Мень А. Мировая духовная культура

ОГЛАВЛЕНИЕ

Духовная революция на востоке (Китай)

Хотя мы уже неоднократно забирались в далекое прошлое, я каждый раз старался вам напомнить, что речь идет совсем не о каких-то отживших, умерших, архаичных идеях. Пусть формы иногда не совпадают с привычными для нас, пусть иногда они носят несколько экзотический характер. Однако вечные вопросы всюду остаются вечными. За два с лишним столетия до нашей эры китайский император Цинь Шихуанди приказал сжечь все книги, кроме руководств по сельскому хозяйству, и закопать живьем в землю всех учителей конфуцианства. С одной стороны, эта мера нам кажется чудовищной, злодейской, а с другой, мы чувствуем в этом что-то родное, что-то до боли знакомое, и не только по известным вам аналогиям, а даже по современной истории Китая. Совсем недавно Конфуций был объявлен маоистским правительством врагом номер один или номер два; он обзывался в прессе самыми оскорбительными словами, газета «Жэньминь Жибао» называла его старикашкой.

Между тем Конфуций всегда был не только гордостью Китая, но и как бы олицетворял собой дух этой великой мировой культуры, влияние которой распространялось на значительную часть Дальнего Востока. Появление Конфуция — это был VI в. до Р. Х. — совпало с тем движением, которое я условно называю эрой великих учителей. Знаменитый современный философ и историк Карл Ясперс называл эту эпоху «осевым временем» — временем переворота, временем духовного рождения современного человека. Это явление, по меньшей мере, изумительное, если не сказать, чудесное. Почему?

Сколько лет существует человечество как духовная и культурная величина? Сколько лет ноосфере? Еще недавно мы считали, что около пятидесяти тысяч лет. Сегодня эта цифра удвоена, если не утроена. Находки в Восточной Африке показали, что человек в нашем, полном смысле слова (а не какой-то предок, родственник, прачеловек) появился на Черном материке за сто, сто тридцать, а может быть и более тысяч лет до этого. Теперь представьте себе этот огромный период времени. Мы уже говорили о том, что там существовала сложная магическая культура, высокое искусство, сложная и по-своему совершенная социальная структура; но она отличалась стабильностью, переходящей в стагнацию, то есть в застой. И вдруг происходит перелом. Можно было понять, что этот перелом связан с какими-то конкретными историческими процессами. В нашей литературе еще совсем недавно его связывали то с кризисом рабовладельческого строя, то с изменением хозяйственных механизмов. Но это все ненаучная фантастика. Никаких радикальных перемен в сфере экономики не произошло. Что касается рабовладельческой формации, то она была придумана так же, как Сталин придумал пресловутую революцию рабов, которая якобы с громом опрокинула Рим. Люди моего поколения помнят, как мы наизусть учили эту фразу. Не было революции рабов, и никакого разрушения Рима с помощью этой революции не было. Сталин истории не знал, а знал некую схему, под которую он подгонял события. Рабовладение только в поздний греко-римский период приняло массовый характер, в том смысле, что рабы начали принимать активное участие в экономической жизни страны. А в те времена, о которых мы с вами начинаем теперь говорить, труд рабов не определял хозяйственную жизнь. Все основные формы труда, которые кормили человека и которые создавали материальные ценности, включая, как я вам уже говорил, и знаменитые пирамиды, осуществлялись преимущественно свободным населением. Это лишь древние греки (Геродот — автор этого исторического мифа) говорили, будто тысячи рабов воздвигали пирамиды. Нет, их строили подданные, которых хорошо кормили и содержали. Это было делом всей нации. Рабы использовались преимущественно как челядь, для домашних услуг, для форм труда, не влияющих на основной профиль экономики. Мало того, рабовладение в период, о котором я сейчас буду говорить, то есть в первое тысячелетие до Христа, было довольно мягким. Те из вас, кто читал Библию, помнят, что Авраам, не имевший детей, по закону должен был оставить свое имущество своему рабу Елиезеру; то есть раб фактически считался членом семьи, а вовсе не говорящей вещью, как это потом случилось на совершенно определенном отрезке исторического времени в античном мире. Я не говорю о том, что впоследствии рабовладение в очень тяжкой форме возникало не раз в разных системах, в том числе в XIX в. в США. И там чернокожие рабы действительно участвовали в экономической жизни страны. Так что та последовательность, которую наше поколение изучало в школе: сначала было тяжкое рабство, потом более легкая феодальная система, потом еще легче — капиталистическая эксплуатация и, наконец, уже совсем хорошо стало, — неверна. Рабочий в Лондоне той эпохи, когда Маркс там писал «Капитал», жил хуже и эксплуатировался хуже, чем средневековый крестьянин или общинник Древнего Египта. История движется гораздо более сложно и зигзагообразно, нежели в тех учебниках, которые нам прежде преподносили как точное отражение исторической действительности.

