Бонхёффер Д. Сопротивление и покорность

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПИСЬМА ДРУГУ

20.5.44

...Ведь опасность всякой сильной ... любви состоит в том, что в ней, я бы сказал, утрачивается многоголосие жизни. Я вот что имею в виду: Бог и Его вечность требует любви от всего сердца, но не так, чтобы от этого страдала или слабла земная любовь, а в некотором смысле подобно cantus firmus, по отношению к которому все остальные голоса жизни звучат в контрапункте; одна из этих контрапунктических тем (сохраняющих свою полную самостоятельность, но тем не менее связанных с cantus firmus) и есть земная любовь; ведь даже в Библию включена Песнь Песней, и нельзя представить себе более жаркой, более чувственной, более страстной любви, чем та, о которой там говорится (ср. 7, 6); в самом деле хорошо, что эта книга есть в Библии, в пику всем тем, кто специфику христианства видит в обуздании страстей (где, скажи, вообще можно встретить это обуздание в Ветхом Завете?). Где ясно, отчетливо звучит cantus firmus, там и может развиваться контрапункт с такой силой, какая только возможна. Они «нераздельны и все-таки неслиянны»,— выражаясь слогом халкидонцев,—как в Христе его божественная и его человеческая природы.
Может быть, полифония в музыке потому так близка и важна нам, что она является музыкальным подобием этого христологического факта, а отсюда и нашей vita Christiana? Только вчера, после свидания с вами я напал на эту мысль. Понимаешь, что я имею в виду? Я бы попросил тебя, пусть cantus firmus звучит со всей явственностью, только тогда возникает полнокровное, цельное звучание, а контрапункт не остается внакладе, он не может разладиться, раствориться, он, несмотря ни на что, остается самим собой, цельным, самоценным. Если человек оказывается в гуще этой полифонии, только тогда жизнь становится цельной; и вместе с тем он знает, что пока звучит cantus firmus, ничего гибельного произойти не может. Вероятно, многое в эти дни, когда вы вместе, а возможно, и в предстоящие дни разлуки будет легче перенести. Прошу тебя ... не бойся разлуки и не относись с ненавистью к ней и к сопряженным с ней опасностям, если уж она должна наступить, но положись на cantus firmus.

Не знаю, правильно ли я сказал все это сейчас, такое говорят ведь довольно редко...

21.5.44

Только что написал дату на письме, чтобы в мыслях пережить с вами вместе часы подготовки ко крещению и само крещение. В этот момент завыла сирена. И теперь я сижу в лазарете и надеюсь, что вы хотя бы сегодня обойдетесь без воздушного налета. Ну и времена! Ну и крестины! Ну и воспоминания для грядущих лет! Главное лишь в том, чтобы все эти впечатления были как бы отведены в нужные каналы души; тогда они проясняют человека, делают его упрямее, и это хорошо. В день таких крестин нельзя давать воли расслабляющим настроениям. Если Бог посреди опасностей воздушного налета дает прозвучать в крещении евангельскому призыву к Его Царству, то становится удивительно ясно, что это за Царство и чего оно требует. Царство, которое сильнее опасностей и войн, Царство властной силы, Царство, которое для одних означает вечный ужас и Суд, для других—вечную радость и справедливость, не Царство сердца, но Царство над землей и всем миром, не бренное, но вечное, Царство, само пробивающее себе дорогу и призывающее людей, готовящих ему путь, Царство, за которое стоит положить жизнь.

Только что опять начали стрелять, но кажется, сегодня будет не так тяжко. С каким удовольствием я бы послушал через несколько часов твою проповедь... Сегодня утром, в 8 часов, я услышал—как замечательное начало дня—хоральную прелюдию на тему: «Все, что Бог творит, есть благо»; я слушал ее, думая о вас... Давно не слышал органа, его звучание было для меня прибежищем, где можно укрыться...

Тебе ведь придется произнести сегодня застольную речь и ты будешь думать обо мне. Очень хотелось бы узнать, что ты будешь говорить.

Такие слова редко говорятся друг другу, а потому время от времени испытываешь потребность в них. Понимаешь ли ты это? Может быть, это чувство обостряется здесь, когда отрезан от людей; раньше все понималось само собой. Но еще и сейчас это так—несмотря ни на что! ...

Образ многоголосия не оставляет меня. Когда я сегодня несколько болезненно ощутил невозможность быть с вами, я стал думать, что и боль и радость также относятся к полифонии всей жизни и могут сосуществовать независимо друг от Друга...

