Ренан Э. Евангелия и второе поколение христианства

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 8. Христианство и империя под властью Флавия

Иудейская война не только не уменьшила значение евреев в Риме, но в некоторых отношениях увеличила его. Рим был самым еврейским городом в мире, он наследовал все значение Иерусалима. Иудейская война пригнала в Италию тысячи рабов евреев. Между 65 и 72 годами, захваченные во время войны пленники продавались массами. Притоны разврата были полны евреями и еврейками самых знатных фамилий, что дало повод образованию легенд о романических встречах.
Помимо тяжелой поголовной подати, наложенной Веспасианом на евреев, причинившей не одну обиду христианам, правление Веспасиана не было отмечено никаким мучением для обеих частей семьи Израиля. Мы уже видели, как новая династия не только не прониклась презрением к евреям, а наоборот, благодаря иудейской войне, тесно связанной с ее возвышением, она приняла на себя много обязательств по отношению к значительному числу евреев. Заметим, что Веспасиан и Тит раньше, чем достигли власти, провели четыре года в Сирии и завязали там обширные связи. Тиверий Александр - человек, которому Флавии более всего были обязаны. Он продолжал занимать высокий пост в государстве; его статуя находилась среди статуй, украшавших форум. Nec meiere fas est! с гневом говорили старые римляне, раздраженные втиранием в их среду людей Востока. Ирод Агриппа II, продолжавший царствовать и чеканить монету в Тивериаде и Панее, жил в Риме на широкую ногу, окруженный единоверцами, удивляя римлян пышностью и чванством, с какими он праздновал еврейские праздники. В своих сношениях он выказывал некоторого рода широту, так как имел секретарем зелота радикала Юста Тивериадского, который нисколько не стеснялся есть хлеб человека, не раз обвиненного им в измене. Агриппа был украшен принадлежностями преторства и получил от императора прибавку к своим владениям со стороны Германа.
Его сестры Друзила и Вереника также жили в Риме. Вереника, несмотря на свой зрелый возраст, настолько сильно господствовала в сердце Тита, что рассчитывала выйти за него замуж, и, как говорят, Тит ей обещал; его удерживали только политические соображения. Вереника помещалась во дворце и, несмотря на свое благочестие была в открытой связи с разрушителем своей отчизны. Ревность Тита была очень сильна и, по-видимому, послужила не менее политики причиной смерти Цецины. Фаворитка-еврейка еще вполне пользовалась своими правами коронованной особы. Некоторые дела были подсудны ее юрисдикции, и Квинтилиан рассказывает, как перед ней он защищал дело, в котором она была одновременно судьей и одной из тяжущихся сторон. Ее роскошь удивляла римлян; она устанавливала моды; кольцо с ее пальца продавалось за бешеные деньги; но серьезные люди ее презирали и громко называли кровосмешением ее отношение к брату Агриппе. В Италии, может быть, в Неаполе, жили и другие Иродиане, между прочим Агриппа, сын Друзилы и Феликса, погибший во время извержения Везувия. Все сирийские и армянские династии, принявшие иудейство, находились с новой императорской семьей в постоянных дружеских сношениях.
Около этого аристократического мира увивался изворотливый и осторожный Иосиф. С самого своего поступления на службу к Веспасиану и Титу, он принял имя Флавий и, по обыденной манере мелких душ, выполнял две противоположные роли: рабски-почтительную по отношению к палачам его родины и хвастливую, когда дело касалось национальных воспоминаний. Его домашняя жизнь, до тех пор мало оседлая, наконец установилась. После своей измены, он сделал ошибку, приняв от Веспасиана молодую пленницу из Кесарии, покинувшую его при первой возможности. В Александрии он взял себе другую жену, имел от нее трех детей, из которых двое умерли молодыми, около 74 года дал ей развод по несходству характеров, как он говорил. Потом женился на еврейке с Крита, в которой, наконец, нашел все совершенства и имел от нее двух детей. Его иудаизм был всегда широкого свойства и делался все шире и шире; ему, вероятно, выгодно было заставить верить, что даже в эпоху наиболее сильного галилейского фанатизма он был либерален и сопротивлялся насильственному обрезанию, провозглашая право каждого поклоняться Богу, согласно выбранному им культу. Эта идея о праве каждого выбирать самому себе культ, неслыханная в Риме, завоевала себе почву и сильно содействовала пропаганде культов, основанных на рациональных идеях о божестве.
