Булгаков А. Право ли? славие

ЛЮБЕЗНО ПРИСЛАНО АВТОРОМ

I. «О времени и о себе»
II. «Былое и думы»
III. «Попевки»
IV. «Како веруеши?»
1. О Святом Предании
2. О Святом Писании
3. О Святой Церкви Христовой
4. Об истинном священстве
5. О молитвенном почитании святых угодников Божиих
6. О молитвенном почитании пресвятой богородицы и приснодевы Марии
7. О почитании святых мощей и других останков угодников
8. О молитвах за умерших
9. О спасающей благодати Божией
10. О святом крещении
11. О святом миропомазании
12. О святом причастии
13. О святом покаянии или исповеди
14. О необходимости внешнего богопоклонения, или обрядов и символов христианства
15. О святости и почитании храмов Божиих
16. Об иконопочитании
17. О святом кресте и крестном знамении
V. «Чем кумушек считать — трудиться…»
VI. «Смеяться, право, не грешно…»
VII. «А напоследок я скажу…»

«О ВРЕМЕНИ И О СЕБЕ»

Можно было бы и не представляться,– жили же милостью Божьей и не нуждались в этом специально. Но нас все же «посчитали», говоря словами известного мультика; однако мы, в отличие от его персонажей, на это не обижаемся. И всё же это дало повод «посчитать» себя - т.е. представиться - самостоятельно, обходясь без юродства извне.

Дело в том, что лет десять назад вышла книжка о православии, адресованная протестантам. В виду того, что актуальность затронутых в ней проблем не ослабевает, мы и попробуем как-нибудь ответить на эту книжку. Автор ее – диакон Андрей Кураев. Мы скорее всего пожалеем этого озабоченного человека, с иноческим смирением взявшего на себя добровольный обет очистить российский воздух от протестантов. Пожалеем еще и потому, что помним, к чему привела глупость двух помещиков, пожелавших избавиться от мужицкого духа (читай Салтыкова-Щедрина).

Вспомним эпизод из доброй и поучительной книги Р.Кипинга «Маугли»: вокруг засуха страшная, желание всего живого – утолить жажду, и звери, обитатели джунглей, следуют закону великого перемирия, – так что на какое-то время как бы осуществляется ожидание библейского пророка о лани, без опасения бредущей рядом со львом в поисках воды. И ведь только шакал Танаки не унимается в своей ущербности, науськивая злобного, но и глупого тигра Шерхана совершить злодеяние. И когда?– когда беда общая.

Такая грустная мысль приходит по поводу очередного «труда» современного нам радетеля за чистоту Веры. Какая жалость: если бы ему родиться в России пораньше, ну хотя бы в позапрошлом веке, ¬¬– тогда не пришлось бы заставлять себя изъясняться просвещённым языком, делая даже порой реверансы вежливости (а в черной рясе это выглядит неуклюже). Жарко было бы от стонов тысяч и тысяч «сектантов», которых били, пытали, разлучали с детьми, ссылали на каторгу без права возвращения домой, – а наш диакон бы радовался, полагая, что всё это «к вящей славе Господней». Так было совсем недавно в нашей России, - не в средневековье и не в какой-нибудь там Севилье, куда почему-то позвал нас Достоевский. Но, похоже, историческая ностальгия Кураеву не дает покоя: «ох, ох, придёт ли времечко, когда – приди, желанное…» (Н.Некрасов). Впрочем, еще не вечер, и никто не знает, что день грядущий нам готовит. Порох еще не иссяк в пороховницах фанатизма толпы, и если тон зададут свастиколюбивые чернорубашечники (по их уставу они обязаны исповедовать православие), то протестантам мало не покажется.

Так что книжка писучего диакона (в смысле – на журналистском слэнге – обильно пишущего), наставляющего бестолковых протестантов на путь православия, вовсе не безобидная. Нам-то, жалким протестантам, что? - мы в атеистическое время и не то читали. Небезопасна она для нашего гражданского общества, ибо во время всеобщей засухи, когда здравый смысл просит об общем утолении духовной жажды, право, грешно лягаться и брызгать слюной на рядом живущих только за то, что они, эти рядом живущие, просто не похожи на рясоносного автора. Небезопасно ещё и потому, что такова уж природа человеческая: негативное всегда почему-то усваивается лучше. В духе миролюбия себя еще надо воспитать, и это так плохо удается, а вот нагнетание отчужденности, враждебности – это пожалуйста.

Хоть мы и примитивные, оторванные от великорусской культуры протестанты, -так хочет видеть Кураев, - но у нас откуда-то есть совесть, и нам стыдно за этого человека, который силы расточает не на собирание, а на противостояние в обществе. Причем, на деле он приносит вред православию,– знает он об этом или не знает. И неужели в Патриархии нет здравых умов, чтобы поставить его на место? – благо, что дисциплина там покруче, чем в КПСС или в армии. Ведь когда вышел в 1997 году Закон «О свободе совести и религиозных объединениях», целиком сочинённый в пользу православия, то московский священник Георгий Чистяков (православный) справедливо назвал его антиправославным, ибо Закон этот только усугубляет (уже) недоброе отношение к государственной религии. Дело только за накоплением критической массы. Так и подобное правоверное рвение нашего диакона можно вполне квалифицировать словами апостола Павла: «имеют ревность по Боге, но не по рассуждению», т.е. по неразумию, - подобно тому, как медведь покалечил родной лес, желая согнуть хотя бы одну дугу (снова Салтыков-Щедрин).

Сочиняя книжку «Протестантам о православии», автор не мог понять одну весьма простую вещь: ни в одном государстве, в России в данном случае, люди разных религиозных симпатий не живут поврозь; например, на Лубянке в Москве жили бы одни православные, а на Солянке – только протестанты. Все живут вместе, у всех куча общих родственников, прямых и косвенных, а у тех, в силу замужества или женитьбы, ещё дополнительные родственники, – так что корневища настолько переплетены, что изничтожишь какого-нибудь протестанта, а болью и тяжкой раной отзовётся в православном. От этого предостерегал Христос в известной притче: «не запрещайте, ибо кто не против вас, тот за вас». Но наш диакон в школу Христову не ходил, в то время он был занят «научным» атеизмом; и хотя потом было семинарское образование, но ведь известно же, что сосуд долго пахнет тем, чем его наполнили в первый раз. Так что дух большевизма всё тот же, и это навязчиво напоминает (опять же из «Маугли») неотразимую логику хвостатых обитателей вершин деревьев, которые рассуждали убийственно просто: «нас много, значит мы и правы».

Приходится в самом начале сказать, что разжигаемое противостояние только подаётся как вероисповедное. На самом деле ларчик открывается гораздо проще: вся суть в том, что светская власть всегда хочет властвовать. Чтобы властвовать наверняка, нужно воспитывать стадные инстинкты, а делается это тысячу раз испытанным способом: постоянным внушением везде и повсюду, что в России должна быть только православная Вера. Делать это надо каждодневно, а камень, как известно, точит капля, но помноженная во множество раз. Этот приём взяли на вооружение ещё в конце перестроечных лет, когда в аналитических отделах КГБ уже хорошо понимали, что коммунистическая идеология не состоялась, а чтобы продолжать властвовать, всеми государственными силами нужно реанимировать старую идеологию. Что в точности и осуществляется. Неправомерно и порочно поставив знак равенства (или тождества) между религиозным и национальным, россиян убедили: если русский – значит обязан быть православным. Впрочем, здесь даже слово «убедили» лишнее; чтобы убеждаться в чём-то, нужно знать какой-то расклад: это – так, а это – так. Здесь же сработала просто коллективная внушаемость, – ведь известно же, что «истиной» очень часто может стать самая простая ложь, но повторяемая тысячу раз.

Но – стоп! Мы говорим и будем повторять, что православие – ПРАВО… внутри своей закрытой системы. Ныне же всякий мало-мальски грамотный человек знает, что православие вовсе не представляет собой всё христианство, и уж тем более его просто пагубно смешивать с национальностью. Ещё в позапрошлом веке русский философ и богослов писал: «Принципиальное отрицание истины как таковой во имя национальных вкусов, отвержение справедливости как таковой во имя национального своекорыстия – это отречение от истинного Бога, от разума и от совести человеческой сделалось теперь господствующим догматом нашего общественного мнения» (Владимир Соловьёв, «Национальный вопрос в России»). Остаются многие другие русские, которые исповедуют того же Христа Спасителя, но по ряду вопросов имеют свои понимания.

Когда мы перейдём к следующей главе, то увидим, что разномыслие было на Руси давно – ровно столько, сколько у нас христианство прописано. Хотелось написать «существует», но помнится, что век XIX-й был наполнен полемикой, в которой общественными деятелями, богословами, философами задавался недоуменный вопрос: христианство ли у нас в России или православие? Конечно, можно сделать вид – самая удобная форма неприятия, – что подобной полемики исторически вообще не существовало, а значит и недоумения не существовало тоже. Здесь ничего не поделаешь: психологическую установку никакими фактами не проймёшь. К примеру: известно же мнение людей, ушибленных юдофобией, что Холокоста вообще не существовало во время Второй мировой войны, а если и были шесть миллионов уничтоженных евреев, то это опять же миф, раздутый самими же евреями, чтобы искусственно привлечь к себе внимание. И это – об истории всего лишь 70-летней давности, когда живы ещё очевидцы! Приходится недоумевать, чего здесь больше: зоологической ненависти не почве навязчивого психоза или холодного цинизма, чтобы так глумиться над миллионами погибших. Что ж удивляться после этого, когда по нашей проблеме предлагается миф о «древлем благочестии», о «святой Руси».

Многие ныне склонны смотреть на весь дооктябрьский период (до 1917 года) как на время благодатное и благолепное. Но нам известен спор между славянофилами и т.н. западниками. Первые чуть ли не молились на всё русское. Экскурс к тому спору был бы интересным и поучительным, но мы бы отвлеклись от основной темы данной книги. Вспомнили же по той лишь причине, что сами славянофилы, будучи людьми нравственно честными, в лице своих ведущих представителей вынуждены были писать этюды с натуры: «Купец торговал потому, что была на то милость начальства; обыватель ходил по улице, спал после обеда в силу начальнического позволения; приказный пил водку, женился, плодил детей, брал взятки по милости начальнического снисхождения. Воздухом дышал потому, что начальство, снисходя к слабости нашей, отпускало в атмосферу достаточное количество кислорода. Рыба плавала в воде, птицы пели в лесу, потому что так разрешено было начальством… Военные люди как представители дисциплины и подчинения, имели первенствующее значение, считались годными для всех родов службы. Гусарский полковник заседал в Синоде в качестве обер-прокурора (Синод – главный орган управления Православной Церкви – А.Б.). Зато полковой священник, подчинённый обер-священнику, был служивый в рясе, независимый от архиерея» («Национальный вопрос…»).

Написано, как видим, в духе ерничества, но ерничество часто было формой говорения правды. Памятуя засилие коммунистического режима, вспомним более современное: «Прошла зима, пришло и лето,– спасибо партии за это». Но вот славянофил Конст. Аксаков ерничать, естественно, не мог, когда писал в своей записке о внутреннем состоянии России, представленной в 1855 году Государю Александру II и напечатанной позднее в «Руси»: «Современное состояние России представляет внутренний разлад, прикрываемый бессовестной ложью… При потере взаимной искренности и доверенности, всё обняла ложь, везде обман. Правительство не может при всей своей неограниченности добиться правды и честности; без свободы общественного мнения это и невозможно. Все лгут друг другу, видят это, продолжают лгать и неизвестно, до чего дойдут. Всеобщее развращение или ослабление нравственных начал в обществе дошло до огромных размеров… Исключений немного. Это сделалось уже не личным грехом, а общественным, здесь является безнравственность самого положения общественного, целого внутреннего устройства. Всё зло происходит главнейшим образом от угнетательной системы нашего правительства, угнетательной относительно свободы жизни, свободы мнения, свободы нравственной, ибо на свободу политическую и притязаний в России нет. Гнёт всякого мнения, всякого проявления мысли дошёл до того, что иные представители власти государственной запрещают изъявлять мнение даже благоприятное правительству. К чему же ведёт такая система?– к полному безучастию, к полному уничтожению всякого человеческого чувства в человеке… Впереди же этот деспотизм угрожает или совершенным расслаблением и падением России, на радость врагов её, или же искажением русских начал в самом народе, который, не находя свободы нравственной, захочет, наконец, свободы политической, прибегнет к революции и оставит свой истинный путь» («Национальный вопрос…»).

Нет пророка в своём отечестве; как видим, ещё в середине XIX-го века были слышны тревожные ноты по поводу вполне возможной братоубийственной грозы, – а ведь не было ещё ни народничества, ни социалистов, не говоря уж о революционерах. К таким неуслышанным пророкам относится и Владимир Соловьёв, который вернулся к нашей исторической памяти вместе с другими достойными именами, преданными забвению коммунистическим режимом. Но, как оказалось, вернулся, чтобы снова уйти, ибо на какое-то время его читали, как читали вместе с ним и Николая Бердяева,– ну и что? Классическая русская леность дает о себе знать, и наработанное ими не стало нашей подлинной духовной ценностью,¬ – зато вперёд снова выпячивается нетерпимость, национальное чванство. Вот и Вл. Соловьёв писал тоже Государю, но уже Николаю II, по поводу губительной для России внутренней политики по отношению к религиозному инакомыслию: гонения и преследования неправославных христиан доходили до краёв чаши терпения. Вл. Соловьёв приводил историческую параллель, предостерегая императора о прямой опасности, если подобное будет и в России: «Во Франции Людовик XIV, отменив закон о веротерпимости, систематическим преследованием принудил гугенотов к выселению. Цель была достигнута, вероисповедное единство восстановлено вполне. Но скоро Французская революция показала, как пригодились бы нравственные и умеренные протестанты против неистовых якобинцев. Изгнали «еретиков» и воспитали безбожников; изгнали заблуждающихся верноподданных и получили цареубийц. Не гугеноты, а сыны добрых католиков, избавленные от всякой еретической заразы, разрушили во Франции монархию и подкопали церковь» (Вл. Соловьёв, собр. соч. в 12 томах, т.2, стр. 452-456).
Справедливости ради нужно признать, что к здравому смыслу прислушивались плохо и в те времена. Россия попала в кровавую мясорубку революционного передела не потому, что «бесы» Достоевского замутили её душу, душу невинной невесты. Церковь уже давно изменила своему Жениху, и как говорил тот же Соловьёв, которого никак не назовёшь нехристианином, «признавая себя единственным христианским народом и государством, а всех прочих считая «погаными нехристями», наши предки, сами не подозревая того, отреклись от самой сущности христианства» («Национальный вопрос…»). И там же: «Этот строй имел религиозную основу, но вся религия сводилась здесь исключительно к правоверию и обрядовому благочестию, которые ни на кого никаких нравственных обязанностей не налагали. Эта формальная религиозность могла случайно соединяться в том или другом лице с добродетелью и святостью, но столь же удобно мирилась с крайним злодейством».

Может быть, мы и опережаем запланированный ход рассуждений, но делаем это сознательно: важно в самом начале показать, что явление в России, не совсем правомочно называемое «протестантизмом», – это явление, органично обусловленное веками накапливавшегося общественного состояния, религиозный фактор которого играл важную роль. Если бы всё было идиллическим, если бы действительно реальным было то, что так муссируется ныне под понятием «Святая Русь», то можно было бы религиозное инакомыслие считать чем-то вроде вражеского десанта, заброшенного «оттуда» к нам, в нашу безмятежную богонравную жизнь. Тогда и нынешних протестантов, потомков тех «сектантов», можно было бы называть инородцами, пришедшими кто знает откуда. Но они – наши, их предки – вчерашние крепостные, разночинцы, князья и графы – свои, русские. И единственно, о чём хотелось бы просить вначале: смотреть на них именно так, ибо кровь и русский язык, быт и привязанность к неласковой Родине, – всё это в них наше, нравится нам это или нет.

Гражданский мир сейчас ещё более хрупок по сравнению со временем дореволюционным. Силы, посягающие на этот хрупкий мир, столь агрессивны, что оставаться в безразличии – «моя хата с краю» – просто нечестно и непорядочно. На всех нас со всех сторон с утра до позднего вечера всевозможные СМИ изощряются в подаче только отрицательных факторов, причём оные как бы даже смакуются: пожары, взрывы, аварии, насилия, теракты,– и наше невосприятие всего этого настолько притупилось, что вид крови, изуродованных тел и душ нас уже не содрогают. Дети и внуки вырастают на насилии и крови, и общество становится бесчувственным к боли ближнего. На этом фоне людей уже не возмущают различные провокационные инсинуации, направленные против тех, кто в христианских понятиях чем-то отличается от общей массы. Подходя честно к этому, их наоборот надо бы уважать хотя бы уж потому, что они избрали сознательно путь своего убеждения. Ведь исповедующие Христа, по наставлению Апостолов, являются детьми Божьими. Но вот вспомнилось у Н.Лескова едкое и саркастическое, сказанное в адрес одного из персонажей: «…до Христа дочитался…». Для России и поныне важно только одно: чтобы был как все. Мы ещё будем об этом говорить, но невозможно не проиллюстрировать этот посыл одним из фрагментов российского законодательства царского времени: «За совращение из православного в иное христианское (курсив мой – А.Б.) вероисповедание виновный приговаривается к лишению всех особенных, лично и по состоянию присвоенных, прав и преимуществ…»; «…и ссылке на каторжную работу на время от шести до восьми лет» (соответственно 178 и 187 статьи Свода Законов Российской Империи, том 15).

Интересно, кого при прочтении хотя бы этой малой части безнравственного законодательства «христианской» России возмутит хотя бы в незначительной мере? Ведь речь шла не об изуверах, не о террористах, не о насильниках, а о христианах, что ясно видно по букве самого Закона. Ладно: то было время полной забитости и бесправия, о чём мы читали в признании славянофила. Но почему ныне гражданское общество позволяет себя одурачивать широкомасштабной пропагандой на государственном уровне, когда запросто проходят самые дикие по меркам цивилизованного мышления наветы на верующих-христиан, но не православных? Ведь фактор психологического воздействия СМИ действует безотказно: любое слово, напечатанное и тиражированное или сказанное перед телеобъективом, воспринимается совсем иначе, чем то же слово, брошенное кем-то на улице. В какой-то секте сын дошёл до истощения обязательными постами; в той секте дочь ушла из дома, потому что их «гуру» требовал отрешения от здешнего мира; эти распродали квартиры, порвав со своими семьями, и уехали в Минусинск к Виссариону строить очередной «город солнца». Но снимем шторы с глаз и посмотрим: разве подобных крайностей мы не наблюдаем в рамках православного мышления? Разве психозы и шизофрения не встречают нас на подходах к тому или иному православному храму в лице несчастных больных людей? Если быть справедливым и не пользоваться порочным методом двойных стандартов, то долго не придётся ходить в поисках сюжетов для съёмок какого-нибудь телерепортажа вроде православных катакомбников из-под Пензы.

Сектанты, или протестанты в частности, стали вроде кукол для битья в Японии. Вроде мелочь и несерьёзно для взрослых, а ведь поди ж ты – психологически помогает: отвёл на них душу и, как модно сейчас говорить, сбросил адреналин. Трудно сказать, в какой степени в стране восходящего солнца это помогает снимать социальную напряжённость и помогает ли вообще, но в России сброс негатива на различного рода «протестантов» приводит только к усилению фобии на религиозной почве. Причём, если бы это охватило общество внезапно, как говорится – окатило с головы до ног, то мы вынуждены были бы обратиться к психиатрам, ибо фобия – это вообще-то психоз, в данном случае коллективный, гражданский. Но опасность здесь заключается более в том, что неприязненное отношение прививается постепенно, как некогда г-н Нуартье из «Графа Монте Кристо» по малым дозам приучал себя к яду. Но если оный господин в конечном результате именно благодаря этому выжил, то общественное нечувствование яда затаённой ксенофобии - насторожённости и агрессивности ко всему, что не похоже на всех – даст отравляющие плоды. Уже сейчас порой диву даешься: грамотные люди под воздействием всей этой безответственной повседневной дезинформации проявляют себя при случайном разговоре так агрессивно, что самое лучшее в подобной ситуации – это благоразумно промолчать.

Промолчать можно в частном случае, и в этом есть мудрость. Но молчание может быть и преступным, когда понимаешь, что дело имеешь с более сложным явлением – с социальной психологией, которая трудно внемлет благоразумию, но моментально агрессивно реагирует при сигнале «ату-ату». Поневоле вспомнишь, к каким смутам и погромам подобное приводило в нашей стране. И совсем не актёрской патетикой веет от пушкинских слов: «Не дай Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

«Эвон, куда загнул», – скажет кто-нибудь. И в самом деле: тут российский рубль продолжает падать, вот уж двадцать лет страна живёт в смутном времени, целое поколение молодёжи разучилось работать из-за отсутствия работы, теракты то тут, то там, – а тут кто-то распускает интеллигентские сопли по поводу тех, кто «не в нашего Бога верует». Ну, может и в нашего, да не по-нашему, а потому нечего им давать воли. Вот и Патриарх Алексий постоянно говорил про наши «канонические территории», а уж он-то поди знал, о чём говорил.

Бог ему судья, Патриарху всея Руси, – у него ведь ни детей, ни внуков нет. А у нас и те, и другие есть, и видеть своими глазами, как безумная толпа (а толпа всегда безумна) будет бежать по их телам, ища воображаемых виновников социальных бед, – да не приведи Господи.

Как по классической формулировке о ружье, которое на то и ружьё, чтобы когда-то в роковой час выстрелить и поразить как раз невиновного, так и в нагнетании гражданского отчуждения и противостояния всегда должна быть трагическая развязка, оборачивающаяся слишком многими жертвами. И продолжают упражняться в борзописании всякие рясоносцы, кликушествуя на грамотном вузовском языке по поводу пусть хоть и христианского, но всё же неправославного образа мышления. Причём, сменилась лишь стилистика выражений мысли, а дух остался тот же. Вот патриарх Иоаким давал в своё время советы царю Петру Алексеевичу: «…да никако же они, государи, попустят кому христианом православным в своей державе с еретиками иноверцами, с латины, лютеры, калвины, безбожными татарами… общения в содружестве творити, но яко врагов Божиих и ругателей церковных, тех удалятися; да повелевают царским своим указом, отнюдь бы иноверцы… обычаев своих иностранных на прелесть христианом не вносили бы, и сие бы им запретить под казнию накрепко» (А.Ф.Замалеев, Е.А.Овчинникова, «Еретики и ортодоксы», Л., 1991).

Вот так: не по-нашему веруешь – предать казни. При этом часто использовалось иезуитское словоблудие: «Мы за крест и молитву не жжём и не пытаем, – жжём за то, что не повинуются святой церкви». (Вл. Соловьев, «Национальный вопрос…).

Но вернемся к нашему диакону. Наверное, ему очень импонирует опричнина, потому что его не устраивает никто, начиная от сатанистов (здесь мы с ним согласны) и кончая своими же православными, но не очень похожими на него самого. Известно, что эмблемой опричников была оскаленная собачья пасть и метла; первая должная была олицетворять цепное рвение бдить и не пущать, а вторая – вестимо – выметать неугодных. Знаменательно, что зоркий взгляд нашего опричника ставит всех в один ряд: что оккультистов с их антихристианским духом, что т.н. протестантов, - то есть христиан, исповедующих Веру Христову по всем членам Апостольского Символа Веры.

Автор книжки, адресованной протестантам, до этого написал ещё одну: об оккультизме в православии,– и мы ему за это благодарны. Это не ерничество, это действительно так. То, о чём мы знали, но деликатно молчали (ведь со своим уставом в чужой монастырь не пойдешь?), – об этом поведал нам с гораздо большими подробностями сам диакон. Поведал честно о том, что в православии много не только нехристианского, но и антихристианского, призвав установить жёсткую цензуру хотя бы в православных печатных изданиях, дабы туда ничто нечистое не вошло. Мы разделяем тревогу автора, но сильно сомневаемся в успехе предполагаемых мер: дело зашло слишком далеко. Но не нам чистить эти авгиевы конюшни. И всё же вопрос: если в православии так много антихристианского, то какой смысл так рьяно лягать тех христиан, у которых при всех их недостатках оккультизма замечено не было. Правда, Андрей Валентинович что-то заметил в харизматах, но ему, осведомленному в научной методологии, не следовало бы из частного случая делать общие выводы, – ведь рассуждает он о протестантах вообще.

Имеются в виду две его книги – «Оккультизм в православии» и «Протестантам о православии», которые мы и будем обсуждать. При этом постоянно поневоле помнится крыловское: «чем кумушек считать- трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться?» Но, как известно, мишенькин совет так попусту и пропал. И наш совет пропадёт, мы это знаем; ибо ему вряд ли внемлют те, кто так много сил положили в борьбе с протестантизмом. Неужели сказать себе, что зря положили?– да ни за что!
И снова в бой, и первым врагом, попавшим под «святой» обстрел диакона, оказался светлой памяти православный протоиерей Александр Мень. По мнению воинствующего Кураева, этот редкого ума человек плох потому, что не оказался опричником и не оборачивался с оскаленной пастью ко всем тем, кто в поисках духовного пути не сразу могли найти верную дорогу к порогу Отчему. Эти люди достойны скорее сострадания и постепенной мягкой коррекции, ибо надо помнить то время: доступ ко всему религиозному оказался свободным, и на бывших советских людей нахлынуло такое море информации, христианской и псевдохристианской, что разобраться во всем этом было весьма трудно. Сказывались и привычные стереотипы; для кого-то христианство представлялось чем-то архаичным, примитивным, по крайней мере недостаточным, а вот новые «духовные» практики – они и поданы-то необычным языком: чем больше таинственного, тем вернее. Автор данной книги сам часто встречался в те годы с такими людьми на самых различных публичных обсуждениях; бедные люди, они не знали, что это «новое» – хорошо забытое старое, но поданное на современном лексиконе. Конечно, благодушествовать здесь не приходится, потому что гремучая смесь чего-то от христианства, чего-то от прямо нехристианского давала о себе знать и сказывалась на психике. Опытному глазу это видно, – когда человек попадает в состояние, которое у психиатров называется «пограничной зоной», т.е. он вроде бы ещё и не их пациент, но его уже «заносит».

Так вот Александр Мень в силу своей пастырской и интеллигентской тактичности не торопился таковых рвать и метать, предавая их геене огненной. Известно ведь, что не бывает только белого и чёрного, и в своих поисках вчерашние советские граждане, отдавшие свои симпатии оккультизму и эзотерике, выглядели немощно, только слова были пёстрые. Будучи пастырем от Бога, А. Мень не мог таковых отталкивать напрочь; он хотел отыскать хоть какое-то связующее звено, чтобы найти общий язык, – и ведь поди ж ты, оказался в первых рядах оккультистов, ибо с него и начал свой ортодоксальный наезд смиренный Кураев. Следуя подобным меркам, ему бы надо было и ап. Павла обвинить в потворстве оккультизму. Известно ведь, что в древних Афинах каких только религиозных извращений не было, а он в ареопаге своё выступление перед тамошними философами начал так: «Афиняне! По всему вижу я, что вы как бы особенно набожны; ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: «Неведомому богу» (Новый завет, Деяния Апостолов гл.17). Это что же он – потрафил языческому оккультизму? Захотелось понравиться, купить доверие? Такой ценой! Туда бы нашего диакона, он бы научил апостола верности ортодоксии. Но ап.Павел и прот. А.Мень как люди просвещённые искали возможные точки соприкосновения для взаимопонимания с аудиторией. Не зачлось Меню и то, что он в советское время помог тысячам людей найти путь к Богу. По Кураеву, может быть всё это и было хорошо, да вот не проявил себя православным сектантом, не отверг накорню нечаянные заблуждения, – значит ему же хуже. Вот нынешний миссионер, первую любовь свою посвятивший кафедре «научного атеизма» и «заваливавший» на зачётах студентов своими «научными» вопросами, все эти вчерашние комсомольцы и члены КПСС, в первых рядах радеющие сегодня за православие, – куда до них Александру Меню?

Но всё же внимание диакона обращено больше к протестантам: он где-то встаёт в праведную позу, где-то мягко журит, приглашая в свою ограду: «в памяти нынешних русских протестантов нет опыта принуждения и контроля над их совестью со стороны православной церкви. Переход из гонимой общины в господствующую религию всегда нравственно непригляден. Сегодня этот камень совести с протестантов снят». Кого возмутит этой елейный тон? Всё по-отечески мягко: ребята, вы прощены, я снимаю камень с вашей совести за то, что вы и ваши предки были гонимы, имели когда-то «опыт принуждения и контроля» над совестью со стороны православной церкви; словом, кому должен, всех прощаю. А что, почему бы кошке и не поиграться с мышкой? Мы не к месту шутим? Но серьёзное вернее всего воспринимается через шутку.

В виду того, что данная книга не предполагает отвлекаться надолго на сопутствующие вопросы, скажем всё же, что в России понятие «протестантизм» чисто условное, символическое. Это слово порождено западной Реформацией, и означает оно, если говорить проще и короче, несогласие с практикой католической Церкви. Если подходить научно, то в России слово «протестантизм» внедрено искусственно. Еще в 1895 году руководитель евангельского движения И.С. Проханов писал одному петербургскому протестантскому священнику (из иностранных подданных): «Мы никак не можем отрицать нашей разницы с западноевропейским протестантизмом. Наше различие с ним явилось весьма естественно как продукт того, что мы, участники Евангельского движения в России, никогда не брали за образец для себя «протестантизм» Западной Европы». (Александр Булгаков, «Святая» инквизиция в России до 1917 года», М., 2001). Это письмо, надо полагать, не родилось без всяких причин. Видимо, уже в то время российских христиан задевало то, что в нашей стране всегда отказывали своим гражданам в самобытности. До Реформации на Западе наших инакомыслящих всё время пеняли влиянием «латинян», после – «лютеровой ересью», сейчас – американской экспансией. Никто не станет отрицать, что изолированного мирка даже в России никогда не получалось; всегда были какие-то контакты. Но надо же хоть немного уважать свою Родину, чтобы признать наконец, что россияне не такие уж и забитые и беспринципные, что достаточно кому-нибудь из заграницы поманить пальчиком, и мы уже продались со всеми своими потрохами. Если вчитываться в отечественную историю, то мы увидим, что мысль общественная никогда не спала, она всегда напряжённо работала в лице своих неравнодушных сограждан. До сих пор непонятно, как могут т.н. «патриоты» настолько плохо думать о России, чтобы любое инаковое мнение, переходящее в движение в гражданском обществе, относить только к козням «из-за бугра».

Но почему тогда всё-таки «протестантизм», если учесть, что сами верующие себя так не называли? Это слово навязано извне. Сделано это скорее всего из психологических соображений: уж очень хорошо в народе прививается какая-нибудь кличка, навык отторгать от себя просто потому, что незнакомое слово несет в себе неизвестность, вызывает настороженность. Реформации в России не было, ну и не надо, – зато есть кличка, и когда батюшки с амвона или экрана ТВ всякого инославного христианина называют протестантом, то слово незнакомое ¬– а значит настораживающее – заведомо настраивает на неприятие.
Впрочем, справедливости ради следует сказать, что эта кличка не очень-то и употреблялась в России. Были другие: «штундисты», «сектанты», «баптисты»; причем под каждое слово, как под знак «икс», каждый подставлять мог, что угодно. В недавнее советское время бывали случаи какого-либо насилия, изуверства со смертельным исходом, – помнящие то время помнят и традиционную реакцию: «это всё баптисты». И неудивительно: пропаганда того атеистического времени воспитывала в людях ксенофобию к верующим. А помогала в этом внедрённая кличка.

Известный специалист по религиозным верованиям в России писал в своём докладе Съезду в 1902 году: «Вам, вероятно, известно всем хорошо, что сектантство – явление далеко не новое в русской жизни; оно в своей истории насчитвает уже более девяти веков» (А. Булгаков, «Святая» инквизиция…»). Мы цитировали В.Д Бонч-Бруевича; в конце XIX-го века, когда для его научной работы условия были неблагоприятные, он собрал и обработал обширный материал по старообрядчеству и сектантству. Чего стоят только его «Звенья», этот девятитомник, который сам автор по скромности назвал всего лишь сборником. Стригольники, жидовствующие, богомилы, малеванцы, молокане, ильинцы, бегуны, пашковцы, штундисты, прыгуны, шалапуты, иоанниты, «новый Израиль», духоборы, толстовцы, баптисты, евангелисты – одно перечисление заняло бы страницу. Так что этот учёный отдавал себе отчёт, когда говорил о девяти веках религиозной оппозиции, – ровно столько, сколько православие официально «прописано» на Руси. Привели же упомянутую цитату для того, чтобы обратить внимание на историческую реальность: инакомыслие было ровесником государственной религии на Руси, и если кто-то об этом не знает, то от этого суть дела не изменится.

Но каковы истоки религиозной оппозиции в нашей стране?– «…Прежде, чем Великий Пётр подверг церковную власть внешнему государственному подчинению, сама эта церковная власть уже допустила в себе противохристианский дух гордости, деспотизма и насилия и тем подвергла сомнению своё право на независимое существование» (Вл. Соловьев, собр. соч. в 15 томах, т. 3, стр. 229). Хотя в данной цитате прослеживается более политическая тема, но в ней же и подтверждает мысль, что Церковь досинодального периода, т.е. до реформ Петра I, давно уже забыла слова Христа «царство Моё не от мира сего», которым она по предназначению своему и должна была следовать. Может быть, вся эта разноликая оппозиция на Руси и обретала порой весьма причудливые формы, но одно она знала: то, что официально считалось христианством, вряд ли таковым являлось.

Но ещё было фактическое рабство, крепостное право, которое освящала и оправдывала государственная религия – православная Церковь. Это было настолько очевидно, что не приходилось даже оспаривать; правда, почему-то ныне об этом упоминать не принято. Но прислушаемся к потрясающим словам простых людей, которых православные миссионеры, наподобие нашему диакону, «с любовью» снова попытались заманить в свою ограду: «Мы не желаем идти за вами; …вы с вашим Христом меняли людей на собак, а мы с нашим Христом желаем быть свободными» (Всеподданнейшие Отчёты, СПб.– Пг., за 1898 год). Когда же рабство было отменено, то это было подобно прорванной плотине: «Сдерживаемый крепостным правом,– писал епископ Алексий,– в своих духовных правах, народ, почуяв свободу, с жадностью ищет удовлетворения прежде всего своих духовных интересов. Он осознал себя как личность, почувствовал прелесть духовной жизни… Это был поворотный пункт в духовной жизни народа» («Святая» инквизиция в России…», стр. 107). «Как на Западе перевод Библии на новые языки внёс новые элементы в жизни народов и породил разные религиозные течения… так нет ничего удивительного, что перевод Библии на русский язык расшевелил пробужденное уже народное сознание…» (Ясевич–Бородаевская В.И., Борьба за веру, СПб., 1912, стр. 19-20). «Освобождение народа от крепостного гнёта и пробуждение народного самосознания в сфере религиозной этики нарушило и в этой области вековечный сон: и здесь, вместо того, чтобы проникнуть вглубь вопроса, анализировать новое явление, и, став лицом к лицу с ним, призвать свою совесть к ответу,– на что не хватило ни мужества, ни порядочности,– стали обвинять немцев-баптистов…» (там же, стр. 23).

Со второй половины XIX-го века страшилкой не только для безграмотного люда, но и для людей белой кости было слово «штунда», «штундисты». Опять слово непонятное и настораживающее своей непонятностью. Удивляться этому феномену народной психологии не приходится. Разве до сих пор всем понятно слово «баптист»? В конце 70-х годов (прошлого уже века) автору этой книги доверительно говорил соискатель кандидатской степени с кафедры атеизма университета г. Горького (ныне – Нижний Новгород): «Знаешь, я ведь только недавно узнал, что значит «баптист». А я-то думал – «баб тискать». Человек был без пяти минут кандидатом наук, но всё же успел узнать, что слово-то это совсем не таит в себе ничего плохого: «баптистус» – крещение в воде по вере через погружение. Иоанн Креститель – с оригинального перевода – Иоанн Баптист.

Так что «штунда», так настораживающая в своё время соотечественников, не более чем перевод с немецкого «час». Немцы-колонисты, жившие на Украине, собирались в домашней обстановке на «час» для чтения Библии, размышления о прочитанном и молитв. Кто не читал Новый Завет, тот не знает, что ещё во времена апостольские существовало понятие «домашних церквей», ибо само слово «церковь» на греческом означает «собрание». Так что было совершенно нормальным, когда христиане ещё при апостолах имели по домам эти собрания, домашние церкви. Это объясняется нормальной христианской жизнью: образно говоря, если у человека организм здоров, то он вкушает пищу не только раз в воскресенье. Плохо, если человек своё христианство видит только в посещении храма, да и то как придётся.

Наши прадеды не удовлетворялись лишь посещением храмовых служб, которые были к тому же полицейски обязательными (мы ещё об этом скажем); они уже не могли понимать церковно-славянского языка. Да и язык ритуала может быть и говорил что-то Гоголю Н.В., написавшему «Размышление на божественную литургию», но он был грамотным и позволял себе роскошь досконально разобраться а антиминсах, трикириях, лжицах, орарях. Но что могли понять простолюдины, которые день-деньской были озабочены добычей хлеба насущного? Да и почему в церкви должно быть обязательно что-то непонятно? Ведь по христианскому пониманию Церковь – продолжение дела Христова. Но жаловался ли кто на Иисуса, что он изъяснялся «не по-нашенски»? Спаситель говорил просто и доходчиво, но простота Его была в силе Духа. Так что если уже к данному времени россияне охладевали ко храмам и туда всё менее притекали, как писали в своих рапортах тогдашние благочинные, то это скорее была проблема господствующей церкви. А люди XIX-го века – у них души живые, и им была нужна духовная пища, их одним Причастием не окормишь. По примеру немцев они стали собираться по домам и читать Евангелие, которое к тому времени уже можно было приобрести,– для этого постаралось Российское Библейское Общество.

Вот и весь «протестантизм» неправославных христиан. Собственно, никто не собирался демонстративно противопоставлять себя православию. Более того, прадеды наивно полагали поначалу, что, собираясь по дома для чтения Евангелия, совместных песнопений и молитв, они никак этим не могут помешать сложившемуся православному укладу, продолжая посещать, хотя и реже обычного, храмы. Но вскоре с этой наивностью пришлось проститься, ибо это оказалось «политикой». «Отчаянные усилия Церкви не допустить перевод Библии на русский язык объясняются её страхом перед возможностью того, что народ повернёт Библию против Церкви» («Святая» инквизиция в России…»). По велению времени Библия всё же была переведена; тогда усилия Православия были направлены на то, чтобы её не читали.
Так что кличкой «протестант» причислять инославных христиан, по всегдашней привычке, лишь к козням «из-за бугра» – равносильно тому, как если бы мы сейчас стали утверждать, что и православие-то явление импортированное. Ведь по политическим соображениям Византия в своё время очень хотела расширить своё влияние на Русь, что, собственно, и получилось: ведь тот факт, что целых шесть веков в России митрополитами были по преимуществу греки, и русской православной Церкви не давали иметь своего русского патриарха,– этот факт сам за себя говорит о многом. Неужели мы будем утверждать, будто православная Церковь в России – следствие злокозненных расчётов иностранцев?


* * * * *

Без этой вступительной главы не обойтись было никак. Можно было бы сразу начать отчёт о нашем христианском уповании,– но от лица кого мы повели бы речь? Есть ли у нас национальные корни, или мы – всего лишь карикатура на русских, нарисованная заезжими иностранцами? И вообще как-то странно: православные критики т.н. сектантства, вроде диакона-миссионера, страждущего единого построения Руси с равнением на хоругви, ради чего он и устраивает школу молодого бойца (простите, протестанта), обучая его основам православия,– так вот подобные критики, любящие всякое религиозное инакомыслие русских объяснять лишь злокозненными поползновениями иностранцев, сами почему-то не чураются тесного сотрудничества с оными. Они истинно православные, но почему-то предпочитают иметь валюту неотечественную и желательно в большом количестве; ездят исключительно на иномарках; чтобы повысить своё скудное благосостояние, через подставные фирмы привозят из-за «бугра» вино, табак, окорочка и пр. «гуманитарку» для получения прибыли от продажи;– словом, здесь связь с иностранцами очень даже приятна.

Вот, к примеру, коммерческая деятельность Костромской епархии, которая решила зарабатывать на минеральной воде, названной впоследствии «Святой источник», которую, вероятно, многие из нас и пьют. «В 1992 г. Проектом заинтересовался калифорнийский бизнесмен Джон Кинг, занимавшийся ранее производством пластмасс. В оффшорной зоне Кипра зарегистрирована компания «Saint Springs Water LTD», которой сегодня принадлежат права на торговую марку «Святой источник»… Для доставки продукции компании в офисы и на дом было создано ООО «Посейдон Трейдинг»… По официальной информации, иностранные инвестиции в предприятия «Святого источника» составили 20 (двадцать) млн. долларов… известно также, что в предприятия, добывающие и реализующие костромскую минеральную воду, вкладывал деньги частный американский фонд «США–Россия» (TUSRIF), финансировавшийся конгрессом США… Сегодня проектами фонда в России управляет его дочерняя компания «Delta Capital Management». Учредителями всего этого блага были «Костромская епархия и костромской Богоявленско-Анастасиин женский монастырь… Если американцы инвестировали в акционерное общество деньги, то епархия – благосклонность местных властей, недвижимость, транспорт, разнообразные льготы и т.д.… Как мы писали выше, в общей сложности за шесть лет предприятия «Святого источника» перечислили на нужды Костромской епархии около 1,5 млн. долл.… В 1997 г. Госналогслужба провела проверку, в ходе которой выяснилось, что в 1997 г. Епархиальный завод выпустил минеральной воды на общую сумму около 30 млрд. руб. (5,2 млн. долл.). При этом официальный адрес льгот – Костромская епархия – получила из этой суммы около 5%. 3 млрд. руб. (520 тыс. долл.) составили производственные затраты, а большая часть суммы – 25 млрд. руб. (более 4,3 млн. долл.) – была перечислена компании «Saint Springs Water LTD» в качестве оплаты торговой марки. По-видимому, после этой проверки налоговые льготы для предприятий «Святого источника» были отменены. Руководитель Госналогслужбы Александр Починок рассказывал о визите к нему «архиепископа Коломенского» (по-видимому, имелся в виду митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий (Поярков)), в ходе которого тот безуспешно пытался настоять на возвращении «Святому источнику» налоговых льгот» (РГГУ, Экономическая деятельность Русской православной церкви и её теневая составляющая, М., 2000, стр.162-171).

Просим извинения у читателя за эту информацию, но чтобы не быть голословным, надо же как-то аргументировать. Так вот: стоит лишь заговорить о «протестантских» христианах, искони живших в России, как сразу же всеми тёмными красками тот же диакон мажет мизантропические портреты,– так что неправославный русский христианин выглядит если не врагом России, то по крайней мере недругом. Вот образчик его плача по заблудшим овцам дома российского: «…А то и просто вдруг взорвёт внутренний мир острое ощущение того, что по своей родной стране ты теперь ходишь как чужой и на её вековые святыни смотришь холодным взглядом даже не иностранца, а – недруга…» («Протестантам о православии»). Диакон хорошо знаком с методами воздействия на массы. Так ныне в различных телешоу демонстрируются балаганные пошлости, а фонозапись передает дружный придурковатый хохот публики. На самом деле это просто заготовленная звукозапись, но все продумано не зря: чтобы к этому стадному, животному хохоту присоединились и те, кто сидит перед телеэкраном; и присоединяются, ибо раз там хохочут, значит – смешно, а если не засмеёшься, то может быть у тебя с юмором что-то не в порядке, и что подумают сидящие рядом. Так формируется «попса», и в этом же духе звучит приведённая цитата Кураева: неправославный – значит недруг. А при определенном срыве толпы с тобой и расправятся соответственно. Вот такой смиренный лик нашего диакона.

Жил человек на своей земле, трудился для блага Родины («кинутый» ныне ею вместе с подавляющим большинством других таких же сограждан – без компенсаций за многолетний труд, без социальных гарантий, без защиты от произвола работодателей); когда надо было, воевал за Родину, не прячась за спину однополчан; радовался завоёванному миру на своей земле; благодарил Бога за солнечный день и за звездную ночь, за шелест молодых листьев березы и за «холщовый её сарафан», наслаждался шуршанием осеннего золота под ногами, с удовольствием вдыхал русский мороз,– словом, любил Родину, как умел:
«Слишком я любил на этом свете
Все, что душу облекает в плоть;
Мир осинам, что, раскинув ветви,
Загляделись в розовую водь».
И понимал он, что СЛИШКОМ всё это Божье творение любить невозможно,– можно только недостаточно любить. У человека этого еще была и душа, по природе – как говорят – христианка; она тянулась к единому для всех Создателю, и Он ей открылся через дела Своего мироздания и благодаря Евангелию. И это было нормально, и дружили при «Советах» православные с неправославными, сознавая, что один у них Христос и один враг – воинствующее государственное безбожие. Дружили, порой дискутируя друг с другом по вопросам общей Веры, но не допускали из-за этого вражды, ибо понимали: грех им враждовать, во-первых, потому, что они дети одного Отца, а во-вторых, линия фронта каждый день напоминала, что атеистическая сила сразу воспользуется их неразумием. Даже «отец» диакон пишет об этом: «В конце концов – вокруг совершенно атеистическая страна, и если однажды среди миллионов атеистов я встречу протестанта, то я скорее обрадуюсь этой встрече: все-таки близкая душа… Так что могу засвидетельствовать: в православных семинариях кануна «перестройки» нас не учили видеть в протестантах или католиках неких врагов; атмосфера богословских школ была однозначно экуменическая».

Пришли иные времена. Пал атеистический режим, и христиане, православные вместе с неправославными, обрели свободу совести в широком смысле этого слова. Жить бы да радоваться в совместном необъятном труде: надо было поднимать духовную российскую целину. И порадовались было, и экуменически послужили людям во славу Божию в совместных публичных встречах с вузовской и не только с вузовской аудиторией. И вопросы, вопросы, вопросы… Автор данной книги до сих пор хранит в своём архиве эти многочисленные вопросы, написанные здесь же в зале, – серьёзные и беспомощные, скептические и наивные. Сколько было духовного труда впереди, труда общего, ибо невозможно было в исковерканном обществе разделить: это твоё, а это моё. Проблемы были общие, и боли были общие, и их разрешить и одолеть можно было только совместными усилиями.

Но что случилось? Почему священники и диаконы уже в славный юбилей стали избегать прежнего общения, причем даже как-то прятаться от запланированных и обговоренных заранее совместных встреч с той или иной аудиторией? Выяснилось: они бы и не против, но есть такое «мнение» сверху от священноначалия – поменьше общения с протестантами. К 88-му году все больше звучало фанфар в честь православия: праздновался тысячелетие крещения на Руси. И пришло то искушение, которое так верно срабатывает: головокружение от успехов, хотя успехов-то еще и не было, но было всеобщее внимание и всеобщая обласканность. Не помогло ни поучение Отцов Церкви, ни «крохотки» святоотеческих наставлений о пагубе превозношения над братом своим,– а уж с какой охотой все это цитируется по памяти со смиренным видом. Чего стоит только излюбленное «стяжи дух мирен и спасёшь вокруг себя тысячи». А тут еще и самая заурядная зависть: те сермяжные протестанты, у которых не было за плечами ни богословских академий, ни глубочайшей проникновенности храмового песнопения,– те верующие, возлюбившие Господа благодаря Евангелию, собирали слушателей куда больше. Да, в православные храмы народ тоже нахлынул, но то, что бездумно, стадно, в силу лишь национальной традиции,– то не надёжно. Уж куда до революции Россия, казалось, вся была сплошь православной, а ведь рушили храмы свои же православные, да не просто рушили, но со сладострастием, художественно. И священников расстреливали и гноили в лагерях вчерашние православные,– это было следствием того, что была обязательность в силу рождения быть православным, которая с веками спрессовалась в ненависть.
Кроме того выяснилось сразу же после первых лет посткоммунистической свободы, что людей воцерковлённых «в осадке» оказывалось гораздо меньше, чем когда на Крещение собираются тысячи за «святой» водой. Для того, чтобы раздуть какую-нибудь истерическую кампанию, народу православного, пожалуй, наберётся достаточно, но ведь Церковь – это не от кампании до кампании. Так было, когда устраивались протесты против показа на ТВ фильма «Последнее искушение Христа», где опять сказалась совковость: хоть и не смотрели и не знаем сути фильма, но – против, потому что сигнал дали «батюшки». Несмотря на то, что фильм вовсе не про евангельского Христа, а про Христа внутри каждого христианина, – но ведь православному священноначалию в этих «акциях» важно было совсем другое: продемонстрировать, что оно одно вправе быть цензором, решать, что можно или нельзя, что оно претендует на власть. Так сказать, проба сил, и то ли ещё будет.

Так вот, видя преимущественный интерес к многочисленным евангелизационным собраниям неправославных христиан, где к людям Слово Божие обращалось на родном и понятном русском языке, причём в образных и доходчивых формах, самое лучшее, что могли в такой ситуации предпринять функционеры от РПЦ – это шельмование. И лучшим козырем в этой нечестной игре опять была «иностранщина». «К протестантам едут иностранцы, это за их деньги устраиваются крупномасштабные евангелизационные мероприятия. А наши храмы бедные, и возможности наши не сравнятся с их возможностями. Не дайте святую веру православную на поругание, опомнитесь!» В арсенале были и акции протеста, и просто хулиганские выходки, но самым тяжёлым орудием были СМИ. К этому времени подоспел инцидент с «Аум сенрикё»,– и пожалуйста новый аргумент: «тоталитарные секты», под которые очень удобно, при нашей любви обо всем судить огулом, подводить кого угодно. Но дело даже и не в собственно «тоталитарных сектах» (формулировка странная и непонятная даже для правоведов, ведь все признаки тоталитаризма есть прежде всего в РПЦ); здесь главное – новый психологический жупел, чтобы пугать и настораживать им, настраивая население, мало склонное разбираться в чём-либо конкретно.

Такие вот «протестанты». Так уж нас всех «посчитали», но, по большому счёту, обидного в этом слове мы не видим. В основном нам в вину вменяют сотрудничество и иностранцами. Мы, видите ли, не сами по себе, у русских ума не хватило бы думать самостоятельно о духовных вопросах вне рамок «исторической и традиционной» конфессии. Если ты - русский, значит – должен быть православным.

Здесь следует дать попутное пояснение. Общины неправославных христиан после падения атеистического режима были просто нищими. Если в православных храмах одна проданная свечка приносит до 6000% (шесть тысяч) прибыли, то в т.н. протестантских молитвенных домах,– об этом мало кто знает,– ни за что не платится. Хор поёт бесплатно, которым также бесплатно руководит регент. Там приплачивали лишь пресвитеру (по православным понятиям – священнику), который в подавляющем большинстве не был освобождён от необходимости работать на гражданской работе. Сейчас это звучит невероятно и неправдоподобно, но это так, и автор данной книги готов подтвердить это где угодно. За счёт чего же функционировала община? Расходы были немалые: это и земельная рента, и всевозможные налоги, при коммунистах просто грабительские, и оплата за коммуникации, и пр., и пр. Общины жили за счёт добровольных пожертвований самих прихожан. Не было даже т.н. «десятины», т.е. десятой части от дохода конкретного члена общины, всё было делом совести. И на христианской совести общины содержались весь двадцатый век: каждое богослужение совершался добровольный сбор на нужды общины. Говорят, на Украине по рядам обходили с подносом, и срабатывал психологический фактор: ведь неудобно не положить, всё на виду. Не знаем точно, как это происходило у соседей, но знаем хорошо, что в России сбор, как правило, совершался с помощью закрытых ёмкостей: особо сшитых мешочков или ящичков с прорезью, чтобы жертва верующего была тайной и спокойной,– сколько положил, никто не видит, а если у тебя достаток небольшой, то можешь положить и малую лепту.
Шиковать не приходилось, расход соразмеряли с приходом.
Когда же пришло время возможностей выйти из закрытой и изолированной коммунистами общины в открытый мир и нести гражданскому обществу предлагаемый Христом мир Божий, то здесь на помощь пришли иностранцы – не скроем – с материальной помощью. Да и откуда было взять денег на аренду, скажем, спортивного зала на несколько тысяч мест, на оплату его персонала и пр.? Не надо забывать, что предложение шло навстречу спросу, т.е. духовная потребность была в обществе велика, а куда было приглашать людей, чтобы помочь им понять слова Христа и Апостолов – в тесные и душные молитвенные дома, где и со своими-то бывали кислородные обмороки? Не было бы востребованности, никто и не пошёл бы на неведомое доселе – устраивать евангелизационные богослужения.

Так грех ли в том, что наши христиане приняли помощь из-за рубежа? Причём, мало кто знает, что приезжавшие иностранцы не сорили деньгами направо и налево. В вопросах денежных они были до такой степени придирчивы, что требовали отчётности не хуже налоговой службы. Но – напоминаем – деньги вкладывались в конкретное дело: аренда помещения, места в гостиницах и пр. сопутствующие расходы. Пусть нормальный россиянин, хоть даже и русский, честно скажет: хуже ли это той «гуманитарки» с вином и табаком, продав которую (а это делалось не один год), РПЦ получила миллиарды? Мы даже не вникаем в то, куда пошли эти немыслимые тогда для нас деньги; мы просто задаёмся вопросом: так ли уж не пахнут деньги? Или безбожные деньги Богу угодны, даже если на них и отремонтируют храмы? Что характерно: общество не возмутилось этим грехом в РПЦ. Но помощь из-за границы своим единоверцам, вложенную ради помощи духовно нуждающимся людям,– и помощь эта была не напрасна,– помощь, предложенную т.н. протестантам следует осудить. Оно и вестимо: без духовной пищи как-нибудь обойдёмся, но на водку руки не поднимай. Поднял руку на водку и табак, задал по этому поводу вопрос Синоду московский священник о. Глеб Якунин: святые отцы, где же деньги от продажи всей этой «гуманитарки», которую вы получали так много и которая проходила через границу без пошлин (ведь «гуманитарка» же!)? Результат известный: Якунина подвергли церковному наказанию как какого-нибудь еретика или раскольника. И поделом: нечего вносить смуту в стройную шеренгу благочестивых митрополитов.

Необходимо сказать ещё об одном факторе, неотъемлемо присущем протестантизму: это прозелитизм; он в природе всего протестантского мира. Слово греческое, а по-нашему сказать, так это когда кто-то обращается в иное вероучение или в новую веру вообще. Такое было ещё в античное время, когда многие из разуверившихся в ценностях греко-римского мира обращались в иудаизм, ибо при всей консервативности последнего им были пронесены в веках и сохранены вера в единого Бога, да будет благословенно Его имя, и соответственные этому этические ценности.

Прозелитизм может осуществляться как пассивно, так и активно. Пассивно – это когда человек сам, к примеру, идя по улице, услышал незнакомое пение в каком-то здании и узнал, что в нём проходят богослужения; вход всегда свободный, и после нескольких посещений вчерашний православный стал, допустим, методистом (весьма примерное, кстати, протестантское течение). Может и по-другому: баптист был приглашён друзьями в православный храм, и там он убедился, что для него вернее быть православным, – это тоже прозелитизм. Когда случается, как во втором случае, то естественно это приветствуется православной церковью; за это, кстати, до революции успешных миссионеров награждали церковными орденами,– может быть, мы скоро будем поздравлять за это и диакона Кураева. Если же происходит наоборот, то это ужасно плохо. Но ещё хуже – дальше некуда – это когда прозелитизм активный. Здесь бедное православное сердце просто не в силах молчать, и на всю Россию слышится стон: «Что же это такое?– на улицах приглашают, раздают открытки с указанием адреса и времени их собраний; они готовы посещать на дому однажды приходивших, чтобы пополнить число их общин!»

Конечно, любое дело можно делать по-разному. Можно на улицах хватать людей за полы и бесцеремонно лезть им в души. Можно так же беспардонно напрашиваться на посещение дома. К сожалению, бывает и такое, но огрехи бываю во всяком деле. А, собственно, не то же ли происходило, когда мы по утрам в субботу видели благостный лик митрополита Кирилла, успех которого в том, что он избрал заведомо беспроигрышный жанр монолога. При своих финансовых возможностях он мог хотя бы ради разнообразия приглашать грамотного (но не подставного) оппонента, чтобы было честно и диалогично. Но гр-н Гундяев знал, что для него это невыгодно, и мы имеем в виду вовсе не деньги. Оставим это, хотя его беседы по ТВ – разве не вторжение в миллионы квартир сразу? Но ведь никто никого не заставляет смотреть и слушать его, достаточно нажать другую кнопку пульта. Это правда; но тогда правда и то, что ведь и вас на улице никто не схватит за шиворот и не потащит за ближайший угол, где в каком-нибудь городском зале проходит евангелизация. Вы можете даже не останавливаться и не отвечать на приглашение,– ваше право. И двери квартир можете не открывать.