Отбой тревоги. Я рад за вас. На моем письменном столе стоят два великолепных букета сирени, которые мне принес один трогательный человек. Я вытащил фотоснимки, которые ты мне принес, и разглядываю младенца крещаемого... Он мне очень нравится, и если бы он мог получить кое-что из моих хороших телесных качеств, то я предложил бы ему, пожалуй, только мою нерасположенность к зубным и головным болям, мои мышцы на ногах и мою чувствительность к вкусовым ощущениям (хотя это, возможно, палка о двух концах). Остальное пусть он позаимствует у кого-нибудь другого... Впрочем, вместе с моим именем он получил то лучшее, чем я обладаю. Я всегда был доволен своим именем, а мальчиком даже гордился им. Но можете мне поверить, что я буду для него хорошим крестным и постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы ему помочь. Лучшего крестного ему не найти!.. Если ты, размышляя о войне, видишь только смерть, то ты, очевидно, недооцениваешь многообразия путей господних. Смертный час сужден человеку и найдет его везде, где бы он ни был. А мы должны быть готовы к этому. Но «Он знает тысячи способов избавить от смерти, Он питает и дает пищу в голодные времена». Не будем забывать об этом.

Снова тревога...

Письмо Нибуру* я еще напишу для тебя на всякий случай. А кроме того, надо договориться заранее о месте встречи: думаю, что позднее мы всегда сможем поддерживать связь через Н. и дядю Джорджа.

МЫСЛИ ПО ПОВОДУ КРЕЩЕНИЯ Д.В.Р.

Май 1944

С тебя начинается новое поколение в нашей семье. Ты, как старший, будешь идти впереди нового поколения; ты будешь владеть несравненным даром—возможностью солидную часть своей жизни прожить с третьим и четвертым поколениями, которые предшествуют тебе. Твой прадедушка сможет тебе еще рассказать о личных встречах с людьми, рожденными в XVIII веке, а ты когда-нибудь, уже далеко за 2000 годом будешь для своих потомков живым мостом устного предания более чем за 250 лет — но все это sub conditione

* На тот случай, если бы Э Бетге попал в плен

Jacobea, т.е. «если угодно будет Богу и живы будем». Так что твое рождение предоставляет нам особый повод задуматься о течении времени и сделать попытку заглянуть в будущее.

Те три имени, которые ты носишь, напоминают о трех домах, с которыми неразрывно связана твоя жизнь в настоящем, и так должно оставаться и впредь. Дом твоего дедушки по отцовское линии был домом сельского пастора. Простота и здоровье, сосредоточенная и разностороння» духовная жизнь, радость по поводу незамысловатых жизненных благ, естественная и непринужденная общность жизни с народом и его трудом, способность самому справляться с практической стороной жизни и скромность, основанная на внутренней удовлетворенности,— таковы непреходящие земные ценности, которые украшали дом сельского пастора и которые ты встретишь в твоем отце. В любых ситуациях они послужат тебе прочным фундаментом для совместной жизни с людьми, для подлинного труда и для внутреннего счастья.

В родительском доме твоей мамы жили бюргерские традиции городской культуры, сформировавшие в ее носителях гордое сознание призванно к высокой ответственности за все, к напряженно My духовному труду и лидерству, а также вошедшее в плоть и кровь чувство долга — быть хранителем великого исторического и духовного наследия. Эти традиции привьют тебе еще до того, как ты осознаешь это, тот образ мышления и поведения, который ты не сможешь утратить, не изменив ему.

Тебя, как решили твои родители, назвали по имени двоюродного деда, пастора и доброго приятеля твоего отца; сейчас он делит судьбу многих других честных немцев и евангелических христиан, а потому мог лишь заочно присутствовать на свадьбе твоих родителей, переживать твое рождение и крестины, но, несмотря на это, он с уверенностью и радостными надеждами смотрит в твое будущее. Он прилагает все силы, чтобы всюду сохранять верность духу (как он его понимает), живущему в доме твоих родителей, дедушки и бабушки. Как доброе предзнаменование для тебя он рассматривает тот факт, что твои родители познакомились в этом доме, и желает тебе в свое время сознательно и благодарно вобрать в себя силу, заключенную в традициях этого дома.

Прежде чем ты станешь большим, старый пасторский дом, как и городской дом, станут достоянием прошлого. Но прежний дух после периода его забвения и его действительной слабости, после периода отстраненности и внутренней перестройки, укрепления и выздоровления, даст жизнь новым формам. Корни, глубоко уходящие в почву прошлого, делают жизнь труднее, но зато и богаче, полнокровнее. В человеческой жизни заложены такие фундаментальные истины, к которым она рано или поздно непременно возвращается. Поэтому мы не имеем права спешить, нам необходимо умение ждать. «Бог воззовет прошедшее» (Еккл 3,15),—как говорит об этом Библия.