Иосиф получил греческое образование, конечно, поверхностное, но он умел, как ловкий человек, извлекать из него пользу; он читал греческих историков; это чтение вызывало в нем соревнование, и он нашел возможным подобным же образом написать историю последних несчастий своего отечества. Имея мало артистического чутья, он не понял всей смелости своего предприятия и бросился вперед, как человек, ни в чем не сомневающийся, что часто случается с евреями, начинающими писать на чужом для них языке. Он еще не имел привычки писать по-гречески и написал сначала свой труд на сиро-халдейском языке, а потом выпустил его в греческом издании, сохранившемся до нашего времени. Несмотря на свои заявления, Иосиф не человек правды. Он обладает еврейским недостатком, недостатком, противоречащим здоровой манере писать историю, крайним себялюбием. Тысячи забот охватывают его: прежде всего необходимость понравиться своим новым господам, Титу, Ироду, Агриппе; далее желание выставить себя и показать своим соотечественникам, косо на него смотревших, что он действовал, побуждаемый только чистым патриотизмом. Потом, во многих отношениях хорошее чувство побуждает его представить характер своей нации в возможно менее компрометирующем виде в глазах римлян. Восстание, утверждает он, было делом исступленного меньшинства; иудаизм - доктрина чистая, высоко философская и безобидная в политике; умеренные евреи не только не действовали сообща с сектантами, а, наоборот, были их первыми жертвами. Как могут они быть непримиримыми врагами римлян, они, которые просят помощи и защиты у римлян от революционеров? Эти систематические взгляды на каждой странице нарушают мнимое беспристрастие историка.
Труд был представлен (по крайней мере Иосиф хочет на в этом убедить) на цензуру Тита и Агриппы и, по-видимому был ими одобрен. Тит будто пошел далее: собственноручно подписал экземпляр, долженствовавший служить образцом для указания, как, по мнению Тита, следует рассказывать историю осады Иерусалима. Во всем этом заметно преувеличение. Ясно только, что около Тита существовала еврейская партия, льстившая ему и старавшаяся убедить его, что он не только не был жестоким разрушителем иудейства, а, наоборот, хотел спасти храм, что иудейство погубило само себя и во всяком случае во всем этом виден божественный приговор, а Тит только был его орудием. Титу, очевидно, нравилось слушать развитие подобных взглядов. Он охотно забывал свои жестокости и приговор, по всей вероятности произнесенный им над храмом, когда сами побежденные старались внушить ему невозможные оправдания. В глубине души у Тита было много человечности, и он выказывал чрезвычайную умеренность; ему, конечно, нравилось, когда подобное мнение распространялось в еврейских кругах; но в то же самое время ему нравилось, когда в римских кругах рассказывали дело совсем в другом виде и изображали его на стенах Иерусалима надменным победителем, дышавшим огнем и смертью.
Чувство симпатии к евреям, по-видимому, существовавшее у Тита, должно было распространяться также и на христиан. Иудаизм, как его понимал Иосиф, многими своими сторонами приближался к христианству, в особенности христианизму св. Павла. Большинство христиан, подобно Иосифу, осуждали восстание, проклинали зелотов; они открыто выражали покорность римлянам. Подобно Иосифу, они отводили второстепенное место ритуальной части Закона, а происхождение от Авраама понимали в идейном смысле. Сам Иосиф относился благоприятно к христианам и, по-видимому, симпатично отзывался о них. Вереника и брат ее Агриппа относились к св. Павлу с чувством доброжелательного любопытства. Таким образом, близкий к Титу кружок был скорее благосклонен, чем враждебен к последователям Иисуса. Тем и объясняется неоспоримый факт, что в самой семье Флавиев были христиане. Напомним, что семья Флавиев не принадлежала к высшей римской аристократии; она принадлежала к так называемой провинциальной буржуазии; она не разделяла предубеждений римской аристократии против евреев и жителей Востока вообще, предубеждений, которые, как мы скоро увидим, взяли верх при Нерве и повели почти к непрерывным преследованиям христиан в течение ста лет. Эта же династия вполне признавала пользование публичным шарлатанством. Веспасиан нисколько не стеснялся делать чудеса в Александрии, и когда вспоминал о том, как фокусники играли большую роль в его судьбе, он, несомненно, смеялся свойственным ему смехом скептика.
