Эразм Роттердамский. Диатриба, или рассуждение о свободе воли

Среди трудностей, которых в божественных Писаниях встречается немало,
если есть что-нибудь запутаннее, чем лабиринт мест о свободной воле. Да,
этот предмет уже давно удивительным образом тревожил умы философов, а потом
теологов, как древних, так и новых, однако, я думаю, труда было больше, чем
результата. Недавно Карльштадт и Экк возобновили с достаточной сдержанностью
спор на эту тему, но вскоре Мартин Лютер разжег его сильнее - известно его
"Утверждение", посвященное свободной воле. Несмотря на то что ему один раз
отвечали, попытаюсь теперь это сделать и я: мои друзья думают, что, может
быть, в нашем небольшом споре истина станет яснее.
Здесь, я знаю, некоторые, зажав уши, закричат: "Эразм посмел сразиться
с Лютером!" То есть муха со слоном! Для их успокоения - если их можно
упросить хотя бы немного помолчать - я хотел бы только сказать, что я ведь
на самом деле никогда не клялся в верности Лютеру. Поэтому никому не должно
показаться недостойным, что я открыто с ним не соглашаюсь; ничего иного -
человек с человеком! Не хватало только, чтобы считалось грехом расходиться с
ним в каком-нибудь убеждении! И я не думаю, что самому Лютеру покажется
недостойным, если кто-нибудь с ним не согласен, при том, что сам себе он
дозволяет выступать не только против всех учителей церкви. Но также и против
всех университетов, соборов и папских декретов. Так как он сам говорит прямо
и открыто, то и мне, когда я это делаю, его друзья не должны это вменять в
вину.
Поэтому, дабы никто не истолковал этот бой как такой, который
обыкновенно происходит между выпущенными друг на друга гладиаторами, я буду
оспаривать одно-единственное его мнение, не имея никакой иной цели, кроме
возможно большего прояснения истины при помощи сопоставления мест из Писаний
и доказательств. Такого рода исследование всегда было для ученых делом
наипочтеннейшим. Все будет идти без брани, потому что это более
приличествует христианам и потому что так люди вернее находят истину,
которая в излишних пререканиях нередко утрачивается.
Я также не пребываю в неведении насчет того, сколь мало я подготовлен к
такой палестре. Действительно, вряд ли найдется другой человек, обученный
этому менее, чем я: я всегда по какому-то необъяснимому врожденному чувству
отвращался от сражений и всегда предпочитал выступать на более свободных
полях муз, чем биться врукопашную. И меня настолько не радуют определенные
утверждения, что я с легкостью пошел бы за скептиками повсюду, где мне
только дозволит этот нерушимый авторитет божественных Писаний и установления
церкви, которым я охотно во всем подчиняю свои убеждения, независимо от
того, понимаю я то, что предписано, или же не понимаю. И я предпочитаю этот
образ мыслей тому, который вижу у людей, так преданных и слепо пристрастных
к одному мнению, что они не в состоянии перенести ничего от него
отличающегося. Все, что они читают в Писаниях, они ложно толкуют, как
подтверждение мнения, которое они однажды приняли, - подобно тому как
молодые люди, которые безмерно влюблены и, куда ни повернутся, воображают,
что повсюду видят предмет своей любви. Еще более здесь подойдет другое
сравнение: как люди, которых борьба ожесточила так, что они превращают в
оружие все, что у них под рукой - будь это кружка или тарелка. Скажи, может
ли быть беспристрастным мнение людей, которые так настроены? Или по-иному:
какой толк от такого рода рассуждений, кроме того, что один из спорщиков
уйдет оплеванным? Всегда, однако же, будет много таких, которых описывает
апостол Петр: "неученые и нестойкие, которые на свою погибель искажают
Писания".
Поэтому, что касается моего мнения, то я признаю, что по многим разным
суждениям о свободной воле, дошедшим от древних, я до сих пор еще не имею
определенного убеждения, за исключением того, что думаю, что какая-то сила у
свободной воли есть. "Утверждение" Мартина Лютера я читал, и читал без
предвзятости, не считая той, что я был, скорее, расположен к нему наподобие
того, как следователь обычно бывает расположен к утомленному обвиняемому. И
хотя Лютер излагает и ведет дело всякими способами и с большим
воодушевлением, меня он, скажу прямо, пока что не убедил.
Если кто-нибудь захочет приписать это моему слабоумию или невежеству.
То я с ним не стану спорить, только пусть даже и слабоумным - хотя бы
научения ради - разрешат поспорить с теми, кого Бог одарил богаче; особенно
когда Лютер придает очень мало значения просвещенности и очень много духу,
который иногда окропляет более невежественных людей тем, в чем отказывает
sofois (греч.)
Это я говорю тем, которые отважно заявляют, что у Лютера в мизинчике
заключено более просвещенности, чем у Эразма во всем теле, против чего я,
разумеется, сейчас возражать не стану. Думаю, что при всей их
несправедливости мне удастся их уговорить признать, что, если я соглашусь в
этом споре с Лютером в том, что его ни в коем случае не должно обременять
уже существующее суждение докторов, соборов, университетов, пап и королей,
то и моего дела не должно ухудшать опрометчивое суждение некоторых людей.
Мне кажется, я понял, о чем толкует Лютер, но, может быть, мое мнение меня
обманывает; поэтому я хочу быть собеседником, а не судьей, исследователем, а
не основоположником; я готов учиться у каждого, кто предлагает что-то более
правильное и достоверное, хотя я охотно советовался бы и с людьми среднего
ума; в вопросах такого рода не следует спорить так упрямо; это больше вредит
христианскому согласию, чем помогает благочестию.
В божественных Писаниях есть тайны, в которые Бог не хотел, чтобы мы
проникали глубже; если мы попытаемся в них проникнуть, то чем глубже мы
продвинемся, тем больше будет тумана, и мы, таким образом. Узнаем
непостижимое величие божественной премудрости и немощь человеческого разума.
