Шеллинг Ф. Историко-критическое введение в философию мифологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Лекция 9

О внешне аналогичном взгляде на мифологию Мюллера.- Что специфично
для философии мифологии,- Экскурс об авторских правах на мысли. Переход к
вопросу об объективном значении теогонического процесса.

Бросим с достигнутой нами позиции прощальный взгляд на чисто внешние
предпосылки, с помощью которых прежние гипотезы пытались постичь мифологию
(откровение тоже относится к числу тех предпосылок),- бесспорно,
существенным шагом к философскому рассмотрению мифологии вообще был перенос
проблемы ее возникновения вовнутрь первозданного человечества, когда
создателями мифологии перестали считать либо поэтов, либо философов с их
космогониями, либо приверженцев исторически предшествовавшего религиозного
учения, но когда само человеческое сознание было признано подлинным
местопребыванием и настоящим порождающим принципом мифологических
представлений.

Во всем предыдущем развитии я старался по достоинству оценивать и отмечать
на положенном месте всякий шаг вперед, каким наше разыскание обязано
прежним исследователям, и даже в таких взглядах, какие могли казаться
совершенно случайными, я старался найти такую сторону, с которой они все же
представали как необходимые. Наш метод гарантирует и то, что ни одно
сколько-нибудь заслуживающее упоминания представление, касающееся
мифологии, не будет обойдено. Обратить же особое внимание на одно сочинение
побуждает нас само заглавие его, которое обещает нам нечто подобное нашему
курсу по своему намерению и содержанию; мы имеем в виду сочинение
безвременно скончавшегося К. Отфрида Мюллера "Пролегомены к научной
мифологии", изданное в 1825 г. В нем я нашел такие высказывания, которые,
как может показаться, вполне согласуются с некоторыми моими положениями,
изложенными четырьмя годами ранее. "Мифология с самого начала возникала
благодаря соединению и взаимопрониканию идеального и реального", где под
идеальным понимается содержание мысли, а под реальным - содержание
происходящего. Заметьте, что под "происходящим" О. Мюллер, как мы увидим,
понимает не форму происходящего в мифологии, а реально происходящее за
пределами мифологии. Он не желает и слышать об "изобретении" мифов, но
только в каком же смысле? Как он поясняет сам, в том смысле, в каком
изобретение "должно быть независимым и преднамеренным действием, в котором
действующий нечто познанное им как неистинное облекает в одежды кажущейся
истины". В таком смысле мы ни допускали, ни отвергали изобретение. Мюллер
допускает все же и изобретение - постольку, поскольку оно всеобще. Это
явствует из того, что он предполагает: "Когда идеальное и реальное
связываются в мифе, тут царит известная необходимость, так что ваятели мифа
[получается, все же его изобретатели?] приводятся к нему [видимо, к мифу?]
такими импульсами, которые одинаково воздействуют на всех, и различные
элементы [идеальное и реальное] срастаются в мифе, хотя те, благодаря кому
это происходит, и не сознают их различности". Так что, очевидно, все
сводится к коллективному художественному инстинкту (вероятно, инстинкту
народа, порождающего мифы) - возможность, с которой мы считались (см.
третью лекцию), но которую тогда же и устранили. Кажется даже, что это
взаимопроникновение идеального и реального в применении к мифологии (общую
мысль ученый муж несомненно вынес из философской школы) не одному
исследователю древности представлялось чем-то темным и мистическим. Поэтому
О. Мюллер старается пояснить свою мысль на примерах, и тут мы ясно видим,
что имеет он в виду. Первый пример - это чума из первой песни "Илиады",
где, как известно, Агамемнон оскорбляет жреца Аполлона, жрец молит об
отмщении и Бог немедленно насылает на войско чуму; если теперь считать
верными все эти факты, т. е. что жрец Аполлона напрасно просит отдать ему
дочь, что его просьбу отвергают с насмешками и издевательствами, что вслед
за тем войско поражает чума, если, значит, считать верными эти факты, то
"все те, кто был исполнен веры в мощь Аполлона, в его способность мстить и
карать", тотчас же сами собою и с полным единодушием устанавливали связь
между мольбой оскорбленного жреца, обращенной к Аполлону, и чумой,
ниспосланной Богом, и были столь же убеждены в существовании этой связи,
как и в самих фактах (тут мы видим, что значит для него "происходящее"),
которые всякий наблюдал собственными глазами. Отсюда можно выводить, что
объяснение, какое излагает наш автор, вовсе не относится к тому, что
единственно является здесь загадочным, а именно к тому, как случилось, что
люди были убеждены в существовании Аполлона и в его способности мстить и
карать, т. е. объяснение вовсе не распространяется на собственное
содержание мифологии, потому что рассказ первой песни "Илиады" так же мало
относится к самой мифологии, как рассказ о legio fulmi-natrix и тому
подобные вещи - к самому учению христианства. Когда я установил это, то
увидел, что пролегомены О. Мюллера не имеют ничего общего с философией
мифологии. Эта последняя относится к изначальному, к самой истории богов, а
не к тем мифам, которые возникают оттого, что такой-то исторический факт
приводится в связь с тем или иным божеством, и вот причина, почему взгляд
О. Мюллера и не мог быть упомянут раньше, в числе иных взглядов на
мифологию,- он относится не собственно к мифологии. Это было бы все равно,
как если бы кто-нибудь, когда речь идет о смысле христианства, заговорил бы
о легендах, объясняя, как они возникали. Конечно, у кого что болит, тот о
том и говорит: если люди полны представлений о Богах, то они примешивают
эти представления к любым отношениям и к любым рассказам, и так, наверное,
и возникают, без уговора и без намерения, по своего рода необходимости,
мифы в понимании О. Мюллера.

Во всем нашем изложении я стремился к исторической верности в отношении
своих предшественников, стараясь воздать каждому по заслугам, так что,
надеюсь, никто не будет пенять мне, если я применю к себе самому это
правило справедливости и оставлю за собою тот самый первый шаг, без
которого я едва ли когда-либо читал лекции по мифологии,- шаг заключался в
мысли искать местопребывание, subjectum agens, мифологии в самом
человеческом сознании. Эта мысль - поставить на место изобретателей, поэтов
и вообще индивидов человеческое сознание - чуть позже обрела соответствие
себе в попытке превратить в носителя и опору всех христианских идей
христианское сознание. Хотя, как представляется, анализируя учения об
откровении, приходится скорее искать средств освободиться от всех
объективных проблем, тогда как в первом случае все дело было в том, чтобы
утвердить объективность мифологических представлений.

Гёте сказал однажды - не помню сейчас, по какому поводу: кто хочет добиться
чего-то в своей работе, притом так, чтобы ему не очень мешали, тот будет по
мере возможности благоразумно скрывать свои замыслы. Самая малая беда,
какой он должен дожидаться в противном случае, состоит в том, что, коль
скоро люди думают - он-то знает, где зарыт клад, многие поспешат вырыть
клад раньше его или, если уж они очень вежливы и скромны, пожелают помогать
ему в раскопках. Однако хуже всего публичному лектору, если только он не
твердит давно всем известное, ведь его окружают тысячи ушей, а то, что
произносится в Германии с кафедры, тотчас же разносится в самую дальнюю
даль разными путями, разносится по контрабандным тропам, главным образом в
виде конспектов. Когда же академические преподаватели не вполне равнодушны
к тому, что их устно изложенные мысли присваивают себе недозволенным
образом другие люди, то это нередко неверно истолковывают - то принимают
это за признание в бедности собственных идей, то порицают их за недостойную
неблагожелательность. С первым можно примириться, потому что никто не
обязан быть богатым идеями и бедность не позорна, если человек сам не
повинен в ней. Что же касается второго упрека, то нужно быть справедливым и
поразмыслить над следующим: если человек не был столь счастлив, чтобы
защищать отечество с оружием в руках, если он никогда не принимал участие в
общественных делах управления и законодательства, если в ответ на вопрос
"Die cur?" он может предъявить лишь свои поэтические создания или некоторые
научные идеи, то этот человек все же имеет право охранять во всей чистоте
то самое, на чем основывает он свое значение в глазах современников или
потомков; вот почему и самые благородные умы всегда болезненно воспринимали
присвоение посторонними людьми их идей. Только что названный великий поэт
упоминает о том в своем жизнеописании вот по какому поводу: один его
знакомый успевает разработать его же сюжет (и не такой уж завидный!) раньше
его. Если скажут, что богатому пристало делиться с бедняками своим
богатством, то ведь у каждого человека, у которого есть мысли о предметах
научных или обыденных и который привык высказывать их в доверительных
беседах, не будет недостатка в ситуациях, когда он сможет упражняться в
этой христианской добродетели втихомолку. Однако и щедрости положен предел,
потому что ни одна добродетель не творит столько неблагодарных, как эта. Я
говорю не о той обычной неблагодарности, о которой сокрушаются профессора,-
быть может, все такое происходит вполне естественно, как с полюсами
магнита, когда соприкосновение немедленно рождает противоположный себе
заряд. А уж кому хотя бы раз случалось вынести на рынок мысли другого,
случайно ставшие ему известными, тот, естественно, остается непримиримым
врагом этого другого на всю жизнь. Странно, что именно те, кто крайне
энергично выступает против незаконных перепечаток книг и самыми скверными
прозвищами наделяет занимающихся этим позорным ремеслом, призывают
снисходительно относиться к незаконным предварительным публикациям, хотя
эти последние, если они достигают цели, представляют собою гораздо худший
вид воровства. Ведь полные ошибок и опечаток книги служат аргументом против
перепечаток, но почему-то никто не думает о том, в каком растерзанном и
измаранном виде обнародуются краденые мысли - они самому автору противны.
Пользоваться конспектами, написанными под диктовку публичного лектора,
который не пересказывает давно известное, а излагает новые и своеобразные
идеи,- это значит учиться; не признавать же себя учеником - значит пытаться
обойти своих конкурентов, которым такой источник недоступен или которые
пренебрегают им; ведь если даже воздерживаться от того, чтобы материально
пользоваться чужими мыслями, то все равно получаешь выигрыш в знании
метода, способа разработки, терминологии, коль скоро все это ново и
специфично. Впрочем, если всему такому и не придается столь большое
значение, то потому, что настоящего автора в конце концов всегда отличишь,
тогда вместо Sic vos nоn vobis исполнится другое речение: Sic redit ad
domimun quod fuit ante suum.

Последний полученный нами результат был вот каким: мифология в общем смысле
возникает благодаря процессу, в специальном - благодаря теогоническому
процессу, в каком по своей сущности заключено человеческое сознание. Как
только мы обрели понятие теогонического процесса, это понятие в
соответствии со всем ходом нашего исследования должно непосредственно стать
исходным пунктом нового развития, и именно этот процесс составит
единственный предмет научной дисциплины, введением, в которую служили все
предыдущие лекции. От вашего внимания не ускользнуло то, что пока мы
воспользовались своим результатом лишь для рассмотрения субъективного
значения процесса, т. е. того значения, какое он имеет для человечества,
постигнутого таким процессом,. Этот вопрос надлежало разрешить прежде всего
потому, что все наше исследование исходило из первоначального значения
мифологии для тех, в ком она впервые возникла. Итак, что касается этого
вопроса, то тут достигнут вполне удовлетворительный итог, и исследование
можно считать завершенным. Однако именно поэтому мы призваны разрешить
более высокий вопрос, а именно что означает указанный процесс не
относительно сознания, какое подпало ему, но что означает он сам по себе,
объективно.