И всё же вопрос с прозелитизмом более серьёзен, чем пригласительные открытки, предлагаемые прохожим на улицах. Мы понимаем, что ссылка на Евангелие для православного россиянина не служит веским аргументом, и всё же сошлёмся именно на слова Христа и обратим внимание читателя, что как раз в основополагающем документе христианина дана установка на прозелитизм, т.е. на обращение людей к Богу; разумеется, без насилия. Вот случай, рассказанный евангелистом Марком, когда Иисус исцелил безнадёжного по своему состоянию человека; исцелённый хочет идти за своим Исцелителем, «но Иисус не дозволил ему, а сказал: иди домой к своим и расскажи им, что сотворил с тобой Господь и как помиловал тебя. И пошёл и начал проповедовать в Десятиградии, что сотворил с ним Иисус» (5:19). Так и всякий, исцелённый духовно, в благодарности своей Богу не ограничивается только тем, что об этом знают лишь его домашние, но рассказывает – проповедует – другим.
Евангельское повествование всегда поучительно, всегда – руководство к действию. Поэтому оно чего-то и стоит,– иначе превратилось бы в милый рассказ в пасторальном стиле, хотя и с коротким трагическим эпизодом распятия. Вот известная притча о том, как некий богатый человек по какому-то случаю устроил ужин и пригласил на него друзей, но те под различными предлогами не пришли. Причины отказы были формальны, судя по тексту - надуманны, но насильно мил не будешь, а ужин-то готов. Тогда хозяин велел своему слуге: «Пойди скорее по улицам и переулкам города и приведи сюда нищих, увечных, хромых и слепых. И сказал раб: господин! исполнено, как приказал ты, и ещё есть место. Господин сказал рабу: пойди по дорогам и изгородям и убеди (курсив мой – А.Б.) придти, чтобы наполнился дом мой» (Лук. 14).

По всем правилам экзегетики притча эта о том, что и поныне Господь зовёт к Себе, и если «друзья» отказались придти, что евангельскиё призыв обращён не только к ним. Текст достаточно убедительно говорит, что господин вовсе не сидел в своих покоях, ожидая, что кто-то может быть и заглянет к его накрытому столу. Более того, мы обратили внимание на слово «убеди»; это уже активное действие. Конечно, никто никого насильно не затаскивал на пир, но убеждать – убеждали. В этом и заключается активный прозелитизм, и если спорить с этим – пусть спорят со Христом. Ведь весь смысл в том и актуальность в том, что людей приглашают на те или другие богослужения не потому, что потом их, наивных и обманутых, будут как-то эксплуатировать; их приглашают - по заповеди Христа - потому, чтобы человек воспользовался может быть последним шансом воссоединиться с Богом, ибо жизнь так скоротечна, что, по большому счёту, никогда не знаешь, когда ты предстанешь перед Ним: в мафусаиловом ли возрасте или в юные годы. Обратили ли вы внимание, как «помолодели» кладбища в том смысле, что под крестами-то всё больше и больше молодых? Таковы реалии. Ответили ли они на приглашение Господина, или приглашения на улицах им в своё время казались посягательством на их свободу?

Да в конце концов, что же тогда значат последние слова Спасителя «идите, научите»? В этом духе и апостолы говорили: «Как призывать Того, в Кого не уверовали? Как веровать в Того, о Ком не слышали? Как слышать без проповедующего?» (Римл. 10:14). Диакон-«миссионер», наставляющий протестантов на путь православия, пишет: «Не священники приводят людей в православные храмы. Священники уже встречают их в храме». Кто должен исполнять миссию «убеждать и приводить», об этом диакон не сказал, но в другом месте признался: «А то, что мы плохо пользуемся этими возможностями (миссионерскими – А.Б.) – это грех наш, но не православия».

Постоянно чувствуется какая-то раздвоенность: это грех наш, но не православия. Отец-диакон, так вы православный? Кто несёт на себе грех, закрывшись в храме и поджидая приходящего? Православие? Да, «это грех наш, но не православия». Раздвоенность у Кураева постоянная: если то, что православные не идут с Благой Вестью к людям на улицах и площадях, согласно притчи,– это грех, по признанию диакона, то и протестанты, которые приглашают на евангелизационные собрания (богослужения), тоже делают грех. Впрочем, противоречий у диакона в его писаниях достаточно много, и мы по ходу обратим на них внимание. К вопросу православной бесплодности и пассивности уместно процитировать дореволюционного священника (1914 год), которого, кстати, цитировал и наш смиренный диакон: «Знаете,– говорят,– здесь немножко пахнет западом…» Здесь пахнет западом?! Западом!? Так это «запад» говорит, что благовествование – необходимая обязанность наша, что при отсутствии настоящей постановки церковного проповедничества у нас заглохнет религиозная жизнь в народе?.. Так это, спрашиваю, «запад»?– никогда не забывайте, что с тех пор, как царь-колокол упал и перестал звонить, он обратился в простую историческую древность-диковинку…».

Но всё же – об иностранцах и им помощи. Да, российскому уху и глазу претило многое из нравов и обычаев «заграницы». Скажем честно: нам самим не нравилось то, какими методами пользовались приезжие проповедники, их манера говорить, стоять с Библией в руках перед многочисленными слушателями, их приёмы воздействия. Многих из наших верующих это просто коробило. Да и что эти иностранцы могли привезти в Россию? Понятно: свою культуру, свой стиль мышления, своё прагматическое отношение к евангелизации как к мероприятию. Да и саму евангелизацию они у себя превратили фактически в индустрию, в производство. Они были убеждены там в Европе, а по преимуществу в Америке, что в России действительно край дикий, без понятий о духовных ценностях. И нам было обидно, что мы, выстрадавшие Христову Веру в жестоких условиях государственного атеизма, в его повседневных насмешках, пренебрежениях, третированиях, когда любой захудалый начальник мог тебя просто уволить с работы, придравшись к чему угодно из-за твоих христианских убеждений, когда всесильные парторги могли тебе, хотя ты и беспартийный, устроить разное с публичным унижением, и «никаких контактов с теми, с кем ты работаешь» (?!),– после всего этого мы вынуждены были слушать иностранцев, будто мы сами не имели что сказать своему народу.
Каково было видеть, как зарубежные гастролёры несли «пургу» духовно голодной многочисленной аудитории тогда, когда мы в сто раз лучше и на родном, без перевода, понятийном языке рассказали бы своим соотечественникам о Христе, о том, что Он даёт ныне, предлагает здесь и сейчас всякому, кто нуждается в духовной опоре. А приходилось слышать постоянно повторяемое из уст почти всех этих заезжих проповедников как надоедливый припев, когда они хотели вызвать у слушателей симпатии: «У меня была прекрасная жена; у меня были прекрасные дети; у меня была прекрасная работа; у меня было прекрасное ранчо (авто и пр. и пр.). Но чего-то мне не хватало». Ему не хватало, оказывается, Бога, и он Его наконец находил. Но русский слушатель, слушая его, думал своё: «Мне бы твои проблемы». Или: рисуя перспективу приблизиться к Богу, иной проповедник, ища земные подобия, вопрошал: «Это как президент; ну скажите, кто из вас не мечтал хоть однажды пожать руку своему президенту?». Странно это было нашим людям: ни при генсеках, ни при нынешних президентах такого желания что-то никто не обнаруживал. Можно вспомнить попутно многое. Вот этакий проповедник (никак не ниже уровня доктора богословия, чьё имя на растяжках красовалось по городу), засунув глубоко руки в карманы, призывал собравшихся повторять за ним слова молитвы (оказавшейся типичным трафаретом, на ведавшим тонкостей человеческой души). А иной так вообще использовал «подсадных уток»: до евангелизации определённое число местных верующих было уведомлено, что тогда, когда он, знаменитый евангелист, начнёт в конце своей проповеди призывать людей выйти вперёд для обращения к Богу, то они, «подсадные утки», должны первые выходить и этим потянуть за собой других. Это приём испытанный, и гастролёры знали тонкость психологии, но было ли это честно и чисто, и какова была цена подобным «обращениям»? То, что стадно, импульсивно, сиюминутно,– не надёжно хоть в протестантизме, хоть в православии.

И всё же, памятуя, что всегда есть соблазн в рассуждениях и выводах с грязной водой выплеснуть и ребёнка, подумаем лучше о другом: как бы там ни было, а всё же многие тысячи россиян в результате этих публичных евангелизаций нашли дорогу к Богу после длительного пути безбожия. Подумаем: после наступили годы затяжного экономического падения, психологического разочарования в демократических ценностях и усталости,– что было бы с теми же людьми, если бы у них не было в то время возможности обрести духовный стержень? Разве не деградировались многие, разве не потеряли себя, так и не откликнувшиеся тогда на зов Божий? Не всех устраивает, что эти многие тысячи не вошли в ограды православных храмов, а славят Иисуса в иных местах поклонения Ему? Но ведь только сектантский ум полагает, что Бога можно заставить быть в прокрустовом ложе только православия, только католицизма, только протестантизма. Непостижимого постичь нельзя, Его можно лишь духовно познавать,– и уж тем более никакая форма почитания Его не может претендовать на право «только мы правильно славим». Вы считаете, что православные хранят истину Божию? Слава Богу, храните её и славьте Его, и в своём православии вы правы. Но исторически оправданы и другие формы богопочитания. Когда-то из-за политических амбиций верующие западной части Римской империи считали себя кафоличными, всемирными, а восточные в свою очередь себя – ортодоксальными, правоверными, из-за чего, собственно, и совершилась в 1054 году великая схизма – раскол. По справедливости можно говорить об оформлении двух крупных сект, ибо – маленькая или большая – отделившаяся от некогда единого уже секта. Если такова историческая реальность, то почему же другим религиозным течениям следует отказывать в том, что формируется естественным образом?

Оговоримся: это не наша терминология; навязанным нам словом «секта» мы воспользовались здесь лишь для наглядности. Церковь – она одна; она может существовать в разных формах и в различной численности (к примеру, православная стоит на третьем месте после католической и протестантской), но главная суть остаётся везде: исповедание спасения во Христе Иисусе.

Александр Мень всё же был прав, когда говорил, что мы ещё неандертальцы духа. И проблема состоит вовсе не в том, кто правильно славит Бога, а кто – неправильно. Положа руку на сердце и не кривя душой, спросите себя: так ли уж занимает людей богословское обоснование, к примеру, догмата о пресуществлении, вернее – разные взгляды на него православных и неправославных христиан? Они скорее всего вообще не склонны думать об этом, как равно и о многом другом, касающемся вероисповедных вопросов. Основное их кредо – быть как все. В советское время – от пионеров через комсомол в партию – тоже как все, иначе будут неприятности. Сейчас – та же психология большевизма, психология рода, психология зоологическая, а стадный инстинкт сознательного подхода к христианству не предполагает. Есть, конечно, личности, которые Веру Христову для себя определяют именно личностно, но в общей народной массе дело обстоит наоборот. Надо признавать этот факт, если судить по совести.

В конечном счёте страдает дело, которое должно быть по сути своей общим. Вот группа неправославных христиан наладила добрые отношения с заключёнными одной из тюремных зон. Удалось найти общий язык, а ведь с зэками говорить очень даже непросто. Там много таких, что шапками их не закидаешь. И если установить всё-таки доверительные отношения, то этим никак нельзя пренебрегать. Но на очередную встречу эту же группу уже не пустило тюремное начальство: видите ли, епархия выразила недовольство. Она уже вроде обкома партии, а партия, как известно, была одна, другой даже не мыслилось. Приходится только сожалеть о близорукости этой новой «единой и направляющей», да больше ещё о тех людях, которым был нужен разговор по душам, а не предлагаемый обряд крещения как решение всех проблем. Хватило бы духовной работы и для православных священников, и для инославных пастырей.

Но возвращаемся к Кураеву. Его писательская лепта не к миру служит, а к раздору. «Эта внутренняя боль (иногда сознаваемая, иногда лишь заглушаемая) практически каждого русского протестанта. Самим фактом своей жизни в России он понуждается всё время возвращаться к оправданию своего отказа от православия». Не знаем, не знаем такого синдрома; может быть в ком-то и подсмотрел диакон комплекс неполноценности – всякое бывает, - но чтобы отвечать за «практически каждого русского протестанта», – это уж он перебрал явно. С его слов получается, что мы каждый день страдаем от того, что мы не православные. Да нет, будучи потомственным «протестантом», конкретно – евангелистом, автор данной книги ни в своей семье, ни в семьях других единоверцев что-то не ощущал страданий по православности. Другое дело – историческая память; да, она была и есть. А усиливающиеся тенденции утверждения тоталитарной религии в России снова и снова возобновляют в этой памяти страницы былого. Совсем недавно былого.

«БЫЛОЕ И ДУМЫ»

Перефразируя Пушкина, скажем, что в этой главе заговорят дела не столь уж давних дней, и преданья эти – вовсе не преданья старины глубокой, а всего лишь последних десятилетий перед великим изломом России 1917 года; и преданья эти - не сомнительного происхождения, а документальные факты, отражённые в Законах, Циркулярах, Предписаниях, судебных делах, свидетельствах очевидцев, в гражданском публицистическом пафосе тех лет. То, что в достойных подробностях уместилось бы во многих томах, нам придётся изложить всего лишь в этом очерке,– но кого заинтересует данная страница нашей истории, мы отсылаем хотя бы к книге, уже упомянутой нами (Александр Булгаков «Святая» инквизиция в России до 1917 года», М., 2001). Обратим внимание сразу на то, что за исключением какой-то доли процента все документы и авторы – православного происхождения, чтобы не подумал кто-то, что изложенные данные нами искусственно отфильтрованы.

У современного протестантизма в России есть своя история. Но у неё была и предыстория, и о ней следует сказать хотя бы в краткой форме. Для чего?– Для того, чтобы показать, что религиозное инакомыслие в нашей стране было всегда. Многое будет зависеть от того, какой мерой мы будем измерять т.н. сектантство на Руси: если чисто количественными категориями, то разве не известно, что подобное измерение всегда или почти всегда было обратно пропорционально качеству? Да и не Христос ли говорил: «Входите тесными вратами; потому что тесны врата и узок путь, ведущий в жизнь, и немногие находят их» (Матф. 7:13)? Справедливость этих слов подтверждается в науке, в политике, просто в народной жизни; тем более в таком тонком вопросе, как направленность к Богу. Широкие ворота и пространная дорога – это, по современному сказать, всегда путь наименьшего сопротивления, всегда конформизм, приспособленчество за отсутствием собственных принципов и наличием малодушия. Но путь к Богу, по духовной закономерности, всегда сопряжён с постоянной собранностью, бдительностью и трезвением ума и духа,– а это вовсе не для безвольных и надломленных, как в том уверял советских граждан государственный атеизм. Поэтому-то религиозное инакомыслие чаще всего массовым не было, - если, конечно, туда не вмешивались политические авнтюристы. И всё же слова об узких вратах и тесном пути отражают больше закономерность.

* * * * *

Вспомним слова В.Д. Бонч-Бруевича о том, «что сектантство – явление далеко не новое в русской жизни; оно в своей истории насчитывает уже более девяти веков». «Уже в 1004 году в Киеве появился монах Адриан, который хулил православную Церковь, её уставы, иерархию и иноков; а в 1125 году на юге России другой подобный еретик, Дмитр, отвергавший так же обрядность в Церкви» (Оболенский П., магистр богословия, Критический разбор вероисповедания русских сектантов-рационалистов, Казань, 1903, стр. 403). Уточним для ясности: слово «хулил» не обязательно означает «оскорблял». Но любое несогласие с православной Церковью выставлялась её служителями как хула; мы это ещё увидим ниже при обзоре религиозного российского законодательства.

Но первоначальной оппозицией православной религии на Руси, заимствованной из Византии, была оппозиция языческо-волхвистская. И это понятно: волхвы, жрецы дохристианской языческой Руси, не могли просто так уступить своё место. Язычество, собственно, так и не исчезло; оно причудливым образом переплелось с православными верованиями, так что кардинал Д’Эли в начале XV века весьма точно определил подлинное двоеверие: «русские в такой степени сблизили своё христианство с язычеством, что трудно было сказать, что преобладало в образовавшейся смеси: христианство ли, принявшее в себя языческие начала, или язычество, поглотившее христианское вероучение» (Замалеев А.Ф., Овчинникова Е.А., Еретики и ортодоксы, Л., 1991, стр. 18-19). Этому не станешь удивляться, если и доныне можно без труда обнаружить в православной среде массу языческих черт, как-то: суеверия, приметы, заклинания, заговоры, сглазы (поучительно и любопытно узнать обо всём этом из сборника «Русский народ: его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия», составленного М. Забылиным, М. 1880 год, репринтное воспроизведение М., 1992). Примеры оккультизма в православии можно читать и у Кураева, и его данными мы тоже воспользуемся. Возрождающееся неоязычество в современной России – это реальность, и она заявляет о себе востребованностью на книжных развалах, в предлагаемых гороскопах по ТВ. Но язычество на Руси, конечно, не рассматривается нами в едином контексте с девятью веками христианской оппозиции православию.

Духовное невежество – это прежде всего недостаток духовного света (как говорил богослов Сергий Булгаков, зло – это прежде всего недостаток добра). Мы говорим о принятии христианства на Руси, но правильнее было бы говорить о принятии православия,– ведь к тому времени византийское православие представляло собой далеко не апостольское христианство, и чтобы убедиться в этом, нужно просто внимательно прочитать Новый Завет. Так что можно понять Вл. Соловьева, когда он писал: «В московском государстве, как прежде и в Византии, религиозные и нравственные начала были совсем исключены из области политических и социальных отношений. В этой области на место вселенского христианского идеала явились чисто языческие понятия и чувства. Собственной нации и национальному государству было возвращено абсолютное значение. В московской России, вследствие крайнего невежества и разобщения с цивилизованным миром, этого рода реакция против христианского универсализма проявилась во всей своей силе. Признавая себя единственным христианским народом и государством, а всех прочих считая «погаными нехристями», наши предки, сами не подозревая того, отреклись от самой сущности христианства. Византийские греки, благодаря которым укоренилось на Москве это национальное самообожание, сделались сами его жертвой. Они так усердно возвеличивали значение московского государства как единственного защитника и покровителя правой веры и благочестивого закона, что у московских людей скоро появился вопрос: могли ли сами греки, потеряв преимущество христианского царства и порабощённые погаными, сохранить в себе чистоту веры и полноту благочестия? («Национальный вопрос…»).

Когда высвечивается такая картина, весьма не похожая на идиллическое представление о «древлем благочестии», то уже логически оправданно воспринимаются сведения, хотя и смутные, о христианском инакомыслии. Так хроника донесла до нас, что в XII веке при поддержке суздальского князя Андрея Боголюбского епископом был Фёдор. Какие ему «вины» приписывались, сейчас трудно сказать, но в Киеве он «по повелению митрополита Константина был жестоко казнён» («повеле ему язык урезати, яко злодею и еретику, и руку правую утяти, и очи ему выняти»,( « Еретики и ортодоксы», стр. 48). То, что казнили епископа Фёдора, как еретика, говорит о его серьёзных расхождениях с византийским православием на Руси.

К церковной оппозиции древнерусского периода следует отнести павликиан и богомилов. Первые получили своё название, надо полагать, из-за особенной приверженности к апостолу Павлу, высоко ценя послания последнего, где павликианам виделся социальный идеал раннехристианской жизни. Очевидно, их прельщала прежде всего простота во взаимоотношениях верующих апостольского века, что, уж конечно, не сходилось с тем образцом, который был завезён византийским православием. Мы имеем в виду прежде всего резкую разницу между клиром и прихожанами. Отсюда, естественно, отрицательное отношение к апостолу Петру. Почему? Чем Пётр прогневал павликиан? Видимо, был отчёт от обратного: раз в православной Церкви византийского образца так развита несправедливость, когда священники, «Божьи слуги», имеют все доступные земные блага, а простые прихожане сводят концы с концами, то виноват в этом апостол Пётр, ибо ему ведь было сказано: «Ты, Пётр, камень, и на сем камне Я создам Церковь». Экзегетически павликиане были наивны, и напрасно они грешили против Петра, но антагонизм между церковной верхушкой и низами был очевиден,– наверное, это и было питательной средой. Известно ещё, что павликиане высказывали сомнение относительно того ореола, которым была овеяна Мария, мать Спасителя; впору было говорить уже о четвертой ипостаси Бога, и тогда это уже была не Троица, а…

Богомилы, вполне возможно, происходили от болгарского попа Богумила. Если сведения о них достоверны, то они, в отличие от библейского взгляда, понимали мир дуалистически: миром правят два самостоятельных начала, добро и зло; добро – это Бог, сатана олицетворял зло. Естественно, всё земное – от сатаны, раз так много зла на земле. В силу этого, и Церковь, как её видели в явном противостоянии бедных и богатых, прихожан и иерархов,– тоже дело рук сатаны. Отсюда и отвержение священства как церковного института, и утверждение права каждого верующего обращаться к Богу без земных посредников. Следует прибавить к этому, что богомилы отрицали почитание икон, видя в этом идолопоклонство; отрицали, что во время Причастия хлеб и вино уже являются телом и кровью Христа.

Хотя стригольников относят к XIV веку, но отголоски их оппозиции можно встретить и раньше. «Златоструй», документ XII-XIII в.в. содержит нелицеприятное упоминание: «…вьси предатели быша и ненавидяще себе: епископ на епископа, поп на попа, диак на диака сами на ся и чернец на чернеця» («Еретики и ортодоксы», стр. 54). Пожалуй, главным пунктом их неприятия церковной практики была симония – поставление по мзде. На нашем современном языке это означает вот что: посвящение в сан и определение новопосвящённого на какое-либо место служения предварялось взяткой, т.е. сан и место – за мзду. Этот грех был стародавним, и именно такую практику позаимствовало русское православие из Византии . Ещё в описании первых шагов Церкви мы читаем (в Деяниях апостолов), как некий языческий волхв по имени Симон предлагал ап. Петру деньги в обмен на те духовные возможности, которыми Христос наделил Своих учеников. Как известно из Деяний, кощунственное пожелание Симона было резко Петром осуждено и наказано. Но на каждого последующего симона петров не наберёшься,– и со временем симония стала, по сути, церковной практикой. Даже когда в 1274 г. во Владимире собрались епископы русских княжеств для обсуждения симонии, то поднять руку на «поставление по мзде» не решились, а лишь умерили размер взятки.

Дьякон Карп, по ремеслу своему цирюльник (стригольник), казнённый в Новгороде за своё вольнодумство, считал: раз весь церковный клир поставляется по мзде, то нельзя при таком священстве ни креститься, ни исповедоваться, ни причащаться. Некоторые исследователи полагают, будто бы стригольники отвергали продолжающуюся жизнь человека после его земного бытия, но мы считаем, что такое мнение неверно; оно выводится из неправильного понимания слов самих стригольников (если их не исказили их противники): «Не достоин де над мёртвыми пети, ни поминати, ни службы творити, ни приноса за умершего приносити к церкви, ни пиров творити, ни милостыни давати за душу умершаго» («Еретики и ортодоксы», стр. 58). Исследователи – люди светские, они оказались в плену у православной практики, считавшей, что достаточно отслужить над покойным службу, справить поминки, раздать милостыню ради умершего,– и душа усопшего наверняка водворится в вечных обителях. Надо полагать, стригольники потому это отвергали, что Евангелие совсем иначе смотрит на этот важный момент бытия человека, и отпевание для них было бессмысленно потому, то человек сам должен в своей земной жизни определить своё отношение к Богу. Утверждают, будто в этом обряде отпевания сказывается любовь родных к умершему. Но уже стригольники видели в этом повод для безволия человека: к чему ему тревожиться и беспокоиться о своей душе, когда после его смерти родные заплатят за отпевание, и всё будет в порядке.

Так называемая ересь жидовствующих имеет много схожего со стригольниками. Почему – жидовствующие? Объяснение следует, вероятнее всего, из того, что на некоторых русских священников повлиял еврей Схария (Захария) сотоварищи. Но дело было, разумеется, не в еврействе, хотя ветхозаветно-иудейская заповедь «не сотвори себе кумира» была спроецирована на поклонения в православии иконам, крестам, мощам и пр. Правда, предпринималось неуклюжее пояснение, будто это лишь почитание, а не поклонение,– но повседневная практика говорила лучше слов.

Жидовствующие не боялись выступать против монашества как такового, считая, что это противно духу христианства,– ведь Христос учил жить именно в миру достойно Бога, что само по себе есть уже аскеза, ибо это весьма не просто, труднее, чем удалить себя от мира. Монашество, по их мнению, есть «самосмышление», «самоучение».
Мы плохо представляем себе древнерусскую общественную жизнь, и мы порой считаем то или иное религиозное оппозиционное настроение уделом всего лишь каких-то отдельных книжных людей. Это не так; Иосиф Волоцкий, о котором будет сказано несколько ниже, передаёт накал обстановки под влиянием жидовствующих: « Аще кто и не отступи в жидовство, то мнози научишася от них писаниа божественна укоряти и на торжищах и в домах о вере любопрение творяху и съмнение имяху. И толико бысть смущение в христианех, яковаже никогда же быша…» («Еретики и ортодоксы», стр. 72).

Почему ещё «жидовствующие»? Они предпочитали держаться библейского монотеизма, по Моисееву закону, вследствие чего церковное учение о Троице подвергали критике. Мы вряд ли сможем досконально узнать их понимание этого догмата. Поводов для их сомнений дал, как ни странно, Новый Завет, где относительно Троицы содержатся не всегда чёткие и определённые формулировки. А люди, представлявшие это движение, были грамотными и широко для того времени развитыми. Достаточно назвать хотя бы имя думного дьяка Фёдора Курицына, дипломата при Иване III (заживо сожжённого с некоторыми своими единомышленниками в клети).

Весьма значительно было противостояние «нестяжателей» и «осифлян» в конце XV-го века и позже. «Нестяжателей» представлял старец Сорской пустыни Нил, его противником был игумен Волоцкого монастыря Иосиф. Сразу же хотелось бы обратить внимание на время этого большого спора: на Западе начиналась Реформация, и по многим положениям русские «нестяжатели» имели сходство с антикатолическим движением, но наши пустынножители никаких контактов с тамошними вольнодумцами не имели.

Игумен Иосиф обнаружил в себе удивительные способности карьеризма: почувствовав стремление великого князя Василия III к самодержавству, он всю свою жизнь положил на «священное» обоснование абсолютной государевой власти. Но писать об этом подробно, равно как и о полемике Иосифа со своими оппонентами,– дело специальное. Мы же обратим внимание более на нестяжателей.

Нил Сорский был точно «мужем силы духовной»; считая, что в монастыре много мирского духа, он ушёл в скит. По мнению его и его учеников, храмовое богатство, украшение есть излишество и вред для Церкви, которая должна давать пример скромного жития особенно тогда, когда за церковной оградой так много бедных. Нестяжатели учили об «умной молитве», т.е. о молитве не заученной с чужих слов, а о работе собственного ума и духа, чтобы молитвенное предстояние перед Богом не было формальным. Они догадывались, что многочисленные предания, поучения и правила, накопившиеся за пятнадцать веков христианства, во многом противоречат друг другу и прежде всего - самому Евангелию; поэтому-то они и утверждали, что «писания бо многа, но не вся божественна суть».
Последователь Нила – Вассиан Патрикеев, человек образованный и широких взглядов, усилил акцент на секуляризацию монастырских земель, подчёркивая, что не по-христиански поступают монастыри, всё более стяжавшие себе земли с вотчинами и крестьянами. Существовала порочная практика «вклада по душе», когда вотчинники по завещанию отдавали свои земли со своими крестьянами монастырям для того, чтобы таким образом это «богоугодное» дело зачлось для их душ в мире ином. Чем не модификация так справедливо осуждённой индульгенции латинян? Монахи же, надо это помнить, были людьми предприимчивыми: землю и недвижимость отдавали в рост под большие проценты; когда же крестьяне окончательно подпали под неумолимость крепостного права, то смиренные иноки в предпринимательский оборот включали и людей.

При всём нашем осуждении католических индульгенций, за покупку которых можно было обрести себе отпущение грехов прошлых, нынешних и будущих (что собственно, и было той мерой, превысившей терпение людей), практика русской Церкви ненамного отставала от западной; скажем больше, индульгенция и поныне практикуется в нашей России,– только слова этого никто не употребляет, а суть остаётся той же, начиная от покупки свечей, без которых, видите ли, молитва не дойдёт. Одно и то же насилие можно сделать или грубо, что сразу вызовет неприязнь и отторжение, или методом внушения, в результате чего человек сам участвует в насилии над собой. Надо только представить себе, до какой степени работала внушаемость антихристианской мысли со стороны людей церковных, будто за село с живущими в нём тягловым людом, переданное после смерти владельца как вклад по душе, душа этого усопшего получит вечное блаженство в райских кущах. И богатели монастыри, и умножалось беззаконие с его несправедливостью. И какими же еретиками становились после нестяжатели, осуждавшие подобное стяжательство! Как же было оторвать от сердца столь любимое, когда сам Иосиф Волоцкий отлучил от Церкви вотчинника, пожелавшего передать монастырские владения, где Иосиф был игуменом, в другую вотчину под покровительство другого князя. Лишь забитость и неразвитость крестьян как основной массы русского населения, страдавших от непомерной эксплуатации, были тем тормозом, благодаря которому нестяжательские тенденции не привели к тому всенародному явлению, которое в это время бурлило в западных странах.

Немного времени прошло, как в Волоцком монастыре уморили Вассиана Патрикеевича, как уже Иван IV-й повелел допросить нового еретика – Матвея Башкина. Этот был близок к высшему московскому духовенству, которое его же и выдало. Башкина и его единомышленников пытали, в результате чего выяснилось, что еретики отвергали таинство Причастия, уклонялись от покаяния и исповеди, отрицали поклонение иконам, подвергали сомнению жития «святых», многоразличные предания, постановления Вселенских соборов. Подробно предыдущим «злым еретикам», эти выступали против закабаления крестьян, что объединило в желании усмирить новоявленных вольнодумцев как церковные, так и светские власти. Летом 1553 г. Максима Башкина сожгли в деревянной клетке.

Следом на оппозиционной авансцене появляется Феодосий Косой,– снова, обратим внимание, человек широких взглядов, образованный, ратовавший за свободное мышление. Ему вменяли в ересь, собственно, те же пункты обвинения, что и предшествующим «еретикам»; разве только ещё и то, что Феодосий чтил Христа как Спасителя, не признавая за Ним божественной сущности, ссылаясь на известную фразу апостола Павла: «Един Бог, един посредник между Богом и человеками, человек Христос Иисус» (1 Тим. 2:5). Феодосий ставил под сомнение церковное учение о поклонении матери Спасителя, поскольку в Новом Завете нет даже намёка на это. «В церквах же попы учат по книгам и уставам их человеческая преданиа и повелевают себе послушати…» («Еретики и ортодоксы», стр. 117).

Данная глава не имеет своей целью подробно описывать все оппозиционные по отношению к православию движения. Старообрядческое явление – это по сути внутриправославные разборки. Далее можно было бы продолжать о духоборах, молоканах и др., которым далеко не всегда и далеко не во всём удавалось вернуться в своей жизни к первохристианству,– да и возможно ли это вообще, памятуя, что в одну реку дважды войти невозможно? Одно было очевидно: все эти вольнодумцы поневоле исходили от обратного: они видели вопиющее противоречие церковной практики с простыми заветами первопроходцев христианства. Новый Завет всегда был камнем преткновения. Другое дело – много ли желающих находилось его читать? И не верно ли подметил князь Андрей Курбский, впавший в опалу при грозном Иоанне Васильевиче?– «Мы неискусны и учитися ленивы и вопрошати о неведомых горды и презорливы… Но простерты лежим, леностию и гнусностию погружены» («Еретики и ортодоксы», стр. 120). По Вл. Далю, «презорливый» – презирающий самодовольно всех. Разве и поныне это не напоминает нам наше русское свойство? «Неведомое», т.е. то, что нам неизвестно, мы и знать-то не стремимся. Кажется, у всех в сервантах или на книжных полках можно увидеть Новый Завет или Евангелие. Но читать его ленимся, найдя удобный предлог, будто там ничего не понятно. Убедить себя этой неправдой нам удаётся очень легко, и нам вполне хватает минимума: сходить на Крещение за «святой» водой да зайти в храм поставить свечку. «Когда гром слишком резко грянет, то натурально прибегаю к Богу»,– признавался ещё дед Щукарь.

* * * * *

Перейдём, однако, ко времени, когда формировалось христианское движение, названное православием протестантизмом; хотя сами основатели этого движения, как мы и уточняли, ещё тогда отвергали влияние западного протестантизма на самостоятельное проявление в русской религиозной жизни.

Всё же были удивительные сходства, которые и вводили в заблуждение государственную Церковь, считавшую данное явление происками с Запада: мы прежде всего имеем ввиду то, что катализатором народного религиозного движения как на Западе, так и в России был перевод Нового Завета на национальный язык соответствующей страны. «По этому вопросу хотелось бы привести историческую справку. При Александре I в 1812 году было основано Библейское Общество; в 1818 году уже были переведены на Русский язык четыре Евангелия. В 1822 году на русском языке была напечатана Псалтирь, разошедшаяся в течение двух лет в 100-тысячном тираже. Несмотря на сопротивление Аркачеева, адмирала Шишкова, архимандрита Фотия и других, после закрытия Библейского Общества переводы осуществлялись в порядке частной инициативы. Здесь подвизались профессор богословия Павский, архимандрит Макарий, другие профессоры» («Святая инквизиция…», стр. 102).

Для понимающих данный вопрос это прописная историческая правда,– но специалисты далеко не все,– поэтому поясним, что она заключалась в том, что русскому народу Евангелие на его языке стало доступно лишь во второй половине XIX-го века. Это покажется странным и маловероятным: а как же девять веков христианства на Руси? Лесков А.С., хорошо знавший православную жизнь, будучи сам православным и ни к каким сектантам не примыкавший, в письме Суворину А.С. от 9.10.1883 г. говорил: «У нас византизм, а не христианство…» (полн. собр. соч. в 11 томах, т. 11). Несколько позднее в письме тому же адресату от 11.3.1887 г.: «Вы даже не вникаете в сущность Веры, а защищаете православие…».

Не без основания священноначалие так препятствовало переводу Нового Завета, а когда оно всё же в переведённом виде было отпечатано, то по распоряжению Св. Синода этот тираж был сожжён на кирпичных заводах Санкт-Петербурга. Может ли такое быть?– Может, раз это было.

* * * * *

Мы часто вспоминаем знакомые слова «Святая Русь», «древлее благочестие» и не скрываем, что в данной книге они значатся под знаком сомнения. Известно, что легче всего впадать в крайности – такое уж общее свойство психологии: или петь безудержно дифирамбы в адрес прошлого, или видеть всё только в мрачных тонах. Но как быть нам, пытающимся осмыслить подлинную картину своей Родины? Сделать ли вид, что ничего несправедливого не было даже тогда, когда иные страницы её истории были пропитаны слезами и кровью наших прадедов?– а ведь это мы знаем по внутриобщинной памяти и семейной хронике. Впрочем, чего мы хотим? Что было, то было, а о прошлом у читателя ничего внутри не содрогнётся,– нынешнего насилия и беспредела хватает с лихвой . Мы просто показываем, каково было т.н. «древлее благочестие» в России, и какова была реакция оногона желание определённой части россиян жить по-христиански.

Чтобы не обвинили нас в том, что мы сгущаем краски, прислушаемся к тому, что говорили компетентные люди о духовном состоянии народа в конце XIX-го века. Вот соискатель академической степени священник Ф.Титов произносит актовую речь в духовной Академии: «Потребовалось бы много времени, для того, чтобы выяснить исторические обстоятельства и условия, благодаря которым русский народ в простой своей массе долго после принятия христианства оставался, а в некоторых местах даже и теперь ещё остаётся без точного, правильного и ясного знания своей веры. Но это – несомненная, хотя и прискорбная истина» («Святая инквизиция…», стр.22). Священника в его осторожных высказываниях понять можно, хотя спасибо ему и за это признание. Когда этот народ «в простой своей массе» захотел всё же узнать суть той самой «своей веры», то это желание церковные и светские власти нарекли сектантством со всеми нормативными воздействиями Закона, о котором мы скажем отдельной строкой. Причём, как и во все времена, особенно вникать в суть происходившего мало у кого было охоты; лишь немногие относились к широкомасштабному религиозному пробуждению с пониманием. Священник-миссионер М.Чельцов слушая какой-то доклад, где коренной причиной русского сектантства считались невежество и темнота народа, возразил: «Не темнота влечёт христиан в секты, а склонность к религиозному критицизму и, следовательно, относительная просвещённость. С другой стороны, не порочность, не нравственная дряблость, а искание людьми Христовой правды и жизни…» («Известия по С-Петербургской епархии», 1908, №6-7).

Журналист С.Мельгунов со свойственным ему гражданским неравнодушием писал: «Евангелие, порицавшее несправедливость и насилие в жизни, угнетение обездоленных и оскорбление слабых, учило о равенстве богатых и бедных, оно проповедовало свободу, а между тем церковь, вопреки христианскому учению, стала горячей и неуклонной защитницей существующего порядка – она оправдывала все происходившие насилия, к ним нередко она сама побуждала» (Мельгунов С., «Свобода веры в России», М.,1907, стр. 6-7). И далее: «А между тем, эту свободу проповедует то самое Евангелие, которое должны духовные пастыри разъяснять непонимающему народу. Народ скорее понял сам. Народ не хотел терпеть крепостного права, а русское духовенство никогда не восставало против него, считая, очевидно, что рабское подчинение одних людей другим соответствует евангельскому учению» (там же, стр. 18). И ещё: «Святейший Правительствующий Синод пятьдесят лет назад (в 1857 г. – А.Б.), накануне освобождения крестьян от крепостной зависимости в своих указах запрещал духовным пастырям говорить с амвона и даже частным путём «крестьянину, что он такой же человек, как и помещик, его брат во Христе, созданный по тому же образу Божию, запрещал пастырям заступничество за «мужика» в случае даже крайней бесчеловечности помещиков» (там же, стр. 19).

«Что такое было у нас в области веры до 17 апреля (Манифест о даровании начал веротерпимости от 17 апреля 1905 г. – А.Б.) – ум мрачится думать, да и на языке совестно формулировать. Стоял какой-то график вер, как стоят «графики поездов» на железнодорожных станциях… Сколько бы живой человек, какой-нибудь федосеевец ни говорил, что он «не православный», или литовец и белорус ни кричал, что он католик или униат,– делалась простая справка, как были «записаны» его родители, часто 30-40 лет назад и под давлением специальных «временных мер»,– и по справке этой писался «православным» человек, ни разу в православном храме не бывавший и, словом, вовсе не православный. Всё текло «по документам», ничего по живому состоянию души. И вот вступал человек на службу, по документу православный, в действительности никогда им не бывший. Начинались требования, чтобы он ходил на исповедь и к причастию в православный храм, крестил детей в православии, когда ни он, ни родители его никогда православными не были, а только родители или деды под влиянием застращивания какого-нибудь Собакевича 40-60 годов назад дали почти немое согласие на занос их в «православные вероисповедные росписи», или даже и согласия не давали, а только в страхе промолчали на вопрос, уже содержавший в себе и ответ: «так мы вас запишем в православные? Не опротестовываете?..» (Калинин Г.М., Реформы веротерпимости на пороге XX века и состояние государственной Церкви в России, Нижний Новгород, 1905, стр. 60-61).

При такой обязательности «быть всем, как все», т.е. православными, не станешь удивляться, когда в «Русском Вестнике» за 1884 г. профессор А.Воронов писал: «Важнейшие церковные обряды и церемонии, исполненные глубокого смысла и значения,– погребение, поминовение усопших, закладка дома, крещение, а также праздники, особенно храмовые, сопровождались обильными возлияниями Бахусу, сборищами и гульбищами у корчмы со всеми вытекающими отсюда безобразиями, ссорами, драками…, переходят в дома, и здесь являются причинами бесконечных неприятностей, отравляющих всю жизнь членов семейства».

Здесь мы, кажется, посягаем на святая святых русского народа; приходится быть особенно деликатным в этом вопросе, чтобы не оскорбить национальную гордость. Пусть уж лучше за нас скажет член Государственного Совета, сенатор, известный юрист по адвокатской практике А.Ф.Кони; вот выдержка из его доклада: «Достаточно припомнить следующие цифры. Из 83000000 ведер водки, потреблённой в 1907 году, 41000000 выпито посредством маленьких порций, так называемых «мерзавчиков», посредством «сороковок и соток». А.Ф.Кони подчёркивает в своём весьма пространном выступлении на эту тему, что 26000000 ведер водки потреблено ёмкостью одной двадцатой части ведра; следовательно, почти вся масса водки «вливается в народ маленькими порциями, т.е. такими, которые толкают на повторение, такими, которые можно выпить находу, такими, которые не требуют пребывания в каком-нибудь определённом месте (в смысле специальном, распивочном – А.Б.), выпивают без всякого корректива пищи» (Кони А.Ф., собр. соч. в 8 томах, т. 4, М., 1967, стр. 503). От себя мы позволим лишь арифметически прикинуть: если «ведром» считалось в то время 20-ти литровое ведро (поменьше было ведёрком), то в пересчёте на наши поллитровки этих бутылок было три млрд. триста двадцать млн. Если бы в докладе не повторялись шестизначные нули, мы не поверили бы и сами,– но они повторялись. Что это – «Святая Русь»? Может быть и «святая», если признать, что водка всегда была святыней,– только вот к какому образу жизни она вела?

«Исхитив простолюдина из рабства крепостной зависимости, реформы радикально поколебали нажитый склад его жизни, значительно повысили в его глазах его человеческое достоинство и вместе с тем пробудили некоторые потребности, не известные при крепостном режиме. Дух свободы и независимости личности, присущий этим реформам, невольно отразился в той или иной форме на многих сторонах жизни освобождённого народа, и не удивительно, что он обозначился и в религиозной жизни» («Святая инквизиция…», стр. 106). «Некоторыми потребностями» были и духовные поиски; причём, они оказались настолько сильными, что люди за это шли на немалые жертвы. В 1900 году миссионер Кальнев М. (ему придётся ещё уделить внимание) писал: «Штундистские общины существовали уже, как видно из всеподданнейших Отчётов обер-прокуроа Святейшего Синода за 1873-1886 г.г., в следующих губерниях: Волынской, Подольской, Екатеринославской, Таврической, Полтавской, Орловской, Бессарабской, Воронежской, Харьковской, Калужской, Пензенской, Рязанской, Нижегородской, Тамбовской, Оренбургской, Самарской, Саратовской, Смоленской, в земле Войска Донского и даже в Москве» («Миссионерское обозрение», М.,1900, апрель). К моменту выхода данного номера журнала география распространившегося евангельского движения была куда обширнее: «В августе 1891 года обер-прокурор Константин Петрович Победоносцев созвал в Москве большое совещание православных духовных деятелей из всех 41 епархий России, чтобы обсудить жгучий вопрос о сектантах, особенно о штундистах… На совещании было установлено, что из 41 епархий – 21 епархия были сильно заражены штундизмом, и что развитие его идёт с такой быстротой, что духовенство уже не в силах его задержать» (Шендеровский Л., Евангельские христиане, Торонто, 1980, стр.11). Картина даже при таком раскладе выглядит неполной; неясно, что надо понимать под словом «сильно заражены». Если другие епархии «несильно», то заражены или нет? Известно ведь, что беременной нельзя быть «чуть-чуть». Что же касается сетования на бессилие задержать «заразу», то тут можно лишь посочувствовать духовенству: просто сожжением Евангелия на кирпичных заводах её действительно так и не удалось искоренить.

Прочитав Отчёт Синода десятью годами раньше, в 1881, Вл.Соловьёв отозвался статьёй «О духовной власти в России»: «Явное бессилие духовной власти, отсутствие у неё общественного нравственного авторитета и общественного значения…, отчуждение духовенства от остального народа, и в самом духовенстве раздвоение между чёрным, начальствующим (чёрным–монашествующим – А.Б.), и белым, починённым, деспотизм высшего над низшим, вызывающий в этом последнем скрытое недоброжелательство и глухой протест, религиозное невежество и беспомощность православного народа, дающее простор бесчисленным сектам, равнодушие или же вражда к христианству в образованном обществе,– вот всем известное современное положение русской Церкви» (Соловьёв Вл., собр. соч., Брюссель, 1966, стр. 227). Философ умел понимать причины данного следствия, и, понимая это, говорил: «Разве не истинное искание правды Божьей, стремление усвоить и осуществить её порождает многочисленные секты в русском народе?» (там же, стр. 236). И конечно – дело привычное и знакомое в России,– решать общенациональную проблему лучше всего методом «запрещать и не пущать»: «И иерархия русской Церкви… стремясь принуждением возвратить к единству отпавших, произвела ещё большее разделение; пытаясь насилием утвердить свой верховный авторитет, подвергается опасности совсем его лишиться» (там же, стр. 229).

Собственно, с приходом советской власти всё это в точности и подтвердилось; только не знал Вл.Соловьёв при всей своей духовной и научной прозорливости, что дело будет ещё хуже: уже не об авторитете будет стоять вопрос, а о жизни этих иерархов. Насилие порождает насилие, но горький парадокс заключался в том, что уничтожали священство совсем не «сектанты», которых это священство ссылало на каторгу за их христианские убеждения, а «добрые католики», т.е. свои же православные (вспомним письмо Вл.Соловьёва Николаю II об исторических параллелях с истреблением религиозного инакомыслия во Франции времени Людовика XIV).

«Всегда там, где наступает духовное пробуждение… силы темноты выступают с решительной контратакой. Для верующих в России наступил период преследований и строгой репрессии, схожей с инквизицией. Церковь православная пошла по следам Церкви римско-католической в период средневековья» (Шендеровский Л., указ. соч., стр. 116). Резолюция упомянутого Совещания в Москве в 1891 г. гласила: «Всем сектантам должно быть воспрещено покидать место жительства. Все преступления против православной Церкви (в чём они заключались, мы увидим из законодательства – А.Б.) должны разбираться не в советских, а в духовных судах (западная инквизиция – это тоже духовные суды – А.Б.). Паспорта сектантов должны быть помечены особым образом, чтобы их нигде не принимали на работу, ни на жительство, пока жизнь в России не станет для них невыносимой. Дети их должны силой отбираться и воспитываться в православной вере» (там же, стр. 118). Репрессии шли по нарастающей, и в 1897 г. Съезд православных миссионеров вынес решение, по которому вышедших из православия можно было ссылать в Сибирь уже не через суд, а в соответствии с приговорами местных сходок. Иначе говоря, сельский самосуд объявлялся законной нормой. Станешь ли удивляться, как впоследствии священников расстреливали без суда и следствия? «Что посеет человек, то и пожнёт», и жатва посева священников стала для них кровавой, хотя сатанинские злодеяния совершались совсем не жертвами религиозных гонений, а своими же православными, хмельными от 17-го года. Но вернёмся к «сектантам».

«Эти злодеяния власти называли «стерилизацией» (?! – А.Б.), а попечение над ней было доверено православному духовенству, которое обвиняемых направляло в суд, предоставляя чаще всего фальшивых свидетелей, и подсудимых суд наказывал ссылкой на дальний Кавказ или в Сибирь. Выход из православной церкви считался актом беззакония, и поэтому еретики были лишены всех прав. Их браки считались бесправными и нелегальными; их дети тоже были нелегальными, не регистрированными и не получали метрических документов» (там же, стр. 117). Что такое быть без метрических документов можно представить без труда: в советское и постсоветское время без паспорта ни прописаться на жительство, ни устроиться на работу, ни зарегистрировать брак, ни поехать в другой город, ни…

«Уже в 1887 году министр юстиции граф Пален… сравнил преследования русских сектантов с преследованиями инквизиции» (Эллис Дж., Джонс Л., Другая революция. Российское евангелическое пробуждение, СПб., 1999, стр. 120). Граф ещё не знал, какой Закон выйдет в 1894 году,– что бы он сказал тогда? Впрочем, и слово «инквизиция» не передаёт точно суть происходившего; ведь в переводе оно обозначает «расследование»,– а какого же расследования можно было ожидать от сельского схода? «Ужасные вещи с ними делали. Его родной брат приказал мужикам привязать его за руки и за ноги, и к голому телу прикладывали горящие папиросы и требовали, чтобы он отрёкся от веры. Когда он потерял сознание и кричал, они отрезали верёвку от рук, он упал головой об землю, а жену пьяные мужики насильничали (а она беременна). С этого времени они оба заболели, и до сих пор с ними бывают припадки. Это было в августе 1896 года и повторилось 4 декабря того же года: обе руки и бороду зажали в железные тиски и горячим железом жгли (пекли) ему спину. Так что более 50 ран сделали ему на теле. Какие ужасы творятся на нашей Руси…» (Библиотека ГМИР, Приложение к «краткой записке» Евангельских христиан, поданной при прошении Ивана Кушнерова, Василия Долгополова, Василия Иванова, 8 января 1905 года).

Так «записка»-то подана заинтересованными людьми,– может сгустили краски? Но вот ещё «картинка», написанная членом-корреспондентом Императорского Юридического Общества: «Так, например, сектантов Киевской губернии Васильковского уезда с. Снегирёвки, Антоновки и др. зимой загоняли далеко в степи к глубоким оврагам для физического угнетения, надеясь по-видимому, что с разбитыми физически легче справляться, возвращая в лоно православия; выгоняли их на принудительные работы, заставляя с рассвета до глубоких сумерек голыми пригоршнями насыпать во время лютых морозов снег – женщин в подолы юбок, мужчин в подолы тулупов и переносить эту бессмысленную ношу на далёкое расстояние, где эти страдальцы должны были спускаться в овраги и там высыпать снег… И так с утра до вечера «работали» эти труженики Божии под наблюдением урядников, сотских и прочих мелких властей, тут вволю издевавшихся над беспомощными людьми. В сумерки, по возвращении в село, несчастных ставили в ряд у волости, на морозе, с приказанием вытягивать руки; двое стражников держали руки, один – голову, и начинали новые издевательства. Выносили водку и, зная, что сектанты её вовсе не пьют и не курят, старались насильно всунуть цигарку в рот и залить водки в глотку. Потешились вдоволь, водку выпивали сами стражники, разбивая пустые бутылки о головы сектантов. По ночам в окна сектантских домов сыпались груды камней, ломали двери, окна, врывались в хаты, разбирали печи и, избив хозяев, безобразники уходили, оставляя объятых ужасом малых ребят и взрослых в стуже. И под таким страхом приходилось жить ежечасно и ежеминутно! Наступала весна. Ревнители православия ловили на улицах сектантов и палками загоняли по шею в пруд по время половодья, держа их там подолгу и всячески издеваясь над ними. Летом же женщин гоняли босыми по колючему бурьяну, доколе ноги не покрывались потоками крови, насиловали безнаказанно женщин, насмерть забивали мужчин в холодных (всё это совершается в других местах с некоторыми вариациями и поныне). Право, дух захватывает, когда вспоминаешь об этих ужасах, которые можно лишь сравнить с временами инквизиции и пыток» (Ясевич-Бородаевская В.И., Борьба за веру, СПб, 1912, стр. 35-36).

Журналист Пругавин А.С. в своём очерке «Вне закона» в начале XX века писал: «К сожалению, размеры настоящего сообщения не позволяют нам привести даже самую краткую характеристику тех арестов, обысков, ссылок, изгнаний и заточений, которые предпринимались в течение последних двух десятилетий, так как напечатание подобной хроники потребовало бы целой объемной брошюры или книги» (Пругавин А.С., Вне закона, Штуттгард, 1903, стр. 78).

Ну, а Закон, законность в России? Уж конечно было же что-то, защищающее инославных христиан от произвола? Увы, произвол этот чинился по букве Уголовного Права, которое точнее следовало бы назвать бесправием. Мы лишь коротко скажем об этом, потому что это отдельная тема, а злоупотреблять вниманием читателя мы не должны. Законы, регулирующие религиозную жизнь людей, и поныне хранятся в Своде Законов Российской Империи; будем помнить, что разработчиками были чины Святейшего Синода во главе с его обер-прокурором. Кроме того, существовало множество нормативных Актов, Постановлений, с изуверской изощрённостью делающих жизнь инакомыслящих россиян тяжкой. Тексты статей Законов будем приводить в сокращении из-за тяжёлого столоначальнического языка тех времён; чтобы кто-либо не подумал, что мы действуем «методом выдёргивания», будем указывать точно, где находится текст данной статьи.

«Виновный… в поношении… Святых мощей…, за сие оскорбление святыни наказывается… срочной каторгой или ссылкой на поселение» (СЗРИ, т. 15, гл. 2, ст. 73). Мы понимаем: кощунствовать относительно религиозных чувств верующих нехорошо. Это нравственно осуждалось всегда. Но соизмерима ли степень наказания за столь «тяжкое» преступление? В ветхозаветно-иудейском законодательстве (см. Ветхий Завет) есть всем хорошо известный норматив, который истолковывается только по недомыслию нашему наоборот – «око за око и зуб за зуб». И как это могла Библия учить такой жестокости? Но оказывается, смысл был иной: мера наказания не должна превышать степень преступления. Этот норматив был сформулирован задолго до христианской эры, когда уголовные кодексы народов древнего мира дышали кровожадностью,– а евреям Бог дал через их Тору дух справедливости. Наступил уже XX-й век, а православная Россия вплоть до самой Революции жила по таким статьям, вроде вышеупомянутой. Что же может быть понято под расплывчатыми словами «поношение», «оскорбление»?«Святые мощи» неправославные христиане не признают; кроме того, они знают, что ни один православный храм не освятят для совершения всех нужных там служб и треб, если в антиминсе (покрывало на алтарном жертвеннике) не будет зашита частица мощей какого-либо «святого». И пусть эти христиане веруют во Христа Спасителя сколько им угодно, но если они не признают подобное язычество, то запросто можно их обвинить в поношении и оскорблении,– и вот соответствующее наказание.

Или, согласно упомянутой статьи, «хуление» на Приснодеву Марию. Если прочитавший Новый Завет россиянин не находил там никаких поводов считать мать Иисуса Небесной Владычицей, если об этом ни пол-словом не обмолвились апостолы; если на первом Вселенском Соборе вопрос этот даже не упоминался при выработке Апостольского Символа Веры (его и доныне нет в тексте Символа),– то как всё это понять нормальному человеку? Не плод ли это позднейшего т.н. Предания? Но кому интересно подобное рассуждение? Не признаёшь учение о «приснодевственной»?– пожалуйста на каторгу.

«Лицо нехристианского вероисповедания…, сектант или лицо инославного христианского (выделено мной – А.Б.) исповедания, …виновное в оскорблении православного священнослужителя, наказывается: заключением в тюрьме» (СЗРИ, там же, ст. 98). В пространном тексте статьи поясняется, что оскорбление может выражаться в «неуважении» к священнику; понятия, прямо скажем, не равнозначные. Идёт крестьянин мимо священника и не хочется ему подходить «под благословение». Мало ли что, может быть батюшка был слегка трезвый. А может, сегодня совсем трезвый, но ведь - не уважают! На своего православного односельчанина можно просто обидеться или эпитимью наложить, чтобы не строптивился. Но если это «лицо инославного христианского исповедания», тогда дело хуже: проявляет неуважение к православной вере. И что понимать под неопределённым словом «заключение в тюрьме»? Архивные материалы свидетельствуют, что в тюрьме срок пребывания определяли тюремные же священники. «Недавно умер молодой человек, по имени Евдоким Дрожжин, не могший по своим религиозным убеждениями (т.е. стал неправославным – А.Б.) участвовать в военной службе… Таким образом он был сначала приговорён к двухлетнему заключению в дисциплинарный батальон, четыре месяца спустя он был приговорён к продлению этого срока на три года и заключению в карцере на 4 месяца; через четыре месяца после того срок был продлён ещё на 3 года с заключением в карцере на 4 месяца; наконец, месяца через два он был приговорён к продлению срока заключения ещё на три года с арестом в карцере на 4 месяца. Так что срок его заключения, вместо первоначальных двух лет, возрос до 11 и всё продолжал бы возрастать до бесконечности, если бы болезнь и смерть не прекратили его мученической жизни» (Чертков В.Г., Напрасная жестокость, СПб., 1896). Самому Черткову повезло: его всего лишь выслали за «неправославие» из России. Ну, а несчастного солдата сгноили армейские священники, раз он попал в дисциплинарный батальон за самовольство в вопросах Веры; очевидно, никак не желал «исправляться».