Вроде того что рассказывает Помпоний Мела о какой-то Корикийской пещере,
которая сначала манит своим приятным видом и привлекает к себе, пока,
наконец, тех, кто прошел глубже, не охватывает страх и трепет перед величием
обитающего там божества. Поэтому при входе туда было бы, по-моему,
благоразумнее и благочестивее восклицать вместе с Павлом: "О глубина
богатства мудрости и ведения Божьего! Сколь непостижимы суждения Его и
неисследимы пути Его!" И вместе с Исайей: "Кто услышал дух Господа и кто был
у Него советником?" Как если бы мы хотели определить то, что выходит за
пределы человеческого разума. Многое скрыто до времени, когда мы увидим уже
не отражения и намеки, но узрим величие Господа, когда Он откроет нам лицо.
Значит. По крайней мере по моему мнению, то, что касается свободной
воли, мы узнали из Священных писаний: если мы на пути благочестия, то для
того, чтобы, забыв об остальном, бодро устремиться к лучшему; если же мы
погрязли в грехах, то чтобы, напрягши все силы. Мы обрели возможность
покаяния и всеми способами старались снискать милосердие Господнее, без
которого человеческая воля и ее стремления не способны действовать.
Если есть какое-то добро, следует приписывать его божественной милости,
которой мы обязаны даже и своим существованием; в остальном мы должны
верить, что все, что с нами происходит в этой жизни, радостное и печальное,
посылает нам Он для нашего спасения и никому не может быть обиды от Бога,
справедливого по своей природе, даже если нам кажется, что мы не заслужили
того, что произошло. И никто не должен отчаиваться в прощении Бога,
наимилостивейшего по своей природе. Понимать это, говорю я, по-моему было бы
достаточно для христианского благочестия, но было бы неблагочестивой
чрезмерностью вторгаться в эти скрытые от нас вопросы, чтобы не сказать -
излишние: предвидит ли Бог не по необходимости (contingenter praesciat
aliquid), способна ли наша воля сделать что-либо по отношению к тому, что
касается вечного спасения, или она только подчиняется действию благодати?
Делаем ли мы все, что делаем - хорошее или плохое - по чистой необходимости,
или же скорее мы претерпеваем воздействие?
Существует нечто, о чем Бог пожелал, чтобы мы вообще не знали.
Например, о дне смерти и дне страшного Суда. "Не ваше дело знать времена и
сроки, которые отец сохранил в своей власти". И - "О дне же том и часе никто
не знает, кроме Отца, - ни ангелы на небе, ни Сын". Он не хотел, чтобы мы
вникали в это, почитая Его в мистическом молчании. Поэтому в священных
книгах есть много мест, о которых хотя и говорили многие, однако же никто не
устранил неясности полностью: например, разделение лиц, соединение
человеческой и божественной природы в Христе, грех, который никогда не может
быть прощен. Он хотел, чтобы некоторые вещи мы знали очень хорошо: это
наставления о благой жизни. Конечно, это - слово Божье и его не следует
искать, восходя высоко на небо, не следует привозить издалека, пересекая
море; оно близко. В наших устах, в нашем сердце. Это необходимо учить всем;
прочее правильнее будет оставить богу; благочестивее почитать неведомое, чем
обсуждать неисследимое. Сколько спорных вопросов и раздоров породило у нас
разделение лиц, смысл первоначала, разница между рождением и исхождением!
Какое смятение в мире возбудило сражение из-за понимания (греч.) Девы! Я
спрашиваю, что получилось до сих пор из этих трудных вопросов, кроме того,
что, желая быть чрезмерно мудрыми, мы утрачиваем согласие и меньше любим
друг друга? Ведь вещи такого рода, что, несмотря на то что они действительно
существуют и их можно узнать, нет нужды говорить о них во всеуслышание.
Возможно, и правда то, что обычно болтают софисты о том, что Бог в
соответствии со своей природой не меньше, чем на небе, присутствует в ходах
жуков - чтобы не сказать чего-нибудь похуже, чего они, однако же, не
стыдятся говорить. Но об этом нет нужды рассуждать в присутствии множества
людей. И утверждение, что существует три бога, даже если это с точки зрения
диалектики может считаться правильным и разумным, вызвало бы у
невежественной толпы большое возмущение. Если бы мне было ясно - на самом
деле это обстоит иначе, - что исповедь, которая у нас теперь принята, не
учреждалась Христом и не могла быть учреждена людьми и поэтому ее никто не
смеет требовать, а также никто не смеет взыскивать за прегрешения, то я бы
побоялся высказывать это суждение вслух, так как вижу, что многие смертные
удивительно склонны ко всяким гнусностям и необходимость исповедоваться так
или иначе ныне их сдерживает или же, по крайней мере, хоть как-то усмиряет.
Существуют определенные телесные недуги, вынести которые легче, чем их
унести, - как если бы кто-нибудь для избавления от проказы стал мыться в
горячей крови умерщвленных детей. Существуют определенные заблуждения,
которые приносят меньше бед, если их не замечать, чем если их искоренять.
Павел знает разницу между тем, что дозволено, и тем, что полезно.
Дозволено говорить истину, но это не всякому полезно, не во всякое время и
не во всяком виде. Если для меня ясно, что синод по какой-либо причине
установил или определил нечто ошибочное, то, хотя и дозволенно говорить
правду открыто, однако же, не полезно давать дурным людям повод пренебрегать
авторитетом отцов, а также их благочестивыми и святыми установлениями. Я
предпочел бы сказать, что, вероятно, тогда они решали в зависимости от
обстоятельств того времени, а теперь соображения пользы советуют отменить
эти решения.