Мы видели, что порождаемые в этом процессе представления обладают
субъективной необходимостью для человечества, захваченного им, и равным
образом субъективной истинностью. Однако это, как вы сами понимаете, ничуть
не препятствовало бы тому, чтобы те же самые представления, рассмотренные
объективно, тем не менее были ложными и случайными, и в этом отношении тоже
мыслимы объяснения, о которых не могло быть и речи прежде, потому что они
становятся возможными лишь теперь, на достигнутом уровне субъективной
необходимости. Прежние объяснения со всеми их предпосылками застряли в
историческом времени, мы же теперь выдвинули такое объяснение, которое
восходит к надысторическому процессу, и теперь здесь мы встречаем таких
своих предшественников, о каких не могли еще думать раньше. Весьма древнее
мнение и язычество, и всю порчу в человечестве выводит из грехопадения,
только из него. Такое объяснение приобретает то чисто моральную, то
пиетистскую или мистическую окраску. Однако, в каком бы виде оно ни
представало, оно заслуживает признания уже за понимание того, что мифологию
нельзя объяснить, не представив себе, что человек был реально, материально
сдвинут со своего первоначального места. В этом моменте такое объяснение
согласуется с нашим; однако дальше оно протекает иначе, потому что тут
считают нужным привлечь природу и толковать политеизм как обожествление
природы. Этот теологический взгляд отличается от аналогичных объяснений,
пользующихся известностью, тем, как, согласно ему, человечеству приходит на
ум обожествлять природу; однако сама идея обожествления природы относит
такое объяснение к той группе толкований, которая была у нас уже прежде.
Вследствие греха человек оказывается в сфере притяжения природы и, все
глубже и глубже падая в этом направлении, смешивает творца и тварь, а тогда
творец перестает быть для него единым и становится множественностью. Вот
коротко содержание такого объяснения - в наипростейшей форме. Если же
объяснение повернуто в сторону мистики, то оно приобретает примерно такой
вид. Тут мы должны исходить не из изначального знания, сколь бы великолепно
оно ни было, но из бытия человека в божественном единстве.

Человек сотворен в самом центре божества, его сущность - пребывание в
центре, ибо лишь здесь он на своем истинном месте. Пока он тут находится,
он все вещи, каковы они в Боге, видит не в той бездуховной и лишенной
единства поверхностности, присущей обыкновенному зрению, но в том, как они
по порядку ступеней вбираются друг в друга, в человека как их владетеля и
через человека в Бога. Но как только человек выдвинулся из средоточия всего
и отклонился от него, так все окружение смешивается для него, божественное
единство сдвигается для него с места, потому что он сам уже не пребывает
над вещами, божественно,- он пал и оказался на одной ступени с ними. Однако
коль скоро он хочет утвердить свое центральное положение и сопряженное с
таковым созерцание, находясь при этом уже в ином месте, то из всех этих
попыток, устремлений, усилий удержать изначальное божественное единство во
всем том, что уже нарушено и разлетелось во все стороны, возникает некий
средний мир - тот мир, который мы называем миром Богов, и мир этот - как бы
сновидение о высшем существовании, сон, который человек какое-то время
продолжает видеть после того, как выпал оттуда, и, действительно, этот мир
Богов возникает для него непроизвольно, вследствие необходимости, которая
возложена на него его изначальным отношением к Богу,- отношением, какое
продолжает действовать в человеке, пока он наконец не пробуждается и, придя
к самосознанию, не смиряется с этим миром вне Бога, радуясь тому, что
развязался с непосредственным отношением, какое не мог долее утверждать, но
тем более усиливаясь поставить на место того отношения отношение
опосредованное, притом освобождающее его самого.

Такое объяснение и восходит к прабытию человека, и мифология здесь -
следствие непроизвольного процесса, какому человек подпадает вследствие
того, что сдвигается со своего исконного места. Однако, как вы и сами
видите, согласно этому объяснению, мифология была бы лишь чем-то ложным, а
также чисто субъективным, поскольку состояла бы в таких представлениях,
которым не отвечала бы никакая действительность вне их, потому что
обожествляемые предметы природы - это ведь уже не реальные предметы. Но
прежде всего следовало бы подчеркнуть случайность, какую привносят в
объяснение сами вещи, к которым приходится прибегать, тогда как тот способ,
каким мы пришли к понятию процесса, влечет за собой то, что ему, этому
процессу, нет нужды ни в чем, кроме самого сознания, кроме самих полагающих
этот процесс, определяющих его принципов. Ведь человек в мифологическом
процессе общается не с вещами - он сам движим в нем теми силами, которые
поднимаются из глубины сознания. Теогонический процесс, в котором возникает
мифология,- это субъективный процесс постольку, поскольку он совершается в
сознании и проявляется в порождаемых представлениях, однако причины и
предметы этих представлений - это теогонические силы сами по себе, реально,
это те самые силы, благодаря которым сознание исконно есть полагающее Бога
сознание. Содержание процесса составляют не такие потенции, какие просто
представлялись бы, но сами потенции, которые творят сознание и, коль скоро
сознание - это лишь край природы, творят природу, а потому суть
действительные силы. Не с объектами природы имеет дело мифологический
процесс, а с теми чистыми творческими потенциями, изначальное порождение
которых - само же сознание. Вот где, стало быть, объяснение вполне
прорывается к объективному, становится объективным. В нашем изложении был
такой момент, когда мы все рассмотренные нами до того времени объяснения
подвели под понятие иррелигиозных, с тем чтобы противопоставить им, в общем
смысле, как единственно возможное, объяснение религиозное; теперь же нам
нужно еще более общее наименование, чтобы все опровергнутые теперь
религиозные объяснения присоединить к устраненным ранее. Все эти
встретившиеся нам раньше объяснения, в том числе и религиозные, которые
приписывают мифологическим представлениям лишь случайное или субъективное
значение, мы назовем теперь объяснениями субъективными - над ними всеми
победно возвышается объяснение объективное, единственное, одержавшее верх
над всеми.

Мифологический процесс, причинами которого выступают теогонические
потенции, отличается не просто религиозным вообще, но объективно
религиозным значением - в мифологическом процессе действуют полагающие Бога
потенции как таковые. Однако и этим не достигнуто последнее определение,
потому что ведь мы слышали раньше о таком монотеизме, который разошелся -
разлетелся на куски - в политеизме. А тогда деятельные в процессе
теогонические потенции могут быть такими, что они расходятся в нем и,
расходясь, обеспечивают этот процесс. Тогда мифология была бы все же чем-то
лишь искаженным - разрушенным, разодранным прасознанием. Правда, прежде под
монотеизмом, который будто бы разложился в многобожие, понимали монотеизм
исторический - он, как предполагали, существовал в какую-то эпоху
человеческого рода. Но с таким монотеизмом нам пришлось распрощаться. Зато
тем временем мы приняли существование сущностного, т. е. потенциального,
монотеизма прасознания. Так, может быть, этот монотеизм разрушился в
теогониче-ском процессе, а тогда мы могли бы сказать: те самые потенции,
которые в своем совокупном действии и в своем единстве обращают сознание в
сознание, полагающее Бога,- те самые потенции, расходясь, становятся
причинами процесса, в котором полагаются Боги, следовательно, возникает
мифология.

Но давайте задумаемся: как в том процессе, какой мы принимаем, могло бы
разрушаться истинное единство, если, напротив, разъяснено, что процесс
заключался в разрушении ложной единости как таковой, а это разрушение само
было лишь средством, лишь переходом - ни с какой иной целью, кроме как с
целью восстановления истинного единства, воссоздания и в конечном счете
осуществления в сознании того самого монотеизма, который поначалу был лишь
сущностным или потенциальным?

Против этого можно возразить следующее. Мифология - это
сущностно-сукцессивный политеизм, а таковой может возникать лишь в
результате действительного последования потенций, последования, в котором
каждая предшествующая потенция требует последующей, последующая
восполняется предшествующей и, наконец, вновь полагается истинное единство;
однако именно это последовательное выступление составляющих и
восстанавливающих единство потенций и есть ведь не что иное, как
расхождение, или же оно по меньшей мере предполагает, что потенции уже
разошлись внутри себя.

Последнее можно было бы признать, с тем, однако, добавлением, что такое
расхождение совершается не в процессе, порождающем мифологию, потому что в
нем, в этом процессе, потенции следуют друг за другом лишь для того, чтобы
вновь полагать и порождать единство. Поэтому смысл процесса не в
расхождении, но, напротив, в схождении полагающих единство моментов; сам
процесс состоит не в разделении, а в объединении разделенного. Повод к
такому процессу подает, по всей видимости, потенция, которая овладевает
сознанием совершенно, исключая все иные, причем так, что сознание не
подозревает об этом; но вот именно эта самая снимающая пока истинное
единство потенция преобразуется - она смещается со своего исключительного
места и преодолевается процессом - преобразуется в такую потенцию, которая
полагает теперь единство уже не просто молчаливо, неявно, но действительно,
т. е., как я обычно говорю, cum ictu et actu, так что полагаемый тем самым
монотеизм - это теперь монотеизм действительный, возникший и одновременно
постигнутый - предметный для самого сознания. То ложное, чем полагается
напряженность, что подает повод к процессу, таким образом, дано еще до
процесса; в процессе же как таковом (а в этом-то все и дело!) нет поэтому
ничего ложного, а есть лишь истина, ведь это процесс восстанавливающейся и
благодаря этому осуществляющейся истины; итак, не в отдельном, правда,
моменте истина, иначе не было бы необходимости в поступательном движении к
следующему моменту, не было бы нужды в процессе; однако в самом этом
процессе порождается, а потому и есть в нем - как порождающаяся - истина,
конец самого процесса, истина, которую, как завершенную, содержит,
следовательно, в себе процесс в целом.

Находя совершенно невозможным отыскать истину в мифологии, как она есть,
решались в лучшем случае узнавать в ней истину искаженную, однако сама
невозможность отыскать истину проистекала именно оттого, что отдельные
представления рассматривались как таковые, не в их последовательности, но в
их абстрактности, т. е. оттого, что их не возвышали до понятия процесса.
Можно признавать, что отдельное в мифологии - ложно, однако от этого не
ложно целое в его последнем разумении, не ложно целое, рассмотренное как
процесс. Сукцессивный политеизм - это лишь путь к новому порождению
истинного единства, многобожие как таковое лишь акцидентально, и такая
акцидентальность вновь снимается в целом (если иметь его в виду); не в
многобожии интенция процесса. Поэтому же можно было бы сказать и так:
ложное в мифологии наличествует лишь в силу неверного понимания процесса,
или, иначе, оно обретается лишь в растащенном, в рассмотренном по
отдельности, но ведь это лишь порок наблюдателя, который видит мифологию
только с внешней стороны, а не в ее сущности (в процессе); этот порок
объясняет ложный взгляд на мифологию, а не ее саму.

Чтобы наглядно пояснить это, можно было бы сравнить моменты мифологии с
отдельными тезисами философии. Каждый тезис истинной системы истинен на
своем месте, в свое время, как момент в поступательном движении, и каждый
тезис ложен, если рассматривать его отдельно, если изымать его из
неодолимого поступательного движения. Так неизбежно наступает такой момент,
когда надо сказать: Бог - это непосредственный принцип природы, ибо может
ли быть что-то, что не было бы Богом, нечто, откуда надо исключить Бога?
Для ограниченных умов такой тезис уже пантеизм, и под всем тем, что есть
Бог, они понимают все вещи; но ведь над вещами стоят чистые причины, из
которых лишь выведены вещи, и именно потому, что Бог есть все, он есть и
противоположное любого непосредственного принципа, а сам тезис истинен или
ложен в зависимости от того, как его рассматривать,- он истинен, если его
смысл таков: Бог есть принцип природы, но не с тем, чтобы быть таковым, а с
тем, чтобы вновь снимать себя как таковой, чтобы отрицать себя как такой
принцип и полагать себя как дух (вот у нас уже и три момента); он ложен,
если бы его смысл был таким: Бог есть этот принцип в особенности,
неподвижным и исключительным образом. Попутно можно сейчас заметить, что
самым пустоголовым и самым неспособным людям с помощью простейшего фокуса
легко удается превратить глубоко продуманное положение в ложный тезис,-
вопреки явным предостережениям не понимать его так, они выделяют его, берут
отдельно, умалчивая о том, что следует за ним, поступая так то ли с
намерением, то ли без всякого намерения, что, конечно, бывает чаще, потому
что они вообще неспособны постигать целое какого бы то ни было рода.

"Так что же - политеизм не ложная религия и вообще на свете нет ложной
религии?" Что касается первого, то, согласно нашему взгляду, мифология не
ложна лишь в себе самой; если принять ее предпосылку, она истинна, как ведь
и природа истинна, только если принять ее предпосылку. Что же касается
второго заключения, то уже объяснено, что ложен любой момент мифологии,
рассмотренный не как таковой, т. е. вне его сопряженности с другими. Теперь
же, в соответствии с тем, на что уже указывалось раньше, нам следует в
различных мифологиях народов на деле видеть лишь моменты - моменты
процесса, проходящего через все человечество; в этом смысле любая
политеистическая религия, закрепившаяся у какого-либо народа и
сохраняющаяся в таком виде, ложна, она ложна как таковая, как момент
исключительного пребывания. Но мы-то как раз рассматриваем мифологию не в
этих отдельных обособленных моментах, мы рассматриваем ее в целом, в
непрерывной взаимосвязи ее движения, проходящего сквозь все эти моменты.
Доколе человечество и, стало быть, каждая его часть еще погружены в это
мифологическое движение, доколе их - скажу так - несет на себе этот поток,
дотоле они находятся на пути к истине; лишь тогда, когда народ изымает себя
из этого движения и предоставляет вести этот процесс в его поступательном
развитии иному народу, он начинает впадать в заблуждение и пребывает в
ложной религии.