«Учинивший означенное… преступление, хотя и не публично и не в многолюдном собрании, но однакож при свидетелях, с намерением поколебать их веру или произвести соблазн, приговаривается: к лишению всех прав состояния и к ссылке на поселение» (СЗРИ, там же, ст.177). Это, к примеру, за то, что, сидя на завалинке у своей хаты, разговорился с двумя-тремя приятелями о Вере; ну даже не о Вере, а о том, что иконы – совсем не боги, и немилосердно со стороны духовенства, что соседа Ивана осудили за то, что он на иконы не молился и их не целовал. Приятели смекнули и донесли об этом приходскому батюшке. Результат?– см. ст. 177. И то ещё хорошо, что у себя на завалинке разговорился, а если народу было бы побольше?

«Кто в публичном месте, при собрании более или менее многолюдном, дерзнёт с умыслом порицать христианскую веру или православную церковь…, тот подвергается: лишению всех прав состояния и ссылке на каторжную работу на время от шести до восьми лет» (СЗРИ, там же, см. ст. 177 и 178). Вот это более конкретно, – не то что неопределённое «в тюрьму». Правда, существовала ещё 58 статья пункт 11, о ней не всегда знали. «Прелести» же она заключала в себе следующие: потрудился иной сектант за свою глупость на каторжных работах во благо Расеи-матушки, срок кончается, и скоро все будут вместе: обрадуются старые мать с отцом, уж как обрадуется жена, рады будут и дети. Но вдруг обнаруживалось, что возвращаться-то в родные места нельзя; упомянутый пункт разъяснял:
1. в столицах и во всех местностях столичных губерний;
2. в губернских городах, их уездах и во всех местностях, отстоявших от губернских городов ближе двадцати пяти вёрст;
3. во всех крепостях и местностях, отстоящих от крепостей ближе двадцати пяти вёрст;
4. в тех городах или местностях, в коих, по особым Высочайшим повелениям, не разрешается водворение поднадзорных»,–
то есть «всем лицам, обозначенным в предшествующей статье 58-1, подвергаемым по судебным приговорам надзору полиции, воспрещается жительство или пребывание» во всех вышеупомянутых городах и весях. Если кто не ленив, тот может прикинуть, какая тьму-таракань оставалась на долю вышедшего на свободу, и всегда ли ему по средствам было перевести туда семью.

«Кто в печатных или хотя и письменных, но каким-либо образом распространяемых им сочинениях дозволит себе… ругательства над Священным Писанием…, тот подвергается: лишению всех прав состояния и ссылке на поселение…» (СЗРИ, там же, ст. 181). Как хорошо, что не на каторгу. Но на поселение – куда? Да лучше куда-нибудь в мусульманский аул в Закавказье, – и это было любимой практикой церковного суда.

«За совращение из православного в иное христианское (выделено мной – А.Б.) вероисповедание виновный приговаривается: к лишению всех особенных, лично по состоянию присвоенных, прав и преимуществ и к отдаче в исправительные арестантские отделения (по пятой степени статьи 31 сего Уложения)» (СЗРИ, там же, ст. 187). Что это такое?– ноги в колодах, руки в цепях, а в рот заложена какая-нибудь палка. К тому же приговаривает и ст. 189. Становится уже неприлично так много выражать своё возмущение по поводу православного правосудия: как же так, ведь человек перешёл всё равно в христианское вероисповедание! Кого при прочтении этих статей возмутило? А что можно было считать «за совращение»? Может, кто-то кого-то насильно или обманно затащил на молитвенные собрания? Вовсе не обязательно; можно проще: в домашнем кругу ранее вышедшие из православия спели несколько духовных песен,– это необычно, в домашней обстановке православное песнопение не пропоёшь,– а тут был сосед (или соседка), очень уж хотевшие послушать необычное пение, да на беду свою увлекшиеся этим,– разве это не совращение?

Статья 196 была универсальна: «Виновные… в заведении каких-либо новых, повреждающих веру, сект, подвергаются за сии преступления: лишению всех прав состояния и ссылке на поселение: из Европейской части России в Закавказский край, из Ставропольской губернии и Закавказского края в Сибирь, и из Сибири в отдалённейшие оной места». Эту статью особенно любил сам обер-прокурор Святейшего Синода К.П.Победоносцев, которого современники нарекли «чёрным папой», имея в виду опять ту же инквизицию. «Кощей православия», как назвал его в эпиграмме Вл.Соловьёв, не стеснялся рассылать по различным ведомствам рекомендации от своего имени побольше налегать на ст. 196. Эта статья для чиновников была просто находкой. К чему вникать в суть вопроса по делу обвиняемого, делать экспертизу, разбираться во всех этих вероисповедных тонкостях, когда вот она, удобная статья? Весьма показательно, как судили в начале XX-го столетия священника Гр.Петрова, который был православным, но слишком много внимания в проповедях уделял Евангелию. Состоялся диалог с иерархом православной Церкви, членом «духовного суда»:
«Что делать? Мы вынуждены были судить дело, явно не подлежащее никакому суду. Мне лично его стиль как проповедника и как писателя не нравится…, то же самое преклонение перед Евангелием и евангелизмом, перед изречениями Христа и требование трезвой, честной и трудолюбивой жизни… Это слишком трудно для православного. Как будет жить трезво народ, пьющий тысячу лет, и в жилах которого уже наследственно играет алкоголь и требует «добавочек»? Неисполнимо и тяжело… Я его искренно ненавижу… Я должен остаться при своём негодовании, не имея повода вчинять какой-либо иск в суде.
— И при том в таком суде, как ваш, духовный: без прокурора, без защитника, без свидетелей и даже без присутствия подсудимого, который мог бы сказать своё слово в защиту себя…
— Да, да! Мы всё это… по благодати.
— Возвращаясь к делу, скажу вам, что цензурному комитету было поручено рассмотреть все его сочинения и, конечно, никаких вин он в них не нашёл…» (Высотский Н.Г., «Дело» священника о. Гр.Петрова, М., 1907, стр. 44-46).
Обратим внимание, что о. Григория Петрова хорошо знали в обеих столицах из-за его широкого авторитета,– как же тогда обращались с неизвестными?

Закон «позаботился» и о детях лишенцев, им была посвящена ст. 188: «До возвращения их (совратившихся – А.Б.) в православие принимаются правительством для охранения их малолетних детей от совращения указанные в законах меры. В имениях их, населённые православными, на всё сие время назначается опека, и им воспрещается иметь в оных жительство». К чему удивляться безбожному сталинскому режиму, который учился у своих дореволюционных предшественников? И на какой же срок разлука детей с родителями?– «до возвращения их в православие». А если не возвратятся?

«Когда до Самары дошли слухи о том, что по селениям Николаевского и Бузулукского уездов разъезжают по ночам становые приставы и урядники, насильно отбирают от молокан детей, мальчиков и девочек, заранее намеченных отцами-миссионерами (православными ¬– А.Б.), и куда-то их увозят,– то долгое время никто не хотел верить подобным слухам и рассказам,– так они казались невероятными… Однако, это недоверие должно было исчезнуть, так как в Самару прибыли родители тех детей, которые были взяты полицией и куда-то увезены. Смущённые, подавленные, растерянные – они не знали, что делать, что предпринять. Смутно сознавая, что с ними сделали что-то глубоко беззаконное, они ходили к губернатору, архиерею, жандармскому полковнику, миссионерам, но нигде не могли добиться толку. Губернские чиновники уверяли их, что губернатор в этом деле не при чём, что это дело архиерея. У архиерея же им ответили, что владыка не имеет никакого отношения к этой истории, что это дело полиции и т.д.

Только с большим трудом им удавалось узнать, где находятся отобранные от них дети. Оказалось, что они размещены по разным мужским и женским монастырям Самарской епархии. Долгое время никто не мог или же никто не желал объяснить несчастным родителям, надолго ли заключены в монастыри их дети и будут ли они когда-нибудь возвращены им. Но вот являются православные миссионеры и говорят убитым горем отцам и матерям: «Ваши дети до тех пор будут в монастырях, пока вы, их родители, не покаетесь, пока вы не отречётесь от молоканской ереси и не присоединитесь снова к лону православной церкви… Вы губите своих детей, так как не крестите их и воспитываете в молоканском духе, а в монастырях их окрестят по православному обряду и будут воспитывать согласно учению святой церкви» (Пругавин А.С., Вне закона, Штутгарт, 1903, стр. 87-88).
К слову скажем, что так называемой «молоканской ереси» не плохо бы поучиться любому: при всём своеобразии, молокане свято чтут Спасителя и очень уделяют внимание нравственному образу жизни,– в противовес тому иерарху, который просто не представлял России без водки, зато считал себя христианином… без Евангелия («дело» о свящ. Петрове).

И последнее, что хотелось сказать в связи с детьми: в том же Своде Законов в разделе «О правах и обязанностях семейственных» статья 67 уведомляет не без грозного намёка: «Если жених или невеста принадлежат к Православному вероисповеданию, в сем случае… везде требуется, чтобы рождённые в сем браке дети крещены и воспитаны будет в правилах Православного исповедания; подписка (курсив мой – А.Б.) сия берётся священником перед совершением брака по форме, при сем приложенной; по совершении брака подписка представляется епархиальному Архиерею». Зная уже по тексту «человечность» соответствующих Законов, нетрудно предположить, каково придётся будущим родителям, если они нарушат подписку.

В 1893 году от 4 июли вышел самый, пожалуй, злополучный Закон, направленный против штундистов; чтобы он был всеохватным, штундистами не считали разве что старообрядцев. Щадя читателя, приводим лишь малую толику из этого Закона: «Дети штундистов должны быть отчуждаемы от родителей и отданы на попечение родственников, принадлежащих православной церкви; а если это невозможно, то они должны быть переданы на попечение местного духовенства (т.е. в монастырь – А.Б.); …паспорта и удостоверения личности штундистов должны иметь отметку об их принадлежности к этой секте. Любой работодатель, принявший на работу штундиста, должен быть подвергнут штрафу; …Любой штундист, уличённый в чтении Библии или в молитве вместе с другими, должен быть арестован и немедленно выслан в Сибирь в административном порядке (т.е. без суда – А.Б.); все проповедники должны быть приговорены к исправительным работам на рудниках в Сибири» (Эллис Дж., Джонс Л.У., Другая революция…, стр. 122-123). Чтобы не утруждать чиновников необходимостью входить в юридические тонкости, было решено, что «должно быть одно название, штунда, для всех сект во всех их направлениях» (там же, стр. 124). А «штунды»-то как вероучения и не было, но было явление, проявляющееся в повышенном интересе к Библии, чего так боялась правящая Церковь.

Мы видели, что сами Законы предписывали решать дела вышедших из православия посредством сельских сходов и в административном порядке, т.е. в порядке бесправия. Но если даже и назначались судебные разбирательства, то желающих представлять интересы обвиняемых на суде и юридически грамотно их защищать фактически не было. «Политическая конъюнктура» существовала всегда, и тогда тоже работал у адвокатов инстинкт «как бы что не вышло». Лишь известно о Кушнерове И.П., который и сам был «штундистом»; он «с 1884 года взял на себя труд по обжалованию несправедливых действий против верующих… В то время адвокаты обычно не брались защищать подсудимых верующих… Благодаря его (Кушнерова – А.Б.) обращениям в высшие юридические инстанции с делами обвиняемых, кассационный департамент Сената вынужден был отменить многие приговоры» (Коваленко Л., Облако свидетелей Христовых, Сакраменто, 1996, стр. 100-101).

Так что разгулу беззакония практически преград не было. «Санкционировав же принцип стеснения и нетерпимости к иноверию и иномыслию, в выборе средств для достижения своей инквизиторской цели духовные власти уже нисколько не стеснялись. И вот – запрещения, проклятья, послания, письма, тюрьмы,– всё это служило орудием борцам за веру и нравственность (православным миссионерам – А.Б.) против нынешней крамолы – свободы совести и слова» (Соколов А.А., Отношение церковной власти к свободе совести и слова в XX веке, Астрахань, 1906, стр. 1-2).

Понимая, что в природе социальных отношений существует причинно-следственная закономерность, юрист Бобрищев-Пушкин А.М. не скрывал тревогу по поводу грядущих перспектив России: «Разумеется, я имею ввиду крупные законодательные меры, из которых можно с уверенностью заключить, что обособление сектантов в бесправном положении в собственном отечестве признаётся, как и следует ожидать, слишком неудобным во всех отношениях и прямо опасным… ввиду грозной перспективы народных междоусобных волнений (курсив наш – А.Б.)» (Бобрищев-Пушкин А.М., Суд и раскольники-сектанты, СПб., 1902, стр. 47). Дата написания этих тревожных слов говорит сама за себя: Россия вступала в роковой период череды революций и войн.

Всё это можно было бы читать лишь с любопытством, если бы не тревога по поводу нарастающей ситуации сегодня, когда та же конфессия без признания своей вины и без признаков христианского покаяния снова претендует быть государственной религией. Но в истории своей они ничего не поняла и сохранила свои имперские амбиции. Уже работает упомянутый выше Закон от 1997 года, сочинённый и откорректированный под православие, с массой несправедливостей и неудобств для всех неправославных христиан. И это при всём том, что статус как государственной религии не утверждён «де-юре»; «де-факто» она уже правит многими политическими рычагами. Вся логика прошлого и настоящего даёт поводы для пессимистических прогнозов.

А пока… Пока мы должны как-то закончить эту тему. Сделать это нелегко, потому что материала так много, что трудно выбирать. Да и по какому признаку выбирать? По глубине той или иной трагедии?– Так они все глубоко трагичны. «Все тюрьмы и места ссылок были заполнены «штундистами» – евангельскими христианами и их семействами… Дорога к местам ссылок была особенно тягостной и мученической. «Штундистов» присоединяли к криминалистам, преступникам, злодеям и убийцам (вот у кого училась Советская власть, когда лучших людей, ею осуждённых, она так же помещала в одной камере с уголовниками – А.Б.). Многих транспортировали закованными в оковах с наполовину бритой головой, в ужасных негигиенических условиях, часто без пропитания и с очень строгим отношением жандармов-конвоиров. Многие из них погибли на этой дороге страданий, а многие в ссылке» (Шендеровский Л., Евангельские христиане, Торонто, 1980, стр. 118). «Тогда гонители стали хватать, чтобы отправить в тюрьму. В домах оставались грудные дети… «Пустите в дом взять ребёнка, его надо кормить грудью!..» – «Обойдётся и без груди»,– зло смеялись гонители. Матерей погнали за 40 вёрст в Уманьскую тюрьму… Плачущие дети не давали покоя другим людям… Среди женщин было много евреек с младенцами. Когда они узнали, почему плачут дети, то брали их на руки и кормили своей грудью. Слёзы текли по лицам этих женщин: «Бедные малютки, за что вас наказывают?» (Коваленко Л., Облако свидетелей Христовых, Сакраменто, 1996, стр. 93).

Что же всё-таки надо было сделать, чтобы попасть на заметку церковным и светским властям? Может быть, зайти в православный храм и устроить там дебош? Совсем не обязательно, достаточно просто не появляться в храм. Архимандрит Антонин вынужден был признать на С-Петербургских «Религиозно-философских собраниях»: «Когда священники приглашают к содействию полицейских, или когда на дом присылают повестки: иди и причащайся, то Церковь одинаково теряет внутреннюю силу.» (Мень Александр (протоиерей), Мировая духовная культура. Христианство. Церковь, М., 1997, стр. 472).
Кстати, делавший доклад на этих «Собраниях» князь Сергей Волконский, процитировав из Закона «русский не может быть баптистом», рассуждал: «Приведённый случай относится к категории фактов, являющихся результатом укоренившегося у нас пагубного смешения терминов «русский» и «православный». Смешение понятий внедряется в общественное сознание всё более и более. Только православный – истинно русский; неправославный – уже не настоящий патриот… Обыкновенно говорят, что насилие над совестью, – хотя и не отрицается его прискорбность,– необходимо для благополучия большинства. Пусть меньшинство страдает – этим сберегается благо большинства, православных, всех нас, коренных, истинно русских. Официально это называется покровительством господствующей Церкви. Считаю такой взгляд как нельзя более ложным. Насилие над другими имеет развращающее влияние на совесть того самого большинства, ради которого творится» (Мень А., там же).

Долго ждали дарования свобод, и 17 апреля 1905 года был объявлен Высочайший Манифест; параллельно с ним вышел Именной Высочайший Указ Правительствующему Сенату от 17 апреля 1905 г.– «Об укреплении начал веротерпимости»; затем ещё один Манифест и Указ от 17 октября 1906 года. Во всех этих документах было много хороших слов, по большей части – декларативных. Но был восторг! Было ожидание! «Великое «ныне отпущаеши» произнёс 17 апреля и народ русский в лице миллионов его простолюдинов литовских, польских, латышских и всяческих других (не забудем и русских простолюдинов – А.Б.), а за спиною их и всё русское образование, книжное и пишущее общество. Боже, вспомни только, сколько мук положено на это! Сколько разбито сердец об эту стену…» (Калинин Г.М., Реформы веротерпимости на пороге XX века и состояние государственной Церкви в России, Нижний Новгород, 1905, стр. 60). «И по всей России раздался громкий, единодушный крик – свобода совести! Пусть каждый думает и верит так, как ему повелевает это его личная совесть, пусть каждый открыто проповедует своё учение и выясняет, на чьей стороне истина. Всё русское общество требовало, чтобы в делах веры не применялось насилие, чтобы были уничтожены позорные монастырские тюрьмы, чтобы тысячи пострадавших невинно за свои религиозные убеждения получили немедленное прощение (правильнее было бы - оправдание – А.Б.), чтобы государство не вмешивалось в дела веры и предоставило каждому по своему усмотрению верить или не верить, по своему желанию присоединяться к любой религии» (Мельгунов С., Свобода веры в России, М., 1907, стр.8).

Наивные восторги и напрасные ожидания. Выше мы цитировали тексты Законов от …1906 года, они продолжали исправно работать и после Манифестов. На дворе стоял уже 1911 го, и Государственный Совет уже в который раз (4, 5, 9, 11, 16 ноября) обсуждал законопроект «О переходе из одного исповедания веры в другое». Воз, как видим, стоял на том же месте. Декларированный Манифест лишь отгремел своими фанфарами, а все Законы и нормативы оставались теми же.
Кстати, в обсуждении этого законопроекта принимал участие известный уже нам Кони А.Ф., член Государственного Совета и обер-прокурор Департамента по уголовным кассационным жалобам, через которого прошло множество «сектантских» дел. В своём выступлении он, между прочим, говорил: «Я затруднялся поверить своим глазам и ушам, когда услышал об этом предложении и прочитал его. А.С. Стишинский желает, чтобы отпавший от православия и принявший другое христианское вероисповедание (выделено Кони – А.Б.) утрачивал право поступления на государственную службу и, если отпадение совершилось, пока он состоит на службе, то подлежал бы увольнению.

Что значит утратить право поступления на государственную службу? Ведь это значит – утратить всю свою рабочую молодость, все права, приобретённые годами учения, все знания, достигавшиеся трудом, о применении которых в пользу общества на благо общества мечтается всякому любящему свою родину. Наконец, по отношению к поступлению в привилегированные учебные заведения – это значит утратить права, приобретёнными служебными заслугами родителей. И за что? За то, что по убеждению своей совести и разделяя возвышенное воззрение, выраженное в Высочайшем указе 17 апреля (1905 г. – А.Б.), молодой человек, неравнодушный к вере, переместился из одной области христианства в другую! Потом – что значит увольнение отпавшего от службы? По статье 65 Уложения о наказаниях увольнение от службы есть служебное наказание и очень сильное. Прежде всего, это – потеря права на пенсию, т.е. нарушение договора государства с поступающим на службу лицом, которому, в случае беспорочной службы, обязанности коей изложены в присяге, обеспечивается кусок хлеба на старости, за отданные и потраченные безвозвратно годы и силы… Нам было сказано, что Церковь, в некоторых случаях, допуская свободу совести, тем не менее имеет ввиду и политические соображения, которые могут эту совесть ограничивать. Господа, я думаю, что это опасная точка зрения: соединение политики и веры всегда приводило к дурным результатам… там, где Церковь подчиняет себе политику, там мы знаем, во что это выражается: это выражается в инквизицию; там, где политика подчиняет себе Церковь,– там Церковь обращается в полицейское учреждение и несёт службу городового в защиту веры…» (Кони А.Ф., На жизненном пути, М., 1916, стр. 430-431). И снова это слово – «инквизиция», сказанное в 1911 году.

Известный своим рвением миссионер В.Скворцов в 1912 г. написал книжку «Миссионерский посох», в которой читаем: «По нынешним нашим Основным Законам, Православная Вера и Церковь признаётся господствующей (основные Законы, изд. 1906 г. ст. 63-66), и потому её одной принадлежит право убеждать последователей иных христианских исповеданий и иноверцев к принятию её учения и веры. Евангелическо-лютеранской и другим инославным церквам повелевается воздержаться от прозелитизма, им воспрещается прикасаться в делах веры к убеждениям совести последователей Православной Церкви и других вер и отвлекать их от своих» (Скворцов В., Миссионерский посох, СПб., 1912, стр. 35). Когда в какой-нибудь населённый пункт совершался рейд православных миссионеров, то сектанты оповещали друг друга устно или письменно: «скворцы прилетели»,– имя это было нарицательным в силу своего инквизиторства.

Итак, мы видим, что был уже канун войны с Германией, а Церковь господствовала по тем же Законам Империи, которые сама же и сочиняла. Когда же наступила война, то репрессии даже усилились. «Штунда» – слово немецкое, а все неправославные христиане были в силу Закона от 1894 г. объявлены штундистами,– значит, они были пособниками Германии. Многие были административным путём (без следствия и суда) высланы в Сибирь и «места её отдалённейшие». Не принималось во внимание даже то, что сыновья и внуки репрессированных находились в рядах действующей армии. Верующим, своим же русским, инкриминировали «тесную связь с воинствующим германизмом».

Можно ещё в качестве добавления сказать о Союзе Русского Народа, этой черносотенной организации, лозунгом которой, по словам упомянутого нами свящ. Гр. Петрова, было – «Уничтожим! Разнесём! Порвём в клочки! Зальём кровью!». «Когда в 1908 году Всероссийский съезд «Союза русского народа» обратился в Синод с ходатайством «о преподании разрешения и благословения русскому православному духовенству» вступать в Союз, то синодские отцы… охотно определили: «предоставить епархиальным преосвященным разрешать и благословлять участие подведомственного им духовенства в деятельности «Союза русского народа» (О предложении Синода от 15-18 марта 1908 г.) (Титлинов Б.В., Православие на службе самодержавия в русском государстве, Л., 1924, стр. 196).

Рекомендации Синода получили широкую практику. После Февральской революции 1917 г. Временное правительство вынуждено было создать Чрезвычайную Следственную Комиссию (не путать с большевистской ВЧК) по расследованию преступлений черносотенцев; в материалах следственных «дел» постоянно встречаются имена священнослужители от простых приходских священников до митрополитов. В послужном списке этих черносотенцев значится многое,– погромы и провокации были их обычным делом в роде того, о чём писала газета «Русь» (1914, № 46): «Православные миссионеры, особенно из курсистов отца Восторгова (рьяного члена СРН – А.Б.), приходят в наши собрания (на богослужения т.н. сектантов – А.Б.) и производят скандалы; хотя полиция и бывает в собраниях, но она не только не ограждает порядки в наших молитвенных домах, а наоборот, поддерживает устроителей этих скандалов».

Повторение одной и той же цитаты как-то делать не принято, но иногда повторение действительно мать учения. Мы снова напомним смиренные и доброжелательные слова уже нынешнего миссионера-диакона Кураева: «В памяти нынешних русских протестантов нет опыта принуждения и контроля над их совестью со стороны православной церкви. Переход из гонимой общины в господствующую религию всегда нравственно непригляден. Сегодня этот камень с совести протестантов снят». Как видим, за благообразным ликом снова проглядывается прежний облик. Оказывается, не на православной церкви лежит камень, а на совести протестантов. Не попросить ли нам прощения у православия, что мы ещё доныне живы? И ещё: в одной фразе признание во многом; снова господствующая – это православная, снова гонимая – это община неправославных христиан. Здесь он прав. А кто сомневается в его словах, пусть поговорит с пресвитерами (священниками) протестантских общин, и они расскажут, как господствующая Церковь уже живёт за счёт налогоплательщиков, верующих и неверующих вообще, согласия которых никто не спрашивал; как она же пользуется всяческими незаконными льготами и протекционизмом; одновременно пресвитеры расскажут об унизительных условиях жизни их общин.

«ПОПЕВКИ»

Автор книги «Протестантам о православии» заходит в атаку с другой стороны, и объектом его кавалегардско-рясоносного наскока становятся песнопения евангельских христиан. Для него это даже и не песнопения, а «попевки», как, жмурясь от удовольствия в оригинально сочинённом словце, произносит наш диакон. И снова его же черносотенная ряса путается у него под ногами, ибо ему вроде бы хочется, пока ему не даны официально репрессивные возможности, поманить глупых протестантов пряником, но – куда денешь натуру?– агрессивная сущность обскуранта выдаёт себя, как ты её не прячь под маской благочестия. Ведь «попевки» – это, видимо, его авторская находка, что-то по созвучию напоминает плевок. Что же делать, не нравятся эстетствующему диакону те песнопения,– всё же мы назовём их так, как бы их ни переиначивал недобрый дух.

О вкусах, как известно, спорить трудно, и мы спорить не будем. Скажем только для начала, что те «попевки» слагались действительно чаще всего сермяжно, ибо в гонениях, при разгонах полицейскими и славными казаками-опричниками, в тюрьмах и на этапах, в бессрочных поселениях в татарских аулах авторам «попевок» никто не преподавал ни музграмоту, ни композицию. Да и авторство-то было, по всей вероятности, коллективным, ибо до сих пор, через полтора столетия, нутром чувствуешь, что слагались те «попевки» общей кровью и общими слезами, и не могли они рождаться рядом с Д.Бортнянским где-нибудь на лазурном берегу Италии. Иные были берега, вроде безмерно далёкой по тогдашним временам Куры или Арагви. Но сотрём эти плевки с «попевок» и не воздадим ругательством на ругательство.

Автор данной книги (имеем в виду ту, что читает сейчас читатель) всю свою сознательную жизнь любил православное песнопение. Когда это было экзотично и странно, он собирал пластинки, которые в советские времена, как ни парадоксально, всё же выходили на фирме «Мелодия». То была маска своеобразного просвещённого коммунизма, на манер просвещённого абсолютизма Екатерины Великой: надо же было внешнему миру показать, что у нас свобода вероисповеданий. Один комплект из трёх пластинок совершил даже кругосветное путешествие: некто из священнослужителей был в то время (в 60-х годах) в командировке в Америке, там приобрёл эти диски, привёз сюда (на таможне проблем не было,– издано-то в СССР). Здесь же достать эту хоровую музыку можно было именно через «достать».

Что за чудо это православное песнопение! Автор и поныне не стесняется сказать, что в хорошо поставленном исполнении это песнопение всегда было для него выше и католического, и протестантского, хотя у того и у другого есть свои достоинства и преимущества. Только желающие всё очернять на корню или просто невежественные люди станут пренебрегать гением Моцарта или Генделя, а в современной «протестантской» России - талантом Высоцкого Н., Креймана В., Гончаренко Е. Последних знают по преимуществу лишь в церковных общинах, но причина незнания здесь больше в конъюнктуре. Профессор Олег Шепель до своего выезда из России много работал со своим студенческим хором воронежского института искусств и работал на радость воронежцам, открывая для них заново православное песнопение. Но он даже не пробовал выучить хотя бы одно из евангельских песнопений, хотя партитуры были к его услугам. Просто пошла мода на православие, а конъюнктурный нюх – верный флюгер: петь что-то немодное – риск большой.

Мы не говорим здесь, что хуже, а что лучше, ибо по сути это два пласта культуры христианства в России, совершенно самостоятельные и самодостаточные. И у того, и у другого есть свои преимущества и недостатки. Неэтично, на наш взгляд, в православном песнопении слово «приснодевственная» вторить помногу раз в одном и том же произведении; причём, написано это в ритме какого-то подскакивания. Не касаясь спорной богословской стороны этого слова, можно, по крайней мере, точно сказать, что это тема интимная, деликатная, и трубить на весь мир о сохранении (или несохранении) девственности матери Иисуса – это скорее в духе современных телепрограмм, где опошливаются все самые сокровенные глубины человеческих отношений. Опошливаются уж хотя бы тем, что всем дают «это» облапать.

В свою очередь, и в евангельских песнопениях не без недостатков. Если в православии не всегда можно прослушать текст, то это компенсируется мелодией и акустикой храма (говорим о хороших хорах, а не о клиросном пении), в результате чего создаётся эмоциональное воздействие. В евангельских текстах, которые поются, естественно, только на понятном русском языке, очень часто не хватает поэтики. Не говорим – поэзии, когда требуется хотя бы рифма и слаженность, а поэтики – высокого стиля. Впрочем, в салонных, т.е. домашних христианских песнях лиризм всё же присутствует; можно прямо наугад:

«Ты мне близок, словно берег морю,
Ты мне дорог, словно детям мать,
Ты пришёл, чтоб сгладить моё горе,
Ты ведь хочешь, всех простив, обнять».

Явно не хватает в евангельских хорах культуры песнопения, т.е. знания о соблюдении всех несказ;нных полутонов в интонациях, когда нужно едва ли не шёпотом передать настрой молящейся души. Получается это крайне редко, и многое зависит от регентов. До сих пор помнится горьковских хор (ныне нижегородский), где регентом был музыкально осведомлённый человек, но скорее всего только по части сольфеджио. Когда на одной из спевок после мучительных повторов, где никак не получалось какое-то место в произведении, хористы чуть ли не в отчаянии спросили, как же всё-таки им петь, этот простоватый регент, явно не тянувший на что-то серьёзное в песнопении, ответил с простотой сердечной: «Вы с верой нажимайте на голос». Это вспоминается до сих пор с добрым смехом, и единственным извинением может быть то, что вплоть до «перестройки» официальных курсов регентов не было в отличие от православных академий,– так с кого было что спрашивать?

Следует знать ещё об одной особенности в хоровом песнопении евангельских христиан: там и поныне в хор допускают только тех, кто верующий; не в том смысле, как ныне вся страна стала в одну ночь поголовно верующей, а в том, что там обязателен личный сознательный приход к Богу. Естественно, нанять хотя бы музыкально грамотного человека, не говорим уж о профессионалах, но неверующего в тех общинах было непозволительно. Пение – в этом принцип – должно идти от искреннего верующего сердца, а не просто от способного человека, пусть он даже и крестится на каждом шагу. Следовательно, выбор весьма ограничен, хористами могут быть только из своей общины, куда входят, как было уже сказано, только по личному убеждению, или как говорят – по личному обращению к Богу. И ещё: в музучилища и в музыкальные вузы стало возможным поступать только ведь после окончания коммунистического режима; если же кто-то по недосмотру парторга и проходил, то отчисляли верующих или волевым методом, или посредством специально выставляемых «неудов». Так что ни кадровой базы не было, ни наработанной веками традиции пения,– где было взять своих Юрлова и Минина?

Но подход здесь нужен совсем иной, не путём сравнения,– по конкурсу православное песнопение вне конкуренции. Евангельское песнопение просто иной тип, где слагаемыми факторами являются особенности христианского мышления (об этом надо сказать отдельной строкой), традиции и нехватка музыкально грамотных руководителей и исполнителей (о причинах последнего мы сказали). Там поют не за деньги, как и регент несёт служение не за деньги. Бывали случаи, когда иной одарённый вокалист, близкий к евангельским убеждениям, с удовольствием бы пел в хоре, но узнав, что поют там бесплатно – во славу Божию,– уходил зарабатывать в другие места.

Однако – примечательный фактор: даже диакон, сватающий нехороших протестантов в православие, специально обращает внимание на евангельское песнопение как на сильное средство воздействия, и явно сетует на то, что оно именно сильно воздействует. Не он первый. Ещё в начале прошлого века миссионер-инквизитор Кальнев М.А. в своейкниге ( 650 страниц) добрую четверть всего объёма посвятил анализу и критике сектантских молитвенных песнопений. С чего бы вдруг такое беспокойство, когда и пение-то было с его эстетствующей позиции безграмотным, и текст порою оставлял желать лучшего? Здесь нужно сказать то, на что, пожалуй, никто всерьёз не обращал внимания.

Слышали ли вы простых православных верующих, поющих свои церковные песнопения в домашнем кругу? Вряд ли кто слышал, да их и спеть невозможно, потому что они – храмовые. О колядках говорить не будем, ибо это странная смесь языческого, взятого от народных празднеств вроде Ивана Купалы, и намёка на что-то из христианства. Мы же говорим именно о христианском пении, где текст основан на христианских принципах, а не на том, что пели вечерами «на хуторе близ Диканьки». Так вот особенность евангельского песнопения в том, что его можно пропевать и напевать везде, а дома – особенно. Ибо именно в такой непринуждённой обстановке поётся проще и доходчивей прежде для самой поющей души, если она наедине с собой, или когда в доме есть желающие петь вместе. Конечно, есть и свои хоровые произведения, которые по их сложности в домашних условиях спеть невозможно. Но ведь в церкви неправославных христиан всегда существовало так называемое общее пение, для участия в котором нужно лишь одно – порыв души, желание. Возразят: так и в православных церквах тоже бывают моменты литургии, когда есть возможность всем петь. Повторяем: это пение по домам не поётся, разве только в каких-то исключениях. Что тут спорить, пусть спросит себя читающий эти строки любой благонравный православный: поёт ли он дома что-нибудь христианское? А свой русский язык да плюс хорошая, доступная музыкальная форма позволяют евангельскому христианину, по имеющейся внутренней потребности, выражать самые различные душевные эмоции через домашнее пение. Это удобно петь в одиночку, даже если кому-то и не отпущено много способностей по части музыкального слуха.

Ведь жизнь христианская не сводится только к тому, чтобы отстоять службу; она продолжается везде: в дороге, на работе, на кухне. И вот когда вне молитвенного дома христианин может запросто петь духовное песнопение, то это говорит о многом. Причём, как было верно подмечено, песни (их ещё называют гимнами, хотя они совсем не похожи на какой-нибудь бравурный национальный гимн) имеют свои разделы, применимые к самым различным случаям жизни и настроениям. Так что если у тебя молитвенный настрой, ты можешь по своему вкусу (а не потому, что именно ЭТО следует сейчас петь) найти соответствующее песнопение в разделе «Молитвенные»; там больше интонаций покаянных, печали о своём человеческом несовершенстве. Впрочем, эта «печаль ради Бога», говоря словами ап. Павла; она приносит, в уповании на благодать Божию, и напоминание об обновлении человека при покаянии, и возвращение ему сознания законного сыновства перед Небесным Отцом во имя Христа:

«В Иисусе Бог мне не судья,
Он друг и пастырь мой;
Он мой покров и жизнь моя,
И радость, и покой».

Вообще хочется цитировать, и желание это закономерное: ведь эта книга пишется не для противостояния друг перед другом, а для доброго знакомства. Захочет читатель продолжить это знакомство или нет – дело его, но во всяком случае он уже будет иметь какое-то реальное очертание доселе незнакомого образа, о котором ранее он только слышал.
Когда печально известный «Титаник» уходил под воду, и счёт шёл уже на последние минуты, оркестранты играли щемящую и вместе с тем мужественную мелодию. Нашим кинозрителям мелодия эта ни о чём не говорила, и вряд ли что, кроме трагических эмоций, она вызвала у них. Но у этой мелодии были слова (они есть и сейчас), которые христиане пели в течение всего двадцатого века, – а век был жесток; поём и мы:

«Ближе, Господь, к Тебе, ближе к Тебе,
Хотя б крестом пришлось подняться мне;
Нужно одно лишь мне: ближе, Господь, к Тебе,
Ближе, Господь, к Тебе, ближе к Тебе.

И пробудясь от сна, песнь воспою,
Твоей хвалой, Христос, плач заменю.
В скорби отрада мне: ближе, Господь, к Тебе,
Ближе, Господь, к Тебе, ближе к Тебе».

На слова одного из псалмов сложилась песня, где человек признаётся, что радости и горести, ночь и день, рождение и кончина, победное восхождение или отступление по слабости, – везде и во всём присутствует промысел Божий, в конечном счёте научающий нас, что всё содействует ко благу, если человек во все сферы своей жизни пропускает Его незримые лучи:

«Видишь Ты забот моих волну
И даёшь мне в сердце тишину,
Все желанья приношу к тебе:
Все мои источники в Тебе.

Разве мне от зноя Ты не сень?
Спрячусь я в Тебе в палящий день,
Воспою в пустыне я Тебе:
Все мои источники в Тебе».

И это не безволие, не бессилие,– разве не Христос заповедовал, что внутренний мир достигается напряжением и сосредоточенностью:

«Не страшен враг, коль Ты, Господь, вблизи,
Скорбь не теснит, не знаю я тоски.
Где смерти жало? Ад, где ужас твой?
Бессильно всё,– лишь Ты пребудь со мной».

Причём, про смерть и ад слова не придуманы неким горделивым самообольщением,– это слова самого ап. Павла. Но это и не бодрячество, когда человек уверяет, что ему всё нипочём.

«А Ты, как тихий свет вечерний,
Отраду в душу мне прольёшь,
Из сердца вынешь острый терний
И дальше в путь меня пошлёшь.
И я пойду, но будь со мною,–
Тогда не страшен жизни путь…».

Вот из раздела «Любовь Божия»:

«Ты источник всей жизни и мать Ты для всех,
Твои ласки покой всем дают,
Ты нежна и коротка, даже любишь Ты тех,
Кто со злом от Тебя в мир бегут.

Ты, Любовь, заставляешь томиться, страдать
И гореть в Твоих чувствах святых,
Но не страшно в любви свою жизнь всю отдать
За друзей и за милых своих.

О Любовь, Твоё славное имя – Иисус,
О Иисус, Твоё имя – Любовь;
Наполняй моё сердце Собою полней,
Дай гореть с каждым днём всё сильней».

Немного напоминает из католического мира о «сладчайшем Иисусе», но это вовсе не экзальтация мистиков, не женская слезливость. Хотя понятие о любви Божией христианам известно, но впадать в прелесть не приходится; аскеза – хотя и в миру – присутствует всегда:

«Любить – это значит для счастья другого
Отречься от личных стремлений.
Любить – это Бога великое слово,
Но кто ж его понял значенье?»

Неправославных христиан пеняют, что они знают Церковь только в её земном проявлении, Церковь воинствующую против духовной тьмы. Пеняют лишь на том основании, что они не молятся перешедшим в мир иной, и об этом мы в нужное время скажем в этой же книге. Тем не менее, мы верим и в Церковь торжествующую в сферах надмирных, собранную из душ, по вере своей перешедших в лучшие обители,– и с нами, ещё живущими здесь, всё это составляет Единую Вселенскую Церковь. Думается, что нижеследующие слова из раздела «Хвала и благодарение» подтверждают сказанное:

«Боже, славим мы Тебя и хваление приносим!
Вечный, песнь поём Тебе и сердца к Тебе возносим.
Преклонившись пред Тобой, величаем, Царь благой!

Души праведных, святых, сонмы, власти сил небесных
Славят благость дел Твоих, дел великих и чудесных,
Славят Бога и Отца, Вседержителя, Творца!

Глас апостолов святых и пророков вдохновенных,
Изъяснителей Твоих слов премудрых, драгоценных,
С ними мучеников ряд,– все Тебя благодарят.

Церковь на земле Твоя Твоё имя воспевает,
Благостью Твоей живя, Твоей славы ожидает.
Всей хвалы достоин Ты и любви всей полноты».

Или:

«Не храм, не золотое зданье,
Не круг отобранных друзей,–
Христова Церковь есть собранье
Крестом искупленных людей.

Собранье душ, теперь нашедших
Прощенье тягостных грехов;
Собранье душ времён прошедших
И ожидаемых веков.

Собранье душ, кто в царстве рая
Слились в блаженстве и хвале,
Свои молитвы воссылая
За всех живущих на земле».

Или:

«Вот путники к родине славной идут,
Где нет ни ненастья, ни гроз,
Где пажити мира любовью цветут,
Где светит, как солнце, Христос.

Припев: Там нет тьмы, там нет гроз,
Но, как солнце, там светит Христос.

Вот слышится клич, что страна та близка,
Друзья им поют издали;
И песня та льётся, как Божья река,
Навстречу пришельцам земли».

Есть в «Откровении Иоанна» прекрасный образ Иисуса, тихо стучащегося в сердце человека, - ведь насильно Он не входит: «Вот, стою у двери и стучу…» (3:20). Открывающееся по осознанному желанию сердце и есть то, что Иисус назвал «рождением свыше». Человек становится христианином не вдруг, не через условность обряда крещения, которому придаётся фактически магическое свойство. В евангельских общинах чётко обозначен изначальный принцип обращения к Богу, рождения свыше, которое всегда выстрадывается осознанно, и этой теме посвящён специальный раздел «Пробуждение, спасение, вера». Следовало бы поставить слово «вера» вначале, но так расположили редакторы, и не в формальности суть.

«Стучася у двери твоей, Я стою: впусти Меня в келью свою!
Я немощен, наг, утомлён и убог, и труден Мой путь и далёк.
Скитаюсь Я по миру, беден и нищ, Стучусь Я у многих жилищ.
Кто глас Мой услышит, кто дверь отопрёт,
К себе кто Меня призовёт,–
К тому Я войду и того возлюблю, и вечерю с ним разделю».

Или:

«Не знаю, как мой Бог даёт мне веры слух живой,
И как ты вера мир несёт скорбящему душой.

Припев: Но я знаю, в Кого я верю,
Ничто меня с Христом не разлучит,
И Он мне спасенье вручит
В день, когда опять придёт».

И опять это не самодовольная уверенность, а Вера, основанная на Писании: «Я знаю, в Кого я уверовал»,– так говорил ап. Павел. Мы пока просто показываем тексты, чтобы дать хотя бы отчасти представить то мироощущение, в котором живут христиане, по разным причинам молящиеся Богу не в православных стенах.

Да не смущает никого то, что уверенности в Вере в данной книге будет уделено много времени и места, ибо это – можно смело утверждать – второй по силе и значению евангельский фактор после искупления нас на Голгофе Христом. Благовестие даётся здесь и сейчас, для жизни нынешней, которая преображается благодаря именно уверенности, предлагаемой Св. Писанием. Обоснование этому приведём после, а пока продолжим знакомство с «попевками»:

«Искупил Он меня, верой принял то я,
Сердцем верую я в Иисуса;
В неизменной любви Он хранитель души,
В Сына Божия верую я».

Ах да, мы забыли сказать, что в некоторых «попевках» есть куплеты и припевы,– не по этой ли причине эстетствующий Кураев так презрительно назвал эти песнопения? Что ж, трудно сказать, порок ли – наличие припевов в этих духовных песнях или нет, но это как-то ложится на душу человеку, и он с удовольствием хочет подпевать с другими. Одно можно с уверенностью утверждать: напевы эти христоцентричны, и в них нет ничего от язычества. И на том слава Богу!
Можно говорить о вкусах, но только не навязывать их другим. Автор всю жизнь прожил в мире высокой классики и, конечно, понимает: приведённые стихи – это не Мережковский, не Бальмонт, не Бунин. Но мы не можем без пиетета относиться к стихам наших дедов, которые из застенок НКВД завещали спеть на ближайшем молитвенном собрании:

«Будем радоваться, братья,
Прочь уныние и страх,–
Принял нас Христос в объятья
И хранит в Своих руках.
Братья! Радуйтесь о Боге,
О Его святых делах
И с восторгом, без тревоги
Воспевайте вы в сердцах.

Пусть средь бед и испытаний
В тайных помыслах сердец
Твёрдо будет упованье:
С нами Бог, благой Отец!
Радость наша совершенно
От Христа, не от людей,
И ничто во всей вселенной
Овладеть не сможет ею».

Это поётся и сейчас из раздела «Христианская радость». Но радость не от искусственно вызываемого восторга, а от духовного подвига:

«На сердце лишь песня одна,
И в радости льётся она
Всегда, как живая волна:
Мир, мир – дар Божьей любви!
Припев: Мир, мир, покой, чудный подарок небес.
О, сладостный, сладостный мир, мир –
Дар Божьей любви!»

Иные скажут: ну да, нашли свою нишу и сидят там, подобно премудрому Карасю, довольные, что бурные волны где-то там, наверху, а здесь, в иле, тишь да благодать. Мы бы так не сказали:

«Как часто, жизнью утомлённый,
Разбитый грозною волной,
Молюсь я с верой умилённой:
О Боже мой, пошли покой.

Припев: Пошли покой примиренья,
Пошли покой утешенья,
Пошли желанный покой,
О, Боже мой, пошли покой.

Скажи ветрам, пусть смолкнут бури,
Пошли на волны свой елей,
Пусть луч отверстой мне лазури
Рассеет мрак плотских страстей.

Вновь оживи во мне сознанье,
Что я навек спасён Тобой,
Что и в минуту испытанья,
И в час невзгоды – Ты со мной».

Или сказали бы ещё так:

«Не ради вечного покоя
Стремлюсь я, Боже, к небесам,
Хотя среди земного зноя
И тяжело моим рукам;
Но труд Твой – духу наслажденье,
И он приносит мне с собой
Святое сердце утешенье,
И в нём Твой сын нашёл покой».

А вот и «Молитвы за больных и страждущих». Надо и здесь пояснить, что трафаретных молитв у евангельских христиан нет, ибо, рассуждают они, не обращается же сын к своему отцу по написанному кем-то тексту, как бы благозвучно он ни был составлен. А ведь Евангелие говорит, что все мы – дети своего Отца Небесного. И как земному отцу (или матери) несравненно дороже слово сына (или дочери), сказанное просто и не заученно, - так не отраднее ли для Господа Отца внимать словам нашим пусть и не таким елейным, но зато искренним? Для земного отца было бы даже обидно, если бы к нему обращались по написанному когда-то тексту, повторяемому много раз до бездумья. Зачем же Отца Небесного мы делаем хуже себя? Ведь апостолы не уставали в разных вариациях повторять радостную весть: «мы теперь дети Божьи», адресуя это ко всем христианам.

Впрочем, мы на этом не строим догмы. Кому представляется возможным обращаться к Богу только по написанному тексту, мы не против этого, – лишь бы в этих молитвах было и личное участие души. Но уточним ещё: то, что поют евангельские христиане из раздела «Молитвы»,– это для них не молитвы в обычном понимании. Молятся они в любом случае в духе доверительного разговора с Отцом. А это – песнопения, в которых думы и надежды:

«Когда одолеют тебя испытанья,
Когда в непосильной устанешь борьбе
И каплю за каплей из чаши страданий
Пить будешь, упрёки бросая судьбе,–
Не падай душою, судьбу не злословь:
Есть вера, надежда, любовь.

Когда твоё сердце заноет тоскою,
Наступят скитанья тяжёлые дни,
И зова душа не услышит к покою,
Никто ей не скажет: «иди, отдохни»,–
Ты вспомни, что греет и душу и кровь,
То вера, надежда, любовь.

Терпенья не станет, ослабнут ли крылья,
В тумане сомнений потонет душа…
С девизом иди ты до самой могилы,
Ведь жизнь и в страданьях всегда хороша.
В ней большего счастья не может и быть:
Надеяться, верить, любить».

Или ещё:

«Дорогое обещанье Бог нам, странникам, даёт:
«По дороге испытаний поведу тебя вперёд».

Припев: «Поведу Я, поведу Я, поведу тебя вперёд.
По дороге испытаний поведу тебя вперёд».

В час, когда в огне терзаний сердце друга не найдёт,
Пусть звучит то обещанье: «Поведу тебя вперёд».

Если сердца упованье горечь жизни разобьёт,
Слушай с верой обещанье: «Поведу тебя вперёд».

Если ночи тень спадает, и кончины час грядёт,
Слушай, Кормчий твой взывает: «Поведу тебя вперёд».

Ещё:

«В жизненном море с волнами бороться,
Боже, я тяжко, смертельно устал!
То грозный вал мне навстречу несётся,
То на подводный я камень попал.

То грянет буря, гроза разразится…
Треплет мой чёлн, словно щепку порой;
То я со штормами должен сразиться,–
Чёлн мой не раз заливало водой.

Бедный мой брат и пловец утомлённый,
Падаешь духом ты?– Верь! Ободрись!
Новою силой в пути окрылённый
В море житейском ты смело держись.

Будь победителем, брат, не сдавайся,
Скоро ты сможешь свободно вздохнуть;
Чёлн твой у цели, мужайся, мужайся,–
Вот, вот немного, и кончен твой путь».

Вот и пасхальные из раздела «Воскресение Христово»:

«О смерть, где, скажи, твоё жало?
О ад, где победа твоя?
В воскресшем Христе засияло
Нам вечное солнце бытья.

Припев: Христос воскрес, чтоб грех угас,
Чтоб в людях мог Дух Божий жить.
Христос воскрес, Христос воскрес,
Чтоб мёртвых к жизни воскресить.
Какая радостная весть: Христос воскрес!
Хвала Ему и честь!

Воскрес Он, чтоб с сердца людского
Греховные камни снимать;
Воскрес Он, чтоб Духа Святого,
Как ангела в гроб, к нам послать.

Воскрес Он, чтоб царство спасенья
Над бездной греха основать;
Воскрес Он, чтоб в день воскресенья
Искупленных в славе обнять».

Здесь уместно уточнить, что здесь мысль выражена образно, согласно апостолам: «…и вас, мёртвых по преступлениям вашим, оживотворил со Христом – благодатью вы спасены – и воскресил со Христом…».

Ещё пасхальное:

«Идите, скажите Христовым друзьям:
Воскрес Он из гроба, и нет Его там!
Любимый Учитель придёт к ним опять,
Чтоб радовать их и в любви наставлять.

Припев: Скажите: Сын Божий из мёртвых воскрес!
Скажите всем смертным: Сын Божий воскрес!

Идите, несите ту весть и Петру,
Кто трижды отрёкся пред Ним поутру,
Кто стонет теперь от печали и слёз;
Скажите: из мёртвых воспрянул Христос!

Хоть ты малодушно Ему изменял,
Не для осужденья тебя Он восстал;
Он грех твой простил и навеки забыл,
И путь тебе к жизни блаженный открыл».

Ещё:

"Христа,Творца святых чудес
Прославьте все сердечным пеньем!
Ликуйте с радостным хваленьем:
Христос воскрес, Христос воскрес!

Какой восторг – Христос воскрес!
В груди весельем сердце бьётся,
И всюду песнь теперь поётся:
Христос воскрес! Христос воскрес!

По всей вселенной до небес
Хвала из уст народа льётся,
И песнь восторженно поётся:
Христос воскрес! Христос воскрес!

Тебе, Спаситель, Божий Сын,
Тебе и слава, и Хваленье,
Величье, честь и поклоненье
Во веки вечные! Аминь!

Поют и на Троицу – в праздник, когда Дух Святой сошёл на апостолов; своего рода день рождения Церкви:

«Предвечный Дух, приди
И свет любви излей,
И царство правды утверди
Среди Своих детей.

Дай чувствовать, что в нас,
Что с нами вечно Ты,
Что близок Ты и в светлый час,
И в пору темноты.

Дай глубже нам познать
Премудрость слов Твоих,
Учи Твой голос различать
От голосов иных.

Учи нас отражать
Соблазны благ земных,
И благо душ учи искать
В велениях Твоих.

Дай счастье ощущать
В страданьях за Тебя,
Как славу, крест Твой принимать
И петь Тебе, скорбя».

Что делают у гроба дорогого человека? Как его провожают? И для кого больше смысла в христианской панихиде,– не для оставшихся ли живых? Ушедший от нас человек уже закончил свой земной путь, а нам ещё жить, и за то, как мы прожили жизнь, нам придётся дать отчёт её Даятелю. В отличие от православной панихиды (или отпевания) у евангельских христиан и траурные богослужения направлены к назиданию окружающих прах усопшего, ибо, – чего уж греха таить? кто не согласен с этим?– в основном лишь у гроба мы способны хоть ненадолго остановиться в повседневной суете, перевести дух и хоть чуть-чуть заглянуть в свою собственную душу. Но чтобы заглянуть, нужно некое отражение, зеркало,– иначе мы себя так и не увидим. И этим зеркалом в эти скорбные часы является Библия, которую внятно и понятно читают у гроба,– хоть в такие моменты человек, может быть, и поймёт что-то для себя. И разве не благотворно звучат здесь молитвенные песнопения?

«Течёт ли жизнь мирно, подобно реке,
Несусь ли на грозных волнах,–
Во всякое время – вблизи, вдалеке –
В Твоих я покоюсь руках.

Припев: Ты со мной, да, Господь,
В Твоих я покоюсь руках.

Что в мире сравнится с усладой такой?
Мой грех весь, как есть целиком,
К кресту пригвождён, и я кровью святой
Искуплен всесильным Христом.

От сердца скажу: для меня жизнь – Христос,
И в нём мой всесильный оплот,
Следы от греха, искушений и слёз
С меня Он с любовью сотрёт».

Или:

«Не тоскуй ты, душа дорогая,
Не печалься, но радостна будь;
О, поверь, жизнь настанет иная,–
Любит нас сам Господь, не забудь.

В мире волны бушуют, как в море,
Ветер страшно и грозно шумит,
Но взгляни ты: с любовью во взоре
На тебя твой Спаситель глядит.

Нам страдать здесь осталось немного,
Мы готовы к последней борьбе,–
Скоро кончится труд наш суровый,
И возьмёт нас Спаситель к себе.

Не смущайся в тяжёлые годы,
Пусть на бремя не ропщут уста;
Часто в жизни бывают невзгоды,
Но надейся на милость Творца.

Не тоскуй ты, душа дорогая,
Не печалься, но радостна будь;
В небе родина наша святая,
Там наш вечный блаженный приют».

Не считается предосудительным петь на слова духовных стихов известных русских поэтов, - и это, конечно, в домашнем кругу или в другой подходящей обстановке, но не на богослужении. Упомянутый нами М.Кальнев ещё сто лет назад вынужден был подметить относительно неправославных христиан, что здесь обнаруживается «присущее всякому русскому человеку желание удовлетворить своё эстетическое чувство, ибо русский человек по природе певуч и любит пение». Но в чём же вина этих христиан, что у них было и есть что спеть, излить свои радости и печали в христианских песнопениях, не дожидаясь богослужений, – а у православных этой уникальной возможности нет.

Когда человек поёт? Не тогда ли, когда у него есть на то внутренняя потребность излить в звуках мелодии то, чем полна душа? А если душа религиозна только формально, лишь по национальному признаку, но не по личному движению души, то и потребности петь нет. Ведь жизнь души невозможно регламентировать: вот, подожди, наступит суббота, на всенощной ты и споёшь что положено по канону вместе со всеми. А если хочется сегодня, не дожидаясь обедни? Ведь петь – это не блажь; это потребность даже более возвышенная для духовно развитого человека, чем для каждого – есть и пить.

Вот стихи Великого князя Константина (Романова), которые в переложении на музыку поются нами:

«Научи меня, Боже, любить
Всем умом Тебя, всем помышленьем,
Чтоб и душу Тебе посвятить,
И всю жизнь с каждым сердца биеньем.

Научи Ты меня соблюдать
Лишь Твою милосердную волю,
Научи никогда не роптать
На свою многотрудную долю.

Всех, которых пришёл искупить
Ты Своею пречистою кровью,–
Бескорыстной, глубокой любовью
Научи меня, Боже, любить».

Лермонтов М.:

«В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть,–
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная
Святая прелесть в них.

С души, как бремя, скатится
Сомненье далеко,–
И верится, и плачется,
И так легко, легко».

Ивана Козлова, современника Пушкина:

«О, Ты, кого хвалить не смею,
Творец всего, Создатель мой!
О, Ты, к кому я пламенею
Моим всем сердцем, всей душой!
Кто солнца яркими лучами
Сияет мне в красе дневной
И огнезвёздными зарями
Всегда горит в тиши ночной –
Мой Господь!

