Ричардсон Д. Вечность в их сердцах

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

МИР, ПРИГОТОВЛЕННЫЙ ДЛЯ БЛАГОВЕСТВОВАНИЯ
(ФАКТОР МЕЛХИСЕДЕКА)

Глава первая
НАРОДЫ НЕЯВНОГО БОГА

Афиняне

Шестое столетие до Рождества Христова. В зале Совета старейшин на Аресовом холме, в Афинах.
- Скажи же, Никий, какой совет посылает нам Дельфийская жрица? Отчего напала на нас эта чума? И почему не помогли наши частые жертвоприношения?
Невозмутимым взором смотрел Никий прямо в лицо главы Ареопага.
- Пифия провозгласила, что на Афинах лежит чудовищное проклятье. Некий бог послал на нас эту кару за тяжкое преступление царя Мегакла, вероломно поступившего с людьми Килона.
- Да, да, я припоминаю теперь, - мрачно проговорил еще один член Совета, - Мегакл уговорил их сложить оружие, обещая всех отпустить с миром. А затем тут же забыл свое обещание и умертвил сторонников Килона. Но какой именно бог гневается на нас за это преступление? Мы ведь принесли искупительные жертвы всем богам!
- Это не так, - отвечал Никий, - Жрица утверждает, что один бог все еще не умиротворен.
- Какой же это может быть бог? - удивлялись ареопагиты глядя на Никия с недоверием.
- Этого я не могу вам сказать, - ответил Никий, - Кажется, и сама прорицательница не знает его имени. Она сказала только... - Никий помолчал, обводя взглядом встревоженные лица своих коллег. Тем временем из окружавшего их, поверженного города доносилось тысячекратное эхо погребальных песнопений. - Она сказала, что нам следует немедленно послать корабль на Крит, в город Кносс и привезти оттуда в Афины человека по имени Эпименид. Дельфийский оракул утверждает, что ему известно, как умилостивить этого разгневанного бога и спасти наш город.
- Разве в Афинах не найдется достаточно мудрого человека? - возмущенно воскликнул один из старейшин, - Неужели мы должны просить о помощи какого-то... какого-то чужестран-ца!
- Если ты знаешь такого человека среди афинян, - сказал Никий, - призови его. Если же нет - давайте поступим так, как повелевает оракул.
Порыв ветра - холодного, будто остуженного ужасом, охватившим Афины, пронесся сквозь беломраморный зал Совета на Аресовом холме. Один за другим старейшины кутали плечи в свои парадные одеяния, размышляя над словами Никия.
- Поезжай от нашего имени, - сказал глава Ареопага, - и если этот Эпименид внемлет твоей просьбе, доставь его в Афины. А если он спасет наш город, мы вознаградим его.
С этим были согласны и остальные члены Совета. Ни разу не возвысивший голоса Никий встал, поклонился собранию и покинул зал.
Спустившись с холма, он направился к одно из гаваней порта Пирей, лежавшей в двух лигах к Фалерскому заливу. Там его ждал корабль.
Проворно вслед за Никием ступил Эпименид на набережную Пирея. И оба без промедления н правились к Афинам, постепенно возвращая свои ногам ощущение твердой земли после долгого морского путешествия с Крита.
По мере того, как они входили в известно всему миру "город философов", повсюду обнаруживались признаки чумы. Но Эпименид заметил и еще кое-что.
- Я никогда не видел столько богов! - воскликнул критянин, моргая от изумления. Шеренги идолов тянулись по обеим сторонам дороги, ведшей из Пирея. Сотни других изваяний громоздились крутом каменистом склоне Акрополя. Будущие поколения афинян построят здесь Парфенон.
- Сколько же богов у афинян? - спросил Эпименид.
- Несколько сот, по меньшей мере, - ответил Никий.
- Несколько сот! - воскликнул критянин, Должно быть, здесь легче найти богов, чем людей
- Прекрасно сказано! - усмехнулся Никий ареопагит, - Кто знает, сколько сочинено людьми пословиц об "Афинах - городе изобилующем богами". Добавить к афинским богам еще одного - равно, что притащить камень в каменоломню.
Никий приостановился, размышляя над собственным словами.
- И все же Дельфийский оракул гласит, нам, афинянам надлежит заключить мир еще одним богом. А ты, Эпименид, поможешь найти к нему путь. По-видимому, вопреки тому, что я сказал, мы все еще нуждаемся в новых богах.
Вдруг Никий запрокинул голову и расхохотался.
- Жизнью своей клянусь, Эпименид, я не в силах догадаться, кто этот новый бог. Мы, афиняне - первые в мире коллекционеры богов! Мы изучили религии всех окружающих народов, разыскивая каждое божество, которое можно доставить в город на корабле или в повозке.
- Может быть, в этом-то все и дело, - загадочно произнес Эпименид.
Никий смотрел на Эпименида прищурившись, не скрывая недоумения. Ему не терпелось, чтобы тот пояснил эти последние слова. Но что-то в поведении Эпименида остановило его. Вскоре они подошли к древней мраморной колоннаде у самого зала Совета на Аресовом холме. Весть об их прибытии уже достигла слуха старейшин города. Собравшийся Ареопаг ждал.
- Мы благодарны тебе, Эпименид... - начал свое обращение глава собрания.
- Высокоученые старейшины Афин, нет никакой нужды благодарить меня, - прервал его Эпименид, - Завтра с восходом солнца соберите на травянистом склоне у подножия этой священной скалы отару овец и артель каменщиков, а также привезите побольше камней и раствора. Овцы должны быть здоровыми и разной масти - черные и белые. Не допускайте их пастись после ночи. Овцы должны проголодаться! Теперь я буду отдыхать от дороги, а на рассвете вы позовете меня.
И пока терзаемые любопытством члены Ареопага обменивались взглядами, Эпименид прошел через колоннаду к укромной нише, сел, завернувшись в плащ, как в одеяло, и погрузился в молитву.
Глава собрания повернулся к одному из младших членов Совета.
- Проследи, чтобы все было исполнено в точности, - приказал он.
- Овец привели, - кротко произнес младший член Совета. Сонный и встрепанный Эпименид покинул свое ложе и побрел за посланником к заросшему травой склону у подножья Аресова холма. Две отары овец - белая и черная, члены Ареопага, пастухи и каменщики стояли в ожидании, под лучами восходящего солнца. Сотни жителей города, измученные еще одной ночью ухода за жертвами чумы и плача по умершим, взобравшись повыше, с тревогой наблюдали за происходящим.
- Высокоученые отцы города! - сказал Эпименид, - вы уже потратили много усилий, принося жертвы своим многочисленным богам, и все они оказались тщетными. Я предложу вам сейчас совершить некий обряд, исходя из трех предположений, которые, вероятно, окажутся новыми для вас. Первое мое предположение заключается в том... - каждая пара глаз была устремлена на рослого критянина, каждое ухо готово было услышать его следующее слово, - ...что есть еще один бог, имеющий отношение к приходу этой чумы - бог, имя которого нам неизвестно, и который, следовательно, не представлен ни одним из кумиров вашего города.
Во вторых, я предполагаю, что бог этот достаточно велик - и достаточно добр - чтобы справиться с этой чумой, если только мы взовем к его помощи.
- Воззвать к богу, имя которого неизвестно? - не удержался один из старейшин, - разве это возможно?
-Третье мое предположение и является ответом на этот вопрос, - мгновенно отозвался Эпименид, - Предположение это - из самых простых. Любой бог, достаточно великий и добрый для того, чтобы справиться с чумой, по-видимому окажется достаточно велик и добр, чтобы улыбнуться нам в нашем невежестве, если мы это невежество осознаем И попросим его о помощи!
Гул одобрения смешался с блеянием голодных овец. Никогда еще ареопагиты не встречались с такой последовательностью доказательств. Но почему, недоумевали они, овцы должны быть разной масти?