Представим себе поэтому, что в некотором смысле правда то, о чем учил
Уиклиф и что утверждает Лютер: все, что нами делается, происходит не по
свободной воле, а по чистой необходимости. Что может быть бесполезнее
широкого обнародования этого суждения? Представим себе также, что в каком-то
смысле правда то, что где-то написал Августин о том, что Бог творит в нас и
добро и зло и он награждает нас за свои добрые дела и наказывает нас за свои
злые дела. Какое широкое окно для нечестия откроет бесчисленным смертным
распространение этих слов?! Особенно при такой человеческой тупости,
беспечности, порочности и неудержимой, неисправимой склонности ко всякого
рода нечестию! Какой слабый человек выдержит постоянную и очень тяжелую
борьбу со своей плотью? Какой дурной человек будет стараться исправить свою
жизнь? Кто сможет решиться полюбить всем сердцем Бога, который создал
кипящий Тартар с вечными муками и который наказывает несчастных за свои
злодеяния, будто Его радуют человеческие мучения?! А ведь так истолкуют это
многие.
У людей почти всегда ум грубый и плотский, он склонен к неверию,
расположен к злодействам, легок на поношения, так что не следует подливать
масла в огонь.
Поэтому Павел, мудрый распорядитель слова Божьего, часто действовал
любовью, предпочитал следовать тому, что полезно ближнему, а не тому, что
само по себе дозволено. И он знал мудрость, о которой он говорил среди
совершенных, а слабым людям говорил, что не знает ничего, кроме Иисуса
Христа, и притом распятого.
У Священного писания свой язык, приспособленный к нашему пониманию.
Ведь Бог там гневается, печалится, негодует, неистовствует, угрожает,
ненавидит, снова жалеет, кается, меняет суждения; и нельзя сказать, что
такого рода изменения свойственны Богу по природе, но эти слова
соответствуют нашей немощи и тупости. Такая же мудрость, я думаю,
приличествует и тем, которые взяли на себя распространение слова Божьего.
Следовательно, кое-что здесь вредно, так как не подходит - наподобие того,
как не годится давать вино горячечному больному. Поэтому такие вопросы можно
обсуждать в бедах с просвещенными людьми, а также в теологических школах,
хотя и не думаю, что от этого будет польза, если и здесь не соблюдать
благоразумия. Разыгрывать же такого рода вещи в театре при большом стечении
народа, мне кажется, не только бесполезно, но и пагубно. Поэтому я бы хотел
убедить не терять время и разум в лабиринтах рассуждений о том, опровергать
ли учение Лютера или же утверждать его. Меня могли бы заслуженно упрекнуть в
том, что это предисловие слишком длинно, если бы оно не касалось дела
больше, чем само рассуждение.
Так как Лютер не признает авторитета никаких, даже признанных, авторов,
но слушает только канонические Писания, то я весьма охотно воспользуюсь
этим, дабы сократить свой труд. Ведь среди греческих и латинских авторов
есть много таких, которые и специально и вскользь говорят о свободной воле,
и потребовалось немало труда, чтобы выбрать у каждого из них, что именно тот
или другой говорил в пользу свободной воли или же против нее. Объясняя смысл
отдельных высказываний, разбивая или утверждая их доводы, надо взять на себя
большую и трудную работу, которую Лютер и его друзья проделали впустую
главным образом потому, что их доводы не только отличаются друг от друга, но
иногда даже недостаточно совпадают сами с собой.
Однако я - если покажется, что мы своими доказательствами из
божественных писаний и доводами разума равны Лютера, - хотел бы все-таки
убедить читателя представить себе многочисленный ряд просвещеннейших мужей,
с которыми все соглашались в течение нескольких столетий вплоть до
сегодняшнего дня: многие из них отличались не только удивительным знанием
священных книг, но и благочестивой жизнью. Некоторые из них за учение
Христа, которое они защищали в своих сочинениях, заплатили кровью. Среди
греков это Ориген, Василий, Златоуст, Кирилл, Иоанн Дамаскин, Феофилакт.
Среди латинян - Тертуллиан, Киприан, Арнобий, Илларий, Амвросий, Иероним,
Августин. Я бы мог назвать также Фому, Скота, Дуранда, Капреола, Габриеля,
Эгидия, Григория, Александра. Я полагаю, что решительно никто не смеет
пренебрегать силой и тонкостью их доказательств. Я не говорю уже об
авторитете стольких академий, соборов и высших понтификов! С апостольских
времен вплоть до сегодняшнего дня, за исключением мани и Иоанна Умклифа, нет
ни одного автора, который устранял бы силу свободной воли полностью. Ибо
Лоренцо Валла, который, как мне кажется, говорил почти то же самое, у
теологов не имеет большого веса. Несмотря на то что все уже давно единодушно
отвергли и освистали учение Мани, я не знаю, бесполезнее ли оно для
благочестия, если сравнивать его с учением Уиклифа. Ведь он приписывает
добрые и злые дела человека двум его природам. Так что добрыми делами мы
обязаны Богу от сотворения, и в борьбе против сил тьмы Мани оставляет
возможность умолять Создателя о помощи, чтобы мы меньше грешили и легче
свершали добро. А что оставляет нашим мольбам или же нашему стремлению
Уиклиф, сводя все к чистой необходимости?
Итак, вернусь к тому, с чего я начал. Если читатель увидит, что
оснастка моего сочинения равна той, которая имеется у противоположной
стороны, тогда он сам взвесит и рассудит, что имеет больше значения:
суждения всех просвещенных людей, всех ортодоксов, святых, мучеников,
древних и новых теологов, всех университетов, соборов, епископов, высших
понтификов или же частное мнение того или иного человека.
Не следует думать, что я - как это бывает на собраниях - измеряю
ценность суждения по числу голосующих или же по достоинству высказывающихся.
Я знаю, в жизни нередко случается, что большая часть побеждает лучшую. Я
знаю, что не всегда лучшим является то, что одобряет большинство. Я знаю,
что при исследовании истины никогда не лишне добавить свое прилежание к
тому, что было сделано прежде. Я также признаю, что только лишь авторитет
божественного Писания превосходит все мнения всех людей.
Но у нас здесь спор не о писании. Обе стороны любят и чтут то же самое
писание; борьба идет за смысл Писания. Если при толковании его придавать
какое-то значение уму и просвещенности. То существует ли что-нибудь острее и
проницательнее. Чем ум греков? Кто более всего искушен в Священных писаниях?