Услышь, Христос, моё моленье,
Мой дух собою озари
И сердца бурное волненье,
Как зыбь морскую, усмири.
Прими меня в свою обитель,
Я блудный сын, Отец ты мой,
И как над Лазарем, Спаситель,
О, прослезися надо мной –
Мой Господь!

И на Тебя я уповаю,
Как сладко мне любить Тебя!
Твоей я благости вверяю
Жену, детей, всего себя.
О, искупя невинной кровью
Виновный, грешный мир земной,–
Пребудь божественной любовью
Везде, всегда, во мне, со мной –
Мой Господь!»

Эти стихи тем более трогательны, что писал их с таким проникновением и искренностью человек, парализованный на обе ноги и без зрения.

Или вот стихи Самуила Надсона, так мало жившего на этой земле:

«Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат:
Кто б ты ни был, не падай душой.
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами землёй.
Пусть разбит и поруган святой идеал
И струится невинная кровь,–
Верь, настанет пора – и погибнет Ваал,
И вернётся на землю Любовь.

Не в терновом венце, не под гнётом цепей,
Не с крестом на согбенных плечах,–
В мир придёт Она в силе и славе своей,
С ярким светочем счастья в руках.
И не будет на свете ни слёз, ни вражды,
Ни бескрестных могил, ни рабов,
Ни нужды беспросветной, мертвящей нужды,
Ни меча, ни позорных столбов.

О мой друг! Не мечта этот светлый приход,
Не пустая надежда одна.
Оглянись: зло вокруг чересчур уж гнетёт,
Ночь вокруг чересчур уж темна.
Мир устанет от мук, захлебнётся в крови,
Утомится безумной борьбой
И поднимет к Любви, к беззаветной Любви
Очи, полные скорбной мольбой».

Относительно претензий к основной массе евангельских песнопений, что они – вовсе не из золотого классического фонда русской поэзии,– по этому вопросу напоминаем, что слагались они в гонениях и ссылках людьми, и уж конечно им в Царскосельском лицее не преподавали изящную словесность. Но песнопения эти – употребим здесь не совсем уместное слово – демократичны, и их можно пропевать без труда при добротной доступной мелодии. Православные песнопения, несомненно, высокая церковная классика, вроде «Помышляю день страшный и плачу деяний моих лукавых» или «Покаяния отверзи ми двери». Но их и в храме-то не каждый хор споёт из-за их сложности. А песнопения неправославных христиан вполне доступны даже и не хористу, но они и не вульгарны с точки зрения эстетики. Поэтому-то многие и прониклись Христовым благовестием прежде всего через услышанное на понятном языке пение и, что немаловажно, через возможность потихоньку присоединиться к нему. Люди открывают для себя совершенно новый мир. Ведь наболевшую душу не выскажешь каждому, а тут сбрасываешь душевный гнёт через благодатный дар, данный Богом, через пение. Оказывается, все неисчислимые оттенки состояния души можно выразить через это и как?– не в храме только через пение хора, а самому попробовать. И человек умиляется, что он пусть и нескладно, но тоже может через эту спасительную отдушину снять накопленное напряжение.

И это – не всё; оказывается, через заново открытый незримый канал и от Бога нисходит на душу благодать. Это тоже открытие: кажется, поём мы и направляем свои души к горнему, но здесь осуществляется двустороннее движение двух потоков, и Господь понимается лучше через прочувствование пропеваемых слов. Что поётся сегодня в этом мире, известно хорошо: воспевается пошлость случайных встреч, расставания без сожаления, примитивные взаимоотношения в примитивных же интонациях с тридцатикратным повторением двух-трёх тактов и стольких же слов. А тут вдруг ¬– как распахнувшееся окно из спиртово-сигаретного угара в свежесть утреннего сада.

Если человек воцерковлённый, изначально привыкший к православному пению, услышит прославление Бога и молитвословия в иных музыкальных формах, его это обескураживает и даже настораживает. К сожалению, в нас, кажется, неистребимо живуче родовое начало – признак духовной и интеллектуальной неразвитости, этакая настороженность ко всему, непохожему на нас. Но, как мы видели, в незнакомых текстах неправославного пения смысл вполне здравый; там есть и трезвение духа, и определённый лиризм, и – главное – возможность петь всегда и везде самому или с близкими.


«КАКО ВЕРУЕШИ?»


Итак, мы теперь хотя бы отчасти знаем, откуда взялись в нашей России неправославные христиане, у которых названий много, но для удобства кому-то хочется их называть одним словом – протестанты. Хотя это исторически с научной позиции неправомерно, но пусть так, – в конечном счёте, здесь обидного ничего нет. Просто в изрядной степени напоминает западное христианское явление при совершенно очевидной схожести,– но похожее вовсе не значит одно и то же. В других государствах тоже есть свои фобии, но мы живём у себя и знаем, что в нашей стране это прямо-таки патология: причины всякого самобытного явления сваливать на немцев или евреев. «Древние туркмены не знали, к сожалению, о существовании евреев, поэтому во всех бедах винили тёмные силы природы», – анекдот весьма реалистичный.

Мы читали тексты евангельских песнопений и обнаружили, что эти «сектанты» в своих «попевках» нам удивительно знакомы и близки; они, оказывается, из того же края «берёзовой русской тоски». Наверное, на русскость нужно проверять по напевам,– так что как бы ни хотелось диакону в нелюбимых им «протестантах» видеть недругов земли русской, они, вопреки его провокациям, поют русскими душами русские песни. Жаль, что формат данной книги не позволяет познакомить читателя с нотной партитурой, чтобы дать представление о мелодиях,– мы уверены, что своей проникновенной простотой они бы понравились. Впрочем, «ищите и обрящете».

Ещё жаль, что искусственно разжигаемое противостояние омрачает сегодняшний день. Как будто ничему не научил прошедший двадцатый век, век кровавый, век гражданского противостояния; мы упоминали автора «Миссионерского посоха», писавшего в начале прошлого века совсем в духе смиренного Кураева: «Мы питаем добрую надежду, что давно начатый и с Божьей помощью оконченный наш труд внесёт некоторую лепту в пока небогатую сокровищницу противосектантской литературы, значительно облегчит пастырей, миссионеров и ревнителей веры православной в их святом деле защиты Церкви Христовой от её врагов…» (Кальнев М. А. «Обличение лжеучения русских сектантов-рационалистов», Одесса, 1913, стр. 5). Так что, внеся свою лепту в «святое дело» защиты православия от «врагов», наш автор «Протестантам о православии» тоже облегчился, с чем его, надо полагать, уже многие поздравили.

Но неужели не устало наше общество от вражды, от этого рвения защитить Истину, как мнится современным хоругвеносцам? Чтобы меньше было настороженности и подозрительности к иному христианскому образу жизни и богопоклонения, не пойти ли дальше вместе, и не поможет ли общая дорога услышать нам друг друга? Так по дороге в Эммаус воскресший Христос, сблизившись с шедшими двумя своими учениками, не стал им читать нотации и укорять их, а просто пошёл с ними, чтобы они поначалу хотя бы привыкли к Его присутствию. А потом была беседа, пояснение мест из Св. Писания не книжника, кичащегося своей традицией, - и в результате: "не горело ли сердце наше, когда Он говорил нам на дороге и когда изъяснял нам Писание?"

Так что данную возможность узнать получше своих сограждан хорошо бы принять как промысел Божий, тем более что эти сограждане живут рядом – в наших же домах и семьях. Для вражды, как известно, ума много не нужно, а вот для понимания друг друга нужно хотя бы маломальское желание. И помнить: предмет разговора при любой религиозной тематике в конечном счёте восходит к Богу. Но Бог по определению непостижим; отсюда логически следует, что любые попытки дать исчерпывающие объяснения Его, предложить абсолютно верные формы поклонения Ему – православные или неправославные - в конечном счёте относительны. А значит, неправомочно кому-либо утверждать, что только он и его Церковь правильно славят Бога. Иначе мы впадаем в то опасное состояние, закономерно ведущее нас к национальной спеси и прелести. Напомним о весьма ёмком старорусском слове, ныне незаслуженно забытом: «прелесть» – прельщение, обольщение.

Да, без определённых принципиальных позиций быть негоже. Но не нужно ставить принципы выше Всевышнего. Автор данной книги любит говорить в приватной беседе или в студенческой аудитории, что на богословие вообще нужно смотреть со снисходительной улыбкой в том смысле, что оно в конечном счёте немощно.

Как не вспомнить мудрого Сократа, признавшегося, что он теперь знает, что он ничего не знает,– и он не кокетничал. Богословие – серьёзное дело, но чем больше мы познаём Господа своим духовным опытом и опытом церковным, тогда мы со снисходительной улыбкой смотрим на всё наше «славие», которое перед безмерным и непостижимым Богом так далеко от «право», правильности.

Кто-то, рассуждая о сближении друг с другом, предложил представить циркулем нарисованный круг с точкой посредине, которая будет условно обозначать Творца мира видимого и невидимого; по линии круга можно обозначить нас на расстоянии друг от друга, как нам покажется приемлемым. Если мы захотим уменьшить расстояние от нас к центру, надо сузить круг,– тогда уменьшится и расстояние между нами. Если же мы увеличиваем между собой расстояние, то это возможно лишь через увеличение радиуса, расстояния между нами и центром. 3начит, чем дальше мы от Бога, то дальше и друг от друга. Отсюда и все возможные фобии вплоть до нацистского утверждения, что всякий русский не может быть неправославным. Мы совсем недавно страдали от тоталитарного коммунистического режима, – зачем же мы с ним расстались, если нам снова хочется подпасть под иго нового тоталитарного мышления? Впрочем, оно, как мы видели, вовсе и не новое и вовсе не мягче атеистического, когда за иное христианское мнение ссылали на каторгу.

Не сказано ли издревле: «не сотвори себе кумира»? Полагать, что кумиром может быть только самый примитивный кусок дерева, обструганный под изваяние какого-либо предполагаемого божества, – это значит мыслить слишком узко и упрощёние. Кумиром может быть и «своя», «наша» вера – хоть русская, хоть японская. И доныне длится эта пагубная подмена, когда под понятие «Бог» ставится всё, что угодно, даже самое благовидное по всем признакам. Мы уже сказали, что абсолютное присуще только Создателю, а всё остальное – хоть даже и вероисповедания – относительно. Значит, считать своё убеждение равным Богу есть зло нарушения древней заповеди. Сейчас трудно сказать, что имел в виду мудрый Булат Окуджава, когда пел: «…но из грехов нашей родины вечной не сотворить бы кумира себе»,– но смысл универсален. Когда же мы – православные, баптисты, католики, пятидесятники и пр. и пр. – упираемся в своё «верую так и не могу иначе!», подобно Лютеру, тогда и множится испепеляющий фанатизм, которому, по меткому замечанию Степана Цвейга, всё равно, на каком топливе гореть, лишь бы всё вокруг сжигать.

* * * * *

К чему изобретать велосипед в начале XXI века? Упомянутая работа православного миссионера Кальнева М. предложила свою структуру, и нам показалось, что следует идти за ним, излагая наше понимание христианских ценностей. Мы убедительно просим не считать нижеследующее умничанием и поучительством; мы продолжаем знакомиться, а знакомство получается только в разговоре.

О СВЯТОМ ПРЕДАНИИ

Православная Вера – это уже сложившийся веками образ мышления, и было бы просто глупо предполагать, что здесь можно что-то изменить. Да и нужно ли? Ведь православие право перед самим собой, и следует уважать это. Выступать с критикой да ещё в бойцовских интонациях,– дело ненужное и вредное. Зачем ранить религиозную совесть человека, если его вполне устраивает всё, что предлагает ему православная Вера? Мы просто хотим пояснить своё видение (ударение на первый слог) христианства, своё прочтение Библии, Нового Завета в частности. Вот партитура Шестой симфонии П.Чайковского; мы же не отлучим от музыкального мира Спивакова В. по той причине, что он понимает её не совсем так, как Светланов Е., и уж далеко не так, как Герберт фон Караян. Это понимали ещё в апостольский век, когда сказано было: «надлежит быть между вами и разномыслиям». Разумеется, это не может относиться к фундаментальным вопросам христианской Веры, как-то: о Едином Боге, об искушении Христовом на Голгофе, о Его победе Воскресения. Многое прочее – суть прикладное, и разномыслия допустимы, лишь бы при этом сохранялось мирное отношение друг к другу. Но это зависит от духовной и интеллектуальной развитости полемизирующих сторон.

Вот спорный вопрос о т. н. Св. Предании. Неразумно утверждать сегодня, что оно не нужно. Если для православных нужно, значит нужно, и в этом их культура. Но неправославные рассуждают, что если бы это Предание было равно богодухновенным наряду с общим для всего христианского мира Св. Писанием, то ранняя Церковь одинаково пользовалась бы на своих богослужениях и тем, и другим. Однако Св. Предание всё же рекомендовано в православии читать вне богослужений, и это показательно.

Спокойно посмотрим на ситуацию. Говорят, что помимо того свода текстов, которые вошли в канон Нового Завета, было немало и других поучений и апостольских писем, которые по разным причинам были утрачены; об этом мы можем судить совершенно определённо, исходя даже из писем самих апостолов. Кто спорит? Были, …но их нет. Как говорил мудрец Екклесиаст, «чего нет, того нельзя считать». Жаль, конечно, что были утеряны вероятнее всего бесценные прямые свидетельства, но что ж делать – пользоваться апокрифами? Приходится довольствоваться тем, что осталось, и что Церковь ввела в канон. Иначе зачем бы было с таким напряжённым трудом выверять и отбрасывать всё наносное, что уже тогда ходило по рукам в виде многоразличных лжеимённых «евангелий» и «посланий апостольских»? Если даже относительно утверждённого канона Св. Писания до сих пор ведутся научные изыскания, и в христианском мире продолжаются учёные дискуссии по тем или иным его положениям, то как можно сказать утвердительно относительно того Предания, которое формировалось и собиралось по принципу игры в испорченный телефон? Помните детскую невинную забаву? Сидят в ряд мальчики и девочки, а ведущий быстро и шёпотом говорит крайнему какое-нибудь слово на ухо, чтобы тот передал, что слышал, сидящему рядом, тоже шёпотом, – и так соответственно по всему ряду. Последний должен был сказать, что он в конечном счёте услышал, и когда это сравнивалось с первоначальным вариантом ведущего, то было смешно и мило, потому что, как правило, ничего не было похожего, а была абракадабра. Но если в детской игре это было забавно, то совсем не так дело обстоит в нашем вопросе. Как можно всерьез принимать, к примеру, из т. н. Предания, что некий подвижник так долго стоял коленопреклонно в неустанных своих молениях на камнях, что от коленей на камне остались вмятины, углубления? Это предлагается нам для благочестивого назидания о смирении, о слёзном покаяний, о терпении. Но это противоречит духу Нового Завета, который ни на одной странице не призывает к самоистязанию, к умерщвлению плоти. Да и что скорее изотрётся, – бренная ли плоть человека или камень? Или предание об оторванной руке, чудесным образом сращенной? Или о том, что мать Иисуса, будучи ещё девочкой, была введена во храм,– когда известно, что в еврейское святилище и мужчин-то не впускали. А если речь идёт о притворе храма, то туда входить могли и язычники, и в этом нет ничего знаменательного. Этих преданий человеческих так много, и они настолько сомнительны, что поневоле снова убеждаешься: лучше уж держаться одного и конкретного – Писания.

Обижаться православным здесь не следует; если уж вести разговор, то его надо вести без двойных стандартов. Когда сравнивается аналогичная ситуация времени Христа, то доводы православных избирательны: выгодно – аргументы одни, невыгодно – другие. Вот Христос укорял книжников, что они определенное учение – Тору – фактически подменили массой предписаний: «Вы преступаете заповедь Божью ради предания вашего». Неправославные христиане указывают на это предостережение, чтобы подобного не было и ныне. Православные же отвечают двусмысленно и расплывчато (здесь и в последующем ссылки на книгу Кальнева М.,– православное вероучение за один прошлый век не поменялось). Да, говорят они, но это справедливо по отношению к преданию ветхозаветных старцев; они могли действительно многое напридумывать. Двойной стандарт очевиден: в дохристианский период, в период Ветхого Завета, предания человеческие (т. е. вымыслы, сказания, легенды) православными вполне осуждаются – не будешь же оспаривать Христа?– а вот относящиеся к периоду христианства различные басни и вымыслы возведены в статус Св. Предания. Будто бы в природе что поменялось. Там был писаный Закон, Писание, окружённое множеством дополнительных преданий; здесь – Новый Завет, Писание, также заслонённое сомнительными повествованиями.

Собственно, проблемы бы и не было, если бы Предание по духу своему не противоречило Св. Писанию. Но именно поэтому неправославные христиане предпочитают признавать авторитетным только то, что вошло в канон и что признано к пользованию на богослужениях. Этого не станут отрицать и православные. Но тем более странно слышать от них, что Евангелие и апостольские послания нужно сверять и понимать соответсвенно с Преданием, что уж совсем некорректно и тенденциозно.

Вот ссылка на ап. Петра, которой аргументируют неправославные христиане: «Мы имеем вернейшее пророческое слово (фиксированный и канонизированный текст Ветхого Завета – А.Б.), и вы хорошо делаете, что обращаетесь к нему, как к светильнику. .». В ответ слышим странное: нет, этого не достаточно; нужно ещё и правильное изъяснение Св. Писания, т. е. Предание.

Ещё; задаётся вопрос: «А нужно ли нам исполнять всё учение Христа даже и не записанное Его учениками?» Ответ православный однозначен: «Конечно, нужен». Получается оригинально: всё, что даже ученики Христа не написали, должно считаться учением Христа. На научном лексиконе это называется «притянуть за уши», когда уж очень хочется подстроить под свою концепцию всё предыдущее и последующее.

Впрочем, чтобы не было грустно и скучно непредвзятому читателю, мы скажем: пусть каждый держится своих приоритетов, которые считает для себя обязательными. Ведь если спокойно рассудить, то основное у нас остаётся общим – то же Евангелие с Апостолом, где слово в слово то же, что у православных и неправославных.


О СВЯТОМ ПИСАНИИ

Хочется предложить читателю: если что-то покажется скучным и нудным, то можно со спокойной совестью перелистывать и читать выборочно; данная книга – не роман и не повесть, её структура позволяет читать с любого места. А при большом желании можно не читать вообще.


По мнению православных, само Писание можно читать и понимать его только при определённых условиях: для этого необходимо быть обязательно православным и быть в полном послушании учению православной же Церкви: «…оно (миропомазание – А. Б.) наставляет и укрепляет в истинном понимании слова Божия только тех, кто, исследуя Писание, находится в общении с Церковью и полном послушании её учения». Последнее настораживает: неужели евангельское Слово так сложно и таинственно? Вот стоит Христос в лодке близ берега, на котором собрались самые различные люди, чтобы послушать Его. Слова простые, доходчивые, красочные. Почему бы Христу не объявить свои гомилии тайным учением, которое может быть доступно только посвящённым, прошедшим определённую инициацию? Но нет, Он этого не сделал; Он хотел обращаться непосредственно к конкретному человеку, и потому ни таинственности, ни тумана не напускал, и не оговаривал, что понять Его могут только особо посвящённые. И разве так уж своевольно поступают неправославные христиане, что читают Евангелие непосредственно в том виде, как оно написано? Почему что-то здесь должно неимоверно усложняться, когда сам Христос дал нам пример простоты? Но нет, слышим мы от православных учителей, вы должны пройти вначале таинство миропомазания, и только тогда вы будете способны понимать Св. Писание… в духе Православной Церкви.

Думается: почему бы Христу не мыслить по-православному? Зачем, подумал бы Он, говорить с этим невежественным народом на его разговорном языке, когда есть язык храмовый?– древнееврейский, священный, более благолепный, чем этот странный арамейский диалект. Но Спаситель говорил именно на арамейском диалекте, чтобы быть предельно понятным народу без толмача, без толкования. И Он знал наверняка, что сердце, не испорченное догмами и предрассудками, услышит Его и поймет, так что какого-то миропомазания как некоего очередного магизма для понимания Его слов не требовалось. Не кощунство ли – ставить всевозможные преграды и условности для желающих читать? Дело доходит даже до абсурда: соседка, евангельская христианка, дала другой соседке почитать Евангелие, т.к. последняя, дожив до старости, так его и не держала в руках. И что же? Лишь несколько дней прошло, и Евангелие было возвращено со словами, что батюшка не велел его читать, т.к. оно не освящено в храме, да и вообще оно – баптистское. И это не отдельный случай. На всё это можно было бы отозваться горьким смехом, если бы это не было массовым грехом перед Богом. Разве Евангелие уже само по себе – не Христово, чтобы его было необходимо освящать какому-то человеку? Не перепутали ли нечто весьма важное отцы Василии, Николаи и прочие? Не Евангелие ли, которое уже само по себе дано нам по благодати Божьей, - не Евангелие ли должно освящать этих наставников народа? Уж никак не наоборот. Да и существует ли в мире хоть один экземпляр Евангелия баптистского или православного? Если, конечно, не принимать всерьез кощунственного заявления воинствующего Кураева: «Библия – православная книга». Не знаешь, чего здесь больше: сектантства ли православного, невежества ли? Во всех конфессиях христианства текст Библии один и тот же.

Мы не настолько преувеличиваем свои возможности, чтобы пренебрегать наставлениями духовно более опытных пастырей. На богослужениях «протестантов» основное время отводится чтению Слова Божия и проповеди на соответствующее прочитанное место, которая предполагает совместное размышление. А то сакральное понятие, названное апостолами «помазание от Святого Духа», которое напрямую научает христианина,– это понятие столь же благословенно, сколь и личностно. Ведь если сказанное апостолами прочитать так, как написано, а не как кому хочется, то мысль, сокрытая в их словах показалась бы даже дерзновенной, даже дерзкой, и мы засомневались бы по праву, если бы не были уверены в подлинности этих слов; вот что писал ап. Иоанн: «Впрочем, помазание, которое вы получили от Него (от Христа – А. Б. ), в вас пребывает, и вы не имеете нужды, чтобы кто учил вас; но как само сие помазание учит вас всему, и оно истинно и неложно, то чему оно научило вас, в том пребывайте» (1 Иоанн 2:27).

Ещё на Тайной Вечере Христос говорил ученикам (а в их лице – всей последующей Церкви) о Духе Святом, который поведёт их дальше: «Когда же придёт Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину» (Иоанн 16:13). В этом и смысл того непривычного нынешнему современному человеку слова «помазание». Оно взято из Ветхого Завета, когда священным елеем помазывали человека, и этот елей пропитывал одежду. Такое же действие должно быть и Духа Святого, когда верующий как бы пропитывается этим благодатным елеем, благодаря чему он и при чтении Св. Писания наставляется на всякую истину.

Здесь сокрыт важный и благословенный смысл: апостолы не знали христианской религии как института, как идеологии с её жёсткими обусловленными формами и условностями вроде обрядов и так называемых таинств. Как не подводи какую ни то богословскую базу, всё равно это по большому счёту будет натяжкой, как, в частности, с «таинством» миропомазания. Вот что оно предполагает, и как его трактуют православные богословы: младенца крестят и тут же миропомазуют, и вот человек уже вполне христианин, способный понимать Св. Писание. Это магизм чистой воды, на этом замешаны все оккультные религии. Всё должно совершаться при доброй воле и осознанности человека,– поэтому неправославные христиане всё пропускают через личную ответственность своей совести перед Богом.

Если Христос хотел, чтобы человек строил свою жизнь перед Богом, духовно формируя в себе благодатную направленность, то нам предлагают иное: принимай таинства – и всё будет обеспечено, и Писание будешь разуметь правильно (в смысле – в православном духе). Мы не осуждаем никого, но что-то не замечено, чтобы в младенчестве крестившиеся и миропомазанные вообще брали в руки Евангелие. Да и к чему, когда и так всё обеспечено таинствами. Евангельские христиане – люди вовсе не совершенные и не собираются выдавать себя за таковых,– но если подменяются ясные и простые слова Христа на магизм таинств, то мы предпочитаем остаться на позиции Евангелия. Впрочем, мы лишь поясняем свою позицию и не собираемся никого переубеждать, ибо это заведомо бесполезнее дело.

Задаётся вопрос: «Всё ли Св. Писание всем понятно при чтении его?» Ответ православного миссионера однозначен: «Нет, далеко не всё». И далее делается неуклюжая ссылка на один случай, из которого слишком вольно делается обобщение: ехал как-то эфиопский царедворец и читал пророка Исаию. Повстречавшийся ему ап. Филипп стал ему пояснять для него непонятное (эпизод из Деяний). Вот видите, говорят, нужен толкователь. Так учить – это заведомо отталкивать людей от Слова, пугая их непонятностью и сея ложное предубеждение, что самим там разобраться невозможно. Христа слушала не академическая аудитория, а восприятие было налицо: люди умилялись доступностью и величием услышанных слов.

Да, Библия – не бульварное чтиво, и она, конечно, имеет сложности. Но в каком смысле? Поймёт ли первоклассник учебный материал из выпускного класса? Может, тогда и не ходить в школу? Но он всё же понимает то, что соответствует его возрастному развитию. А дальше – больше. Так и человек понимает в Библии то, что он способен понять сегодня. Но с накоплением духовного опыта и зрелости ранее трудно понимаемое становится всё яснее. Да и сам диакон невольно пишет то же: «…Господь Сам, Своим действием откроет в сердце человека последний смысл того, о чём Он написал в Евангелии».

Евангелие – не роман и не детектив, который невозможно понять в середине, если не знаешь, что было вначале; его можно читать с любого места, и в этом его уникальность. А ссылки на упоминание апостолов «все ли пророки? все ли учители? не многие делайтесь учителями» справедливы в том смысле, что всегда были люди, особо наделённые даром Божьим к духовному учительству. Впадать в гордыню и считать, что ты всё знаешь и уже сам можешь всех учить,– это то, от чего апостолы остерегали. И вместе с тем те же апостолы отечески наставляли: «Возлюбите чистое словесное молоко, от которого надлежит возрасти вам во спасение»; «Слова Христово да вселяется в вас обильно». Кому не известно, что ребёнок будет здоров, если он питается молоком своей мамы, а не чем-то там на основе искусственного молока.


О СВЯТОЙ ЦЕРКВИ ХРИСТОВОЙ

И благословенна, и мучительна эта тема. Благословенна потому, что через Церковь, которая есть средоточие богооткровения, постигается многоразличная премудрость Божия, открытая во Христе Иисусе (по ап. Павлу). Мучительная же по той причине, что многим непонятно, где же она, эта Церковь. Там православная, там католическая, а вот – протестантская. Всегда проще, когда объект перед глазами, вполне конкретный. Церковь же Христова – явление странное по обычным меркам. У неё вроде бы и есть определённые формы, привычные глазу, и в то же время, если мы скажем: вот Церковь католическая (православная и пр.), то этим вовсе не исчерпаем понимание её сущности, как бы многим ни хотелось объективировать её только в одних очертаниях. Конечно, сектантскому духу, усвоившему в своём сознании правоту только за собой, вряд ли что докажешь,– он всё равно будет стоять на своём: «Только мы правильно славим».
Мы ничего не доказываем, а просто спрашиваем по существу вопроса: что же есть Церковь? Можно было бы делать многочисленные ссылки на богословов, отечественных и зарубежных, но к чему нагружать уважаемого читателя специфической лексикой? Можно сказать проще и доходчивей: Церковь – это явление всечеловеческое. То, что мы называем Церковью – баптистской, методистской, православной и пр. – это всего лишь конфессиональные грани одной для всех сущности. Всегда хочется найти какое-то подходящее сравнение, чтобы лучше понять суть. Есть, к примеру, большая семья; дети уже имеют свои семьи, и в каждой, как правило, свои порядки. Но это вовсе не значит, что все семьи, образовавшиеся от одного родового очага, чужие друг другу. Если воспитание было правильным, то все осознают своё общее родство, хотя и с правом самостоятельности для каждой отдельной семьи. Кто скажет, что это ненормально? Это естественно вполне тем более для такого явления как Церковь, куда входят люди, верующие во Христа Спасителя, со всех континентов и от разных культур. Должно соблюдаться только одно условие: нужно считаться с вероисповедной ориентацией другой церковной конфессии.

Как в одной капле огромного океана содержатся те же свойства воды, что и во всём океане, так и во всех христианам, при всех их различиях, есть необходимое общее, что в своё время весьма мудро оговорили сами апостолы: «Духа Божия узнавайте так: всякий дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога» (l Иоанн. 4:2). Все иные условия, в бесчисленных количествах нагромождённые в различных конфессиях в угоду своим убеждениям, суть от лукавого. И не нужно никакого словоблудия, которое ведёт только к отчуждению и ко враждебности. Внешний мир уже устал от этого и уже давно пора христианам это понять. Особенно опасно сводить понятие о Церкви до уровня национального. Нет Церкви корейской, нет американской, нет русской. Можно принадлежать к какой-либо конкретной конфессии, но сохрани Господь утверждать, что все другие – не Церковь. Это зло даже не против других людей, а прежде всего против Главы Церкви – Христа. Говорить на эту тему в какой-то мере неловко и даже стыдно духовно культурному человеку, потому что это прописная истина; ведь приходится повторять то, что было сказано ещё на заре христианства апостолами.

Церковь, мы сказали, явление странное: она ведь, в конечном счёте, невидима. Ибо если я хожу в какой-то храм, где завершает богослужение определённая община, то это ещё не значит, что абсолютно все, ходящие туда, являют полноту Церкви Христовой. Можно ли, не утомляя конфессиональными натяжками, дать ёмкую характеристику Церкви по части её признаков? Может быть, всё же правы те, кто уверяет, что Церковь – это религиозное объединение, сложившееся веками,– и таким образом сами века, так сказать, являются определяющим началом. Или Церковь – это троеперстие, а не двуперстие. Или Церковь – эта верное понимание о фелиокве (очень важный вопрос с точки зрения православия и католицизма: от кого же всё-таки исходит Дух Святой – от Отца ли только или от Отца и Сына вместе; протестанты копий здесь не ломают). А возможно – что в этом мире не возможно?– Церковь только тогда является таковой, когда причастие предлагается в виде кусочков хлеба, смешанного с вином, а не в виде облаток; если же наоборот, то какая же эта Церковь? И если в алтарной части в антиминс зашита частица какого-нибудь святого, без чего и храм не будет «введён в эксплуатацию»,– вот тогда это точно Церковь истинная.

А если… А вот если… Множить это можно до бесконечности, и на этом фоне, слишком наивно и слишком просто звучат слова самого Спасителя, определяющего основную константу Церкви: «Где твое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди их» (Матф. 18:20). Да нет, засуетятся богословы в богословствующие от лукавого, эти слова относятся только к тем людям, которые пребывают в Церкви православной (цитируем православного миссионера); что же касается отделившихся от неё, то если бы их собралось даже два-три миллиона, там Христа не будет. Вот и всё; легко и не затягивая время, исправили наивного Христа. Самый верный и испытанный способ – это апеллировать к родовому, стадному началу: похож – свой, не похож – чужой. Но всё же стоит вернуться к словам Христа; они просто обескураживают своей универсальной несложностью. Там ведь не говорится: если двое или трое соберутся во имя православной (католической, баптистской…) Церкви, там и Христос будет. Вспомним заповедь «не сотвори себе кумира». Таким образом, если понимать вышеупомянутые слова Иисуса без заведомой предвзятости, то там не упоминаются бесчисленные условности, а есть только одно условие: «во имя Моё». Если православный человек приходит в храм во имя Христово, а не во имя православия, то он принят Богом. Одновременно этому молящемуся следует помнить, что если и другие инославные христиане приходят на места своих молитв и славословий его же Бога – тоже во имя Христа, – то и они Церковь.

Что же касается двух-трёх миллионов и даже больше, где будто бы Христа нет, потому что они не православные, то это тезис узкого сектантского ума. Мы будем напоминать довольно постоянно, что сектантство – это не конфессиональное определение, а состояние души, хоть баптистской, хоть православной. Всякая узость и противопоставление себя всему миру есть сектантство – явление злое и богопротивное. Так вот – о двух или трёх, собравшихся во имя Христово. Здесь Христос хочет пресечь всякий религиозный большевизм, только делает Он это не по-сектантски безапелляционно, а тактично. Оказывается, – это совершенно очевидно по тексту, – не нужно набирать миллионы статистических единиц, приверженцев той или иной конфессии, чтобы на этом основании утверждать: нас много, значит мы и правы. Так рассуждали, по Киплингу, жители известного длиннохвостого населения Бондар-Логов, скакавшие по верхушкам деревьев в джунглях и раскачивавшиеся по лианам. И здесь даже умный и благородный Маугли не в силах был противостоять этому большевизму; к чему тут ум и правота? - их много, в силу чего они и правы.

Но так просто не уйти от псевдобогословских рассуждений миссионера. Желая утвердить свою сектантскую позицию, он продолжает интерпретировать слова Христа, который обещал быть даже с двумя-тремя верующими, собравшимися во имя Его. Нет, уверяет апологет православия, «эти слова говорят вовсе не о Церкви, а о частном собрании верующих». Стоило было ряд лет учиться в академии, чтобы научиться иезуитскому словоблудию. Получается, что если верующие во имя Христово молятся у себя, к примеру, дома, то это уже и не Церковь. Для чего же православные имеют у себя иконы и молятся дома?– тогда это не более чем частное собрание, ничего не дающее. А священники, совершающие по домам различные богослужения,– это тоже ни к чему не обязывающее частное собрание? Но не вспомнить ли неоднократное упоминание апостола Павла о домашних церквах? (Филимону 1:2, 1 Кор. 16:19, Рим. 16:4, Колосс. 4:15). Выходит, апостол был неправославного духа, раз считал и частные собрания Церковью. Если весь апельсин – это апельсин, то как назовём отдельную дольку – уж не грушей ли? Если долька вкушается по отдельности, – то она уже и не апельсин?

Но аргументов в арсенале правильно славящих ещё много. Вот следующий: «хотя бы человек и поступал по правде Божией, он будет только приятен Богу, но не спасется» (напоминаем, что доводы черпаем из фундаментальней православной работы, а не из какой-то там самодельной брошюрки в 10 страниц). Причём, тут далее следует цитата из Рим. 9:33: «всякий, верующий в Него (Христа – А. Е.) не постыдится». Видимо, здесь приходится больше говорить не о вероисповедной позиции, а о психологической установке, которую даёт себе человек, – и тогда хоть сама хартия из небесной канцелярии спустись на землю, всё равно такой человек с определённо установившейся психологией её проигнорирует, потому что она, эта богооткровенная хартия, не вмещается в клише его понимания. Ну что может быть проще и доступнее смысла слов Христа и апостолов? Причём, надо заметить, эта мысль прослеживается в различных вариантах во всём Новом Завете, не оставляя почвы для сектантского мышления. Всякий, верующий во Христа, не постыдится, – то есть ему не будет стыдно за то, что он верил в Него так просто; его вера не будет напрасной.

Апостолы любили вспоминать прекрасную мысль, сказанную до них в период, который мы, христиане, называем ветхозаветным; но для самих апостолов, истинных евреев, связь времён не прерывалась, и они напоминали великую в своей простоте фразу, сказанную пророком Иоилем: «Всякий, кто призовёт имя Господне, спасётся». Эта мысль воодушевляла ряд поколений и перешагнула рубеж Заветов, окрыляя уже христиан своим универсальным решением, – и тогда тысячи всевозможных условностей и предписаний вдруг обнаруживают свою никчемность. Но извращённый ум не унимается и комментирует то, что в комментариях не нуждается: «Итак, видно, что к какому бы народу ни принадлежал человек, будет ли он немец или француз, еврей или японец и т.д., если он принимает Православную веру, делается членом соборной Церкви Христовой и нашим во Христе братом». Как говорится по-простонародному, всего и делов-то: будешь с нами – будешь спасён. И до сих пор идёт манипуляция Небесной волей,– с Богом обращаются, как с семейным божком: как захотим, так он и сделает. Таковых верующих ничему не учит случай из Евангелия, когда Иоанн сказал Христу: «Наставник, мы видели человека, именем Твоим изгоняющего бесов, и запретили ему, потому что он не ходит с нами. Иисус сказал ему: не запрещайте, ибо кто не против вас, тот за вас» (Лук. 9:49–50). Но к чему этот пример может обязать тех, для кого Евангелие не авторитет?

Далее, упоминается больной вопрос о великой схизме – о расколе в 1054 г., когда из единой Церкви образовались две, православная и католическая; по этому поводу защитник своего, родного, с лёгкостью неимоверной убеждает нас, что правда всё же за православием, потому что она правильно учит об исхождении Св. Духа (про архиважную проблему «фелиокве», без решения которой ну прямо никак не возможно приблизиться к Богу, мы уже вскользь упоминали). Тогда в свою очередь ищет своего ответа следующий нехороший вопрос: после той великой схизмы получилось две Церкви? Апостолы знали только одну – Христову. Если православная – это Церковь, то что тогда католическая? Патриарх Московский по крайней мере ради дипломатии называет католическую Церковь – сестрой. Но сестра – это не я сам, а сестра; Христос же сказал: «Я создам Церковь». Он был всё же мудрее и дальновиднее пап, патриархов, суперинтендентов и президентов всяческих союзов христианских церквей и смотрел глубже, видя Свою Церковь в католичестве, православии, протестантизме. Допустить, что Спаситель был мечтательным утопистом, мы не можем. Он не был наивен и на Голгофу шёл осознанно, зная, что формы прославления Его жертвы будут разными, но единой будет суть – в спасительной чаше богооставленности, которую Он выпил в страшный час крестного мрака для того, чтобы по вере нашей в Него у нас не было этой богооставленности. И в этом – единство, и потому Церковь – едина, хотя многих смущают её многоразличные формы. Разве смущает нас прелестный луг с его многоцветьем, где каждый стебелёк и каждый лепесток по единому закону гелиотропии тянутся к солнцу. Так что же плохого в многоцветьи Церкви? Плохо только одно, когда от разных конфессий слышатся сектантские голоса: истина только у нас, потому что мы православные; нет, у нас, ибо мы католики; в протестантизме, разумеется, найдутся и свои доводы для оправдания правоты только за собой.

Есть ли возможность как-то определиться для себя практически, или нас будут кружить конфессиональные «правды»? Почему говорят: пойду на симфонический концерт послушать Ростроповича; в классической литературе предпочитаю Бунина; сегодня идёт фильм старых лет с Хитяевой, надо посмотреть? Что это – интеллектуальная узость? Да нет, человек говорит об интересе и приоритетах, но он этим не сказал, что кроме названных имён для него не существует вообще никого. И в поместные Церкви, какой бы конфессии они ни принадлежали, люди ходят потому, что там им что-то соответствует: обстановка, отношение к ним, содержание, духовный и интеллектуальный уровень той информации, которую там получают.
Поясним не простом примере: в православном храме молящиеся стоят, скамьи есть только в притворе в незначительном количестве; в католических костёлах или лютеранских кирхах сидеть могут все. При повальной проблеме с остеохондрозом, этой болезнью века, молящемуся лучше было бы не отвлекаться на нарастающие с каждой минутой боли в пояснице в ущерб духовной сосредоточенности. Это не прихоть, это действительно досадно отвлекает. И ты раздражаешься, и ты с тайным упорством решаешься всё же отстоять службу, хотя тебе уже не до внимания глаголам вечной жизни, которые, правда, и так тебе почти не понятны, потому что звучат не на твоём языке. Так кому нужна эта мучительная жертва, неужели Богу? Не Сам ли Христос усаживал слушающих на склоне холма или не берегу? Он не боялся этим унизить своё достоинство, о котором Он, похоже, меньше всего заботился; обращался к слушающим на их понятийном языке, не заставлял их стоять перед Собой часами. И что же?– Народ не уставал слушать Его, потому что они слушали не ногами, и смысл слов был им понятен. Почему же будет обязательно неправ иной человек, если он найдёт себе Церковь, где ему можно будет нормально слушать и слышанное воспринимать? А кому нравится стоять с болями в спине со своими одинокими думами,– так кто ж ему запрещает?

Автор «Протестантам о православии» А. Кураев умиляется тем, что молящийся мало что понимает в церковной службе: где-то там в алтаре священник что-то тихо сам с собою читает, а тебя ничто не отвлекает, никто к тебе не обращается, как в протестантских церквах в процессе проповеди, и не приглашает принять участие в совместном размышлении на ту или другую тему из Св.Писания. Но ведь Церковь перестаёт быть Церковью, если она не обращается к приходящему. Тогда неправ и Христос,– зачем же Он постоянно вовлекал людей не только в определённую заданную тему, но даже и в полемику, заведомо зная, что далеко не все согласятся с Ним? Медитировал бы потихоньку вместе со всеми, всяк со своими думами. Ему, кстати, было бы лучше: меньше было бы вопросов, да и в конечном счёте не заплатил бы Своей жизнью за то, что слишком растревоживал души.

Вопросов, связанных с сущностью Церкви и её практическими проявлениями, очень много. Иной раз проблема лежит вовсе не на поверхности, как её порой любят вульгарно разрешать. Вот хотя бы тот же вопрос об отстаивании службы на непонятном языке. Христос первый подал пример уважения к человеку, не заставляя его мучаться часами в стоячем положении и не мучая его непонятностью или невнятностью слов. Мы говорим, что Он возлюбил людей, принеся Себя на голгофском кресте; это так, но Он явил эту любовь уже в обращении с людьми. Ведь можно любить и… не уважать любимого, любить, так сказать, для себя. Так вот Христос показал пример уважения к человеку.

Не правда ли, как неожиданно повернулся вопрос? Ну когда мы говорили об этом? Всё – о безмерном Его снисхождении к нам, грешным; о Его смирении до положения раба, когда умыл ноги ученикам; о кротости, что не воздал соответственно на ругательства судивших Его. Но кто говорил о Его уважении к простым смертным? А ведь именно это качество и было в нём, когда Он разговаривал с людьми на доступном для них языке, без спеси и тумана таинственности, и не воображал Себя этаким мешком, наполненным благодатью, перед дородностью которого все должны благоговейно склоняться («мешок благодати» – эти слова, удачно найденные Василием Розановым. Может быть этот образ навеян видом типичной комплекции православных священников?) Когда мы проникнемся сознанием того, насколько же уважительно относился Иисус к слушающим Его, то на фоне Его обнаружится иной смысл храмовой практики: унижение человеческого достоинства. Монашеский дух так прочно въелся в русского человека, что уничижение стало ради уничижения,– когда ещё древняя заповедь гласила: «возлюби ближнего своего, как самого себя». Оказывается, евреям она была открыта тысячу лет до христианства, а подавляющему числу современных христиан и доныне незнакомо то, что Бог хочет, чтобы мы хранили своё достоинство и уважение друг ко другу. Кто не любит себя и не уважает себя, тот и других не будет любить и уважать. Разумеется, мы говорим здесь не об эгоцентризме, а о здоровом состоянии духа.

Так что юродство диакона, умиляющегося тем, что и непонятно-то в храме и никто-то им не интересуется в том же храме,– вряд ли это от Христова духа. А вот протестанты, -читаем у диакона, - сидят на своих скамьях, и проповедник мешает им думу думать. Думу думать можно и дома, а Церковь служит ко взаимному назиданию. Человек – не животное, и Бог дал ему язык как носитель информации. Двое могут встретиться и целый день пробыть друг с другом наедине, но познакомиться и тем более узнать друг друга они не смогут, пока не станут говорить друг с другом. Язык – связующее звено, и им активно пользовался Спаситель, не боясь, что выхолостит сокровенное содержание слова. И апостолы советовали: «слово Христово да вселяется в вас обильно». Так что всё должно быть при своём: и молящийся дух, сконцентрированный в устремлённости к горнему, и внимание глаголам вечной жизни.

Диакон, этот печальник по протестантам, жалеет их, что они все – «привожане». Ещё одна его авторская находка наряду с «попевками»: православные – это прихожане, они сами приходят в храмы, а протестантов приводят на богослужения (в отличие от православных служб он называет их ещё капустниками), приводят, как неких неразумных и бессловесных существ. Что тут поделаешь: есть у автора «Протестантам о православии» некий зуд новояза, хочется и здесь отметиться. Впрочем, и то уж хорошо, что автор не выводит из этого собственнорождённого словца тот смысл, что привожане они потому, что их привозят на машинах, купленных на иностранные деньги. Это было бы уж слишком, и спасибо диакону хоть на этом. Ведь в его рассуждениях сплошь и рядом слышишь, что всё неправославное – это только экспортированное «оттуда».

Но всё же - «привожане». Далее следует длинное рассуждение: православный приходит сам, его не нужно зазывать, он – и так православный, потому что русский; в неправославные общины самому не придти, не додумаешься, а вот быть обработанным чьей-то агитацией и быть приведённым,– это и есть привожанин. Оригинально, но не умно. Согласитесь: ведь когда вокруг такая пропаганда, когда сам патриарх не стыдится произносить прилюдно совершенно неправовые юридически опусы вроде «Россия – это наша каноническая территория», не считаясь ни с атеистами, которые имеют право не верить в Бога, ни с инославными христианами, ни с исламом, да и вообще ни с кем; когда со стороны православия продолжаются наветы вроде того, что все неправославные – это какие-то подозрительные для русского духа люди (хотя они жили, живут и, даст Бог, будут жить на своей русской земле), – согласитесь: чтобы придти на какое-либо неправославное богослужение и там остаться, может быть даже и не сразу, а после долгих размышлений, – для этого надо придти, придти сознательно, отдавая отчёт в своём решении. Это совсем не то, чтобы быть кем-то лишь в силу своего национального происхождения; здесь и приходить не надо.


ОБ ИСТИННОМ СВЯЩЕНСТВЕ

Скажем сразу: т.н. протестанты (помним: слово для России условное) признают всеобщее священство в том смысле, как нам его доносит текст из письма апостола Петра. Читаем: «Вы – род избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел, чтобы возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет (1 Петра 2:9).

Уточним: письмо было написано не священникам как особой, посвящённой категории людей в Церкви; апостол обращался ко всем христианам, рассеянным тогда по различным провинциям Малой Азии. Он говорит, что все христиане несут на себе (по крайней мере должны нести) функции священства, т.е. быть проводниками благодати Божией – «возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы…» Христианин – не просто прихожанин, поставивший свечку кому-либо в храме, постоявший один на один со своими мыслями и ушедший до следующего раза. Жизнь Божья, жизнь духовная должна в нём проявляться так или иначе, – в этом и смысл христианства, в этом и заключается смысл всеобщего священства.

Но это не значит, что у неправославных христиан нет пастырей; просто им не придаются исключительные функции вроде отпущения грехов или неотпущения грехов; об этом будем ещё говорить. Каков смысл такого понимания? Что за этим стоит: упрощенчество или горделивая спесь? Думается, что здесь основная идея в равнодоступности к Богу приходящего к Нему по вере во Христа Иисуса. Другой апостол – Павел – в письме к своей пастве пишет так, что трудно читать его слова как-то иначе; позволим себе несколько развёрнутую цитату: «Итак, братья, имея дерзновение входить во святилище посредством крови Иисуса Христа, путём новым и живым, который Он вновь открыл нам через завесу, то есть плоть Свою, и имея великого Первосвященника над домом Божиим, да приступаем с искренним сердцем, с полною верою…» (Евр. 10:19-22).

Павел говорит о Христе как о великом Первосвященнике, предстоящим за нас перед Богом. Совершенно очевидно, что это в духовном, а не в прямом смысле, ибо Христос не был священником из колена Левия, как должно было быть у евреев. Святилище, входить в которое апостол призывает всех даже с дерзновением, т.е. смелостью,– это присутствие Божие, которое везде, где бы мы ни находились, будь это дома, в церкви или ещё где. Священствовать, т.е. предстоять перед Богом, быть проникнутым Его благостью и – как следствие – жить по-христиански («возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы…») – это и есть предназначение для всех верующих в Иисуса. Так и было во время раннего христианства. Но слабость людская и многовековый дохристианский культовый опыт осознания недоступности Бога слишком скоро породили на новой почве старую практику, и из того, что мы читаем в апостольских посланиях – «диакон», «пресвитер», «епископ» – скоро сделали нечто особое, исключительное, сакрально посвящённое, что только одно может связывать и развязывать, – да так, что даже небеса обязаны повиноваться воле священства. В оправдание подобного положения, разумеется, привлекаются соответствующие места из Св. Писания. А как же иначе?– надо, чтобы было обосновано. Вот и получилось, что священство в том виде, какое имеем, прямо имеет власть над людскими душами,– в чём и заключается цель всех богословских обоснований. Что ж удивляться, что подобное явление доросло до таких антихристианских практик, как индульгенция. Когда можно было от священников получить отпущение грехов не только прошлых и нынешних, но даже будущих. Не будем торопиться и с удовольствием осуждающе кивать на Запад,– в восточном христианстве индульгенция практикуется до сих пор, и россияне ею пользуются, только она не называется этим словом. Но об этом – позже.

У евангельских христиан (имеем в виду не конфессию, а понимание по Евангелию) диаконы, пресвитеры и епископы тоже есть, но они несут воспитательную, руководящую функцию. Разумеется, они при желании тоже могли бы провести свою генеалогию, восходящую до апостолов, чтобы подтвердить свою преемственность, - но евангельским христианам это не столь важно. Санкции свыше нужны тем, кто подсознательно чувствует свою ущербность, им и нужна в обязательном порядке т.н. преемственность. Призвание от Бога, благословение от Него и Его дары – всё это не в цене, а вот показать преемственный список иерархов (епископов и патриархов) – это солидно, весомо. И совершенно неважно, что в этом списке немало людей, чуждых духу Христову; никого не беспокоит, что там немало тех, кто оказался епископом или патриархом в силу политический конъюнктуры и интриг; что на вселенских или поместных соборах «отцы» рвали друг другу бороды, отстаивая «истину Божью»; предавали со злобой анафеме за какой-нибудь «ликир» или двуперстие, – всё это совершенно неважно, зато золотая нить преемственности сохранена. И доныне прихожан убеждают: пусть священник будет хоть пьяница, но на нём благодать священства, – и это воспринимается нынешним просвещённым людом. Но правильно говорили старые люди: по народу и власть. В том числе и духовная.

В своё время апостола Павла тоже упрекали в том, что он формально был без преемственности: со Христом его не было, апостолов он не знал,– откуда взялся этот самозванец? Вчитываясь в письма его, чувствуешь, что Павлу это немало отравляло жизнь. Труда было много, опасностей тоже, гонений и унижений всякого рода хватало,– вместе с этим изволь оправдывать своё апостольское достоинство. Да и кто был с ним в тот день по дороге в Дамаск? Кто может подтвердить, что ему лично явился Сам Воскресший и призвал на это жертвенное служение? Сколько бы ни рассказывал Павел о том событии, людям всегда нужна более всего «вящность» (вещественность), по любимому слову Николая Бердяева. «Ты покажи нам того отца Пафнутия или Мефодия, который рукоположил тебя, тогда и проблем не будет». Богу как бы запретили благословлять человека напрямую, Он обязан подчиняться преемственности. Но Павел аргумент в свою защиту нашёл; хотя мог бы и не защищаться, но он снисходил к немощам людским: если для других я не апостол,– говорил он,– то для вас я апостол; печать моего апостольства – вы в Господе. Такая искромётность просто восхищает, он был прекрасный полемист. Можно, оказывается, предъявить все мыслимые преемственные списки, доказывающие правомочность священства того или иного «отца», но не будет действенной благодати Божией, – и всё будет «медь звенящая или кимвал звучащий», то бишь пустозвонство. И наоборот: служитель Божий имеет явное духовное благословение в своих практических делах, хотя и не может похвалиться преемственностью.

Можно было бы и не тратить так много времени на этот вопрос, если бы не было заявлений, вроде: «Где нет законно рукоположенного священства, там нет и спасения». Хотя сказаны были эти слова столетие назад М. Кальневым, но разве что ныне изменилось? Разве благодать Божью и до сих пор не ставят в зависимость от «законного» избрания священства? И разве кто возмутился от такого кощунства, что даже спасение, даруемое Христом, зависит от священников? Получается, что достаточно просто закончить семинарию или академию и следом «законно» получить рукоположение в сан, – и пожалуйста, готов сосуд «божий», из которого можно черпать спасение.

Автор данной книги примерно в 80-м году по каким-то делам был в городе Нарве. Зайдя в православный храм, познакомился с молодым священником; вместе гуляли по городу, много говорили на разные христианские темы. Когда разговор зашёл о том, что конечным «арбитром» в ряде случаев должно быть Евангелие, этот священник, заканчивавший духовную академию в Ленинграде, вдруг с довольной улыбкой сказал, что Евангелия не читал. Продолжение разговора было бессмысленным. Возможно ли такое, чтобы священник не знал Евангелия? Вполне, ибо его там «загружали» многим, но никого не интересовало, возрождённый ли он духовно человек. Зато этот молодой человек,– полагаем с уверенностью,– был уже тогда рукоположен по прямой линии преемственности.

Священнику, по мысли православной, принадлежит право возносить молитвы за верующих. Утверждается это путём различных манипуляций словами из священного текста. Сказано в послании Павла: «Сей (т.е. Христос), как пребывающий вечно, имеет и священство непреходящее»; речь идёт о священническом служении Христа. С лёгкостью неимоверной апологеты православия делают несуразный вывод: в Христовой Церкви должно быть и Христово священство, притом священство «непреходящее», т.е. вечное. Так подводится база для оправдания существования жреческой касты. Никто не спорит о том, что ещё апостолами определены соответствующие служения в Церкви для пастырского окормления, для поддержания порядка и ограждения от нехристианских влияний. Но это не наделение какими-то особыми сакральными функциями определённых лиц, который какими-то таинственными ключами могут открывать или закрывать небеса («что вы свяжете на земле, то будет связано и на небе»). Евангелие, в сущности, можно изложить в двух словах; «благая весть» (в переводе с греческого) сообщает каждому, что через веру во Христа Спасителя нам всем открылся свободный доступ к престолу благодати (Рим. 5:1-2, Ефес. 2:18, 3:12). Павел даже усиливает акцент, говоря «надёжный доступ», чтобы не подумал сомневающийся или маловерный, что это очередная «прелесть», обольщение. Так вот этот свободный и надёжный доступ каждого верующего как сына к Отцу очень скоро загородили всевозможными усложнениями, в том числе и возродившейся кастой священства. Звучит дерзко? Но тогда надо определиться: во Христа ли мы веруем через слово евангельское, или в какое-то вероучение, или просто во что-то традиционное.

Что благодать Христова проявляется не обязательно лишь по апостольской преемственности, видно из показательного примера: «…мы видели человека, который именем Твоим изгоняет бесов, а не ходит с нами…» (Мр. 9:38-39). Иллюстрация с натуры, и, казалось бы, никакое словоблудие не может истолковать это по-своему. Но нам это только так кажется, и вот читаем «притянутое за уши» от православного миссионера: «Очевидно, человек, изгонявший бесов именем Христа, хотя и не ходил с апостолами, но признавал пастырское достоинство Христовых учеников» (Кальнев М.). Очень грустно становится, когда очевидное выворачивают на потребу своим конфессиональным вкусам. Грустно ещё и от того, что волей-неволей приходится как бы полемизировать с теми, кто призван быть столпом и утверждением истины, по слову апостола. Хочешь или не хочешь, а приходится, как бы от обратного, показывать, что привычные понятия, внушённые в России традиционной конфессией, это одно, а учение Христа и апостолов – это другое.


О МОЛИТВЕННОМ ПОЧИТАНИИ СВЯТЫХ УГОДНИКОВ БОЖИИХ

Весьма знакомый вопрос о святых и весьма противоречащий в церковной практике ясным и простым положениям Нового Завета. Вопрос знакомый потому, что даже неверующий человек наслышан о Пантелеймоне, о Николе, о Варваре,– и нет числа этим именам, которые считаются святыми в том смысле, что лишь посредством их молитвенного ходатайства за нас мы на что-то ещё можем рассчитывать от Бога. Без них, в обход них молитвы наши – зряшная надежда. А вот они помолятся за нас, – и можно надеяться, что свечки им ставили не зря.