- Теперь - внимание? - возвысил голос Эпименид, - приготовьтесь выпустить овец на этот священный луг! Когда вы отпустите их, дайте каждому животному пастись там, где оно захочет. Но пусть кто-то следует за каждой овцой и внимательно за ней следит. - И подняв глаза к небесам, Эпименид стал молиться с пронзительной глубиной и убежденностью в голосе. - О ты, неведомый бог! Взгляни на чуму, сокрушающую этот город! И если ты вправду испытываешь достаточно сострадания. чтобы простить нас и нам помочь, обрати свой взор на этих овец! Молю тебя - яви нам свою готовность ответить, заставив любую из овец, приглянувшуюся тебе, лечь в траву вместо того, чтобы пастись. Выбирай белую, если она понравится; черную, если она тебе мила. И тех, что выберешь, мы принесем тебе в жертву, признав наше удручающее невежество - незнание имени твоего?
Эпименид опустился в траву, уронил голову и махнул рукой пастухам, удерживавшим отары. Пастухи медленно отступили в сторону. Нетерпеливые овцы быстро рассеялись по склону холма и стали щипать траву. Эпименид же, уставившись в землю, замер, как статуя.
- Безнадежно, - ворчал вполголоса мрачный член Совета, - Сейчас раннее утро, а я редко видел столь голодных овец. Ни одна из них не станет отдыхать, пока не набьет себе брюхо. А тогда - кто поверит... бог заставил ее лечь, как же!..
- Так стало быть, Эпименид умышленно выбрал это время дня! - ответил ему Никий, - Только так мы сможем узнать, что овца, которая легла, сделала это велением неведомого бога, а не по своей воле!
Не успел Никий договорить, как один из пастухов закричал: "Смотрите!" Все повернулись, чтобы увидеть, как отборный овен подогнул колени и опустился в траву.
- А вот еще одна! - крикнул ошеломленный старейшина, вне себя от удивления. В считанные минуты несколько лучших овец уже отдыхали в траве, слишком сочной, чтобы в обычных условиях от нее отказалось голодное травоядное!
- Если бы остановилась лишь одна, мы могли сказать, что она нездорова, - воскликнул глава Совета старейшин, - Но это!.. Это может быть только ответом!
С глазами, полными благоговейного страха, он повернулся к Эпимениду и спросил:
- Что нам делать теперь?
- Отделите овец, которые отдыхают, - отвечал критянин, впервые поднимая голову с тех пор, как он воззвал к неведомому богу, - и пометьте место, где легла каждая из них. Пусть затем ваши каменщики построят жертвенники - по одному на месте отдыха каждого животного!
С энтузиазмом бросились каменщики укладывать и скреплять камни. К концу дня раствор достаточно затвердел. Алтари стояли, готовые к принятию жертв.
- Но какого бога имя должны мы высечь на этих жертвенниках? - спросил один из молодых членов ареопага, сгоравший от нетерпения. Все повернулись за ответом к критянину.
- Имя? - проговорил Эпименид задумываясь, - Тот Бог, помощи которого мы просили, был рад ответить нашему признанию в невежестве. И если теперь мы притворимся всеведущими, высекая имя и в то же время не имея ни малейшего понятия, каково может быть Его Имя - боюсь, мы только оскорбим Его!
- Нет, этого мы никак не должны делать, - согласился глава старейшин, - Но ведь, должно быть, есть какой-то разумный способ, чтобы... чтобы освятить каждый алтарь, прежде чем пользоваться им.
- Ты прав, высокоученый муж Афин, - сказал Эпименид с редкой на его устах улыбкой, - Такой способ есть. Начертайте на каждом жертвеннике слова: Agnwstw Jew - Неведомому Богу. И этого будет достаточно.
Афиняне высекли слова, которые предложил им их наставник с Крита. Затем они принесли освященных овец в жертву на алтарях, отмечавших место, где легла овца. Опустилась ночь. К рассвету следующего дня мертвая хватка чумы, сжавшая город, уже ослабла. И в течение недели пораженный город восстал. Афины переполнились прославлениями "неведомого бога", открытого Эпименидом, и самого Эпименида, который оказал такую удивительную помощь, таким изобретательным способом. Жители города украшали гирляндами цветов несколько скромных жертвенников на склоне Аресова холма. Позднее они высекли статую сидящего Эпименида и поместили ее перед одним из своих храмов.
Однако, со временем, афиняне стали забывать о милости, которую даровал им "неведомый бог" Эпименида. В конце концов они совсем забросили его алтари у Аресова холма и вернулись к служению сотням своих богов, оказавшихся в свое время бессильными снять проклятье с города. Кто-то варварски разрушил часть жертвенников и выломал камни из других. Мхом и травой зарастали оставшиеся руины, пока однажды...
Как-то двое старейшин, еще помнивших особый смысл этих жертвенников, задержались около них по дороге с Совета. Опершись на свои посохи, они с тоской вглядывались в покрытые трещинами обломки. Один из них оторвал кусок мха и прочитал старую надпись, которую тот прикрывал:
- "Agnwstw Jew"... Помнишь, Демас?"
- Как же могу я забыть? - отвечал Демас, - Я был тот самый младший член Совета, который не спал всю ночь, следя, чтобы камни с раствором, отары и каменщики были готовы к восходу солнца!
- А я, - добавил второй старец. - был тем нетерпеливым юнцом, который предлагал начертать на каждом жертвеннике имя какого-нибудь бога! Какая глупость!
Он помолчал, глубоко погруженный в свои думы. Потом продолжал:
- Ты подумаешь, что я святотатствую, Демас, но я не могу избавиться от чувства, что если бы только Эпименидов "неведомый бог" явил нам себя открыто, мы вскоре смогли бы обойтись без всех остальных! - и бородатый старик с легким презрением повел посохом в сторону изваяний, вытянувшихся по гребню акрополя ряд за рядом - более немо и глухо, чем когда-либо прежде.
- Но если Он когда-нибудь и явит Себя, - проговорил Демас в размышлении, - как узнают наши люди, что Он не незнакомец, но Бог, который уже принял участие в жизни нашего города?
- Я полагаю, что есть только один путь, - ответил его собеседник, - Мы должны уберечь хотя бы один из этих жертвенников, как свидетельство для будущих поколений. А историю с Эпименидом следует как-нибудь сохранить живой среди наших преданий.
- Прекрасная мысль! - оживился Демас, - Взгляни? Вот этот как будто выглядит еще неплохо. Мы наймем каменщиков, чтобы они как следует отчистили его. А завтра мы напомним всему Ареопагу о давней победе над чумой. И внесем ходатайство о том, чтобы уход, по крайней мере за этим одним алтарем, был навечно включен в расходы нашего города!
Старейшины скрепили свой договор рукопожатием. А потом, рука об руку, прихрамывая, пустились вниз по дороге, торжественно постукивая посохами по камням Аресова холма.
Рассказанное выше основано, главным образом, на предании, которое в качестве исторического события описал в своем классическом труде "О жизни, учении и изречениях писателей, прославившихся в философии" (стр. 88-90). Диоген Лаэртский - греческий автор, живший в третьем веке до Рождества Христова. Основные элементы версии Диогена таковы: к Эпимениду, герою Крита обратился некто Никий, который от имени Афин попросил его о совете по поводу чумы, обрушившейся на город. Прибыв в Афины, Эпименид потребовал отару черных и белых овец и выпустил их пастись на Аресовом холме, приказав следить за овцами и отметить места, где какая-либо из овец ляжет в траву.
Очевидной целью Эпименида было дать возможность богу, имевшему отношение к приходу чумы, обнаружить свое желание помочь афинянам, заставив понравившихся ему овец опуститься на землю в знак того, что он готов принять их в жертву. Поскольку нет ничего необычного в том, чтобы овцы во время пастьбы ложились отдохнуть, Эпименид, скорее всего, устроил свой эксперимент рано утром, когда овцы очень голодны.
Несколько овец улеглись, и афиняне принесли их в жертву неведомому богу на жертвенниках, выстроенных специально для этого случая. И тогда чума покинула город.
