Шеллинг Ф. Историко-критическое введение в философию мифологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПЕРВАЯ ЛЕКЦИЯ

Название и предмет курса лекций.- Порядок изложения.- Первый способ
объяснения: мифология - это поэзия (мифологии не присуща истина). Изложение
и критика такого взгляда.- Обсуждение одного места у Геродота (II, 53), из
которого вытекает отношение греческой мифологии к поэзии.- Отношение иных
мифологий, особливо индийской, к поэзии.

Господа! Вы по праву ждете, что я первым делом дам объяснения, относящиеся
к названию моего курса лекций,- не потому, что оно ново, и не потому, что
его невозможно встретить в прежних списках курсов, читаемых в немецких
университетах. Ведь что касается этого последнего обстоятельства, то, если
основывать свои возражения на нем, весьма кстати окажется достохвальная
свобода нашей высшей школы - она не ограничивает наставников определенным
кругом признанных в былые времена, традиционных дисциплин, но дозволяет им
распространять свои знания на новые области, привлекать и разрабатывать в
избираемых по своему усмотрению курсах лекций предметы, прежде остававшиеся
неведомыми их науке; при этом редко бывает так, чтобы предметы такие не
были подняты до высшего значения, чтобы сама наука не была расширена в
каком-либо смысле. Во всяком случае такая свобода позволяет придать
научному духу не просто всеобщие, разнообразные, но также и более глубокие
импульсы - более глубокие, нежели в тех школах, где читают лишь
предписанное и слушают лишь необходимое, установленное законом. Ибо если
при преподавании науки, которая с давних времен пользуется всеобщим
признанием, обычно излагают ее материал как результат и не показывают
слушателям способ, каким он был получен, то при изложении новой дисциплины
слушатели сами призваны быть свидетелями того, как она возникает, как
научный дух овладевает своим предметом и не столько понуждает, сколько
терпеливо побуждает его открыть спрятанные в нем, запечатленные пока
источники познания. Ибо наше стремление к познанию предмета никогда не
должно заключаться (все еще приходится повторять это!) в намерении внести
что-либо в сам предмет, но лишь в побуждении к тому, чтобы предмет сам дал
нам познать себя, и вполне может случиться так, что наблюдение над тем, как
вследствие научного умения раскрывается перед нами строптивый предмет,
скорее воспитает в свидетеле этого способность деятельно участвовать в
поступательном развитии науки, нежели любое знание одних только готовых
результатов.

И точно так же мы не были бы обязаны давать предварительные разъяснения,
если бы нам, например, сказали, что трудно найти вещи, столь чуждые и
раздельные, как философия и мифология; ведь именно в этом самом
обстоятельстве и может заключаться требование сблизить подобные вещи, ибо
мы живем в такое время, когда самые отдаленные предметы приходят в науке в
соприкосновение, и, быть может, в прежние времена живое чувство внутреннего
единства и родства всех наук никогда не было распространено столь
повсеместно и всеобще.

Однако есть причина, по которой необходимо дать предварительные пояснения;
ведь название курса, "Философия мифологии", напоминает о подобных же -
"Философия языка", "Философия природы" и т. п., так что мифология тем самым
притязает на положение, которое до сих пор представляется неоправданным для
нее: чем выше положение, тем более глубокого обоснования оно требует. Нам
недостаточно сказать, что оно обосновано высшим взглядом на вещи, потому
что таким предикатом ровно ничего не доказывается и даже ничего не
высказывается. Взгляд должен сообразовываться с природой предметов, а не
наоборот. Нигде не сказано, что все должно получать философское
объяснение,- если можно обойтись меньшими средствами, излишне призывать на
помощь философию, в отношении которой надо принять горациевское правило:

Ne Deus intersit, nisi dignus vindice nodus

Incident ...