Я сделал это краткое отступление для того, чтобы показать, что событие, о котором мы будем говорить, не было отражением экономических факторов, ибо оно прокатилось, как некий тунгусский метеорит или как некое вторжение иных миров, от Тихого океана до запада Средиземного моря, от Индийского океана до границ Азербайджана и Афганистана. При слабости тогдашних средств передвижения это было действительно необъяснимым явлением. Сегодня, когда любое явление, любая идея, любое событие с помощью различных средств массовой информации мгновенно могут переходить из одной страны в другую, когда мы тут же узнаем о них, мы забываем о том, насколько изолирован был человек за пятьсот или восемьсот лет до Рождества Христова, как долги были караванные пути, как утлы были суденышки, которые двигались по неведомым морям, как опасны были дороги во всех отношениях. Купцы и путешественники тех времен были подлинными героями культуры, или, как называли их немцы, культуртрегерами — носителями культуры, потому что именно они заносили семена идей, научных открытий, философских проблем с одного конца света на другой. Но это происходило крайне медленно. Между тем, «осевое время» было временем настоящей вспышки. Часто говорят о том, не повлияли ли на него солнечная активность или вспышка сверхновой звезды. Все возможно. Но астрономы не знают никакого важного космического события такого рода, которое могло бы настолько изменить лицо мира. И именно тогда родились мы с вами — наш тип мышления, наша сегодняшняя культура. Это не парадокс, это факт, который вам подробно разъяснит любой историк. Пожалуй, большинство этических концепций сегодняшнего дня, такие явления, как мистицизм, материализм, демократия, партийная борьба — все это родилось тогда, все было создано в то время. Философское осмысление бессмертия души, цели человеческой жизни, историософия, то есть философия истории, — все родилось тогда. Я уже не говорю о том, что на этой почве «осевого времени» был воздвигнут крест Христов. Основанием христианства было «осевое время». События «осевого времени» имели характер синхронный, то есть они охватывали период между примерно 800 и, скажем, 300—200 гг. до Р. Х. Можно раздвигать эти даты, этот отрезок времени или, наоборот, его сужать — на огромном пространстве многотысячелетней истории это лишь миг. Но зато какой миг!

Война Мао Цзэ-дуна против Конфуция была косвенным доказательством того, что идеи, родившиеся в тот период, продолжают оставаться злободневными и актуальными. Когда-то, много лет назад, когда я был еще подростком, мне попалась книжка о Конфуции, составленная одним из учеников и приверженцев Льва Толстого Павлом Буланже, с переводом изречений Конфуция. И тот, кто заглядывал в антологию, составленную Львом Николаевичем и называемую «Круг чтения», найдет там немало изречений из Конфуция. Значит, Лев Толстой считал, что мысли этого философа отнюдь не принадлежат только прошлому. В XVII и ХVIII вв. европейские рационалисты и просветители с огромным интересом обращались к китайской мысли этого времени.

Что известно о Конфуции? Его звали Кун, он был бедным неудачливым человеком. Ученики называли его Кун-цзы, иногда Кун-фу-цзы,что значит учитель Кун. Отсюда латинизированная форма Конфуциус, которая у нас превратилась в Конфуций. Ученики записывали его изречения, составившие книгу «Лунь-юй»; она потом неоднократно переводилась, частями или полностью, на русский язык.

