Ренан Э. Евангелия и второе поколение христианства

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 17. Траян - Добрые и великие императоры

Усыновление Траяна обеспечило человеческой цивилизации после жестоких испытаний - целый век благополучия. Империя была спасена. Дышащие ненавистью, предсказания писателей Апокалипсиса получили полное опровержение. Мир хотел еще жить; империя, несмотря на гибель Юлиев и Флавиев, нашла в своей военной организации силы, которых не подозревали поверхностные провинциалы. Траян, которого выбор Нервы поставил во главе империи, был великим человеком, истинным римлянином, господином самого себя; хладнокровный в распоряжениях, державший себя достойно и важно. Конечно, он имел менее политического гения, чем Цезарь, Август, Тиберий; но он был выше их по справедливости и доброте; в военных талантах он не уступал Цезарю; он не делал себе специальности из философии, как Марк Аврелий, но равнялся ему по практической мудрости и доброжелательству. Его твердая вера в либерализм никогда не обманывала его. Он показал великий пример, что партия до героизма оптимистическая, утверждающая, что нужно считать людей хорошими, если не доказано, что они дурны, может примириться с твердостью властелина. Поразительная вещь! Мир идеологов и людей оппозиции, которых смерть Домициана привела к власти, сумел управлять. Он искренне примирился с необходимостью, и получилась прекрасная вещь: монархия, созданная обращенными республиканцами. Старый Виргиний Руф, великий гражданин, всю жизнь мечтавший о республике и который сделал все, что было в его силах, дабы провозгласить ее по смерти Нерона, как она была провозглашена после смерти Калигулы; Виргиний, знаменитый своими многочисленными отказами от империи, вполне присоединился и служил центром этого избранного общества. Радикальная партия отказалась от своей химеры и признала, что если до сих пор принципат и свобода были непримиримы, то теперь, благодаря счастливым временам, это чудо совершилось.
Гальба один момент предвидел подобную комбинацию элементов, по внешности противоречивых, Нерва и Траян ее осуществили. При них империя стала республикой, или вернее, император стал первым и единственным республиканцем империи. Великие люди, которых восхваляли во всем мире, окружили императора. Это были: Тразей, Гельвидий, Сенецион, Катон и Брут греческие герои, изгнавшие тиранов из своей страны. Это и объясняет тот факт, что, начиная с 98 г., нет более протестов против принципата. Философы, составлявшие в некотором отношении душу радикальной оппозиции и ведшие себя враждебно во время Флавиев, вдруг смолкли; они были удовлетворены. Между новым режимом и философией был заключен тесный союз. Нужно сказать, что никогда не было, чтобы во главе правительства стояла подобная группа людей. Это были Плиний, Тацит, Виргиний Руф, Юлий Маврикий, Гратилла и Фанния. Благородные мужчины и целомудренные женщины, которых всех преследовал Домициан и каждый из которых имел родственника или друга, погибшего во время его отвратительного царствования.
Время чудовищ прошло. Великая раса Юлиев и семейств, с ней связанных, развернула перед миром страшную картину безумия, величия и разврата. Отныне острота римской крови как бы истощилась. Рим истратил всю свою злобу. Это принадлежность аристократии, которая вела свою жизнь несдержанно, делаться к старости порядочной, правоверной, нравственной. Римская знать, самая ужасная из когда-нибудь существовавших, приобретает изящество крайней добродетели, деликатности и скромности.