Так и в отношении мифологии нам следует испробовать, не допускает ли она
более скромный взгляд, нежели тот, что выражается названием "Философия
мифологии". Сначала надо продемонстрировать, что все прочие, более близкие
способы рассмотрения невозможны, а такой способ единственно возможен; вот
тогда мы вправе считать его обоснованным.

Подобной же цели мы достигнем не просто случайным образом, перечисляя
способы,- нет, мы нуждаемся в разворачивании, развитии, которое охватит не
только все реально выдвинутые взгляды, но и все те, какие вообще можно
выдвинуть; мы нуждаемся в разворачивании, самый метод которого
воспрепятствует тому, чтобы хотя один мыслимый взгляд был пропущен. Такой
метод может быть лишь методом восхождения, а именно, исходя из первого
возможного взгляда, мы, снимая его, переходим ко второму и так, снимая
предшествующий, всякий раз закладываем основу последующего - до тех пор,
пока не достигнем того, для которого уже не будет последующего, каким он
мог бы быть снят,- таковой взгляд и будет не просто могущий быть истинным,
но он явится в качестве необходимо истинного.

Следовать такому методу одновременно значило бы пройти всеми ступенями
философского исследования мифологии, потому что философское исследование -
это, вообще говоря, всякое такое, которое поднимается над простым фактом,
т. е. в данном случае над существованием мифологии, и задается вопросом о
природе, о сущности мифологии, тогда как просто ученое, или историческое,
исследование довольствуется тем, что констатирует данные мифологии. Задача
этого последнего исследования состоит в том, чтобы подтвердить наличие
данных фактов (заключающихся здесь в представлениях) теми средствами, какие
находятся в его распоряжении,- в виде реально существующих либо в противном
случае исторически засвидетельствованных действий и обрядов, немых
памятников (храмов, статуй) или говорящих источников - письменных
документов, которые либо сами вращаются в кругу названных представлений,
либо же являют их наличие.

Философ не будет непосредственно вторгаться в эти дела исторического
исследования и, напротив, будет предполагать, что в главном и основном
задачи такого исследования выполнены, в самом крайнем случае он займется
этими делами, если окажется, что исследователи древности не должным образом
выполняли свою задачу или не довели свое дело до конца.

Кстати говоря, пройти всеми возможными, различными взглядами - значит
обрести еще одно преимущество. Ведь и исследование мифологии должно было
пережить ученические годы, оно лишь последовательно, шаг за шагом
расширялось, и лишь постепенно перед исследователем, одна за другой,
выступали различные стороны предмета. Даже и то обстоятельство, что мы
говорим не о мифологии такой-то и такой-то, но о мифологии вообще, о
мифологии как всеобщем явлении, предполагает не просто знание разных
мифологий (знание, приобретавшееся медленно и постепенно) , но и уже
усвоенный вывод о том, что всякой мифологии присуще нечто общее, в чем все
они согласуются между собою. И так, коль скоро мимо нас пройдут различные
взгляды на предмет, нам явятся, одна за другой, и все стороны предмета, так
что, собственно говоря, мы лишь в самом конце будем знать, что такое
мифология, ибо ведь понятие, из которого мы исходим, естественно, поначалу
будет лишь внешним и чисто номинальным.

Далее, чтобы заранее договориться между собой, нужно заметить, что
мифология мыслится как целое и мы задаемся вопросом о природе этого целого
(т. е. начинаем не с отдельных представлений), поэтому нам повсюду важно
пра-вещество. Само слово, как известно, пришло к нам от греков; греки
разумели под ним, в самом широком смысле, целое, образованное характерными
для них сказаниями и повествованиями, в главном и основном выходящими за
пределы исторического времени. Однако в этом целом различают две весьма
различные составные части. Дело в том, что некоторые сказания хотя и
выходят за пределы исторического времени, но застревают в доисторическом,
т. е. содержат деяния и события человеческого племени, хотя и наделенного
более высокими силами и природой. А кроме этого к мифологии причисляют и
все то, что, очевидно, является поэзией - выведенной из мифологии и
опирающейся на нее. Однако само ядро, вокруг какого оседает все подобное,
само правещество, состоит из событий и происшествий, которые принадлежат
совсем иному порядку вещей, нежели историческому, нежели даже
человеческому; герои этих событий - Боги, некоторое, как представляется,
неопределенное множество почитаемых в религии личностей, составляющих
особый мир, который хотя и находится в многообразных отношениях с обычным
порядком вещей, с человеческим существованием, однако сущностно обособлен
от него,- это мир Богов. Если подчеркивать, что таких почитаемых религией
существ много, то мифология выступает как политеизм, и этот момент, который
первым делом бросается в глаза, мы назовем политеистическим. В силу
сказанного мифология - это, в общем, учение о Богах.