В надвигающиеся годы перемен будет величайшим даром знать, что ты имеешь прибежище в добром родительском доме. Он станет крепкой стеной, охраняющей от внешних и внутренних опасностей. Пройдут времена, когда дети из самомнения расставались с родителями. Дети будут ощущать потребность вернуться под родительский кров, там будут они искать приюта, совета, тишины и ясности.
На твое счастье, родители твои по собственному опыту знают, что такое родительский дом в бурные времена. Посреди всеобщего духовного обнищания ты найдешь в отчем доме сокровищницу духовных ценностей, источник духовных импульсов; музыка, которую любят и понимают твои родители, поможет тебе в минуты смятения обрести ясность и чистоту души и чувств и сохранить основной тон радости посреди печали и забот; твои родители научат тебя с ранних лет собственными руками справляться с практическими проблемами и не гнушаться никакого умения; в твоем родном доме ты не встретишь громкоголосого и многословного благочестия, но родители научат тебя молитве, а главное—страху Божию и исполнению воли Иисуса Христа. «Сын мой! храни заповедь отца твоего и не отвергай наставления матери твоей; навяжи их навсегда на сердце твое, обвяжи ими шею твою. Когда ты пойдешь, они будут руководить тебя; когда ляжешь спать, будут охранять тебя; когда пробудишься, будут беседовать с тобою» (Притч 6,20—22). «Ныне пришло спасение дому сему» (Лк 19,9).

Я бы пожелал тебе, чтобы ты рос за городом; но край этот будет уже не таким, каким он был в то время, когда там рос твой отец. Города-гиганты, от которых люди ждали всей полноты жизни и наслаждений и в которые они стекались как на праздник, притянули к себе смерть и погибель со всеми мыслимыми ужасами, и женщины с детьми покинули их, спасаясь бегством, как от чумы. Похоже, что время сверхгородов на нашем континенте кончилось. Если верить Библии, основателем городов-гигантов был Каин. Может так случиться, что в будущем сохранится несколько мировых метрополий, но, во всяком случае, их блеск, каким бы соблазнительным он ни был, будет таить в себе что-то жуткое для европейца. Великий исход из городов означает, с другой стороны, полное преображение сельской местности.
Тишина и уединенность сельской жизни уже сильно пострадали из-за радио, автомобиля и телефона, а также из-за рационализации почти всех сфер жизни. Если же теперь миллионы людей, уже не способных отойти от темпа и привычек городской жизни, перебираются за город, если целые промышленные отрасли былипереброшены в сельские районы, то превращение сельского края в городской будет прогрессировать, в результате чего коренным образом изменится структура сельской жизни. Той деревни, которую можно было увидеть еще лет 30 тому назад, уже нет, как нет уже идиллических островов в южных морях. Найти их, как бы ни велика была тоска людей по спокойствию и одиночеству, будет нелегко. И все-таки полезно в наши дни иметь под ногами клочок земли, дающий силы для нового непритязательного труда и отдыха. «Великое приобретение—быть благочестивым и довольным. ...Имея пропитание и одежду, будем довольны тем» (1 Тим 6, 6.8). «Нищеты и богатства не давай мне, питай меня насущным хлебом, дабы пресытившись я не отрекся от Тебя и не сказал: «кто Господь?» и чтоб обеднев не стал красть и употреблять имя Бога моего всуе» (Притч 30,8.9). «Бегите из среды Вавилона и спасайте каждый душу свою, чтобы не погибнуть от беззакония его, ...оставьте его, и пойдем каждый в свою землю» (Иер 51, 6.9).

Мы выросли, опираясь на опыт наших родителей и предков, который учил, что человек может и должен сам планировать, строить, формировать свою жизнь, что существует жизненная цель, которую человек должен положить себе и к которой должен стремиться, не жалея данных ему на это сил. Но наш опыт учит, что мы не в состоянии строить планов даже на ближайший день, что построенное за день легко может быть разрушено за ночь, а жизнь наша, в отличие от жизни наших родителей, стала аморфной или же фрагментарной. Но, несмотря на это, я могу сказать, что не хотел бы жить ни в какое другое время, пусть текущее и растаптывает наше внешнее счастье. Яснее, чем в какие-либо другие времена, мы познаем, что мир—в гневных и милостивых руках Божиих. У Иеремии сказано: «Так говорит Господь: вот, что Я построил, разрушу, и что насадил, искореню,—всю эту землю. А ты просишь себе великого: не проси; ибо вот, Я наведу бедствие на всякую плоть, говорит Господь, а тебе вместо добычи оставлю душу твою во всех местах, куда ни пойдешь» (Иер 45, 4—5).
Если мы из катастрофы, поглотившей жизненные блага, сможем вынести невредимыми наши живые души, то мы должны быть этим довольны. Если сам Творец разрушает свое произведение, имеем ли мы право сетовать на разрушение плодов нашего труда? Наше поколение не призвано еще раз «возжаждать великих дел», его задача—спасти наши души из хаоса, сохранить их и увидеть в них то единственное, что мы выносим из горящего дома. «Храни свое сердце пуще всего, ибо из него исходит жизнь» (Притч 4, 23). Нам предстоит не столько строить нашу жизнь, сколько переносить ее, нам предстоит не планировать, а надеяться, не шагать вперед, а терпеливо выжидать. Но мы стремимся сохранить душу вам, молодому, только явившемуся на свет поколению, а уже силами этой души вы должны будете планировать, строить, организовывать вашу новую, лучшую жизнь.