Не какой-то отдельный момент мифологии, лишь процесс в целом - истина.
Различные же мифологии - это лишь различные моменты мифологического
процесса. В этом смысле, конечно, всякая взятая по отдельности
политеистическая религия ложна (ложен, к примеру, и относительный
монотеизм), однако, если рассматривать политеизм как целое его
последовательных моментов, он есть путь к истине и в этом смысле сам есть
истина. Отсюда можно было бы кому-нибудь вывести: самая последняя,
объединяющая все свои моменты мифология - вот истинная религия. Так это и
есть - известным образом в той мере, в какой истина вообще достижима в
процессе (какой мы принимаем), предпосылкой которого является отчуждение от
божественной самости; божественная самость отсутствует, правда, в
мифологическом сознании, однако присутствует образ и подобие Бога. Образ -
не то, что сам предмет, и в то же время он все равно как сам предмет - в
этом смысле образ содержит истину; но поскольку он не есть сам предмет,
постольку образ и не есть истинное. Именно так, в таком смысле, в последнем
мифологическом сознании восстанавливается образ истинного Бога, но это не
значит, что тем самым тут дано отношение к божественной самости, т. е. к
самому истинному Богу, доступ к которому открывает лишь христианство.
Монотеизм, к какому приходит мифологический процесс,- он не ложный (вообще
не может быть ложного монотеизма), но по сравнению с истинным,
эзотерическим он только экзотерический монотеизм.

Политеистические религии, взятые по отдельности, ложны, но в том смысле,
однако, в каком истины, т. е. той истины, что присуща вещи в пределах
целого и как моменту целого, нет ни в одной вещи природы, коль скоро она
обособлена от движения, проходящего сквозь все, или коль скоро она
выброшена из этого движения и осталась лишь мертвым осадком. Не только те
языческие народы, существование которых продолжается и по сей день, как,
например, индийцы, пребывают в совершенно тупом отношении к предметам
своего суеверного почитания, но, в сущности говоря, у обыкновенного грека
тоже не было какого-либо иного отношения к Богам его наличной, раз и
навсегда остановившейся религии. Ложная религия как таковая - это всегда
лишь мертвый, обессмыслившийся остаток процесса, который в своей
целостности есть истина. Любые практические действия, какие основываются на
неведомой уже взаимосвязи или на уже непонятном процессе,- это суеверие,
суперстиция. Уже издавна задавались вопросом об этимологии, т. е. исконном
значении, этого латинского слова. Одни считали, что это слово поначалу
характеризовало верования, касавшиеся душ умерших; субъекты суеверия тут
названы, но самое главное (именно само суеверие) не выражено. Еще лучше
было бы, однако, сказать, что любая ложная религия - это только superstes
quid - оставшееся от того, что более не понимается. Неких Богов, вероятно
таинственных, римляне называли praestites; можно поэтому допустить, что эти
же Боги в более древней форме именовались superstites с тем же значением
(предстоящих Богов).

Итак, в соответствии со всем только что обсужденным можно было бы сказать,
что политеистические религии подобны обессмысленному целому, они словно
развалины опрокинувшейся системы; однако такой аналогией не объяснить
возникновения. Единство надо искать не в прасистеме, которую когда-то ранее
понимали, а в процессе, которого уже не понимают, но в котором не просто
субъективная (для захваченного процесса человечества) истина, а истина в
себе, объективная истина; и то самое, что раньше не считали возможным, о
чем даже не думали, то самое вытекает теперь как необходимое следствие из
выдвинутого нами способа объяснения, а именно истина заключена в мифологии
как таковой, т. е. в мифологии постольку, поскольку она есть процесс,
сукцессивный политеизм.

Весьма желательно воспользоваться последним полученным нами результатом,
чтобы представить в виде схемы краткий обзор различных взглядов, какими
предстают они, если исходить из объективной истины в качестве главной точки
зрения. Замечу одно: при такой классификации взгляды отчасти располагаются
в ином порядке, нежели в нашем развитии, и это лишь естественно, так как
наше рассуждение исходило из вопроса о том, как понимались мифологические
представления, и, следовательно, тогда речь могла идти лишь о возможной
субъективной истинности.

А.

В мифологии вообще нет истины; мифология

1) либо понимается чисто поэтически, и истина, какая обнаруживается в ней,
чисто случайна;

2) либо же она состоит из бессмысленных представлений, порожденных
невежеством, позднее развитых поэзией и сложившихся в поэтическое целое

(И. Г. Фосс)

В.

В мифологии есть истина, но не в мифологии как таковой. Мифологическое - это

1) либо облачение, сокрытие

а) исторической истины

(Евгемер);

б) истины физической

(Гейне);

2) либо неверное понимание, искажение

а) чисто научной (существенно иррелигиозной)

(Г. Герман);

б) религиозной истины

(У. Джонс)

(Ф. Крейцер)

С.

Есть истина в мифологии как таковой.

Вы сами заметите поступательное движение от А через В к С; третий же взгляд
действительно объединяет два других - постольку, поскольку первый взгляд
удерживает собственный, буквальный смысл мифологии, однако с отрицанием за
ней значения доктрины, второй взгляд допускает смысл доктрины и то, что в
мифологии подразумевается истина, которая, однако, наличествует лишь как
скрываемая или искажаемая, тогда как третий взгляд в мифологии, понимаемой
буквально, одновременно видит и ее истину. Такой взгляд, как поймете вы
сами, стал возможным лишь благодаря объяснению; ибо лишь потому, что мы
принуждены видеть в мифологии необходимость возникновения, мы принуждены
признавать за нею и необходимое содержание, т. е. истину.

Истина мифологии - это в первую очередь и в специальном отношении истина
религиозная, ибо процесс, в котором мифология возникает, есть теогонический
процесс, и она, бесспорно, субъективна, т. е. для человечества, охваченного
этим процессом, она обладает только этим, именно религиозным, значением.
Однако нет ли в истине, присущей мифологии, и нет ли у процесса, в котором
мифология возникает,- если рассматривать его абсолютно - также и всеобщего,
а не только особенного значения?

Поразмыслите о следующем. Те реальные (действительные) силы, которые
приводят в движение сознание в мифологическом процессе, те силы,
последование которых и есть именно этот процесс, определены у нас как
такие, благодаря которым сознание исконно и сущностно есть сознание,
полагающее Бога. Эти силы, творящие сознание, как бы включающие его в
процесс,- возможно ли, чтобы они были иными, нежели те силы, какими
положена и сотворена природа? Ведь человеческое сознание не менее, чем
природа, есть нечто созданное, и оно не вне творения, оно - край творения,
а потому все потенции должны взаимодействовать, направляясь в него как в
свою цель,- все те потенции, что прежде этого действуют в природе на
удалении друг от друга и в напряжении друг относительно друга. Поэтому те
силы, которые, как мы выразились раньше, вновь поднимаются из глубины
сознания и раскрываются как силы теогонические,- ведь эти силы не могут
быть иными, нежели те, что породили сам мир, и именно тогда, когда они
вновь восстают, они из субъективных, подчиненных сознанию как своему
единству, вновь становятся объективными, вновь принимают - по отношению к
сознанию - свойство внешних, космических сил, свойство, которое, полагая
сознание, они утрачивали в своем единстве. Как сказано, мифологический
процесс может быть лишь восстановлением снятого единства, однако
восстановиться это единство может лишь тем самым способом, каким оно
исконно полагалось, т. е. потенции должны пройти через все взаимные
положения и отношения, какие были у них в процессе природы. Не в том дело,
чтобы мифология возникала под влиянием природы, ибо этот процесс скорее
выводит внутреннее из-под ее влияния, но в том, что мифологический процесс,
следуя тому же закону, проходит через все те ступени, через какие
изначально прошла природа.

И вообще нельзя думать, чтобы принципы такого процесса, какой раскрылся как
процесс теогонический, были бы иными, нежели принципы всего бытия и всего
становления. А тогда у мифологического процесса не просто религиозное, но и
всеобщее значение, поскольку в нем повторяется всеобщий процесс; в
соответствии с этим и истина, какой обладает мифология в этом процессе,-
это универсальная, ничего не исключающая истина. Потому нельзя отрицать за
мифологией, как это обычно бывает, исторической истины, что процесс, в
котором она возникает, сам по себе есть истинная история, действительный
ход событий. Столь же невозможно отрицать за нею и физическую истину,
потому что природа - это необходимый момент, каким проходит как
мифологический, так и всеобщий процесс. Содержание мифологии - не
абстрактно-религиозно, наподобие обычных понятий теизма. Между сознанием в
его чистой существенности и сознанием в его осуществленности, между
сущностно положенным в нем и осуществленным в нем единством, целью всего
процесса, простерся мир. Моменты теогонического движения наделены поэтому
смыслом не исключительно для него самого, они наделены всеобщим значением.

Мифология познается в истине, а потому познается истинно лишь тогда, когда
познается в процессе. Процесс же, который повторяется в ней, но лишь
особенным образом,- это всеобщий, абсолютный процесс, поэтому истинное
знание мифологии - то, которое представляет в ней абсолютный процесс.
Однако представлять таковой - дело философии; поэтому подлинное знание
мифологии - это философия мифологии.

Нельзя извращать это положение, как это происходило прежде со многими
подобными. Идею процесса необходимо представить не на примере какой-то
вымышленной, но именно на примере реальной мифологии; однако все дело в
том, чтобы познать не просто какие-то всеобщие очертания, но в том, чтобы
познать моменты в случайной форме, какую неизбежно принимают они в
действительности; однако откуда бы мы знали об этих формах, как не
благодаря пути исторических разысканий, которые философия мифологии, стало
быть, отнюдь не считает малоценными, но, напротив, предполагает?
Установление фактов мифологии - это первым делом забота исследователя
древности. Философ же волен поверять его - верно ли, со всей ли полнотой
установлены им факты?

Кстати, заметим, что наше положение "истинная наука мифологии - это
философия мифологии" выражает лишь то, что другие способы рассмотрения не
познают истину в мифологии; однако об этом они сами ведь и говорят, отрицая
истину за мифологией либо вообще, либо в мифологии как таковой.

Однако, произнеся слова "философия мифологии", мы должны были сразу же
увидеть проблематичность этого понятия, которое само нуждается в
обосновании. Ведь конечно же всякий волен соединять слово "философия" с
любым предметом, обозначив его словом в родительном падеже. В какой-нибудь
стране и в "Философии поварского искусства" не было бы ничего особенного,
да и в Германии в прежние года мы получили в свои руки написанную одним
чиновником князя Турн-унд-Таксис "Философию почтового дела", причем она
была разработана согласно категориям Кантовой философии. Весьма выдающийся
для своего времени труд известного ученого Фуркруа носил название
"Философия химии", однако не отличался философскими качествами, если не
считать таковыми изящество формы и логическую упорядоченность изложения.
Нам же, немцам, мера подобных словосочетаний задана понятиями "философия
природы", "философия истории", "философия искусства", так что мы должны
остерегаться применять их там, где подобная формула может выразить лишь то,
что в исследовании есть ясность изложения и метод или что о поименованном
предмете излагаются какие-то философские мысли вообще; ведь ясность и
методичность изложения - это общие требования, предъявляемые к любой
работе, а что касается философских мыслей, то о каком же предмете на белом
свете нельзя иметь их, если у человека есть способности!