И латинянам нельзя отказать ни в уме, ни в опытности толкования священных
книг; если они по природной одаренности и уступали грекам, то при помощи их
сочинений они смогли сравняться с греками в рвении. Однако, если больше
принимать во внимание свидетельства жизни, чем ученость. То ты видишь, какие
люди на той стороне, которая признает свободную волю! Как говорят законники,
пусть провалится ненавистное сравнение! Потому что не хотел бы я сравнивать
некоторых глашатаев нового Евангелия с теми древними.
Здесь я слышу: зачем нужен толкователь, если писание совершенно ясно?
Если оно так ясно, то почему здесь пребывают в слепоте выдающиеся мужи всех
веков, и как раз, как те думают. В весьма важном вопросе? Если бы в Писании
не было никакого тумана, то зачем нужно было пророчествовать в апостольские
времена? Это был дар Духа. Но я не знаю, исчезла ли эта благодать подобно
тому как исчезли исцеления и дарования языков. Если же не исчезла, то
следует спросить, на кого она переложена? Если на кого-угодно, то всякое
толкование будет недостоверно. Если ни на кого, тогда тоже ни одно
толкование недостоверно, хотя и сегодня еще ученых мучает очень много темных
мест. Если же на тех, кто унаследовал место апостолов, то скажут, что в
течение многих веков многие люди наследовали место апостолов, не имея
апостольского духа. Однако если в остальном они и были равны, то вероятнее
предположить, что Бог излил дух на тех, кому он даровал должность, вроде
того, как мы считаем более правдоподобным, что благодать дается крещеному, а
не некрещеному.
Но представим себе, как действительно должно быть: может случиться, что
любому простому и невежественному человеку Дух открывает то, чего Он не
открыл многим просвещенным людям. Потому что Христос благодарит Отца за то,
что скрытое от мудрецов и умников, т.е. от книжников, фарисеев и философов.
Он открыл-------, т.е. простым и в мирском смысле глупым. Может быть, такими
глупцами были Доминик или Франциск, если им можно было следовать
собственному духу. Но если Павел в свое время, когда этот дар духа был
крепок, приказывал проверять духов, от Бога ли они, то что надлежит делать в
наш плотский век? Как мы будем исследовать дух? По учености? И на той и на
другой стороне есть раввины. По жизни? И там и там - грешники. На одной
стороне целый сонм святых, которые утверждают свободную волю. Но говорят.
Что они всего лишь люди. Но я и сравниваю людей с людьми, а не людей с
Богом. Слышу: "Какое значение имеет большое число для понимания Духа?"
Отвечаю: "Какое значение имеет малое число?" Слышу: "Какое значение для
понимания Священного писания имеет митра?" Отвечаю: "А какое значение имеет
плащ или капюшон?" Слышу: "Зачем для понимания Священного писания нужна
философия?" Отвечаю: "А зачем нужно невежество?" Слышу: "Какое значение для
понимания писания имеет объединенный синод, на котором, может быть, нет
никого, в ком есть дух?" Отвечаю: "Какое значение имеют частные собрания
немногих людей, среди которых, вернее всего, нет никого, в ком есть дух?"
Павел восклицает: "Вы ищете доказательств того, что во мне живет
Христос?" И апостолам не верили, если они не подтверждали учение чудесами.
Ныне же любой требует, чтобы ему верили, так как он уверяет, что в нем
евангельский дух. Апостолы хотя бы стряхивали змей, исцеляли больных,
воскрешали мертвых, возложением рук возвращали дар речи - именно тогда им и
верили; а когда они учили парадоксам, им верили с трудом. Ныне же, когда
некоторые говорят то, что в соответствии со здравым смыслом почти
что-------, никто от них не требовал, чтобы кто-нибудь из них сумел исцелить
хотя бы хромого коня. О, если бы по крайней мере хоть кто-нибудь из них
подтвердил свое учение если не чудом, то чистотой или же простотой
апостольских нравов, которые нам, тупицам, заменили бы чудеса!
Я не хотел бы говорить этого против Лютера, которого в лицо не знаю,
но, читая его сочинения, я испытываю тревогу по разным поводам. Гораздо
больше я говорю это против других людей, которых знаю ближе и которые. Если
возникает какой-нибудь спор о смысле писания, когда мы приводим толкования
древних ортодоксов, тотчас же кричат: "Это были всего лишь люди!"Когда их
спросишь, по какому признаку можно узнать, какое толкование Писания истинно,
потому что ведь на обеих сторонах - людиони отвечают: по признаку духа. Если
спросишь, почему дух отсутствовал у тех, многие из которых прославились в
мире, как раз совершая чудеса, а не у них самих, то они отвечают, что в мире
тысячу триста лет не было Евангелия. Если ты потребуешь от них жизни,
достойной духа, они отвечают, что они праведны верой, а не делами. Если
потребуешь чудес, они говорят, что чудеса давно уже прекратились и теперь
при столь ярком свете Писаний в них нет нужды. Если скажешь, что неясно
писание, в котором не могли разобраться столь многие выдающиеся люди, то все
начнется сначала.
Предположим, что именно тот, в ком есть дух, верно понимает смысл
Писания, но как он меня уверит, что он понимает? Что мне делать, если многие
люди предлагают разные смыслы и каждый из них клянется, что в нем есть дух?!
К тому же если дух не все открывает одним и тем же людям, то именно тот, в
ком есть дух, может в чем-нибудь ошибиться и обмануться. Это против тех,
которые с легкостью отвергают древние толкования священных книг и
противопоставляют им свое, будто бы они получили его от оракула. Наконец,
предположим, что дух Христов допустил, что его народ ошибся в более легких
вопросах, от которых не очень зависит человеческое спасение, но кто может
поверить, что в течение более тысячи трехсот лет Он не замечал ошибок своей
церкви и среди всех святейших людей не увидал ни одного, достойного
дарования духа, а говорит, что в этом и заключается суть всего евангельского
учения?