Однако все личности мыслятся здесь в известных естественных и исторических
отношениях друг к другу. Кронос - сын Урана - это естественное отношение;
когда же он оскопляет отца и лишает его мирового господства, это
историческое отношение. Поскольку, однако, естественные отношения - это
тоже исторические отношения в более широком смысле слова, то достаточно
будет назвать такой момент историческим.

При этом надо, однако, напомнить, что Боги отнюдь не наличествуют
абстрактно - вне своих исторических связей; это мифологические Боги, и,
следовательно, они по своей природе, с самого начала,- исторические
существа. Поэтому полное понятие мифологии состоит в том, что это не только
учение о Богах, но и история Богов, или, как это называется по-гречески,
где подчеркнут лишь естественный момент, теогония.

Такое своеобразное целое человеческих представлений предстоит нам - мы же
должны найти и указанным способом изыскать и обосновать его подлинную
природу. Коль скоро мы должны исходить при этом из первого же возможного
способа рассмотрения, то мы не можем не вернуться к первому впечатлению,
какое производит внутри нас мифология в целом,- ведь с чем более низкой
ступени мы начнем, тем увереннее можем быть, что не исключили с самого же
начала какой-либо возможный взгляд.

Итак, чтобы, как говорится, начать с порога, перенесемся мысленно на место
такого человека, который никогда ничего не слышал о мифологии и которому
надо преподать теперь, впервые, определенный раздел греческой теогонии или
всю ее в целом. Зададимся теперь вопросом: что же ощутит он? Бесспорно, он
так или иначе будет изумлен и не преминет выразить это изумление в виде
вопросов вроде следующего: как это понимать? что это значит? как это так
получается? Вы видите - три вопроса, и один без запинки переходит в другой,
и в сущности все это один вопрос. Сначала он спрашивает, требуя, чтобы ему
сказали, как смотреть на все это; ну и конечно, он не может хотеть понимать
мифологию иначе, нежели в том смысле, в каком она разумелась изначально, в
каком она, стало быть, сложилась. Второй вопрос (что это значит?) - это
вопрос о значении, о значении изначальном; следовательно, и ответ должен
быть дан такой, чтобы мифология действительно могла возникать именно с
таким смыслом. Взгляд направлен на значение, а за этим непременно следует
объяснение, которое сообразуется с возникновением; и если, скажем, нам,
чтобы мифология возникала, т. е. чтобы мы могли приписать ей известные
значения в качестве изначальных, потребовались бы такие предпосылки,
которые были бы, как оказывалось бы, невозможны, то вместе с этим рухнуло
бы и объяснение, а вместе с объяснением и соответствующий взгляд на
мифологию.

Право же, не много надо, чтобы знать, что любое исследование, выходящее за
пределы простого факта и тем самым в каком-то отношении философское, всегда
начинается с вопроса о значении.