Объективное, независимое от человеческих мнений, мыслей и желаний
возникновение мифологии придает ей объективное содержание, а вместе с
объективным содержанием и объективную истинность. Но мы не могли заранее
предпосылать такой взгляд, от которого зависит, чем будет выражение
"философия мифологии" - научно допустимым выражением или неверно
употребленным сочетанием слов. А обосновывая свой взгляд, мы все еще
оставались за пределами объявленной нами научной дисциплины, на позициях
предварительного исследования, которое - почему бы не подумать задним
числом - могло бы достичь своей цели и более коротким путем, если бы мы
сразу же исходили из мифологии как всеобщего феномена, заключив о
неизбежной всеобщности причин; однако подобное умозаключение не повело бы
нас к определенной природе этих причин, какая теперь равным образом познана
нами; кроме того, ему противоречили бы такие объяснения, согласно которым
предполагаемая всеобщность лишь иллюзорна, поскольку родство содержания
различных мифологий опосредовано лишь внешне, опосредовано переходившей от
народа к народу традицией, а ведь такой способ объяснения был выдвинут не
первыми попавшимися, случайными людьми, а учеными мужами, на стороне
которых то, что занимались они этим предметом по долгу службы и самым
основательным образом, а проницательность их в исследованиях иного рода
общепризнана. Особенно же надо было преодолеть обычную для многих антипатию
к философскому вмешательству в чужие дела; ведь если бы мы назвали чьи-то
взгляды и объяснения нефилософскими, нам просто ответили бы: наши взгляды и
не обязаны быть философскими, мы и не притязаем на это,- так бельгийцы
отвечали агентам Иосифа II: "Nous ne voulons pas кtre libres". Вот таким
людям и надо было сначала доказать несостоятельность их объяснений,
прибегнув к иному способу. Однако и доказательство не было делом совсем уж
нефилософским. Ведь если, по словам Платона и Аристотеля, философ по
преимуществу любит достойное удивления, то, выходит, он вполне занят своим
делом, когда повсюду выискивает удивительное, в особенности если оно
искажено и прикрыто ложными объяснениями, а он освобождает его от таких
покровов и стремится явить миру во всей чистоте облика. Да и со стороны
формы - ведь простого перечисления тут мало - занятие было философским,
поскольку применялся метод, при котором истинное достигается путем
последовательного отрицания относительно-истинного, т. е. одновременно и
относительно-ложного. Но философией мифологии наше объяснение сделалось
лишь тогда, когда не осталось никакой иной возможной предпосылки, кроме
необходимого и вечного отношения человеческой природы, которое в
поступательном движении превращается для человека в закон. И потому мы не
выдвинули наше понятие как бы диктаторским жестом, сверху вниз, а
обосновывали его, начиная снизу, что единственно можно считать убедительным
для всех. Взгляды других должны были послужить нам при этом руководством к
достижению взгляда истинного, потому что среди всех этих взглядов нет
такого, который не постиг бы одной стороны, какого-либо момента в
предмете,- все такие стороны и моменты необходимо постигнуты и осмыслены
также и завершенной теорией.

Позиция этой первой части нашего исследования была по преимуществу
историко-критической, или диалектической, и время, затраченное на нее, не
сочтет дурно употребленным ни один человек, знающий ценность для науки
полного, начинающего с самых основ и исчерпывающего все возможности,
исследования хотя бы одного предмета.

Понятие "философия мифологии" входит в более общее - теория мифологии. Одно
и то же может становиться предметом чисто внешнего познания, когда речь
идет просто о наличном бытии предмета, не о его сущности; если подняться до
сущности, познание будет теорией. Отсюда легко усмотреть, что возможна лишь
теория того, в чем есть истинная сущность; понятие же сущности состоит в
следующем - быть принципом, источником бытия или движения. Механизм не
действует сам по себе, и, однако, слово "теория" применяется к чисто
механическому порождению движения, тогда как не говорят о теории в тех
случаях, когда нет хотя бы видимости внутреннего источника движения,
внутренней сущности, все приводящей в движение.

Такая сущность, такой внутренний принцип отсутствует в мифологии, если
следовать прежним ее объяснениям, которые по этой причине можно называть
"теориями", лишь злоупотребляя этим словом. Теория любого естественного или
исторического предмета - это не что иное, как философское созерцание его,
причем все дело в том, чтобы открыть в нем зародыш живого, тяготеющий к
развитию, или вообще истинную, настоящую его природу.

На первый взгляд нет ничего менее сходного, нежели истина и мифология, что
выражено и тем словом, которым пользовались долгое время,- "учение о
баснях"; нет больших противоположностей, чем философия и мифология. Однако
в самом противоречии заключены определенное требование, определенный призыв
и задача - именно в этом кажущемся неразумии надо открыть разум, в этой
кажущейся бессмыслице - смысл, причем не так, как пытались делать прежде,
когда, рискнув считать что-то разумным или осмысленным, именно это
провозглашали существенным, все же остальное объявляли случайным,
относящимся к облачению или к искажению сущности. Намерение, напротив,
должно быть таким, чтобы и форма явилась как необходимая и постольку
разумная.

Если кто-нибудь видит в мифологии лишь то, что противится нашим обычным
понятиям, так что она представляется ему как бы вовсе недостойной
какого-либо рассуждения, тем более философского созерцания, тот пусть
поразмыслит над тем, что конечно же природа не вызывает удивления у
человека бездумного, чей взгляд притупился от каждодневного наблюдения ее,
а между тем мы вполне можем представить себе такое духовное и нравственное
настроение, для какого эта же природа явится не менее невероятной,
удивительной и странной, чем сама мифология! Человек, привыкший жить в
высоком духовном и моральном экстазе, вполне мог бы спросить, когда бы его
взгляд вновь нечаянно упал на землю: для чего эти нагромождения материи,
бесполезно растраченной на фантастические формы скал и утесов? Могло ли
Богу или все равно какому моральному существу нравиться творить подобный
мир? Для чего эти фигуры животных, отчасти баснословные, отчасти
чудовищные, в самое существование которых, по большей части совершенно
бесцельное, мы бы не поверили, если бы не видели их собственными глазами?
Для чего в поведении животных так много неприличного? Для чего вообще этот
материальный мир? Почему не существует один лишь чистый мир духов, что было
бы вполне понятно нам? И все же мы не можем не искать в этой ставшей
непонятной для нас природе изначальный смысл, суть ее возникновения.
Конечно, многие из тех, кто видит в мифологии лишь бессмысленное и пошлое
"учение о баснях", думают о ней ничуть не хуже, чем думают о природе
некоторые не симпатизирующие натурфилософии философы, которые не знают иных
предикатов ее: она-де и бессмысленная, и неразумная, и небожественная и т.
д. А насколько больше людей будут так судить о мифологии! И потому не было
бы ничего удивительного, если бы философию мифологии поначалу ожидала та же
судьба, что и натурфилософию, которая теперь всеми, однако, признается и
стала необходимым элементом общей философии.

Есть и такие предметы, на которые философия должна смотреть как на
совершенно внеположные ей. Сюда относится все, в чем нет существенной
действительности, что является "чем-то" лишь в произвольном мнении людей.
Но мифологический процесс есть нечто такое, что совершилось в человечестве
независимо от его мнений и желаний. Внеположно философии и все просто
сделанное. А мифология - это естественная, необходимая поросль; мы
признали, что поэзия может ее разрабатывать и может даже расширять ее
содержание, однако тут то же самое, что и с языком: им можно пользоваться,
можно расширять его, в известных пределах можно обогащать его своими
изобретениями, однако основа его такова, что на нее даже не
распространялись человеческие изобретения и воля, все это не сделано
человеком.

С чем не имеет философия ничего общего, это, далее, все испорченное и
искаженное; лишь исконное, изначальное имеет для нее значение. Возможно,
что в различных учениях о Богах можно встретить отдельные разошедшиеся,
выпавшие из своих пазов части (как во всем, что прошло через руки людей),
однако сама мифология не возникла вследствие порчи, она - изначальное
порождение сознания, устремленного к своему восстановлению.

Третье, в чем не может обосноваться и что не может познавать философия,-
это безграничное, неконченное. А мифология - это истинная целостность,
нечто завершенное со всех сторон, удерживаемое в известных пределах, особый
мир для себя; мифологический процесс - это явление такой полноты
протекания, как, например, в физическом организме болезнь, правильно и
естественно протекающая, т. е. благодаря необходимой направленности
снимающая себя и восстанавливающаяся в здоровье; это движение, которое
исходит из определенного начала, проходит через определенные центры,
достигает определенного конца, тем самым замыкая и завершая себя.

Наконец, противится философии мертвое, стоящее на месте. А мифология - это
нечто сущностно подвижное, притом самодвижное; согласно с имманентным ей
законом, в ней живо высшее человеческое познание, оно оказывается реальным,
истинным, необходимым благодаря самому же противоречию, в котором оно
запутывается, которое оно преодолевает.

Вы видите теперь: выражение "философия мифологии" надо понимать в
собственном смысле и точно так, как другие, подобные ему,- "философия
языка", "философия природы". В этом выражении есть какая-то неловкость -
постольку, поскольку многие под мифологией уже понимают науку о мифах.
Такой неловкости можно было бы избежать, если бы я предпочел сказать
"философия мира мифа" или что-либо подобное. Однако всякому осведомленному
человеку известно, что слово "мифология" употребляется также и в
объективном смысле и означает целое мифологических представлений.

Пока еще можно было думать о том, чтобы рассматривать мифологию как целое,
утратившее внутреннюю взаимосвязь, как целое, в основе которого лежала
некая праисторическая философия, под "философией мифологии" можно было
понимать именно эту самую потонувшую в ней философию, которую мы, скажем,
вознамерились бы вывести на свет или восстановить по ее обломкам. Однако
теперь такое неверное понимание стало невозможным.

Если бы все дело было только в том, чтобы отвоевать для философии некоторое
влияние на разработку мифологии, то тут не было бы надобности в тщательном
обосновании. Влияние такое давно уже признано; если не научная и глубокая,
так случайная и поверхностная философия не преминет изречь свои суждения по
поводу мифологии - относительно тех состояний человеческого рода, которые
будто бы ей предшествуют. Некоторую сопряженность с внутренним смыслом
мифологии философия обрела лишь вместе со своим собственным
внутриисторическим оформлением - с того времени, как она начала свое
поступательное движение через исторические моменты, с того времени, как она
заявляет о себе как об истории по меньшей мере самосознания,- метод,
который впоследствии был еще расширен и продолжает воздействовать вплоть до
настоящего времени; более реальной стала эта сопряженность, когда
необходимым моментом развития вошла в философию природа.

Мифология, бесспорно, наиболее родственна природе - помимо того, что она
столь же всеобща, у нее есть то общее с природой, что она предстает как
замкнутый в себе мир, а по отношению к нам - как прошлое. Посему нельзя не
заметить известную тождественность содержания. Могло считаться вполне
приемлемым представлением смотреть на мифологию как на природу, возвышенную
до духа путем своего преломления. Недоставало, однако, средств, чтобы
постичь такое возвышение; бесспорно, более ранние объяснения в таком духе
обрели бы бoльшую значительность, если бы не этот недостаток подлинно
натурфилософских идей. Однако благодаря философии, в которой все
естественное неожиданным образом одновременно приняло значение
божественного, исследование мифологии неизбежно должно было получить новый
смысл.

Среди более новых трактовок мифологии можно было бы выделить те, что уже
первый свой импульс получили от философии, которую в целом и вообще
называли натурфилософией (хотя это и не вполне верное словоупотребление),
поскольку она впервые вновь вобрала в себя элемент природы. Однако такая
связь с философией пошла во вред первым опытам в двояком отношении.
Во-первых, исходя из философии, которая сама пребывала лишь в становлении,
они руководствовались не столько научными понятиями, сколько произведенным
ею общим брожением, а потому отчасти сами устремились в безмерное и были
увлечены разнузданным и неметодичным комбинированием; во-вторых же, они
удостоились своей доли фанатической ненависти, какую возбуждала эта
философия у некоторых из тогдашних мнимых держателей науки и философии.

Я с радостью и уже гораздо раньше помянул бы одного ученого мужа, которого
во все времена, несомненно, будут причислять к занимательным явлениям
определенного переходного периода в нашей словесности,- я имею в виду
небезызвестного Иоганна Арнольда Канне, которого я знавал как наделенную
особенно острым умом и в то же время даром постижения самых высших идей
натуру; вместе с тем именно ему по какому-то странному капризу судьбы выпал
жребий погибать под бременем пространной филологической учености, по
большей части, однако, полной всякими изощренными каверзами и из всего
изобильного богатства великих фактов избирающей лишь всякую мелочь. Менее
всего было понятно, каким образом он намеревался быть полезным христианству
всей такой ученостью,- ведь если в наши дни сразу же не представить
христианство простыми и монументальными чертами как истину, торжествующую
надо всем, так уж этими-то средствами ему не помочь. Позднее, в каком-то
приступе недовольства, когда, казалось, он был тронут чувством суетности
подобных трудов, он сам пытался отбросить весь этот ученый хлам,- напрасно!
еще и в последних своих сочинениях он возвращается все к тем же притянутым
за волосы и в конце концов бездоказательным аналогиям и ученым
сопоставлениям,- если бы их истинность была пропорциональна их
гротескности! Среди его сочинений, которые с названной точки зрения
рассматриваешь не без какой-то горечи в душе и почти уже сравниваешь их с
сокровищами нищего, которые весят много, а состоят целиком из медных
грошей,- среди его сочинений самое значительное из касающихся мифологии -
это "Пантеон древнейшей натурфилософии"; другое сочинение, чисто
филологическое, однако ценное отдельными учеными наблюдениями,- его начатая
раньше, но не доведенная до конца "Мифология греков".