Обращения в новую религию, перенесшие веру в Иисуса в среду, близкую трону, вероятно, произошли при Домициане. Римская церковь медленно восстанавливалась. Стремление христиан, господствовавшее, вероятно, около 68 года, бежал из города, на который постоянно обрушивалось пламя гнева Божия, ослабело. Поколение, подкошенное резней 64 года, заменилось новыми лицами, постоянно приезжавшими в Рим из других частей империи. пережившие резню при Нероне свободно вздохнули; они почувствовали себя как бы во временном раю и сравнивали свое положение с положением евреев, перешедших Красное море. Гонения 64 года представлялись им, как море крови, в котором все должны были задохнуться. Но Бог перемешал роли: как фараона, он заставил их палачей упиться кровью, кровью гражданских войн 68-70 годов, которая текла бурными потоками.
Точный список древних presbyteri или episcopi римской церкви неизвестен. Петр, если бы он был в Риме (чему мы верим), занимал исключительное положение и, конечно, выражаясь точно, не имел преемников. Только сто лет спустя епископат правильно установился, и тогда позаботились составить список епископов, последовательных преемников Петра. Точные воспоминания имели только о Ксисте, умершем около 125 г. Промежуток между Ксистом и Петром был заполнен римскими presbyteri, оставившими по себе какое-нибудь имя. После Петра поставили некоего Лина, о котором ничего определенного неизвестно, потом Анеклета, имя которого впоследствии исказили и сделали из него двух лиц, Клета и Анаклета.
Все более и более проявлялось, что римская церковь делается наследницей иерусалимской церкви, и до известной степени заменяет ее. В ней был тот же дух, то же традиционный и иерархический авторитет. Иудео-христианство господствовало в Риме, как в Иерусалиме. Александрия еще не была великим христианским центром. Даже Эфес и Антиохия не могли бороться против господства, которое столица империи силой вещей все боле и более присваивала себе.
Веспасиан достигал глубокой старости, уважаемый серьезной частью населения империи, залечивая среди глубокого мира, при помощи деятельного и способного сына, раны, нанесенные Нероном и гражданской войной. Высшая аристократия, хотя не сочувствовала семье способных, но незнатных выскочек, с довольно вульгарными правами, поддерживала его и помогала ему. Наконец, избавились от ненавистной школы Нерона, школы администраторов и военных. Честная партия, впоследствии, вслед за жестоким правлением Домициана, окончательно достигшая власти при Нерве, наконец, вздохнула свободно и почти торжествовала. Только сумасшедшие и распутники Рима, любившие Нерона, смеялись над скупостью старого полководца, не думая о том, что эта экономия была весьма понятна и, можно сказать, почти похвальна. Государственная казна императора не была точно отделена от его собственного состояния; а государственная казна при Нероне была расхищена. Семья, не имеющая своего собственного богатства, как Флавий, достигши власти при подобных обстоятельствах, попадала в очень затруднительное положение. Гальба, принадлежавший к высшей аристократии, но более строгих нравов, уронил себя в глазах окружающих, так как однажды, в театре, предложил игроку на флейте, имевшему большой успех, пять динариев, вынутых из своего собственного кошелька. Толпа приветствовала его песней:

Онисим прибывает из деревни, -

припев которой зрители хором повторяли. Не было возможности понравиться этим дерзким людям иначе, как пышностью и заносчивыми манерами. Легче простили бы Веспасиану преступление, чем его немного вульгарный здравый смысл и некоторую неловкость, присущую обыкновенно бедным простым офицерам, попавшим в большой свет, благодаря своим заслугам. Человеческая порода так мало поощряет доброту и ее проявление у правителей, что можно удивляться, как еще находятся совестливые люди для выполнения обязанностей королей и императоров.