Читатели Ветхого Завета вероятно вспомнят, что один из израильских судей, по имени Гедеон, стремясь узнать волю Господа, "выложил стриженую шерсть". Эпименид сделал еще лучше - выставил целую отару!
Согласно изложенному в "Законах" Платона, Эпименид кроме того предсказал, что через десять лет Афины подвергнутся нападению персов. Он, однако, убедил афинян, что их враги "вернутся домой, утратив все надежды и испытают большие страдания, чем сами успеют причинить". Это предсказание исполнилось.
В свою очередь, афинский Ареопаг предложил Эпимениду за его службу плату размером в талант, но тот отказался принять деньги. "Единственная награда, которую я хотел бы получить, - сказал он, - это Договор дружбы между Афинами и Кноссом, заключенный здесь и сейчас". Афиняне согласились. Утвердив договор с Кноссом, они затем обеспечили Эпимениду благополучную дорогу домой на его остров.
(В том же отрывке Платон отдает дань уважения Эпимениду, называя его "этот благословенный свыше человек" и характеризует критянина, как одного из тех великих людей, которые помогли человечеству вновь совершить открытия, утраченные во время Великого потопа).
Другие подробности происшествия, относящиеся к причинам, вызвавшим проклятье, взяты мной из редакционного примечания к "Искусству риторики" Аристотеля (кн.3, 17:10), вышедшей по-английски в серии "Библиотека классики Лоуба", изданной в Кембридже, Массачусетс, в переводе Джона Генри Фриза. Объяснение того, что именно Дельфийский Оракул предписал Афинянам обратиться к Эпимениду. содержится в указанном выше отрывке из "Законов" Платона.
Сам Диоген Лаэртский не упоминает о том, что на Эпименидовых жертвенниках были начертаны слова agnosto theo. Он отмечает только, что "в память о том искуплении и поныне в разных концах Аттики можно видеть безымянные алтари".
Однако два других древних автора - Павсаний в "Описании Эллады" и Филострат в "Жизни Аполлония Тианского" (6:3) говорят об "алтарях воздвигнутых неведомым божествам", подразумевая, что именно этого содержания надписи были на них высечены.
Что такая надпись была по крайней мере на одном из алтарей, подтверждает историк Лука, живший в первом веке. Описывая деятельность Павла - знаменитого христианского апостола. Лука отмечает встречу, которая становится ослепительно ясной благодаря вышеприведенной истории Эпименида:
"В ожидании... в Афинах, - начинает Лука, - Павел возмутился духом при виде этого города, полного идолов" (Деян. 17:16).
Если уже во времена Эпименида Афины хвастались сотнями богов, то ко дням Павла там могли оказаться еще многие сотни. Идолопоклонство по самой своей природе обладает внутренним "фактором инфляции". Как только человек отказывается от единого всеведущего, всемогущего и вездесущего Бога в пользу менее существенных божеств, он в конце концов обнаруживает - к своему великому разочарованию - что требуется бесконечное количество малых божеств, чтобы заполнить место, занимаемое истинным Богом!
Когда Павел увидел, что Афины разменивают святую человеческую привилегию служения единому Богу на простые камни и деревяшки, его охватил ужас. Он тут же приступил к делу. Первое: "он рассуждал в синагоге с Иудеями и с чтущими Бога"(Деян. 17:17).
Не занимались идолопоклонством ни Иудеи, ни чтущие Бога греки! Вовсе нет. И, тем не менее, на них лежала основная задача противостоять безудержному идолопочитанию в городе.
Возможно, Павел решил, что они настолько привыкли к обрядам идолопоклонников, что уже не способны были убедительно против них выступить. Так или иначе, Павел предпринял собственное наступление. Он беседовал также, - продолжает Лука, - "ежедневно на площади со встречающимися" (Деян. 17:17).
Но кто же ему там встречался? что они отвечали? Лука поясняет: "Некоторые из эпикурейских и стоических философов стали спорить с ним; и одни говорили: "что хочет сказать этот суеслов?" [Даже апостол может столкнуться с трудностями при взаимодействии различных культур!], а другие: "кажется он проповедует о чужих божествах" (Деян. 17:18).
Откуда возникло это последнее замечание? Без сомненья философы слышали, как Павел говорил о Теосе - Боге. Теос - было для них знакомым словом. Но они использовали его не в качестве личного имени, а как общее понятие для обозначения любых божеств - точно также, как слово "человек" означает любого человека и не считается подходящим личным именем для кого-то одного.
Однако изучающим философию должно быть известно, что Ксенофан, Платон и Аристотель - три великих философа - пользовались в своих работах термином Теос, как личным именем для обозначения единого Высшего Бога.
Спустя два века после Платона и Аристотеля, авторы Септуагинты - первого греческого перевода Ветхого завета - столкнулись с серьезной проблемой: как найти для слова Элохим - имя Бога на иврите - равноценное имя в греческом языке? Имя Зевса они отвергли. Несмотря на то, что Зевса называли "царем богов", языческие теологи считали его отпрыском двух других богов - Кроноса и Реи. Рожденный другими существами не может быть равноценен Элохиму, существующему извечно. Наконец переводчики признали использованное в другой связи, но всеми тремя упомянутыми философами имя Теос, как греческое личное имя для Всемогущего. Для этого важного случая Теос - было подходящим именем, которое еще не обросло путаницей смыслов! И они его приняли. Но Павел также пользовался именем Теос в проповедях и посланиях Нового Завета!
Тогда может быть не Теос, но незнакомое имя Иисус вынудило афинских философов думать, что Павел "проповедует о чужих божествах". Возможно, они были удивлены и тем, что кто-то вздумал предложить Афинам - столице богов? - еще какого-то бога. В конце концов, Афины должно быть нуждались в каком-то подобии сводной телефонной книги, чтобы вести учет множеству божеств, уже наличествовавших в их городе.
Как же ответил Павел на предположение, что он проповедует о чужих божествах, избыточных для города, давно переполненного богами?
Иисус Христос уже дал Павлу исчерпывающее указание, как справляться с проблемами межкультурного общения, подобными той, что возникла в Афинах. Явившись в образе столь убедительном, что он сообщил Павлу новое внутреннее видение, и столь ярком, что заставил его на некоторое время ослепнуть, Иисус сказал: "Я теперь посылаю тебя, открыть глаза им, чтобы они обратились от тьмы к свету" (Деян. 26:17-18).
Логика Иисуса была безупречной. Если людям предстоит обратиться от тьмы к свету, надо сначала открыть им глаза, чтобы они увидели разницу между светом и тьмой. А что необходимо, чтобы открыть людям глаза?
Нечто неслыханное!
Но что же такого невероятного мог Павел - рожденный иудеем и обратившийся в христианство - предложить наводненным кумирами Афинам, чтобы открыть им истину о Всевышнем? Вряд ли он рассчитывал, что в религиозной системе, полностью основанной на политеизме (многобожии), может содержаться хоть малейшее допущение, что монотеизм (единобожие) - лучше.
Да вот же! "Проходя и осматривая" (Деян. 17:23), Павел отыскал посреди этого мира нечто, вне этого мира стоящее - жертвенник, не связанный ни с одним идолом! Алтарь с любопытной надписью: "неведомому богу". Павел увидел разницу между этим алтарем и остальными кумирами. Алтарь был его союзником - ключом, который, вероятно, откроет замки умов и сердец этих стоических и эпикурейских философов. И когда они предложили Павлу изложить его взгляды в более подходящем для разумного спора месте, чем базар, он был к этому готов.
Ареной для Павла стал Ареопаг, то есть собрание на Аресовом холме - группа видных афинян, собиравшихся, чтобы обсуждать вопросы истории, философии или религии. Именно здесь, на этом самом холме почти шесть столетий назад Эпименид встал лицом к лицу с проблемой афинской эпидемии.