Было бы весьма желательно, чтобы кто-нибудь из ближе стоящих к нему людей
попытался вразумительным образом изложить самую суть его взглядов на
мифологию. Для меня это было невозможно, если принять во внимание известный
характер его сочинений; потому его имя и нельзя было упомянуть - ни раньше,
в связи с разбором разных взглядов, ни тогда, когда речь шла о взгляде
мистическом. И лишь одно смею допускать, опираясь на всю взаимосвязь его
образа мыслей в более раннее время, когда писались его мифологические
труды: он полагал в основу мифологии более углубленный монотеизм или, лучше
сказать, пантеизм, а не просто монотеизм исторический. Не забудем ему
этого, если даже никто не мог извлечь для себя пользы из его изложения,
если даже никто не мог чувствовать себя действительно продвинутым благодаря
ему.

Но особая удача ожидала мифологию, когда после ряда преходящих и лишенных
всякого воздействия фигур на ней сосредоточил свои усилия Ф. Крейцер; его
классически прекрасное изложение, его великолепная подлинная ученость,
опирающаяся на глубокое и центральное воззрение, распространяли и
утверждали в самых широких кругах убеждение в необходимости более высокого
взгляда на мифологию, более высокой трактовки ее.

Плоский доморощенный взгляд, все еще сохранявшийся в известных ученых
кругах, не мог не восстать на него; этот взгляд не мог уже надеяться
обрести в наше время новых приспешников, однако мог рассчитывать на то,
чтобы, пользуясь устарелыми клеветническими аргументами, бросить тень
подозрения на любые попытки рассматривать мифологию под более высоким углом
зрения и увязывать ее с общими исследованиями,- бросить на них тень
подозрения в глазах менее образованной и менее смыслящей части публики.
Однако вся эта дурная возня имела, напротив, то последствие, что и эта
часть научной деятельности, до того протекавшей в изоляции, по большей
части в цеховой замкнутости, включилась теперь во всеобщее движение, в
великую научную борьбу нашего времени; люди почувствовали, что, когда
решается такой вопрос, речь тут идет не об одной только мифологии.

Спор об истоке, значении и трактовке мифологии явил слишком очевидную
аналогию тому спору, который одновременно велся в других областях и касался
вопросов самой высшей и всеобщей важности, чтобы участие, вызванное
последним, не распространилось бы и на первый. Если любая наука может
поздравить себя со вступлением в круг высшей научной литературы, то
мифология, особенно после трудов Крейцера, может пользоваться тем
преимуществом, что отныне она принадлежит к тем предметам, к которым, к
исследованию которых никто уже не может оставаться равнодушным - никто из
людей способных, привычных ясно видеть великие, предрешающие судьбу
человечества проблемы. Если же наш предшествующий опыт самым определенным
образом показал нам, что удовлетворительного и убедительного для всех
завершения всего нашего исследования нельзя достичь, пользуясь лишь
эмпирическими и случайными гипотезами, что результата, который не зависел
бы от индивидуального образа мыслей, можно ожидать лишь при том условии,
что нам удастся возвести мифологию к предпосылкам всеобщего порядка и
вывести ее из них как необходимое следствие, то тем самым идея философии
мифологии выступает теперь одновременно обоснованной и с внешней стороны -
временем и всеми прежними исканиями.

Но поступательное движение вперед в одном направлении невозможно, если оно
не будет в большей или меньшей степени ощущаться другими направлениями.
Так, философия мифологии не может возникнуть, не воздействуя расширительно
на другие научные дисциплины. В качестве таковых первыми выступают
философия истории и философия религии. В следующей лекции речь и должна
пойти о том воздействии, которое уже сейчас оказывает на эти науки наш
предварительно полученный результат.

ДЕСЯТАЯ ЛЕКЦИЯ

Взаимосвязь философии мифологии с другими научными дисциплинами и важность
ее 1) для философии истории; 2) для философии искусства; 3) для философии
религии.

Когда в круг известных и признанных дисциплин входит новая наука, она сама
обнаружит в них точки, к каким примкнет,- ее тут как будто ждали. Порядок,
в котором из целого возможных научных дисциплин выступают и разрабатываются
отдельные науки, не всегда соответствует, по-видимому, их внутренней
зависимости друг от друга, и может случиться так, что науку, более близкую
к непосредственным потребностям, будут тщательно разрабатывать в течение
довольно долгого времени, в некоторых направлениях доведут до весьма
значительной степени развития, пока наконец, при все устрожающихся
требованиях, не сделают того открытия, что, оказывается, предпосылки этой
научной дисциплины заключаются в иной и до настоящей поры вовсе еще не
наличной науке, которая, собственно говоря, должна была бы предшествовать
этой, развитой, но о которой никто до сих пор не подумал. В свою очередь
новая наука не может возникнуть, не расширив область человеческого знания
вообще, не заполнив наличных пробелов и лакун. Посему надлежит определить
место и круг деятельности в целом объеме наук, т. е. отношение к этим
наукам вообще всякой науки, как только она получила свое обоснование как
новая возможная дисциплина. Так что и нам пристало раскрыть в философии
мифологии ту сторону, какой связана она с иными науками, разрабатываемыми в
настоящее время или разыскиваемыми в течение длительного срока,- ту
сторону, какой сама она способна воздействовать на них, расширяя их сферу.

Прежде всего благодаря тому обоснованию, какое получила философия
мифологии, человеческое знание приобрело по меньшей мере один великий факт
- существование теогонического процесса в сознании первоначального
человечества. Этот факт открывает перед нами целый новый мир, и он
непременно расширит - не в одном только отношении - человеческое мышление и
знание. Ибо прежде всего всякий сразу же почувствует, что не может быть
достоверного начала истории до тех пор, пока не рассеялся мрак, покрывающий
первые события истории, пока не найдены точки, в каких была заложена
великая загадочная ткань, какую именуем мы историей. Итак, первое отношение
у философии мифологии - к истории; и уже это надо почитать не малым, что мы
в состоянии теперь заполнить совершенно пустое для науки пространство -
праисторию, где ничего нельзя было рассмотреть, пространство, которому
удавалось дать содержание лишь с помощью пустого вымысла, случайных идей и
произвольных гипотез; теперь же мы можем заполнить это пространство
последова-нием реальных событий, полнокровным движением, подлинной
историей, которая не менее той, что обычно называется этим словом, богата
переменчивыми событиями, сценами войны и мира, борьбой и переворотами. Этот
факт не может остаться без воздействия 1) на философию истории, 2) на все
те разделы исторической науки, в которых так или иначе приходится
заниматься первыми началами всего человеческого.

Первый импульс философии истории и само это название пришли к нам, как и
многое другое, от французов; понятие же это расширил по сравнению с его
первоначальным значением уже Гердер в своем знаменитом произведении;
натурфилософия с самого начала оказалась соотнесенной с философией истории
как второй основной частью философии - той, что, по тогдашнему выражению,
именовалась прикладной философией. В формальных обсуждениях понятия в
последующее время не было недостатка. Идея философии истории продолжала
пользоваться благосклонным вниманием; не было недостатка даже и в
изложениях ее, и все же я не считаю, что тогда справились хотя бы с ее
понятием.

Обращаю прежде всего внимание на то, что это сочетание слов - "философия
истории" - уже объявляет историю неким целым. Мы только что на прошлой
лекции говорили о том, что не доведенное до завершения, со всех сторон
безграничное как таковое лишено отношения к философии. Теперь же можно было
бы спросить первым делом - согласно какому же из прежних воззрений на
историю она была чем-то завершенным и окончившимся? Разве будущее не
относится к истории, если рассматривать ее как целое? Но разве во всем том,
что выдавалось до сих пор за философию истории, встречается где-нибудь
мысль, которая действительно придавала бы завершенность истории,- я уж не
говорю, удовлетворительное завершение? Ибо, к примеру, осуществление
совершенного правового строя, совершенное развитие понятия свободы и все
тому подобное - все это в своем скудном содержании одновременно слишком
безосновно, чтобы дух мог найти в этом точку покоя. Спрашиваю: думали ли
вообще о завершении и не сводится ли все к тому, что у истории вообще нет
истинного будущего, но все так и продолжается до бесконечности, поскольку
таков символ веры мудрости наших дней - поступательное движение вперед без
границ, именно потому бессмысленный прогресс - поступательное движение
вперед без остановки и без цезуры, когда начиналось бы нечто подлинно новое
и иное? Однако, коль скоро само собою разумеется, что не обретшее своего
начала не обретет и своего конца, попробуем ограничиться прошлым и спросим:
чтo с этой стороны есть ли история нечто целое и завершенное и не есть ли,
напротив, прошлое (как и будущее), согласно всем неявно или явно
высказанным до сей поры взглядам, некое равномерное идущее в бесконечность,
ничем внутри себя не различенное и не ограниченное время?

Правда, в прошлом вообще различают историческое и доисторическое время, и
этим как будто полагается какое-то различение. Однако вопрос, не есть ли
такое различение нечто чисто случайное, действительно ли существенно
различны эти времена и не есть ли это в сущности одно и то же время, причем
доисторическое время не может служить настоящим ограничением исторического
времени, потому что оно могло бы служить таким ограничением лишь при
условии, что оно внутренне было бы иным и отличным от этого. Однако по
обычным понятиям разве есть в доисторическое время что-либо действительно
иное, нежели в историческое? Никоим образом; все различие чисто внешне и
случайно - об историческом времени мы что-то знаем, о доисторическом - не
знаем ничего; последнее - не собственно доисторическое, но предшествующее
всякому знанию доисторическое.

Но есть ли что более случайное, нежели отсутствие или наличие письменных и
иных памятников, которые поведали бы нам о событиях эпохи вероятным,
достоверным способом? Ведь даже и в пределах времени, называемого
историческим, встречаются полосы, когда отсутствуют любые сколько-нибудь
достоверные сведения. И даже об исторической ценности наличных памятников
не бывает единого мнения. Некоторые не признают в качестве исторических
свидетельств Моисеевы книги, одновременно признавая авторитетность
древнейших историков Греции, как, например, Геродота, другие не считают
полноценными источниками и этих историков, а вместе с Д. Юмом говорят:
первая страница Фукидида - это первая страница подлинной истории. Итак,
доисторическое время было бы существенно, внутренне, различным, если бы у
него было иное содержание, нежели у времени исторического. Но какое же
различие можно найти между ними в этом отношении? По обычным до сей поры
понятиям я не знаю такового, разве что события доисторического времени
незначительны, а события исторического - значительны. Что-то вроде этого
следует и из того, что по излюбленному сравнению, выдумать которое, правда,
не стоило больших усилий, на первую эпоху человеческого рода смотрят как на
детство человечества. Ведь и мелкие события, относящиеся к детству
исторического индивида, тоже предаются забвению. Соответственно
историческое время начинают со значительных событий. Однако что тут
значительно, что незначительно? Нам-то все равно представляется так, будто
та неведомая земля, та недоступная для исторического ведения область, где
теряются последние истоки истории, скрывает от нас как раз самые
значительные - решающие для всего последующего, определяющие его - события!

Коль скоро нет между историческим и доисторическим временем истинного, а
именно внутреннего различения, то и невозможно провести между ними твердую
границу. Никто не может сказать, где начинается историческое время, где
кончается иное, и авторы всемирной истории всегда заметно затрудняются
определить точку, с которой следовало бы им начать. Конечно! Ведь у
исторического времени для них нет, собственно, начала, оно по существу, по
сути дела уходит для них в нечто совершенно неопределенное - повсюду все
одно и то же монотонное, ничем не ограниченное и не ограничиваемое время.