Эта перемена произошла, главным образом, благодаря Греции. Греческий педагог добился того, что его приняла римская знать, для чего ему пришлось переносить ее презрение, ее грубость, ее отвращение ко всему разумному. Во времена Юлия Цезаря, Секстий-отец перенес из Афин в Рим гордую нравственную дисциплину стоицизма, испытание совести, аскетизм, воздержание и любовь к бедности. После него Секстий-сын, Сотион Александрийский, Аттала, циник Димитрий, Метроний, Кларан, Фабиан, Сенека представляют образцы деятельной и практической философии, употребляя все средства, проповедь, влияние на совесть и сознание, для пропаганды добродетели. Благородная борьба философов с Нероном и Домицианом, их изгнание и мучения сделали их дорогими для лучшего римского общества. Их влияние все росло вплоть до Марка Аврелия, при котором они царствовали. Сила партии всегда пропорциональна числу ее мучеников. Философия имела своих мучеников, она страдала, как и все благородное, от недавно пережитых ужасных режимов; она выиграла, благодаря моральной реакции, вызванной излишествами зла. Тогда родилась идея, дорогая для риторов; что тиран прирожденный враг философии, а философия прирожденный враг тирана. Все учителя Антонина были переполнены этой идеей; добрый Марк Аврелий провел свою юность, проповедуя против тиранов; отвращение к Нерону и к тем императорам, которых Плиний старший называл "факелы, сжигающие человечество", наполняло литературу того времени. Траян всегда относился к философам с большим уважением и деликатным вниманием. Между греческим воспитанием и римской гордостью был заключен тесный союз. "Жить, как подобает римлянину, как подобает человеку, было мечтой всякого уважавшего себя; человека Марка Аврелия не было еще на свете; но нравственно он уже родился; идейное господство, из которого он вышел, уже вполне установилось. Конечно, древняя философия по временам бывала более великой в своей оригинальности, но она никогда так глубоко не проникала в жизнь и в общество. Различие школ почти стерлось; общие системы были оставлены. Поверхностный эклектизм, подобный тому, какой любят люди общества, стремящиеся поступать хорошо, был в моде. Философия становилась красноречивой, литературной, проповеднической, заботясь более об улучшении морали, чем об удовлетворении любопытства. Масса людей делала ее правилом и даже законом своей внешней жизни. Музоний Руф и Артемидор были настоящими исповедниками своей веры, героями стоической добродетели. Евфрат Тирский представлял идеал философа, светского человека. Его личность была полна очарования, манеры он имел наиболее изысканные. Дион Златоуст создал конферондии, похожие на проповеди, и приобрел огромный успех, никогда не сходя с наиболее высокого тона. Добрый Плутарх писал для будущего "Мораль в действии", полную здравого смысла, честности, и представлял греческую античность мягкой и отеческой, мало похожей на действительную (блиставшую красотой, свободой и гением), но лучше приспособленной к действительным потребностям воспитания. Эпиктет проповедовал то, что вечно, занимал место рядом с Иисусом, не на золотой горе Галилеи, освещенной солнцем царства Божия, но в мире идеала безупречной добродетели. Без воскресения, без химерического Фавора, без царствия Божия, он проповедовал жертву, отречение и самопожертвование. Он был восхитительной снежной вершиной, которую человечество созерцает с некоторым ужасом на своем горизонте; у Иисуса была более приятная роль - бога среди людей; улыбка, веселость, прощение ему были дозволены.
Литература, с своей стороны, ставшая внезапно серьезной и достойной, свидетельствовала об огромном улучшении нравов высшего общества. Уже Квинтилиан в самые тяжелые дни правления Домициана набросал кодекс ораторской честности, который оказался в таком полном согласии с нашими лучшими умами XVII и ХVIII веков, с Роланом и господами Порт-Рояля; а между тем честность литературы никогда не бывает сама по себе: только серьезные века могут иметь серьезную литературу. Тацит писал историю с тем высоким чувством аристократа, которое, не предохраняя его от ошибок в мелочах, внушало ему тот добродетельный гнев, который сделал из него вечный призрак для тиранов. Светоний серьезными научными трудами подготавливался к своей роли точного и беспристрастного биографа. Плиний, человек высокообразованный, либеральный, гуманный, добродетельный и деликатный, основывает школы и общественные библиотеки; можно сказать, настоящий француз наиболее приятного общества ХVIII в. Ювенал, искренний в своем красноречии и нравственный в описании порока, имеет прекрасные гуманные чувства, и сохраняет, несмотря на запятнанную жизнь, чувство римской гордости. Это был как бы поздний расцвет прекрасной интеллектуальной культуры, созданной сотрудничеством греческого гения с гением итальянским. Эта культура уже в глубине была поражена смертью; но раньше, чем умереть, она дала пучок цветов и листьев.