Мы слишком долго жили, полагаясь на возможность настолько обеспечивать любое дело взвешиванием всех вариантов, что потом оно осуществляется уже само собой. Позднее мы узнали, что у истоков дела лежит не мысль, а готовность взять на себя ответственность. Мысли и поступки вступят для вас в новые отношения. Вы станете обдумывать лишь то, за что вы сможете взять ответственность, совершая поступок. У нас мышление было во многих отношениях роскошью, которой пользовались сторонние наблюдатели, у вас оно будет поставлено целиком на службу делу. «Не те войдут в Царство Небесное, кто взывает ко Мне: Господи, Господи!, а те, кто выполняют волю Отца Моего Небесного»,—говорил Иисус (Мф 7,21).

Боль была по преимуществу чуждым элементом в нашей жизни. Как можно меньше боли,— вот какого правила мы бессознательно придерживались в нашей жизни. Тонко разграниченное восприятие, интенсивное переживание собственной и чужой боли—это и сила и слабость нашего жизненного уклада. Вашему поколению суждено с самого начала быть тверже и ближе к жизни благо ему, Я оставлю на земле своей, говорит Господь, и он будет возделывать ее и жить на ней» (Иер 27, 11). «Заботьтесь о благосостоянии города, в который я переселил вас, и молитесь за него Господу» (Иер 29, 7). «Пойди, народ мой, войди в покои твои и запри за собой двери твои, укройся на мгновение, доколе не пройдет гнев» (Ис 26, 20). «Ибо на мгновение гнев Его, на всю жизнь благоволение Его; вечером водворяется плач, а на утро радость» (Пс 29, 6).

Сегодня в крещении ты станешь христианином. Над тобой произнесут все великие древние слова христианского возвещения; на тебе будет исполнено повеление Иисуса Христа крестить народы, а ты ничего из этого не поймешь. Но мы сами снова отброшены к начаткам понимания. Что означает искупление и спасение, второе рождение и Святой Дух, любовь к врагам, крест и воскресение, жизнь во Христе и следование Христу—все это настолько тяжело, настолько далеко от нас, что мы едва осмеливаемся говорить об этом. В дошедших до нас словах и обряде мы угадываем нечто абсолютно новое, все преображающее, но постичь его и выразить не в силах.
В этом наша собственная вина. Наша церковь, боровшаяся в эти годы только за свое самосохранение (как будто она и есть самоцель), не в состоянии быть носительницей исцеляющего и спасительного слова для людей и мира. А потому прежние слова утратили свою силу и умолкли, и наше христианское бытие сегодня проявляется лишь в двух вещах: в молитве и в делах праведности среди людей. Все мышление, все слова и все организационные принципы в христианской жизни должны заново родиться из этой молитвы, из этих дел. К тому времени, когда ты вырастешь, облик церкви сильно изменится. Переплавка еще не закончилась, и всякая новая попытка организационно усилить руководство приводит лишь к отсрочке его обращения и очищения.
Не наше дело предсказывать день,— а такой день настанет,— когда люди снова будут призваны проповедать слово Бога так, что под его воздействием изменится и обновится мир. То будет новый язык, возможно вообще нерелигиозный, но он будет обладать освобождающей и спасительной силой, как язык Иисуса, так что люди ужаснутся ему, но будут покорены его мощью; то будет язык новой праведности и новой истины, язык, который возвестит примирение Бога с человеком и близость Его Царства. «И они изумятся и затрепещут от всех благодеяний и мира, которые Я дам им» (Иер 33, 9). До тех пор дело христиан будет тихим и незаметным; но найдутся такие люди, которые будут молиться, творить праведные дела и ожидать времени Бога. Пусть среди них будешь и ты, и пусть когда-нибудь будет о тебе сказано: «Стезя праведника—как светило лучезарное, которое светит все ярче и ярче до полного дня» (Притч 4, 18).