Среди мистиков, ученых, философов «осевого времени» Конфуций занимает совершенно особое место. Для него существовал единый и высший Абсолют, Конфуций называл его традиционным китайским термином тянь — Небо. Но Небо для него было чем-то далеким. И когда его спрашивали о Небе, он отвечал: как можем мы знать о Небе, когда мы еще не разобрались с тем, что существует на земле. Он считал своей главной задачей создать устойчивую и благородную модель человеческих взаимоотношений здесь, в этом мире. Он придавал огромное значение обрядам. Говорят, что он настолько любил скрупулезно исполнять все традиционные правила, которые он нашел в китайских преданиях и в литературе, что его близкие не выдержали и жена из-за этого его бросила. (Быть может, это было и не так, быть может, Конфуций несколько юродствовал, стараясь подчеркнуть необходимость соблюдения всех ритуалов.) Но тогда мы спросим: а чем же этот человек отличался от носителей первобытной магии, древнего мистического мировоззрения, которое придавало столь большое значение ритуалу? А тем, что Конфуций впервые подошел к нему не как к магии, а как к структуре бытия. Будучи убежден в том, что Небо создало мир на основании определенных законов, и эти законы непреложны, и их необходимо соблюдать, Конфуций утверждал, что подобные законы должны существовать и в обществе. Он видел их в традициях древней китайской культуры, в легендах о древних ванах, царях из старинных преданий. Он показал, что настоящее развитие любой культуры не может висеть в воздухе; оно должно уходить корнями в опыт народа, в опыт истории, в традиции минувшего. Правда, к этим традициям он умел относиться по-своему критически. Вспомним его идею имен и названий. Он говорил: нельзя называть человека мудрецом, если он не мудр, отцом, если он не выполняет функции отца, и царем, если он не выполняет царских обязанностей. Все должны служить, от мала до велика. Вся Тянься, то есть Поднебесная, как назывался Китай, должна быть единым человеческим строем, где каждый должен найти свое место.

«Лунь-юй» — книга бесед Конфуция — наполнена вопросами учеников, которые интересовались различными сторонами жизни. Конфуций всегда говорил, что человек должен жить по заветам предков. Но этого ему было мало. Он хотел это реально воплотить, опираясь на существующую власть. И половина его жизни была занята поисками покровителя среди князей. Эпоха, в которую жил Конфуций, была тяжкой для Китая. Единая империя была уже мифом, княжества распались, шли феодальные усобицы между различными властителями. Конфуций с группой учеников странствовал с одного места на другое, пытаясь найти человека, который бы осуществил его идеал. Иногда, когда мы читаем его рекомендации, они нам кажутся тривиальными, унылыми. Нам представляется, что общество, живущее по-конфуциански, было бы обществом однообразных, подчиненных бесчисленным церемониям людей. Если бы это было только так, конфуцианство, вероятно, навсегда осталось бы осколком прошлого.

Но у Конфуция была великая идея — жэнь, идея человечности, идея доброжелательности. Он утверждал, что человек только тогда может жить по законам Неба, если он будет культивировать в себе это начало, жэнь. Человечность создает все. Она начинается с мелочей. И каждый из вас может понять Конфуция, говорившего, что не надо слишком высоко взлетать. Помните, Достоевский говорил, что очень легко любить все человечество, а вот соседа любить трудно. То же самое говорил Конфуций. Не надо размышлять о великих вещах, а попытайтесь относиться по-человечески прежде всего к родителям. Говорят, он с детства любил устраивать церемонии в соответствии со старыми традициями, которые освящают память ушедших и умерших. Один человек сказал: «Культура общества измеряется тем, как оно относится к своим умершим». Может быть, слишком сильно сказано, но подумайте как следует, вспомните о своем опыте, и вы поймете, что в этом заключена глубокая истина. Вероятно, наши ритуальные действия нужны не умершим — они уходят из этого мира. Но заупокойный ритуал — любой формы — подчеркивает связь поколений, единство культуры, единство душ. Я помню, когда я впервые попал на кладбище в небольшом литовском городке, меня поразило бережное отношение к каждой могиле, и я подумал, что это образец для всех нас.

Взаимосвязь детей и родителей, человечность, уважение, почитание предков — все эти некогда магические вещи Конфуций трансформировал в этические и социальные понятия. Он превратил магический культ предков, уходящий в далекое прошлое истории Китая, в инструмент связи с минувшими поколениями. Он учил своих современников жить в истории. Правда, следует сказать, что историю, как мы ее понимаем со времен библейских и христианских, то есть как некий целостный целенаправленный процесс, мы напрасно стали бы искать в конфуцианстве. Но бережность к прошлому есть залог сохранности настоящего. И здесь Конфуций был глубоко прав. Усилия его часто разбивались о непонимание; к тому же жизнь оказывалась более жестокой и горькой, чем ему бы хотелось. Был момент, когда он оказался у власти, и ему даже пришлось, как рассказывает легенда, казнить одного человека, хотя он был противником смертной казни, противником исполнения законов из страха.