Мир, наконец, будет управляться разумом. Философия будет пользоваться в течении ста лет правом, которым, предполагается, она обладает, делать народы счастливыми. Масса прекрасных законов, составляющих лучшую часть римского права, принадлежат этому времени. Начинается общественная помощь; в особенности, дети явились предметом забот государства. Истинно нравственным чувством было проникнуто правительство; никогда, вплоть до восемнадцатого века, не было сделано так много для улучшения судьбы человечества. Император - это бог, путешествующий по земле и знаменующий свой проезд благодеяниями. Это не значит, что подобный режим не отличался сильно от того, который мы считаем обязательным для либерального правительства. Напрасно бы искали каких-нибудь следов парламентских или представительных учреждений; положение мира не соответствовало ничему подобному. Мнение политиков того времени считало, что власть принадлежит, по некоторого рода естественной доверенности, людям честным, разумным и умеренным. Это назначение делается судьбой, fatum; раз это случилось, император управляет империей также, как баран ведет свое стадо, а бык свое. Рядом с этим язык вполне республиканский. Самым искренним образом эти прекрасные властители верили, что они представляют государство, основанное на естественном равенстве всех граждан, царство, имеющее основой уважение к свободе. Свобода, правосудие, уважение к оппозиции были их основными правилами. Но эти слова, заимствованные из греческих республик, которыми были пропитаны образованные люди, не имели большого смысла для настоящего общества того времени. Гражданское равенство не существовало. Различие между богатым и бедным было записано в законе; римский аристократ или италиец сохранял свои привилегии; сенат, восстановленный при Нерве в своих правах и достоинствах, оставался таким же замкнутым, как и всегда; cursus honorum был исключительной привилегией знати. Знатные римские фамилии приобрели опять исключительное господство в политике; вне их нельзя было достигнуть ничего.
Победа этих семейств, несомненно, была правильной победой, так как при гнусных правлениях Нерона и Домициана они служили убежищем, куда укрылись добродетель, самоуважение, инстинкт разумного повелевания, хорошее литературное и философское воспитание. Но эти семьи, как всегда, составляли замкнутый мир. Дело партий консервативно-либеральной и аристократической, приобретение власти Нервой и Траяном, положило конец двум вещам - беспорядкам казармы и значению людей Востока, лакеев и фаворитов императоров. Отпущенники и люда Египта и Сирии не могли уже заставлять трепетать все, что было лучшего в Риме. Эти презренные, сделавшиеся господами, благодаря своей угодливости, во время правлений Калигулы, Клода и Нерона, которые были даже советниками и наперсниками распутства Тита в начале его царствования, впали в ничтожество. Раздражение, которое чувствовали римляне при виде почестей, оказываемых Ироду Агриппе и Тиберию Александрийскому, уже не имело повода проявляться после падения Флавиев. Сенат поднялся, но влияние провинции уменьшилось. Попытки разбить лед официального мира окончились почти полной неудачей.
Эллинизм не пострадал; так как он сумел, благодаря своей гибкости или своему высокому достоинству, заставить признать себя лучшим римским обществом. Но иудаизм и христианство пострадали. Мы видели, как в первом веке, при Нероне и при Флавиях, евреи и христиане два раза приближались к дому императора и приобретали серьезное влияние. От Нервы до Коммода они не допускались и на тысячу миль. Да к тому же евреи не имели знати: светские евреи, как иродиане и Тиверий Александрийский, умерли; с этих пор все израильтяне представляются фанатиками, отделенными от общества пропастью презрения. Собрание беззаконий, глупостей и нелепостей - вот чем представлялся моисеизм в глазах наиболее просвещенных людей того времени. Евреи представлялись одновременно суеверными и неверующими, атеистами и склонными к самым грубым верованиям. Их культ представлялся миром перевернутым вверх дном, вызовом разуму, преднамеренным противоречием всем обычаям других наций. Искаженная смешным образом, их история служит предметом бесконечных шуток. В ней находят некоторый род культа Бахуса. "Антиох", говорили, "тщетно пытался улучшить эту ненавистную расу"... Наиболее убийственным обвинением являлось обвинение в том, что они ненавидят все, что не их, так как оно основывалось на особых мотивах и имело целью ввести в заблуждение общественное мнение. Еще более опасной была распространенная идея о том, что первым требованием от еврейского прозелита были презрение к богам и обязательство забыть своих родителей, детей и братьев. Их добродетель, говорили римляне, ничто иное, как