Конечно, в таком незавершенном, неоконченном не может узнавать себя разум;
соответственно нет ничего, от чего бы мы были сейчас дальше, нежели от
истинной философии истории. Самого лучшего-то нет - начала! Не помогают тут
и пустые, дешевые формулы - "ориентализм", "окцидентализм" и т. п.- или
что-то вроде того, что в первый период истории царило бесконечное, во
второй - конечное, в третий - единство того и другого, или еще
какие-нибудь, откуда-то позаимствованные схемы, прилагаемые теперь к
истории,- метод, которому самым грубым образом предавался, как только
оказывался перед лицом реальности и был предоставлен своей способности
изобретать, тот самый философский писатель, который громче других его
критиковал; во всем этом нет нам ни малейшей подмоги.

Но благодаря нашим предшествующим, направленным на совсем иной предмет
изысканиям сама эпоха прошлого приобрела теперь для нас совсем иной облик,
или, лучше сказать, она впервые приобрела облик. Уже не в безграничном
времени теряется прошлое - история разделяется и членится для нас на
действительно, внутренне различенные друг от друга времена. Как именно?
Пусть покажут это следующие рассуждения.

Историческое время было определено как эпоха уже совершившегося разделения
народов (и для каждого отдельного народа она начинается с того момента,
когда он объявляет себя таким-то и решает быть таким), и потому - даже и с
чисто внешней стороны - содержание доисторического времени совсем иное,
нежели исторического. То, первое - это время размежевания народов, или
время кризиса, перехода к разделению. Однако кризис опять же лишь внешнее
выявление, следствие внутреннего процесса. Истинное содержание
доисторического времени - это возникновение формально и материально
различных учений о Богах, следовательно, мифологии вообще, которая в
историческое время предстает уже как нечто готовое и наличное,
следовательно, есть нечто прошедшее со стороны своего исторического
возникновения. Ее становление, т. е. ее собственное историческое бытие,
заполняло все доисторическое время. Евгемеризм наоборот - вот правильный
взгляд на вещи. Не так, как учил Евгемер,- мифология не содержит в себе
события древнейшей истории, а наоборот: мифология в своем возникновении, т.
е., собственно говоря, процесс, в каком она возникает,- вот что такое
истинное и единственное содержание древнейшей истории; и если задаваться
вопросом, чем же было заполнено то время, кажущееся столь немым, столь
бедным событиями, столь пустым в сравнении с грохотом позднейшего времени,
то отвечать надо так: это время было заполнено теми внутренними процессами
и движениями сознания, которые сопровождали или имели следствием
возникновение мифологических систем, учений о Богах разных народов и
окончательным результатом которых было разделение человечества на народы.

Соответственно и историческое и доисторическое время - это уже не
относительное различение в пределах одного и того же времени, это - два
сущностно различенных, разделенных цезурой, исключающих друг друга, но тем
самым и ограничивающих друг друга времени. Ибо есть между ними сущностное
различение: в доисторическое время сознание человечества подвержено
внутренней необходимости, процессу, который как бы отнимает его у
действительного мира, между тем как каждый народ, который вследствие своего
внутреннего решения стал народом, этим же самым кризисом полагается вовне
этого процесса как такового и, свободный от него, предает теперь себя той
последовательности деяний и поступков, более внешний, мирской, светский
характер которых превращает их в деяния и поступки исторические.

Итак, историческое время не продолжается в доисторическом, но, как
совершенно иное, напротив, обрезано и ограничено таковым. Мы называем его
совершенно иным не потому, чтобы в самом широком смысле оно тоже не было
историческим, потому что и тогда, в это время, совершается исторически
грандиозное и время это полно событий - однако событий совершенно иного
вида, подчиненных совсем иному закону. В этом смысле мы и назвали его
относительно-доисторическим.

Однако это время, которым замкнуто и ограничено время историческое, в свою
очередь тоже определено, и само оно тоже в свою очередь ограничено иным.
Это же иное или, вернее сказать, третье время не может в свою очередь вновь
быть просто каким-то историческим, но может быть лишь
абсолютно-доисторическим - это время полнейшей исторической неподвижности.
Это время еще не разделенного, единого человечества, которое само не
нуждается уже в ограничении, потому что относится к последующему лишь как
момент, как чистая исходная точка, постольку, поскольку в нем самом нет
истинного последования событий, нет последования времен, в отличие от двух
иных. В нем, говорил я, нет истинного последования времен - это не значит,
что в нем вообще ничего не происходит, как истолковал это один благодушный
человек. Потому что конечно же и в то вообще доисторическое время солнце
всходило и заходило, люди ложились спать и вставали по утрам, они женились
и выходили замуж, они рождались и умирали. Но во всем том не было никакого
поступательного движения вперед, не было исторического совершения - так нет
истории у индивида, если у него вчера все, как сегодня, и сегодня все, как
завтра, если все его бытие - только повторяющийся круг равномерных перемен.
Истинное последование не создается такими событиями, которые проходят, не
оставив следа, и покидают целое в том состоянии, в каком нашли его. Вот по
этой самой причине - потому что во все это абсолютно-доисторическое время
целое оставалось в конце, каким было в начале, потому что внутри всего
этого времени не было уже никакого последования времен, потому что оно (и в
этом смысле лишь единое) есть лишь - как выразились мы - вообще
тождественное время, стало быть, по существу время без времени (возможно,
это безразличие текущего времени удержано памятью в форме неимоверной
продолжительности жизни наидревнейших поколений),- вот по этой самой
причине, говорю я, это время и не требует, чтобы его ограничивало иное, его
продолжительность безразлична: что короче, что длиннее - все едино; само же
оно (именно поэтому) служит границей не просто времени (одного из времен),
но вообще времени - оно последнее, к какому можно восходить во времени. За
него нельзя ступить ни шагу - можно, но лишь в надысторическое; это -
время, но уже не в себе самом, а лишь в отношении к последующему; в себе
самом это - не время, потому что нет в нем истинных "до" и "после", потому
что оно есть своего рода вечность, на что указывает и еврейское слово
"olam", которым обозначается оно в Книге Бытия.

Итак, история протекает для нас теперь так, что это уже не беспорядочное,
неорганическое, безграничное время, это организм, система времен, в какой
замыкается для нас историческое совершение нашего рода; каждое звено этого
целого есть свое особое, самостоятельное время, которое ограничивается не
просто предшествовавшим временем, но временем, отделенным от него цезурой и
сущностно различенным,- и так вплоть до самого последнего, какое не
нуждается уже ни в каком ограничении, потому что тут нет уже времени,
потому что само оно есть относительная вечность. Вот эти звенья:

абсолютно-доисторическое,

относительно-доисторическое,

историческое время.

Можно различать историческое совершение (Geschichte) и историю (Historie);
первое есть само последование событий и происшествий, вторая - ведение их.
Отсюда следует, что понятие исторического совершения шире, чем понятие
истории. Поэтому вместо абсолютно-доисторического времени можно говорить
просто дособытийное, вместо относительно-доисторического - доисторическое
время, и тогда доследование будет таким:

а) дособытийное,

б) доисторическое,

в) историческое время.

Только надо остерегаться думать, что между двумя последними временами лишь
то случайное различие, какое заключено в слове,- что об одном есть
известия, о другом - нет.

Вместе с безграничным поступательно движущимся вперед историческим временем
открываются все двери для произвола - истинное уже не отличить от ложного,
глубокий взгляд от случайной гипотезы или игры воображения. Примеров этого
можно было сколько угодно приводить в ходе законченного нами исследования.
Например, Герман отрицает возможность того, чтобы мифологии предшествовал
теизм, изобретенный самими же людьми, и придает большое значение
невозможности этого. Однако этот же Герман не имеет ничего против того (сам
он именно так и считает), чтобы теизм все же был изобретен, но только
несколькими тысячелетиями позже, т. е., по его мнению, раньше, до
мифологии, просто не хватило времени для того, чтобы сделать подобное
изобретение. А вместе с тем он выражает надежду, что историю человечества
ждет то же самое, что историю Земли: как последняя в результате
геологических исследований (о которых он вероятнее всего узнал из
"Праисторического мира" пастора Балленштедта , а не из Кювье), так история
человечества в результате изучения древности должна обогатиться обширным
приложением, состоящим из неопределенных по времени ранних эонов. А у кого
в распоряжении так много времени, сколько припас себе Герман, у того,
конечно, не будет недостатка в нем для любых изобретений, стоит только
приписать их праисторическому миру. Итак, Герман не сумел бы опровергнуть
того, кто предположил бы: существовала праисторическая система мудрости, от
которой сохранились только развалины и бессмысленные фрагменты, доставшиеся
в руки немногих людей, что пережили одну из катастроф (по мнению Германа,
они время от времени повторяются в истории Земли и нам предстоит таковая в
будущем; человеческий род был погребен под развалинами вместе со всеми
своими знаниями, а мифология состоит из их остатков). Подлинной науке
присуще и пристало насколько возможно все окружать известными границами,
все замыкать в пределы постижимости; если же есть безграничное время, то
тут не исключить никакой произвольной гипотезы: варварским народам по нраву
нагромождать тысячелетия, и философия, столь же варварская, стремится
придать истории безграничную пространность,- для любителя же истинного
знания всегда желательно видеть перед собой terminus a quo - понятие,
которое отрезает всякое дальнейшее отступление; наше
абсолютно-доисторическое время и есть такое понятие.

Если же брать историю предельно широко, то философия мифологии и есть
первая, т. е. самая непременная, самая необходимая, часть философии
истории. Говорить - в мифах нет истории - не поможет: действительно бывшие,
реально возникавшие, они сами есть содержание древнейшей истории; если же
ограничивать философию истории историческим временем, то невозможно найти
для нее начало или сколько-нибудь уверенно двигаться в ней до тех пор, пока
остается совершенно закрытым от нас все то, что само собою полагает это
историческое время в качестве своего прошлого. А философия истории, не
умеющая указать начала истории, может быть лишь чем-то бездонным - она не
заслуживает названия философии. Что же верно об истории в целом, то верно и
относительно всякого отдельного предмета исторической науки.

Итак, с каким бы намерением наши разыскания ни простирались до самых
первоначальных времен нашего рода - будь то затем, чтобы вообще исследовать
его начала, будь то затем, чтобы исследовать начала религии и гражданского
общества или наук и искусств,- везде мы наталкиваемся в конце концов на это
темное пространство, на "неясное время", c r o n o V a d h l o V , занятое
исключительно мифологией. Поэтому уже с давних времен самым настоятельным
требованием всех соприкасающихся с этими вопросами наук должно было быть
преодоление мрака, чтобы это пространство стало ясным, отчетливо
распознаваемым. Между тем - еще и потому, что, занимаясь всеми этими
касающимися происхождения человеческого рода вопросами, никак нельзя
обойтись без философии,- одна плоская и дурная философия истории начала
оказывать незаметное и тем более определенное влияние на все исследования
такого рода. Влияние это чувствуется в известных аксиомах, которые
повторяются всегда и повсюду без тени сомнения, так, как если бы и не могло
быть каких-либо иных предпосылок. Вот одна из таких аксиом: всякое
человеческое знание, искусство, вся культура непременно исходят из самых
жалких начал. В духе этого один известный, ныне покойный историк
разражается таким душеспасительным рассуждением по случаю пещерных храмов
Эллоры и Мавальпурама в Индии: "Уже голые готтентоты разрисовывают стены
своих пещер, а от этих рисунков до богато разукрашенных индийских храмов -
сколько ступеней! И однако,- добавляет ученый-историк,- искусство должно
было пройти их". Если разделять такой взгляд, то, напротив, ни египетского,
ни индийского, ни греческого искусства никогда и ни в какую пору не могло
быть. Сочиняй какие угодно временные пространства и сохраняй за собою право
добавлять к этим выдуманным эпохам столько, сколько вздумается,
тысячелетий, все равно по самой природе вещей невозможно, чтобы искусство -
за какое угодно время - достигало таких высот, начав со столь ничтожного
уровня; несомненно, сам же упомянутый историк не взялся бы определять
время, за какое искусство могло пройти весь этот путь. С тем же успехом он
мог бы рассчитывать время, необходимое для того, чтобы что-то возникло из
ничего.