Павел мог бы начать свою речь на Аресовом холме, просто назвав черное черным. Он сказал бы:
"Мужи Афин, при всей вашей возвышенной философии вы все еще миритесь с идолопоклонством, хотя может быть и не участвуете в нем! Покайтесь - или вы погибнете!" И каждое его слово было бы истинной правдой!
Далее он мог бы попытаться "обратить их от тьмы к свету", как повелел Иисус. Но это было бы все равно, что в футболе рвануться вперед и оказаться один на один с вратарем, без мяча в ногах. Прежде нужно овладеть мячом. Именно поэтому Иисус поставил требование "открыть им глаза", в качестве предварительного условия для обращения людей от "тьмы к свету".
Павел "овладел мячом", сказав следующее:
"Афиняне, по всему вижу я, что вы как-то особенно набожны (удивительная сдержанность, учитывая отвращение, испытываемое Павлом к идолопоклонничеству). Ибо, проходя и осматривая ваши святыни (обладая биографией Павла, можно было бы назвать их и "мерзкими идолами"), я нашел и жертвенник, на котором написано НЕВЕДОМОМУ БОГУ."
Затем Павел произнес слова, ждавшие шесть веков, чтобы быть наконец сказанными: "Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам" (Деян. 17:22-23). Был ли Бог, которого проповедовал Павел, действительно чужим богом, как подозревали философы? Совсем нет! По словам Павла, Ягве - иудео-христианский Бог - был предвосхищен эпименидовыми жертвенниками. Таким образом. Он был Богом, Который уже принимал участие в жизни Афин. Разумеется, Он обладал всеми правами на провозглашение здесь Его Имени!
Но знал ли Павел историческое происхождение этого жертвенника и идеи неведомого бога? Есть свидетельство, что знал! Так как Эпименид, вдобавок к своей способности проливать свет на темные проблемы взаимоотношений человека с богом, был еще и поэтом!
И Павел однажды цитировал его стихи! Оставив посланником на Крите человека по имени Тит, чтобы укрепить на этом острове церковь, Павел позднее писал ему наставления, поучая, как себя вести с критянами: "Из них же самих один стихотворец сказал: "Критяне всегда лжецы, злые звери, утробы ленивые". Свидетельство это справедливо. По сей причине обличай их строго, дабы они были здравы в вере" (Тит. 1:12-15).
Слова, приводимые Павлом, взяты из стихов, приписываемых Эпимениду. Обратите также внимание на то, что Павел называет Эпименида "пророком" (profhthV). Это слово он обычно использует, говоря о пророках как Ветхого, так и Нового Заветов. И уж конечно Павел не удостоил бы Эпименида званием пророка, если бы не знал о его личных свойствах и деяниях! Человека, которого Павел цитирует, как обличающего определенные пороки в других, он по существу оценивает, как свободного от этих пороков.
Далее в своем обращении на Аресовом холме Павел утверждает, что Бог "произвел весь род человеческий... дабы они искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и не далеко от каждого из нас" (Деян. 17:26-27). Эти слова могут представлять собой косвенное упоминание об Эпимениде, как о язычнике, который "ощутил и нашел" Бога, хотя и с неведомым именем, но, как оказалось - находящегося недалеко! [*] .
Следует предположить, что члены собрания на Аресовом холме были знакомы с историей Эпименида по произведениям Платона, Аристотеля и других авторов. Они, должно быть, пришли в восторг от того, что Павел начал свою речь с тезиса, столь тонко отражающего точку пересечения двух культур. Но был ли способен этот воспитанный иудейским законоучителем Гамалиилом христианский апостол настолько удержать внимание мужей, достаточно долго питавшихся логикой Платона и Аристотеля, чтобы донести до них Благовествование?
После великолепного вступления успех Павла в главной части его речи зависел от одного обстоятельства. Назовите это "непрерывной логикой". До тех пор, пока каждое удачное заявление Павла будет логически вытекать из предыдущего, философы готовы его слушать. Но как только он позволит себе пропуск в доводах - они тут же его прервут? Таково было правило философского воспитания. которое они получили - дисциплина, которой они подчинялись сами, и каковой точно так же готовы были потребовать от любого чужестранца, утверждавшего, что он может предложить нечто, заслуживающее их внимания.
Могла ли попытка Павла благовествовать выдержать это тщательное испытание?
Несколько минут Павел в самом деле держался очень хорошо. Начав со свидетельства, явленного Эпименидовым жертвенником, он перешел далее к свидетельству о сотворении рода человеческого. Затем он продвинулся от свидетельства о творении к пустоте идолопоклонничества. К этому моменту он даже имел право определить афинское идолопоклонство, как "невежество", не потеряв при этом своих слушателей. Он сказал: "[Теос] ныне повелевает людям всем повсюду покаяться. Ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную, посредством предопределенного Им Мужа" (Деян. 17:30-31).
Иначе говоря, отыскав и использовав нечто неслыханное, чтобы "овладеть мячом", Павел "устремился к воротам", послушно исполняя второе указание Иисуса - он старался обратить афинян "от тьмы к свету". И тут Павел сказал: "Он [Бог] подал удостоверение всем, воскресив Его из мертвых"
Вот теперь - в первый раз - он оставил пропуск в логике своего выступления на Аресовом холме. Он упомянул о воскресении Человека, утвержденного Богом судить вселенную, не объяснив сначала, как и почему Он должен был умереть. Философы тут же схватились за ошибку, демонстрируя собственную духовную нищету. "Услышавши о воскресении мертвых, одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в другое время. Итак Павел вышел из среды их" (Деян. 17:32-33).
Павел успел уже обнажить противоречие в их потворстве - если и не практическом содействии - идолопоклонничеству. Одно это было не таким уж малым достижением по отношению к собранию людей, столь гордившихся последовательностью мысли! Как почитатели истины, они должны были бы следовать за рассуждениями Павла по существу, хотя бы на основании его вступительных замечаний, а не ловить его на технических подробностях.
Не все, однако, лишили Павла доверия за упоминание о воскресении: "Некоторые же мужи, приставши к нему, уверовали. Между ними был Дионисий Ареопагит" (Деян. 17:34). Предание второго века утверждает, что Дионисий позже стал первым священником Афин. Имя его берет свое происхождение от греческого бога Диониса, образ которого содержит идею смерти-воскресения. Не существует ли связи между этой идеей и отношением Дионисия к человеку, столь смело выдвинувшему учение о воскресении?
Позднее апостол Иоанн, продолжая усилия Павла по овладению философскими умами греков, использовал любимое философское понятие стоиков - Логос для обозначения Иисуса Христа. Около шестисотого года до Рождества Христова греческий философ Гераклит впервые употребил понятие Логоса, чтобы обозначить божественную основу мира или замысел, объединяющий развивающуюся вселенную. Логос означает всего-навсего "слово". Евреи, в свою очередь, выделяют мемру (арамейский синоним "слова") Господа. Для Иоанна греческий логос и иудейская мемра выражали, по существу, одну и ту же достоверную религиозную истину. Он представлял Иисуса Христа, как воплощение того и другого, когда писал: "В начале было Слово [Логос], и Слово [Логос] было у Бога [Теос], и Слово [Логос] было Бог [Теос]... И Слово [Логос] стало плотию и обитало с нами" (Ин. 1:1,14).
Благодаря этому важнейшему сопоставлению обоих греческих понятий - Теоса и Логоса - с Элохимом и Иисусом Христом, христианство явилось скорее исполнением истины, чем разрушением чего-то признанного в греческой философии!
На самом деле все эти понятия и идеи рассматривались христианскими посланниками в Греции, как предписанные им Богом, чтобы приготовить сознание греков к Благовествованию? Они сочли эти случайные термины греческой философии столь же действительными, как и мессианские метафоры Ветхого Завета, такие как "Агнец Господень" или "лев колена Иудина". И они пользовались обоими видами терминологии с равной свободой, чтобы ввести личность Иисуса в среду обеих культур - греческой и иудейской соответственно.