эгоизм; их нравственность только показная; между ними все дозволено. Траян, Адриан, Антонин, Марк Аврелий держат себя в отношении иудаизма и христианства далеко и высокомерно. Они их не знают и не хотят их изучать. Тацит, пишущий для большого света, говорит о евреях, как об чужеземной диковинке, вполне неизвестной тем, для кого он пишет, и его ошибки нас удивляют. Исключительная вера этих благородных умов в римское воспитание делало их невнимательными ко всем доктринам, которые представлялись им чуждыми и абсурдными. История должна говорить с уважением о честных и смелых политических людях, вытащивших мир из той грязи, в которую бросили его последний Юлий и последний Флавий; но они имели недостатки, как совершенно естественные последствия их достоинств. Это были аристократы, люди традиций, предрассудков, некоторый род английских тори, почерпывающих свою силу в самых своих предрассудках. Они были вполне римлянами, убежденными в том, что кто не богат и не хорошего происхождения, тот не может быть честным человеком. Они не чувствовали той склонности к чужеземным доктринам, от которых Флавии, более буржуазные, не могли уберечься. Их окружало общество, достигшее власти вместе с ними. Тацит и Плиний питают то же презрение к этим варварским доктринам. В течение всего второго столетия, как бы ров отделял христианство от всего официального мира. Четыре великие и добрые императора относились к нему вполне враждебною И только при чудовище Коммоде мы опять находим, как при Клавдии, при Нероне и при Флавиях "христиан в доме цезаря". Недостатки этих добродетельных императоров - недостатки самих римлян, излишняя вера в латинскую традицию, печальное упорство не признавать достоинств вне Рима. Много гордости и жестокости к низшим, бедным, иностранцам, ко всем людям, которых Август презрительно называл греками, которым дозволялась лесть, запрещенная итальянцам. Эти презренные впоследствии взяли свое, показав, что они имеют свою знать и что они способны к добродетели.
Вопрос о свободе был поставлен так, как не был поставлен ни в одной из античных республик. Античный город, представлявший из себя ничто иное, как разросшуюся семью, не мог иметь другой религии, кроме религии самого города, которой почти всегда был культ мистических основателей, идея самого города. Не признавая ее, исключали себя из числа горожан. Подобная религия вполне логична в своей нетерпимости; но Александр был неблагоразумен, а Антиох Епифан еще более в своих преследованиях в пользу одного специального культа, так как их государства, создавшиеся при помощи побед, состояли из разных городов, потерявших политическую самостоятельность. Цезарь понял это своим проницательным умом. Впоследствии узкая идея римского города брала верх в слабой степени и на короткие промежутки времени в течение первого столетия, и с большей последовательностью в течение второго века. Уже при Тиберии, некто Валерий Максим, производитель плохих книг и недобропорядочный человек, с видом удивительной уверенности проповедует религию. Мы видели также Домициана, оказывающим сильное покровительство латинскому культу и пытающимся создать нечто вроде союза "трона с жертвенником". Все это было результатом чувства, аналогичного тому, которое удерживает в католицизме массу маловерующих людей, убежденных, что этот культ религия Франции. Марциал и Стаций, писатели скандальной хроники своего времени, сожалевшие в глубине души о прекрасных днях Нерона, стали серьезными, религиозными, аплодировали цензуре нравов, проповедовали уважение к власти. Социальные и политические кризисы обыкновенно производят подобного рода реакции. Общество в опасности уцепляется за то, за что может. Угрожаемый мир сплачивается; уверенный, что всякая мысль ведет ко вреду, он становится нерешительным, как бы сдерживая дыхание; так как он боится, что всякое движение может разрушить хрупкое здание, служащее ему убежищем.
Траян и его преемники не возобновляли печальных излишеств мрачного лицемерия, характеризовавшего правление Домициана. Но эти властители и их окружающие в деле религии показали себя весьма консервативными. Спасение видели только в старом римском духе. Такой философ, как Марк Аврелий, не был избавлен от предрассудков. Он был суровым исполнителем предписаний официальной религии. Братство салийцев не имело более исполнительного члена. Он старался походить на Нуму, от которого считал свое происхождение, и со строгостью поддерживал законы, запрещавшие чужеземные религии. Преданность - накануне смерти! День, в который наиболее всего придерживаются этих воспоминаний, тот, в который они затмеваются. Сколько вреда принесло дому Бурбонов то, что они слишком много думали о святом Людовике и связывали себя с Кловисом и Карлом Великим!