Да не подумает какой-либо благочестивый православный, что автор ерничает, без уважения относится к иному религиозному чувству. Проблема в том, что наша обязанность рассматривать основы именно христианства, а не какие-либо традиционные привычные взгляды. К сожалению, здесь постоянная путаница местами. Если мы говорим о православии, давайте говорить о православии: о его догматах, о его практике. Если же мы намерены говорить о христианстве, то должны знать, коль мы считаем себя грамотными людьми, что христианство – это понятие куда более широкое, чем рамки православия; проще сказать, православие – далеко не всё христианство. Значит, мы вправе допускать, что существуют иные положения, отличные от того, что мы чаще всего воспринимаем как веру традиционную.
Почему мы всё время апеллируем к Новому Завету, в частности – к Евангелию? Не крайности ли это? Но ведь мы знаем, что во всяком деле существует эталон, с которым сравнивают всё последующее. Это справедливо в любом ремесле, в искусстве, в философии и в религии. И даже диакон, так ратовавший за т.н. Предание, невольно проговорился: «Через созвучие Евангелия мы устанавливаем – от себя ли нечто написал святой отец или же его подвигал Тот же Дух, что действовал в апостолах». И в другом месте у него же: «Святоотеческие творения мы проверяем Евангельским мерилом» («Протестантам о православии»).

Итак, рассмотрим вопрос о понятии «святые». Мы обязаны быть предметными, т.е. не уходить от первоначального источника и при всех наших вынужденных экскурсах всё же возвращаться к путеводной нити, к эталону, как мы говорили, чтобы не потеряться в словесных и понятийных лабиринтах. Путеводная же нить – это апостольские письма; это самое раннее дыхание Церкви, что на научном языке понимается как самые ранние источники. Представим себе, что произошло какое-то происшествие, к расследованию которого привлекаются следователи. Делаются многочисленные, по возможности, опросы свидетелей; дело может затянуться по своей сложности, но грамотный и опытный следователь всё время будет сравнивать поздние показания с ранними. Поздние могут изменяться из самых различных соображений: от страха, из желания не вмешиваться, из мстительности, от шантажа, – да мало ли может быть побудительных мотивов? Ранние же показания наиболее правдивы, ибо, как правило, они даются на одном первичном дыхании, под впечатлением только что происшедшего, когда для каких-то расчётов и выгадываний времени просто нет. Таковы и письма апостолов, они самые ранние. Предполагают, не без основания, что не всеми письменными документами мы располагаем, что есть безвозвратно утраченные. Говорят, что были и изустные предания, – и так было несомненно,– т.е. поучения незаписанные. Верно и это; но вместе с тем мы уверены, что апостолы были людьми психически здоровыми, и если они что-то писали в потерянных для нас письмах, то подобные мысли отражены и в дошедших до нас письменах. Если они устно поучали христиан в условиях, как говорится, без протоколов, то и в письмах своих они были теми же наставниками. Так что опираться в своей вере на то, что промыслом Божьим сохранилось для нас, вполне достаточно, – хотя если бы тот же Промысел сохранил для нас и другие документы, мы были бы этому только рады.

Вот начальные слова приветствий в письмах Павла: «Всем, находящимся в Риме, возлюбленным Божиим, призванным святым…»; «Церкви Божией, находящейся в Коринфе, освящённым по Христе Иисусе, призванным святым…»; «Павел, волей Божьей апостол Иисуса Христа, и Тимофей, рабы Иисуса Христа, всем святым во Христе Иисусе, находящимся в Филиппах…»; «Павел, волей Божьей апостол Иисуса Христа, и Тимофей брат находящимся в Колоссах святым и верным братьям во Христе Иисусе…» Вот заключительные слова из этих же писем: «Заклинаю вас Господом прочитать сие послание всем святым братьям…»; «Приветствуют вас все святые…»; «Приветствуют вас все святые, а наипаче из кесарева дома…»; «Итак, облекитесь как избранные Божьи, святые и возлюбленные…»; «Итак, братья святые, участники в небесном звании, уразумейте Посланника и Первосвященника исповедания нашего, Иисуса Христа…». Апостол Пётр: «Но вы – род избранный…, народ святой…». Перечислены вовсе не все характерные места, – их можно продолжать,– но и упомянутые красноречиво говорят о том, что в ранней Церкви слову «святые» придавался совсем иной смысл и значение.

Зачем весь этот экскурс? Россияне настолько не придают значения основам христианства, что порой дело доходит до курьёза, который припоминает диакон в своей книге для протестантов: на улице человека спрашивают, верующий ли он, но что последовал испуганно-анекдотический ответ: «Нет, я православный». А вот ещё – совсем не анекдот: в Преамбуле ныне действующего Закона о свободе совести от 1997 г. сначала была отмечена особая роль православия, и следом – «уважая христианство, ислам, буддизм, иудаизм…» Под словом «христианство» разработчики Закона, писавшие под диктовку священноначалия из РПЦ, понимали всех неправославных христиан. Таким образом, в сектантском рвении заказчики не скрыли истинного положения в России: православие – это православие, а христианство – само по себе.

Поэтому, если мы всерьёз говорим о христианстве, а не лишь о православии, мы и уделяем преимущественное внимание основным документам. Для этого и привели ряд цитат со словом «святые». Если читатель был внимателен (а если не поленился, то и в своём Новом Завете проверил нас), то он без труда мог увидеть, что слово «святые» употреблялось в ином значении. Это были верующие конкретных христианских общин, причём – живые, жившие ещё на нашей земле вместе с остальным миром; то было обращение ко всем братьям и сёстрам во Христе. Ибо «святые» – это не сподобившиеся каких-либо небесных видений; не князь – воин, победивший врагов родины; не невинный мальчик, убитый подосланными наемниками (мы узнаём русских «святых»?) Святые – это все верующие во Христа, на которых их вера возлагает ответственность перед миром жить по-христиански. Это посвящённые Господу, но вовсе не какие-то отдельные подвижники, стяжавшие святость, а обычные миряне – в смысле не принадлежащие к священничеству. Да и священничества-то во времена апостольские пока ещё, к счастью, не было. Это трудно принять, потому что на Руси так давно привилось иное понимание слова «святые», что скорее слова апостольские назовут ересью, чем поменяются взгляды. Вчитаемся снова в упомянутые фразы из писем: апостолы обращались к людям живым, нормальным; у них были те же слабости, недостатки и согрешения, но это не мешало апостолам обращаться к ним словом «святые».

Дело в том, что этимологически это слово обозначает не состояние, а предназначение. Так в Библии святым народом назывался еврейский народ: « Ты народ святой у Господа» (Втор. 7:6; 14:2). Вот уж подлинно недоумение вызовет это место у многих; про антисемитов и говорить не приходится. Но что это обозначало? – Это посвящение на служение, хотя и к евреям у Господа были претензии: «Слушай, Израиль… Не за праведность твою и не правоту сердца твоего идёшь ты наследовать землю их… Посему знай, что не за праведность твою Господь, Бог твой, даёт тебе овладеть этой доброй землёй, ибо ты народ жестоковыйный (упрямый – А. Б.). Помни, не забудь, сколько ты раздражал Господа, Бога твоего, в пустыне; с самого того дня, как вышел ты из земли Египетской, и до самого прихода вашего на место это, вы противились Господу» (Втор. 9:6-7). И всё же – народ святой, потому что его предназначение было в древнем языческом мире отстаивать идею Единого Бога, с вытекающими из неё нравственными нормами жизни; и этот народ свою миссию выполняет до сих пор.

Но Господь не знает любимчиков, и когда пришла полнота времени, говорим лексикой апостола, то этим святым народом стала и новозаветная Церковь. Она не заменила евреев, не стала новым Израилем,– просто благодаря ей Господь увеличил радиус действия Своей благодати. И христианское предназначение, как и евреев поныне, в посвящении Господу. Это не кастовое посвящение, но, со слов Христа, обращение ко всем верующим: «Не молю, чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранил от зла». Это показано на примере Пашеньки из повести Л. Толстого «Отец Сергий». Последний думал в скиту стяжать святость, а его двоюродная сестра в повседневном кружале жизни, в заботах о своих домашних совершала служение святых.

Главный же смысл всех наших попутных рассуждений в том, что впоследствии представлениями верующих сформировался особый институт «святых», которых наделили функциями, им не свойственными. Они – ходатаи и заступники за грехи наши, причём их заставили нести определённую функциональную нагрузка: Мина Египтянин давал исцеление от главных болезней, священномученик Антипа – от зубных, преподобный Марой – от лихорадки; об избавлении от бесплодия молились преподобному Роману чудотворцу и преподобному же Игнатию; облегчение трудных родов просили у великомученицы Екатерины, а просвещение разума и обучение грамоте – у святых Косьмы и Дамиана; были свои спасители и от винного запоя, и от пожара или молнии, и от злого очарования. И сейчас при входе в иную поликлинику можно увидеть затепленную лампаду иконе Пантелеймона. Ракетные войска имеют свою покровительницу – Варвару великомученицу. Полный набор язычества. Античным людям, перешедшим в Церковь, трудно было отвыкнуть от своих богов, которые были обязаны курировать и роды, и финансовые сделки, и войны, и прочие людские дела. И что же получилось?– снова тот же олимпийский пантеон, только с другими именами.

Может, всё это и не плохо – иметь небесного покровителя на каждый случай жизни, если бы не одно «но»: придумав себе «святых», мы по сути переделали голгофский подвиг (словами Великого инквизитора у Ф. Достоевского – «исправили подвиг»), оставив Христу энностепенное место. Апостолы знали самодостаточность Спасителя, Ему в помощь не подселяли различных ходатаев и умилостивцев. Пусть каждый желающий прочтёт в своём Новом Завете: «Един Бог, един и посредник между Богом и человеками, человек Христос Иисус» (1 Тим. 2:5); «А если бы кто согрешил, мы имеем Ходатая перед Отцом, Иисуса Христа Праведника» (1 Ин. 2:1); «Он есть Ходатай Нового Завета» (Евр. 9:15); «Итак, братья, … имея великого Священника (Иисуса Христа – А. Б.) над домом Божиим (Церковью – А. Б.), да приступаем с искренним сердцем, с полною верою» (Евр. 10:19-22).

Богооткровение говорит, что Спаситель в любви Своей принёс Себя в искупление наше на Голгофе. Не рок, не евреи Его распяли, а Он Сам отдал Свою жизнь: «Никто не отнимает её у меня, но Я Сам отдаю её» (ин. 10:18). Но на этом, в представлении многих верующих, Его любовь иссякла. Теперь к молитве о нас грешных, должны подключиться «святые», которые должны умолять Христа нас помиловать. «Святой Николе, моли Бога о нас», « святая Варвара, моли Бога о нас», – этих надо упросить, чтобы они в свою очередь упросили Христа. Бывшие жители Земли, не будучи лишёнными грехов и недостатков, оказываются более милосердными к нам, чем Спаситель мира, безгрешный, исполненный любви. «Святые» – добрые, и верующие без сомнения ставят перед ними свечки, воссылая им молитвы, чтобы они молились о нас. Бог же, о котором сказано апостолом Иоанном, что Он есть любовь, – не скор, получается, на добро, коль голгофского Ходатая недостаточно, чтобы относиться к нам по-отцовски; разве если Мария или ещё кто-нибудь упросят, тогда – так и быть – помилует. Если кого-то такой расклад устраивает, это его дело, – мы ведь не учим никого. Но если Новый Завет всё же считать основой спасительной благодати, то мы всё же предпочитаем быть новозаветными христианами.

Любого здравомыслящего человека спросить: если у него есть дети, то как было бы его отцовскому сердцу, если бы он узнал, что сын или дочь ходит по соседям с просьбой, чтобы они, соседи, упросили отца дать денег на проезд в городском транспорте, денег на обед, ибо студенческих всегда не хватает; вот и туфли нужно купить, т.к. эти уж совсем никуда, - да мало ли нужд? Что он сказал бы на это? Дети вроде бы психически здоровы, родители вполне нормальны. Тем не менее, последние просто оскорбились бы, если бы соседка Мариванна пришла ходатайствовать о туфлях для их дочки. Что за бред, – скажете вы, – и будете правы. Такого не бывает, если внутрисемейные отношения нормальны. Но если это бред для подобной фантазии, то что сказать о тех отношениях, какие мы создаём между собой и Господом? Он, получается, гораздо жёстче, неумолимей, недоступней, чем люди, когда-то жившие на земле. Не абсурд ли это? Христос говорил: «Итак, если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, то тем более Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него» (Мф. 7:11). И всем известная молитва «Отче наш, Сущий на небесах», которой учил молиться Христос. Так нормально ли к Отцу обращаться через кого-то, когда Христос дал нам право прямого доступа? – «Верующим во имя Его дал власть быть чадами Божиими» (Ин. 1:12); «И если чего попросите у Отца во имя Моё, то сделаю» (Ин. 14:13). Подобные жизнеутверждающие слова совсем не похожи на ту христианскую практику, когда не только сознания сыновства перед Отцом Небесным, но даже и приближенности к Нему нет, потому что нет доверия; не случайно у «доверия» и «веры» один производный корень.
Спорить со сложившейся многовековой практикой – это воевать с ветряными мельницами с копьём наперевес; один чудак в Севилье это уже делал. Но мы и не спорим. Ведь мы уже сказали в самом начале, что православие право… перед собой, и пусть остаётся правым. Мы ведь не кичимся и не присваиваем себе такое самоназвание,– мы просто поясняем себя; информация из первых рук всегда достовернее, чем чьи-то перепевы.

Вот неуклюжий довод о необходимости «святых»: «И в земных делах мы не всегда осмеливаемся обращаться с просьбой лично к Царю». Для России это так близко и понятно, потому что она до сих пор несёт в себе рецидивы восточной деспотии. Мы поневоле – хотим того или не хотим – выстраиваем представление о своих духовных взаимоотношениях с Богом на примерах с худшими образами. Но эти примеры крайне испорчены, исковерканы, и вряд ли следует равняться на них, когда не то что к Царю – нам к захудалому чиновнику не просто зайти в кабинет. Так что же, с этого надо брать пример и по подобию строить свою духовную жизнь? Тогда и апостолы, если судить по православной логике, были какими-то легкомысленными вольнодумцами, убеждая вчерашних язычников с дерзновением приступать к Престолу благодати.

Да и что нам вообще известно из сфер небесных, когда сами апостолы признавались, что о тех горних высотах им открыто мало, и они рассуждали о них только лишь предположительно? (1 Кор. 13:12). «Мы теперь дети Божии, но ещё не открылось, что будем. Знаем только, что когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его как Он есть» (1 Ин. 3:2). Апостолы были скромны в своих суждениях, и что они не знали доподлинно, о том они говорили с осторожностью. Но верующие в позднейшие века этим качеством не всегда отличались, и к ним с полным правом можно отнести слова ап. Павла: «Никто да не обольщает вас самовольным смиренномудрием и служением ангелов, вторгаясь в то, чего не видел, безрассудно надмеваясь плотским своим умом…» (Кол. 2:18). Нет, – отвечают нам,– это о еретиках времени апостола, которые совершали особое служение и учили, что не должно обращаться с молитвами прямо к Богу или Христу, Сыну Божию, а нужно молиться только «эонам» – духам, стоящим ниже по духовной иерархии. Верно, гностики так и учили, но чем же от той ситуации отличается нынешняя, когда на место «эонов» насадили сонм «святых», и только они, милостивцы наши, умилостивят «немилостивого» Бога. Кстати, в своём «аргументе» православные богословы и выдали себя нечаянно: оказывается, верно – во времена апостолов в молитвах действительно обращались прямо к Богу, не зная никаких «святых».

В ход идут самые нелепые доводы вроде того, что и в Ветхом Завете были посредники, ходатаи между людьми и Богом: Авраам, Моисей… Но нам не известны случаи, чтобы евреи молились этим людям.

Дело доходит до оккультизма: в оправдание обращения к умершим (а все «святые» по отношению к земной жизни – умершие) без зазрения совести приводится пример из Библии, когда Саул через аэндорскую прорицательницу (ворожею, волшебницу) вызвал образ умершего пророка Самуила. Этот поступок был осуждён в самой Библии; но нам этот пример оккультизма, вызывание духов, предлагают для подражания. Во всяком случае нам «библейски» пытаются обосновать практику обращения к духам, оставившим некогда этот бренный мир,– хотя это обращение и называется молитвами к «святым».

Кроме того, большие сомнения вызывает и то, кто и как причисляет к лику «святых». Чаще всего это делается в силу политической конъюнктуры. Вот на наших глазах адмирала Ушакова сподобили этой благой участи. Престиж вооружённых сил в России невелик, везде продажность, за которую расплачиваются мальчики-солдаты своими жизнями и увечьями,– при такой ситуации для взбадривания нужно канонизировать побольше небесных покровителей вроде адмирала. Самое интересное, что в этих фарсах вполне серьёзно участвуют взрослые дяди высоких военных рангов. Варвара – покровительница ракетных войск, но в Югославии наши ракеты почему-то сбивали. Может, при «пуске» не усердно ей молились? И никого не удивляет, что это вообще-то дело антихристианское. Ведь оружие поражения всё-таки зло, хотя и вынужденное. Хотя бы даже и вынужденно убивать – всё равно это зло, а народу внушают, что этому злу силы небесные покровительствуют. В массовом сознании почти всё перевёрнуто и поставлено с ног на голову. Все войны – захватнические или оборонительные – с библейской точки зрения есть следствие человеческого греха. По-нашему же традиционному вероисповеданию «святые» участвуют своим покровительством во всех этих бойнях на манер олимпийских богов.

Николай II в годы стагнации, когда устои прогнившего порядка трещали и близок был час падения того строя, за короткий срок – небывалое дело – через послушный Синод канонизировал шестерых и причислил к лику «святых», возложив на них соответствующие обязанности (с конца 18 в. и до конца 19 в. было всего три канонизации). Нужно было чем-то отвлечь и подпитать невежественные массы, хотя в нетлении останков, к примеру, Серафима Саровского сомневались даже первоиерархи. События показали, что все эти канонизации не помогли, и народное невежество в ожесточении своём со сладострастием рушило те церкви, где оно крестилось, венчалось, отпевалось.

О МОЛИТВЕННОМ ПОЧИТАНИИ ПРЕСВЯТОЙ БОГОРОДИЦЫ И ПРИСНОДЕВЫ МАРИИ



Собственно, этот раздел – продолжение предыдущего.
Само материнство, а уж тем более материнство Марии,– вопрос более чем деликатный. Недаром ап. Павел сказал по этому поводу: «Великая благочестия тайна…» Тайна эта должна остаться тайной благочестивой. Говорим это сразу потому, что именно по этому вопросу написано столько разноречивого, что о благочестии уж и не помнится. Нужно соблюдать меру и такт. Но до этого ли, когда слово «приснодевственная» склоняется на разные лады и интонации, - будто бы от этого зависит спасение мира.

Есть две-три ссылки на Евангелие от Луки, которые считаются поводом для того, чтобы Марию считать Царицей Небесной. Вот обращение к ней в Благовещение: «Радуйся, благодатная! Господь с тобой; благословенна ты между жёнами» (Лук. 1:28). В уточнённом переводе Российского Библейского Общества (М.,2008) слова «благодатная» нет, а есть «благословенная». Сама Мария говорит: «Отныне будут ублажать меня все роды» (1:48); в том же переводе: «отныне будут называть меня счастливою». Но что особенного в этих словах, чтобы из них делать столь далеко идущие выводы? Что значит ублажать? На нормальном языке это означает, что все последующие поколения будут считать Марию счастливой. И это справедливо, ибо только она из женщин сподобилась родить столь великое Дитя. Здесь нет основания для умаления благодатности Марии.

Ещё есть место из Ветхого Завета, которое по непонятным причинам считают пророчеством о Марии – псалом 44:10: «Стала царица одесную Тебя в Офирском золоте». Нужно применить определённое усилие, чтобы увидеть здесь что-то, относящееся к матери Иисуса. Дореволюционный профессор Лопухин, православный учёный, в своих толкованиях Библии применительно к упомянутому месту из псалма даже намёка не делает на то, что это было пророчество о Марии. Откуда взята эта вольная натяжка, узнать не удалось до сих пор.

Что же мы имеем в результате? Собственно, ничего из того, что бы утверждало «четвёртую ипостась» Божию. Очевидно, было сильное желание видеть то, что очень хотелось видеть. Очень жаль, что приходится говорить такое, но не нужно было за Библию говорить то, чего в ней нет. Прямых указаний или намёков на то, чтобы Марию считать заступницей усердной, в Новом Завете нет. Есть конкретные слова, что Иисус – единственный Заступник, Ходатай, Посредник. Это главное место в контексте искупления рода человеческого, и этому апостолы уделили немало внимания. Но по поводу почитания Марии и молитвенного её поклонения они не сказали ни слова… Вспомним, сколько внимания направлено к ней доныне, и сравним это с абсолютным молчанием документов ранней Церкви.

Но вот проходит время, и наступает четвёртый век; Первый Вселенский Собор в Нике, год 325-й. Может быть, обнаружатся новые данные по этому вопросу, которые не известны были первым христианам? Формулируется с большим трудом Апостольский Символ Веры, где в каждом члене (сжато сформулированном абзаце) чётко обозначена христианская позиция. Этот Символ, вобравший в себя фундаментальные основы, исповедуют все – хоть православные, хоть протестанты. Всё лаконично и чётко: вера в Единого Бога, вера в Иисуса Христа, рождённого от Марии и пострадавшего при Понтии Пилате и т.д. Но не странно ли, что о Марии, которой, как уверяют, должно поклоняться и которую должно молитвенно почитать, не сказано ни слова? Если апостолы Павел, Пётр, Иоанн и даже любитель законничества Иаков упустили такой важный фактор и ни слова об этом не сказали, то Собор всё же не мог этого себе позволить. Однако и он об этом молчит! И лишь спустя ещё века почитание и возведение Марии на уровень «царицы небесной» находит себе отражение, что явно указывает на позднейшую новацию. Всё остальное – дело традиции и вкусов. Памятуя, что о вкусах не спорят, не вступаем в спор по сему случаю и мы, поясняя просто своё понимание рассматриваемого вопроса конкретными источниками, – в которые мы ни слова от себя не добавили. Там ничего не сказано, что бы возводить благочестивую и достойную постоянного благоговения Марию в чин «царицы небесной». Если в псалме 44 говорится, что некая женщина сядет одесную Царя, то это к Марии никак не относится.

Странное место используют православные богословы, истолковывая его как пророчество о девственности Марии, зачавшей Христа, о её приснодевственности и после родов. Вот этот текст из Ветхого Завета: «И сказал мне Господь: ворота сии будут затворены, не отворятся, и никакой человек не войдёт ими; ибо Господь, Бог Израилев, пошёл ими, и они будут затворены» (Иезек. 44:2). Очень своеобразное толкование, не так ли? Аллегорическое видение пророком нового, духовного храма, которое уже не будет обесчещено торгующими в храмах, воротами которого войдёт только Бог, – и это пророческое видение применили к приснодевственности Марии!

И то уж весьма нескромно, если не сказать больше – бестактно, постоянно для чего-то муссировать эту интимную деликатность. Но это слово – «приснодевственная» – распевается на целых нотных страницах хоровых партитур. Разве это настолько важно для спасения? Чем осквернилась бы в нашем сознании Мария, если бы мы знали, что она родила после своего Первенца ещё детей? Разве деторождение с точки зрения Библии – грех или что-то унижающее женское достоинство? Вовсе нет, это святая заповедь Божия. Но почему-то этот вопрос настолько беспокоит православных богословов, что они не один век с завидной активностью, достойной лучшего применения, спорят на эту тему. Говоря о благочестии, благочестие же и нарушают.

Само понятие «непорочное зачатие» уже вступает в противоречие с благодатью Божьей, которая всегда благословляла продление рода человеческого. В этом есть следование природе человека, сотворённого Благим Творцом. Если говорить об исключительности «непорочного зачатия», тогда, следуя логике, все другие зачатия, – а их было, есть и будут миллионы, – заведомо порочные, греховные. И это есть оскорбление Бога-Творца, ибо это Он нас создал со стремлением к продолжению рода. Жених и невеста сочетаются браком по любви, данной от Бога, – что же это, грех, порок, порочное зачатие? Отсюда-то и идёт всё последующее ханжество, когда всё, относящееся к плоти, к физическому и физиологическому естеству человека, – всё заклеймено каким-то позором, о чём если и приходится говорить, то вынуждено как о следствии грехопадения. Следовало бы поучиться по этому вопросу у верующих евреев, потому что у них всякое зачатие – свято. Думается, что эта тенденция развилась в следствие усиления влияния монашества, когда на плоть стало принято смотреть как на некую обузу, грехами своими отвлекающую нас от горнего.



О ПОЧИТАНИИ СВЯТЫХ МОЩЕЙ И ДРУГИХ ОСТАНКОВ УГОДНИКОВ


Формулировка «почитание святых мощей», мягко говоря, не искренняя,– спросите любого паломника или прихожанина, и они скажут вам, что идут поклониться мощам такого-то «святого». И уже здесь, в отправной точке этой религиозной практики есть идолопоклонство, потому что ясно сказано Иисусом: «Господу одному поклоняйся». Прикладываясь к т.н. святой раке, верующий человек, уж конечно, не о Боге помышляет, а о том… ну, к примеру, чтобы мощи исцелили от какой-то болезни. Слово Божие всякое язычество осуждает, духовная подмена понятий без последствий не остаётся. И не нужно говорить, что тысячи и тысячи исцеляются. В дореволюционной России чуть ли не в каждой губернии были свои мощи, но жизнь к оздоровлению не шла,– достаточно почитать воспоминания уездных лекарей (можно «Записки молодого врача» М. Булгакова). Несколько лет назад в Воронеж привозили мощи Николы Мирликийского; приложилось весьма много страждущих, но город так и не узнал о понижении уровня заболеваний,– а ведь в соседнем военторге раскупили все носовые платки, чтобы они «зарядились» от мощей. Так заряжались и от Алана Чумака.

Евангельские христиане приводят слова ап. Павла: «тление не наследует нетления» (1 Кор. 15:50), т.е. всё земное обречено превратиться в прах; им православные отвечают удивительно просто: «если тление и не наследует нетление, то его (т.е.нетление) наследуют мощи святых, ибо сохраняются Богом в нетлении». Как говорится, наукой не доказано, но слухи ходят.

Неправославные христиане ссылаются на Библию: «Не делай себе никакого кумира…»; в ответ звучит наивность: мы не воздаём святым мощам поклонения. Увёртка, прямо скажем, неуклюжая, потому что если от «святых» мощей ожидают сверхъестественного воздействия, то как же иначе квалифицировать такое поклонение?

Скажем больше: в Библии сказано про силы, противостоящие и противящиеся Богу, и про большие их чудодейственные возможности на этом пути противления: «И творит великие знамения, так что и огонь низводит с неба на землю перед людьми. И чудесами, которые дано было ему творить перед зверем, он обольщает живущих на земле…» (Откр. 13:13-15). Слово «обольщает» весьма многозначащее, ибо оно по смыслу обозначает «вводить в обман, в заблуждение». Тёмные силы далеко не всегда действуют в отталкивающем виде, иначе трудно было бы людей обольщать. Именно в виде привлекательном, культовом язычество может внедрять идолопоклонство. Если бы были молитвы к Богу во имя Иисуса Христа, в результате чего, мы знаем, происходят многие исцеления, то это совсем другое дело. Слышим вполне резонное возражение: когда болезнь не поддаётся лечению, то будешь искать исцеления, где угодно. Но ведь российская святоотеческая мудрость в самом же православии учит воспринимать болезнь как составную нашей жизни. Это не значит, что не нужно лечиться. Но захотите ли вы вылечить больную руку ценой пожизненного психического заболевания? Ап. Павел имел тяжкий недуг – болезнь глаз, но он не ходил за исцелением к могилам мучеников-христиан и не прикладывал к глазам землицы с их погребений, как это делается в православии. Тяжело в таком случае что-то возражать, потому что состояние больного нуждается в глубоком сочувствии. Но силы духов обольстителей слишком близко, потому и приходится предостерегать. И цитированное место из Откровения просто служит примером тому, что народ, слишком подверженный психологически к чудесам самого различного рода, теряет духовную бдительность и без труда впадает в обольщение.

Вообще, обращение к духам умерших плохо и пагубно даже тогда, когда это происходит под самыми благовидными и набожными предлогами. Меняться может лишь модификация и форма идолопоклонства, но суть остаётся неизменной.

Чтобы всеми путями оправдать поклонение мёртвым останкам, применяется самая изощрённая софистика: «Если в Ветхом Завете тела умерших людей считались, по закону Моисея, нечистыми, то теперь этого закона для нас уже нет». Странно; если следовать этой логике (хотя здесь явная алогичность), то можно считать так: раз закон Моисея аннулирован, то тела всех умерших являются «чистыми». Предвзятость может довести до абсурдности, когда хочется что-то во что бы то ни стало оправдать.

И вот пример, изобличающий всю неискренность доводов, будто поклонение т.н. святым мощам не вводится в чин божественного: «Аще которые честные храмы освящены без святых мощей мученических, определяем… Аще же отныне обрящется некий епископ, освящающий храм без святых мощей, да будет извержен, яко преступивший церковное предание» (из постановлений Седьмого Вселенского Собора, правило 7-е). Как видим, это вовсе не невинное «почитание»: за несоблюдение оного – извержение из сана. Следует только вдуматься в это святотатство: храм не будет местом молитвенного предстояния перед Богом, если он не «освятится» присутствием «святых» мощей – маленькой частицы мёртвых останков, защитой в антиминс в алтаре. Здесь уместно задать весьма простой вопрос: кем же, собственно, должен освящаться храм – не присутствием ли Духа Божия? Разве не сказано в Библии неоднократно «Я Господь, освящающий вас? (Исход 31;13). Мало того, что людей под весьма благочестивым предлогом увлекают в язычество, так ещё считается, что храм – не храм, если в его алтарной части не будет помещена частица каких-нибудь мощей.

Весь Ветхий Завет наполнен яркими примерами того, как велась борьба с язычеством; картина трагическая, потому что окрестные народы поклонялись всяк своему божеству. В этом была великая историческая задача евреев: признание Единого Бога и следование Его заповедям давалось с большим трудом,– ведь соблазн впасть в идолопоклонство очень часто проникал и в их среду. Против подобной духовной измены боролись Моисей и все последующие пророки. Формы этой измены были самые разнообразные – от грубых и примитивных, вроде тех, что допускали позднейшие цари, когда наряду с признанием Всевышнего воздавались самые изощрённые поклонения иным божкам, вроде Астарты. Повторяем, меняются только формы, а суть остаётся всё той же. Если в Библии чётко прослеживается мысль, что всякое смещение направленности к Единому уже чревато опасностью впасть в идолопоклонство, о чём и гласит заповедь «не сотвори себе кумира», то любое поклонение, почитание т.н. святых в виде их останков,– всё это тот же грех, ибо человек, вроде бы веря в Бога, исцеления ждёт от Николы, Георгия, теперь вот ещё и от Матроны, а евангельский Христос становится лишь персонажем Рождества.

Корни такой духовной подмены – в безоговорочном признании мнений, отставленных в церковном предании, чему пример мы видели из постановлений Собора. Мы не оспариваем того несомненного факта, что в те времена были люди особого дарования, глубоко мыслящие; но значит ли это, что всякое слово, сказанное ими, следует принимать как истину в последней инстанции? Вот, к примеру, поучал Иоанн Дамаскин: «Через мощи святых изгоняются демоны, отражаются болезни, врачуются немощные, прозираются слепые, очищаются прокажённые, прекращаются искушения и скорби». Тогда можно сказать просто: апостолы, от самого Христа принявшие наставления в вере, были людьми наивными, когда во всяком своём письме призывали, что всё исходит лишь от Отца светов напрямую, а не через могильные кости. К тому времени уже были мученики за имя Христово: ап. Иаков, сброшенный с крыла храма, побитый камнями диакон Стефан и многие другие; но никогда апостолы не призывали пойти, к примеру, ко гробу Стефана за телесными и духовными исцелениями, хотя – будь это в наше время – его мощи поместили бы в каком-нибудь храме в позолоченную раку.

Наш диакон, так скорбящий об обращении протестантов в православие, не скрывает, что в самом православии очень много оккультизма. Удивляться не приходится, когда знаешь, что именно там культивируются поклонения «св.мощам», что является разновидностью оккультизма. В этой связке – самые различные суеверия, оглядки на самые различные приметы, гадания, предсказания; на шее многих православных можно видеть крестик и астрологический знак Девы, Весов, Рака и пр.

Если лучшие умы, духовно просвещённые люди в лоне православной Церкви учили духовному трезвению, умному деланию духовной жизни, то размытость христианских основ приводит к духовному разброду. Да и как иначе, если тот же 7-й Вселенский Собор постановил чтить мощи, как Св. Евангелие? Это насколько нужно было успеть так далеко уйти от апостолов, чтобы приравнять язычество с христианством?



О МОЛИТВАХ ЗА УМЕРШИХ

Тема эта – трепетная сама по себе. Когда мы расстаёмся с родным нам человеком, то наша любовь к нему и многолетняя привязанность сама просит продолжения совместной жизни хотя бы только в молитвенном общении. По-христиански мы знаем, что у Бога все живы,– Христос так и сказал,– так что никакого греха нет в том, если мы и молимся о перешедших земной порог в мир иной. Есть дивное место в христианской мысли, запечатлённое Ф. Достоевским в «Братьях Карамазовых»: там старец Зосима, благочестивый духовник Алёши, делится пред своей смертью своими духовными мироощущениями. Всем известно, говорит он, что Церковью осуждается самоубийство, и формально она вроде бы и права, ибо жизнь нам дана Творцом, и не мы её хозяева,– так что весьма пагубно для самого человека, если он самовольно прервёт свою жизнь. Но можно бы и о таковых помолиться,– с удивительной тактичностью рассуждает старец,– ведь за любовь не осердится же Христос. Хотя мы невольно упомянули весьма крайние случаи, но нам важно было подчеркнуть именно последние слова: «за любовь не осердится же Христос». Да, именно любовь движет многими близкими человека, оставившего этот мир, когда православные верующие молятся об умерших.

Однако в этом деликатном вопросе тоже есть два основных «но». Прежде всего, совершенно чёткое указание на то, что во всём – в земном мире и небесном – есть закономерность: «что посеет человек на земле, то и пожнёт» (Гал. 6:7). В самом деле, посеяв морковь, мы не будем по осени ожидать с этой грядки яблок, а копать будем выросшую морковь. И вся Библия,– Евангелие же с особым акцентом,– говорит, что жизнь человеческая по времени вполне достаточна, чтобы человек сумел решить свои отношения со своим Создателем, – а Он в свою очередь делает многое, чтобы различными способами достучаться до сердца. Слово Божие, природа, существующая по законам Законодателя, различные случаи жизни и даже болезни, – перечислишь ли всё, что напоминает нам о том, что есть Бог, есть Жизнь, непрекращающаяся на этой земле, и есть нравственная обязанность усвоить связь этой жизни с Господом. Сделать этот духовный посев в жизнь непреходящую в наше время тем легче, что сейчас нет богоборческого режима атеизма, и в каждой семье наверняка есть Новый Завет, где всё написано в доступной форме. Он предупреждает, что человеку должно дорожить временем, «ибо дни лукавы» (Ефес. 5:16). А в чём возможна опасность? Почему такое предостережение? Если можно всегда – и без труда – поставить кому-нибудь свечку, чтобы небесные «заступники» посодействовали усопшему в благой участи; если можно – по прейскуранту соответственно – заказать поминальную службу (заплатить можно на любой срок, были бы деньги), то чего, собственно, тревожиться? Почему так определённо говорится, что жатву определяет посев? Если помнить, что Новый Завет говорит не о сельхозработах, а больше озабочен проблемами наших душ, то не будет натяжкой, если мы поймём евангельский текст так, как там написано: пожинать будем то, что сеяли.

Кроме того, есть на сей счёт известная притча, предложенная в своё время Христом, притча о богаче и Лазаре. В виду серьёзности обсуждаемой нами темы мы сделаем исключение и приведём её текст полностью хотя бы уж потому, что люди ленятся и имеющееся у них Слово не читают, - что, впрочем, не мешает им считать себя верующими. Иисус был талантливым рассказчиком: «Некоторый человек был богат, одевался в порфиру и виссон и каждый день пиршествовал блистательно. Был также некий нищий, именем Лазарь, который лежал у ворот его в струпьях и желал напитаться крошками, падающими со стола богача; и псы, приходя, лизали струпья его. Умер нищий и отнесён был Ангелами на лоно Авраамово; умер и богач, и похоронили его; и в аде, будучи в муках, он поднял глаза свои, увидел вдали Авраама и Лазаря на лоне его, и возопив, сказал: отче Аврааме! Умилосердись надо мной и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сем. Но Авраам сказал: чадо! Вспомни, что ты получил уже доброе твоё в жизни твоей, а Лазарь злое; ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь; и сверх всего того, между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят. Тогда сказал он: так прошу тебя, отче, пошли его в дом отца моего, ибо у меня пять братьев; пусть он засвидетельствует им, чтобы и они не пришли в это место мучения. Авраам сказал ему: у них есть Моисей и пророки; пусть слушают их. Он же сказал: нет, отче Аврааме! Но если кто из мёртвых придёт к ним, покаются. Тогда Авраам сказал ему: если Моисея и пророков не слушают, то, если бы кто и из мёртвых воскрес, но поверят» (Лук. 16:19-31).

Притча – это иносказание, изложенное не менторским тоном законника, а доступным образным языком. В притче говорится о вещах, будто бы таких же, что и в реальности, но это не значит, что каждое слово следует понимать буквально. Из буквалистского понимания и рисовали на иконах, фресках и живописных полотнах несчастных грешников, поджаривающихся в аду на сковородах. Но мир духовный – не материальный мир; если, к примеру, огонь есть результат сгорания материальных веществ, то совершенно очевидно, что в мире нематериальном этого огня просто быть не может. Но есть суть. К примеру – огонь совести. Не станем же мы утверждать, что этот огонь материальный, и в то же время иной человек спать не может от этого внутреннего огня. У старца Зосимы, упомянутого уже нами, есть и на сей счёт своё оригинальное понимание, и оно вовсе не лишено смысла: «Мыслю об аде: что есть ад?– страдание о том, что уже невозможно больше любить». Но вернёмся к притче.

Главный же смысл её заключается в словах, которые трудно истолковать иначе: «… между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят». Может быть, это выглядит слишком жёстко, но ведь притча – это не приговор, а предупреждение о серьёзном. Ведь если, вопреки красному сигналу светофора, пешеход всё же проигнорирует его и будет сбит автомобилем насмерть, то это будет жёсткая закономерность, – и никто не обвинит светофор, что цвет в том сигнале был не очень красный.

Но всё-таки: почему же явно присутствует тон жёсткости? Не путать с жестокостью. Ведь Евангелие – весть благая, и мы ожидаем от неё только того, что умиротворяет душу. Это так, но не всё так. Надо полагать, что такая жёсткая позиция обусловлена тем, чтобы человек при своей жизни стимулировал свою активность в решении вопросов вечного своего бытия: это – возвращение к Отчему порогу через личное своё решение на своём жизненном пути, а не стадно за счёт своей национальности, ошибочно полагая, что раз он русский, то уж и сопричастен т.н. «Святой Руси».. Во всём Новом Завете прослеживается чётко мысль, что человеку должно в этой жизни решить своё отношение с Богом. Апостолы не давали повода для расслабления; они не успокаивали: если, ребята, вы поленитесь, или вам некогда будет в ваших повседневных делах, то не беда, – когда помрёте, то заупокойные молитвы за вас всё сделают, были бы родственники не бедные, чтобы заплатить по прейскуранту.

Это не ерничество, – слишком не тот случай, – это грустная правда наших дней. Что мы видим повседневно? Живёт человек, Слово Христово ему не нужно, живёт обычной нехристианский жизнью (крещение – не пропуск на небо), потом умирает. Его везут в храм, служат над ним панихиду, которая должна внушить родственникам чувство выполненного долга, – и прямым ходом, как думают, в Царство Небесное. Удобно и просто: только закажи службу (вспомним наше упоминание вскользь об индульгенции). С одной стороны, людей призывают творить добрые дела, которые пригодятся для входа «туда», а с другой и жить-то по-христиански нет большого смысла; к чему эта повседневная бдительность, это внутреннее трезвение духа и ума и противоборствование злу изнутри (то, что называется духовной борьбой), когда всё можно решить так просто, даже без лишнего беспокойства. Говорят поныне о католической средневековой индульгенции: какие плохие были их падре и монахи, деньги брали за прошлые, нынешние и грядущие грехи. А то, что на Руси и поныне практикуется та же самая индульгенция (только её так не называют), то это ничего, устраивает всех, ибо так удобно освободить себя от личной ответственности и переложить на жрецов. По Грибоедову: «ах, обмануть меня не трудно, – я сам обманываться рад».

Тут можно было бы сказать и о явном подобии греха симонии, но это скорее касается самого священства традиционной Церкви, чем простых верующих. Кажется, мы уже упоминали об этом; в «Деяниях Апостолов» есть эпизод, когда некий языческий волхв (оккультист) наблюдал, как апостолы силой Христовой исцеляли больных; этот волхв, по имени Симон, принёс апостолу Петру деньги, чтобы получить за них такую же силу и власть над недужными (разумеется для того, чтобы потом на этом и зарабатывать). В отличие от апостолов, не бравших денег ни за какое духовное служение, а живших отчасти зарабатываемыми лично своим ремеслом средствами, отчасти за счёт добровольных пожертвований, – этот Симон предвкушаемый дар исцеления намерен был использовать в целях наживы. Весьма характерна резкая реакция ап. Петра на подобное кощунство: «Серебро твоё да будет в погибель с тобою, потому что ты помыслил дар Божий получить за деньги». То, что симония практикуется и сейчас для получения доходного места, это вряд ли является открытием, и мы оговорились, что это не является предметом нашего разговора. Книга эта – для порядочного читателя, который не поднаторел в словоблудии, и у которого нет наготове отшлифованных аргументов, вроде: а жить-то тогда на что?Впрочем, мы напрасно в данном случае что-то поясняем. Во-первых, это всего лишь наше прочтение новозаветного текста, с которым мы знакомим читателя по ходу дела; а во-вторых, россияне как платили за индульгенцию, так и будут платить, ибо здесь вполне оправдывается фрейдистское понимание подсознательного: лучше заплатить, чем думать. Такова была религиозная психология испокон веков: лучше держать при себе пророка, шамана, кастовых жрецов, которые уж конечно только одни знают пароль на вход в мир иной.

Кто довольно часто бывал на похоронах, тот не мог не видеть, как много духовного невежества творится и поныне в погребальные дни. Это и какие-то женщины, читающие странный и непонятный даже для них текст по ночам над гробом покойного(й); и обязательный венчик на лоб оставившего этот бренный мир и пропуск в его хладных руках; и «святая» земля, которая «освящена» в храме и которой надо крестообразно посыпать покойного перед закрытием гробовой крышкой с обязательными при этом словами «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас». На воронежской земле автор с изумлением обнаружил ещё одно суеверие, которое причудливо сочетается с церковным отпеванием: перед тем как закрыть крышку гроба, под бок покойника в гроб кладётся какая-нибудь палка; зачем?– а чтобы отгонять чертей, которые в первые дни после погребения праха уж шибко докучают преставившейся душе.

Мы не спорим: обряды как формы каких-либо событий всегда неизбежны. Так уж устроен человек в отличие от животного, что у него есть религиозное чувство, которое нужно как-то выразить. Даже у протестантов, отказавшихся от традиционных религиозных форм, есть свои формы, свои обряды. Суть ведь не в самих обрядах как таковых, а какое значение всему этому придают, и что эти обряды воспитывают. Если на них смотрят как на простое оформление происходящего – это одно. Но если этим обрядам придают сакральное значение, духовно-мистическое, без чего и содержанию-то не быть, то это нечто иное. Если говорят,– а это так и есть,– что покойника нужно предавать земле, посыпав его прах купленной в церкви т.н. святой землёй, то это значит, что священство за деньги пропускает души на небеса, даже если усопшие при своей жизни вовсе не были верующими.

Самое главное – называть обряд отпевания весомым словом «таинство», вникать в которое, конечно, невозможно, да и не к чему: за тебя всё уже обдумали. Недаром и Великий инквизитор у Достоевского так похвалялся перед Христом, что они исправили Его подвиг и заменили этот подвиг на чудо, тайну и авторитет. Тайна – это как магнетизирующее табу: таинство! так положено! и вопросов задавать ни к чему – только заплати.

Мы уже говорили, что никто не может нам запретить молиться о дорогих наших, оставивших нас в этой юдоли,– это естественное проявление нашей к ним любви и душевной связи. Но, повторяем, нет никаких положений в Библии, которые бы конкретно и определённо говорили нам, что заупокойные службы обеспечат преставившейся душе то, чего невозможно ожидать. Опять напомним недвусмысленную фразу: «что посеет человек на земле, то и пожнёт».

Да не покажется кому-либо, что мы такие прагматичные, и кроме жёсткой логики нам нечего предложить. Нет, мы напоминаем, что весь Новый Завет говорит о любви Божьей, в которой человек может с полной уверенностью обрести мир с Богом, – и это дар благодати, о которой апостолы настолько неустанно напоминали, что можно было бы их назвать фанатиками, если бы мы не знали, что эту радостную весть они получили из рук Воскресшего. Эта радостная весть ещё и потому радостная, что она предлагается здесь и сейчас; чего стоят только хотя бы такие слова: «Итак, оправдавшись верой, мы имеем мир с Богом, через Господа нашего Иисуса Христа, через которого верой и получили мы доступ к той благодати, в которой стоим и хвалимся надеждой славы Божьей»(Рим.5:1-2). Это придумали не мы; и мы с отрадой повторяем эти слова, потому что они – гарантия нашего сыновства уже здесь, на этой земле, и это посев, соответственно которого будет и духовная жатва. Это не похвальба, хотя апостол даже признаётся, что хвалится – в смысле славословия в адрес благодати Божьей. Павел говорит «мы», – и значит не себя только он имел в виду, а всех верующих. Он говорит «мы имеем мир»,– и эта форма выражения исключает недоверие или смутную надежду с тысячью условностей. Здесь нет сослагательного наклонения с частицей «бы»: может быть, когда-нибудь посредством кого-нибудь и будет мне то, благодаря чему и буду спасён. Везде – утвердительная форма.

Но может быть, это всего лишь ап. Павел был таким новатором, а другие апостолы думали с оглядкой? Вот ап. Иоанн: «А тем, которые приняли Его, верующим по имя Его, дал власть быть чадами Божьими» (Иоанн. 1:12). Снова – о факте, совершившемся для тех, кто при своей жизни не поленился и вопрос своей вечной жизни решил благодаря дару примирения, который и поныне предлагает Христос. И ап. Пётр наставлял: «…совершенно уповайте на подаваемую вам благодать в явлении Иисуса Христа»(1 Петр. 1:13). Это ведь утверждение сегодняшней жизни, обретение уверенности в любви Божьей, чтобы иметь силу жить, бороться и побеждать в этом весьма запутанном мире. Не правда ли, как эта оптимистичная вера апостолов так не похожа на вечное недоверие россиян, которое по сути есть просто неверие.

Вместо евангельской уверенности россиянам предлагают: если мы будем молиться Заступнице усердной, Николе или ещё кому-то, чтобы Бог помиловал нас, то они в своей сострадательности к нам умолят, надо надеяться, не очень сострадательного Бога.
При этом, в целях во что бы то ни стало защитить свои позиции, снова приводят неуклюжие доводы; например: «братья, молитесь о нас», – просил неоднократно апостол. Молитвенная поддержка всегда поощрялась Библией, и пророк Самуил как-то ещё сказал, что он не допустит греха перестать молиться за свой еврейский народ. Но ведь это совсем другой аспект. Мы же говорим о том, спасает ли обильно оплаченная поминальная молитва, когда, по Евангелию, спасает личная сознательная вера человека в спасительную Благодать. «Благодатью вы спасены через веру, и это не от вас, а Божий дар» (Ефес. 2:8). Иллюстрацией такого спасения без всяких условий является разбойник, обратившийся ко Христу на Голгофе; он услышал здесь же: «ныне будешь со мной в раю». Но разбойник, возразят нам, случай исключительный: какие можно было выдвигать условия, когда минуты его жизни были сочтены. Но вот пример самого ап. Павла, до своего обращения ко Христу бывшего кровавым гонителем христиан раннего периода; он до последних своих дней благодарил Бога «за неизреченный дар любви», явленный ему при жизни.
Вспоминая, какими грехами были осквернены люди, ап. Павел пишет: «… и такими были некоторые из вас; но омылись, но освятились, но оправдались именем Господа нашего Иисуса Христа» (1 Кор. 6:11). Что ж, апостолы пребывали, наверное, в хронической прелести, в обольщении, в самообмане, когда каждой строкой утверждали действенность любви Божьей в настоящем дне?

Задаётся вопрос: «В каком состоянии находятся умершие от дня смерти?» Следует невразумительный ответ о сорока днях мытарств, - отсюда и поминки на сороковой день. Бессмысленно искать обоснование этому в Писании, потому что там нет и намёка на это. Но вот, оказывается, следует ещё оплатить заупокойную службу через полгода, через год, и так ежегодно. Спрашивается, если душа человека свои мытарства завершила в течение 40 дней (что само по себе является вымыслом чистой воды), то каков смысл в последующих поминальных службах? Ответ может быть только один: шли бы деньги.

Вообще, данный вопрос может быть ярче всех показывает, почему так настойчиво людям насаждают мысль, что нужно более считаться с т.н. Преданием, чем с Новым Заветом. Если в последнем все нужные для человека вопросы, связанные с вечной жизнью, начинающейся на нашей земле, объяснены и конкретизированы – прямым текстом или косвенно, – то т.н. Предание якобы должно восполнить существующие пробелы. Логически это выглядит оправданно: в самом деле, можно ли всю необъятность охватить в коротких апостольских письмах? А Предание, по православной мысли, должно восполнять недосказанное. С этим можно было бы согласиться, если бы и здесь не было своего «но». Мы вправе ожидать, что и Писание, и т.н. Предание – от одного источника, от Духа Божия, и одно может только дополнять другое, но не противоречить друг другу. Если же противоречия встречаются сплошь и рядом, то мы вправе считать Предание некомпетентным.

Взять хотя бы ту же притчу о богаче и Лазаре. При широкой практике отпеваний и заупокойных служб, когда по сути самого что ни на есть безбожника можно посадить на небеса – были бы деньги, – мы задаём вопрос: «а как же слова Христа о великой пропасти?» Ведь весь смысл этой притчи в том и заключается, что Принесший нам Благую Весть хочет не попугать нас какой-нибудь страшилкой, а поставить нас в известность о серьёзной ситуации, которая будет у каждого человека, если он в своё время, при земной жизни, не посчитался с Писанием.

Если честно воспринимать эту притчу, то она говорит, во-первых, что с вопросами вечной жизни не шутят в виду достаточно конкретный закономерностей «посева-жатвы»; а во-вторых, если не считаться в земной жизни с Писанием, то можно поставить себя в роковую ситуацию,– и тогда не помогут заупокойные службы. Что же отвечают оппоненты из православной ограды? Ответ прост, как говорится – «ничтоже сумняшеся»: «Так это всё о тех, кто сами хотят перейти через эту пропасть»». Дальше ехать некуда, можно сливать воду. Показательно, что в оправдание своих доводов православные, не в силах найти себе помощь в канонических книгах Библии, находят её в книгах, которые не вошли в канон: в книге Иисуса сына Сирахова, книге Товита, книге Баруха, в книгах Маккавеев, в книге Премудростей Соломона и пр. То, что даже ранняя Церковь сочла рассказами, носящими лишь поучительный характер, и не рекомендовала ими пользоваться в качестве вероучительных в церковных богослужениях, потому что они таковыми не были признаны, – то в последующее время и доныне православие широко привлекает для обоснования своих конфессиональных взглядов.

Повторяем: позиция Евангелия по этому вопросу покажется жёсткой, но все претензии – ко Христу и Его апостолам. Только не нужно за них говорить то, что они нигде не говорили; к примеру, Афанасий Великий, согласно Преданию, утверждал, что поминовение усопших установлено самими апостолами. Где? Когда? Или он был вскормлен апокрифами?– этими сомнительными писаниями, которые Церковь не признала подлинными.



О СПАСАЮЩЕЙ БЛАГОДАТИ БОЖИЕЙ


Слово Божие хочет достучаться до человека, склонного откладывать жизненно важные вопросы на неопределённое «потом» или не обращать на них внимания вообще. Не бывает такого, чтобы человек, ничего не посеяв на своём участке, думал бы следующим образом: ничего, за меня мои родственники соберут по осени добрый урожай. Подобная картина абсурдна сама по себе, но почему же мы эту абсурдность переносим в мир духовный и здесь считаем её нормальной жизнью? Почему по всей России представление о Боге у многих, как о мальчике на побегушках, который стоит в дверях и делает то, что хозяину в данный момент потребуется; сделал – и должен стоять в ожидании до следующего волеизъявления. Здесь наше религиозное чувство покоробится от возмущения: как можно делать такое сравнение по отношению к Богу, где благоговение? А жить так по отношению к Нему – можно, поручая Ему через угодников сделать то-то и то-то. Можно и не поручать – к чему беспокоиться?– хорошо оплаченные заупокойные службы разом всё сделают. Разве в этом можно сомневаться?
Данная книга – не книга по богословию, но любой нормальный христианин должен хоть в какой-то мере богословствовать, т.е. в какой-то мере давать себе отчёт в своём уповании, если он уважает себя. Ведь размышление о прочитанном в Библии и есть богословствование. «Слово Твоё есть истина»,– молился Христос Единому Богу накануне голгофских страданий. Поэтому мы так привержены принципу предметности: не подменять Слово чем-то другим, даже если это «что-то» весьма удобно.

Вот очередной традиционный посыл: «Где нет законного священства, так нет и святых таинств Церкви, в которых подаётся грешникам благодать Божья, а где нет благодати, там нет спасения». Типичный аргумент жреца любой храмовой касты, одинаковый на все времена. Спасение без благодати Божьей невозможно,– кто же с этим будет спорить? Но вот эта благодать, оказывается, целиком и полностью зависит от священства, без которого благодать уже не вольна. Это вроде золотой рыбки на посылках у прихоти «законного священства», которое только одно может знать, как даровать и кому даровать благодать Божию. Это святотатство, в котором следует каяться. Вместо того, чтобы с благодарностью Богу воспринимать благовестие, совершаемое хотя бы и другими христианами не из православной ограды, россиянам предлагают священство, которое благодать Божью умудрилось втиснуть в клетку таинств и оттуда в виде просфор, елея, «святой» воды, «освящённой» землицы дозировать прихожанам.

А апостолы знали лишь один простой путь – он же и великий в своей простоте – к благодати Божьей: «Итак, не стыдись свидетельства Господа нашего Иисуса Христа, ни меня узника Его; но страдай с благовестием Христовым силою Бога, спасшего нас и призвавшего званием святым не по делам нашим, но по Своему изволению и благодати, данной нам во Христе Иисусе» (2 Тим. 1:8-9); «Он спас нас не по делам нашей праведности, которые бы мы сотворили, а по Своей милости.., чтобы, оправдавшись Его благодатью, мы по упованию соделались наследниками вечной жизни» (Тит. 3:5-7). Текст так прост и радостен в своей простоте, что приходится удивляться лишь тому, почему так упорно внедряется усложнённость в понимании благодати Божьей. Ведь если бы предлагалось что-нибудь плохое,– а то предлагается каждому принять своё сыновнее и дочернее состояние, купленное на Голгофе для нас; причём, это предлагается, а не навязывается, – а в ответ слышим: только через священство, только через таинства и пр.

Такая же ситуация и в набившем оскомину вопросе о «противоречии» веры и дел. Все упоминаемые нами места из Св. Писания уже сами по себе, как бы вскользь, говорят о могущественной силе Веры в спасительную благодать Божию. Перечислять все подобные места – это, фактически, цитировать весь Новый Завет. «Верующий в Меня,– говорит Иисус,– имеет жизнь вечную» (Иоанн. 6:47). Как перефразируют эти слова священники в угоду свою?– да вот так: «Верующий во Христа, принимающий через законное священство участие в святых таинствах, посредством оных через совершение добрых дел, по молитвам многих посредников имеет надежду быть воспринятым Богом после своего успения». Похоже ли это на короткие и определённые слова Спасителя? Нужно иметь сильную «установку» на недоверие словам Христа, чтобы истолковывать и усложнять их до неузнаваемости.