Однако теперь, чтобы как-нибудь закончить, пусть другие сами посмотрят,
что они себе приписывают. Я не приписываю себе ни учения, ни святости, не
уверен, что во мне есть дух, но я просто хочу старательно рассказать о том,
что меня беспокоит. Если кто-нибудь попытается меня научить, пусть знает,
что я не стану противиться истине. Но если они предпочитают открыто хулить
того, кто вежливо, без брани скорее сопоставляет, чем спорит, то не лишены
ли они сами того евангельского духа, о котором все время говорят? Павел
восклицает: "Некрещеного в вере принимайте". И Христос: "Льна курящегося не
угашает". И апостол Петр говорит: "Будьте всегда готовы удовлетворить
всякого, требующего у вас отчета о вашем уповании, с кротостью и уважением".
Если они ответят, что Эразм, как старый мех, не способен воспринять духовное
вино, которое они предлагают миру, если они так высоко о себе мнят, то пусть
уж они с нами обойдутся, как Христос с Никодимом или как Гамалиил с
апостолами. Господь не отогнал человека непонимающего, но желающего
научиться, и ученики не побрезговали тем, который хотел отсрочить приговор
до тех пор, пока исход дела не покажет, какой дух ими движет.
Я сделал полдела, если в этой книге мне удастся убедить в том, что о
делах такого рода лучше не спорить наподобие пророков, особенно перед
толпой. Тогда и не будет нужды в том доказательстве, к которому я сейчас
приступаю с желанием, чтобы повсюду победила истина, которая при
сопоставлении мест из Писаний, возможно, засияет, как огонь при ударе кремня
о кремень.
Прежде всего нельзя отрицать, что в священных книгах существует очень
много мест, которые, кажется, прямо утверждают, что у человека есть
свободная воля, но некоторые места, кажется, полностью ее отвергают. Однако
известно, что Писание не может противоречить самому себе, так как все оно
исходит из одного и того же Духа. Поэтому мы сперва перечислим те места,
которые подтверждают наше мнение, а потом попытаемся разъяснить те, которые
по видимости стоят на явно противоположной стороне. Что касается нас, то под
свободной волей мы здесь понимаем силу человеческого желания, при помощи
которой человек может приблизиться к тому, что ведет к вечному спасению, или
же отвратиться от этого.
Те, которые утверждают свободную волю, обыкновенно приводят в первую
очередь то, что мы читаем в книге под названием "Проповедник", или
"Премудрость Сирахова", в главе пятнадцатой: "Бог сначала сотворил человека
и оставил его в руке произволения его. Он добавил Свои законы и заповеди:
если хочешь соблюдать заповеди, то и тебя соблюдут и ты навсегда сохранишь
благоугодную верность. Он предложил тебе воду и огонь - на что хочешь
простри свою руку. Перед человеком жизнь и смерть, добро и зло; что
понравится ему, то ему и дастся".
Я не думаю, что кто-нибудь выступит здесь против авторитета этой книги,
которая, как указывает Иероним, у евреев когда-то не входила в канон, а
церковь Христова с великим единодушием приняла ее в свой канон; я не вижу
причины, по которой евреи посчитали необходимым исключить эту книгу из
своего канона, если они приняли Притчи Соломона и Любовную песнь. Что
касается того, что они не приняли в канон, а числят среди апокрифов две
поздние книги Ездры, историю о Сусанне в Книге Даниила, о Виле-драконе, так
же как и книги Юдифи, Эсфири и некоторые другие, но внимательному читателю
легко понять, что их здесь тревожило. Впрочем, в этом сочинении ничто
подобное не помешает.
Итак, это место гласит, что Адам, наш прародитель, был сотворен так,
что у него был непорочный ум, который различал, к чему следует стремиться, а
чего надо избегать. Но ему была дана воля, тоже непорочная и к тому же
свободная, так что он, если хотел, мог отвратиться от добра и склониться к
злу.
Так же были созданы и ангелы до того, как Люцифер вместе со своими
соратниками не отпал от своего Создателя. У тех, которые пали, воля была
столь глубоко испорчена, что они не могли воспрянуть и стать лучше. У тех,
которые устояли, добрая воля настолько укрепилась, что она уже не могла
отклониться в сторону нечестия.
У человека же воля была так верна и свободна, что он без новой
благодати мог пребывать в невинности, однако же так, что без помощи новой
благодати он не мог обрести блаженства вечной жизни, которую Господь Иисус
пообещал своим.
Если всего этого не могут доказать ясные свидетельства писаний, то это
весьма неплохо могут разъяснить благочестивые отцы. Впрочем, у Евы порочной,
кажется, была не только воля, но и разум или рассудок, в котором бурлит
источник всего хорошего и плохого. Ведь кажется, именно ее змей убедил в
том, что угрозы, которыми Господь запрещал прикасаться к древу жизни, ничего
не значат. У Адама, кажется, воля еще более порочна по причине его
неумеренной любви к своей жене, желание которой он предпочел заповеди
Божьей. Хотя, я думаю, что и у него был порочный разум, из которого и
возникла порочность воли.
Как мы полагаем, та способность духа, при помощи которой мы судим, -
безразлично, захочешь ли ты ее называть -----, т.е. "ум", "рассудок" или же
---, т.е. "разум", - затемнена грехом, но не погашена. Воля, при помощи
которой мы выбираем или отклоняемся, до такой степени испорчена, что своими
собственными усилиями она не способна призвать себя к лучшему, но, утратив
свободу, она была вынуждена служить греху, к которому она себя единожды
приговорила. Но по Божьей благодати после прощения греха она до такой
степени стала свободной, что, по мнению пелагиан, она способна достигнуть
вечной жизни без помощи новой благодати, причем так, что за свое спасение
она должна быть благодарна Богу, который создал свободную волю и снова
даровал ее. В соответствии с мнением ортодоксов при помощи божественной
благодати, которая всегда поддерживает стремление человека, свободная воля
может оставаться правильной, однако не без угрозы склониться к злу, следуя
однажды врезавшемуся в память греху. Подобно тому как грех прародителей
перешел на потомков, так и склонность к греху распространилась на всех.