К этому сильному предпочтению национального культа у великих императоров второго столетия присоединялся страх перед гетериями, caetus illiciti, или обществами, способными сделаться политическими партиями в городах. Простое общество пожарных казалось подозрительным. Слишком много народу на семейном празднике вызывало беспокойство властей. Траян хотел, чтобы приглашения делались в ограниченном количестве и именные. Даже общество ad sustinendam tenuiorum inopiam не были дозволены в городах, кроме тех, которые для этого имели специальные грамоты. В этом отношении Траян действовал согласно всем великим императорам, начиная с Цезаря. Невероятно, чтобы подобные меры были приняты такими великими людьми, если бы они отчасти не оправдывались необходимостью. Но административный дух второго века дошел до преувеличения. Вместо того, чтобы заниматься общественной благотворительностью, как начало само государство, не лучше ли было предоставить это свободным обществам! Подобные общества были готовы образоваться повсюду; государство по отношению к ним было полно несправедливости и жесткости. Оно хотело покоя во что бы то ни стало; но когда власть стремится создать покой, при помощи уничтожения частной деятельности, то он более вреден для общества, нежели те самые беспорядки, которые желают предупредить, жертвуя свободой.
В этом и нужно видеть причину того, по-видимому, странного факта, что христианство на деле оказывалось в худшем положении при разумном правлении великих императоров второго века, нежели под бешеными ударами, которые наносили ему негодяи первого века. Ужасы Нерона и Домициана продолжались несколько недель, несколько месяцев; они были скоропреходящими актами зверства и притеснения, плод причудливой и недоверчивой политики. В интервале, протекшем со времени появления христианства вплоть до Траяна, ни разу не был издан закон против христиан, делающий из них преступников. Законодательство против недозволенных школ уже отчасти существовало; но его не применяли с такой строгостью, как впоследствии. Режим весьма законный, но и весьма правительственный (как говорят нынче) Траянов и Антонинов оказался более угнетающим для христианства, нежели бешенство и злость тиранов. Эти великие консерваторы всего римского заметили, и не без причины, серьезную опасность для империи в твердой вере в царство Божие, представлявшее противоположность существовавшему обществу. Теократический элемент, служивший основой иудаизму и христианству, их пугал. Они смутно, но верно замечали то, что впоследствии ясно увидели Деций, Аврелий и Диоклетианы, все реставраторы империи, разрушавшейся в третьем веке, т. е. необходимость выбрать империю или церковь, а именно - полная свобода церкви, это конец империи. Они боролись по чувству долга, они применяли тяжелый закон, служивший условием существования общества того времени. Таким образом, тогда были гораздо более далеки от какого-нибудь соглашения с христианством, чем при Нероне или при Флавиях. Политика почувствовала опасность и была настороже. Стоицизм сделался суровым; мир не принадлежал уже мягким душам, полным женской сентиментальности, как Виргилий. Ученикам Иисуса пришлось в то время иметь дело с людьми твердыми, непоколебимыми доктринерами, уверенными в своей правоте, способными быть систематически суровыми, так как они были уверены, что они действуют в интересах государства, и говорить самим себе с незыблемым спокойствием: "что не полезно рою, то не полезно пчеле";
Конечно, по нашим понятиям, Траян и Марк Аврелий поступили бы лучше, будучи вполне либеральными и допустив полную свободу обществ, признав за корпорациями право собственности, а при расколе - право разделять собственность корпорации между отдельными ее членами, пропорционально числу приверженцев каждой партии. Этого последнего было бы достаточно, чтобы предупредить опасность. Уже в третьем веке именно империя поддерживала единство церкви, признавая настоящим епископом какого-нибудь города того, кто сносился с епископом Рима и был признан им. Что произошло бы в четвертом веке во время горячей борьбы с арианством? Бесчисленные и непоправимые расколы. Только императоры, а потом варварские короли были в состоянии положить этому конец, разрешить вопрос: кто правоверный и кто настоящий канонический епископ. Корпорации без связи с государством не представляют опасности для государства, если государство остается действительно нейтральным, не делается судьей правоверия и в случае споров по поводу имущества, предоставленных на его решение, наблюдает правила разделения социального капитала пропорционально числу членов. Таким образом, все организации, опасные для спокойствия мира, были бы легко распущены, взаимные раздоры превратили бы их в пыль. Только авторитет государства может остановить расколы в подобных организациях; нейтралитет государства делает эти расколы непоправимыми. Либеральная система - наиболее верное средство для распущения слишком могущественных обществ. Вот чему научили нас многочисленные опыты. Но Траян и Марк Аврелий не могли этого знать. Их ошибка в этом случае, как и во многих других, в которых мы находим их законодательство несовершенным, были теми ошибками, которые могли быть исправлены только веками.