Почему россиянам Господь так далёк, и Его надо умилосердить своими добрыми делами, чтобы иметь хотя бы надежду на что-то лучшее после «своего успения»? Потому что новозаветное благовестие свели на уровень язычества; это оно, в своих многоразличных религиозных верованиях, всё время пыталось задобрить своих богов ритуальными действами, замаливанием, ограничительными предписаниями. Лишь во Христе было явлено, что Его любовь восполняет собой все наши жалкие потуги. В этом великое предложение Небесного Отца, и тот, кто верой принимает это оправдание, тот восстанавливает своё утраченное положение перед Ним. «Узнавши, что человек оправдывается не делами закона, а только верой в Иисуса Христа, и мы уверовали во Христа Иисуса, чтобы оправдаться верой во Христа, а не делами закона; ибо делами закона не оправдается никакая плоть» (Гал. 2:16).

Фраза достаточно сильная: она специально делает акцент на слове «только верой», и в этом главное, что принесло христианство. Ведь религия раба знает только страх перед Господином, только подчинение и всевозможные предписания через жрецов, чтобы заслужить благосклонность. Отсюда это укоренившееся внушение, что только делами можно надеяться войти в Царство Небесное - да и то, если угодники помогут. Полуправда уже не может быть правдой. Если говорят о вере во Христа, но не наставляют в доверии Христу, то это уже не христианство, а что-то рабское, в духе восточной деспотии, что Византия и внушила ещё древней Руси. Не случайно так охотно и настойчиво в качестве главного учебника в школах снова рекомендуют т.н. «Закон Божий», который по нелепости, а проще сказать – по невежеству – назван Божьим Законом. Там можно найти всё для формирования рабского мироощущения, но не встретите ту радость сыновства, которой дышит христианство. Думалось, что эта книга, до 1917-го года бывшая широко в обязательном применении во всех школах России, как-то пересмотрится после великого пленения атеистическим режимом, – но нет: как в безграмотной стране, так и в поголовно образованной предлагается по-прежнему то же. Хотя подобные книги породили уже в дооктябрьский период сначала нигилизм, а потом и откровенное неверие в Бога.

Специалисты обратили внимание на то, что те государства, в которых произошёл поворот к благодати Божьей, где из раба человек превратился в сына своему Отцу, благодаря чему были раскрыты неведомые дотоле мощные духовные потенции внутри самих обратившихся ко Христу, а не к обрядам, – те государства успешнее всего пошли по пути своего роста. Это прежде всего отразилось в законодательстве, где отправным пунктом было не уважение к традиционной религии, как бы это мило ни звучало, а прежде всего уважение в человеке его индивидуального права определять своё жизненное кредо. Свобода совести – основа всех последующих прав, – это говорили ещё древние философы. По этой причине в этих странах такой прорыв в экономике, и мы порой с безнадежностью смотрим им вслед. Почему тамошние люди такие раскрепощённые, почему они гораздо чаще улыбаются, чем мы? Не потому ли, что их законы обращены прежде всего на уважение личности, которая самодостаточна в своей индивидуальности как богосозданное творение? У нас же – массы, народ, который в традиционной религии – раб, и по психологии своей он весь в подчинении расхожего понятия «так принято».

Мы уже как-то упоминали о Законе о свободе совести от 1990 года, который подавал большие надежды. Но вскоре со стороны православия стала применяться практика шельмования всех христиан, определившихся не по-православному; был весьма нечестным путём утверждён новый Закон о свободе совести от 1997 года, который по сути является Законом о несвободе совести. Была придумана страшилка под названием «тоталитарные секты», и народ по вечной своей привычке не разбираться в сути клюнул и на эту приманку. А что в результате? Причислив себя к государственной религии в целях самосохранения («как бы чего не вышло»), люди воцерковленными не стали, как не стали и христианами, хотя и прошли обряд крещения. Во что веруют, и сами не знают,– вроде как в веру прадедов, И поныне продолжается язычество; вот молитва Честному Кресту: «О, Пречистый и Животворящий Кресте Господень! Помогай ми со Святою Госпожею Девою Богородицею и со всеми святыми во веки. Аминь». Это типичный фетишизм, в разных видах проявлявшийся в религиях всех народов: поклонение дереву, камню, стихиям природы, придавая им соответственно сакральное содержание. Но что простительно для дохристианского периода, то весьма странно для христианства. Творить молитвы вещам неодушевлённым?– когда и одушевлённым объектам поклоняться нельзя в силу заповеди «не сотвори себе кумира».

Но, может быть, неправославные христиане не правы, если не поклоняются Кресту? Однако во всех молитвенных местах, где проводятся богослужения, всякий входящий может прочитать у них на главном месте надпись: «Мы проповедуем Христа распятого» (1 Кор. 1:23). Не реже используются и другие слова: «Слово о кресте… для нас, спасаемых, сила Божия» (1 Кор. 1:18). Мы со всей ответственностью свидетельствуем, что крест Христов и последующее победное воскресение Христово – главная и основная тема у христиан, находящихся не в лоне православия. По сути это узловой нерв всего христианства, и без него говорить, собственно, не о чем. Но чтить Христа, разорвавшего своей крестной смертью порочный круг разобщённости человека с Богом, и фетишизировать сам крест как орудие казни, поклоняясь ему,– это не одно и то же. Логическое продолжение этого фетишизма – в поклонении отдельным кусочкам древа, будто бы бывшего когда-то самим голгофским крестом.



О СВЯТОМ КРЕЩЕНИИ


Вопрос о том, верующий человек или неверующий, в России сводится к одному понятию: крещён или не крещён. По сути, даже о Вере люди чаще всего не говорят, а только уточняют, крестились или нет, – в этом вся вера россиянина. Крещён – значит всё нормально, и уже смотрят на тебя с недоумением, если в разговоре обнаруживается, что что-то нужно ещё помимо крещения. Ну да, посты есть разные, есть праздники, – а что ещё нужно?
По меткому замечанию Н. Бердяева, Россия всегда совмещала в себе полярности: от активного богоискательства до крайнего равнодушия к Вере, отгородив себя – и тем самым себя успокоив – совершением обряда крещения. Наш народ – народ уникальный, и мы уже вспоминали мудрые слова Б. Окуджавы – «но из грехов нашей родины вечной не сотворить бы кумира себе». Россияне, похоже, чуть ли не в кредо превратили ходячее мнение «нас так учили, и мы люди русские». Хорошо, если говорить о национальном – будем говорить о национальном; если же говорим о христианстве хотя бы в общих понятиях, то причём здесь национальное?– ведь Христос принёс учение, единое для всех наций.

«… Христос возлюбил Церковь и предал Себя за неё, чтобы освятить её баней водной посредством слова» (Ефес. 5:25-26). Здесь говорится, конечно, не о бане как таковой; делается сравнение с религиозным омовением, которое в Израиле постоянно практиковалось (достаточно вспомнить еврейских ессеев, у которых омовение тела предписывалось по несколько раз в день в обязательном порядке как символ чистоты не только помыслов, но и самого тела). Упомянутая фраза из апостольского письма, пользуясь этой наглядной образностью, прямо указывает, какое омовение имеется в виду относительно Церкви: это благодатное омовение посредством Слова, возвестившего благодать Божью. Само по себе религиозное омовение служит лишь ритуальным символом; так в Евангелии мы становимся свидетелями полемики Христа с фарисеями, которые укоряли Его учеников, что они, приступая к трапезе, не совершали предварительно перед этим омовения рук,– из текста очевидно, что речь шла не о гигиене, а об обряде (Марк. 7:1-9).

Так вот, проведённые слова из посл. Ефесянам ясно показывают, чем должны освящаться верующие во Христа люди – «посредством Слова». Эта же мысль почти повторяется с некоторым дополнением: «Он спас нас не по делам нашей праведности, которые бы мы сотворили, а по Своей милости, баней возрождения и обновления Святым Духом» (Тит. 3:5). Итак, баня возрождения посредством Слова, сопровождается благодатным действием Святого Духа. Но чтобы не показалось, что мы действуем методом натяжек, приводим ещё в подтверждение: «как возрождённые не от тленного семени, но от нетленного, от Слова Божия, живого и пребывающего вовек» (1 Петра 1:23). «Восхотев, родил Он нас Словом истины» (Иак. 1:18). По всей вероятности, образное мышление того времени ассоциировало понятие «вода» с понятием «слово», как мы видели из приведённых выше мест, – так что Христос был уверен, что Никодим, его ночной собеседник, будучи учителем народа, правильно поймёт сакральные слова: «Истинно, истинно, говорю тебе: если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царство Божие» (Иоанн. 3:5).

Здесь, хочешь - не хочешь, придётся сделать пояснение, почему мы так старательно цитируем Писание по вопросу крещения. Дело в том, что православная Церковь считает этот обряд основополагающим и учит народ, что прошедший таинство крещения с последующим миропомазанием делается христианином. Спорить здесь – дело зряшное; это внушалось так много веков, что нам и не приходится тешить себя надеждой на какой-то пересмотр. Мы просто излагаем наше понимание этого вопроса.

Мы уже говорили, что Христос был первым в христианскую эру, кто подлинно с уважением относился к человеку как богосозданному творению, имеющему право выбора. Мы отметили, что тот язык, на котором Спаситель обращался к людям, был уже выражением этой любви и уважения, – иначе Он разговаривал бы с ними на храмовом языке, не интересуясь, понимают Его или нет. Он хотел, чтобы человек на своём пути духовного возрождения понимал всё, чтобы сознательно делать выбор. Если бы путь последующих таинств как безоговорочных аксиом был верен, то можно с уверенностью было бы говорить, что Христос и апостолы всё это конкретно и чётко установили бы, – так что не пришлось бы последующему священноначалию «притягивать за уши» обоснования для различных таинств. Да и всего Нового Завета вместе с Евангелием вовсе не нужно было бы, – к чему? Проще было бы дать некую инструкцию: для крещения сделать такой-то обряд, для Причастия – такой-то, для погребения – такой-то… К чему, собственно, и свелось для многих всё христианство. В таинствах не требуется думать, а Слово сказано было и оставлено нам для того, чтобы человек думал и принимал решение. Хотя конечно: думать – всегда сложнее и проще всего – не думать, а передоверить себя таинствам. В данном случае – креститься.

Крещение – обряд ещё дохристианский; в водах Иордана погружал людей Иоанн, прозванный Крестителем (Баптистом – на греческом). Какой же смысл вкладывали в крещение ранние христиане в лице своих учителей, Христовых апостолов? Понимали ли они этот обряд как некое магическое действо – таинство, которое, как некая инициация, делает человека христианином? Можем ли мы знать об этом? Полагаем, что можем, ибо на сей счёт есть совершенно чёткое пояснение ап. Петра: «Так и нас ныне подобное сему образу крещения, не плотской нечистоты омытие, но обещание Богу доброй совести спасает воскресением Иисуса Христа» (1 Петра 3:21).

Крещение – символ сложившегося уже к моменту самого крещения взаимоотношения человека с Богом; это как бы внешнее оформление этих взаимоотношений. Здесь уместнее всего привести для наглядности оформление брачного союза между мужчиной и женщиной. Не приходится доказывать, что регистрация оформляет то, что уже ко дню бракосочетания определилось как сложившееся состояние: любовь между двумя любящими. Формальная роспись не обеспечивает любовь и соответственные из этого взаимоотношения. Мы этим примером вовсе не хотим выхолостить значение крещения, будто бы сводя это только к формальности. Мы просто хотим подчеркнуть, что крещение – даже если ему придать сакральное значение – это акт свободной воли («обещание Богу доброй совести»); совесть до этого для себя что-то решила. Но что решила? Что может решить младенец, которого крестят и миропомазуют, после чего считают членом Церкви? Что будет от всех тех браков, которые скреплены лишь росписью в загсе?

Ученики Христовы получили напутствие: «Идите, научите все народы, крестя их…» (Матф. 28:19); и крестили, сначала научая эти народы и человека в отдельности. Приводить здесь примеры из Нового Завета в подтверждение того, что люди, принимая это крещение, делали это сознательно, потому что это Слово уже ими было принято осознанно, – доказывать это, значит ломиться в открытую дверь. Достаточно прочесть хотя бы книгу Деяний св. Апостолов, чтобы убедиться в этом без труда. Никто не делал из крещения магического таинства, в котором разрешали бы участвовать всякому лишь пожелавшему; апостолы всегда обращались к людям прежде всего со словом благовестия, призывая при этом покаяться, т.е. по смыслу этого слова, повернуться к Богу всей душой.

Хотя бы один пример: царедворец эфиопский, будучи паломником на земле библейской, приобрёл дорогостоящий свиток (список) пророка Исайи. Приобресть-то приобрёл, но трудно было ему кое-то понять. Однако пути Господни неисповедимы, и у него в спутниках оказывается апостол Филипп (Деян. 8:26-38), который и пояснил ему значение мессианского пророчества из 53 главы, которую по праву ныне называют ветхозаветным евангелием. Сколько они были в дороге, мы не знаем, но, видимо, времени было достаточно, чтобы слово благовестия дошло до души этого вельможи. И когда путники оказались у какой-то воды , то эфиоп спросил: «Вот вода, что препятствует мне проститься?» Филипп ответил: «Если веришь всем сердце, то можешь». После исповедания своей веры (конкретно в Кого, конкретно во что) совершилось крещение.

Всё просто и последовательно, и мы нигде не видим, чтобы крещение практиковалось огулом, чохом,– платились бы за крещение деньги. Неуклюже здесь звучат доводы, что детей крестят потому, что Христос возлагал на них руки, благословляя их. Разве благословение и крещение – одно и то же? И натяжкой в пользу крещения младенцев звучат доводы, что известны случаи из «Деяний», когда хозяин дома крестился сам и весь дом его. Видите, говорят, ведь там наверняка были и малые дети, и даже младенцы. Оспорить это невозможно, равно как и доказать; если конкретно ничего не указывается, то тут всяк может понимать по-своему. И в то же время мы показали конкретные места из Писания, и на них строим свои убеждения.

Ещё – о крёстных. Эта милая уловка насквозь прошита белыми нитками. Ведь если Слово Божье должно доходить непосредственно до индивидуума, чтобы породить в нём определённую духовную работу, то есть, по словам Христа, рождение свыше, то при чём здесь т.н. крёстные, о которых, во-первых, и намёка нет в раннем христианстве, а во-вторых, они и сами-то чаще всего Слово это не читали, и не было у них личного обращения к Богу (обряд крещения не в счёт). Чему же они будут учить младенца? Вы, читатель, часто видели таких крёстных, которые были бы духовными наставниками своих крестников? В лучшем случае, по приходе в гости – какой-нибудь подарок. И всё. К чему лукавить? И зачем профанировать святое?

Но все эти нововведения, придуманные гораздо позже апостольского века, рассчитаны лишь ради массовости, чтобы держать в идеологическим подчинении. Современный пример это наглядно иллюстрирует: спецработники из идеологических отделов КПСС вкупе с коллегами КГБ суетились не зря, всеусердно насаждая мысль, что Россия должна идти только по православному пути. С чего бы такое усердие явных безбожников? Неужели все партийные работники и кадровые офицеры в одну ночь стали верующими? Но народ так ленив, он и здесь не возмутился. Да и какая разница в конце концов – коммунистическая или православная идеология,– лишь бы не высовываться и не отличаться перед другими. Вот и покрестилась Россия во второй раз оптом – и стар, и млад. Но жатва от такого посева будет горька.

Простите, читатель, мы снова напоминаем, – память всё же забывчива,– что мы не осуждаем никого, поясняя свою позицию. Если горечь и слышна в наших словах, то это память о прошлом и будущем. Личное религиозное убеждение любой человек может иметь по своему усмотрению, не взирая на национальность или традицию. Мы излагаем своё понимание, подчёркивая, что из Веры ни в коем случае нельзя делать идеологию, да ещё и государственную, заквашивая её на национализме. Горечь ещё и от того, что идёт повсеместная пропаганда, будто христианство – это только православие. Остальных христиан не знают куда и причислить; про оскорбительные ярлыки упоминать не хочется. Так что пояснения наши не всегда бесстрастны, и здесь нас можно понять как в историческом прошлом, так и в перспективе будущего.

Сам Христос воспринимал крещение как неизбежную дань традиции. Если бы крещение было нужно как необходимое условие, то Иисус делал бы это сам; но ап. Иоанн говорит: «… сам Иисус не крестил, а ученики Его». Да и какой спасительный смысл можно было вкладывать в этот образ, если самого спасения ещё не было совершено на кресте Голгофы?
И совсем иронично звучит признание ап. Павла: «Благодарю Бога, что я никого из вас не крестил, кроме Криспа и Гаия, чтобы не сказал кто, что я крестил во имя моё; Крестил я также Стефанов дом, а крестил ли ещё кого, не знаю; ибо Христос послал меня не крестить, а благовествовать…» (1 Кор. 1:14-17). Тон речи не оставляет сомнений: крещение для Павла было далеко не основополагающим делом,– если бы было наоборот, то он только крещением и занимался бы. А уж когда из этого сделали источник доходов, то кто же откажется из нынешних священников от этого «спасительного» таинства?



О СВЯТОМ МИРОПОМАЗАНИИ


Тема эта малознакома даже верующим, время от времени заходящим в православные храмы,– что уж говорить о тех, кто с христианскими понятиями только лишь знакомится? Во всяком случае, в сознании православных запечатлено крещение, причастие, венчание, ну ещё отпевание покойного; о миропомазании же судят с трудом, если вообще об этом могут говорить.

Вспомним из школьного курса по химии, когда лакмусовой бумажкой определяли, какой химикат в сосуде: кислота или щёлочь. Так вот народная мудрость гласит: от избытка сердца говорят уста,– о ней ещё Христос напоминал, настолько она древняя. То, чем занято сердце, и есть своеобразная «лакмусовая» бумажка, по которой можно определить, что за человек перед тобой, ибо это неизбежно будет проявляться в конкретных поступках. Если что-то в духовной жизни верующего имеет хоть какое-то значение, то не говорить об этом он просто не может; тем более тогда, когда речь идёт о таком важном факторе духовной практики христианина, как работа Святого Духа в душе верующего. Более того, без этого взаимослиянного действия двух воль – Божьей и человеческой – христианина по сути дела и нет, хотя есть его внешняя религиозность. Как тело физическое без духа мёртво, так мёртв духовно верующий без проявления в нём Святого Духа. Это такая аксиома, что весь Новый Завет наполнен упоминанием об этом.

С чем можно наглядно сравнить работу Духа Святого в человеке, чтобы было понятнее? На территорию противника высадился десант; впереди ещё много не завоёванного, ещё будет не одно сражение, и будут потери, но плацдарм всё продвигается вглубь. Как говорил Достоевский: сатана с Богом спорит, и поле битвы – сердце человеческое. Когда мы осознанно открываем Богу своё сердце, Он входит в нас благословенным Своим Духом ради Христа Иисуса, Он уже имеет в нас некоторый плацдарм, откуда Он намерен продвигаться дальше, чтобы наше духовное естество всё более было им занято,– и без нашего повседневного участия этого не происходит. Мы говорим об этом языком современным, но все христиане до нас, стяжавшие Духа Божия внутри себя, это знали,– так что в наших рассуждениях нет ничего нового. Верующий во Христа человек может идти по пути «возрастания в благодати» (термин апостолов). Причём, не только может, но и должен,– и в этом смысл христианства.

По мысли апостольской, испорченность человеческого естества – вовсе не вопрос лишь дурного или хорошего воспитания. Зло иррационально, такова печальная данность, и сам Павел вынужден был как-то воскликнуть: «Доброе, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю… Бедный я человек!» (Рим. 7:19). Если снова обратиться к нашей образности, мы оккупированы, мы поражены этим злом, и чтобы бороться и освобождаться, недостаточно просто совершить над собой магический обряд крещения. Сознательно родившись свыше, мы должны быть соучастниками, сотрудниками действия в нас Духа Святого.
Христианство в России до сих пор понимается россиянами как очередная конъюнктура. Сейчас невозможно воссоздать картину былого, но что-то похожее было во времена Владимира Красного Солнышка. По этой-то причине некоторые религиозные мыслители в последние трагические десятилетия перед Октябрьским переворотом 17-го года тревожно признавали, что в России скорее язычество, чем христианство. Трагизм ещё в том, что народ наш так до сих пор и не узнал, что такое подлинное уважение духовных поисков отдельного человека; укоренилось только одно понятие – «быть как все». И поэтому закономерно: приученные не высовываться (многовековый рефлекс), россияне и после атеистического режима не изменили стадному инстинкту. Богу не нужен гладко оструганный безликий штакетник, каким хотят видеть иные «патриоты» свой народ – только православным. Да и не в православии дело, в конце концов. Возрождение души, личностное её обращение к Богу – дело штучное, как говорили раньше, имея в виду какое-то изделие, которое не с конвейера сошло, не по плану выпущено, а изготовлено индивидуально и – неповторимо. Ибо как в лесу нет двух одинаковых деревьев, так и у Бога неповторима душа человеческая. Православный богослов ХХ века Николай Арсеньев говорил: «Мир спасается в своей тварности, в своём конкретном, индивидуальном, Богом созданном лице».

Но похоже, что конвейер запустили, и автору данной книги вот уже который год видится воображаемый плакат, с которого на тебя в упор смотрит человек в скуфье и развевающейся рясе и указующим перстом вопрошает: «А ты записался в православие?» Когда все странным образом вдруг и сразу причислили себя к православию, это, с одной стороны, вольному воля, с другой же стороны, уж очень это похоже на политический конвейер, где, уж конечно, нет места для индивидуальной работы духа.

Мы, может быть, повторяемся, но хотим быть до конца понятыми в своих взглядах на общехристианские основы: это не может быть конъюнктурой, это не свод знаний о праздниках и постах, это не вопрос национальной принадлежности. Христианство – это явственная работа Божья в душе каждого верующего, преобразующая жизнь этого верующего, дающая силу выстаивать в повседневной духовной борьбе. Для этого-то и необходимо помазание Св.Духа, которое кощунственно втиснули в т.н. таинство миропомазания. Но что это такое?
Здесь перед нами сложная задача: как на несложном языке сказать о важном? И в то же время мы не можем согласиться с профанацией, когда достаточно крестообразно помазать различные части тела (лоб, глаза, уши, уста и пр.) новокрещённого елеем,– и готово ещё одно чадо Божие? Следующий!

Помазание – обряд древний. Он заключается в возлиянии елея на голову человека, которого помазали в пророки или на царство. Елей, стекая по одежде, пропитывал её, этим символизируя благодатное действие свыше, которое проникает своей сутью во всё естество помазуемого. Об этом достаточно часто упоминается в Библии, так что за иллюстрациями можно обратиться к ней.

Что же мы видим относительно этого в Новом Завете? Самая развёрнутая фраза принадлежит ап. Иоанну, которую необходимо процитировать: «Впрочем, помазание, которое вы получили от Него (от Бога – А. Б.), в вас пребывает, и вы не имеете нужды, чтобы кто учил вас; но как само сие помазание учит вас всему, и оно истинно и неложно, то, чему оно научило вас, в том пребывайте» (1 Иоанн. 2:27). Если читать эту цитату просто и непредвзято, то совершенно очевидно, что апостол имеет в виду некий процесс, в котором верующие во Христа находятся постоянно; во всяком случае, в то время этому уделялось серьёзное внимание, и верующие знали, о чём писал Иоанн. Он же в своём Евангелии, в отличие от других евангелистов, особенно зафиксировал проникновенные Слова Спасителя о действии Духа Святого: «Утешитель же, Дух Святой, Которого пошлёт Отец во имя Моё, научит вас всему и напомнит вам всё, что Я говорил вам» (Иоанн. 14:26). Вообще-то в светской по сути книге несколько рискованно говорить на эту тему, потому что вполне возможно недоумение читателя: «О чём всё-таки речь?».

Речь идёт о сакральной работе Духа Божия, производимой в душе христианина при непосредственном и сознательном участии последнего. До уверования своего люди («мир») и знать ничего не знали о Духе Святом,– заговори с ними на эту тему и встретишь полнейшее недоумение. И мы удерживаем себя от предметного богословского рассуждения, чтобы читателю не было вконец скучно. Единственно, что здесь следует сказать в качестве резюме: миропомазание практикуется в христианском мире во всём его многоконфессиональном многообразии, но не сводится к вульгарности, когда, назвав это таинством, младенца помазуют церковным елеем, – и вот он уже готовый христианин. Жизнь не втиснешь в прокрустово ложе богословия, и Новый Завет показывает, что Господь никогда не хотел, чтобы всё было трафаретно. Иной исполнялся благодати Свыше при крещении, в зависимости от духовной своей предрасположенности. Помните, мы вспоминали встречу Филиппа с эфиопским вельможей на пустынной дороге из Иерусалима в Газу и последовавшее уверование и крещение по вере во Христа?– «Когда же они вышли из воды, Дух Святой сошёл на евнуха…» (Деян. 8:39). Где там было миропомазание как некое таинство, совершаемое посредством рук человеческих? Нет и намёка.

Но что более интересно, так это повествование в 10-й главе «Деяний», когда ап. Пётр говорил о голгофском спасении в доме римского офицера: «Когда Пётр ещё продолжал эту речь, Дух Святой сошёл на всех, слушавших слово… Тогда Пётр сказал: кто может запретить креститься водою тем, которые, как и мы, получили Святого Духа» (10:44, 47). И православный миссионер М. Кальнев, из книги которого вкупе с А.Кураевым мы берём доводы оппонентов, вынужден признать: «Но по Своей воле в исключительно только в случаях Господь Сам избранным Своим подаёт благодать Св. Духа необычайным путём».
Что необычайным путём, так это и понятно: само действие Божие на душу человека всегда необычно и неповторимо,– это ведь не повседневная работа с начертанием креста на частях тела. Но в чём здесь исключительность? Почему, выработав церковную теорию и практику, надо всё, не вмещающееся в этот трафарет, называть исключительными случаями? Ведь сама обстановка хотя бы в двух описанных выше случаях не имела никаких исключительных особенностей: ехали да ехали по дороге, никто за ними не гнался, судорожной спешки не было; в доме сотника Корнилия тоже было тихо и мирно, только слышна была экспрессивная речь Петра. В обоих случаях нет ничего похожего на обряд миропомазания. Не честнее ли признать, что слишком много переставлено местами? А ведь мы упомянули только два эпизода, чтобы не «загружать» бедного читателя.

Пожалуй, ларчик этот открывается гораздо проще: господствующей Церкви нужно господствовать; а значит всё происходящее в храмах нужно окутать туманом таинственности: там, за этими таинствами, совершается нечто, понятное только церковнослужителям, а рабу Божию Ивану (или рабе Марье) задавать вопросы ни к чему. В безмолвии и безропотности прими то, что тебе предлагают,– иначе какой же ты раб? Опять ёрничаем? Нисколько, вот цитата миссионера: «Кто не имеет на себе божественной печати Миропомазания, тот и не христианин, хотя бы и верил во Христа». Вот так, и всё Евангелие после этого стоит перечеркнуть, в котором в краткой простоте, обозначено совсем другое: «Верующий в Сына имеет жизнь вечную» (Иоанн. 3:36). Если мало этой краткости, и она не убеждает, то можно и шире: «Сие написал я вам, верующим во имя Сына Божия, дабы вы знали, что вы, веруя в Сына Божия, имеете жизнь вечную» (1 Иоанн. 5:13). А кому и этого не достаточно, пусть читает Новый Завет, - он подобными положениями заполнен целиком. Но ведь верить Слову – это же духовная работа, это раздумья и сомнения! А тут – пожалуйста: делай, как все, и никаких тебе дум.

Апостол Иоанн был, наверное, по меркам православия, ограниченным сектантом; в горделивом обольщении он уверяет себя, да ещё и других смущает в том, что достаточно искренне верить в предложенную любовь Божию и дарованное спасение посредством Спасителя, принять всё это с радостью, – и утраченное сыновство восстановлено. Утопистом, наверное, был и Христос, когда в притче о блудном сыне не намекнул ни на никакие необходимые таинства и массы условностей. Отец сразу и безоговорочно вернул своему долгожданному сыну все его достоинства, хоты тот об этом не мог и мечтать. Ах ну да, ведь все последующие таинства были введены в церковную практику много позже. Жаль, что об этом не знали ни Спаситель, ни Его ученики…

Апостолы о дарованной Благодати говорят всегда в настоящем времени, но никак не о возможном будущем? Ведь это тот «прорыв Божий», который буквально потряс души первых поколений христиан: здесь и сейчас, веруешь и имеешь. Традиционная и общепринятая практика нынешнего православия настолько далеко ушла от «простоты во Христе» (по апостольской лексике), что, пожалуй, эту простоту впору признавать прелестью, обольщением. Любовь Божья не знает условностей, и, мы как-то уже говорили, не знает и сослагательного наклонения. Но общецерковная практика такова, что на каждом шагу одни частицы «бы»: да, имели бы жизнь вечную через спасение Христово, если бы соблюдали таинства (перечислить), если бы соблюдали посты, если бы… и пр., и пр. Апостолы не знали всей позднейшей нагромождённости классического богословия и неисчислимых традиций, восходящих к сомнительным мнениям тех или других «отцов Церкви». Какой для них стыд!

А пока, по Требнику, совершающий миропомазание епископ или священник «помазует крестившегося святым миром, творя креста образ: на челе, и очесехъ, и ноздрехъ, и устнехъ, обеих ушесехъ, и персехъ, и рукахъ, и ногахъ». Жаль, что не миропамазуют самый главный орган, через которого воспаляется круг жизни – язык (по словам апостола). И раз не миропомазан он крестообразно, то можно наговорить вместо Евангелия, что угодно.



О СВЯТОМ ПРИЧАСТИИ

В православии есть учение о пресуществлении, когда просто хлеб и просто вино при совершении особых молитв священника таинственным, никому не известным и не понятным образом, становятся телом и кровью Христа; так причащаются спасительной «благодати». Поэтому-то люди воцерковлённые особенно предпочитают участвовать в этом таинстве, – как-никак вкушается сама Жертва, и она, растворяясь в организме причащающегося, освящает всё его естество. Причём, сам священник может быть и неверующим (обучившийся в течение ряда лет сложным предписаниям о требах и порядке непростого хода богослужений не всегда обозначает «быть верующим»), но чудесным образом по молитве такового хлеб и вино всё равно пресуществляются. В чужой монастырь со своим уставом не идут, и потому мы и здесь лишь поясняем своё прочтение Христовой заповеди.

Вообще, мы рассуждаем на неблагодарную тему. Всегда, сколь бы обоснованы ни были рассуждения, нам могут возразить одно, но как бы заведомо налагающее печать всем на уста: таинство. Создается впечатление, что в традиционной Церкви христианство превратили в некую разновидность древнеегипетских орфиков, мистерии которых были окутаны тайной. Крещение-таинство, елеосвящение-таинство и т.д. Мы не рационалисты, ошибочно полагающие, что абсолютно всё должно быть понятно, пропущено через рацио-разум. Многое, очень многое, совершающееся в духовной области, не понятно хотя бы потому, что Бог непостижим, непостижимо совершается и в нас Его благодатная работа. И в одном из песнопений мы поём: «Не знаю, как мой Бог даёт мне Веры слух живой, и как та Вера мир несут скорбящему душой». Есть пределы рассуждений, за которым начинается уже область Веры, и мы об этом помним. Но ведь в том и благовестие Христово, чтобы слишком во многом непонятного Бога открыть нам через любовь Христа, которую Он явил в многочисленных беседах с учениками, с фарисеями, со сборщиками налогов, с проститутками и - превыше всего - в крестных муках и последующем победном Воскресении. Для того и Евангелие (Благовестие), чтобы человек, откликнувшийся на Слово, рожденный для Бога Словом, понимал свои взаимоотношения с Небесным Отцом, осознанно вступая с Ним в завет (крещение), участвуя в Евхаристическом сопричастии.

Вот, в частности, совет ап. Павла тем, кто причащается: «Да испытывает же себя человек и таким образом пусть ест от ХЛЕБА сего и пьёт из ЧАШИ сей» (1 Кор. 11:28). Уместно спросить, как может испытывать себя ребёнок в младенчестве в том смысле, что он должен самокритично посмотреть на свои поступки, чтобы участие в Евхаристии (Причастии) было ему не в осуждение? «Ибо кто ест и пьёт недостойно, тот ест и пьёт осуждение себе, не рассуждая о Теле Господнем» ( там же,11:29). Как видим, совет предметный, конкретный, и причащение – дело ответственное. Не сказано, что священник должен накануне исповедать и испытать верующего. Человек совесть свою не должен передоверять никому,– во всяком случае в Новом Завете нет на это ни намёка. «Един Бог, един и посредник между Богом и человеками, человек Христос Иисус» (1 Тим. 2:5).

Что же касается пресуществления, то апостолы об этом ничего не знали, как не знал и сам Иисус. Вот слова Его об установлении знака воспоминания нового союза (завета) между Богом и человеком: «И когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: примите, ешьте, сие есть тело Моё. И взяв чашу и возблагодарив, подал им и сказал: пейте из неё все, ибо сие есть кровь Моя нового завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Матф. 26:26-28). Во время еврейского Седера, т.е. пасхальной трапезы, Иисус, воздав должное религиозной традиции своего народа, показал ученикам то, что они должны будут совершать в воспоминание Его голгофских страданий,– «сие творите в Моё воспоминание» (Лук. 22:19). Нигде не сказано, что это некое таинство пресуществления, участвуя в котором, человек очищается от греховной скверны. Да и буквально ли звучат слова Спасителя «сие есть тело Моё, сие есть кровь Моя» – когда он сам, будучи в физическом естестве, ещё не совершив подвига спасения, показывал на хлеб и вино как на символы Его страдающего тела и пролитой крови? Что же вкушали апостолы на пасхальном Седере при ещё живом Христе, не принесшем ещё спасительную жертву на Голгофе, - неужели уже «благодать»?

Впрочем, на эту тему за всё время Церкви написано столько разного, столько людей предано анафеме за иное мнение по этому вопросу, что нет уж большого желания об этом много говорить. Мы только уточним: всё решается на духовном общении души конкретного человека со своим Богом при наличии свободы выбора и сознательной совести. «Таинства» же опасны тем, что они своим магическим внушением «благодати», будто бы решают за человека всё. Впрочем, людям это больше всего нравится: пусть за них всё решат и предложат готовую формулу обряда, – это гораздо проще, чем личностно и ежедневно совершать предстояние перед Подателем жизни. В этом нетрудно убедиться, достаточно только присмотреться к самому обычному россиянину: вопросы Веры его интересуют весьма мало; зато он чётко обозначил себе, что он православный и должен принимать то, что принято традиционно. Винить его здесь нельзя,– так он в веках научен; хотя и оправдывать его вековечную леность в вопросах Веры в данном случае вовсе не добродетельно.
Нам не дано судить, уже достаточно было за двадцать веков судов. В конце концов, что толку будет, если некий верующий будет исправно исполнять самую правую (правильную) обрядовую сторону своей религиозной жизни, а всех непохожих на него будет осуждать. С другой стороны: кто-то что-то не понимает в конфессиональных особенностях, но душою постоянно направлен к Богу, – разве не о таком сказано Христом «приходящего ко Мне не изгоню»? (не отвергну).

В чём суть магии вообще? Она состоит в том,– это справедливо для всех верований любых народов,– что люди хотят заставить объект своего религиозного внимания работать на себя посредством заклинаний, мантр, таинств, чтобы это влияло и сообщало особое воздействие на поклоняющихся тому или другому божеству. Это типичный языческий подход, когда воображаемое верховное существо становится как бы в услужении человеку. Но христианство,– по крайней мере как доносит это первоисточник, - говорит, что при всей непостижимости Бога мы всё нужное для нас можем понять: это прежде всего восстановление сыновства перед Небесным Отцом посредством перекинутого моста через пропасть богооставленности; мостом же этим стал Крест Голгофы. Если раньше духовное родство предощущалось на уровне интуиции, то теперь мы можем знать об этом конкретно как о совершившемся факте, о чём апостолы без устали повторяли: «Оправдавшись верою, мы имеем мир с Богом через Господа нашего Иисуса Христа» (Рим. 5:1).

Эта простота обескураживает, вызывает до сих пор у многих недоумение: как это можно иметь доступ к Божьей благодати, да ещё этим и хвалиться, т.е. радоваться этому и делиться этим с другими (Рим. 5:2)? Не слишком ли это просто, и возможно ли такое? Мы бы тоже сомневались, но поистине только Сам Господь мог решить этот вопрос так просто. Всевозможные же усложнения в виде магических таинств всегда являются показателем того, что мы так и не решили возвратиться к Отцу, а вернулись лишь к обрядам и таинствам (см. снова притчу о блудном сыне). А когда уходим от этой простоты во Христе (2 Кор. 11:3), то неизбежно сохраняем в себе недоверие к Богу: вроде бы в Него верим, но не верим Его слову. Если через апостолов сказано нам, что Бог есть любовь, то эта любовь хочет только взаимной любви, а не сложного богословия и тысяч условностей. Здесь уместно позаимствовать у нынешнего миссионера Кураева, призывающего протестантов в православие, цитату из книги Владимира Зелинского «Место обитания Твоего»: «Первична в христианстве не тайна, а весть». Весть – это слово, то, что обращено к разуму. Уговаривая т.н. протестантов перейти в православие, диакон Андрей подставляет самого себя, приводя вышеприведённую справедливую фразу: ведь именно в православии всё сплошь таинства (тайна), а у протестантов основную роль играет благовестие.

Этим мы совсем не хотим сказать: «Ребята, мы лучше, айда за нами». Это не наш вопрос; но только зачем же нам от простоты переходить к усложнённости, да ещё и не обоснованной? Вот опять диакон сетует, что темп прироста православных общин будет резко уступать протестантским. Почему? – он же и отвечает: «… потому что православие слишком сложно», уверяя, что простота – это примитивизм. Посетуем вместе с ним, что Христос с апостолами были примитивны, и порадуется за «отца» Андрея, что он по сравнению с ними не примитивен. С одной только оговоркой: весы всё же не в его и не в наших руках. К счастью. Но всё вспоминается школьный курс алгебры; в старших классах формулы были всё сложнее: в числителе «а» в квадрате, «б» в кубе, «с» в пятой степени, – и в знаменателе не легче, да ещё там и здесь скобки круглые, квадратные, фигурные. Голову заморочишь, решая всю эту сложность, а формула-то в результате равна какому-нибудь простому числу вроде «5». Но ведь додумались же светлые головы и предложили иной способ решения – методом сокращения, и формула в упрощённом варианте решалась гораздо легче. Что это – примитивизм или наличие ума?

Если Христос самим Собою упростил решение трудно решаемой духовной формулы, – из-за чего и Евангелие-то в переводе означает «радостная весть», – то последующим богословским и церковным функционерам потребовалось всё снова усложнить. Если простительно в данной книге сказать языком духовным, то сатана во все времена старался через атеизм или через религиозность удалить человека от Бога. В первом случае – напрямую через отрицание Его бытия. Во втором же способ более изощрённый: вроде человек и верующий, но верит он не Богу, а верит религии в её многоразличных таинствах. Там богословы уже постарались усложнить формулу; в виду же того, что в том усложнении мало кто разберётся, предложены таинства (тайна), которые нужно просто бездумно принимать (авторитет). А радость возвращённого сыновства грешному человеку – это примитивизм, по безошибочному суду диакона Кураева иже с ним.

Мы понимаем: для российского слуха всё это звучит необычно и непривычно. Каждый день встречаешь одну и ту же картину: «ты покрестила своего внука?» – «нет, всё собираюсь, надо». На вопрос «зачем надо?» встречаешь взгляд, полный недоумения и подозрительности: «Так ведь положено крестить, а читать – ничего не читала. Зачем? – батюшка всё знает». Картинка списана не по воображению, а с натуры, – и будто бы не было десяти веков того, что лишь условно можно назвать христианством. После этого совсем не удивительно звучат слова светлой памяти протоиерея Александра Меня, когда он говорил, что мы (Россия) по своему пониманию стоим только лишь у истоков христианства - в смысле первичных смутных очертаний. Всё превращено в религию раба, где верующие должны лишь замаливать некие свои грехи, о чём-то просить небесных заступников, с обязательностью делать что-то, что никому знать не дано (токмо священникам) - например, участвовать в причащении «для прощения грехов и получения вечной жизни» (цитируем православного миссионера). Если читать от обратного, то не участвующий в причастии не получает прощения грехов и вечной жизни, что явно отдаёт ересью, ибо ставятся под сомнения простые и конкретные слова «верующий в Сына имеет жизнь вечную». Сложился определённый взгляд, что Бог только тем и занимается, что требует от нас каких-то платежей, и Ему всё мало. Как раньше делали «вклады по душе», так и ныне «новые русские», отмывая деньги через пожертвования в храмах, уверены, что это пойдёт в зачёт в небесную бухгалтерию, - при этом подобная практика весьма охотно одобряется.

Дело доходит до абсурдов, но кому это сейчас интересно при общей лености? – Вот ссылка на 6-й Вселенский Собор (на мнения отцов Церкви и решения Соборов так любят ссылаться): армяне при совершении причастия вино предварительно не смешивали с водой; священники, совершавшие такое «святотатство», извергались из сана.

Подобных перлов наберётся множество, и ведь с какой серьёзностью всё это подаётся. Что тут сказать? Самое лучшее – это посоветовать читать Евангелие (как мы надоели с этим, на правда ли?), читать сердцем, – и Дух Божий наставит читающего на всякую истину (Иоанн. 16:13).



О СВЯТОМ ПОКАЯНИИ ИЛИ ИСПОВЕДИ

В этом вопросе много банального. С древних времён в различных народностях существовали касты жрецов, которые оправдывали своё существование якобы посредничеством между земным и Небесным. Естественно, у них была власть отпускать или не отпускать прегрешения приходящему ко святилищу. Для религиозного сознания с весьма низким уровнем это было просто необходимо; душа нуждалась в освобождении от бремени, как это сделать, не знала, а тут пожалуйста – знающие люди. Что они там шептали, какие действа совершали, это мало кого беспокоило; главное, чтобы жрец объявил тебе в результате волю Небес, проводником которой, конечно, он и является. За малым исключение, людям это нравилось: снималась непосредственная ответственность перед Высшим и необходимость личного нравственного предстояния перед Ним. Поладить с человеком, будь он даже и жрецом, сподручнее. Бывали и осложнения: жрец становился святее Божества, и никакой надежды на снисхождение не оставалось. Правда, это чаще всего нужно было для острастки рядового верующего, чтобы знал, как чётко через него, жреца, говорит воля Небес; сам-то жрец был вовсе не святее его, если не сказать – хуже.

Что тут сказать ещё применительно к данному вопросу? Вот, например, наивные слова Иисуса: «Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Матф. 6:6). О чём говорят эти слова? Прежде всего о прямой связи молящегося человека со своим Небесным Отцом. О чём молится верующий человек? Да обо всём: о детях, о внуках, о здоровье, о трудностях, о напастях… и о собственных согрешениях. Да, и о них, – почему бы нет? Разве обозначены какие-либо ограничения? Но что же дальше? Необходимо ли пригласить священника-исповедника в эту тайную комнату молитвы, чтобы тот по своему усмотрению отпустил (или не отпустил) твои грехи? Вовсе нет. Ах, эта наивная простота Иисусова. Зачем же Он так не любил бедных грешников, не оставив ценных указаний иметь обязательно посредников между нашими душами и Отцом? Он, ценя личное достоинство и уважая его, опять поставил каждого с его совестью напрямую перед Богом. Вот Великий инквизитор любил, как он это старательно подчёркивал, слабых и ничтожных. Как он самодовольно похвалялся перед арестованным Христом (читай «Братьев Карамазовых»): он и его многочисленная рать жрецов исправили подвиг Иисуса, основанный на любви и доверии, и заменили его чудом, тайной и авторитетом. И дивно: к этому-то исправленному подвигу люди в подавляющем своём большинстве и тянутся, потому что проще принять таинство священства и таинство исповеди (покаяния), чем решать самому перед Богом каждый день духовные вопросы своей совести.

Забавная (если не сказать – грустная) получается картина: с подачи нашего православного священства Ветхий Завет вроде бы даже и благодатнее, чем Новый Завет. Читаем из Псалма 31:5 «Но я открыл Тебе грех мой и не скрыл беззакония моего; я сказал: «исповедую Господу преступления мои», и Ты снял с меня вину греха моего». Отметим сразу, что это не случайный и не единственный случай в Библии. Какое величие и благородство честного личностного предстояния перед своим Богом со всеми своими грехами, искреннее сокрушение и желание получить очищение перед Ним. Человек и Бог. Третий – лишний. «Но то ж Ветхий Завет,– отвечают православные священники,– потому-то и каялись во грехах непосредственно Богу, что тогда ещё не было таинства св. Покаяния» (из книги миссионера). Неплохо, правда? Только не знаешь, смеяться или сетовать по поводу такого богословского словоблудия. Значит, в Ветхом Завете человек мог предстоять непосредственно перед Богом, без посредников; в период же Нового Завета, в который мы живём доныне, такой возможности не представляется, потому что придумано таинство священства с последующими таинствами,– и теперь будьте добры только через приёмную исповедника в полное его распоряжение.

Итак, простота во Христе или сложность церковная? Например: ап. Иоанн на склоне своих лет давал добрые наставления: «Дети мои! Сие пишу вам, чтобы вы не согрешали; а если бы кто согрешил, то мы имеем Ходатая перед Отцом, Иисуса Христа, Праведника: Он есть умилостивление за грехи наши, и не только за наши, но и за грехи всего мира» (1 Иоанн. 2:1-2). Что сделает нормальный человек после этого? Конечно, умилится сердцем, ибо схема взаимоотношения его с Богом начертана до предела просто. Но что скажет жрец, которому так важно отстоять правомочность и необходимость своей касты? – пожалуйста: «Ап. Иоанн вовсе не говорит о том, как в частности каждый отдельный человек получает прощение своих личный грехов: после одной лишь молитвы к Богу об их прощении или после исповеди перед поставленными Христом пастырями Церкви». На это лишь разведёшь руками и скажешь «вот тебе, бабушка, и Юрьев день». Вина ап. Иоанна в том, что он рано родился; сделал бы он это несколькими веками позже, то знал бы о таинстве исповеди и уж конечно не вводил бы нас в заблуждение своими недомолвками.

Итак, ап. Иоанн не ведал, каким образом человек обретает мир с Богом, если он по слабости своей согрешил; он в наивности своей полагал, что достаточно честно исповедать Богу свои согрешения, уповая на ходатайство Христово. Но что не знал Иоанн, то православная Церковь в лице своих священников знает это хорошо, и жаль, что Иоанн рано умер, – они бы его научили таинству исповеди и покаяния, предложив свои услуги. Правда, Иоанн мог бы с ними и не согласиться, ибо в оправдание своё священники применяют метод спекуляции, пытаясь прикрыться авторитетом другого апостола, Павла. Последний в своём письме верующим г. Коринфа вспоминал, как он со своими сподвижниками на евангельской ниве был в опасной ситуации, близкой к смерти, но Церковь молилась за своих наставников Богу; цитируем: «…Который и избавил нас от столь близкой смерти и избавляет, и на Которого надеемся, что и ещё избавит при содействии и вашей молитвы за нас» (2 Кор. 1:10-11).

Прекрасное место, живо отражающее полнокровность христианской практики апостольского века. Кстати, подобное место – не единственное в апостольских письмах, где апостолы прямым текстом просят святых, т.е. обычных братьев и сестёр той или другой общины: «Молитесь также и о нас, чтобы Бог отверз нам дверь для Слова…» (Кол. 4:3); «Братья, молитесь о нас» (1 Фесс. 5:25; Иаков 4:3). Молитва – всегда ходатайство. Мать или отец всегда молятся о своих детях, но ведь никому в голову не приходит считать их жреческими посредниками между детьми и Богом; то, что они молятся,– свято, благословенно и естественно. И молитвы верующих друг за друга в христианских общинах – дело обычное и неотъемлемое от духовной практики. Так что непонятно, почему подобные просьбы молиться о нуждающихся берутся в защиту идеи об обязательном посредничестве священника, без которого, якобы, дороги нет.

Кроме того, – и это весьма знаменательно, – стоит обратить внимание как раз на эти ссылки из писем: кого апостолы просят молиться о них? Обычных нормальных прихожан, ибо письма эти адресованы всем верующим определённой общины, в этом можно убедиться при самостоятельном прочтении, если только снова не помешает лень. Как же так? – апостолы, облечённые духовной властью, авторитетом и силой Божьей, нуждаются в молитвах-ходатайствах простых верующих. Но именно это и есть нормальная картина жизни христианской Церкви, когда перед Богом все равны, и молитвы друг за друга являются взаимной поддержкой. Да, епископы были, были пресвитеры (священники), но вовсе не в том виде и статусе, что стало позже. Они были руководителями, ибо всякое человеческое общество нуждается в руководстве, иначе будет «лебедь, рак и щука». Они имели особый духовный опыт, но они не были кастой жрецов, которым, якобы, дана власть прощать или не прощать грехи. Ведь если вспомнить снова молитву «Отче наш», то после упомянутых нами слов «и прости нам грехи наши» следуют слова «ибо и мы прощаем всякому должнику нашему» (Лук. 11:4). Что под словом «должник» подразумевается всякий грех, по контексту сомневаться не приходится. Если же кто-то захочет уклониться от прямого понимания этих слов, то можно напомнить вопрос ап.Петра, адресованный Христу: «Сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня?» (Мф. 18:21-22).

Так что всё сходится: Иисус в лице апостолов обращался ко всем последователям. «Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся» (Иоанн. 20:23). И мораль здесь совершенно простая: не оставаться должником, не прощая кому-либо, когда тот просит у нас прощения. А применительно к нашей теме: это право и долг вовсе не только законно рукоположенных священников, а каждого христианина.

Но сказка про белого бычка, как известно, кончается не скоро, как не кончаются попытки оправдать таинство покаяния, когда только священник якобы имеет право и власть над душою верующего. В Евангелии есть неоднократно встречающийся вопрос «кто может прощать грехи, кроме Бога?» с заведомо известным ответом – «Никто». Что же читаем мы в объяснении этого из книги православного миссионера? – «Когда были сказаны эти слова книжникам и фарисеям, тогда, конечно, никто из людей не мог ещё прощать именем Божьим грехи, ибо они говорили это до установления таинства покаяния, но кто повторяет эти слова их снова, тот уподобляет себя неверующим врагом Христовым».

Неплохо, верно? И опять маячат слова Великого инквизитора – «чудо, тайна и авторитет». Кто читает Евангелие так, как оно написано, тот может запросто оказаться врагом Христовым, потому что читает не глазами православного батюшки. Человек мог обращаться непосредственно к Богу и от Него получать прощение через искреннее покаяние. Но вот проходят века, появляются «таинства», в частности таинство исповеди, - и не принимающий оные «уподобляет себя неверующим врагом Христовым».

Ещё лучше – присовокупить в своё оправдание мнение людей, понятия которых подразумеваются непререкаемыми. К примеру, св. Иоанн Златоуст поучал: «Что священники определяют долу (на земле), то Бог утверждает горе (на небе); и Владыка согласуется с мнением Своих рабов». Интересно знать, где это Златоуст видел в античное время, во время рабовладельчества, чтобы земной владыка согласовывал своё мнение со своими рабами? Но оказывается, даже Сам Господь Бог самостоятельности не имеет; Он вроде британской королевы, которая существует только лишь в силу консервативной традиции страны, а правление осуществляется парламентом. Не жаль унизить величие Божье, лишь бы оправдать таинство священства, таинство исповеди через это священство, – чтобы все души были во власти церковной и в удобном управлении.

Вспоминается по случаю церковная практика в дореволюционное время в России: насильно зачисляли многочисленное языческое население в православие, зная наперёд, что это население в храмы ходить не будет. Да и не беда, лишь бы подать платили как православные.
Напоследок уместно вспомнить, как непримиримо православие с учением католицизма о непогрешимости Папы. Можно понять и разделить это несогласие: ведь действительно не по-библейски получается, когда человек, будь он даже и Папой, наделяется прямо-таки божественными свойствами. Тут вряд ли стоит что-то доказывать. Но кто обратил внимание на то, что в таинстве священства и в таинстве покаяния (исповеди) заложен тот же принцип непогрешимости священника. Ведь отпуская или не отпуская человеку грехи (предположим это как возможное), священник этот принцип утверждает. И получается: что плохо в западной Церкви, должно быть хорошо в восточной?



О НЕОБХОДИМОСТИ ВНЕШНЕГО БОГОПОКЛОНЕНИЯ, ИЛИ ОБРЯДОВ И СИМВОЛОВ
ХРИСТИАНСТВА



Человек так задуман Творцом, что в нём наряду с аналитическими способностями воспринимать информацию, есть ещё и эстетическое желание восприятия и воспроизводства. Иллюстрируется эта данность без труда и на каждом шагу. К примеру, есть доступные для нашего разумения евангельские слова молитвы «Отче наш». Аналитическая сторона нашего естества могла бы и удовлетвориться просто чтением этого текста. Но мы знаем, сколько распевов существует на эту молитву, и благодаря этим распевам смысл слов доходит глубже. Это уже эстетика. Нам хочется выразить смысл слов при помощи музыки, живописи, архитектуры, и без всего этого было бы скучно. Во все времена в самых различных христианских конфессиях существовала и существует своя литургия. Взять хотя бы любую евангельскую Церковь: к кафедре выходит пресвитер, совершается молитва, звучит общее песнопение, потом поёт хор; главной частью этой литургии является проповедь или проповеди (чаще всего), которые чередуются опять же с песнопениями. В заключение – молитва благодарения и нужд; наконец апостольское благословение: «Благодать Господа нашего Иисуса Христа, любовь Бога Отца и общение Святого Духа да пребудет со всеми вами. Аминь».

Это то, что спокойно можно отнести к внешнему богопоклонению. Даже у квакеров, которых в России, правда, нет, у этих весьма скромных и благочестивых христиан, в богослужении которых всё сведено до минимума, всё же есть свои условности и формы; вспомним «Хижину дяди Тома»,– Гарриэт Бичер-Стоу с большой симпатией рассказала об этом.

Однако, конечно, всё хорошо, когда в меру. До революции россияне вообще мало что смыслили в храмовом богослужении, потому что, во-первых, церковнославянский язык был давно уже непонятен, а во-вторых, обрядовая сторона заслонила собой содержание. Рассуждать на эту тему сейчас нет смысла; мы показали это в книге «Святая инквизиция в России до 1917 года». Кроме того, не ставится вопрос о том, что хуже, а что лучше. Может быть, ничего не хуже в зависимости от того, кому что нужно. Кому-то нужна обрядовость, действо, восторженность позолотой храма и то, что за него там всё знают и решают. Кому-то нужна осмысленность Слова Христова при минимуме театральности, чтобы не отвлекало и не заслоняло сути. Кому нужна красивая форма, эмоциональность, тому не очень-то нужна суть. Кому нужна суть, тот спокоен по отношению к форме. Так что тут спорить бессмысленно.

Хочется сказать другое. В Ев. От Иоанна в 4-й главе повествуется об интересной встрече Иисуса с самарянкой. Пересказывать всё нет смысла, Новый Завет есть у всех. Но там есть изюминка как раз к нашей теме. В разговоре с Иисусом женщина убеждается, что перед ней не простой человек,– ведь оказывается, Он знает её прошлое, не будучи с ней знаком до этой встречи. И здесь совершается классически поворот в разговоре, типичный для большинства людей, где бы кто ни жил. Вместо того, чтобы продолжать разговор в его логической последовательности, самарянка спрашивает, кто же православнее молится Единому: их ли отцы, поставившие храм на горе Гаризим, или иудеи, молящиеся в иерусалимском храме? Как это знакомо! Вечный соблазн уйти от главного и перейти к неблагодатной теме, кто же правильнее славит Бога. Но Иисус - психолог тонкий, и Он не поддаётся на этот соблазн, а говорит то, что было нужно знать как той женщине, так и нам доныне: «Поверь Мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу». Интересно, где? Уж не изречёт ли Он пророчество о Москве как о третьем Риме? Иисус не указал то средоточие, где славить Бога будут самым правильным образом. Его формы не интересуют, а вот о сути Он сказал: «Но настанет время и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине…».

Если оставить долгие рассуждения о том, что Иисус здесь, якобы, осудил еврейское и самарянское богослужения с их обрядами и дал знать, что на смену им придут новые обряды, уже христианские, – если оставить эти конфессиональные ухищрения, то можно увидеть без большого труда, что Иисус обращает наше внимание на главное: чтобы была наша направленность к Отцу. Ведь первым словом (едва ли и не последним) россиянина, когда разговор коснётся чего-то духовного, будет поспешное уверение, что он крещён. И не удивительно, ведь так ему внушили: покрестился – значит всё в порядке.