Благодать, снимающая грех, до такой степени смягчает эту склонность, что
может ее победить. Но не искоренить. Не потому что благодать не способна это
сделать, но из-за того, что нам это не нужно.
Но подобно тому как у тех, которые лишены благодати (я говорю об особой
благодати), разум затемнен, но не погашен, так, вероятно, и сила воли у них
не совсем погашена, но сделана неспособной к добродетели.
Что глаз для тела, то и разум для души. Он частично освещается
природным светом, который присущ всем, хотя и не в равной мере, как
напоминает об этом псалом: "Запечатлен на нас свет лица Твоего, Господи!",
частично же - божественными заповедями и Священным писанием, как говорит наш
псалмопевец: "Слово Твое - светильник ногам моим".
Отсюда, говоря словами Павла, у нас появляется тройной закон: закон
природы, закон дела, закон веры.
Закон природы глубоко высечен в сердцах всех людей: как у скифов, так и
у греков. Он говорит, что несправедливо, если кто-нибудь делает другому то,
чего не хочет, чтобы делали ему. И философы - без света веры и без помощи
божественного Писания - по творению узнали вечное совершенство и величие
Бога и оставили много наставлений добродетельной жизни, весьма совпадающих с
евангельскими заповедями. Многие их изречения призывают к добродетели и
обличают дурные дела. Вероятно, и у них была воля, которая каким-то образом
склонялась к добру, но она не была способна (привести) к вечному спасению,
если по вере не приходила благодать.
Закон же дел повелевает и грозит наказанием. Он умножает грех и рождает
смерть не из-за того, что он плох, но из-за того, что он приказывает делать
то, что мы без благодати не в состоянии выполнить.
Закон веры, хотя он и дает гораздо более суровые заповеди, чем закон
дел, делает так, что если будет на то полнота благодати, то само по себе
невозможное она превратит не только в легкое, но даже в приятное. Поэтому
вера исцеляет разум, поврежденный грехом; милость укрепляет бессильную волю.
Таким образом, закон дел был таким: "Ешь с любого дерева в раю, но с
дерева познания добра и зла не ешь, потому что в тот день, когда вкусишь от
него, смертью умрешь". И далее опять Моисей приводит закон дел: "Не убивай;
если убьешь - будешь убит. Не прелюбодействуй; если прелюбодействуешь -
будешь побит камнями".
Но что говорит закон веры, который приказывает любить врагов, который
приказывает каждый день нести крест, который приказывает презреть жизнь? "Не
бойся, малое стадо: ибо ваше Царство небесное". И - "Надейтесь, ибо Я
победил мир". И - "Я с вами до скончания века". Этот закон выразили
апостолы, и, несмотря но та что их били плетьми за имя Иисуса, они уходили
из синедриона радуясь. Поэтому и Павел говорил: "Все могу в Том, Который
укрепляет меня".
Нет сомнения, что это же говорит Проповедник: "Я дал законы и заповеди
Свои". Кому? Сначала сам тем двум прародителям рода человеческого; потом
иудейскому народу через Моисея и пророков. Закон указывает, что хочет Бог,
предлагает наказание, если не повинуешься; предлагает награду, если
повинуешься. Относительно прочего он предоставляет возможность выбора их
воле, которую Он сотворил свободной, крутящейся в обе стороны. Поэтому, если
от человека скрыты различия между добром и злом и воля Божья, то ему нельзя
вменять в вину, когда он выбирает плохое. Если бы воля не была свободной, то
нельзя было бы вменять в вину грех, потому что если нет свободы, то нет и
греха. За исключением того, когда ошибка или скованность воли родилась из
греха. Изнасилованной женщине не вменяют в вину то, от чего она потерпела.
Хотя это место, которое мы привели из Книги Проповедника, относится,
по-видимому, преимущественно к нашим прародителям, в некотором смысле,
однако, оно касается всех потомков Адама: оно не касалось бы, если бы у нас
не существовало никакой свободной воли. Ведь несмотря на то что свободная
воля была ранена грехом, она все-таки не уничтожена. Несмотря на то что она
охромела и до получения благодати мы больше склоняемся к злу, чем к добру,
она, однако, не искоренена. Чрезмерность преступлений и привычка к греху,
ставшая второй натурой, иногда так помрачает суждения разума и так сокрушает
свободу воли, что, кажется, будто воля уничтожена, а свобода полностью
исчезла.
Что касается того, на что способна в нас свободная воля после
грехопадения и до получения благодати, то мнения как древних, так и более
новых удивительно противоречивы, потому что один обращает внимание на одно,
а другой на другое. Те, которые были против отчаяния и беспечности, но
хотели поощрить в людях надежду и стремление, - ценили свободную волю
больше. Пелагий учил, что, после того как человеческая воля по благодати
была освобождена и исцелена, нет надобности в новой благодати, но человек
может достигнуть вечного спасения при помощи свободной воли; однако своим
спасением он обязан Богу, без благодати которого человеческая воля не была
бы свободна делать добро; и та самая сила духа, при помощи которой человек
воспринимает познанное добро, отвращаясь от того, что ей противоположно, -
это благодеяние Создателя, который вместо человека мог бы сотворить лягушку.
Те, которые примыкают к взглядам Скота, еще более склонны любить
свободную волю. Они думают, что она обладает такой силой, что человек не
только при помощи полученной им благодати, которая уничтожает грех, но
силами самой природы способен поступать нравственно, как говорят, заслужить
- пусть и "не полностью", но "соответственно" - "благодать, делающую
благоугодным". Именно вот так они и говорят.