Наша первейшая задача заключается в том, чтобы обосновать способ
рассмотрения, какой выражен в названии курса, путем вычленения и снятия
всего иного, стало быть, негативно, потому что позитивным итогом может быть
лишь сама заявленная дисциплина. Мы же только что видели, что простой
взгляд сам по себе ничто, т. е. сам по себе он не допускает никакой своей
оценки, а оценивается лишь через связанное с ним или отвечающее ему
объяснение. Чтобы объяснять, неизбежно приходится принимать известные
предпосылки - они неизбежно случайны, а потому судить о них можно
независимо от философии. Занятие подобной критики - а она вовсе не влечет
за собой предписанный философией, так сказать, продиктованный ею взгляд - в
том, чтобы так сопоставить предпосылки каждого способа объяснения либо с
мыслимым и вероятным в себе, либо с исторически познаваемым, что они - в
зависимости от того, согласуются ли они с тем или иным или находятся с ним
в противоречии,- обязаны заявить о себе как о возможных или невозможных.
Ибо одно само по себе немыслимо, иное, быть может, и мыслимо, но
невероятно, третье, быть может, и вероятно, однако противоречит исторически
познанному. Ибо конечно же исток мифологии теряется в таких эпохах, о
которых нет у нас исторических сведений; однако по тому, что еще доступно
историческому знанию, мы можем заключать о том, что допустимо предполагать
как возможное для исторически недоступной нам эпохи, а что предполагать
нельзя; а историческая диалектика (иного типа, нежели та, что, опираясь на
чисто психологические соображения, пробовала прежде свои силы на таких
столь далеких от всякого исторического знания эпохах), наверное, позволит
распознать больше и в столь темной праистории - больше, чем могут
вообразить себе люди, привыкшие составлять себе представления о подобных
временах совершенно произвольно. Как раз если мы совлечем с древности
ложноисторический наряд, в какой пытаются облачить ее, объясняя, то
познаваемым непременно станет все, что вообще можно исторически установить
об истоках мифологии и об условиях, при которых она возникла. Ведь по
меньшей мере один памятник той эпохи все же сохранился, самый что ни на
есть несомнительный,- это и есть сама мифология, а каждый согласится, что
если сама мифология будет противоречить каким-либо предпосылкам, то они не
истинны, и только.

После этих замечаний, предначертывающих порядок дальнейшего изложения,-
прошу вас иметь их в виду в качестве путеводной нити, поскольку в ходе
исследования неизбежно возникнет немало побочных линий и отклонений, где
легко потерять из виду ход развития и взаимосвязь целого,- после этих
замечаний вернемся к нашему первому вопросу: как это понимать? Более
определенно вопрос звучит так: как это понимать - как истину? Не как
истину? Итак, как истину? Если бы я мог так понимать, я бы не спрашивал.
Когда нам подробно и понятно излагают ряд действительных событий, нам не
придет в голову спрашивать, как это понимать. Значение рассказа тогда
просто-напросто в том, что события, о которых ведется рассказ, реальны. Мы
предполагаем, что у рассказчика одно намерение - поведать нам о происшедших
событиях, сами же мы слушаем с намерением узнать о них. Такому рассказу
несомненно присуще значение урока, доктрины. Итак, в самом вопросе - как
это понимать, т. е. куда клонит, что означает эта мифология? - уже заложено
то, что спрашивающий не в состоянии видеть в мифологическом повествовании
истину, реальность событий, а коль скоро все историческое тесно связано
здесь с содержанием, то он не видит этого и в мифологических
представлениях. Но если не как истину, то как их понимать? Естественная
противоположность истины - вымысел. Итак, буду понимать мифологические
представления как вымысел, буду считать, что они означают вымысел и именно
как таковой сложились.