Хананеи

На самом деле апостолы Нового Завета, и среди них Павел и Иоанн, не были первыми, кто использовал вышеприведенную стратегию, чтобы сделать образ Бога понятным для язычников. Авраам - не менее важная личность - применил тот же метод двумя тысячами лет ранее. История его такова.
Ягве - или Бог - около четырех тысяч лет назад дал человеку, сначала называвшему себя Аврамом, некое потрясающее обещание. Ягве повелел Авраму покинуть дом своего отца, своих родных и землю и переселиться в весьма отдаленную и, по всей вероятности, погруженную во тьму невежества, чужую страну (см. Быт. 12:1). Если Аврам, который позже стал называться Авраамом, послушается его веления, Ягве обещал следующее:
"Я произведу от тебя великий народ, и благословлю тебя, и возвеличу имя твое; и будешь ты в благословение. Я благословлю благословляющих тебя, и злословящих тебя прокляну" (Быт. 12:2-3). Вплоть до этого момента особый договор Ягве с Авраамом ничем не отличается от множества подобных соглашений, которые божества племен в течение всей истории заключали с ограниченным кругом своих приверженцев во всевозможных частях планеты Земля. Был ли Ягве, как намекают некоторые критики, всего лишь одним из незначительных местных богов, грандиозными обещаниями возбуждавший корыстные чувства в своем почитателе, чтобы тот почитал его еще больше и еще ревностнее ему служил?
Этот намек трудно было бы оспорить, если бы не последний пункт соглашения между Ягве и Авраамом. Ибо Ягве сказал в заключение: "И благославятся в тебе все племена земные" (Быт. 12:3).
И это заявление дает просиять особому характеру обещания Ягве! Он благословлял Авраама не для того, чтобы тот переполнился эгоизмом, высокомерием, отчужденностью или сосредоточенностью только на самом себе. Ягве благословил его, чтобы он сам стал благословением - и не только для своего рода! Это благословение имело целью ни много ни мало - все народы на земле! Что может быть менее эгоистичным и менее местническим!
Богословы называют эти обещания Заветом Авраама, но это нечто большее, чем простой договор между Богом и каким-то одним человеком. Он отмечает начало развития нового поразительного этапа, называемого теологами особым откровением. Иначе говоря, к тому времени, когда Ягве исполнит обещания, данные Аврааму, человечество постигнет мудрость, любовь и силу Всевышнего с глубиной, невообразимой прежде не только для человека, но, видимо, даже и для ангелов (см. 1 Пет. 1:12).
Чтобы поставить Авраама на путь, ведущий к его новой судьбе - стать "благословением всем народам на земле", Ягве привел его сначала в чужую землю, обитаемую самыми разнообразными племенами, каждое из которых, в свою очередь, состояло из многих родов и семей. Этими племенами были кенеи, кенезеи, кедмонеи, хеттеи, ферезеи, рафаимы, аморреи, хананеи, гергесеи и иевусеи (Быт. 15:19). В добавление к этим десяти, только в первых 56 главах Книги Бытия названы по именам еще около 50 племен, расселившихся от Египта до земли Халдейской. В этих 56 главах отмечено больше отдельных этнических групп человечества, чем в любой другой, сравнимой по длине части Библии!
Потихоньку обживаясь среди такого этнического разнообразия, Авраам вероятнее всего мог развить в себе некое международное сознание, которое безусловно необходимо тому, чья судьба - стать "благословением для всех народов!"
Казалось, все шло так, как предполагал Авраам. Но у Ягве был заготовлен для него сюрприз...
Когда Ягве говорил: "Благословятся в тебе все племена земные", - Авраам, возможно, думал, что Бог предполагает сделать его самого и народ, который должен от него произойти, единственным источником духовного просветления для всего человечества. Но не совсем так это было задумано Ягве.
Разумеется, прибыв в Ханаан - так называлась эта чужая земля - Авраам вскоре обнаружил, что по крайней мере два ханаанских города - Содом и Гоморра - уже погрязли в совершенном разложении. Другие же, особенно города аморреев, готовы были следовать примеру Содома и Гоморры (см. Быт. 15:16). Это выглядело так, будто у Всемогущего Ягве не было другого представителя в этом районе мира, кроме Авраама, что должно было заставить его почувствовать себя крайне необходимым!
Но когда Авраам продвинулся со своим караваном глубже в землю Ханаанскую, он повстречался с занятной неожиданностью. Они проходили мимо города, название которого - Салим - означало по хананейски "мир". Название именно этого ханаанского города послужило позже рождению крайне многозначного еврейского приветствия Шалом, так же как и его арабского варианта Салям. Кроме того, впоследствии Салим предоставил свои пять букв для образования второй половины названия Иерусалим - "основание мира". Но еще более интересным, чем сам город Салим был правивший им царь - Мелхиседек.
Его имя представляет собой комбинацию двух других хананейских слов: Мелех - "царь" и Цедек - "праведность".
Царь праведности? Среди хананеев, печально известных своим идолопоклонством, принесением в жертву детей, узаконенным мужеложством и храмовой проституцией? Безусловно произошла величайшая ошибка в выборе имени Мелхиседека!
Но нет! Несколькими годами позже, возвращаясь после блестящего ответного сражения с царем Кедорлаомером (см. Быт. 14:1-16), Авраам вошел в долину с хананейским названием Шаве. В те времена хананеи также называли ее "долиной царя" (см. Быт. 14:17). Какого царя?
Догадаться нетрудно! Еврейский историк по имени Иосиф Флавий объясняет нам, что долина Шаве была ничем иным, как долиной Хинном, лежавшей прямо под южной стеной того, что теперь называется Старым Иерусалимом. Современные археологи, производя раскопки Иерусалима времен Давида, рассчитывают именно на этом склоне между долиной Шаве и южной стеной старого Иерусалима обнаружить остатки древнего ханаанского города.
И не будет ничего удивительного, если давно погребенные руины окажутся городом Мелхиседека - подлинным Салимом. А долина Шаве - "царская долина" - вероятнее всего была названа в честь самого царя Мелхиседека!
Не успел Авраам войти в "царскую долину", как царь Мелхиседек "вынес хлеб и вино", чтобы утолить его голод. Повествователь не говорит, что Мелхиседек "пришел встретить Авраама, неся хлеб и вино", но что он просто "вынес хлеб и вино" - еще одно вероятное свидетельство близкого соседства Салима с долиной Шаве.
И вот является неожиданное. Этот ханаанский "царь праведности", согласно автору Книги Бытия, оказывается также "священником Бога всевышнего [Эль-эльона]" (Быт. 14:18). Кто же был Эль-эльон?
Эль и Эльон были хананейскими именами самого Ягве. Эль часто встречается в древних Угаритских текстах. Это хананейское имя нашло свое место даже в древнееврейском языке, на котором говорили потомки Аврама, в таких словах как Бетель - "дом Бога", Эль Шаддаи - "Бог Всемогущий" или Элохим - "Бог" (множественное число имени Эль, которое тем не менее загадочно сохраняет значение единства).
Точно так же Эльон появляется в качестве имени Бога в финикийском языке - более поздней ветви старого хананейского языка времен Мелхиседека. И даже составное имя Эль-эльон обнаружено в древней арамейской надписи, недавно найденной в Сирии. Объединенные вместе, эти два понятия Эль и Эльон означают "Бог Всевышний".
Вопрос: было ли препятствием для Авраама Халдеянина, который, по-видимому, называл Всемогущего "Ягве", использование Мелхиседеком этого хананейского имени Эль-эльон для полноценного обозначения Бога? Ответа нам ждать не приходится. Мелхиседек совершил поступок, который подверг позицию Авраама немедленному испытанию:
"[Мелхиседек] благословил его и сказал: благословен Авраам от Бога Всевышнего [Эль-эльона]. Владыки неба и земли; и благословен Бог Всевышний [Эль-эльон], который предал врагов твоих в руки твои" (Быт. 14:19-20).