24.5.44

...О крестных родителях: в старых книгах крестный играет в жизни ребенка особую роль во многих отношениях. Подрастающие дети часто испытывают потребность в понимании, дружеском отношении, в совете со стороны других взрослых помимо родителей. Крестные родители—это как раз те люди, к которым отец и мать отсылают ребенка в таких случаях. У крестного право доброго совета, тогда как родители приказывают...

...Вам нужны такие дни, воспоминание о которых будет означать не боль о чем-то утраченном, а поддержку чем-то прочным. Я попытался набросать для вас несколько слов к лозунгам на текущий день, частично это делалось во время воздушных тревог, оттого они сыроваты и не продуманы так, как хотелось бы...

С огромным интересом читаю сейчас книжку Вайцзеккера о «физической картине мира» и надеюсь почерпнуть из нее многое и для своей работы. Если бы только был возможен духовный обмен...

25.5.44

Я надеюсь, что, несмотря на воздушные тревоги, вы на Троицу смогли сполна насладиться покоем и красотой этих по-летнему теплых дней. Постепенно учишься создавать внутри себя дистанцию по отношению к жизненным угрозам; правда, выражение «создавать дистанцию» содержит вообще-то слишком негативный оттенок, оно звучит чересчур формально, искусственно, стоически, правильнее было бы, наверное, сказать: на эти каждодневные опасности смотришь, как на составную часть всей жизни. Я то и дело наблюдаю здесь, что лишь очень немногие в состоянии совмещать в себе одновременно разнородные вещи; во время налета они — воплощенный страх; когда представляется возможность вкусно поесть, они—сама алчность; если какое-нибудь их желание не нашло удовлетворения, они только в отчаянии; если же что-то им удается, они уже более ничего не видят.
Они проходят мимо полноты жизни, мимо целостности своего собственного существования; вся объективная и субъективная наличность разваливается для них на куски. В противоположность этому христианство помещает нас в одно и то же время в целый ряд различных измерений; мы, если можно так выразиться, вмещаем в себя Бога и весь мир. Мы плачем с плачущими и в то же время ликуем с ликующими; мы трепещем (тут меня как раз снова прервала воздушная тревога, а теперь я сижу на улице и греюсь на солнце) за нашу жизнь, но вместе с тем мы должны одновременно обдумывать такие вещи, которые для нас куда важнее нашей жизни.
Как только нас, например, во время воздушного налета уводит в сторону, противоположную заботам о собственной безопасности,—скажем, выпадает задача
распространять вокруг себя спокойствие,—ситуация всецело изменяется; нельзя сказать, что жизнь втискивается тут в одно-единственное измерение, напротив, она остается многомерной и полифоничной. Насколько освобождающе действует возможность мыслить и в мыслях сохранять многомерность. Я взял здесь почти что за правило в тех случаях, когда народ дрожит от страха перед налетом, говорить только о том, что такая воздушная атака для малых городов была бы не в пример опаснее. Нужно вырывать людей из однолинейного мышления как бы для «подготовки» или «создания почвы» для веры, хотя в действительности только сама вера делает возможной жизнь в многомерном пространстве и так позволяет нам, несмотря на авианалеты, отпраздновать и эту Троицу.

Поначалу я был чуть ли не озадачен, а может быть, даже расстроен, не получив в этот раз на 1'роицу ни одного письма. Тогда я сказал себе, что это, пожалуй, добрый знак того, что обо мне не беспокоятся; но ведь в человеке живет какое-то неистребимое чувство, так что ему как бы даже хочется, чтобы другие—хоть капельку—поволновались из-за него.

Книга Вайцзеккера о «физической картине мира» меня захватила. Мне еще раз стало абсолютно ясно, что мы не имеем права использовать Бога как аварийный выход для нашего несовершенного познания; если в таком случае (что вытекает с объективной необходимостью) границы познания постоянно раздвигаются, то вместе с ними так же постоянно оттесняется и Бог, который, так сказать, пребывает все время в отступлении. Наша задача—найти Бога в том, что мы познаем, а не в том, что мы не познаем; Бог хочет быть постигнутым нами не в нерешенных вопросах, а в решенных.
Это справедливо для взаимоотношения Бога и научного познания. Но это также относится и к общечеловеческим проблемам смерти, страдания и вины. В наши дни создалась ситуация, когда и для таких вопросов имеются человеческие ответы, которые могут совершенно не учитывать Бога. Люди фактически справляются с этими вопросами без привлечения Бога (и так было во все времена), и просто не соответствует истине мнение, что только христианство имело для этого решение. Что касается понятия «решение», то напротив, христианские ответы столь же неубедительны (или столь же убедительны), как и остальные решения.
Бог и здесь не является аварийным выходом из затруднительных положений; Бог должен познаваться не на пределах наших возможностей, а в гуще жизни; Бог хочет, чтобы Его познавали в жизни, а не только в смерти; в здоровье и силе, а не только в страдании; в делах, а не только в грехе. Основание для этого заключено в откровении Бога в Иисусе Христе. Он—средоточие жизни и пришел к нам совсем не для того, чтобы отвечать на нерешенные вопросы. Если исходить из средоточия жизни, то некоторые вопросы, как и ответы на них, просто отпадают (я имею в виду приговор о друзьях Иова!). В Христе не содержится никаких «христианских проблем». Но довольно об этом; меня как раз прервали.