Впоследствии в системе конфуцианства, в системе Мен-цзы, развивавшего идеи Конфуция, мы находим мысль о всеобщей, общечеловеческой любви. Такая трудная задача. Но тем не менее, если человек не будет на нее ориентироваться, то рано или поздно темные силы вырвутся на свободу и завладеют им. Один из первых китайских историков, Сыма Цянь, живший в I в. до Р. Х., рассказывает, что однажды Конфуций встретил странного мудреца, про которого рассказывали множество всяких басен и легенд. Говорили, что он родился стариком, с момента рождения изрекал мудрые истины и является защитником увэй, недеяния. Конфуций, который был сторонником деяний, активного созидания культуры, пришел поговорить с ним. В Конфуции не было страсти древнегреческих трагиков, философской глубины Платона, боговдохновенности библейских пророков, пафоса Заратустры, величия Будды — все они были современниками; Конфуций, быть может, среди них наиболее прозаичен. Ледж и другие специалисты по конфуцианству не без основания утверждают, что это была не столько религия, не столько даже философия, сколько некий принцип жизни, но принцип, имеющий глубокий смысл — рациональное устройство общества.

А что же предлагал тот странный старик, с которым беседовал Конфуций? Согласно легенде, его звали Лао-цзы. Иные из историков вообще считают его вымышленной личностью. Некоторые утверждают, что он служил архивариусом и однажды покинул Китай, уехав в неведомую страну. На старинных китайских изображениях мы видим этого старика верхом на быке, который уезжает, скрываясь в тумане. Лао-цзы — китайский антипод Конфуция, величайший из метафизиков желтой расы, как определил его Владимир Соловьев. От него осталась небольшая книга «Дао дэ цзин», книга о дао. Есть мнение, что эти же идеи развивали ученики Лао-цзы (среди них самый крупный — Чжуан-цзы) и что, может быть, они и были создателями учения. Но это проблема чисто историческая. Нам важно сейчас другое — то, что в рамках Китая возникли две жизненные позиции, две модели существования: одна — кропотливое, терпеливое преображение всех существующих народных, национальных и религиозных традиций в некую структуру, которая помогла бы людям быть человечными, трудолюбивыми, исполняющими свой долг, а вторая хотела вернуть человека куда-то назад, в дочеловеческое бытие, в дао, в «Путь Тайны». Китайское слово дао непереводимо, обычно его переводят как «путь». Оно так же многопланово, как греческий термин логос. Дао — это Бытие, Тайна, Абсолют.

Один из марксистских интерпретаторов «Дао дэ цзина», Ян Хиншун, пытался изобразить Лао-цзы философом-материалистом. Я думаю, что это по меньшей мере спорная концепция. На самом деле перед нами один из вариантов свободного мистицизма. Дао — это и Бог, и природа, это нечто, чему нет названия. Человек в своих усилиях создать цивилизацию суетится напрасно. Простота, естественность — вот его идеал. Вот почему Лев Толстой гораздо больше любил Лао-цзы, чем остальных китайских мыслителей, к которым он был так близок. Идея «Дао дэ цзина», увэй (пассивность, непротивление, течение по таинственному пути жизни), была необычайно привлекательна для Льва Николаевича именно родственностью его собственной концепции.

Но если мы обратимся хотя бы к некоторым изречениям «Дао дэ цзина», мы увидим, что здесь особый род мистицизма. Я хотел бы, чтобы вы услышали несколько изречений Лао-цзы (мы будем условно так называть автора; повторяю, не имеет большого значения, был ли он легендарной личностью или нет). Я читаю Лао-цзы в переводе Ян Хиншуна. Есть и другие переводы, в частности, дореволюционный перевод, который редактировал Л.Н.Толстой, написавший к нему предисловие. Было немало переводов и с иностранных языков. Д.С.Мережковский переводил «Дао дэ цзин», кажется, с французского. Текст, переведенный Ян Хиншуном, опубликован в первом томе антологии «Древнекитайская философия».

«Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное дао. Имя, которое может быть названо, не есть постоянное имя. Безымянное есть начало неба и земли». О чем это говорит? О том самом высшем, апофатическом богословии, которое свойственно и византийским, и древнерусским исихастам в христианстве, и брахманизму, как мы увидим позже, и мистику XVII в. Якову Бёме, и Шеллингу, и Владимиру Соловьеву, и многим-многим другим. То есть высочайшее Начало, создавшее мир, никогда не может быть определено адекватно с помощью человеческих понятий. Если дао может быть как-то названо, оно уже не есть то самое вечное дао.

Кто же может созерцать это безымянное таинственное дао? Тот, кто свободен от страстей и видит его чудесную тайну. Далее. Для созерцающего даоса все человеческие категории вторичны. «Когда все люди узнают, что красивое красиво, появляется и безобразное. Когда узнают, что доброе добро, возникает и зло». То есть полярность возникает лишь потом, а в глубочайшей тайне всё слито. Это очень древнее представление китайской философии о бытии. Я думаю, что многим из вас знаком даже художественный зримый символ этих двух начал — инь и ян. Это шар, который разделяется волнистой линией на две половинки — светлое и темное, соединенные воедино. Впоследствии, через много столетий, христианский мистик Яков Бёме (а мы, я думаю, до него еще дойдем; это был великий человек, повлиявший на Гегеля, Шеллинга, Бердяева) говорил о том, что в самой Божественной тайне скрыты все потенции — и света, и тьмы, хотя евангельское христианство этот тезис не приемлет: «В Боге нет никакой тьмы», — говорит нам евангелист Иоанн.

Что же предлагает созерцательный мистицизм «Дао дэ цзина»? «Мудрый человек предпочитает недеяние и осуществляет учение безмолвно...». Конфуций много трудился, ездил, писал, так сказать, хлопотал о внедрении своего учения. Лао-цзы ищет покоя. «Осуществление недеяния всегда приносит спокойствие...» «Дао — пусто, но действуя оно кажется неисчерпаемым. О Глубочайшее! Оно кажется праотцом всех вещей». Дао молчит, как молчит Абсолютное Начало, но из него рождается все. И не надо ли человеку в своем безмолвии уподобиться этому вечному, неподвижному и в то же время вращающемуся кругу бытия?

Подобно тому как Толстой впоследствии отрицал цивилизацию, для Лао-цзы она тоже представляется излишней суетой. «Когда, — читаем мы в 19-м пункте «Дао дэ цзина», — будут отброшены ум и мудрость, народ будет счастливей во сто крат. Когда будут отброшены жэнь (то есть гуманность) и справедливость, народ вернется к сыновней почтительности и родительской любви». Парадокс? Но он хотел сказать: не надо доктрин, не надо учений — внимайте себе. Лао-цзы говорит: мудрец познает истину не выходя из дома, ему не надо странствовать и путешествовать. Мудрец, — говорит он, — ничему не противоборствует, поэтому он непобедим в мире.

Он не доказывает существование дао. Это непонятное начало, но тем более оно реально. Он восклицает, глядя внутренним оком на дао: «Дао — вещь неясная и туманная, в нем заключены вещи. О Бездонное! О Туманное! В нем заключены семена». С древнейших времен до наших дней оно не исчезает, оно существует для обозначения всех вещей. «О Спокойное, о Пустотное, одиноко стоит оно и не изменяется». Разумеется, это уже поэзия, но поэзия, исполненная глубокого философского смысла.

Вероятно, такие люди, как Конфуций, возражали: если мы будем лишь созерцать, если мы будем находиться в состоянии такого слияния с единством божественной природы, то мы ничего не достигнем, нас раздавит бег жизни. А на это отвечает Лао-цзы: «Мягкое преодолевает твердое, слабые побеждают сильных». И что-то в этом есть, когда думаешь о корешках растений, которые пробивают себе дорогу через камни. И вся природа — это единое дыхание единого Божества, оно постоянно осуществляет увэй, то есть недеяние, и в то же время таинственным образом действует. В нем нет жажды, стремления. Лао-цзы казалось, что распространение такого созерцательного мистицизма автоматически является орудием для просветления людей, для их счастья.

Любопытно, что даосизм, как называют учение Лао-цзы, не дал мощного религиозного движения. И одна из причин заключается в том, что по-своему более совершенно и более последовательно эти идеи стал развивать буддизм, глубоко укоренившийся во всем индийско-китайском регионе. Однако в Китае остались и даосы. Это были монахи-пустынники, о которых складывались удивительные и порой даже, с нашей точки зрения, странные, вызывающие улыбку легенды. Эти монахи подолгу сидели так неподвижно, что на их теле вырастала трава, их волосы врастали в землю; они сливались с природой, ибо она есть легкое дыхание бытия и человек в ней может раствориться.