Более тягостной чем оппозиция театральных ротозеев и обожателей памяти Нерона, была оппозиция философов или, правильнее сказать, республиканцев. Эта партия, властвовавшая в течение тридцати шести часов после смерти Калигулы, приобрела после смерти Нерона и в течение последней гражданской войны непредвиденное значение. Люди, пользовавшиеся таким высоким уважением, как Гельвидий Приск и его жена Фанния (дочь Трасея) отказывались от исполнения самых простых обычаев императорского этикета и принимали по отношению к Веспасиану поведение надоедливое и нахальное. Нужно отдать справедливость Веспасиану, что он с сожалением прибегал к строгостям по поводу грубых провокаций, проявлявшихся только благодаря доброте и простоте этого прекрасного властителя. Философы были вполне уверены, что своими литературными намеками они защищают достоинство человека; они не замечали, что в действительности защищали привилегии аристократии и подготавливали зверское правление Домициана. Они хотели невозможного, муниципальной республики, управляющей миром, гражданского духа в огромной империи, состоящей из разнообразных и не находящихся на одном уровне племен. Их безумие почти равнялось безумию тех, которые в наше время мечтали превратить Париж в свободную коммуну среди Франции, Парижем же превращенную в монархию. Серьезные умы, как Тацит, оба Плиния, Квинтилиан, хорошо видели пустоту этой политической школы. Будучи полны уважения к Гельвидию, Приску, Рустикусу и Синециону, они все-таки покинули республиканскую химеру. Стремясь улучшить принципат, они достигли прекрасных результатов почти для целого столетия.
Увы! Принципат имел капитальный недостаток, он плачевно колебался между диктатурой по избранию и наследственной монархией. Всякая монархия стремится сделаться наследственной, не только по причине, называемой демократами семейным эгоизмом, но и потому, что монархия может принести народу свойственную ей пользу, только будучи наследственной. С другой стороны, наследственность невозможна без германского принципа верности. Все римские императоры стремились к наследственности, но наследственность никогда не шла далее второго поколения и приносила только печальные плоды, и мир свободно вздохнул лишь тогда, когда, благодаря особым обстоятельствам, она заменилась усыновлением (наиболее подходящая система для цезаризма), но это было не более, как случайность; Марк Аврелий не имел сына, и все погибло.
Веспасиан главным образом, был озабочен этим вопросом. Тридцатидевятилетний старший сын его Тит не имел сыновей. Второй, Домициан, 27 лет, также не имел их. Честолюбие Домициана должно было удовлетвориться в виду подобных надежд. Тит открыто объявил его своим наследником, выражая свое желание, чтобы Домициан женился на его дочери Юлии Сабине. Но природа, во многих отношениях так благоприятствовавшая этой семье, в данном случае сыграла нечто ужасное. Домициан был негодяй, перед которым Калигула и Нерон могли показаться веселыми шутниками. Он не скрывал своего желания свергнуть отца и брата. Веспасиан и Муциен с трудом могли ему помешать испортить все.
Как всегда бывает с хорошими натурами, Веспасиан становился лучше по мере того, как старел. Даже его шутки, которые по недостатку образования были грубы, становились меткими и тонкими. Ему пришли сказать о показавшейся на небе комете. "Это касается парфянского короля, него длинные волосы", ответил Веспасиан. Когда его состояние ухудшилось, он с улыбкой сказал: "Мне кажется, я становлюсь богом". Он занимался делами до конца, и чувствуя упадок сил, сказал: "Император должен умереть стоя". И действительно, он умер на руках тех, кто поддержал его; великий пример твердого и мужественного поведения в смутное время, представлявшееся почти безнадежным! Только евреи сохранили о нем память, как о чудовище, заставлявшем стонать весь мир под тяжестью своей тирании. Несомненно, существовала какая-нибудь раввинская легенда по поводу его смерти; он умер в своей постели, говорили они, но не избег мучений, им заслуженных.