30.5.44, вечером

Я сижу у себя наверху, в доме тишина, на улице еще поют какие-то птицы, а издалека даже доносится кукование кукушки. Эти долгие теплые вечера, которые я уже второй год провожу здесь, чем-то вредны для меня. Тянет на волю, и не будь я столь «благоразумным», можно было бы наделать глупостей. Может быть, становишься чересчур «благоразумным»? Когда в течение долгого времени абсолютно сознательно давишь в себе всякое желание, то возникают дурные последствия двух видов: либо внутри все выгорает, либо все накапливается, так что в один прекрасный день происходит чудовищной силы взрыв; можно представить еще один результат—всецело забываешь о себе; но я сам прекрасно знаю, что со мной не тот случай. Пожалуй, ты скажешь, что нельзя давить в себе желания, и ты, видимо, прав... И вот я нахожу прибежище в мышлении, писании писем... и запрещаю себе (для самозащиты) сами желания. Как это ни парадоксально звучит, было бы гораздо самоотверженней, если бы я не боялся своих желаний, а дал бы им волю,— но это очень трудно.

Сегодня по радио случайно услышал в санчасти песнь Сольвейг. Она меня по-настоящему взволновала. Ждать, храня верность, всю свою жизнь,—это триумф над враждебностью
пространства (т. е. над разлукой) и времени (т. е. над бренностью). Ты не согласен, что только такая верность делает счастливым, а неверность— несчастным?

Ну, а теперь я иду ложиться,—ночью, верно, опять не удастся поспать. Прощай!

...Про «Песнь Песней» я пишу тебе в Италию. Мне в самом деле хотелось бы читать ее, как песнь о земной любви. Это, по-видимому, и есть наилучшее «христолщ ическое» истолкование. О 5-й главе Послания к Ефесянам надо будет снова подумать. Относительно Бультманна ты, надеюсь, уже что-нибудь получишь, если письмо не пропадет.

Я кажусь себе глупым юнцом, скрывая от тебя, что меня здесь иногда тянет к поэтическим опытам. До сих пор я скрывал это... ото всех... Посылаю тебе сегодня стихотворение на пробу*, во-первых, потому что глупо иметь какую-нибудь тайну от тебя, во-вторых, чтобы у тебя в поездке оказалось для чтения что-нибудь неожиданное, и в-третьих, потому что тема стихотворения тебе близка в настоящий момент, и в нем высказано

* См стихотворение «Прошлое» в приложении на с. 300.

кое-что из того, что тебе тоже, вероятно, приходит в голову. Для меня этот расчет с прошлым, попытка удержать его и обрести вновь, а главное—страх утратить его,—почти ежедневное музыкальное сопровождение, на фоне которого проходит моя здешняя жизнь и которое временами (особенно после коротких свиданий, за которыми обязательно следует долгая разлука) превращается в тему с вариациями. Прощание, переживание прошлого (будь то час вчерашнего дня или прошедшие годы—и то и другое мгновенно сливаются) есть постоянно возвращающаяся задача, ведь ты сам написал как-то: прощанию учишься на редкость плохо! В стихотворении, которое я тебе посылаю, главное заключено в последних строках. Мне кажется, что они оказались чересчур краткими, а ты как считаешь? Как ни странно, но они сами собой получились рифмованными. Я написал все стихотворение за несколько часов и не отделывал его... При случае я буду впредь подавлять в себе такие желания и с большей пользой употреблять свое время. Собственно говоря, я хотел поставить это в зависимость от твоего мнения. Если хочешь, я пришлю тебе еще кое-что на испытание.

6 июня 44 (высадка союзников в Нормандии)

Только для того, чтобы пережить сегодняшний день хоть как-то вместе с тобой и всеми вами, я и пишу впопыхах это письмо. Для меня это не было неожиданностью, и все-таки факты есть
нечто абсолютно иное по сравнению с ожиданиями. Лозунг и учительный текст призывают нас всех к средоточию Евангелия: «спасение» — вот слово, вокруг которого все вертится. С верой встретим мы последующие недели и с уверенностью двинемся навстречу будущему; без колебаний вручаем мы Богу твой путь и судьбы всех нас. Харк).