Таким образом, перед нами два пути. Это путь активного социального строительства с помощью прочной народной традиции, с помощью сохранения всей системы национально-культурных, художественных ценностей, без особой ориентации на тайну Неба, которая вечно существует над человеком, но как бы за скобками. И совершенно противоположный путь: отстранение от деятельности и свобода — свобода человека фактически от всего земного. Лао-цзы говорит: «Я подобен ребенку, который не явился в мир. О! Я несусь! Кажется, нет места, где мог бы остановиться». Оба идеала, обе модели безусловно обладают своим очарованием, своей привлекательностью.

Безусловно, какая-то часть населения Китая стремилась осуществить конфуцианский идеал. Но почему же тогда приземленный псевдомарксизм Мао так ополчился на Конфуция? Почему его вновь стали уничтожать, как некогда уничтожали его солдаты Цинь Шихуанди? Потому что для Конфуция система была цельной, она была связана с корнями всей истории народа. Между тем маоизм, как и аналогичные ему доктрины, пытался эти корни вырвать, чтобы в пустом пространстве построить — уже даже не на песке, а на воздухе — какую-то новую цивилизацию. Вот почему даже посюсторонний и трезвый Конфуций оказался не ко двору у Мао Цзэ-дуна.

Когда маоизм кончился, когда «красное солнце закатилось», китайцы вновь вернулись к почитанию Конфуция. Есть его могила, храм над могилой, наконец, его потомки. В этом есть что-то замечательное: прошло две с половиной тысячи лет, если я не ошибаюсь, семьдесят с чем-то поколений, живут еще пра-пра-правнуки и так далее, совершенно реальные люди, предком которых был учитель Кун, Конфуций. Я видел фотографии одного из последних потомков Конфуция: человек с прекрасным, мягким, спокойным лицом, он сидит рядом с портретом своего далекого предка, как бы овеществляя всем своим существом эту идею земного града, земной цивилизации.

Мы не можем считать, что идея Конфуция была чистым заблуждением, ошибкой в истории человеческого духа. Нет, культура есть организм, она тесно связана во всех своих частях, и заслугой Конфуция является некоторая демифологизация старых традиций и превращение их в инструмент человечности, уважения, доброты, справедливости, миролюбия. Ведь Китай — в целом миролюбивая страна, несмотря на события нашего столетия.

Можем ли мы сказать то же самое об антиподе Конфуция Лао-цзы и его последователях, Чжуан-цзы и других китайских философах этого направления? У них тоже была своя правда. Они научили свой народ любить природу. Любой из вас, кто видел когда-нибудь китайские миниатюры, изображающие бабочек, птиц, рыбаков, отдыхающих на берегу ручья, деревья, распускающиеся цветы, помнит, что этой необыкновенной, неповторимой тонкостью китайское искусство в значительной степени обязано духу даосизма. И действительно, многие из этих художников были даосами или так или иначе испытали на себе влияние сочинений Лао-цзы и Чжуан-цзы.

Уметь видеть в природе вечное, не поддаваться потоку суеты, строить, как писал Антуан де Сент-Экзюпери, цитадель внутри своего существа — это, друзья мои, тоже немаловажная вещь. Я бы даже сказал: в наш суетный век, в котором моды меняются с необычайной быстротой, в котором жизнь проносится лавиной, в которой мы теряем себя каждодневно, чувство тишины, вечности, красоты природы, открытости ко всему, что нас окружает, — это не праздная мечтательность, это не только поэзия, это один из важнейших компонентов нашей сегодняшней современной жизни. Мы проходим по ней, не замечая красоты и не получая того целительного запаса, который содержит в себе тишина. Эту тишину — божественную, неизреченную, непостижимую, но необыкновенно реальную — Лао-цзы называл дао. И поэтому его мысль, его чувства, его заветы — это не просто глава из истории древнего Китая, это ступень в общечеловеческом духовном развитии. А в нем всегда есть вещи, которые поднимаются над временем, которые и сегодня, как сокровища сердца, приносят нам свои непреходящие ценности.