Конечно, нам возразят - нельзя задевать эту аксиому, не затронув принцип
неукоснительного, поступательного движения человечества вперед, принцип,
который в общем и целом признают как бы священным. Однако если есть
поступательное движение, то есть и исходный пункт, есть откуда и есть куда.
Однако поступательное движение совершается не так, как тут думают,- оно
происходит не от малого к великому, а наоборот - великое, гигантское всегда
составляет начало, а сведенное к органике, сжатое, стесненное лишь следует
за ним. Гомер столь велик, что позднейшие эпохи не могли произвести ничего
подобного ему, и, напротив, трагедия Софокла была бы немыслима в
гомеровский век. Времена различаются не большей или меньшей степенью так
называемой культуры, их различия - внутренние, то различия сущностно, или
качественно, различенных принципов, которые наступают друг после друга и из
которых каждый может достигать величайшего развития в свое время. А той
системе недвусмысленно противоречит сама история; впрочем, ее сторонники
больше носятся с ней - развить же ее никто из них не был в состоянии, и
никто даже не попытался сделать это, и вся система основывается на мнении,
которое исходит не из фактов, но из их неполного и несовершенного
исследования, изучения; мнение же состоит в том, что будто бы человек и все
человечество с самого начала были предоставлены самим себе, что они искали
свой путь вслепую, sine numine, бредя наугад в темноте, брошенные на
произвол случая. Можно сказать, что такое мнение разделяют все - потому что
верующие в откровение (те, что ищут руководящее начало, именно тот самый
numen, в божественном откровении), во-первых, в явном меньшинстве, а
во-вторых, и они в состоянии указать такое руководящее начало лишь для
очень незначительной части человеческого рода; а ведь все же занимательно,
что народу Бога истинного пришлось искать строителей своего храма среди
финикийцев! Так какое же начало воспитывало другие народы? Какое не
позволяло им предаваться полнейшей бессмыслице? Какое подняло их на ту
высоту, какую нельзя отрицать за их замыслами? Если вавилоняне, финикийцы,
египтяне нашли путь к своим искусным, отчасти поразительным строениям лишь
по случайности, то здесь, во всем этом, должно было вступать в действие
нечто иное, однако аналогичное откровению. Откровенной религии противостоит
в язычестве не простое отсутствие, отрицание, но позитивное начало иного
рода. Этим иным, притом аналогичным, началом и был мифологический процесс.
В нем царят позитивные, реальные силы. Этот процесс тоже источник внушений,
и лишь такие озарения объяснят нам создания той эпохи, подчас колоссальные.
Творения, подобные индийским и египетским постройкам, не возникают просто
от времени, как сталактитовые пещеры; одна и та же сила создавала внутри
подчас колоссальные представления мифологии, а снаружи дерзновенные,
превосходящие все масштабы позднейшего времени творения искусства. Эта сила
возносила человеческое сознание с его мифологическими представлениями над
всеми ограничениями реальности, и она же была первой наставницей
человечества в великом и полном значения искусстве; она же, словно десница
Бога, пронесла человечество над первыми, низшими ступенями развития
(которые должно мыслить предшествующими высшим чисто логически) и вдохнула
величие даже и в более поздние порождения древности, до сих пор
недосягаемые для новейших времен. Ибо пока сознание, возвышаясь и
расширяясь, не обрело еще вновь того отношения к великим силам и энергиям,
в каком древность пребывала сама собою, до тех пор стоит придерживаться
всего того, что в непосредственной действительности могут почерпнуть тонкое
чувство и такт. Правда, ныне говорят не только о христианской философии, но
и о христианском искусстве. Однако искусство - это искусство; оно по своей
природе искони мирское и языческое, а потому и в христианстве оно ищет не
частное содержание, но то универсальное, которое связывает его с
язычеством. Пока же можно считать добрым знаком, что искусство среди
сюжетов, какие предоставляет ему откровение, начинает выбирать те, что
выходят за рамки ограниченно-христианского,- события вроде смешения языка,
возникновения народов, разрушения Иерусалима и другие, где художнику не
приходится особо подчеркивать великую всеобщую взаимосвязь.

Хотя я и не могу по-настоящему останавливаться на этом предмете, замечу все
же, что философия мифологии, пребывающая в необходимой сопряженности с
философией истории, образует и основание, без которого не в состоянии
обходиться философия искусства. Ведь философия искусства неизбежно должна
заниматься предметами художественного и поэтического изображения - это даже
одна из ее первейших задач. А тогда нельзя будет не потребовать некую
изначальную поэзию, какая предшествовала бы любому изобразительному и
поэтическому искусству и, в частности, измышляла и порождала бы его
материал. Однако то, в чем можно видеть подобное изначальное порождение
идей, какое предшествовало бы любой сознательной поэзии, создаваемой по
всей форме, обнаруживается только в мифологии. Для нас неприемлемо выводить
мифологию из поэтического искусства, но в то же время очевидно для нас, что
мифология ко всякому позднейшему свободному творчеству относится именно как
такая изначальная поэзия. Поэтому один из главных разделов любой
всеобъемлющей философии искусства всегда будет разбирать природу и
значение, а стало быть, и возникновение мифологии - в лекциях по философии
искусства, какие я читал пятьдесят лет назад, такой раздел был, и его идеи
часто воспроизводили в более поздних исследованиях мифологии. Среди причин,
столь чрезвычайно благоприятствовавших греческому искусству, первой следует
назвать сами свойства присущих ему и данных прежде всего мифологией
предметов: с одной стороны, они принадлежали высшей истории и иному порядку
вещей, нежели здешнему случайному и преходящему, а с другой - находились во
внутренней, сущностной и постоянной сопряженности с природой. С позиций
искусства всегда ощущалась необходимость таких реальных существ, которые
вместе с тем были бы принципами, всеобщими и вечными понятиями,- таких,
которые не просто означали бы их, но были бы ими; философии надлежит
продемонстрировать возможность таковых. Язычество внутренне чуждо нам, но
ведь и с непонятым христианством не достигнешь тех художественных высот.
Слишком рано заговорили о христианском искусстве, находясь под внушением
односторонне-романтического настроения. Но как же много зависит именно от
этого - от христианства, которое было бы понято, и разве в наши дни, в
нашем хаосе, не тяготеет все, с сознанием или не ведая того, именно сюда?

Художественное творение тем выше, чем более создает оно одновременно
впечатление известной необходимости своего существования, но только вечное
и необходимое содержание снимает в чем-то случайность творения. Чем больше
исчезают предметы, какие были бы поэтичными сами по себе, тем случайнее
становится сама поэзия; не сознавая своей необходимости, она тем более
стремится скрыть свою случайность в бескрайности производства и придать
себе видимость необходимого. Мы не можем преодолеть впечатления случайности
даже при виде самых солидных, весомых произведений нашего времени, тогда
как в творениях греческой древности выражаются не только необходимость,
истинность и реальность предмета, но равно и необходимость, стало быть
истинность и реальность художественного производства. Перед ними не
спросишь, как перед столь многими созданиями позднейшего искусства: зачем,
для чего все это? Умножение производства не возвысит мнимую жизнь до
действительной. А кроме того, в такое время и не приходится особо поощрять
творчество, потому что, как сказано, в самом случайном заключена тенденция
являться с видимостью необходимого, а потому и склонность множиться до
безмерности и бескрайности, отчего мы и можем наблюдать в современной
поэзии (которую никто особо не поощряет) такое подлинно бесконечное и
бесцельное производство. Байрон ищет тот высший, поэтичный в себе самом
мир, он даже стремится силой ворваться в него, однако скептицизм
безутешного времени опустошил и его душу, не давая ему уверовать в образы
высшего мира.

Умные и сведущие писатели давно уже подчеркивали противоположность
древности и Нового времени, однако больше для того, чтобы заявить о правах
так называемой романтической поэзии, а не для того, чтобы проникнуть в
подлинную глубину древней эпохи. Но если это не просто слова, когда о
древности говорят как об особом мире, то за нею надо признать особенный
принцип, и нам придется включить в круг своих мыслей признание того, что
загадочная древность, притом, чем выше восходим мы в ней, тем определенней,
подчиняется иному закону и иным силам, нежели какие господствуют в нашу
современную эпоху. Психология, почерпнутая в отношениях современности, да
притом еще и отсюда сумевшая, быть может, взять лишь какие-то поверхностные
наблюдения,- эта психология столь мало приспособлена для объяснения
феноменов и событий праисторического мира, сколь немыслимо было бы
переносить законы механики, значимые для уже ставшей и замершей природы, на
эпоху изначального становления и первого живого ее возникновения. Конечно,
самое скорое - раз и навсегда отправить все эти феномены, все эти "просто"
мифы в область ирреального и, выставив поверхностные гипотезы, хитро
прокрадываться мимо фундаментальнейших фактов жизни древних (особенно
религиозной).

Теогонический процесс, в который человечество включается, как только
появляется первое действительное сознание,- это сущностно религиозный
процесс. С этой стороны такой выясненный нами факт по преимуществу важен
для истории религии, однако он не может оставаться без могучего воздействия
и на философию религии.

Замечательная черта немцев, что они с таким рвением и постоянством
занимались этой наукой; если же в результате эта научная дисциплина не
столь твердо, как многие другие (во всяком случае не тверже других),
установила свое понятие, свой объем, свое содержание, то, быть может,
отчасти так сложилось потому,- отвлекаясь, конечно, от того, что, по
природе самих вещей, ни одной другой наукой не занимается столько
дилетантов и ни в какую иную не встревает столько невежд, сколько в науку о
религии,- потому, что наука о религии всегда чрезмерно зависела от развития
общей философии и несамостоятельно повторяла все ее движения, между тем как
вполне было возможно обрести независимое от философии содержание и в свою
очередь воздействовать на философию, расширяя ее кругозор.

Однако такая возможность, по-видимому, предоставляется ей теперь благодаря
результатам нашего исследования, в котором было доказано существование
независимой как от философии и разума, так и от откровения религии. Ведь
если допустить, что верно суждение Германа - которого мы с удовольствием
всегда цитируем, как человека, высказывающегося ясно и решительно,- если
допустить вместе с Германом, что нет никакой религии, за исключением либо
той, что берет начало в предполагаемом откровении, либо так называемой
"естественной", на деле же философской, итак, если допустить, что верно
такое суждение, суть которого сводится к тому, что на свете существует
только философская религия, то мы и действительно не знали бы, как отличить
и утвердить в качестве особой научной дисциплины (а ведь она все же должна
быть такой!) философию религии, ведь о "только" философской религии,
бесспорно, побеспокоилась уже общая философия, а философии религии не
оставалось бы ничего (если только не отказываться от своего объективного
содержания), кроме как воспроизводить раздел и повторять главу общей
философии.

Однако вопреки такому суждению мы показали теперь - вовсе не исходя из
какой-либо особенной философии, а просто следуя исторически обоснованному
выводу,- что кроме двух противостоящих друг другу религий (учитываемых
вышеприведенным мнением) существует независимая от них мифологическая
религия. Кроме того, мы еще особо показали, что она даже по времени
предшествует любому откровению (если принимать таковое), опосредует его, а
потому, вне всякого сомнения, выступает как первая форма, в какой вообще
существует религия, в определенную эпоху выступает как всеобщая религия,
религия всего человеческого рода, в сравнении с которой откровение, сколь
бы рано оно ни появлялось, все равно остается лишь частным феноменом,
ограниченным одним особенным человеческим родом,- в течение тысячелетий оно
подобно едва тлеющему огоньку, свет которого не способен проницать
окружающий мрак. Сверх того, мы показали еще, что мифология, эта
существующая с незапамятных времен, а потому предвосхищающая и всякое
мышление религия человечества, постижима лишь на основе естественной
способности сознания полагать Бога, причем сознание не может выйти из
такого отношения, не подпадая вместе с тем необходимому процессу, в котором
оно будет возвращено к своему исконному положению. Возникнув из такого
отношения, мифология может быть лишь естественно производящей себя
религией,- ее, и только ее, следовало бы поэтому называть естественной, но
никак уж не должна была бы получать такое наименование рациональная, или
философская, религия, как это происходило до сих пор, когда "естественным"
называли все, в чем не соучаствовало откровение, а откровение ухитрялись
противопоставить разуму.

Такое определение мифологической религии как религии естественной по своему
значению глубже того, что говорят теперь просто так, вообще: мифология -
это религия природы, причем большинство говорящих так имеет в виду только
то одно, что это религия человека, который не может подняться от твари к
творцу или же обожествляет природу (несостоятельность подобных объяснений
уже была показана); некоторые же под религией природы понимают даже просто
первую ступень мифологической религии - такую, когда, как они выражаются,
понятие религии, т. е. Бог как ее предмет, совершенно еще прикрыто природой
и погружено вовнутрь ее. Что касается такого объяснения, то мы, говоря о
notitia insita, показали, что мифология не могла возникать просто как
осуществление понятия (даже если и представлять себе осуществление
необходимым) и что она, совсем напротив, зиждется на действительном,
реальном отношении человеческого существа к Богу, на отношении, в котором
единственно и может возникнуть независимый от человеческого мышления
процесс, вполне заслуживающий, вследствие такого именно своего
происхождения, наименования "естественный". Вот в каком смысле
мифологическая религия есть для нас естественная религия.