Вот, бесспорно, самый первый взгляд - он ведь и вытекает из самого вопроса.
Мы могли бы назвать его естественным или невинным, потому что этот взгляд
сложился под первым впечатлением и не выходит за его пределы - не задается
мыслью о многочисленных серьезных вопросах, какие следуют за любым
объяснением мифологии. Человеку более опытному тотчас же представятся
трудности, связанные с подобным мнением, если брать его вполне серьезно,-
да мы и не думаем утверждать, что такое мнение когда-либо высказывалось;
согласно с данными разъяснениями, нам довольно того, что такой взгляд
возможен. Кроме того, если и признать, что такое мнение никогда не
претендовало на объяснение мифологии, не было все же недостатка в тех, кто
и знать не желал о каком-либо ином взгляде на мифологию, кроме как на
поэзию, и выказывал величайшую неприязнь к любому исследованию причин
появления богов (Causis Deorum), как выражаются уже древние писатели, к
любому исследованию, которое стремится к какому-либо иному, а не к
идеальному смыслу мифологии. Причину столь неприязненного отношения к
исследованию мы можем усматривать лишь в опасениях относительно поэтических
образов Богов, хотя такие образы уже запечатлены у поэтов,- многие
опасаются, как бы не пострадало или не испарилось совершенно это
поэтическое содержание, если исследования дойдут до самого основания; страх
такой и в самом худшем случае вовсе не обоснован. Ибо результат
исследования, каким бы он ни оказался, относился бы лишь к истоку Богов и
не делал бы никаких установлении относительно того, как понимать Богов у
поэтов или перед лицом чистых художественных творений. Ибо ведь даже те,
кто видит в мифах какой-либо научный смысл (например, физический), отнюдь
не требуют, чтобы именно такой смысл мы предполагали в поэтах, да и вообще
не слишком велика опасность, что в наше время, с его столь превосходной
осведомленностью по части всего эстетического (куда лучшей, нежели во
многом другом), найдется много людей, готовых портить себе впечатление от
Гомера всякого рода побочными соображениями, в крайнем случае, если только
наша эпоха еще нуждается в подобных наставлениях, можно отослать к книге
Морица, весьма заслуживающей в этом отношении всяческих рекомендаций. Ведь
и природу, если угодно, можно рассматривать чисто эстетически, однако это
не налагает запрета на естествоведение и натурфилософию. Так и с мифологией
- кто хочет, может понимать ее чисто поэтически; однако, если с подобным
взглядом связывать какие-то высказывания о мифологии, тогда надо
утверждать, что и возникла она чисто поэтически, а в таком случае нельзя
уже отвергнуть все те вопросы, которые встают вместе с подобным
утверждением.

Если принять такой взгляд без всяких ограничений, а мы так должны брать
его, пока нет оснований для его сужения, то у поэтического объяснения может
быть только один смысл - мифологические представления порождены не
намерением что-либо утверждать или чему-либо учить, но лишь влечением к
поэтическому вымыслу. Это последнее, правда, остается пока непостижимым.
Одним словом, такое объяснение совершенно исключило бы какой-либо смысл
доктрины. В возражение можно, однако, привести следующее.

Всякий вымысел нуждается в независимом от него основании, в почве, на
которой он произрастал бы; нельзя просто сочинять, выдумывать из головы.
Предпосылкой даже самой свободной поэзии, которая все измышляет сама и
которая исключает любую связь с истинными событиями, тем не менее служат
реальные и повседневные события человеческой жизни. Любое отдельное событие
должно быть подобно событию либо засвидетельствованному, либо принимаемому
за правду (e t u m o i s i n o m o i a ) - так Одиссей похваляется своими
рассказами ("Одиссея", XIX, 203), хотя последовательность событий, их
сцепление совершенно невероятны. Так называемое чудесное гомеровского эпоса
вовсе не может служить возражением, ведь для этого чудесного есть основание
в том учении о Богах, которое тогда уже существовало и принималось за
истину, это чудесное естественно, потому что Боги, которые вмешиваются тут
в дела людей, принадлежат к реальному миру той эпохи и вполне сообразны с
порядком вещей, в какой тогда веровали, какой был усвоен тогдашними
представлениями о мире. Однако, если на заднем плане гомеровской поэзии
выступает все обширное целое тогдашних верований, как же может служить
таким задним планом сама же поэзия? Очевидно ведь, что этому целому не
предшествовало то, что сделалось возможным лишь впоследствии, то, что было
опосредовано самим же целым, т. е. именно вольная поэзия.