Приготовьтесь к Авраамову ответу. Может быть мы услышим сейчас первый в библейском изложении богословский спор. Что же ответит Авраам? Скажет ли он: "Одну минуту, ваше царское величество! Правильное имя Всемогущего - Ягве, а не Эль-эльон!' И, значит, я никак не могу принять благословение этим хананейским именем, так как любой хананейский образ Всемогущего несомненно замутнен языческими представлениями. Так или иначе, Ягве сказал мне, что это Я- тот, кто должен быть благословением для всех народов на земле, включая и хананеев, каковыми вы являетесь. Не кажется ли вам, что, благословляя меня, вы действуете немного самонадеянно?"
Нет, он так не скажет! Авраам ответил тем, что отдал Мелхиседеку "десятую часть всего", что ему удалось вернуть, победив Кедорлаомера (Быт. 14:20). Этот поступок Авраама - уплата Мелхиседеку "десятины" - позже вызвал расширенный комментарий автора Послания к евреям в Новом Завете. Он, например, пишет: "Видите, как велик тот [Мелхиседек], которому и Авраам патриарх дал десятину из лучших добыч своих!" Затем автор продолжает, доказывая, что на этом основании священство Мелхиседека-хананеянина должно считаться высшим по сравнению с собственным левитским священством еврейского народа, учитывая, что "Левий... в лице Авраама дал [Мелхиседеку] десятину: ибо он был еще в чреслах отца, когда Мелхиседек встретил его [Авраама]" (Евр. 7:4-10).
Что же касается благословения, данного Мелхиседеком, и подразумеваемого принятия этого благословения Авраамом, тот же автор пишет, что Мелхиседек "благословил имевшего обетования. Без всякого же прекословия меньший благословляется большим" (Евр. 7:6-7).
Но и это еще не все свидетельства невероятного величия этой хананеянской фигуры по имени Мелхиседек. Автор Послания к евреям цитирует далее пророчество иудейского и израильского царя Давида - царя, который первым отобрал древний город Мелхиседека Салим у иевусеев (1000 до Р.Х.) и превратил его в Иерусалим - столицу еврейского народа. Давидово пророчество без обиняков утверждает, что когда придет иудейский Мессия, Он не будет принадлежать ко временному, по существу, левитскому священству, строго ограниченному кровным родством. Он скорее будет священником "по чину Мелхиседека", принадлежность к которому как будто не ограничена одним определенным родом. Мало того, принадлежность Мессии к этому "чину Мелхиседека" утверждена ни более ни менее, как божественной клятвой и является вечной! "Клялся Господь и не раскается: Ты священник вовек по чину Мелхиседека" (Пс. 109:4).
Возможно, Ягве заранее предупреждал Авраама, что он найдет кого-то, подобного Мелхиседеку, уже стоящим посреди хананеев на страже Бога Истинного. Могу только сказать, что если Ягве прежде не поведал Аврааму о Мелхиседеке (а существующие источники не дают оснований это предполагать), то встреча с таким человеком, как Мелхиседек, среди "погрязших во тьме невежества" хананеев должна была вынудить Авраама проглотить действительно горькую пилюлю.
Какой смысл можем мы усмотреть в библейском утверждении, что по духовному достоинству Мелхиседек был выше Авраама? Что делало Мелхиседека более великим?
Мне кажется, что ответ лежит в сопоставлении того, что уже представлял собой Мелхиседек, с тем, какова была роль Авраама в Божьем Промысле. Идея заключается в том, что Мелхиседек стоял в долине Шаве символом или выражением общего Божьего откровения роду человеческому, тогда как Авраам представлял, соответственно, основанное на Завете, закрепленное в качестве закона особое Божье откровение. Общее Божье откровение выше Его особого откровения по следующим двум причинам: оно старше и обращено стопроцентно ко всему человечеству (Псалом 18), а не к малой его части! И таким образом, правильно было Аврааму, представляющему более молодое и менее универсальное откровение, уплатить представителю общего откровения десятину в знак признания его прав.
Ни в какой мере давнее присутствие в Ханаане Мелхиседека не умаляло особой, данной ему Богом судьбы Авраама! Напротив, нет ни малейшего намека на то, что эти двое мужчин отнеслись друг к другу хоть с оттенком ревности или соперничества. Мелхиседек разделил с Авраамом "хлеб и вино", а Авраам "уплатил десятину" Мелхиседеку. Они были братьями в Эль-эльоне-Ягве и союзниками в Его промысле! Поскольку и общее, и особое откровения - оба исходили от Эль-эльона-Ягве, естественно было ожидать, что Мелхиседек разделит с Авраамом хлеб и вино, и что Авраам заплатит Мелхиседеку десятину.
Поразительно, что они продолжали поступать точно так же в продолжение всей последующей истории человечества. Ибо по мере того, как особое откровение Ягве (назовем его фактором Авраама) продолжало в эпоху и Ветхого, и Нового Заветов распространяться в мире - общее откровение (будем называть его фактором Мелхиседека) оказывалось рядом, принося с собой хлеб, вино и приветственное благословение!
"Вечность в их сердцах" является моей попыткой отыскать в истории примеры этого замечательного взаимодействия между фактором Мелхиседека - общим Божественным откровением, и фактором Авраама - особым Божественным откровением.
Но существует еще и третий фактор. И взаимоотношения трех отнюдь не гармоничны; В тот же день еще один хананейский царь, личность резко отличающаяся от Мелхиседека, встретил Авраама в долине Шаве. Это был Бера, царь Содомский.
Он тоже был дружелюбен. Он предложил Аврааму оставить себе добычу, отнятую у Кедорлао-мера - добро, которое фактически принадлежало прежде Содому.
Но посмотрите на реакцию Авраама: "Авраам сказал царю Содомскому: поднимаю руку мою к Господу Богу Всевышнему [в оригинале: Яхве-Эль-эльон. Точно так же, как апостолы Павел и Иоанн приняли позднее Платоновы "Теос" и "Логос" в качестве подходящих имен для Бога Истинного, Авраам в свое время согласился с Мелхиседековым хананейским именем Эль-эльон], Владыке неба и земли, что даже нитки и ремня от обуви не возьму из всего твоего, чтобы ты не сказал: "я обогатил Авраама" (Быт. 14:22-23).
Носители фактора Авраама во всей истории должны были следовать его примеру, демонстрируя ту же проницательность - умение, находясь среди хананеев, отличить истинно дружественный "фактор Мелхиседека" от остальных темных элементов хананейской культуры - назовем их "Содомским фактором". Они должны были научиться принимать один и отвергать другой, именно так, как сделал Авраам в долине Шаве.
А теперь перейдем к следующему примеру этих трех факторов, переплетающихся и взаимодействующих в истории.

Инки

Вопрос: если Бог дал двум языческим народам - хананеям и грекам - предварительное свидетельство своего существования, не мог ли Он распространить такую же или, по крайней мере, похожую предусмотрительность и на другие народы? Может быть даже - на все?
Иными словами. Бог, приготовивший для всех народов Благовествование, не приготовил ли также к Благовествованию сами эти народы? Если да, то современное представление, разделяемое миллионами верующих и неверующих, о том, что языческие народы не понимают и, как правило, не хотят принять христианское Благовествование, и что в таком случае неправомерно (и как бы даже и не стоит) пытаться уговорить их его принять - такое представление должно оказаться ложным.
В оставшейся части этой книги (и в книгах последующих за ней) я докажу, что это - ложное представление. Бог в самом деле приготовил языческий мир к принятию Благовествования. И вследствие этого значительное число нехристиан проявило себя во много раз более расположенными принять Благовествование, чем мы, христиане - готовыми его с ними разделить. Однако, продолжим.
Апостол Павел назвал Эпименида "пророком". Интересно, какой титул он присвоил бы Пачакути, который, будучи язычником, намного превосходил Эпименида духовной интуицией.