Тит наследовал ему без всяких затруднений. Добродетель Тита не была глубокой, как добродетель Антонина и Марка Аврелия. Он старался быть добродетельным, но иногда натура брала верх. Все-таки он заложил начало прекрасного царствования, и, редкая вещь, Тит стал лучше, достигнув власти. Он имел большую власть над самим собой и начал с наиболее трудной уступки общественному мнению. Вереника нисколько не отказывалась от своей надежды выйти за него замуж. Во всяком случае, она поступала так, как будто бы была уже его женой. Ее знания еврейки, иностранки, "царицы" плохо звучали для уха истинных римлян, напоминая Восток, и представляли непреодолимое препятствие ее дальнейшей карьере. Об этом только и говорили в Риме, и по этому поводу была произведена не одна дерзкая выходка. Однажды, при полном театре, циник по имени Диоген, проникший в Рим, несмотря на декрет о высылке философов, встал и перед всем народом разразился против влюбленной пары целым потоком оскорблений; его бичевали. Другой циник, Герас, надеялся отделаться тем же наказанием за подобную выходку, но ему отрубили голову. Тит не без труда, но все-таки уступил общественному мнению. Разрыв был тем более жесток, что Вереника этому сопротивлялась. Пришлось ее отослать. Отношения императора с Иосифом и, по всей вероятности, с Иродом Агриппой остались теми же, что и до разрыва. Сама Вереника тоже возвратилась в Рим; но Тит уже не имел более с ней сношений.
Честные люди чувствовали себя оживающими. При помощи представлений и некоторого шарлатанства удовлетворили народ и удерживали его в покое. Латинская литература, после смерти Августа находившаяся в затмении, начала возрождаться. Веспасиан серьезно поощрял науку, литературу и искусство. Он впервые назначил профессоров, оплачиваемых государством, и был, таким образом, создателем учительского персонала; во главе этого знаменитого братства блистало имя Квинтилиана. Приторная поэзия искусственных эпопей и трагедий влачила печальное существование. Талантливая богема, как Марциал и Стаций, выдаваясь мелкими стихотворениями, возвышалась над литературой низкой и без значения. Но Ювенал в чисто латинском жанре сатиры достиг силой и оригинальностью неоспоримого господства. В его стихах дышит высокий римский ум, если хотите, немного узкий, исключительный, но полный традиций патриотизма, враждебный иностранному разврату. Мужественная Сульпиция осмелиться впоследствии защищать философов против Домициана. Особенно выдвинулись великие прозаики, отбросившие все излишества декламации, сохранившие все неоскорбительное для слуха, внесшие чувство высшей морали и подготовившие то благородное поколение, которое сумело найти Нерву и стать вокруг него, которое создало правление философов Траяна, Адриана, Антонина и Марка Аврелия. Плиний младший, так сильно сходный с развитыми умами нашего XVIII века; Квинтилиан, знаменитый педагог, наметивший законы народного образования, учитель наших учителей в искусстве воспитания; Тацит, несравненный историк, и другие, равные ему, подобно автору "Диалога ораторов", чьи имена нам неизвестны или сочинения утрачены, росли в работе или уже приносили плоды. Степенность, полная возвышенности, уважение к законам морали и гуманности заменили высокую распущенность Петрония и философию до крайности Сенеки. Их язык не так чист, как во времена Цезаря и Августа, но в нем были широта и смелость, вынудившая оценить его и подражать ему в современные столетия, создавшие умеренный тон прозы с более декламаторской нотой, чем греческая.
Во время этого разумного и умеренного правления христиане жили в мире. Церковь не вспоминала Тита как преследователя. Одно событие, произошедшее в его правление, произвело особенно сильное впечатление: это извержение Везувия. В 79 году произошло событие, может быть, самое поразительное во всей вулканической истории земли. Весь мир был взволнован. С тех пор, как человечество себя помнило, оно не было свидетелем ничего подобного. Древний кратер, потухший с незапамятных времен, возобновил свое действие с беспримерной силой. Мы видели, как с 68 года христианская фантазия была поглощена идеей вулканических феноменов, следы чего мы видим в Апокалипсисе. Событие 79 года также прославленное иудео-христианскими ясновидящими, вызвало возрождение апокалипсического духа. Особенно иудействующие секты смотрели на погибель итальянских городов, как на наказание за разрушение Иерусалима. Бич Божий, постоянно тяготевший над человечеством, до известной степени оправдывал подобные фантазии. Необычайный ужас был произведен этими событиями. Половина всех страниц, оставшихся после Диона Кассия, заняты подобными предсказаниями. В 80 году в Риме разразился пожар, которого не испытывали после пожара 64 года. Он продолжался три дня и три ночи; сгорел весь округ Капитолия и Пантеона. Страшный мор внес опустошение в человеческий мир того времени; его считали наиболее ужасной эпидемией из всех, когда-нибудь появлявшихся. Землетрясения свирепствовали повсюду, и господствовал голод.