После всех этих замечаний поэтическое объяснение придется уточнить,- пусть
и есть истина в мифологии, но нет такой, которую бы намеренно вкладывали в
нее, и нет, следовательно, такой, которую можно бы зафиксировать и выразить
как таковую. Все элементы действительности и содержатся в ней, но только
примерно так, как в сказке,- в духе той, блестящий образец которой оставил
нам Гёте: вся прелесть ее в том, что перед нами, словно в зеркале или в
отдалении, возникает мираж смысла, но он тотчас ускользает от нас, и мы
устремляемся в погоню за ним, но не можем его догнать. Бесспорно, мастером
такого жанра будет тот, кто наиболее ловко станет обманывать нас, держа
слушателя в постоянном напряжении и как бы надувая его. И на деле будто бы
это и есть самое настоящее описание мифологии,- она вводит нас в
заблуждение призвуком более глубокого смысла и завлекает нас вглубь, но
никогда не дает нам ясного ответа. Да и кому, спрашивается, удавалось
гармонически объединить эти беглые, блуждающие звучания?! Они подобны
Эоловой арфе - она пробуждает в нас хаос музыкальных представлений, но те
никогда не сходятся в единое целое.

Связь, система вроде бы и является повсюду, но с ней все происходит так,
как у неоплатоников с чистой материей, о которой они говорят: пока ее не
ищешь, она тут, но, стоит только протянуть к ней руку, пытаясь прийти к
какому-либо знанию, она исчезает; а ведь как много людей тщились остановить
призрачное явление мифологии и, подобно мифическому Иксиону, обнимали
вместо Юноны облако!

Однако если исключить из мифологии преднамеренность вкладываемого смысла,
то тем самым исключен и любой особенный смысл,- позднее же мы познакомимся
с объяснениями, каждое из которых вкладывает в мифологию различный смысл,
так что тогда объяснение поэтическое было бы безразлично к любому такому
смыслу, притом не исключало бы ни один из них в отдельности, и, разумеется,
это было бы немалым преимуществом. Сторонник поэтического взгляда может
допустить, что сквозь образы Богов просвечивают силы природы, он может
думать, что в мифологии ощутимы первые переживания сил, незримо управляющих
человеческим миром, да и почему бы не ощутить в ней даже и религиозный
ужас,- ничто из того, что могло потрясти нового, еще не овладевшего собою
человека, не останется чуждым эпохе возникновения мифологии, все это
отразится в мифологическом вымысле, вызывая волшебную видимость
взаимосвязи, даже какого-то отдаленного учения, и с такой видимостью мы
легко смиримся, если только грубый и пошлый рассудок не пожелает обратить
эту видимость в реальность. Тогда всякий смысл в мифологии заложен
потенциально, словно в хаосе, и ни один не ограничен, не выступает как
что-то частное; если же искать частное, то все явление в целом искажается,
даже разрушается; так и оставим мифологии такой смысл, будем наслаждаться
бесконечностью возможных связей,- вот тогда мы в должном настроении и можем
постигать мифологию.