Мы пишем не богословский трактат, чтобы пытаться дать исчерпывающее толкование, что значит «в духе и истине». Пусть каждый желающий попытается понять это по совести. Почему за нас должны решать это профессиональные церковнослужители, как в той же книге православного миссионера, когда он рассуждает об упомянутой встрече Иисуса с женщиной из Самарии: «Короче сказать: не об обрядах говорил Христос с самарянкой, а о св.таинстве причащения и других таинствах, в которых подаётся спасающая благодать Св. Духа». Тут и возражать-то не хочется при такой нечестности. Вспомнилось только, как был период в двадцатом веке, когда эволюционной науке уж очень хотелось найти какое-либо промежуточное звено, чтобы доказать, как плавно и без мутаций обезьяна превращалась в человека, в хомо сапиенс. Находили что-то ископаемое, где-нибудь на острове Ява, радовались этой берцовой кости и по ней умудрялись даже реконструировать весь облик существа, который так был необходим для промежуточного периода; воссоздавалось даже воображаемое лицо. Делались доклады, включали это в учебники. Потом неожиданно выяснилось, что это кость какой-то свиньи. Так и здесь: желаемое выдаётся за действительное. Ещё впереди века, когда будут придумываться и утверждаться таинства, а уж Христос, оказывается, всё это рассказал самарянке, Сам того не зная, говорил о таинствах. Православие сумело договорить за Христа то, что Он то ли не успел, то ли не сумел сказать. Впрочем, рекомендуем всё же прочесть четвёртую главу, чтобы самим сделать вывод, шла ли там вообще речь о каких-либо таинствах.

К данной главе вполне уместно присовокупить одну интересную параллель. Везде в православной литературе явствует осуждение того, что евреи свою принадлежность к народу обетования подтверждали актом обрезания новорождённых мальчиков. Цитируем: «Евреи надеялись, что спасутся уже только потому одному, что происходят от Авраама и имеют на себе обрезание; хвалясь этим, они требовали от вступивших в Церковь язычников, чтобы и они обрезывались, если хотят спастись» (из книги Кальнева). В этом месте, как и во многих других, явно осуждается внешнее, внешние знаки. С другой стороны, неоднократно проводится параллель, что на смену тому народу пришёл новозаветный народ (хотя этот посыл неправильный и не христианский; достаточно вспомнить хотя бы одно слово у ап.Павла: «Не отверг Бог народ Израиля»), и как у иудеев был знак обрезания во свидетельство принадлежности к богоспасаемому обществу, так и у христиан дан знак крещения как гарантия надежды на спасение. По этой-то причине и уделяют такое большое внимание именно крещению. Но если обрезание, следуя логике контекста, считается формальностью, то не есть ли формальность и крещение во всяком случае в той практике, которая глубоко укоренилась среди россиян? Как не вспомнить слова ап. Павла?– «Не тот иудей, кто таков по наружности, но тот иудей, кто внутренне таков». Парафраз будет звучать соответственно: «Не тот христианин, кто таков по внешнему крещению, а тот, кто внутренне таков».

И вообще защита засилия обрядностью аргументируется чисто по-детски, вроде «сам дурак». Причём, уже вовсе не по-детски, эта аргументация применяется расчётливо: когда выгодно – приводятся в пример случаи из практики дохристианского библейского периода вроде вызывания духа умершего пророка Самуила первым царём Израиля Саулом; из этого выводится мораль, что мы вправе обращаться к умершим праведникам, хотя из библейских контекстов (а не выборочно) явствует, что Саул обратился к прорицательнице, практика которой в Израиле осуждалась как колдовство, почему царь и пришёл к ней украдкой. Когда позиция не выгодна, то идёт совершенно не аргументированное противопоставление по принципу «те плохие, а мы хорошие»: «Да, в Израиле, в ветхозаветный период совершались кровавые жертв, а мы приносим духовные жертвы в таинстве Евхаристии, или Причастии». То есть все мистерии, происходившие в Храме Израиля, должны быть осуждены, потому что должны быть осуждены, а все православные мистерии должны быть оправданы, потому что должны быть оправданы.

К слову сказать, пожалуй в православной церковной практике как раз наиболее и подразумевается кровь, потому что постоянно внушается, что причащающийся вкушает именно кровь Спасителя, хотя и в пресуществлённом виде. Ученикам своим Христос никогда бы в подобном смысле этого не внушал, потому что они были ортодоксальными евреями, и им всякая мысль о соприкосновении с кровью, - а уж о вкушении её хоть и в мистическом смысле тем более, - была бы просто отвратительна в силу их религиозных законов.
Ещё до христианства лучшие сыны Израиля, вроде пророка Иеремии, предвосхищали будущее время, когда предстояние перед Богом будет не посредством жертв, не через обряды или таинства, а во взаимопроникновении Духа Божия с нашим духом. Речь шла о завете (союзе), который условно описывался так: «… вложу закон Мой в их умы и на сердцах и напишу его, и буду их Богом, а они будут Моим народом» (Иер. 31:33).

Закон, о котором пророчествовал не только Иеремия, заключается в свободном устремлении к Богу в ответ на предложенное Им Благовестие. Здесь вовсе нет модерна, этакого современного богословия, которое хочет подольстить раскрепощённому человеку начала ХХ1 века. Ведь само понятие любви, которое является стержнем Благовестия, подразумевает, что это вовсе не обрядность и не таинства, которые надо лишь бездумно принимать и исполнять. Мы в самом начале оговорили, что литургия есть везде; но одно дело – всё превратить в обязательность и условность, другое же дело – когда форма существует как минимальная необходимость, не подменяющая собой содержания.

О СВЯТОСТИ И ПОЧИТАНИИ ХРАМОВ БОЖИИХ

Здесь нужно сразу уточнить, о чём мы говорим. Всякое место, с которого человек молится Богу, достойно уважительного отношения. Но почтительное, уважительное отношение к храму или иному месту поклонения Богу вовсе не должно быть религиозным почитанием. Ведь вся Библия направлена на то, чтобы воспитать в человеке правильную направленность, а именно: достоин почитания, поклонения один только Податель жизни. Не нужно сразу воспринимать это болезненно; ведь не секрет то, что в народе всегда было тяготение к вящности, по меткому слову Н. Бердяева, к вещественности. Это говорит о его уровне интеллекта и духовности: чем ниже этот уровень, тем более наблюдаем материализацию.
Между тем, ещё в конце 19о-го века, когда в России религиозный кризис был слишком очевиден, о чём благочинные со всех епархий сетовали: «народ ко храму Божию не притекает», - более вдумчивые православные исследователи отмечали, что это объясняется тем, что созревает потребность спиритуализации Веры. Вящность, или вещественность, религиозного поклонения была на протяжении многих веков, но сознание человека утончалось, интуитивно чувствовалось, что в христианстве многое вульгарно сведено до одних обрядов, мало кому понятных; предстояло более глубинное и одновременно более возвышенное прочтение Евангелия. Правда, это мы сейчас психологически тонко рассуждаем о причине тогдашнего массового отхода от православия. Но простолюдин, в то время едва научившийся грамоте в церковно-приходской школе, благодаря реформам после отмены крепостного права, так тонко не рассуждал; не было у него и таких слов вроде «спиритуализация Веры» (на тогдашнем лексиконе людей просвещённых это означало обретение духовности в Вере, в отличие от обрядовости). Путь простолюдина был гораздо проще: не получая удовлетворения своим духовным запросам в своём храме, где от него требовалось лишь регулярное посещение служб, участие в исповеди с последующим Причастием, он искал возможность найти загадочное Евангелие, которое, как он слышал, говорит устами самого Господа. Покупая такое Евангелие порой вскладчину со своими односельчанами, тайно вчитывались в него, умиляясь благодатности слов. Тайно? – Да, тайно, потому что архивные дела свидетельствуют, что за это чтение арестовывали читавших с конфискацией самого Евангелия.

Но плотина прорвалась, и россияне убеждались, что предстояние перед Богом вовсе не обязательно лишь в храмах с обязательными т.н. таинствами; радость обретения мира с Господом благодаря Христу постигала их и в их бедных хатах. Так приходило осознание, что не место, не храм достоин поклонения, а Господь, Который везде, на всяком месте. Получалось, что храмы не следует обожествлять (а в России почитание было обожествлением), кланяясь и крестясь на их маковки. Так было; и желающему убедиться в этом со множеством ссылок на тогдашние свидетельства рекомендуем прочитать ставшую уже раритетной вышеуказанную книгу «Святая инквизиция…».

Проследим хотя бы вкратце, как развивалось мышление относительно данного вопроса. Сектанты, как их тогда называли православные церковнослужители, вычитывали для себя удивительные слова: ”Где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди их”. Смысл был прост. Ранняя история первых христиан (”Деяния апостолов”) знакомо напоминала их дни: христиане и тогда были гонимы официальной религией, храмов своих не имели, собирались где придётся – по домам, на берегу реки в прибрежных зарослях, в катакомбах, но Дух Божий изливал в их сердца благодать и мир. И российским православным открывалось новое: Господь может пребывать и в храме, но Он не стеснён в Своих действиях и где-нибудь в чаще леса, куда вынуждены были уходить люди для совместных молитв и благодарений. Но за эти новые открытия приходилось платить презрительным “пустое” и травлей вплоть до ссылок на каторгу.

Те же т.н. сектанты цитировали ап. Павла, когда он обращался в Афинах к религиозным философам: “Он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворенных храмах живёт и не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чём-нибудь нужду, Сам даруя всему жизнь и дыхание, и всё” (Деян. 17:24:25). Вряд ли апостол был так фанатично узок в мышлении, что он отвергал нужность самих храмов, тем более что он и сам продолжал посещать иерусалимский Храм. Но он выступал против вящности, овеществлённого религиозного поклонения самим храмам. В этом духе было сформировано еврейское сознание: когда произошло вавилонское пленение за шесть веков до христианской эры, евреи лишились своего Храма, но потребность молиться единому Богу оказалась сильнее консервативной привычки, – и стали появляться синагоги как места религиозных собраний, которые функционировали и после возвращения из плена; в синагогах собираются и до наших дней.

Из-за чего всё-таки сыр-бор по вопросу о храмах? Как ни странно, здесь больше всего присутствует политический и экономический аспекты. В политическом аспекте – светской власти всегда лучше и удобнее держать народ в едином загоне, чтобы удобнее влиять и властвовать, - поэтому почти каждая новостная программа по ТВ включает в себя репортаж о каком-либо молебне. В экономическом же ¬– если не будет исключительности храмов, а равноценными будут и другие места богопоклонения, то меньше будет доходов. Интересны были факты из прошлой жизни, когда зажиточные старообрядцы откупались от необходимости ходить в православные храмы; приходской батюшка хоть и знал, что такой-то дом старообрядческий, но в фискальные списки его не включал, потому что старообрядец сам заплатил православную подать. Да и с многих – мусульман, сибирских язычников – не требовали хождения в храмы, лишь бы они числились православными и платили подати. Таковы реалии прошлого, такова суть и нынешней пропаганды, согласно которой только в православных храмах место обитания благодати Божьей в её таинствах; соответственно, иные места, пусть даже проповедующие о Христе, – не от Бога, а значит подлежат подозрению и осуждению.

Впрочем, если вернуться, так сказать, к теории рассматриваемого вопроса, то мы показали на конкретных положениях Нового Завета, что храм сам по себе вовсе не может быть объектом почитания, хотя благоговейно относиться к нему как к месту молитв и должно, и нужно. Если верующие собраны во имя Христово, то всякое место освящено Божьим присутствием – храм ли это или какое другое помещение, ибо здесь возносятся молитвы к Богу. С другой стороны, можно возвести и помпезный храм, но если в этом храме внимание прихожан не христоцентрично, то вряд ли это будет нормально. Сам Христос сказал о Духе Божьем, задача которого в Церкви будет заключаться в следующем: «Он прославит Меня» (Иоанн.16:14). И пусть во свете этих слов всякий, хоть мало-мальски знаком с церковной практикой, припомнит, к чему там его внимание, – каждый день посвящён какому-либо “святому”, а то и не одному.

Хроника первоапостольского века свидетельствует, что христианам приходилось совершать Евхаристию (Причастие) не в храме, – и никто не скажет, что это было безблагодатно, потому что оно совершалось в простых домах, под сенью лесов, в других укромных местах. Почему же в наши дни Господь не вправе быть там, где чтится Его имя, на всяком месте? Но так хочется во что бы то ни было отстоять своё, что это желание доходит до нелепых доводов. Православный миссионер приводит поучение Христа из Ев. от Луки 18:10-14: «Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, другой мытарь… Сказываю вам, что сей (мытарь – А.Б.) пошёл оправданным в дом свой…». При чём здесь этот пример, до сих пор непонятно. Если только ради упоминания о храме, то неужели расчёт был лишь на то, что люди вконец ленивы и не захотят своими глазами прочитать, о чём там речь? А говорится там лишь о том, что в молитве грешно молиться по-фарисейски, выставляя перед Богом свои заслуги и одновременно осуждая молящегося рядом. А храм здесь не при чём; в нём всегда молились и правильно делали, но молились не только в храме, – и Господь слышит молитвы даже в тайной комнате.

Приём “вопросов-ответов” хорош, но его можно и дурно использовать, когда вопросы составляются как бы в угоду последующих ответов. Однако и здесь не обходится без казусов. Вот вопрос: ”За что Бог разрушил сперва храм, выстроенный Соломоном, а потом Езекией?” Ответ краток: ”За нечестие евреев”. Ну, с еврейским вопросом в России всегда разбирались легко и просто; по сему случаю весьма интересна сентенция: ”Древние туркмены не знали о существовании евреев, поэтому во всех бедах винили тёмные силы природы”. Но если оставить этот скабрез, то зададим себе вопрос: за чьё нечестие были разрушены российские храмы? Тенденциозность вышеназванного ответа помогает понять правильнее и нашу историю. Если храм как собирательное понятие есть место присутствия Бога, то Он же и оставляет храм по причине духовной измены, предоставляя его на произвол диких сил.



ОБ ИКОНОПОЧИТАНИИ

Трудно открывать эту тему, когда читаешь православное пояснение, что такое икона: «Икона есть изображение истинного, действительно существующего Бога». Для нас тоже бесспорно, что Бог истинно и действительно существует, – но как изобразить Неизобразимого? Ведь если мы всё же доросли до понимания того, что Бог никак не может выглядеть, как седовласый старец, древний днями, хотя бы по той причине, что мы говорим не о материальном лице, - то как вообще можно что-то изображать, не имеющее наших физических черт? Весь Ветхий Завет наполнен идолоборчеством Израиля, историческая и религиозная заслуга которого состоит в том, что он чётко знал, что всякая попытка изобразить Того, Кто непостижим, влечёт за собой неизбежное идолопоклонство. Таков человек с его слабостью и тяготению к вещности, о которой мы упоминали.

Но в чём, собственно, состоит идолопоклонство? Оно состоит в том (цитируем по книге православного миссионера), что люди идолов считали за Бога и поклонялись им. По православному богословию мы нигде не найдём знак равенства между иконой и Богом, но в храмовой практике именно икону считали Богом и кланялись ей. Впрочем, сам богослов Кальнев не отрицает, что икону в народе называют богом, хотя и оговаривается, что это только в разговорном языке, для краткости речи. Не совсем честное, надо сказать, объяснение. За что же ссылали людей на каторгу, если тот или другой непочтительно относились к иконе? Да и в Российских Законах было специально прописано наказание за неуважение к иконам (некоторые из статей мы указывали). Если это просто невинное изображение вроде того, как пишет Кальнев, когда мы изображаем отца, мать, царя и пр., чтобы возбуждать память о них, то почему же тогда были столь суровые наказания за неуважение к иконам, которое приравнивалось к оскорблению православной Веры и рассматривалось как уголовное преступление? Да и что понималось под “неуважением”? Уж конечно не плевок в икону, а просто нежелание целовать её и кланяться ей. В чём здесь различие с идолопоклонством?

Впрочем, кому что нравится: один Кришне приносит жертву в виде вегетарианской пищи, воспевая его в мантрах, другие целуют иконы и кладут перед ними поклоны, принеся предварительно жертву – свечку, купленную в этом же храме; свечки, принесённые из другого храма, не годятся. Дело серьёзное. Но мы продолжим о своём.

Наивные неправославные христиане опять ссылаются на ап. Павла: ”… славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку” (Римл.1:22-23). Ответ православных богословов прост и прям, как и в предыдущих случаях: это о язычниках. Если язычники, изображают Бога (называя его по-своему и по-разному) в виде человека и кланяются этому изображению, то это язычество, и это плохо. Но если то же самое делают в православных храмах, и на нас из-под купола смотрит дедушка, которого надо считать изображением Господа Саваофа, то это не язычество, и это хорошо. Нам же надо всё со смирением принять и не задавать наивных вопросов.

Следует, однако, помнить, что одинаковое почитание и поклонение требуется в равной мере и для икон, изображающих вовсе не Бога, а обычных людей, которых когда-то по политическим или иным конъюнктурным соображениям причислили к лику святых (о библейском понимании «святых» мы уже говорили). Вполне допустимо, что кто-то из них и отличался праведной жизнью. Праведниками, в таком случае, были бесспорно апостолы, но они сами резко осуждали всякое поклонение себе как тварным существам. И если подобное поклонение стало впоследствии широко практиковаться, то это только хуже для тех, кто внедрял подобную практику. Мы же для этого в Библии оправдания не находим.

Казуистические выверты порой изумляют; защита иконопочитания доходит до нелепостей, хотя лучше сказать – до кощунства. Вот вопрос со стороны неправославных христиан: «Почему в Ветхом Завете не было изображений Бога и святых?» А вот и ответ: «Что касается ветхозаветных святых, то их изображения не могли чествоваться, ибо до совершённого Спасителем искупления мира все ветхозаветные праведники (подчёркнуто мной – А.Б.) находились под проклятием, пока Христос, низойдя в ад, не освободил их от него». Здесь опасно пускаться в богословскую дискуссию, ибо она неинтересна да и бесполезна, но цитата, взятая из 1-го Послания Петра приведена, как говориться, ни к селу, ни к городу. Не будем говорить о патологической юдофобии, которая так и сквозит при любом упоминании о евреях. Походя оскорбили всех ветхозаветных праведников, так много сделавших для отстаивания в этом жёстком и жестоком мире библейскую Веру в Единого и возвещавших о грядущем Спасителе. Получается, что царевич Дмитрий, ровным счётом ничего не сделавший на ниве праведности хотя бы потому, что был слишком мал для этого, но был убит, - этот мальчик считается святым по непонятным для нас причинам; а вот великий Иеремия не достоин праведного чина только потому, что ему пришлось жить за шесть веков до христианской эры, хотя за библейскую Веру он тяжко страдал от сильных мира сего.

Однако ведь и на вопрос ответ не был дан: почему ветхозаветных праведников не изображали и не кланялись им. А ответ в самой Библии: в Израиле свято хранили авторитеты праведных, но границы были очерчены чётко: молитвенного поклонения достоин только Яхве, Всевышний, изображать Которого было запрещено, ибо народ склонен из любого изображения делать себе кумира. Тем более не изображали цадиков (праведников) и не кланялись им.
Святое Предание говорит, что евангелист Лука был живописцем и написал иконы Спасителя и Богоматери. Данное упоминание лишний раз показывает, насколько сомнительно т.н. Св. Предание, если оно утверждает подобное. Лука хоть и жил в апостольский век, но обратился в христианство гораздо позднее жизни как Спасителя, так и матери Его. Вспоминается, как после Мандельшамовских чтений в г. Воронеже всех участников повезли в Задонский монастырь. Там долго ждали, когда же кто-нибудь выйдет и сподобит нас какими-либо пояснениями по истории монастыря и пр. (дело было в начале 90-х годов). Пришёл, наконец, и сподобил лицезреть себя монашек отец Никодим (лет 20-22); он начал много полезного рассказывать о том, как женщины дошли до того, что для ухода за лицом употребляют кремы на мужских сперматозоидах. Монаха понять можно. Дальше он стал рассказывать об иконе, висевшей одесную его: это икона Божьей Матери, которую написал апостол Лука, будучи на Тайной Вечере; за неимением подходящего материала, он написал этот славный лик просто на столе. Но – по Писанию – Лука не был апостолом, на Тайной Вечере не присутствовал хотя бы уж потому, что не было тогда Луки в числе учеников Христовых; кроме того, матери Иисуса там тоже не было; на столе рисовать никто бы не смог, если бы даже захотел, потому что по тамошнему обычаю трапезу вкушали полулёжа на циновках безо всяких столов.
Впрочем, пускаясь в попутные комментарии, мы не должны забывать о предмете разговора. А говорили мы об иконах. И опять мы настроены миролюбно: если кому-то никак нельзя – ну не получается – молиться Богу без иконы, так Бог с ним, пусть молится. Всё лучше, чем совсем не молиться, будучи безбожником. Но представим себе, что многие миллионы христиан на сегодняшний день обходятся без икон, и только сектантский православный ум заявляет, что все они не будут приняты Богом, потому что обходятся без икон. Объективно рассуждая, мы никогда не узнаем в точности, как выглядел Иисус, как Мария; о Господе Вседержителе мы уже говорили. Всё равно это воображаемые образы. Но если так, то многие христиане молятся без подобных воображений образов, – и ничего, ущерба не несут. По-христиански живут, по-христиански умирают, по-христиански становятся, когда надо, мучениками-исповедниками.



О СВЯТОМ КРЕСТЕ И КРЕСТНОМ ЗНАМЕНИИ

Почитают ли неправославные христиане крест Христов, воздвигнутый на Голгофе? Конечно; в их храмах или молитвенных домах почти везде начертано на передней стене “Мы проповедуем Христа распятого” (1 Кор.1:23); и ещё “Слово о кресте… для нас… сила Божия” (1 Кор.1:18). Да и что это за христианство без голгофского креста, на котором совершилось искупление рода человеческого? В этом форма нашего почитания Креста Христова как орудия казни, но главное – Жертвы, добровольно отдавшей Себя за нас. Да и апостолы свою мысль формулировали чётко, говоря: ”слово о кресте для нас – сила Божие”, не придавая никакого сакрального, божественного значения кресту как материальному объекту. Нигде не прочтём у них что-то вроде “Кресту Твоему, Христе, поклоняемся”.

Римские солдаты, совершив своё обычное дело, ушли с горы Голгофы, и крест никому не был нужен. Ни после Воскресения, ни после Вознесения Христа, равно как и позже христианам в голову не приходило разыскать это страшное орудие смерти, чтобы из него сделать объект поклонения. И лишь когда стала формироваться государственная религия как официальная идеология, тогда и стали появляться т.н. святые реликвии как атрибуты этой идеологии, ибо психология людская всегда была такой же, что и теперь, и ей всегда нужна материализация поклонения. Но в этом невинном, на первый взгляд, желании всегда таится опасность фетишизации, этой древней формы религиозного инстинкта. До Бога далеко, и к Нему нужно тянуться в духовном устремлении, а тут – вот он, объект поклонения. И пошли в ход “чудесно” обретённые реликвии: крест, колючки с тернового венца, гвозди, плат, некий рушник, на котором отпечатался, якобы, кровавый облик Страдальца… Не будем говорить, как хорошо зарабатывали и зарабатывают на этих реликвиях; это не наш вопрос. Заметим только, что осенением себя крестным знамением апостолы не занимались опять же по той простой причине, что самому кресту как материальному объекту или же крестообразному начертанию они не придавали значения. Если же где-то в катакомбах и было найдено что-то вроде имитации креста, то делать из этого целое вероучение так же сомнительно, как из берцовой кости непонятного происхождения лепить весь облик хомо сапиенса.

А как же духовная борьба против духов поднебесной злобы? Как сами-то апостолы защищались от происков сатаны, если не было замечено, что они себя осеняли крестным знамением, о котором они и понятия не имели и многочисленную паству этому не учили? Ведь если это так важно, и без этого просто невозможно быть христианином, но они не упустили бы наставить в этом. “Я не пропустил ничего полезного, о чём вам не проповедовал бы и чему не учил бы вас всенародно и по домам”,– так говорил на прощание апостол, но прочтите его обстоятельные письма и нигде не найдёте даже намёка на позднюю церковную практику.

Излюбленный приём в таких случаях у православных апологетов: не всё можно было написать, многие наставления были даны из уст в уста. Это правда, и с этим никто не спорит; многое, к сожалению, осталось “за кадром”, и поэтому имеем то, что имеем. Но фантазировать за Христа и апостолов совсем не нужно, произвольно называя это творчество Св.Преданием. Мы уже говорили: любые дополнения правомочны тогда, когда не вступают в противоречие с Библией; если эти противоречия есть, мы вправе поставить вопрос о сомнительном происхождении того, что в противоречии со Св. Писанием?

Чем отличается письменный жанр от жанра устного слова? Тем, что над письмом всегда работается медленнее, отсортировывается нужное и менее нужное, вспоминается, как бы не упустить важное. Допустим, осенение себя крестным знамением (напомним, мы не усматриваем здесь никакого греха, оставляя это привычной традицией; мы просто объясняем, почему для себя это не считаем необходимым). Как креститься: троеперстно? двуперстно? справа налево или слева направо? (для многих это, оказывается, жизненно важно). Но ни Христос, ни апостолы по этому вопросу не обмолвились ни словом. Или это им это не приходило в голову, или… за них договорили позже. Проще сказать – придумали.

Не имея конкретных указаний со стороны Библии в пользу крестного знамения, православные апологеты используют приёмы, которые проще назвать подлогом. Вот откуда, оказывается, восходит практика осенения себя крестом: ещё еврейский патриарх Иаков так благословлял своих внуков. Посмотрим, это интересно; может быть, и евреи после этого начнут креститься?– “И взял Иосиф обоих, Ефрема в правую свою руку против левой Израиля (Иакова – А.Б.), а Манассию в левую против правой Израиля, и подвёл к нему. Но Израиль простёр правую руку свою и положил на голову Ефрема, хотя сей был меньший, а левую на голову Манассии. С намерением положил он так руки свои, хотя Манассия был первенец” (Бытие 48:13-14). Отец этих отроков Иосиф, полагая, что старый Иаков почему-то ошибся, вступил было с ним в спор, но, оказывается, дед знал, кого как благословлять. Вот и всё. Патриарх не суетился и не перебирал руками справа налево или наоборот, не делал это и по вертикали от лба до живота. Пророчески видя будущее внуков, он правую руку как символ силы и преимущества возложил на Ефрема, левая же его рука легла на голову Манассии. Похоже ли это на тот смысл, который православные вкладывают в крестное знамение, утверждая, что Иаков благословлял внуков крестообразно, являя этим прообраз будущего?

Да и в каком качестве служат все эти кресты, крестики и крестные знамения? Вот ссылка на св. Ореста из 4-го века: ”Это знамение ношу на отогнание всех зол, находящих на меня” (пример взят из книги Кальнева). Если мы осуждаем всякие языческие обереги и амулеты, то почему мы из изображения орудия казни Христа делаем то же? И зачем эти неуклюжие и неуместные цитаты в расчёте на плохую осведомлённость россиян в Библии? Приводятся слова ап. Павла: ”Я не желаю хвалиться, разве только крестом Господа нашего…” (Гал.6:14), обрывая фразу, которая заканчивается так: ”…крестом Господа нашего, которым для меня мир распят, и я для мира”. Не нужно быть богословом, чтобы понять, что апостол говорил о духовном процессе и о духовном понимании креста Христова. Я, Павел, распят для мира этим же крестом, – так буквально надо понимать это или духовно? Правда, когда это выгодно для самих православных богословов, то можно услышать и вполне здравое мнение: ”Для всякого должно быть понятно, что слова св. Апостола “грехи наши Сам вознёс телом Своим на древо” нужно понимать не в буквальном, а в духовном смысле, ибо грехи не какая-нибудь видимая вещь, которую можно взять в руки, возложить на тело и понести” (из книги Кальнева). Оказывается, можно рассуждать разумно, но лишь тогда, когда это не мешает принятым понятиям. Кресту же и доныне кадят, хотя молиться достойно только Господу. И пусть не уверяют нас, что кадят не кресту, а Христу, – мы на сей счёт уже приводили образчик молитвы непосредственно кресту: “О, Пречистый и Животворящий Кресте Господень! Помогай ми со своею Госпожою Девой Богородицею и со всеми святыми во веки. Аминь”.

Сектанты, как презрительно подают их батюшки, а по-нашему – просто верующие во Христа люди, памятуя многие библейские рецидивы, уверяют, что нельзя кадить никакому предмету. На это следует возражение оппонентов, что ведь воздвиг же Моисей в своё время изображение змея из меди, и люди, поражаемые в пустыне от укусов змей, исцелялись, если с верой взирали на медного змея. Что ж, туманная даль веков всегда интригует тем, что остаётся недосказанность. Но мы можем, основываясь на духовном опыте, что-то попытаться реконструировать – с осторожностью, чтобы не впасть в чрезмерную вольность.

Вера в Единого Бога сама по себе никогда не была в своей завершённости, она и сейчас не есть некая статичная величина. Вера всегда сначала в своём рождении, потом в развитии, - это закономерно как по отношению к отдельному человеку, так и народу. Из Египта вышла большая масса людей, в религиозном смысле рыхлая и неустойчивая. В какие-то критические моменты евреям давалось снисхождение, ибо немилосердно было бы требовать от них совершенной Веры, когда смерть смотрела в глаза тысячам людей. Согласно библейскому сказанию, во время такого массового бедствия был действительно поднят высоко над кочующим станом символ, изображающий змея; всякий, взглянувший на него с верой, оставался жив (Числа 21:6-9). Больше подобных случаев в жизни Израиля не было. Но что не менее интересно (о чём мало кто говорит) – это упоминание об этом символе как бы вскользь несколькими веками позже: «Он (Езекия, царь Иудеи – А.Б.)…истребил медного змея, которого сделал Моисей, потому что до самых тех дней сыны Израилевы кадили ему…» (4Царств 18:4). Это и был один из рецидивов проявления идолопоклонства, когда предмету кадили как божеству.

Вряд ли Иисус не знал об этом из истории своего народа, когда в ночной беседе с Никодимом напомнил: «И как Моисей вознёс змея в пустыне, так должно быть вознесённым Сыну Человеческому, чтобы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (Иоанн 3:14-15). Верующий во что – в крест, на котором был вознесён Иисус? По тексту, верующий в Иисуса имеет жизнь вечную. И напоминая эту параллель, Иисус правильно ориентировал людей, хорошо зная, как велик соблазн в религиозной психологии людей всех наций фетишизировать объекты своих поклонений. Но не хотят это усваивать те, кто до сих пор кадит изображению креста.

Весьма странный аргумент ещё приводится в усиленной попытке дать обоснование этой языческой практики (цитируем православного миссионера): «Крест не только прославил Христа, но послужил орудием и нашего оправдания перед Богом», - и приводятся слова Иисуса: «Когда Я вознесён буду от земли, всех привлеку к Себе» (Иоанн 12:32). Никак невозможно понять, при всём желании, при чём здесь эта ссылка для оправдания культа креста. И уж совсем обескураживает следующий пассаж: «Если бы враги брата моего повесили или убили его за правду или, например. за родину, за веру, за царя нашего, я бы считал и виселицу и другое какое орудие, каким его умертвили, дорогими для меня предметами». Как это нравится читателю? Может, поклонимся и фашистским крематориям?






О СВЯТЫХ ПОСТАХ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ

Эту главу придётся начать с курьёза: «Он (пост – А.Б.) установлен ещё в раю, когда «заповедовал Господь человеку в раю, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь» (Бытие 2:16). Тут не знаешь, что думать: то ого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь» (Бытие 2:16). Тут не знаешь, что думать: то ли православный богослов невежда в Библии, то ли он сознательно пользуется незнанием россиян. Упомянутое место даже неприлично оспаривать, но ради уважения к читателю напомним, что здесь говорится совершенно о другом: о свободе выбора человека. Ведь добро только тогда добро, когда свободно и сознательно избирается; когда же выбора нет, то вынужденно сделанное добро добром уже не является. Господу угодно было дать человеку возможность определяться в своём выборе, - и мы знаем об этом из дальнейшего повествования. Запрещающий дорожный знак сам по себе ничего не может, выбор остаётся за нами; так и с тем запретом из Библии. Но какое это имеет отношение к теме о постах, непонятно до сих пор.

Скажем всё же о сути всякого поста. Из библии мы знаем, что люди постились прежде всего в какой-либо скорби, чтобы в усиленной молитвенной сосредоточенности перед Господом превозмочь тяжёлую проблему. Считается, что ограничение в пище помогает молящемуся человеку в духовном предстоянии перед Богом. Важно отметить, что нигде в Библии пост не понимается лишь как перемена вида пищи; был полный отказ от пищи вообще. То, что ныне называется постом, постом не является: запрет на скоромное, мясное и разрешение только на постное. Есть мясное в Великий Пост считается грехом, но рыбу есть можно. Но какое это имеет отношение ко греху?

Теперь можно подойти к классическому случаю, описанному в Евангелиях от Матфея и Марка; будем читать по Марку. Там поводом для полемики Христа с фарисеями было то, что последние упрекали учеников Иисуса за несоблюдение ритуала омовения перед принятием пищи. Речь шла не о гигиенических нормах, а именно о ритуале, потому что правоверный иудей, возможно, нечаянно прикоснулся к чему-нибудь нечистому, запретному, – и ему в таком случае следовало совершить омовение рук перед принятием пищи. С такими претензиями фарисеи пристали к ученикам, это и вызвало возмущение Христа (Мф. 15:1-20; Марк. 7:1-23). Как совместить, рассуждал Он, внешнее благочестие с соблюдением всех ритуальных норм и явную чёрствость в делах милосердия? Но Иисус развил эту тему дальше: «Ничего, входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит из него, то оскверняет человека». Что же это за «то»? – читаем ниже: «Изнутри, из сердца человеческого, исходят злые помыслы, прелюбодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство. Всё это зло изнутри исходит и оскверняет человека».
Позже ап. Павел эту же мысль оформил так: «Пища не приближает нас к Богу: ибо, едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не приобретаем» (1 Кор. 8:8). Православные апологеты скажут сразу: да ведь это апостол говорил об идоложертвенной пище, которая приносилась в жертву в языческих капищах мнимым богам. Это так, нам такая отговорка знакома; но ведь здесь Павел как раз и сказал, что когда мы придаём пище религиозно-сакральное значение, то это и есть напрасное дело, ибо сама пища не может нас ни удалить от Бога, ни приблизить к Нему. Следует помнить, что здесь он выражается конкретно: он не говорит о мнимых божествах язычников, а говорит о Боге. Если перевести это на наше российское понятие, то если мы в период религиозного поста той же самой пище, которую до этого ели совершенно спокойно, придаём какое-то влияющее на душу значение, то… (читай выше). Сюда можно прибавить слова из другого места: «Кто ест, для Господа ест, ибо благодарит Бога. И кто не ест, для Господа не ест и благодарит Бога» (Рим. 14:6). Здесь апостол уже говорит о религиозной совести, которая всегда должна быть свободна. Для кого-то какие-то дни считаются особенными (допустим, дни поста), – пусть он их считает особенными, посвящая их Господу. Кому-то эти же самые дни особенными не представляются, – пусть он их так и считает перед Господом. «Иной отличает день ото дня, а другой судит о всяком дне равно. Всякий поступай по удостоверению своего ума» (Рим. 14:5). Да ведь это же какая-то анархия! Что же будет, если в строю будут разговорчики? И пост, будь он предпасхальный или рождественский, тоже будет не для всех обязательным, – что же тогда будет? Как управлять народом? Как властвовать над его многомиллионными умами? Вот тут-то и кроется основная причина.

Всякий пост в библейском понимании прежде всего направлен к тому, чтобы человек воздерживался от греха, т.е. от всякой формы зла. Ещё пророк Исайя возвещал Божий призыв: «Вот пост, который Я избрал: разреши оковы неправды, развяжи узы ярма и угнетённых отпусти на свободу, и расторгни ярмо; раздели с голодным хлеб твой и скитающихся бедных введи в дом; когда увидишь нагого – одень его и от единокровного твоего не укрывайся. Тогда откроется, как заря, свет твой… и слава Господня будет сопровождать тебя» (Исайя 58:4-8). Это совет-рекомендация, чтобы люди не думали, будто Богу угодно, ели мы то или не ели мы этого. Кроме того, всегда должна оставаться возможность выбора, свободы. Согласитесь, заставлять человека молиться с обязательностью – значит достигать обратного результата, и Россия это проходила; вредно так же и принуждать держаться неких ограничений в пище тогда, когда душа не созрела до осмысления религиозной практики, чтобы делать (или не делать) что-то осознанно. Не признавать этого, значит давать худший образец формальности и ханжества.

Да и что, по большому счёту, даёт перемена вида пищи? Ведь, возвращаясь к полемике Христа, не то оскверняет человека, что входит в него, а оскверняет его то, что из него выходит: злые помыслы, лихоимство, злоба, коварство и пр. Надо ли задавать риторический вопрос: в таком ли духе в России воспитывается понимание поста? Думается, задавать вопрос излишне – достаточно поговорить с любым «постящимся».

Мы сейчас просто благодушествуем; нам кажется, что всё это какие-то отвлечённые вопросы, и рассуждения по этой теме – какие-то мелочные придирки. Однако, давая себя втягивать в обязательность установлений государственной религии, мы, протягивая пальчик, рискуем лишиться и руки, потому что, когда всё это достаточно окрепнет, с нами считаться не будут. Цитируем: «Если каждый член благоустроенного общества обязан подчиняться установленному в нём порядку жизни, а при нежелании подчинять ему исключается из общества, то тем более (выделено мной – А. Б.) каждый член Церкви должен повиноваться всем её определениям; иначе, по справедливости, должен быть отлучен от неё, что Церковь и делает, когда… анафематствует, т.е. отлучает явных противников установленных ею ПОСТОВ» ( из книги миссионера Кальнева). Говорить на эту тему – бередить историческую память, но и быть Иваном, не помнящим своего родства, тоже пагубно, ибо думается, что наше прошлое всё же чему-то должно учить.

Это сейчас пока с нами ласково проводят беседы по ТВ без митры и посоха, – ну совсем, как добрый пастырь. Каков же тон будет завтра, можно предполагать, если во вчерашнем прошлом уклоняющихся от православных установлений лишали всех прав состояния и ссылали на каторгу (вспомним хотя бы некоторые статьи из Свода Законов). Учитывая, что правовое самосознание нам прививается до сих пор с большим трудом, - и мы живём по понятиям, а не по законам, - то не будет слишком вольной фантазией предполагать, что дискриминационные времена не за горами.

Если кто ещё сомневается, что назначаемые и обязательные для всех посты нужно неукоснительно соблюдать, то православные богословы таким неверующим Фомам приводят последний аргумент: «Посты нужны для получения венца нетленного» (1 Кор. 9:24-27). Проводя параллель со спортсменами, которые для получения лаврового венка победителя ограничивали себя во многом, ап.Павел говорит, что для вечной славы он тоже ограничивает себя во многом. И это справедливо; прихоти и излишества всегда тянут человека назад как в духовном, так и в телесном смысле. Но где в этих словах есть хоть намёк на обязательные посты? И стоит ли быть богословом, чтобы так хитромудро жонглировать словами?

Мы в самом начале уточнили, что неправославные христиане тоже знают в своей духовной практике посты. Их определяет для себя конкретный человек или даже вся община для молитвенной сосредоточенности на какой-то проблеме. Но в чём смысл, скажем, Рождественского поста? Рождество – это радость, «слава в вышних Богу, в человеках благоволение». О чём здесь скорбеть и ограничивать себя в пище? Скорбят ли о радости? Или смысл лишь в том, чтобы приучать ходить всех строем, чтобы мышление было общеобязательным? Впрочем, над этим у нас особенно и работать не надо, большинству и так нравится быть «как все». А в заключение приведём здравомысленные слова апостола язычников о вкушении любой пищи: «Всякое творение Божье хорошо и ничто не предосудительно, если принимается с благодарением, потому что освящается словом Божьим и молитвой» (1 Тим. 4:4-5).



«…ЧЕМ КУМУШЕК СЧИТАТЬ - ТРУДИТЬСЯ…»


Сочинения современного нам диакона-миссионера, о книгах которого мы не раз упоминали, совсем не отличаются от того, что было написано в конце 19-го и в начале 20-го столетий. Изменилась стилистика, да явно чувствуется наличие информативности. А сектантский дух остался, дух неприятия всего, что непохоже на православие. Собственно, сектантство – понятие универсальное: оно поражает дух хоть православного, хоть неправославного. И спасение от этого злого порока - в работе над собой; чем больше узнаёшь самого себя, тем меньше остаётся желания отвергать другого. Это непросто, и путь этот узок, – от того-то, как говорил Христос, немногие идут этим путём. Духовный подвиг не в том, чтобы затворившись в скиту, узреть свет Невечерний, а в том, – и на сегодня это важнее и актуальнее, – чтобы научиться воспринимать другого, хотя он и не «так» молится Богу и не так «правильно славит» Его.

Современный мир сегодня в разочаровании от христианства. Прежде всего, имеются в виду продолжающиеся порой глухие, порой нескрываемые противопоставления друг другу. А внешнему миру от этого уже тошно. Это не выдумано, это есть. И нужно посмотреть на себя с иронией и сказать себе, что никакое твоё «славие» не может быть совершенно «право». Поэтому-то мы в который уже раз снова говорим: если человек душой своей направлен к Богу в рамках православия, то это гораздо лучше, чем быть неверующим. Но в России были, есть и будут иные христиане, которые к Богу идут своим путём. Грех противопоставлять себя всему миру; в этом есть скрытое зло: сознавая себя стоящим на исключительно правильном пути, других считать неверными. Всё это уже было в истории тысячекратно. Вот католики оформили юрисдикцию епископа в России, – и высшие иерархи РПЦ сразу же стали раздувать истерию, снова заявляя, что Россия – «наша каноническая территория», хотя в правовом поле такого понятия просто не существует. Это может быть на зоологическом, на животном уровне, когда иная особь «помечает» свою территорию особой секрецией, и всякая иная особь, переступившая незримую границу, уже представляется враждебной, которую надо изгнать. Но это – в джунглях, в лесах, там это естественно. Но неужели род человеческий должен жить по законам джунглей?

Тут не в конфессиях дело, и мы не собираемся определять, какая из них лучше. Сложись исторически (вообразим на минуту), что в России государственной религией был бы методизм или баптизм, – и не исключено, что ситуация была бы та же. Дело в веротерпимости. Неразборчивым быть тоже нехорошо, когда иному всё равно: что сатанизм, что христианство, – он, видите ли, широк сердцем, и для него все хороши. Везде нужна разумность, и для этого есть законы, следящие за нарушением норм общежития. К сожалению, народная психология до сих пор склонна судить не по законности, а по понятиям.
Диакон Кураев в самом начале своей книги «Оккультизм в православии» вынужден признать: «… ведь и вправду – будь бы наши формально церковные предки подлинными христианами, не произошла бы катастрофа 1917-го года». Ценное признание, и не атеисты сделали это открытие. Процитируем ещё диакона: «Собранные ещё до революции этнографические материалы неоспоримо свидетельствовали о том, что народное сознание оставалось в известной степени полуязыческим». Так что и наши исследования в этом сошлись, и нам морально даже легче рассуждать на эту тему, больную для всех, – всё меньше будет упрёков в том, что мы специально что-то подбираем. Боль эта общая, потому что мы – единое целое, хотя идём к Богу своими путями.

Но к чему, спрашивается, послужит такой опус, вроде следующего (в этой главе будем ссылаться только на Кураева): «Библия, полученная из рук сектанта, зачастую становится пропуском в секту, а не на Небо»? Похоже, что смиренный диакон по совместительству прирабатывает и не небесном КПП, раз он точно знает, кто туда проходит. Если полуязычество и двоеверие было до революции, за что прямую ответственность несла РПЦ, потому что она сама взяла её на себя и не хотела делиться ни с кем, то чего ради сейчас-то лягаться? Разве после семидесятилетнего коммунистического пленения в православии что-то пересмотрено? Разве были признаны пороки, и было принесено перед народом покаяние? Кураев верно отметил, что христианину присуще умение каяться. Только что-то не помнится, чтобы Православная Церковь в чём-то покаялась; или не в чем каяться, или атрофировалось умение каяться? Но тысячи и тысячи христиан, прошедших православную инквизицию в России,– разве хотя бы в этом РПЦ не следует каяться? И опять это – не наше дело, это не наши авгиевы конюшни, – за себя будем держать ответ перед Богом. Мы – о другом: разве Библия, полученная из рук «сектанта», становится чем-то иным? А что касается пропуска, так ведь неудобно уж и повторять: все мы проходим через что-то, стремясь к Богу; одни к Нему приходят через православие, другие – через баптизм, третьи… Но кто выражает недовольство по поводу пропуска в секты?– тот, кто сам же и посвятил целую книгу оккультизму в православии, что проще именуется бесовщиной.

У протестантов России своих недостатков хватает – идеального на земле не отыщешь, – но их трудно упрекнуть в незнании Библии, которая защищает их от всего оккультного. Им пеняют, что единственное у них оружие – это Библия, и больше они, якобы, ничего не знают. Знают ли они ещё что, кроме Библии, это вопрос отдельный и очень спорный. Но вот то, что именно вскормленность Словом Свыше предохраняет их от демонических суеверий, порч, сглазов, примет – сил столько же тёмных, сколько и пагубных – это факт. Опять же автор книги об оккультизме в православии Кураев сетует: как так?– протестанты могут различать бесовское влияние в религиозной жизни, а православные – нет (о книге «Религия Антихриста»). Но спрашивается, что сетовать и чему удивляться, когда это нечувствование к бесовщине многообразно прививается православным под видом христианства. Об этом ещё будем говорить, но вот хотя бы пример, как сейчас говорят, навскид: священника приглашают «освятить» дом, и он оставляет после себя какие-то таинственные начертания на стенах, которые напоминают и символ креста, и что-то от масонов. Или – «святая землица», которой крестообразно посыпают усопшего прежде, чем гроб закроют крышкой, – какой здесь христианский смысл, и какое влияние на душу, оставившую уже этот бренный мир, может оказать землица? И ведь дело не в самом этом посыпании землицей, а в том, что без этого – нельзя! В Царствие Божие не впустят! Вроде и присутствуют претензии на христианство, но это настолько перемешано с язычеством, что удивляться оккультизму в православии не приходится.

И это не навет на православие. Вот слова Патриарха Алексия II: «К сожалению, несмотря на наши предупреждения, в ряде храмов по-прежнему продаётся литература, носящая неправославный характер, несущая суеверия» (взято у Кураева). И так ли уж велика разница между суеверием с землицей, «освящённой» в храме, и землицей с могилы «юродивой» или «старца»? «Через год он снова приехал в Минводы с тёщей, помазал маслом из лампады больные глаза и засыпал их землёй с могилы старца, свято веруя, что это принесёт ей исцеление» (здесь и далее – из книг Кураева).

"И здесь приходится сказать: на сегодня мы с этой задачей не справились. Самым опасным и распространённым типом псевдоправославного оккультизма стала массовая современная апокрифическая литература, содержащая были и небылицы о современных старцах, старицах, блаженных, откровениях и пророчествах». «Попробуй усомниться в том, что данное «пророчество» или «духовное наставление» принадлежит самому лицу, попробуй предположить, что сложилось оно в путаных воспоминаниях и пересказах «духовных дочерей» спустя десятилетия после кончины старца, попробуй предположить, что некая «блаженная» была просто психически больной визионеркой, – и сразу обвинят тебя в неверии и рационализме» (из книги Кураева).

Но что тут странного, и о чём сетовать? Разве многочисленные «Св. Предания» не того же духа, которые нужно принимать на веру без малейшего сомнения? А ведь они слагались по такому же принципу «испорченного телефона». И почему бы православной пастве не вскармливаться нынешними апокрифами, когда ещё можно отследить их сомнительное происхождение, если эта же паства научена окормляться таким же Преданием из прошлого, которого доподлинно проверить уже нельзя? Мы приводим пространную выдержку из социологического опроса по Москве, предоставленную Кураевым.

«Опрос, проведённый среди москвичей социологическим центром МГУ, показал, что «в гороскопы верят 26% православных. Среди христиан верят в колдовство, «порчу» и дурной глаз – 47%, в спиритизм – 18%. Стоит обратить внимание на то, что если в колдовство верят 47% христиан, то в дьявола только 32%. Значит, далеко не все считают магические чары пособничеством дьявольских сил. Если сравнивать характеристики сознания «определённо верующих» и «определённо неверующих», то есть, по сути, атеистов, то выясняется, что именно последние в 2-4 раза меньше подвержены влиянию суеверий, оккультизма, сатанизма. Так соотношение верящих в колдовство среди верующих и атеистов соответственно 57% и 21%, в астрологию – 29% и 15%, в спиритизм – 25% и 6%. Более распространённость веры в колдовство среди верующих прямо пропорционально частоте посещений ими церкви. Так, численность верящих в колдовство, «порчу», дурной глаз почти одинакова среди посещающих церковь еженедельно (54%); снижается она только среди посещающих церковь довольно редко – 1 раз в полгода и 1 раз в год (соответственно 41% и 40%), ещё ниже становится среди тех, кто вообще не посещает церковь (31%), хотя, казалось бы, всё должно быть наоборот. Верящих в астрологию, гороскопы также максимальное и почти неизменное число среди наиболее частых прихожан: среди посещающих церковь еженедельно – 34%, 2-3 раза в месяц – 39%, 1 раз в месяц – 34%. Среди тех, кто не ходит в церковь, верящих в предсказания астрологов вдвое меньше – 16%. Тот факт, что распространённость суеверий и оккультизма среди верующих прогрессирует по мере увеличения частоты посещений ими церкви, свидетельствует о слабом влиянии духовенства даже на постоянных прихожан, которые выходят из храма с теми же заблуждениями, что и пришли».

Если прокомментировать всё это на простом и понятном языке, то чем чаще и активнее люди ходят в православные храмы, тем более они становятся подвержены различного рода оккультизму, проще говоря – бесовщине. И Кураев нечестно сделал вывод из приведённых им же данных о прихожанах, «которые выходят из храма с теми же заблуждениями, что и пришли». Как раз эти данные показывают, что многих оккультных суеверий люди, не ходящие в православные храмы, не имеют, но обретают их в прямой прогрессии с увеличивающейся активностью в жизни приходов.

Отсюда – и это продолжающееся двоеверие, за что православие уже расплачивалось в 1917 и последующих годах. Чтобы не показаться голословными, мы приведём ряд примеров, которыми так богата книга Кураева. Он, правда, оговаривается, что это – наносное, что это – не православие. Но, со своей стороны, мы позволим себе категорически утверждать, что подобных образчиков в баптизме, к примеру, нет и в помине. Знаем, что не практикуется это и у пятидесятников, и у евангелистов,– все они презрительно именуются Кураевым «сектантами». Ну что ж, полюбуемся на православие.

«Обычная языческая всеядность рождает в них самоочевидное для них допущение, гласящее, что участие в церковных Таинствах нисколько не противоречит тому, чтобы после литургии «на всякий случай» пойти ещё и к ворожее. Житейский опыт говорит, что при важном деле лучше заручиться поддержкой всех возможных авторитетов, задействовать все «рычаги влияния».

«Прихожанки, вряд ли способные пояснить, в чём смысл двунадесятых праздников, со строгим видом внушают, что пройти между подсвечником и иконой – это смертный грех».

«Так, схимонахиня Макария… говорит о себе: «Во всей России ни один человек не страдает так, как я. Своими болезнями я всю Россию загородила». – «Матушка, есть ли ещё в России человек, который, как и ты, исцеляет людей водичкой и маслицем?» – «Не дал Бог такого человека». «И как-то совсем не по себе становится от чтений прений Макарии с сатаной: «Он моих чёток знаешь как боится? Ну его, лохматого, я его чётками отлуплю».
«В книге З. Ждановой о Матроне – тот же мотив: «У неё спросили: «Матронушка, как же нам жить? С кем мы теперь останемся, с кем советоваться будем?» Она ответила: «После моей смерти таких, как я, не будет, а вы приходите на могилку, я там всегда буду и молиться буду за вас. Я буду вас видеть и слышать, что душе вашей скажу, то и делайте».

«О Пелагее Рязанской пишут то же: «Блаженная Поля нам говорила: «Вот вы, когда на кладбище ко мне придёте, меня не слышите, а я-то вас слышу! Встаньте на коленочки и говорите,– когда чего надобно вам, я услышу, помогу. Буду иметь власть защищать вас на Страшном Суде!».

«Задают священнику вопрос: «Обязательно ли после Причастия употреблять запивку?» - и слышат ответ: «После Причастия обязательно надо употреблять запивку, но некоторые старцы говорят, что духовнобольным (бесноватым) можно немного подождать, ибо враг в них обжигается от Святыни, а так он прячется в воду и получает от этого облегчение».

«… Нельзя, встав на колени, застывать надолго в таком положении: ложиться лбом на пол или руки, выставив торчком задницу. Это страшный грех. Так делают бесы и колдуны. Благодать прибивает их к земле, они прячут головы (бесы даже опускают свои морды в болотную тину), но при этом в знак непокорности Богу выставляют свои заголённые задницы к небу».

«Держите в святом углу раскрытый Псалтирь, даже если не читаете псалмов, бесы и при этом уже трепещут».

«Все связывают свои надежды и верования только с Матронушкой. «Матушка, как жалко, что никто из людей не узнает, какие чудеса Богом вы творите», – а она мне в ответ: «Как это не узнают? Узнают. Ты и напишешь… Цепляйтесь все-все за мою пяточку и спасётесь, и не отрывайтесь от меня, держитесь крепче».

«В требниках печатались молитвы, неотличимо похожие на заклинания. «Заклинаю вас, червие, гусеницы, мыши, мухи, мравие, Богом Отцом Безначальным и Сыном Его Собезначальным и Единосущным и Духом Его Пресвятым…», «Аще же преслушаете мене и преступите клятву, ею же заклинах вас, не имате ко мне, смиренному и малейшему Трифону, но к Богу Авраама и Исаака и Иакова, грядущему судити живым и мертвым… Аще не послушаете мене, молити имам Человеколюбца Бога, еже послати Ангела Своего, иже над зверьми, и железом и свинцом свяжет вас и убьёт, зане клятв и молитв мене, смиренного, отвергостеся Трифона; но и птицы, посылаемые моею молитвою, да снедят вас».

«И Причастию найдены заменители. Вот как эта суррогатная обрядность выглядит по книге Анны Ильинской: «Старец Феодосий привёз чудесную воду из Иерусалима и благословлял её пить духовным чадам. «Это вода с Животворящего Креста, на котором Сам Спаситель был распят,– приговаривал он,– кто эту водичку пьёт, в ад не годится».

«Таинство Покаяния также обретает совершенно новое толкование,– как это характерно для язычества – оно сводится к некоей магической «технологии»: «Царица Небесная учила меня: «Когда идёшь на исповедь, покупай свечку. Общая исповедь будет. Когда идёшь на разрешение грехов к батюшке, то свечку положи. На этой свечке сгорают грехи. Ты ведь не знаешь,– может свечка пойдёт в алтарь. А люди свечки покупают на исповедь. Или ставят раньше. А когда подходят на разрешение грехов, то свеча уже сгорела. На чём же грехи будут сгорать? Так они и остаются».

«Ещё более яркий пример подмены церковных Таинств самодельными святыньками обретается в книге о Матроне: «Однажды приходит Верочка к матушке, а та сидит с поднятыми руками. Верочка спрашивает: «Что с вами?» А матушка говорит: «Вот, смотри, что нам с Митрофаном сделала хозяйка дома» - и показывает под обеими руками чирьи. Потом подозвала блаженного Митрофания и сказала: «Покажи, что у тебя». Он сдвинул брюки, а там кила-опухоль с большой графин. Матушка говорит Верочке: «Спаси нас, скорее поезжай на Немецкое кладбище и слей нам водички с Креста Господня» (на этом кладбище стоял чудотворный образ Спасителя – бронзовая статуя – с крестом в руке). Статуя находилась в центре кладбища, перед кирхой. Обратно Верочка вернулась уже поздно. Матушка говорит: «Скорее, скорее, мочите тряпочки и прикладывайте к нарывам мне и Митрофану».