Пачакути (иногда произносится Пачакутек) был царем удивительного государства инков в Южной Америке с 1458 по 1471 год после Рождества Христова. Согласно Филипу Эйнсворту Минсу, известному специалисту по изучению древних андских народов, именно Пачакути привел государство инков к его высшему расцвету. Что же мы находим среди его достижений? Ну, например, следующее:
Когда Пачакути перестраивал столицу инков Куско, он осуществил широчайший план работ, изобилующий дворцами, крепостями и обновленным Храмом Солнца. Затем у этого главного храма - сооружения, которое "превосходит великолепием даже храм Соломона в Иерусалиме", он выстроил знаменитый "золотой квартал" Кориканча. Кроме того он создал длинную цепь укреплений, защищающих восточные границы его государства от вторжения племен бассейна Амазонки. Одно из этих укреплений - величественный форт Мачу-Пикчу, стал на некоторое время последним прибежищем высшей знати инков в их бегстве от жестоких испанских завоевателей. Конкистадоры так никогда и не нашли Мачу-Пикчу. Пачакути построил его на высоком горном кряже, что делало форт невидимым с нижних уровней.
В течение нескольких столетий сведения о существовании Мачу-Пикчу были утрачены для остального мира. Весь этот район был покрыт густыми джунглями. Затем в 1904 году вид развалин мелькнул перед глазами инженера по фамилии Франклин, когда он находился на другой отдаленной горе. Франклин рассказал об этой картине Томасу Пейну. Томас Пейн, английский миссионер, служил в обществе, называвшемся Союз Внемиссионерских Регионов. В 1906 году Пейн взобрался к руинам вместе с другим миссионером Стюартом Макнейром. И оба - замерли, охваченные благоговейным страхом. Хайрем Бингем, работавший в Иельском университете, услышал об открытии и посетил Пейна в Урко лишь в 1910 году. Пейн со всей доброжелательностью снабдил Бингема мулами и проводниками для путешествия к месту. И в результате Бингем сделался всемирно известен, как "открыватель Мачу-Пикчу, потерянного города инков"! Бингем предпочел вовсе не упоминать в качестве соавтора открытия Томаса Пейна, отметив только "местные слухи", которые ему и помогли.
Врач Дэниел Хейден, лично знавший Томаса Пейна на протяжении долгих лет его жизни в Перу, подтверждает, что Пейн - человек скромный, горячо любимый потомками инков по всей стране - решил не исправлять "оплошность" Хайрема Бинге-ма. Томас Пейн остался одним из бесчисленных христианских миссионеров, чей вклад в науку так и не получил должного признания в ученых кругах.
С тех пор, как в 1948 году шоссе Хайрема Бин-гема в Перу сделало Мачу-Пикчу доступным, это место посетили миллионы туристов. Тем, кто был потрясен величием Мачу-Пикчу, стоит узнать, что царь Пачакути, вероятно основавший эту крепость, был славен и гораздо более значительными достижениями, чем строительство городов, укреплений, замков и монументов. Подобно Эпимениду, Пачакути был одним из тех, кто, пользуясь словами апостола Павла (см. Деян. 17:27), искал, ощущал и находил Бога, гораздо более великого, чем любой известный бог их собственной культуры. Однако, в отличие от Эпименида, Пачакути не оставил открытого им Бога в категории "неведомого". Он назвал этого Бога по имени. Но даже это еще не все...
Почти каждому, кто хоть что-нибудь знает об инках, известно, что они обожествляли Инти - солнце.
Однако в 1575 году в Куско испанский священник Кристобаль де Молина записал несколько инкских гимнов - и отдельные предания, с ними связанные - которые доказывают, что для самих инков их божество не было столь уж бесспорным. Де Молина записал эти гимны и соответствующие предания на языке инков - кечуа, но пользуясь испанской орфографией. У самих инков не было сложившейся письменности. Все собрание гимнов и преданий восходит ко временам царствования Пачакути.
Исследовавшие коллекцию Де Молины современные ученые были поражены ее революционным содержанием. Некоторые из них сначала отказывались верить, что это подлинные тексты инков. "Безусловно Де Молина привнес в оригинальные сочинения инков свое собственное европейское мышление", - думали они. Тем не менее, Альфред Метро в своей "Истории инков" соглашается с профессором Джоном Роу, который, по словам Метро, "удачно восстановил оригинальные версии гимнов, [и] убежден, что они ни в какой мере не являются результатом влияния миссионеров. Формы и выражения языка в них основательно отличаются от известных нам в христианских службах на языке инков".
Появилось и дальнейшее подтверждение достоверности записей Де Молины. Метро сообщает, что еще один гимн того же рода был "чудом сохранен индейским летописцем 17 века Иамки Салькамаиг-ва Пачакути... Достаточно сравнить этот последний гимн с собранными Де Молиной в 1575 году, чтобы увидеть, что они принадлежат к одной и той же литературной и религиозной традиции".
Метро утверждает, что "по глубине мысли и возвышенному лиризму гимн, сохраненный Иамки, способен выдержать сравнение с прекраснейшими из Псалмов".
Что же революционного было в этих гимнах? Содержащиеся в них предания открыто свидетельствуют о том, что Пачакути - царь, настолько преданно поклонявшийся солнцу, что обновил храм Инти в Куско - поздее начал испытывать неудовлетворенность его достоинствами. Филип Эйнсворт Мине, комментируя сомнения Пачакути в божественности Инти, писал: "Он отметил, что это светило всегда следует по установленному пути, выполняет определенную задачу и подчиняется точному времени, подобно обыкновенному работнику". То есть, если Инти - бог, почему он никогда не совершит ничего неожиданного? И царь задумывался снова. Он заметил, что "солнечный свет может быть затенен любым проходящим облаком". Иначе говоря, если бы Инти был истинным богом, ни одна обычная, сотворенная вещь не могла бы затмить его свет!"
И вдруг Пачакути осенила догадка, что он поклонялся, как Творцу - всего лишь обычному предмету! И он храбро устремился к следующему неизбежному вопросу: если Инти не истинный бог, то кто же истинный?
Где смог бы язычник-инка, не ведающий иудео-христианского просветления, найти решение этой задачи?
Ответ довольно прост: в старых традициях, покойно дремлющих в его собственной культуре. Что такое возможно, предвидел никто иной как апостол Павел, когда он писал, что Теос в прошлом "попустил всем народам ходить своими путями, хотя и не переставал свидетельствовать о Себе" (Деян. 14:16-17, выделено мной).
Пачакути взял свидетельство, извлеченное им самим из наблюдений над мирозданием, и поставил его рядом с почти иссякшей в культурной традиции инков памяти о Виракоче - Господе, всемогущем Творце всего.
Единственным, что оставалось от прежней верности инков Виракоче, был храм Кечуаканча, расположенный в верховье долины Вильканота. Пачакути также вспоминал, как его отец Хатун Тупак однажды заявил, что во сне получил наставление от Виракочи. Бог напомнил Хатун Тупаку, что он, Виракоча - истинный создатель всего. Хатун Тупак тут же (не признать ли это самонадеянностью?) взял себе новое имя - Виракоча!
Таким образом представление о Виракоче вероятно уходило в глубокую древность. Поклонение Инти и другим богам оказывалось с этой точки зрения лишь позднейшим превращением более чистой и истинной веры. Кроме того. исходя из описания Метро, можно сделать вывод, что образы, подобные Виракоче, широко распространены в индейской культуре "от Аляски до Тьерра дель Фуэго", тогда как поклонение солнцу встречается сравнительно в немногих районах.
Пачакути, видимо, посчитал, что его отец, совершив фундаментальное и драгоценное открытие, просто не придал ему того значения, которого оно заслуживало. И он решил, что, будучи сыном своего отца, разовьет истину, которой его отец лишь коснулся, до настоящих пределов (а может быть это истина развивала его до настоящих пределов?)
Бог, который создал весь мир, достоин поклонения - решил Пачакути. И было бы непоследовательно поклоняться части его творения, как ему самому. Пачакути принимает быстрое решение: эта псевдобожественная чепуха Инти занимала свое место достаточно долго, по крайней мере для него самого и его высокопоставленных подданных.