Таким путем представление, которое поначалу казалось нам слишком уж
воздушным, чтобы нашлось для него место в научном разворачивании проблемы,
обрело все же некоторую плоть, и мы думаем, что угодили своими словами
многим,- даже если кто-то и не выдавал свой взгляд за объяснение мифологии.
И верно, если бы иные соображения дозволяли это, разве не остановились бы
мы на таком взгляде? Тем более что разве не согласуется он с известным,
весьма излюбленным способом представлять себе вещи, согласно чему суровым
эпохам в жизни человеческого рода предшествовала эпоха радостной поэзии,
состояние, свободное от религиозных страхов и от тех ужасных чувств,
которые таким бременем ложатся на позднейшее человечество, время
счастливого и невинного безбожия, когда все представления (что впоследствии
у народов, ставших варварами, омрачились) обладали лишь чисто поэтическим
значением; такое состояние, должно быть, рисовалось проницательному Бэкону,
называвшему греческие мифы дуновением лучших времен, павшим на цевницы
греков (aurae temporum meliorum, quae in fistulas Graecas inciderunt). Кто
не вообразит себе охотно племя людей - если не на дальних островах, так в
изначальные времена,- племя людей, для которых вся действительность
превращена Фатой Морганой в сказку? Во всяком случае взгляд этот заключает
в себе такое представление, мимо которого не проходит никто, даже если
никто и не останавливается на нем. Мы опасаемся того, что легче признать
сам этот взгляд поэтическим вымыслом, нежели ему самому выдержать
историческую проверку. Потому что, какие бы более конкретные определения ни
придавать такому воззрению, все равно придется объяснять, как это случилось
так, что человечеством, или каким-то первозданным народом, или вообще
народами в самую раннюю пору их существования овладело некое непреодолимое
внутреннее влечение к поэзии, содержанием которой явились Боги и вся
история Богов.

Любой человек, наделенный естественным чувством, может заметить, что первое
уразумение сложных вещей чаще всего бывает верным. Верным в том отношении,
что правильно намечается цель, к которой должна устремиться мысль,- не в
том, чтобы она сразу же достигалась. Поэтический взгляд на мифологию и есть
такое первое уразумение,- в нем, бесспорно, содержится нечто верное
постольку, поскольку тут ни один смысл не исключается и мифологическое
содержание разрешено брать вполне буквально; так что мы воздержимся от
того, чтобы называть такой взгляд ложным, напротив, он показывает нам, чего
можно достичь, и, следовательно, сам же этот взгляд торопит нас оставить
его и перейти к дальнейшим изысканиям.

Впрочем, это поэтическое объяснение значительно выиграло бы в
определенности, если бы вместо того. чтобы искать поэзию в теогонии вообще,
снизошло до реально существовавших отдельных поэтов, признав их творцами
мифологии - по примеру знаменитого и столь часто обсуждаемого места из
Геродота, где, правда, не о поэтах вообще, но о Гесиоде и Гомере говорится:
вот кто сотворил теогонию эллинам (O u t o i e i s i n o i p o i h s a n t
e V J e o g o n i h n E l l h s i n . II, 53).

В план нашего предварительного обсуждения входит отыскание всего того, что
может пролить исторический свет на возникновение мифологии, а поэтому
весьма желательно установить, что же можно исторически распознать в
отношении поэзии к мифологии в самые ранние времена. По этой причине слова
историка достойны более подробного обсуждения в настоящем контексте. Ибо
понимать их в чисто случайном и внешнем отношении - что история Богов была
впервые воспета в поэмах Гесиода и Гомера - воспрещает контекст, если бы
языковое употребление и не препятствовало этому. Историк несомненно
подразумевал нечто более существенное. Некоторое историческое содержание
можно, бесспорно, извлечь из этого места, ибо сам Геродот подает свое
высказывание как итог специальных разысканий и расспросов.

Если бы был назван один Гесиод, то под "теогонией" можно было бы разуметь
одноименную поэму; поскольку же об обоих поэтах одинаково говорится, что
они создали теогонию эллинам, то совершенно очевидно, что под нею может
подразумеваться лишь само существо дела, теогония.