Мы могли бы с тем же правом назвать ее дикорастущей, подобно тому как
великий апостол язычников именует язычество "дикой маслиной" (Рим. 11, 17,
24), а иудейство с его откровением- "хорошей" (11, 24), садовой; мы могли
просто назвать ее дикой религией, как немцы называют северное сияние "диким
огнем", а от природы теплые источники - "дикими купаниями".

Однако не бывает изолированных фактов; поэтому любой вновь открывшийся
проливает новый свет на другие - иной раз известные, но непознанные. Не
бывает подлинного начала без последования и движения вперед - естественная
религия сама собою, и уже ввиду противоположности, влечет за собой религию
откровенную. Это мы уже нашли раньше. Слепо возникающая религия может быть
лишена предпосылок, но религия откровенная, в какой присутствуют воля и
намерение, требует основания для себя, а потому может занимать лишь второе
место. Если мифологическую религию приходится признавать не зависящей от
всякого разума, то уж тем более никак нельзя противиться тому, чтобы
признать таковой религию откровенную, тем более что признание в этом случае
уже опосредовано: признание реальности одной влечет за собой признание
реальности другой и во всяком случае делает ее понятной. Если откровенную
религию объявляют сверхъестественной, то благодаря своему соотношению с
естественной она сама в какой-то мере становится естественной, правда
совершенно неопосредованный супернатурализм начинает выглядеть тогда весьма
"неестественно".

Итак, коль скоро предпосылается религия естественная, меняется и все
положение откровенной - она теперь уже не единственная религия, не
зависящая от разума и философии, и если образ мыслей, для которого понятно
лишь рациональное отношение сознания к Богу, называется рационализмом, то
противостоит ему теперь не только откровенная, но и естественная религия.

В некотором целом взаимосвязанных понятий ни одно не может быть правильно
определено до тех пор, пока недостает хотя бы одного или пока хотя бы одно
определено неправильно. Откровенная религия в историческом после-довании -
лишь вторая, следовательно, уже опосредованная форма реальной, т. е. не
зависящей от разума, религии. Независимость общая у нее с естественной, а
потому ее отличие от религии философской лишь родовое, а не видовое, как
предполагали раньше; но понятие нельзя вполне определить лишь по родовому
отличию. Общее для откровенной и естественной религии - то, что они
возникли не благодаря знанию и науке, а благодаря реальному процессу; их
видовые различия таковы - естественность происхождения в одном,
сверхъестественность в другом случае. Однако эта сверхъестественность
постижима лишь через отношение к естественному. Главное, что она не
заключается лишь в чистом представлении. Но ведь и само христианство выдает
себя за освобождение от слепой силы язычества, а реальность освобождения
ценится по реальности и силе того, от чего освобождают. Не будь язычество
чем-то действительным, и христианство не было бы действительным. Наоборот,
процесс, какому подвержен человек вследствие своего выхода из
первоначального отношения, процесс мифологический - не что-то просто
представляемое, но нечто такое, что действительно совершается, так что он и
не может быть снят чем-то таким, что дано только в представлении, не может
быть снят учением,- он может быть снят лишь действительным процессом,
действием, независимым от человеческого представления, даже превышающим
способность представления, ибо процессу может противостоять лишь действие;
вот такое действие и составит содержание христианства.

У христианских богословов почти вся их наука разошлась в так называемой
апологетике, однако они пока еще не справились с нею, а все начинают ее
снова и снова в доказательство того, что они не нашли точки опоры, куда бы
в наше время можно было успешно приставить свой рычаг. А такая точка может
заключаться лишь в предпосылке всякого откровения - в слепо возникшей
религии. Однако пусть бы богословы и совершенно оставили попытки переходить
от малодушной обороны (к какой их теперь принудили) к активной, агрессивной
защите, тогда даже оборона отдельных мест встречала бы более легкие, легче
преодолимые трудности, если бы только богословы соизволили заметить, что и
материальные предпосылки откровения заключены в естественной религии. Ведь
откровение не творит для себя тот материал, в котором действует, оно
находит его, материал независим от него. Формальное значение откровения
состоит в том, чтобы преодолеть чисто естественную, несвободную религию, но
именно поэтому откровение заключает в себе эту последнюю: так начало
снимающее заключает в себе снимаемое. Неблагочестивым или нехристианским
такое утверждение материального тождества не сочтут, ведь известно, что оно
решительно признавалось самым ортодоксальным воззрением. Если допустимо
видеть в язычестве искажение откровенных истин, то никак уж нельзя
запретить видеть в христианстве поправленное, поставленное на место
язычество. Ну а кроме того, кто же не знает, как много всего казалось в
христианстве языческим элементом тем, кому угодно знать только о религии
разума; они все подобное и хотели бы истребить в христианстве чистом, т. е.
сообразном с разумом. Ведь родство того и другого, мифологии и откровения,
сказалось уже в общности их внешних судеб: как мифологию, так и откровение
пытались - совершенно одинаково различая в них форму и содержание, сущность
и оболочку, приспособленную ко времени,- подвергнуть рационализации, т. е.
сводить к смыслу разумному или казавшемуся разумным большинству. Однако
если исторгнуть языческое, то у христианства будет отнята вся его
реальность. Последнее, впрочем, и достигается в отношении к Богу-Отцу и в
поклонении ему "в духе и в истине" - в таком итоге исчезает все языческое,
т. е. все, что не есть отношение к Богу-Отцу "в его истине"; однако сам
этот итог лишен эмпирической истины без своих предпосылок. "И видящий Меня
видит Пославшего Меня",- говорит Христос (Иоан. 12, 45), однако добавляет:
"Я есмь путь" (14, 6) - и: "Никто не приходит к Отцу, как только через
Меня" (14, 6).

Пусть все решит еще один общий принцип. Это такой принцип: действительная
религия не может отличаться от действительной же. Если же религия
естественная и религия откровенная - обе действительные религии, то между
ними в самом конечном их содержании не может быть различия; обе они должны
содержать те же элементы, и только значение этих элементов будет одно в
этой, иное - в той, и коль скоро различие между обеими состоит лишь в том,
что одна - естественна, другая - положена Богом, то те же самые принципы,
которые в первой были лишь естественными, приобретут во второй значение
божественных. Помимо своего прасуществования Христос - не Христос. Он
существовал как естественная потенция, пока не явился как божественная
личность. И в этом отношении можно сказать о нем - он "в мире был", e n t w
k o s m w h n (Иоан. 1, 10). Он был космической потенцией, хотя сам для
себя и не без Бога, как говорит апостол, обращаясь к бывшим язычникам: вы
были без Бога (т. е. без непосредственного отношения к Богу), вы были в
мире (т. е. в том, что не есть Бог, в мире космических сил; см. Ефес. 2,
12). Ибо те же самые потенции, в единстве которых Бог есть и открывает
себя,- те же самые потенции в своей дизъюнкции и в своем процессе суть
внебожественные, чисто естественные потенции, в которых, правда, не повсюду
нет Бога, но только он пребывает здесь не в своей божественности, не в
своей истине. Ибо в своей божественной самости он - единый и не может ни
быть многими, ни вступать в процесс. "Настанет время",- говорит Христос в
том месте, которое мы уже цитировали прежде,- "настанет время и настало
уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине"
(Иоан. 4, 23),- значит, до этого времени иудеи тоже не поклонялись Отцу в
духе, теперь же доступ к нему в Его истине был открыт "дальним и близким"
(Ефес. 2, 17) - и тем, кто покорствовал закону откровения, и тем, кто
подчинялся естественному закону, откуда и явствует, что и в откровении
заключалось нечто отдалявшее сознание от Бога в духе и что Христос,
явившись, потому есть конец откровения, что он устраняет этот отчуждающий
Бога момент.

Мы говорили об отношении религии откровенной к естественной религии. Если
же все, что развивали мы до сих пор, развито логически-последовательно, то
теперь вы сами видите, что для философской религии в этом историческом
последовании не остается никакого места, кроме третьего. Что же это за
место? Если применить к ней высказанное нами положение, что действительная
религия не может сущностно и по своей природе отличаться от действительной
же, то религия философская могла бы существовать лишь при условии, что она
заключала бы в себе факторы действительной религии - все те, что
наличествуют в естественной и в откровенной религии,- различие могло бы
состоять лишь в том, как заключала бы она в себе эти факторы, и притом
различение могло бы быть не иным, но лишь таким, что принципы, которые
действовали в тех религиях как принципы непостигнутые, теперь были бы в ней
постигнуты, поняты. Философская религия, по своему положению весьма далекая
от того, чтобы по праву снимать предшествующие ей религии, как раз
благодаря своему положению обрела бы обязанность, а благодаря своему
положению - средства постигать все те независимые от разума религии, причем
как таковые, во всей их истине и в их собственном, буквальном смысле.

А теперь вы видите: как раз такая философская религия и была бы потребна
нам, чтобы все то, что постигаем мы в мифологии как действительное,
постигать также и как возможное, т. е. постигать философски, тем самым
достигая философии мифологии. Однако такая философская религия не
существует, и если верно, что она была бы последним порождением и самым
высшим выражением совершенной философии, чего никто не станет отрицать, то
мы вправе также спросить: где же такая философия, которая была бы в
состоянии постичь, объяснить, т. е. представить как возможное, то, что мы
познавали в мифологии и, опосредованно, также в откровении,- реальное
отношение человеческого сознания к Богу? Ведь философия знает лишь религию
разума и рациональное отношение к Богу, и на любое религиозное развитие она
смотрит лишь как на развитие в идее; в этом коренится и суждение Германа о
том, что существует только философская религия. Мы считаем справедливым это
замечание об отношении нашего взгляда к общепризнанной философии, но не
видим в нем решающего аргумента против правильности всей нашей разработки
или против истинности ее результата. Ибо во всем своем исследовании мы
исходили не из какого-либо предвзятого взгляда, тем более не из какой-либо
особой философии, а потому результат был найден и установлен нами
независимо от какой бы то ни было философии. Мы искали мифологию не в каком
ином месте, но там, где обнаружит ее всякий. Не философия была для нас той
мерой, в соответствии с которой мы отвергали или принимали те или иные
взгляды. Мы приветствовали любой, даже самый далекий от философии способ
объяснения, если только он действительно объяснял. Мы достигали своего
результата, переходя со ступени на ступень, следуя путем чисто
исторического развития, ход которого открыт всякому; мы и здесь
предполагали верным то, что продемонстрировал Бэкон в отношении философии:
путем последовательного отбрасывания всего доказуемо ложного и очищения
лежащей в основе истины от прилепившегося к ней ложного истинное
оказывается замкнутым на столь узком пространстве, что мы просто принуждены
признать и высказать его. Итак, не столько эклектически, сколько на путях
поступательно движущейся, постепенно устраняющей все исторически немыслимое
критики мы достигли такой точки, где осталось только вот это воззрение на
мифологию; теперь наша задача - постигнуть его философски.

И все же! При той зависимости от философских понятий и своей собственной
способности разумения, в какой находится большинство людей, можно ожидать,
что многие отыщут в привычной им философии причины для того, чтобы не
согласиться с нашим воззрением. Но это не дает им права возражать нам
непосредственно, потому что наш взгляд - просто результат; если уж они
намерены возражать, то в более ранних наших умозаключениях они обязаны
найти нечто такое, что давало бы основание для возражений, да и это не
должно быть какое-то побочное соображение, не должна быть какая-то
частность (как легко ошибиться, когда затрагиваются столь многоразличные
вещи!),- это должно быть нечто такое, чего нельзя было бы устранить, не
распустив всю ткань наших умозаключений.

А поскольку наш взгляд на мифологию не зависит ни от какой философии, то
нельзя возражать нам и на том основании, что он-де не согласуется с
таким-то философским воззрением (пусть то будет даже воззрение, принятое
решительно всеми!), и если ни одна существующая философия не доросла еще до
явления, то не явление, коль скоро оно существует и беспрекословно
признается всеми, должно сокращаться до размеров данной философии, но,
наоборот, взгляд, обоснованный фактически, взгляд, который, как мы
показали, не останется без воздействия на отдельные философские дисциплины,
вправе приписывать себе способность расширять круг философии и самого
философского сознания или же предрасполагать их к выходу за ныне
существующие их ограничения.