Выдержит ли Тит до конца свое обещание быть добрым? Вот чем интересовались. Многие указывали на трудность сохранить роль "услады человеческого рода", утверждали, что новый цезарь последует примеру Тиверия, Калигулы, Нерона и, начав хорошо, окончит очень скверно. Действительно, надо было иметь пресыщенную душу разочарованного во всем философа, как Антонин и Марк Аврелий, чтобы не поддаться искушениям неограниченной власти. Характер Тита был редкого свойства, его попытка править при помощи доброты, его благородные иллюзии насчет человечества его времени имели в себе нечто либеральное и трогательное; его нравственность не была устойчива, она была добровольная. Он сдерживал свое тщеславие, старался придать своей жизни чисто объективные цели. Но философский и добродетельный темперамент имеет большую цену, чем преднамеренная добродетель. Темперамент не меняется, а намерение изменяется. Следовательно, имеем право предполагать, что доброта Тита только последствие остановки развития; и можем поставить вопрос, не изменился ли бы он через несколько лет, подобно Домициану.
Но это только ретроспективные предположения. Смерть избавила Тита от испытания, которое продолжаясь слишком долго, могло оказаться фатальным для него. Его здоровье видимо разрушалось. Он постоянно плакал, как будто достигнув, несмотря на все препятствия, первого места в мире, он убедился в суетности всего. Однажды, по окончании церемонии открытия Колизея, он разразился плачем на глазах народа. Во время своего последнего путешествия, направляясь в Риету, он был охвачен тоской. Заметили, как он, отдернув занавеску носилок, взглянув на небо и поклялся, что не заслужил смерти. Может быть, это происходило вследствие упадка сил и нервности, вызванных выполнением взятой на себя роли; распущенная жизнь, которую он вел прежде, чем стал императором, дает повод думать так. Может быть, это были порывы протеста благородной души против судьбы, совершенно понятные в подобные времена. По натуре он был любящим и сентиментальным человеком. Ужасная злоба брата убивала его. Тит ясно видел, что если он не примет мир, Домициан предупредит его. Мечтать о том, чтобы, получив империю, заставить себя обожать, видеть осуществление своей мечты и убедиться в ее тщетности, понять, что в политике доброта - ошибка и видеть перед собой зло, восставшее под видом чудовища, говорящего: "Убей меня, или я тебя убью!" - какое тяжелое испытание для доброго сердца! Тит не обладал ни жестокостью Тиверия, ни безропотностью Марка Аврелия. Прибавим к этому, что его гигиенический режим был из самых худших. Во всякое время и в особенности в своем доме в Риете, где вода была очень холодная, Тит ежедневно принимал ванны, способные убить самого крепкого человека. Все это, конечно, устраняет необходимость прибегать к предположению об отравлении для выяснения его преждевременной смерти. Домициан не братоубийца в настоящем значении слова; но он им был проявлением своей ненависти, зависти и ничем не прикрытыми стремлениями. Его поведение с самой смерти отца было поведением непрерывного заговорщика. Тит еще не совсем расстался с жизнью, когда Домициан уже приказал всем бросить его и, вскочив на лошадь, торопливо поскакал в лагерь преторианцев.
Весь мир был в трауре, но Израиль торжествовал. Эта смерть, не объясненная истощением и философской меланхолией, не была ли явным правосудием небес над разрушителем храма, над самым преступным человеком в мире. Раввинская легенда, приняв, как всегда, ребяческий оборот, имела в себе некоторую долю правды. "Злодей Тит", уверяли агадисты, умер в страшных мучениях, так как к нему в мозг попала муха. Постоянно доверявшие общественным слухам, евреи и христиане того времени верили в братоубийство. По их мнению, жестокий Домициан, убийца Климента, гонитель святых, был убийцей брата; этот факт, как и отцеубийство Нерона, послужил, как мы увидим далее, основой для новых символических откровений.