8.6.44

...В остальном я надеюсь, что ты сможешь уехать не с таким тяжелым сердцем, как ты поначалу опасался. Мы все откладывали нашу встречу с Рождества на Пасху, а потом на Троицу, и праздники так и проходили. Но следующий праздник уж наверняка будет наш, я в этом не сомневаюсь...

В отношении идей, занимавших меня в последнее время, ты ставишь так много важных вопросов, что я был бы рад, если бы сумел самостоятельно на них ответить. Все ведь находится лишь у истоков, и мной при ответах на возникающие вопросы, как всегда, скорее руководит инстинкт, а не уже возникшая ясность. Попытаюсь как-то обрисовать тебе свою концепцию на историческом материале.

Начавшееся примерно в XIII веке (не собираюсь спорить о времени) движение в сторону человеческой автономии (я подразумеваю под этим открытие законов, по которым мир живет и осознает себя в науке, в общественной и политической жизни, в искусстве, этике, религии) достигло в наше время известной завершенности. Человек во всех важных вопросах научился обходиться собственными силами без привлечения «рабочей гипотезы о существовании Бога». В вопросах науки, искусства и этики это стало самоочевидным, о чем едва ли кто отважится еще спорить; но вот уже около 100 лет это все в большей степени становится справедливым и для религиозных проблем; оказывается, что все идет своим путем и без «Бога», причем ничуть не хуже, чем прежде. Как в области науки, так и в общечеловеческой сфере «Бог» все больше вытесняется из жизни. Он теряет почву под собой.

Католические и протестантские историографы сходятся во мнении, что в этом развитии следует видеть великое отпадение от Бога, от Христа, и чем энергичней они привлекают Бога и Христа, противодействуя такому ходу событий, тем в большей степени само это развитие понимает себя как антихристианское. Мир, осознавший себя и законы своей жизни, настолько уверен в себе, что нам становится не по себе; неправильное развитие и неудачи не в состоянии поколебать мир в его представлениях о необходимости пути, по которому он развивается; неудачи и поражения с мужской твердостью принимаются как неизбежное зло, и даже такая катастрофа, как эта война, не составляет исключения. Теперь же против этой уверенности в себе выступила в самых различных формах христианская апологетика. Делаются попытки доказать ставшему совершеннолетним миру, что он не может жить без опекуна—«Бога». Хотя по всем мирским проблемам и была подписана капитуляция, тем не менее остаются так называемые «последние вопросы»—смерть, вина,— на которые может дать ответ только «Бог» и ради которых необходимы Бог, церковь и священники. Наше существование в известной степени обеспечивается этими так называемыми последними человеческими вопросами.
Но как быть, если в один прекрасный день они уже перестанут быть «последними» или же на них будут получены ответы «без привлечения Бога»? Тут, правда, на помощь приходят секуляризованные преемники христианской теологии — экзистенциальная философия и психотерапия—и доказывают уверенному, довольному и счастливому человеку, что в действительности он несчастен и пребывает в отчаянии и просто не желает замечать этого; что он находится в бедственном положении, о котором не подозревает и из которого его могли бы вывести только они. Всюду, где налицо здоровье, сила, уверенность, простота, они чуют сладкий плод, который подтачивают или откладывают в него свои тлетворные яйца. Главное для них—повергнуть человека в отчаяние, и тогда победа за ними. Это—секуляризованный методизм. Кого поражает он? Кучку интеллектуалов, выродков, вообразивших себя пупом земли, а потому с наслаждением предающихся самокопанию. Простой человек, повседневная жизнь которого протекает в труде и семейных хлопотах (ну и конечно, развлечениях), остается в стороне от этого. У него нет ни времени, ни охоты заниматься своим экзистенциальным отчаянием и анализировать свое, пусть и неказистое, счастье в аспекте «нужды», «заботы» и «несчастья».

Нападки христианской апологетики на совершеннолетие мира я считаю, во-первых, бессмысленными, во-вторых, нечестными, в-третьих, нехристианскими. Бессмысленными — потому что они напоминают мне попытку отбросить ставшего мужчиной человека на стадию переходного возраста, т.е. навязать ему зависимость от тех вещей, от которых он фактически уже не зависит, ввергнуть его в гущу проблем, которые на деле уже перестали быть для него проблемами. Нечестными — потому что здесь стремятся использовать человеческие слабости ради чуждых, принудительно навязанных ему целей. Нехристианскими— потому что Христа подменяют определенной ступенью религиозности человека, т. е. человеческим законом. Позднее я остановлюсь на этом подробнее.