Постоянное преследование - вот какая будущность открывалась перед христианством. Думали, что был издан следующий специальный эдикт: Non licet esse christianos, который служил основой всем преследованиям христиан. Это возможно; но нет надобности в этом предположении. Христиане самим своим существованием являлись нарушителями всех законов об ассоциациях. Они были виновны в кощунстве, и оскорблении величества, в ночных сборищах. Они не могли воздавать почестей императору, как следует верным подданным. А, между тем, оскорбление величества наказывалось самыми жестокими мучениями; ни одно лицо, обвиненное в этом преступлении, не избегало пыток. Кроме того была мрачная категория flagitia nomini cohoerentta, преступлений, для которых не требовалось доказательств; одно название христианин заставляло предполагать его a priori и влекло за собой квалификацию hostis publicus. Против подобных преступлений преследование велось по приказанию. Таким, в частности, было обвинение в поджигательстве, постоянно возобновляемое воспоминанием 64 года, а также благодаря упорству, с каким Апокалипсисы возвращались к идее окончательного всеобщего пожара. К этому присоединялось постоянное подозрение в секретных гнусностях, в ночных сборищах, в преступном увлечении женщин, молодых девушек и детей. А оттуда всего один шаг, чтобы считать христиан способными на все преступления и приписывать им все злодеяния. И толпа еще более чем магистратура, делала этот шаг вперед ежедневно.
Если к этому прибавить ужасный произвол, предоставленный судьям, особенно в выборе наказаний, то станет ясно, что и без исключительных законов, без специального законодательства могла получиться та отчаянная картина, которую нам представляет история римской империи в своих наилучших эпохах. Закон может быть прилагаем с большей или меньшей строгостью, но он остается законом. Это положение продолжалось, как медленная лихорадка, в течение всего второго столетия, по временам то ожесточаясь, то утихая, вплоть до третьего века. Оно закончилось ужасным припадком в первые годы четвертого века и окончательно прекращено Миланским эдиктом в 313 году. Каждое возрождение римского духа усиливало преследование; императоры, которые в разное время в третьем веке пытались поднять империю, были гонителями. Императоры терпимые, как Александр Север и Филипп, не имели римской крови в своих жилах и жертвовали латинскими традициями в пользу восточного космополитизма.
"Почитай божественность во всем и повсюду, согласно обычаям отечества и принуждай других ее уважать. Ненавидь и наказывай всех приверженцев чуждых обрядов, не только из уважения к своим богам, но в особенности потому, что они вводят новые божества, распространяют любовь к чуждым обычаям, что ведет к заговорам, к коалициям, к ассоциациям, которые ни в каком случае не могут быть согласованы с монархией. Не позволяй также никому заявлять об атеизме и заниматься магией. Гадание необходимо, назначь официально гаруспициев и авгуров, к которым и будут обращаться за советами; но не должно быть свободных магов, так как подобные люди, смешивая правду с ложью, могут побудить граждан к бунту. To же надо сказать и о многих, называющих себя философами; остерегайся их; нет зла, которого они не могли бы сделать, как частным людям, так и народам".
Вот в каких выражениях государственный человек поколения, следовавшего за Антонинами, резюмировал религиозную политику. Как и во времена более близкие к нам, государство думало, что поступает весьма искусно, захватив в свои руки и урегулировав суеверия. Муниципии пользовались тем же правом. Религия стала полицейским делом. Система полного обезличения, при которой всякое движение сдерживается, всякая индивидуальность считается опасной, всякая личность изолирована, без какой бы то ни было религиозной связи с другими людьми, превращенная в чисто официальное существо, помещенная в доведенную до ничтожных размеров семью, и государство, слишком обширное, чтобы быть отечеством, чтобы иметь общий дух, чтобы заставлять биться сердца, - вот идеал, о котором мечтали. Все, что могло казаться способным поразить людей, вызвать волнение, было преступно и наказывалось смертью или изгнанием. Таким образом, римская империя убила античную жизнь, убила душу, убила науку, создала школу тяжелых и ограниченных умов, узких политиков, которые под видом стремления прекратить суеверие, в действительности, привели к торжеству теократии.