Но ведь подобные современные «духовные» наставления имеют подготовленную почву. Снова берём из книги Кураева, где им приводится фрагмент из жития пророка Иеремии,– это «Жития святых», изложенные по руководству (обратим внимание) святителя Димитрия Ростовского; это и многое подобное рекомендовалось для душеспасительного чтения, т.н. Четьи Минеи. «На горе, на которой умер Моисей, Иеремия нашёл пещеру, внёс в нею кивот завета (ларец, в котором хранились две скрижали с начертанными десятью заповедями – А.Б.); вход в эту пещеру загородил большим камнем. И камень этот как бы запечатал Иеремия, начертав на нём своим перстом имя Божие, – причём написание то было подобно написанию железным остриём, ибо твёрдый камень под пишущим пальцем пророка был мягок, как воск, а после отвердел по свойству своей природы… В день же всеобщего воскресения ковчег завета вынесен будет из-под запечатанного именем Божиим камня и поставлен на Сионской горе, и все святые соберутся к нему в ожидании пришествия Господа…». Напомним: подобные апокрифические письмена рекомендовались для назидания православным. Что же удивляться, если народ из века в век воспитывался в духе такого глухого невежества?

Отметим, что диакон Кураев сам возмущён всеми этими откровениями и поучениями, одобренными и напечатанными по благословению того или иного православного иерарха. Нас удивляют его выпады, от которых он просто патологически не может удержаться. После рассказа о водичке с Креста Господня на Немецком кладбище он резюмирует: «Что ж, интересный пример экуменизма…». Даже косвенное упоминание о лютеранах (Немецкое кладбище, кирха) не даёт ему покоя. Хотя бы нашёл другой случай для выражения своей враждебности ко всему, что не похоже на него самого. И это у него идёт постоянным фоном: «Ведь, прочитав такой рассказ, можно преисполниться доверия к протестантской литературе…». Да пожалуйста, диакон, пусть ваши пасомые не читают оную литературу, – ведь у них так много всего другого, чего невозможно собрать даже в одну книгу об оккультизме в православии. Или: «… соблазн будет для тех десятков тысяч людей, которые оказались в протестантских сектах и которые своё пребывание вне Православия оправдывают (и весьма небезосновательно) именно тем, что в православном быту слишком много откровеннейшего язычества и магизма».

Радетелю православия гораздо приятнее видеть тех же людей в «откровеннейшем язычестве и магизме» православного быта, чем в какой-либо иной конфессии (христианской, кстати). И борьба-то его против этой бесовщины внутри православия есть всего лишь способ борьбы против протестантов: «Значит, для меня полемика с псевдоправославным язычеством не новая тема, а прямое продолжение защиты Православия от протестантизма». Надо полагать, эта фраза сделана ради оправдания себя перед Патриархией ,– всё же им немало вынесено сора из собственной избы на всеобщее обозрение. «Разя врага, поднимай забрало»,– этот совет был дан для того, чтобы не поразить своего. Наш диакон-рыцарь размахивает своим палашом, полностью спрятавшись в свой панцирь. Ему же и хуже: «Но если оказывается, что книги, продаваемые в храмах и монастырях, выпускаемые церковными издательствами и имеющие соответствующее благословение (и тем самым воспринимаемые как вероучительные), несут в себе откровеннейший заряд оккультизма,– то защищать Православие становиться сложнее». Грустно оттого, что Кураев не открывает забрала в нужный момент.

Чтобы не показалось читателю, что мы сознательно отмечаем в православии лишь нежелательные элементы, приведём – опять же из книги Кураева – сетования митрополита Платона ещё задолго до революции: «Церкви Христовой пастырю, и самому просвещённому, невозможно иметь с раскольниками прения и их в заблуждении убедить. Ибо в прениях с обеих сторон должно быть едино начало или основание, на котором бы утверждались бы все доказательство. Но если с одной стороны начало будет иное, а у другой – другое, то согласиться никогда будет не возможно. Богопросвещённый христианский богослов для утверждения всех истин веры Христовой не иное признаёт начало, как едино слово Божие, или писания Ветхого и Нового завета; а раскольник, кроме сего начала, которое и мало уважает, ибо мало понимает, признаёт ещё за равносильные слову Божию начала и всякие правила Соборов, и всякие писания церковных учителей, и всякие повести в книгах церковных обретаемые, да их и более уважает, нежели слово Божие, ибо они для него понятнее. Но как и правила Соборов или относились к тем временам, или писаны по пристрастию и непросвещённому невежеству; и в писаниях церковных учителей много погрешительного и с собой несогласного; а в повестях и зело много басней, небылиц и безместностей, то следовало бы правила, и отцов, и повести не иначе принять, как когда они согласны с словом Божиим и служат тому объяснениями. Но раскольник сего не приемлет и почитает хулою, когда бы ему открыть, что соборы или отцы в иных мнениях погрешили, а повести многие невероятны. «Как?– восклицает он.- Отцы святые погрешили? Да мы их святыми почитаем, они чудеса творили, их писания суть богодухновенны». Что на сие богослов? Легко может возразить, но не посмеет, дабы не только раскольников, но и своих маломысленных не соблазнить и не сделать зла горшего. Вот, провозгласят, отцов святых не почитает, Соборы отвергает, повестям церковным смеётся! Итак, богослов богопросвещённый молчи, а раскольник ври и других глупых к себе склоняй».

Кураев поясняет, что речь идёт о поместных соборах, но вряд ли это выручит ситуацию. А на место раскольников (старообрядцев) нынче вполне можно вписать православных иерархов. Но митрополит Платон правильно предложил условия дискуссии: определить одно отправное начало – Библию в её полноте. Она, к счастью, пока не принадлежит ни православным, ни протестантам, ибо она одна для всех с единым текстом. И мы в предыдущих главах так и делали, ссылаясь лишь на неё. Кто-то привёл пример: невозможно определить свойство содержимого в сахарнице, беря пробу из солонки. Поэтому-то мы предпочитаем не подменять одно другим.

Ведь проблема эта так стара, что ещё при Петре Великом предписывалось «Духовным Регламентом»: «смотреть истории святых, не суть ли некия от них ложно вымышленныя, сказующия чего не было, или и христианскому православному учению противныя, или бездельныя и смеху достойныя повести. И таковыя повести обличить и запрещению предать с объявлением лжи, во оных обретаемой» (из книги Кураева).

Но воды утекло много со времени деяний Петровых, а опасность остаётся той же: «Вы истинную веру смешали с суеверием, верите всяким силам, предчувствиям, гаданиям, колдовству. Это всё наследие нашего языческого прошлого. Прошла уже тысяча лет после крещения Руси. А вы никак не можете отложить суеверия и быть действительно православными христианами», – проповедовал архимандрит Иоанн. Думается, для русичей дохристианского периода это несправедливо, – все эти суеверия пришли к нам из Византии через «христианских» пастырей.

А пока… «Странное дело, но именно на водосвятных молебнах полно тех людей, которые пришли в храм из чувства страха: освящённая вода им нужна как оберег от колдунов, наведших на них и страх, и «порчу». Не благодатной помощи от Бога в собственной борьбе против собственных страстей ищут люди в святой воде, не поддержку собственного усилия на пути к святости, но какую-то чисто внешнюю защиту от тех, кого они считают своими врагами (как правило, в колдовстве подозреваются родственники или соседи)».

Беда от оккультизма в православии столь велика, что Кураев вынужден рассуждать порою и здраво: «Странно, что к этим страхам с сочувствием относятся люди, которые вроде бы наизусть должны знать 90-й Псалом. Может, из-за того, что в церковном обиходе он читается на церковнославянском языке, от слушающих и читающих его ускользает категорическое утверждение: «Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится…». «Как видим, не человек защищает себя от «ужасов в ночи», разбрызгивая вокруг святую воду и развешивая повсюду талисманы. Господь хранит того, кто полагает в Нём свою надежду. И сам этот псалом никого и ни от чего не защитит. Защита не в том, чтобы носить его в кармане, привязать к притолоке или обвязать вокруг талии. Не псалом защищает, но Господь, – если человек верит в Бога как в Господа (то есть в то, что воля именно Божья, а не колдовская определяет ход событий в его жизни и господствует над нею), в Его защиту, в Его могущество (а не в могущество пояска, бумажки или своей молитвы-заклинания). Каково условие того, что Господь даёт такую защиту? Просто вера человека в неё. «Ибо ты сказал: «Господь упование моё». И этого обращения сердца к Богу достаточно для защиты. Дальнейшее определяется только волей двоих: волей Бога и волей человека (не отречётся ли он от Завета, обернувшись в сторону язычества?). Желания же всех остальных: врагов, колдунов, язычников, бесов – здесь уже бессильны».

Тут сказать можно одно: его бы устами да мёд пить. Это евангельский подход к решению тяжёлой проблемы. У евангельских христиан потому и нет бесовщины оккультизма, что их в церквах и дома наставляют именно так, указывая на Слово Божие: «Тот, кто в вас, больше того, кто в мире» (1Иоанн. 4:4). Дух Божий, живущий в верующих во имя Христово, именно Дух Господа больше (сильнее) сил демонических. Таких обетований, на которые уповают дети Божии, в Библии множество, и надо просто читать, чтобы знать. И единственное условие – Вера в то, что Господь даёт. Вера – оружие христианина, но именно Вера Божия, а не вера в колдовство, порчи, сглазы и пр. Так что Кураев прав и в следующей своей фразе: «… не дополнить ли Символ веры соответствующей формулировкой?– «Верую в оборотней, в «сглазы», в суккубов и инкубов»,– так велика вера его прихожан именно в последнее.

Остаётся только горькое недоумение: для чего так отталкивать своих братьев по Вере, но неправославных, когда они оказали бы весьма своевременную помощь? Не смещено ли что-то весьма важное в религиозном сознании Кураева, когда он вступая в борьбу с оккультизмом в своих родных оградах православия, считает, что этим самым он борется с протестантизмом? Почему-то вспомнилось советское время, когда в школьных классах проводились диспуты, вроде «Любовь и как с ней бороться». Но о том, прошлом, вспоминаешь с улыбкой, а вот о будущем православия вспоминается без оной.

Беда в том, что сам Кураев – плоть от плоти своей среды, он и сам кормится «баснями», как бы благочестиво они не пересказывались: «Один монах тяжело потрясённый кощунственным вскрытием мощей преподобного Сергия Радонежского большевиками, дерзновенно вопросил преподобного: «Отче Сергие! Как же ты допустил такое глумление над твоими честными мощами?» И в ответ услышал: «Я захотел пострадать вместе со своим народом. Распята Россия, и я хочу предать моё тело на поругание и сострастие с нею». И резюме Кураева: этому рассказу веришь, потому что он проникнут истинно христианским духом. Ошибаетесь, диакон, это из того же арсенала оккультизма, против которого ваша брань, и показать это не составляет труда.

Во-первых, ради исторической правды, страсти России были логической расплатой за двоеверие, т.е. эти страсти не могли бы быть «сострастием» в христианском смысле этого слова, когда страдают за верность Богу; сам же Кураев и писал (повторяем): «…будь все наши формально церковные предки подлинными христианами, не произошла бы катастрофа 1917 года…».

Во-вторых, в силу сказанного, преподобный Сергий и не мог бы того сказать, что влагали в его уста.

В-третьих, вызывание духов, хотя бы и «преподобного», тот же оккультизм.

В-четвёртых, пример сам по себе – по духу нехристианский, потому что ещё сам Христос в упоминаемой нами притче о богаче и Лазаре предупреждал, чтобы не увлекались явлениями из «того» мира, черпая из них руководство к жизни, ибо они вполне могут быть ложными, как и было при встрече Саула с аэндорской волшебницей.

До тех пор, пока признаётся установка на всякого рода «рассказы», «видения», «откровения» и пр., то и будет с ещё большей силой расцветать творчество как устное, так и печатное сомнительного и пагубного свойства. «Как это обычно для язычества. Бог в апокрифах ощущается как нечто очень далёкое. Он ушёл, Он не слышит людских молитв. И поэтому лучше обращаться к тем духам, которые поближе – к героям и полубогам». Именно так, диакон, всё и получается, о чём мы выше и писали. И кто в результате будет цензором, чтобы определить апокрифичность «откровений» Матронушки или апокрифичность «явления» Сергия? Напомним: «апокриф» с греческого – тайное, подложное.

А коль остаётся приверженность «преданиям», то лавину оккультизма не сдержать даже и патриаршим запретом. «В церковной традиции считается, что освящённая вода может изгонять злое присутствие…» – это ведь слова «просвещённого» диакона, и он, по контексту, с этой традицией согласен, – а сам уверял нас при упоминании о псалме 90-м что «святая» вода не причём. Вот и продолжается двоеверие.

«Когда посуда не помыта, злая сила лижет и оскверняет всё, а мы потом эту нечисть поглощаем и заболеваем. Нужно и постель убирать сразу, когда встаёте. Когда она не убрана, бесы кувыркаются, оскверняют её блудом, и когда человек потом ложится спать, на него нападает блудный бес… Встав от сна, надо быстро умыться, причесаться, чтобы тёмная сила не путалась в волосах и не навевала плохие помыслы». Это из современных поучений схиигумена Саавы. А священник Владимир Емеличев свидетельствует, как «одну женщину часто насиловал бледный бес. Он делал это с ней и дома, и в транспорте, и на улице».

Так как нам быть, Андрей Кураев? Войти в лоно православия и окормляться подобной пищей? А если мы не будем всего этого принимать, так ведь нас сочтут за еретиков. Зазывая к себе, Вы считаете, что «мы верно уж поладим, коль рядом сядем». Но мы считаем, что главное, если уж прислушаться к И.Крылову, – иметь духовный слух («и уши ваших понежней»). В переводе с образного языка на христианский это обозначает: если в наших общинах оккультизма (бесовщины) до сих пор не было, то лучше уж держаться подальше от тех мест, где подобное широко практикуется (см. снова опрос по Москве). А что касается всякого рода обзываний, вроде «попевок», «привожане», «капустники» и пр. ( это такая православная «феня», да?), то к нам это не пристанет.

Можно было бы уж и заканчивать, но мы, интенсивно используя материал из книги «Оккультизм в православии», говорили и о другой – «Протестантам о православии» того же автора. Думается, есть смысл посвятить ей побольше внимания. Там много несостыковок, но – так получается – к общей пользе. Вот, например, такое: «… у каждого христианина и у каждой деноминации есть своя «конфессиональная слепота»: они просто не замечают в Писании тех или иных текстов». И это справедливо, но справедливость эту будем делить на каждого. Кураев это сказал почти в начале этой книги, и надо было бы ему такой тональности и держаться. Мы тоже уже говорили: никакое «славие» не может быть абсолютно «право», по определению. «Болезни, которыми болеем мы, есть и у них»,– пишет диакон, и с этим тоже не поспоришь. Правда, следует уточнить: ни оккультизма, ни пьянства, ни табакокурения у нас нет, хотя мы вовсе не безгрешны.

«Св. Феофан Затворник сказал, что «Призывающая благодать – всеобщая, никто не исключён». И следом - признание Кураева: я думаю, что эта благодать есть в протестантизме, ибо «никто не может назвать Иисуса Господом, как только Духом Святым» (1 Кор. 12:3). Как видим, мы можем найти при желании общий язык; но, к сожалению, православные имперские амбиции развращают Кураева, а нам поневоле остаётся лишь пояснять свои евангельские взгляды.

Странное дело: Кураев нет-нет да обмолвится, как бы ненароком, что в протестантизме тоже есть «что-то»: «Тут становится нужна разность православия и протестантизма. Те советы, которые старцы давали монахам, могут оказаться совсем не лишними и для протестантов (уж что-что, а искушения и грехи у нас одинаковые)». Что правда, то правда: разность в христианском мире нужна, но её никто не придумывал, она складывалась сама исторически. Можно быть недовольным, что после меня в семье рождаются ещё братья и сёстры, ну совсем не похожие на меня; но это семья, и самое разумное – предоставить в ней каждому быть самим собой. И снова цитируем диакона Андрея: «Вообще – когда мне хочется призвать все кары (и небесные, и земные) на голову еретика – должен ли я вспоминать этот стих или другой, в котором Христос очень жёстко предупреждает учеников, чтобы они не смели вырывать плевелы?» (Мф. 13:29)? Судя по смыслу и настрою, видно, что диакон иной раз склонен прислушаться к совету и предупреждению Спасителя. Но эти благодатные озарения у него быстро проходят, - и вот снова перед нами воинственный латник со спущенным забралом. Для одного удара этак может и сойдёт. Но не для созидания.
Впрочем, чтобы не рыскать взад-вперёд по книге Кураева, пойдём вслед за ним в его рассуждениях. Не побоимся, где это очевидно, признать правоту автора, но и высказать своё несогласие с ним, когда это нужно, тоже не побоимся.

Мы упомянули о несостыковках в его же словах, и невозможно пройти мимо них. Делаем это не из охотничьего азарта, – а просто для того, чтобы по ходу дела пояснить и свои евангельские взгляды. Это удобная форма, мы как бы включаемся в предлагаемый диалог. Так, размышляя о понимании каждым из нас Св. Писания, диакон пишет: «…Господь Сам, Своим действием откроет в сердце человека последний смысл того, о чём Он написал в Евангелии…». Несостыковка здесь в том, что диакон постоянно укоряет т.н. протестантов, что они сами себе толкователи Библии. Конечно, это неправда; просто в силу традиции они за пояснениями обращаются чаще всего к иным источникам. Для более объёмного понимания того или иного места из Писания у нас тоже есть книги богословски грамотных авторов. Но ценно то, что диаконом же признаётся донесение «последнего смысла» Слова непосредственно сердцу человека. Христос, сказавший Богу «Слово Твоё есть истина», ученикам сказал: «Дух истины наставит вас на всякую истину». И мы, т.н. протестанты, наставлены приступать к чтению Слова с внутренней молитвой, понимая что Господь ведёт разговор непосредственно с каждым Своим Духом истины, наставляя на ту истину, в которой человек нуждается именно на данный момент. Как там у диакона? – «Господь Сам откроет в сердце человека последний смысл…».

Известна фраза ап. Павла: «Вера от слышания, а слышание – от Слова Божия» (Рим. 10:17). Вспомнив ещё одну - «оправдавшись верою, мы имеем мир с Богом» (Рим. 5:1), мы можем выстроить очень логическую цепочку: Слово Божие – слышание его – вера – оправдание верой. Всё это является глубинным процессом в душе человека, то, что Христос называл рождением Свыше. Это наша духовная практика, и мы всегда подчёркиваем, что без этой последовательности христианина просто не может быть, будь он крещён хоть в самих водах Иордана. Этому созвучны и слова кн. Е. Н. Трубецкого, приводимые в книге диакона: «… человеческая природа, повреждённая изнутри, может быть и спасена только изнутри, а не внешним актом купли или колдовства, который оставляет нетронутым её греховный корень». Да, князю Кураев позволяет так резко высказаться по поводу бездумных, безотчётных «внешних актов» вроде крещения, которое быстренько приняла Россия (оптом) вот уже во второй раз. А очередная несостыковка у Кураева заключается в том, что он, пеняя протестантов к месту и не к месту в том, что они слишком индивидуальны в вопросе спасения, весьма невыгодно для себя употребил ценное замечание кн. Трубецкого. Спасение изнутри – это совсем не то, что так широко практикуется поныне в России, – без знания хотя бы основных начал Евангелия, принятия его вовнутрь себя. Крестят всех желающих, были бы заплачены деньги. Это и есть купля, или торговля, когда люди Богу – крещение (внешний акт), а от Него, как они полагают, – спасение.

Следующее несоответствие с самим собой у Кураева: «Если протестантам угодно, пусть они считают православных детьми, «немощными в вере», привычки которых, по завету ап. Павла, надо принимать «без споров о мнениях» (Рим. 14:1). Тут возразить нечего, совет апостола весьма мудр. И вся наша книга настроена в этом ключе: не учить и не укорять другого, обзывая едким новоязом, в чём так любит упражняться Андрей Вячеславович. Но он сам, упоминая мудрые заветы, все свои силы полагает как раз в ином направлении: зазвать всех в лоно православия. Для него законного места под солнцем нет ни для протестантов, ни для католиков; если же они существуют, он вынужден с этим, скрепя сердце, мириться. И свои правильные слова он относит, конечно, к заблудшим протестантам, но не к себе: «Свой образ благочестия нельзя навязывать другим, но и подозревать в других худшее без всякой попытки понять мотивы их действия – это не что иное как фарисейство». Ну так и не навязывайте свой образ благочестия, диакон; Вы же сами признаёте, что он не единственно исключительный. Так мы скорее приблизимся друг ко другу и будем нести общий труд на духовной ниве.

Вот диакон Андрей снова упоминает Зелинского В.: «…В православную Церковь никто не зовёт, туда приходят сами». Зелинский, философ и богослов, несомненно уважаемый человек в области религиозной мысли, но зачем «притягивать» его авторитет для подкрепления своих спорных, если не сказать – неверных, позиций? Наш диакон употребил эту цитату для того, чтобы ещё раз попенять т.н. протестантам за их активность в духовном труде: они не сидят в своих молитвенных домах, а выходят на улицу, устраивают «призывные» богослужения в самых различных залах города. Это, по мнению Кураева, достойно порицания и даже насмешки; он и слово для этого подобрал – капустники. У кого кожа – не дубовая кора, тот почувствует, как много желчи в одном только этом слове. И перечёркиваются все его елейные слова: «Русских протестантов Русская Православная Церковь по-прежнему считает своими детьми. Не врагами, нет ¬– родными». Надо извиниться перед диаконом, но почему-то вспомнилась известная сказка про семерых козлят, которых скушал благодаря подделанному голосу «мама». Мы ведь с детства усвоили мораль этой сказки и за сладким голосом иного «мамы» научились слышать подлинное желание. Это у диакона личное; пусть он молитвенные богослужения «своих» и «родных» называет евангелическими посиделками и капустниками, – в конечном счёте ему ведь отвечать не перед нами, хотя мог бы и вспомнить, что всякий, исповедующий Иисуса Христа Господом, исповедует Его Духом Божиим.

Мы – лучше о деле. После Зелинского диакон, говоря о богатых возможностях для миссионера, признаёт: «А то, что мы плохо пользуемся этими возможностями – это наш грех, но не Православия». Тут несостыковок – целый букет. Во-первых, Кураев признаёт, что методов для работы по обращению человека неверующего к Богу много – «богатые возможности». Во-вторых, плохо, когда этими возможностями пользуются протестанты. В-третьих, «идите к нам, но на нас грех, что мы не пользуемся богатыми возможностями». В-четвертых, «…это наш грех, но не Православия». Совсем запутал: так кто же сам диакон, чтобы знать, за кем идти? Психиатрический диагноз здесь будет звучать обидно, и мы смягчим впечатление, пояснив более корректно: раздвоение сознания. Наконец, в-пятых, весь контекст его рассуждений – нехристианский; лучше сказать – не по Христу. Мы уже где-то упоминали, а повторять не хочется, что на эту тему есть специальные притчи Христа. Вспомним, как хозяин пира велел своим слугам пройти все площади, улицы, вплоть до переулков, не только приглашая людей, но и убеждая их откликнуться на зов. Насильно никто не тащил никого, но ведь и царь не сказал: «Ребята, не волнуйтесь, моё не пропадёт; кому надо, тот и так забредёт по случаю». Ещё есть притча о неводе, который закинули, чтобы, широко его заводя, набрать побольше рыб. Не сказано о какой-нибудь сетке-обманке, которую просто опускают в воду: авось, глупая рыба и заплывёт ненароком.
Что мы объясняем? Мы говорим то, что сказано во всём Новом Завете. А нам предлагают нечто небиблейское: «В православную Церковь никто не зовёт, туда приходят сами». Если так нравится православной Церкви – это её дело, мы ведь не поучаем никого; но зачем осуждать другие «более богатые возможности»?– когда здесь же диакон и признаёт, что не использовать их является грехом.

Перефразируя, скажем: всё смешалось в доме у Кураева. Сетуя в обеих своих книгах о том, что и сами священники-то зачастую плохо просвещены в духовных вопросах, так что иные даже и оккультизму в своих приходах потворствуют, диакон умилительно любуется образом такого священника: «Обыкновенный русский священник – не проповедник, не миссионер, но он человек, как правило, незамутнённой, непоколебимой веры. Конечно, он не всегда умеет жить по ней, но ему самому в ней как-то привольно, в ней ему хорошо…» Видимо, Вера представляется Кураеву какой-то удобной периной, на которой так привольно и хорошо. И не беда, что священник в ней не живёшь («по ней»), не беда и то, что он как священник – не проповедник. Правда, апостолы так не думали; они считали первым своим долгом в Церкви – служить людям Словом Божиим (Деяния 6:2), т.е. проповедовать. И получается, что диакон зовёт заблудших чад в свою ограду, где нам не обещают наставить к жизни Вечной через Веру Христову, – но зато там священнику привольно и хорошо. Кстати, у Кураева следом представлена пространная цитата горестных слов дореволюционного священника, которую мы выше приводили; напомним лишь фрагмент: «…не возводите свою беспечность и свою мягкую головную подушку в догму православной пастырской практики».

Критика богослужебных собраний у протестантов в устах Кураева во многом справедлива: «А в протестантских храмах слишком громкие гимны, слишком громкие и настойчивые слова молитв, слишком императивные и самоуверенные проповеди». Это так, здесь есть издержки. Хотя этому можно дать объяснение (но не оправдание). Мы показали в исторической части книги, что сказалась мудрая русская поговорка «от добра добра не ищут», когда россияне, из великосветских салонов и из крестьянских изб, не находя внятного ответа на свои накопившиеся духовные вопросы в стенах традиционных храмов, стали искать его за их пределами. И находили их… в Евангелии. Радость обретения задавала тон, а остальное было за эмоциями. Но сможем ли мы обвинить, к примеру, апостола Павла, когда он «слишком самоуверенно и императивно» возвещал: «Оправдавшись верою, мы имеем мир с Богом через Господа нашего Иисуса Христа, через Которого верою и получили мы доступ к той благодати, в которой стоим и хвалимся надеждой славы Божией» (Рим. 5:1-2)? И эта его фраза – вовсе не неосторожный сиюминутный эмоциональный всплеск, – в такой тональности звучат все его письма, - как и письма других апостолов (см. Новый Завет).

Но что предлагает наш диакон?– «…зайти на будничную службу на десять минут, незаметно и тихо постоять, собраться с мыслями, побыть в храме один на один с Богом, помолиться о своём и столь же незаметно уйти». Это, конечно, приятно и выглядит в духе пасторали с дореволюционных рождественских открыток. Кураев мог бы сделать для своего интереса некий опрос, не представляясь в сане диакона, о чём думают и о чём молятся приходящие «захожане» (простите за только что родившееся слово, – с кем поведёшься, от того и наберёшься). А «захожане» по преимуществу заходят, чтобы поставить свечку какому-нибудь святому (какому – тамошние знатоки в платочках подскажут), чтобы тот походатайствовал перед Заступницей усердной, которая в свою очередь – надо надеяться – умолит Вседержителя о… (далее по потребностям). На этом вся вера и исчерпывается.

И опять мы не спорим: кому как угодно. Но только зачем из подобной кураевской картинки создавать идиллию? И ни слова о том, должен ли что такой заходящий что-то услышать для своей души. «Всем известна присказка «Читай не так, как пономарь, а с чувством, с толком, с расстановкой». Так вот, пономари так читают не потому, что им надоело сотый раз читать одно и то же, а потому что их учат специально читать так… бесстрастно…» (цитата Кураева). Далее он поясняет: если пономарь будет читать «с чувством», то он будет влиять на настроение прихожанина. Тому грустно, а ему будут читать радостные псалмы; в другой раз зайдет повеселее, а услышит что-то покаянное. Никак не угодишь, так уж лучше бесстрастно.
Как жаль, что в православных семинариях апостолы не учились; мы бы от них не услышали ни грустного, ни радостного. Но зато было бы по уставу. «Даже то, что язык наших служб не очень понятен – даже это может помочь рождению именно личной молитвы». То, что ещё в позапрошлом веке по всей России звучали настоятельные требования не только от прихожан, но и от священников ввести в богослужения родной и понятный русский язык (для этого запланирован был даже поместный Собор, но Николаем II так и не созванный), – всё это как бы и не в счёт.

Зачем россиянину, перешедшему уже порог третьего тысячелетия, что-то понимать в храме? Пусть на Западе понимают всяк на своём языке, а нам это ни к чему. Зайдём, постоим, поставим свечку и выйдем. И нам не обременительно, и священнику привольно и раздольно. Но мы, вспомнив о словах диакона «свой образ благочестия нельзя навязывать другим», предпочитаем считать, что со своими молитвами верующий человек везде может взывать к Богу, и даже с молитвами без слов; храм же – это то место, где по его предназначению приходящего человека наставляют, помогают и лечат Словом Божиим. По крайней мере, если говорить о христианском храме. Впрочем, кому достаточно постоять и уйти, мы ничего не навязываем.

Вообще за диакона Кураева порой становится стыдно: вроде бы образованный человек, и атеизм преподавал, и свет православия разносит сейчас повсюду, и книг много прочёл. Только жаль, что он пользуется атеистическим методом выдёргивания, когда выносит на обсуждение выгодное для своей концепции, другое же для него как бы и не существует. «То, что протестантская проповедь ограничена одним лишь моментом личного обращения, не случайно. Это просто показывает отсутствие другого серьёзного духовного опыта. Обычная баптистская брошюра говорит о том, как побыстрее пройти путь от неверия к принятию Евангелия…». С одной стороны, диакон вроде бы и прав: действительно, такие брошюры такого содержания существуют. Ведь человек должен прежде всего, по слову Христа, родиться свыше, т.е. пережить личное духовное обращение к Богу. Но ведь наряду с этими брошюрами у нас есть и более основательная богословская и нравственно-воспитательная литература. Можно ли поверить, что Кураев всего этого не видел? Или он смотрел выборочно? И почему такой обскурантизм?

А вот следующая фраза сказана диаконом справедливо: «Тончайшая аналитика душевных и духовных состояний и переживаний, опытно разработанная православными подвижниками, остаётся у протестантов непонятной, и невостребованной». С этим надо согласиться, хотя нельзя сказать, что у протестантов подобной аналитики нет. Но неприятно вступать по всякому случаю в объяснения и пояснения, – лучше почитаем из сокровищницы духовного православного опыта, что так удачно и любовно названо «крохотками», этими немногословными, но ёмкими поучениями.

«Мать Онуфрия говорила, что на следующий день после монашеского пострига она проснулась не только без всякого живого ощущения присутствия Бога, но с таким холодом в душе, который говорил, что вся её вера – только обман, что никогда никакого Бога не было и нет. Мать Онуфрия, раньше такая горячая и твёрдая в вере, после пострига почувствовала себя атеисткой. И это состояние богооставленности продолжалось несколько лет. Бог отсутствовал, и весь мир без Него превратился в тёмную, глухую пещеру. Мать Онуфрия рассказала обо всём этом старцу. Тот объяснил ей, что такое испытание Господь посылает только особым сильным и любимым Своим чадам. Господь хочет, чтобы человек сделал сам шаг, в пустоту, чтобы его свобода не была скована ни чем, а ведь ясно, что благодать Божия – поддержка, и, следовательно, ограничение нашей свободы. Господь хочет, чтобы Его любили ни за что (подобно тому, как Он любит нас)».

«Брат спросил старца: какое мне делать доброе дело и жить с ним? Авва отвечал ему: не все ли дела равны: Авраам был страннолюбив – и Бог был с ним; Илия любил безмолвие – и Бог был с ним; Давид был кроток – и Бог был с ним. Итак, смотри: чего желает по Богу душа твоя, то делай и блюди сердце твоё».

«Брат спрашивает авву Пимена: я сделал великий грех и хочу каяться три года. Много, – говорит ему Пимен. Или хотя один год, – говорит брат. И то много, - сказал опять старец. Бывшие у старца спросили: не довольно ли 40 дней? И это много, – сказал старец. Если человек покается от всего сердца и более уже не будет грешить, то и в три дня примет его Бог».

«Помню, однажды мы имели разговор о смирении, и один из знатных граждан Газы, слыша наши слова, что чем более кто приближается к Богу, тем более видит себя грешным, удивился и говорил: как это может быть? Я сказал ему: «Кем ты считаешь себя в своём городе?». Он отвечал: «Считаю себя за великого и первого в городе». Говорю ему: «Если ты пойдёшь в Кесарию, за кого будешь считать себя там?». Он отвечал: «За последнего из тамошних вельмож». «Если же, - опять говорю ему, - ты отправишься в Антиохию, за кого ты там будешь себя считать?». «Там, – отвечал он, – буду считать себя за одного из простолюдинов». «Если же, - говорю, - пойдёшь в Константинополь и приблизишься к царю, там за кого станешь считать себя?». И он отвечал: «Почти за нищего». Тогда я сказал ему: «Вот так и святые чем ближе приближаются к Богу, тем более видят себя грешными».

Мы, кажется, поменяли тактику. Вместо того, чтобы поспешить заявить, что и у нас есть мудрые и простые наставления на самые разные моменты духовной борьбы, мы с удовольствием – и не поддельным – проиллюстрировали несколько православных «крохоток». Мудрость духовная – она вне партий, и только весьма ограниченный или предубеждённый человек не станет черпать из её кладезя. Но чтобы она была достоянием как православных, так и неправославных христиан, не нужно отрицать друг друга и с насмешкой называть молитвенные богослужения «капустниками» или «посиделками». Тем более, что Кураев пишет: «Христос умер не для меня. Он умер – и для меня. Значит, христианская сотериология может осмысляться только в категориях со-участия. Я со-участвую в том, что живёт не только во мне. Я со-участвую в даре, который послан не только по моему адресу. Если же собрать все адреса, по которым посылается дар Христов, то и смысл Христова деяния станет понятнее. Совокупность адресатов – это и есть Церковь». Памятуя, что он же признал, вольно или невольно, что благодать всё же есть в протестантизме, то чего ради, спрашивается, и копья-то ломать? Ведь вспомнил же он по случаю ёмкое слово апостола «никто не может назвать Иисуса Господом, только как Духом Святым» (1 Кор.12:3), – значит все, исповедующие верой Господа Иисуса, движимы Духом Божиим. К чему же эта антихристианская борьба против тех, кто и есть «совокупность адресатов», т.е. Церковь? Трудно диакону идти против рожна, – ведь и Савл думал, что ратует во славу Божию.

Пора заканчивать. Перечислять все несостыковки Кураева – дело неблагодарное. Да и не было у нас цели посвящать так много времени именно ему, просто этикет обязывал называть автора, говоря о конкретной книге. Полагаем, что он на ниве опричнины всё равно не уймётся; он еще издаст не одну книгу, жонглируя словесами. Настроение по преимуществу – грустное, потому что в его работах всё время прослеживается какая-то болезненная раздвоенность. Читаешь страницу – вроде бы всё рядышком, но если знаешь весь контекст, то постоянно вспоминаешь, что до этого он говорил противоположное. Когда читаешь его отдельные фразы, то хочется сказать: «Твоими бы устами да мёд пить». Вот, к примеру, уже упоминавшееся: «Свой образ благочестия нельзя навязывать другим»; «Я думаю, что эта благодать есть в протестантизме»; «Тут становится нужна разность православия и протестантизма».

Хотя бы на этих нескольких словах можно было построить благодатное здание – храм, венцом которого были бы весьма кстати слова апостола: «А теперь во Христе Иисусе вы, бывшие некогда далеко, стали близки Кровию Христовою» (Ефес.2:13). Ведь если в протестантизме есть призывающая благодать, то это ведь как беременность: она или есть, или её нет, а частично быть беременной женщине невозможно. Кураев же эту простую истину не знает, и весь свой труд посвящает тому, чтобы нелюбимых им протестантов представить читателю за эту «призывающую благодать» как можно нелепее, чтобы выглядели они весьма ущербно как в интеллектуальном, так и в духовном смысле. Он хотел бы и запретить их, опять же подобно ученикам, которых Иисус осудил за их неразумие, – но не подошли ещё времена. Судя по нарастающей тенденции в России, времена эти очень даже могут придти.

Но на всё воля Господня, а мы – к своей теме. В чрезмерном и неуёмном желании очернить или хотя бы принизить протестантов, Кураев доходит до нелепостей: «Вдохновенных людей Христу не нужно». Христос ему этого сказать никак не мог, потому что Он и Сам давал пример вдохновенного призыва, поучения и обличения, – достаточно читать Евангелия, чтобы убедиться в этом. Если Кураев хочет, чтобы «заходящего» в храм человека Слово Божие не касалось, тогда понятно, на это есть пономарь с его непонятным чтением непонятно чего. А зачем понимать?– это ведь будет навязчиво (по странной логике Кураева). Хотя логики-то и нет, потому что, опять же противореча себе, он приводит слова В.Зелинского: «первична в христианстве не тайна, а весть». Если бы не было вести ( возвещать, призывать), то христианство не распространилось бы в античное время так быстро; сидела бы себе кучка отщепенцев, наслаждаясь, что она – хранительница тайны. Но Евангелие – Весть Благая, и её никак не втиснешь в прокрустово ложе таинств. Весть принёс Христос, и грешно кураевым подменять её чем-то иным.



«СМЕЯТЬСЯ, ПРАВО, НЕ ГРЕШНО…»


Читатель, надо полагать, изрядно погрустнел: вон сколько серьёзных слов прочитано. Всё хорошо, когда в меру. Да и нам, откровенно говоря, надоела эта мораль. И подумалось: а не пригласить ли госпожу Глупость? Благодаря ей можно чуть-чуть взбодриться и поднять настроение. Так сделал некогда один человек – Эразм Роттердамский (1469-1536), философ, богослов и писатель, оставивший нам книгу «Похвала глупости». Современник Марина Лютера, переписывавшийся с ним в разгар Реформации, Эразм своим подлинно христианским духом подготовил то поле, которое засеивали сподвижники реформатора. Об Эразме мы знаем мало, но просвещённые люди его времени считали свой век «эразмовым», – так велико было влияние этого невидного внешне человека. Кто заинтересуется им, может прочесть прекрасную книгу Стефана Цвейга «Триумф и трагедия Эразма Роттердамского». Пересказывать же «Похвалу глупости» нет смысла; там главный герой – госпожа Глупость, уверявшая, что без неё в мире ничего не происходит. Глупость – она глупость и есть, но серьёзные мысли усваиваются – вот парадокс! – лучше всего через шутовство.


«Немало также увидишь в наш век таких богомолов, которые скорее стерпят тягчайшую хулу на Христа, нежели самую безобидную шутку насчёт папы..., в особенности когда дело затрагивает интересы кармана».

«Зато, без всякого сомнения, из нашего теста испечены того сорта люди, которые любят рассказы о ложных знамениях и чудесах…, и чем более расходятся с истиной эти небылицы, тем охотнее им верят, тем приятнее ласкают они слух. Не для одного препровождения времени рассказываются эти басни, бывает от них и выгода, особливо священникам».
«Нужно здесь помянуть тех, кто внушил себе глупое, но приятное убеждение, будто стоит человеку поглядеть на статую или икону Полифема-Христофора, – и смерть не грозит ему в тот день; или что, прочитав перед статуей св. Варвары некую молитву, он воротится цел и невредим с поля боя; или что, ставя в известные дни свечки св. Эразму (не путать с самим богословом – А.Б.), он вскорости сделается богачом… А что сказать о тех, которые, якобы искупив свои грехи пожертвованием на церковь, безмятежно радуются…».

«Судите сами: иной купец, воин или судья, уделив единый грошик из всего награбленного им, верит, что разом обелит скверну своей жизни; все ложные клятвы, грязные похоти, кутежи, драки, убийства, обманы, козни, измены он считает выкупленными и оплаченными, словно по договору, так что при желании впору бы начинать новый круг мерзостей. Можно ли быть глупее, да нет!– счастливее тех, кто, читая ежедневно семь стишков из священной «Псалтири», сулит себе за это вечное блаженство»?

«Вполне уместно будет сказать и о том, что каждая область заявляет притязания на своего особливого святого; каждый чествуется особыми обрядами, каждому из них приписываются особые способности: один исцеляет от зубной боли, другой искусно помогает роженицам, третий возвращает украденные вещи, этот спасает от кораблекрушения, тот охраняет стада, и так далее в том же роде. Перечислять всех подряд было бы слишком долго. Существуют также святые, оказывающие помощь во всех случаях жизни; такова в особенности богородица-дева, которую простой народ чтит даже более, чем её сына».
«Но разве просят люди у всех этих святых чего-нибудь, не имеющего отношения к глупости? Взгляните на благодарственные приношения, которыми стены иных храмов украшены вплоть до самой кровли,– увидите ли вы среди них хоть одно пожертвование за избавление от глупости, за то, что приноситель стал чуть-чуть умнее бревна? Один тонул, но выплыл; другой был ранен врагом, но выжил. Третий удрал столь же доблестно, сколь счастливо, с поля битвы, в то время как другие продолжали сражаться. Четвёртый был вздёрнут на виселицу, но при помощи некоего святого, покровителя воров, сорвался и ныне продолжает с успехом облегчать карманы богатеев, обременённые деньгами. Пятый бежал, проломав стену тюрьмы. Шестой, к негодованию своего врача, исцелился от лихорадки. Седьмой хлебнул яду, но не умер, а только прочистил желудок на горе своей супруге, которая впустую потрудилась и постаралась. У восьмого опрокинулась повозка, но конь вернулся домой невредимым. На девятого обрушилась кровля, но он остался цел. Десятый, застигнутый мужем на месте преступления, счастливо спасся. Но никто не благодарит за избавление от глупости. Так сладко ни о чём не думать, что от всего откажутся люди, только не от Мории…» (греч. «от глупости» – А.Б.).

«Вся жизнь христиан до краёв переполнена подобными безумствами, а священнослужители не только терпят их, но и поощряют, ибо знают отлично, как это увеличивает их доходы. Теперь представьте, что вдруг появляется среди нас несносный некий мудрец и начинает проповедовать: «Ты не погибнешь, если станешь жить праведно; грехи твои простятся тебе, если к пожертвованной лепте ты присовокупишь ненависть к злым делам, слёзы, бдения, молитвы, посты,– словом, всё переменишь в своей жизни. Святой тот станет тебе покровительствовать, если ты решишься ему подражать». Если бы, говорю я, такой мудрец взялся неотступно бубнить свои поучения, сами можете себе представить, в какую смуту вверг бы он души людские, прежде утопавшие в блаженстве!..»

«Как много людей возжигают свечи богородице даже среди бела дня, когда в том нет никакой нужды! Но сколь малое число стремится подражать ей чистотою жизни, кротостью и любовью ко всему небесному».

«Но глупее и гаже всех купеческая порода, ибо купцы ставят себе самую гнусную цель и достигают её гнуснейшими средствами: вечно лгут, божатся, воруют, жульничают, надувают и при всём том мнят себя первыми людьми в мире потому только, что пальцы их украшены золотыми перстнями. Вертятся вокруг них льстивые братцы-монахи, которые ими восхищаются, громко именуют их достопочтенными в надежде получить малую толику от неправедно нажитых богатств».

«По своему произволу они (теологи – А.Б.) толкуют и объясняют сокровеннейшие тайны: им известно, по какому плану был устроен мир, какими путями передаётся потомству язва первородного греха, каким способом, какой мерой и в какое время зачат был предвечный Христос в ложеснах девы, в каком смысле должно понимать пресуществление, совершающееся при евхаристии».

«Как ни благочестиво совершали апостолы евхаристию, но если бы расспросить их по порядку, с самого начала до конца, о пресуществлении, о том, каким образом тело Христово может одновременно находиться в различных местах, об особенностях названного тела на небесах, на кресте и в таинстве евхаристии, если далее спросить их о том, в какой именно момент совершается пресуществление, поскольку слова, его вызывающие, произносятся в течение некоторого промежутка времени, то, я полагаю, апостолы вряд ли ответили бы с такой точностью и остротой, с какой отвечают и предлагают свои определения скотиды (последователи Иоанна Скота, шотландского философа – А.Б.). Апостолы знали мать Иисуса, но кто из них, по примеру наших теологов, философски изъяснил, каким образом оказалась она свободной от Адамова греха?»

«Апостолы многих окрестили и, однако, ни разу не обмолвились ни единым словом о том, какова формальная, материальная, действующая и конечная причина крещения и в чём состоит его изгладимый или неизгладимый характер. Они молились, но молились в духе, следуя единственно лишь слову евангельскому: «Бог есть дух, и поклоняться Ему должно в духе и истине». Им, по-видимому, не было открыто, что образку, начертанному углём на дощечке, надлежит молиться с тем же благоговением, что самому Христу».

«Да и вообще, весьма несправедливо было бы требовать от апостолов объяснения таких вещей, относительно которых ни единого слова не слыхали от своего Учителя».
«А доктора наши (теологи – А.Б.) между тем донельзя собой довольны, сами себе рукоплещут и столь поглощены бывают своим усладительным вздором, что ни ночью, ни днём не остаётся им даже минуты досуга, дабы развернуть Евангелие или Павловы послания. Пустословя подобным образом в школах, мнят они, будто силлогизмами своими поддерживают готовую рухнуть вселенскую Церковь, подобно тому как у поэтов Атлант держит на плечах свод небесный… Разве не отрадно мнить себя цензорами всего круга земного, требуя отречения от всякого, кто хоть на волос разойдётся с их очевидными и подразумеваемыми заключениями, и вещая наподобие оракула: «Это утверждение соблазнительно. Это – непочтительно. Это – отдаёт ересью. Это – худо звучит». Таким образом, ни крещение, ни Евангелие, ни Павел с Петром, ни св. Иероним, ни Августин, ни даже сам Фома Аристотельствующий не в силах сделать человека христианином, буде не удостоится он одобрения со стороны тонко мудрствующих бакалавров».

«Они мнят себя чуть ли не богами, слыша, как их благоговейно именуют «наставник наш»; в этом прозвище им чудится нечто схожее с иудейской тетраграммой (Ягве). Они утверждают, что неприлично писать слова Наставник Наш строчными литерами. А ежели кто случайно скажет наоборот – «наш наставник», то тем самым нанесёт тягчайшее оскорбление их богословскому величию».

«К богословам по благополучию своему всего ближе так называемые благочестивые монахи-пустынножители, хотя это прозвище их далеко от всякого благочестия, и никто чаще «пустынножителей» не попадается вам навстречу во всех людных местах».

«Читая в церквах ослиными голосами не понятные им псалмы, они пребывают в убеждении, что доставляют великую усладу святым… Своей грязью, невежеством, грубостью и бесстыдством эти милые люди, по их собственному мнению, уподобляются в глазах наших апостолам. Приятно видеть, что всё у них делается по уставу, с пунктуальностью чуть ли не математической, и боже упаси нарушить этот порядок… Дав обет апостольской любви, они разражаются трагическими тирадами, завидев рясу чуть темнее обыкновенного или опоясанную не так, как следует».

«Большинство их столь высокого мнения о своих обрядах и ничтожных человеческих преданьицах, что самое небо едва считают достойной наградой за такие услуги; никто и не помышляет о том, что Христос, презрев всё это, спросит об исполнении единственной Его заповеди, а именно – закона любви. Тогда один выставит напоказ своё брюхо, раздувшееся от рыбы всевозможных сортов. Другой вывалит сто мер псалмов. Третий перечислит мириады постов и укажет на своё чрево, которое столько раз едва не лопалось после разговения. Иной притащит такую кучу обрядов, что её едва ли свезут и семь торговых кораблей… Этот покажет рясу, до того грязную и засаленную, что любой матрос погнушался бы ею. Тот напомнит, что более пятидесяти пяти лет он вёл жизнь губки, вечно прикованной к одному и тому же месту. Этот сошлётся на свой голос, осипший от беспрерывных песнопений. Этот впал в летаргию от одиночества, у другого закостенел язык от долговременного молчания. Но Христос, прервав их нескончаемое хвастовство, скажет: «Лишь один закон признаю Я своим и как раз о нём-то ничего до сих пор не слышу. А ведь во время оно Я совершенно открыто, без всяких притч или иносказаний, обещал отчее наследие в награду не за капюшоны, не за молитвы, не за воздержание от пищи, но единственно за дела милосердия. Не знаю Я тех, кто слишком хорошо знает свои подвиги: кто хочет оказаться святее Меня… пусть прикажет построить новое небо тем людям, чьи глупые преданьица поставили выше Моих заповедей». Как вы думаете, какие рожи скорчат монахи, услышав, что им предпочитают матросов и извозчиков? Но ведь до поры до времени они по моей (Глупости – А.Б.) милости могут тешить себя добрыми надеждами. Хоть они и отстранены от участия в делах общественных, однако никто не смеет пренебрегать ими, особливо же – нищенствующими монахами, которые знают все чужие тайны благодаря исповеди. Тайны эти они блюдут свято, и разве что в пьяном виде развлекут иной раз собутыльников особенно забавными историями; впрочем, и тогда они не называют собственных имён и только по обстоятельствам дела дают возможность догадаться, о ком идёт речь».

«Кто помнит, что епископский посох изображает бдительную заботу о пастве, а епископский крест – победу над всеми страстями человеческими? И вот я (Глупость – А.Б.) спрашиваю: тот, кто поразмыслит над подразумеваемым значением всех этих предметов, не будет ли вынужден вести жизнь, исполненную забот и печалей? Но почти все избрали благую часть и пасут только самих себя, возлагая заботу об овцах либо на самого Христа, либо на странствующих монахов и на своих викариев. И не вспомнит никто, что само слово «епископ» означает труд, заботу и прилежание; лишь об уловлении денег воистину пекутся они и здесь, как подобает епископам, смотрят в оба».

«Да и подобает ли богатое достояние тем, кто пришёл на смену нищим апостолам? Повторяю, если б отцы кардиналы взвесили всё это, они не добивались бы высокого своего сана и покидали бы его с великой охотой, либо вели жизнь, полную тяжких трудов и забот,– такую же, как некогда апостолы».

«А верховные первосвященники, которые заступают место самого Христа? Если бы они попробовали подражать Его жизни, а именно бедности, труду, учительству, крестной смерти, презрению к жизни, если бы задумались над значением своих титулов – «папы», иначе говоря, отца и «святейшества»,– чья участь в целом свете стала бы печальней? Кто стал бы добиваться этого места любой ценой или, однажды добившись, решился бы отставить его посредством меча, яда и всяческого насилия? Сколь многих выгод лишился бы папский престол, если б на него хоть раз вступила Мудрость? Мудрость, сказала я? Пусть не Мудрость даже, а хотя бы крупица той соли, о которой говорил Христос… Но ещё более бесчеловечнее, ещё ужаснее, ещё нестерпимее было бы пожелание, чтобы верховные князья церкви, эти сильные светочи мира, снова взялись за суму и посох».

«Ныне же, напротив, все труды возлагаются на Петра и Павла,– у них ведь довольно досуга,– а блеск и наслаждения папы берут себе. При моём содействии никому в целом мире людском не живётся так привольно и беззаботно, как им. Они мнят, будто в совершенстве исполняют закон Христов, если, надев на себя мистический и почти театральный убор, присвоив титулы «блажнейшего» и «святейшего», раздавая благословения и проклятия, разыгрывают роль верховных епископов. Смешно, старомодно и совсем не ко времени в наши дни творить чудеса. Поучать народ – трудно; толковать Священное Писание – схоластично; молиться – бесполезно; лить слёзы – некрасиво и женоподобно; жить в бедности – грязно; оказаться побеждённым – постыдно и недостойно того, кто и королей едва допускает лобызать свои блаженные стопы; наконец, умирать – неприятно, а быть распятым – позорно. Остаётся одно лишь оружие да те сладкие словеса, о которых упоминает апостол Павел (Рим. 16:18 – «служа своему чреву, ласкательством и красноречием обольщают сердца простодушных»), и, наконец, …отлучения, анафемы, картинки, изображающие муки грешников, и грозные молнии, при помощи которых папы единым своим мановением низвергают души смертных в самую глубину Тартара… Как будто могут быть у церкви враги злее, нежели нечестивые первосвященники, которые своим молчанием о Христе позволяют забывать о Нём, которые связывают Его своими гнусными законами, искажают Его учение своими за уши притянутыми толкованиями и убивают Его своей гнусной жизнью».

«Эти милые люди (епископы) полагают, будто честно правят свою должность, если бормочут какие-то свои молитвы, которых не слышит и не понимает ни один Бог, ибо они и сами-то не слышать и не понимают того, что слетает с их уст. И ещё одно уподобляет священников мирянам: все они неусыпно следят за сбором своей жатвы и превосходно знают относящиеся сюда законы. Что касается обязанностей, то они благоразумно перелагают это бремя на чужие плечи или передают из рук в руки, словно мячик. Подобно тому, как светские государи посылают для управления областями наместников, а наместники в свою очередь поручают это дело своим помощникам, так и духовенство, по смирению своему, предоставляют труды благочестия простому народу. Но и простой люд спешит свалить эти труды на так называемых «церковнослужителей», как будто сам он ничего общего не имеет с церковью и обряд крещения над ним не совершался».

«Впрочем, я не намерена разбирать здесь во всех подробностях жизнь папы и остальных духовных лиц: ведь я не сатиру сочиняю, а произношу похвальное слово. И да не подумает кто, будто я порицаю хороших государей, превознося дурных. Я лишь стремлюсь доказать в немногих словах, что ни один смертный не может жить с приятностью, не будучи посвящён в мои таинства и не пользуясь моим благоволением».

"...А НАПОСЛЕДОК Я СКАЖУ…»


Ну что с неё возьмёшь, с госпожи Глупости? Несёт всякий вздор. Однако у нас была возможность как-то отвлечься, - так сказать, проветрить голову. Может быть даже кто-то вспомнил и Н.Гоголя: «…горьким смехом моим посмеюся…». Кстати, ведь это он устами Тараса Бульбы говорил: «…и князья были русские, свои князья, а не католические недоверки…». Ну да, это у них там всё неладно...Ещё про них, «недоверок», писал Ф.Достоевский в «Братьях Карамазовых». Большой был мастер; как это у него убийственно верно признался в своей приверженности сатане Великий инквизитор, обращаясь ко Христу: «Я ли скрою от тебя тайну нашу? мы давно уже не с тобой, а с ним…». Только вот зачем Фёдор Михайлович отправил нас в Севилью? Ах, ну да, художественный приём…

На совещании в Сочи 12 августа 2009 года президент России заявил: «В России на каждого человека, включая младенцев, сегодня приходится около 18 (восемнадцать) литров чистого алкоголя. Это более чем в два раза превышает уровень, который Всемирная Организация Здравоохранения определила как уровень, опасный для жизни и здоровья человека». Главный санитарный врач Геннадий Онищенко: в России около двух с половиной миллионов только официально зарегистрированных алкоголиков. А сколько неофициально и незарегистрированных? До нас, похоже, никак не доходит, что мы гибнем как нация. А ведь мы не сказали о наркомании (официально и неофициально), о табакокурении, высасывающем красоту и здоровье у всё большего количества женщин. Будем ли серьёзно воспринимать сетования о повальной и неприкрытой матерщине, этой смрадной гнилости? Можно было бы продолжать, но остановимся хотя бы на этом.

Спросите любую нормальную женщину, желающую иметь хорошую семью: хорошо ли было бы, если бы у неё не было в семье подобных пороков? Вряд ли ответ был бы отрицательным. Ну так вот: все эти проблемы давно решены в среде тех самых нехороших протестантов, от которых так плохо кураевым. О нет, эти протестанты совсем не ангелы; мы ни у одного не видели за спиной розовых крыльев. Они простые смертные, и многого чего человеческого им не чуждо. Но вышеназванные пороки просто не значатся в их среде, и этот опыт апробирован во многих десятилетиях, заложенный отцами, дедами и прадедами. Так не разумнее ли обратиться к этому опыту, чем кликушествовать по поводу их неправославия?

Непонятно, почему ни одному социологическому Центру не пришла мысль провести исследование в среде православных и неправославных верующих на предмет принадлежности к вышеназванным порокам? Конечно, это должна быть независимая экспертиза. Мы совсем не собираемся утверждать, что все православные – пьяницы, наркоманы и матершинники. Но почти каждый носитель этих пороков – крещён в православном храме и естественно считает себя православным. Не навет ли это, и не привлечь ли нас к суду за клевету? Пойдёмте на улицу и вместе будем делать опрос.

Кажется, это фраза Гёте: «Суха теория, мой друг, но древо жизни зеленеет…». Шельмовать т.н.протестантов, к кому только не причисляя их (вот и страшилка есть – «тоталитарные секты», хотя РПЦ может похвалиться полным набором у себя признаков тоталитарности), - для ленивого россиянина это весьма удобно. Но есть теория, и есть практика.
Самое интересное в нашем прагматичном окончании данной книги: ведь здесь не нужно никаких финансовых вложений от государства, - только была бы возможность НА РАВНЫХ УСЛОВИЯХ с православием исполнять свою христианскую обязанность перед Богом, помогая спасать погибающих.
.

Комментарии (2)
Обратно в раздел сравнительное богословие