Для начала еще несколько слов об исторической ситуации. Вопрос формулируется так: Христос и мир, достигший совершеннолетия. Слабость либеральной теологии состояла в том, что она предоставила миру право указывать Христу место в нем; в споре церкви и мира она пошла на полюбовное соглашение (на относительно мягких условиях), диктуемое миром. Сила же ее в том, что она не пыталась обратить историю вспять, а приняла бой (Трёльч!), пусть и закончившийся поражением.

За поражением последовала капитуляция и попытка начать все сначала, опираясь на осмысление собственных корней в Библии и Реформации. Хайм предпринял попытку в духе пиетистов и методистов убедить отдельного человека в том, что он стоит перед выбором: «либо отчаяние, либо Иисус». Он пленял «сердца». Альтхаус (продолжая неопозитивистскую линию с сильной конфессиональной ориентацией) попробовал выкроить для мира кусочек пространства в рамках лютеранского вероучения (служения) и лютеранского культа, а в остальном предоставил мир самому себе. Тиллих старался истолковать развитие самого мира (против его воли) в религиозном ключе, придать ему форму с помощью религии. Нельзя отказать Тиллиху в храбрости, но мир сбросил его с седла и в одиночестве помчался дальше. Тиллих также льстил себя надеждой, что понимает мир лучше, чем тот себя; но мир почувствовал, что его понимают превратно, и отверг такое наглое обращение с собой. (Мир хотя и должен быть лучше понят, чем он сам себя понимает, но вовсе не «религиозно», как этого бы хотели религиозные социалисты!) Барт первым обнаружил порок всех этих попыток (которые помимо своей воли не выходили из фарватера либеральной теологии) в том, что они исходят из стремления урвать для религии место в мире или против мира.

Он ополчился против религии, призвав на помощь Бога Иисуса Христа, «дух против плоти». В этом величайшая его заслуга (Барт, «Послание к Римлянам», 2 издание), несмотря на всю неокантианскую шелуху! Написанная им позднее «Церковная догматика» дала церкви возможность принципиально осуществить это различение по всей линии. Его слабость не в этике, как часто можно услышать,—его этические построения, если они встречаются, столь же значительны, как и догматические; но в нерелигиозной интерпретации теологических понятий он не дал никакой конкретной ориентации, ни в догматике, ни в этике. В этом его ограниченность, и потому его теология откровения приобретает позитивистский характер, становится «позитивизмом откровения», как я в свое время выразился.

Исповедующая церковь ныне вообще предала забвению подход Барта и угодила из позитивизма в консервативную реставрацию. Ее заслуга в том, что она сохраняет верность великим принципам христианской теологии, но и тут кажется, что ее силы постепенно тают. Разумеется, в этих принципах содержатся элементы подлинного пророческого дара (сюда относятся как притязание на истину, так и милосердие, о которых ты говоришь) и подлинного культа, что и объясняет внимание к слову Исповедующей церкви, его одобрение или отвержение. Но пророчество и культ пребывают в зачаточном состоянии, остаются в стороне, поскольку им не хватает истолкования.

Те же (как, например, П. Шютц, или оксфордцы, или бернойхенцы), кому здесь не хватает «движения» и «жизни», есть опасные реакционеры и консерваторы, поскольку они вообще отбрасывают подход теологии откровения и ведут поиск «религиозного» обновления. Они еще абсолютно не поняли проблемы, и все их разговоры не затрагивают сути дела. У них нет будущего (у оксфордцев ситуация была бы чуть получше, имей они опору в Писании).

Бультманн, кажется, каким-то образом нащупал границы Барта, но он неверно истолковывает их в духе либеральной теологии и скатывается поэтому к типично либеральной методической редукции («мифологические» элементы христианства снимаются, и христианство сводится к его «сущности»). Я придерживаюсь мнения, что весь содержательный материал, включая «мифологические» понятия, должен быть сохранен,—Новый Завет не есть мифологическая оболочка некой всеобщей истины! а эта мифология (Воскресение и т. д.) и есть сама суть! Однако эти понятия должны быть интерпретированы каким-то способом, не предполагающим религии в качестве условия веры (ср. «перитоме» у Павла!). Только тогда, на мой взгляд, будет преодолена либеральная теология (которой, пусть и негативно, руководствуется Барт), причем вопрос ее действительно принимается и на него дается ответ (в отличие от Исповедующей церкви с ее позитивизмом откровения).

Совершеннолетие мира уже не дает повода для полемики и апологетики; просто мир в самом деле можно понять лучше, чем он сам себя понимает, причем именно на основе Евангелия и Христа.

Теперь отвечу на твой вопрос, где остается «пространство» церкви, не исчезает ли оно полностью, и другой вопрос—не был ли сам Иисус привязан к человеческой «нужде», и тогда «методизм», только что раскритикованный, оказывается прав.

9 июня. Я заканчиваю здесь и продолжу письмо завтра...

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел богословие