Диаметрально противоположны им другие, так как настаивают на том, что
все эти дела, хотя они и нравственно добры, для Бога отвратительны не менее,
чем преступления вроде прелюбодеяния и убийства, потому что они происходят
не из любви к Богу и не из веры. Мнение этих людей, кажется, не менее
милостиво, особенно потому, что философы имели другое представление о Боге,
и могло быть так, что у них была и вера, и какая-то любовь к Богу, и не все
они делали ради пустой славы, но от любви к добродетели и нравственности. И
то, что они учили, следует знать не по какой-нибудь другой причине, но
потому, что это добродетельно. Ибо тот, кто для спасения родины подвергает
себя опасности ради славы, внешне делает добро, но я не знаю, нравственно
это добро или же нет
Святой Августин и его последователи, размышляя о том, как пагубно для
истинного благочестия, когда человек полагается только на свои силы, больше
ценят благодать, которую везде вдалбливает Павел. Августин отрицает, что
человек, подвластный греху, может сам обратиться к исправлению своей жизни
или сделать что-нибудь еще, имеющее отношение к спасению, если Бог не
побудит его посредством незаслуженной им благодати к тому, чтобы он пожелал
того, что ведет к вечной жизни; эту благодать некоторые называют
"опережающей"; а Августин - "творящей". Потому что и вера, которая есть
врата спасения, - это незаслуженный дар Божий. Если - как великий дар Духа -
к вере добавлена еще и любовь, то Августин называет ее "сотворящей
благодатью", потому что она всегда есть у стремящихся, пока они идут к тому,
чего добиваются, но когда свободная воля и благодать свершают вместе одно и
то же дело, благодать в этом деле - вожатый, а не спутник. Хотя и это мнение
некоторые тоже разлагают на части, говоря: если ты посмотришь с точки зрения
своей природы, то человеческая воля важнее; если в зависимости от того, что
заслужено, то важнее благодать. Но вера существует затем, чтобы мы хотели
того, что приносит спасение, и любовь существует. Чтобы мы не хотели
напрасно; и они не только разделены во времени, но и различны по своей
природе; однако со временем обе они могут возрасти и усилиться.
Поэтому - так как слово "благодать" обозначает благодеяние, данное
даром, можно, как мы сказали, предложить три или, если хочешь, четыре вида
благодати.
Одна - присущая нам по природе и испорченная грехом, но, как мы
сказали, не угасшая. Некоторые называют ее "естественным влиянием". Она
присуща всем, даже упорствующим в грехе. Они свободно могут говорить или
молчать, сидеть, вставать, помогать бедным, читать священные книги, слушать
проповеди, но все это, по мнению некоторых, нисколько не ведет их к вечной
жизни. Нет недостатка, однако же, и в таких, которые, рассуждая о
неизмеримой доброте Божьей, говорят, что делами такого рода человек может
подготовить себя к благодати и вызвать к себе милосердие Божье, хотя есть и
такие, которые отрицают, что это может произойти без "особой" благодати. Эту
благодать, так как она присуща всем, они не называют благодатью, хотя в
действительности это благодать и она каждый день творит чудеса созидания,
спасения и управления, большие, чем если бы Он исцелял прокаженных или
вылечивал бесноватых. Однако это обыкновенно не называют чудесами, потому
что такое каждый день равным образом распространяется на всех.
Вторая благодать - "особая", при помощи которой Бог по милосердию
своему без заслуги побуждает грешника к раскаянию, однако так, что не
наполняет его при этом высшей благодатью, которая уничтожает грех и делает
человека богоугодным. Поэтому вторая благодать, которую мы назвали
"творящей", помогает грешнику не быть довольным собой; и хотя он и не
отказался от страсти грешить, однако милостыней, молитвами, постоянными
благочестивыми делами, слушанием проповедей, просьбами молиться за него
Богу, свершением других, как их называют, нравственно благих поступков он
может хотя бы надеяться обрести высшую благодать. Полагают, что в благодати,
которую мы обозначили здесь как вторую, по доброте Божьей не отказано никому
из смертных, так как божественная благодать каждому в этой жизни предлагает
случаи, удобные для раскаяния, если есть хоть какая-то воля собраться с
силами и прибегнуть к помощи Бога, который и призывает к лучшему, но не
принуждает к нему. Они полагают, что мы вольны устремиться к благодати или
отвратиться от нее, подобно тому как от нас не зависит открыть глаза
навстречу свету или же, наоборот, закрыть их.
Так как неизмеримая милость Божья по отношению к роду человеческому не
терпит, чтобы человек обманывался в той благодати, которую они называют
"делающую благоугодным", если он изо всех сил к ней стремится, то выходит,
что ни один грешник не должен иметь уверенности и ни один не смеет
отчаиваться. Выходит так, что если кто и погибнет, то разве только по своей
вине.
Поэтому существует естественная благодать, благодать побуждающая,
которая, конечно, несовершенна, а благодать, которая возвращает воле
действенность, - мы назвали ее сотворящей, потому что она продолжает то, что
начато. И есть благодать, которая доводит до конца. Полагают, что эти три
благодати - одна и та же благодать, называющаяся по-разному в зависимости от
того, как она на нас действует. Первая побуждает, вторая ограждает, третья
завершает.
Поэтому те люди, которые отстоят от Пелагия дальше всего, которые очень
много приписывают благодати, а свободной воле почти ничего, однако же не
устраняют ее полностью, отрицают, что человек может хотеть добра без
"особой" благодати, отрицают, что он может начать дело, может продолжить,
может завершить без первоначальной и постоянной помощи божественной
благодати. Их суждение кажется достаточно приемлемым, потому что оно
оставляет человеку устремление и усилие, однако не оставляет ему ничего, что
он мог бы приписать своим силам.
Более сурово, однако, мнение тех, которые уверяют, что свободная воля
не способна ни к чему, кроме греха, и что только благодать творит в нас
добро - не посредством свободной воли, и не вместе со свободной волей, а
против свободной воли. И наше воление здесь делает не больше, чем это делает
воск, который в руке воятеля принимает любой вид по усмотрению мастера. Мне
кажется, что эти люди, убегая от веры в человеческие заслуги и дела, как
говорится, своей лачуги не замечают.
Самым суровым изо всех кажется мне суждение тех, которые говорят, что
свободная воля - это пустое слово и что она не имеет и не имела никакого
значения ни у ангелов, ни у Адама, ни у нас, ни до благодати, ни после
благодати, но и добро и зло творит в нас Бог, и все, что происходит,
происходит по чистой необходимости.
Поэтому больше всего я буду спорить с этими двумя последними.