Сильное понижение интеллектуальности явилось следствием этих усилий возвратиться к той вере, которой никто не имел. Некоторого рода банальность окружила верования и уничтожила в них все серьезное. Бесчисленное количество свободомыслящих первого века до Иисуса и первого века после него постепенно уменьшалось и, наконец, исчезло. Свободный тон великой латинской литературы теряется и заменяется тяжелой легковерностью. Наука гаснет день ото дня. Можно сказать, что после Сенеки не было не одного ученого вполне рационалиста. Плиний старший интересен, но не имеет никакой критики. Тацит, Плиний младший, Светоний избегали высказываться о бессмыслии самых смешных фантазий. Плиний младший верил в ребяческие рассказы о привидениях. Эпиктет хотел, чтобы придерживались установленного культа. Даже такой фривольный писатель, как Апулей, считал своей обязанностью принимать тон сурового консерватора, когда дело касалось богов. Единственный человек около половины того века, по-видимому, не верил в сверхъестественное, это был Лукиан. Научный дух, служащий отрицанием всего сверхъестественного, был принадлежностью весьма немногих; суеверие охватило всех, волновало разум. В то же время религия искажала философию, философия искала видимого примирения со сверхъестественным. Глупая и пустая теософия, спутанная с шарлатанством, была в моде. Апулей скоро стал называть философов "жрецами всех богов". Александр Абонотик создал культ с фиглярскими причудами. Религиозное шарлатанство, возвышенное ложной лакировкой философии, стало модным. Аполлоний Тианский первый показал этому пример, несмотря на то, что весьма трудно сказать, что такое был в действительности этот странный субъект. Уже позднее пытались сделать из него религиозного ясновидящего, нечто вроде полубога философии. Так быстро произошло понижение человеческого ума, что презренный чудодей, который в эпоху Траяна имел успех только среди зевак малой Азии, через сто лет, благодаря бесстыдным писателям, ухватившимся за него для того, чтобы заинтересовать публику, ставшей вполне легкомысленной, сделался лицом высшего порядка, воплощением божественности, которого осмеливались сравнить с Иисусом.
Народному образованию императоры оказывали большее содействие, чем цезари и даже Флавий, но вопрос был только о литературе; великая дисциплина ума, продукт науки, мало получала пользы от этих школ. В особенности покровительствовали философии Антонин и Марк Аврелий. Но философия, высшая цель жизни, сущность всего остального, не может быть преподаваема в государстве. Во всяком случае, образование мало коснулось народа. Это было нечто абстрактное, возвышенное, проходившее над головой, а так как с другой стороны храм не давал морального поучения, которым впоследствии наделяла церковь, то низшие классы коснели в невежестве. Но нельзя упрекать великих императоров в том, что они не имели успеха в предпринятом ими деле спасения античной цивилизации. У них не хватило времени. Однажды вечером после того, как он перенес атаку декламаторов, обещавших ему бесконечную славу, если он обратит мир к философии, Марк Аврелий записал в своей записной книжке следующее размышление, предназначенное только для него самого: "Причина всего это поток, уносящий все. Как наивны политики, воображающие, что возможно регулировать ход дел философскими правилами. Это еще дети, у которых сопли из носа текут... Не надейся, что республика Платона возможна; старайся внести небольшие улучшения и, если тебе удастся, то не считай этого малым. Кто, действительно, может изменить внутреннее настроение людей? А без изменения сердец и понятий, что может сделать все остальное? Ты сделаешь только рабов и лицемеров... Дело философии простое и скромное, далекое от чепухи этих чванливых". О, честный человек!
В результате, несмотря на все свои недостатки, общество второго столетия шло вперед. Был упадок интеллектуальности, но нравы улучшились, что, по-видимому, происходит в наше время в высших классах французского общества. Стремление к благотворительности, помощи бедным, отвращение к зрелищам развивались повсюду. Пока господствовал этот прекрасный дух над судьбами империи, т. е. до смерти Марка Аврелия, христианство, по-видимому, было задержано в своем движении. И, наоборот, оно неотразимо двинулось вперед, когда в третьем веке были забыты прекрасные правила Антонинов. Мы уже говорили, что, Нерва, Траян, Адриан, Антонин и Марк Аврелий продолжали жизнь империи на сто лет; точно также можно сказать, что они задержали торжество христианства на сто лет. Прогресс христианства в первом и третьем веках шел гигантскими шагами, сравнительно с тем, как он двигался во втором веке. Во втором веке, христианство имело сильного соперника в практической философии, работавшей рационально над улучшением человеческого общества. Начиная с Коммода, индивидуальный эгоизм, то, что называют эгоизмом государства, не давал выхода идеальным стремлениям, кроме церкви. Церковь стала тогда убежищем для всякой жизни сердца и души; вскоре после того и гражданская и политическая жизнь сконцентрировались вокруг нее.