Царь приступил к действиям. Он созвал в прекрасной Кориканче совет жрецов солнца, если хотите - своего рода Никейский собор. Один ученый называет этот совет Конгрессом в Кориканче, приравнивая его тем самым к величайшим теологическим форумам в истории. На этом совете Пачакути изложил свои сомнения по поводу Инти в Трех пунктах:
1. Инти не может быть всеобщим, если дает свет одним, отнимая его у других.
2. Он не может быть совершенным, если он не в состоянии дать себе волю и отдохнуть.
3. Не может он быть и всевластным, раз малейшее облако способно его заслонить.
Затем Пачакути освежил угасшую память своих высокородных подданнных о Виракоче, перечислив его, внушающие благоговение, качества. Доктор Брандидж из Университета в Оклахоме следующим образом объединяет описание царем Виракочи: "Он - древний, недосягаемый, высший и извечный. Не нужны ему и грубые утешения супруги. Когда пожелает, он является триединым... в остальных же случаях лишь небесное воинство и архангелы сопутствуют его одиночеству. Он сотворил все народы, равно как и всех духов, своим Словом (эхо Гераклита, Платона, Филона и апостола Иоанна!) Он - владыка судьбы человека, питающий его и предопределяющий его сроки. Он - истинная суть жизни, ибо согревает людей с помощью сотворенного им сына Пунчау (солнечный диск, который каким-то образом отличается от самого солнца). Он - источник покоя и порядка. Он сам по себе - благословение, и питает жалость к ничтожеству людей. Он единый судит их и прощает, и дает им силу бороться со злом в них самих".
Затем Пачакути приказал, чтобы отныне и впредь Инти рассматривался лишь как "родственник" Бога - благосклонно созданное им существо. Молитвы же должны быть адресованы Виракоче - с глубочайшим благоговением и смирением.
Следствием этого "собора" явилось сочинение царем Пачакути почтительных гимнов Виракоче - тех самых, которые, видимо, вошли в коллекцию Де Молины.
Часть священнослужителей солнца реагировала "крайне враждебно". Решения Пачакути подрывали их законные права. Другие сочли логику Пачакути бесспорной и согласились на преданность Виракоче. Но и среди последних многие были обеспокоены одной практической проблемой - как себя поведут массы, когда жрецы солнца объявят им: "Все, чему наши священнослужители учили вас в последние несколько столетий, было неверным. Инти - вовсе не бог. Громадные храмы, построенные вами с таким трудом и благоговение - и по нашему распоряжению - больше ни к чему. Все ритуалы и молитвы, связанные с Инти, бессмысленны. Мы должны теперь начать все сначала, с новым истинным богом - Виракочей"?
Не посеет ли такое заявление цинизм в их души? А может даже приведет к народному восстанию?
Пачакути склонился к доводам политической целесообразности. "Он распорядился... чтобы служение Виракоче оставалось привилегией правящей знати, [поскольку оно]... является слишком тонким и отвлеченным делом для простых людей (sic!)".
Мы можем для справедливости приписать Пачакути надежду на то, что культ Виракочи, распространив со временем свое влияние, найдет путь и к низшим слоям населения. Но как раз времени-то у его многообещающей реформации оставалось не слишком много. Царь даже не предполагал, насколько роковым было его решение предпочесть в религиозных делах высшую знать. Общеизвестно, что исторически высшие классы - довольно кратковременное социальное явление. Выживают как раз обыкновенные средние люди. И это опять подтвердилось в отношении высшей знати инков. После смерти Пачакути - не успело еще закончиться столетие, как безжалостные испанские завоеватели уничтожили и царский род, и высшую знать. А поскольку низшие слои были обречены на духовную слепоту с их ошибочными представлениями об Инти и прочих ложных богах, они оказались неспособными продолжить реформы Пачакути. Таким образом, эта мини-реформация скончалась в детском возрасте.
Отчего империя инков пала в течение всего лишь столетия после своего расцвета при царе Пачакути? Был ли разгневан Виракоча тем, что высшая знать скрыла истину о его существовании от простых людей? И что бы случилось, если бы европейские христиане-миссионеры добрались до Перу на два-три поколения раньше, чем конкистадоры? Безусловно, то было наилучшим временем для принятия Благовествования. В царской семье, как и среди знати, интерес к единому всевышнему богу достиг высшей напряженности. И у принесших Благовествование было бы в распоряжении почти столетие для сбора славного духовного урожая, прежде чем грянуло нашествие конкистадоров. Более того, сами инки верили смутному пророчеству о том, что Виракоча однажды пришлет им благословение с запада, то есть - с моря. Но сострадательные христианские носители Благой вести, кто бы они ни были, упустили случай. Вместо них явился бессердечный завоеватель и торговец Писарро со своей армией грабителей. Писарро прибыл в Перу по морю и, притворясь, что действует от имени Бога, использовал надежды склонявшихся к единобожию инков, чтобы уничтожить и самих инков и их империю.
Но еще до Писарро похожие надежды ацтеков использовал для уничтожения их цивилизации Эрнандо Кортес. Насколько иначе развернулась бы история, если бы только истинные носители Благовествования пришли первыми! Не только для того, чтобы доставить Благую весть, но чтобы послужить ацтекам, инкам и другим, находившимся в опасности народам в качестве добровольных "юридических консультантов", обучая их, как обращаться с жестокой торгово-политической силой, готовившейся нагрянуть. Инки и ацтеки не поклонились бы тогда Писарро и Кортесу, как осуществлению пророчеств, поскольку пророчества к тому времени уже были бы осуществлены. И государства Майя, Инков и Ацтеков сохранились бы до нынешнего дня.
Сколько же иронии в том, что испанские католики в их рвении покончить с идолопоклонничеством уничтожили монотеистическую веру, которая фактически представляла собой временный Ветхий Завет, готовивший души тысяч людей к принятию доброй вести о воплощении Виракочи в Личность Сына Его. Заметьте, что я сказал "временный" Ветхий Завет, а не "подобие" Ветхого Завета.
Однако "рука" Омара Хайяма "без устали пишет". И "написав, опускается к новой строке". Слишком поздно теперь оживлять Пачакути и его народ, чтобы мы смогли поступить с ними справедливее, чем испанцы. Что важно сейчас? Чтобы мы, дети нашего, нынешнего времени справедливо вели себя с детьми потомков Пачакути, переживших испанскую бойню - с индейцами кечуа.
Попробуем поместить реформацию Пачакути в историческую перспективу. Сравним его на минутку с Эхнатоном - египетским фараоном, который тоже был одержим идеей религиозной реформы. Египтологи отмечают редкую гениальность Эхнатона (1379-1361 г.г. до Р.Х.), который пытался - правда безуспешно - заменить чудовищно запутанную идолопоклонническую систему древнего Египта поклонением солнцу. Но Пачакути стоит на версту впереди Эхнатона, так как он осознал, что солнце, которое может ослепить человека, не идет ни в какое сравнение с Богом, который слишком велик, чтобы вообще быть зримым человеческими глазами. Как странно, что современные ученые широко освещают реформы Эхнатона, отводя при этом реформам Пачакути скромное место в редких работах для специалистов.
Но давайте восстановим справедливость.
Если Эхнатоново поклонение солнцу было ступенью выше идолопоклонства, то предпочтение, которое Пачакути отдал Богу перед солнцем - взлет в стратосферу! Существование человека, подобного Пачакути в Перу 15-го века - столь же поразительно, как существование Авраама в Уре или Мелхиседека среди хананеев. Если бы только было возможным путешествие в прошлое, Пачакути - тот, кого я хотел бы посетить. Мне нравится называть его "инкским Мелхиседеком".
Афиняне и критяне времен Эпименида, также как и инки Пачакути отошли в вечность, не услышав Благовествования об Иисусе Христе. Что тут скажешь? Разве не были они предчувствовавшими Бога языческими народами, которые жили в ожидании благословенной вести о Христе?
История знает много таких народов. Вот еще один...