Нам пришлось несколько многословно повторить все это, чтобы
недостаточно сведущий читатель легче понял дальнейший ход доказательства -
потому что миряне мы и пишем для мирян. Поэтому мы вначале и привели место
из книги Проповедника, в котором, кажется, он очень хорошо обрисовал
происхождение и силу свободной воли. Теперь пройдем бегло по остальным
свидетельствам Писаний. Мы это сделаем, но прежде напомним, что это место в
издании Альда отличается от теперешнего латинского церковного текста. Ведь в
греческом тексте не добавлены слова "тебя соблюдут". Во всяком случае,
Августин - всякий раз, как он приводит это место, - не делает этого
добавления, и я думаю, что ----- там написано вместо ------.
Итак, подобно тому как бог в раю предложил избрать и смерть: "Если
повинуетесь Моей заповеди - будете жить, если нет - умрете, бойтесь зла,
изберите добро", так же Он сказал Каину в четвертой главе книги Бытия:
"Почему ты гневаешься? Почему поникло лицо твое: Разве ты не поднимаешь его,
когда делаешь добро: А если делаешь зло, разве не появляется тотчас у дверей
твой грех? Но в твоей власти будет влечение к нему и ты будешь
господствовать над ним". Он предлагает награду, если человек захочет забрать
то, что благочестиво, предлагает наказание, если он предпочтет следовать
противоположному. И показывает, что дурное движение души можно преодолеть,
что грех отвратим. С этими местами совпадает то, что Господь говорит Моисею:
"Я положил перед лицом твоим путь жизни и путь смерти. Избери, что есть
добро, иди за ним". Можно ли было сказать понятнее? Бог показывает, что
хорошо и что плохо, показывает награду за то и за другое: смерть и жизнь. Он
оставляет человеку свободу выбора. Смешно, если говорят "избери" тому, у
кого нет возможности обратиться в ту или другую сторону! Все равно, как если
бы кто-нибудь сказал стоящему на распутье: "Видишь две дороги? Иди по какой
захочешь", а одна из них непроходима.
И снова - Второзаконие, глава тринадцатая: "Подумай, сегодня Я
предложил тебе жизнь и добро и, напротив, смерть и зло, чтобы ты возлюбил
Господа Бога твоего, ходил по путям Его, исполнял Его заповеди и повеления.
Ты будешь жить и размножаться, и благословит Он тебя на земле, в которую ты
идешь для обладания ею. Если же отвратится сердце твое, и ты не захочешь
слушать, и, обманувшись, станешь поклоняться чужим богам и служить им, то
возвещаю тебе сегодня, что ты погибнешь и недолго проживешь на земле,
владеть которой ты хочешь, переправившись через Иордан. В свидетели Я
сегодня призываю небо и землю: Я предложил вам жизнь и смерть, благословение
и проклятие. Ты избери жизнь, чтобы жили ты и потомство твое!" Здесь ты
опять слышишь слово "предложил", слышишь слово "избери", слышишь слово
"отвратится", которые не употреблялись бы постоянно, если бы воля человека
не была бы свободна творить добро, а могла творить только лишь зло. Иначе
было бы вроде того, как если бы человеку, у которого руки связаны так, что
он может протянуть руку только влево, сказали: "Вот справа стоит очень
хорошее вино, а слева - отравленное; протяни руку, к какому хочешь".
И это не отличается от того, что говорит тот же Господь у Исайи: "Если
вы захотите и послушаете Меня, будете вкушать блага земли; если же не
захотите и не послушаете Меня, то меч поглотит вас". Если человек никоим
образом не имеет свободы воли для свершения добра или же если, как некоторые
говорят, ни для добра, ни для зла, то что означают эти слова "если
захотите"? Тогда больше подходило бы: "Если Я захочу", "если Я не захочу". И
так как грешникам говорится много такого, что я не представляю, как можно
избежать того, чтобы не приписать им при избрании добра хоть сколько-нибудь
свободной воли, если только мы не предпочитаем ее называть помышлением или
движением души, а не волей, потому что воля определенна и рождается из
рассуждения.
И это говорит Бог у того же пророка в главе двадцать первой: "Если вы
спрашиваете - спрашивайте; обратитесь и приходите".
К кому относится убеждение в том, чтобы обратились и приходили? К тем,
у кого нет никакой возможности решить? Разве это не было бы похоже на то,
как если бы кто-нибудь сказал прикованному, которого он не хочет освободить:
"Отправляйся отсюда! Иди и следуй за мной!"
То же самое у этого пророка в главе сорок пятой: "Соберитесь и
придите". И - "Обратитесь ко Мне и будут спасены все концы земли". И снова в
главе пятьдесят второй: "Встань, встань, отряхни с себя прах, сними цепи с
шеи своей". Так же и у Иеремии в главе пятнадцатой: "Если ты обратишься, то
Я обращу себя; если отделишь драгоценное от ничтожного, будешь говорить, как
Я". Когда Он говорит: "отделишь", то указывает на свободу выбора. Захария
еще яснее указывает на усилие свободной воли и на благодать, уготованную
тому, кто прилагает усилие, он сказал: "Обратитесь ко Мне - говорит Господь
воинства, - и Я обращусь к вам, - говорит господь". У Иезекииля в главе
восемнадцатой Бог говорит так: "Если нечестивый покается во всех грехах,
которые он совершил, и будет верен решению". И вскоре: "Обо всех
преступлениях его, какие он совершал, Я вспомню". А также: "Если же
отвратится праведник от своей праведности и будет никоим образом не имеет
свободы воли для свершения добра или же если, как некоторые говорят, ни для
добра, ни для зла, то что означают эти слова "если захотите"? Тогда больше
подходило бы: "Если Я захочу", "если Я не захочу". И так как грешникам
говорится много такого, что я не представляю, как можно избежать того, чтобы
не приписать им при избрании добра хоть сколько-нибудь свободной воли, если
только мы не предпочитаем ее называть помышлением или движением души, а не
волей, потому что воля определенна и рождается из рассуждения.