию "консервативной социальной силой".
"Я не знаю, что делать мне с тем чувством счастья, которое овладело мною сегодня утром. Оно переполняет мою душу до краев, мне хочется что-то сделать, но предпринять ничего не могу и ни к чему не способен... Я жажду великих дел". Другой раз после воодушевившего его свидания, он пишет: "Я вернулся домой, исполненный радостью, надеждой и силой. Я хотел в одиночестве наслаждаться своим счастьем, вдали от всех людей. Была поздняя ночь; но, пренебрегая этим, я пошел по какой-то горной тропинке, как безумный, смотря на небо, забыв о земле. Вдруг я инстинктивно подался назад: я стоял на краю пропасти, – еще шаг, и я бы неминуемо упал с головокружительной высоты. Страх овладел мной, и я прекратил мою ночную прогулку" (A.Gratry: Henry Perreyve. London, 1872, pp. 92, 89). Это преобладание смутных, экспансивных и бесцельных импульсов в состояниях веры хорошо передано Уот Уитманом (Leaves of grass, 1872, p. 190): "Бороться, бороться! Эта готовность к великим делам и это чувство, что мир, благодаря своему великому смыслу, своей чудесности и т.д., способен произвести их, – представляется мне недифференцированным зародышем всех высших верований. Вера в осуществление наших затаенных личных мечтаний, или в величие судеб нашей родины, вера в Провидение, – все это источником своим имеет именно этот незаметный сангвинический импульс и это чувство, подсказывающее, что область возможного гораздо обширнее, чем мир действительности.
"Если обитель уже тысячелетия погружена в беспросветную тьму, а вы войдете в нее, начнете плакать и жаловаться: "О, какая тьма", то исчезнет ли мрак? Внесите свет, выбейте искру, и все тотчас же озарится светом. Что же хорошего в том, что всю жизнь свою вы будете думать: "Горе мне, я поступал дурно, я совершил множество ошибок"? Никакой дух не требует, чтобы мы думали или говорили так. Зажгите свет, и зло исчезнет. Укрепите свою истинную природу, перестройте себя; взбодрите в себе все, что есть в вас светлого, яркого, вечно чистого; разбудите это в каждом встречающемся вам человеке. Я хочу, чтобы каждый из нас достиг того состояния, при котором даже в худшем из людей, он мог бы увидеть дыхание Божье и вместо слов осуждения сказать: "Восстань, ты, светлый, ты, вечно чистый; восстань, нерожденный и бессмертный, восстань во всей силе своей и прояви свою истинную природу... Такова высшая молитва, которой учит Адвайта (Advaita). Такова единственная молитва: помните о своей природе"... "Как может человек дойти до того, чтобы искать Бога?.. Он живет в биениях вашего сердца, а вы не знаете этого и ошибочно ищите Его где-то вне себя. Он – ближайший из близкого вам, Он – ваша собственная душа, реальность вашей собственной жизни, вашего тела и вашего духа. – Я есмь Ты и Ты – Я. Вот ваша природа. Познайте ее и проявите. Не стремитесь стать чистыми, – вы чисты в естестве своем. Вам не нужно искать совершенства, – вы уже совершенны. Всякая добрая мысль, которая приходит вам в голову, или которую вы выполняете, есть проникновение за покрывало, скрывающее истину, и за этим покрывалом взору представляется чистота, Бесконечность, Бог, – вечное Естество всего существующего, вечная Мудрость сего мира, ваше истинное Я. Познание Его есть низшая ступень, падение. В существе своем мы обладаем Им; так как же и зачем познавать Его?" (Swami Vivekananda: Addresses, N. 12; Practical Vedanta. part IV, pp. 172, 174, London 1897; Lectures. The Real and the Apparent Man, p. 24.
"Я решаюсь сказать, что спиритизм спас меня. Я познала его в критический момент моей жизни и не знаю, что бы стало со мной без него. Он научил меня отойти от здешних вещей и возложить надежду свою на нездешнее. Он научил меня видеть во всех людях, даже в самых преступных, даже в тех, которые причинили мне горькие страдания, невыявленных братьев, к которым я должна питать участие, любовь, которым должна прощать совершаемое ими зло. Я поняла, что ничто не должно выводить меня из равновесия, что мой долг никого не презирать и молиться за всех. Самое важное из того, чему я научилась, это то, что я научилась молиться. И хотя мне осталось еще многому научиться в этой жизни, тем не менее, молитва неизменно дает мне бодрость, утешение и покой. Я больше, чем когда-либо, чувствую, что я сделала только маленький шаг по длинному пути совершенствования. Но я бодро и без боязни смотрю в даль предстоящего мне, пути, ибо я верю, что настанет день, когда все мои усилия будут вознаграждены. Таким образом, спиритизм сыграл в моей жизни огромную роль" (Flournoy Collection).
"Человек может научиться преодолевать эти ограничивающие его пределы (конечной мысли) и дойти до желанных степеней силы и знания... Существование Бога познается в опыте. Переход к высшей ступени духа есть определенный и раздельный акт сознания. Это не смутное переживание, происходящее в потемках полусознательного. Это не экстатическое состояние, не неистовство. Это даже не сверхсознательное переживание в ведантическом смысле. Не гипнотическое самовнушение вызывает его. Это совершенно спокойное, нормальное, глубоко рациональное и естественное видоизменение человеческого сознания, переход его от явлений, постигаемых чувственным познанием, к явлениям, постигаемым ясновидением, – от мыслей о себе к более высоким областям мысли... Если, например, низшее я нервно, раздражительно, беспокойно и вечно насторожено, можно без труда заставить его успокоиться в несколько мгновений. Это делается не словами. Это, повторяю, не самогипноз. Это достигается упражнением своей личной силы и власти. Можно чувствовать дух покоя так же определенно, как определенно ощущается зной в жаркий летний день. Можно применять свою внутреннюю силу с той же уверенностью, с какой солнечные лучи собираются в фокус двояковыпуклого стекла и применяются для зажжения дерева" (The Higher Law. vol. IV, pp. 4, 6. Boston, August 1901).
Послесловие1. Правда, трансцендентальный идеализм утверждает, что его идеальный мир отражается на фактах тем, что они вообще существуют. Только благодаря Абсолютному существует действительный мир. Действительный "мир" – в этом то и заключается непреодолимое для этой точки зрения затруднение. Вся целостность мира – это минимум, с которым только и может оперировать Абсолютное, тогда как наш конечный человеческий разум признает реальным только то действие, которое происходит и проявляется в отдельных определенных частностях. Наши жизненные горести и наши идеалы имеют частичный характер по отношению к миру в целом, – и оказывается, что Абсолютное бессильно помочь нам в частичном; все, что дает бодрость нашей душе, оказывается на самом деле совершенно бесполезным и бессильным. О, если бы мы могли, мы бы молили о сотворении совсем иного мира, раньше, чем был создан этот. Один мой приятель говорил, что христианская мысль зашла теперь в глухой тупик со своим понятием о Боге, который не может совершить ничего реального, не может снять с души нашей никакого частного человеческого бремени, который одновременно стоит на нашей стороне и на стороне наших врагов. Поистине странную эволюцию претерпело понятие о Боге Давидовых псалмов.
|
|