Но ведь Боги не могли же быть придуманы этими двумя поэтами, историка
нельзя понимать так, будто Греция узнала Богов лишь со времен Гомера и
Гесиода. Это невозможно уже согласно самому же Гомеру. Ведь ему известны
храмы, жрецы, жертвоприношения, алтари Богов, и все это для него не новое,
а древнее. Не раз приходилось слышать - Боги Гомера всего лишь поэтические
существа. Верно! Если только это значит, что он уже не думает о суровом,
мрачно религиозном значении Богов, но нельзя говорить, что это только лишь
поэтические существа; для людей, каких изображает поэт, они обладают вполне
реальным значением, и как такие существа с религиозным значением и,
следовательно, даже со значением доктрины они не изобретены поэтом, а
обретены им. Между тем Геродот на деле говорит не о Богах вообще, но об
истории Богов и поясняет это так: какого происхождения каждый Бог и все ли
они были испокон века, это известно, так сказать, со вчерашнего или с
позавчерашнего дня, т. е. со времен двух названных поэтов, которые жили не
раньше, чем лет за четыреста до Геродота. Эти поэты и создали теогонию
эллинам, дали имена Богам, распределили между ними почести и должности и
придали каждому свой облик.

Главное ударение лежит, таким образом, на слове "теогония". Геродот хочет
сказать: вот этим целым, в котором каждому из Богов отведено его
естественное и историческое отношение, каждому придано особенное имя и
придана особенная должность, каждому дан его облик, вот этим учением о
Богах, которое есть и история Богов, эллины обязаны Гесиоду и Гомеру.

Но если так понимать эти слова, как оправдать их? Где же, собственно,
занимается Гомер происхождением Богов? Очень редко, при случае, на ходу он
иной раз обсуждает естественные и исторические отношения Богов. Они для
него уже не существа в процессе своего становления, а существа
наличествующие, о причинах и появлении которых уже не спрашивают,- точно
так же героический поэт, описывая жизнь своего героя, не думает о
естественных процессах, вследствие которых тот появился на свет. Да в этой
поэме, спешащей со своим рассказом вперед, поэту и некогда раздавать Богам
имена, звания, должности,- все упоминается как данное, как наличествующее
испокон веков и вечно. А Гесиод? Конечно, Гесиод воспевает происхождение
Богов, и ввиду дидактического характера его поэмы, излагающей известную
сумму знания, скорее можно было бы сказать, что Гесиод создал теогонию. Но
ведь могло быть и так, что, напротив, разрастание истории Богов подвигло
его на то, чтобы избрать ее предметом эпического изображения.

Итак, конечно же - в этом можно согласиться с возражениями - история Богов
не возникла благодаря этим поэмам, как следствие их. Но если внимательнее
присмотреться, то и этого Геродот не утверждает. Он ведь не говорит, что
этих естественных и исторических различий между богами вообще не было
прежде,- он говорит только, что этих различий не знали (o u k h p i s t e a
t o ), он приписывает поэтам лишь то, что Боги были узнаны. Это не мешает
тому, чтобы по существу Боги наличествовали до этих двух поэтов - это даже
следует признать,- но только они наличествовали в темном сознании,
хаотически, как говорит и сам Гесиод - поначалу (p r w t i s t a ). Итак,
выявляется двоякий смысл "происхождения" - материальность и свернутость,
затем в развитии и различении. Оказывается, первоначально история Богов
наличествовала не в том виде, какой мы считаем поэтическим,- не высказанная
в слове история Богов могла быть поэтической в своих задатках, но не в
реальности, следовательно, она и не возникла поэтически. Темная мастерская,
место первого зарождения мифологии, лежит по ту сторону поэзии, самая
основа истории Богов заложена не поэзией. Вот ясный итог слов историка,
если обдумать их во взаимосвязи.

Однако если Геродот хочет сказать только то, что оба поэта высказали в
слове ту историю Богов, которая прежде оставалась невысказанной, здесь еще
не ясно, как он мыслил себе их особенное соотношение. Тут мы должны
привлечь внимание к одному моменту, заключенному в этом же месте E l l h s
i - Геродот говорит, что оба поэта создали теогонию эллинам, и это слово не
напрасно стоит в тексте. Ибо Геродоту во всем этом месте важно одно -
подчеркнуть то, в чем убедили его разыскания, на которые он ссылается. А
эти разыскания научили его лишь тому, что история Богов как таковая нова,
именно что она исключительно эллинская, т. е. возникла лишь вместе с
эллинами как таковыми. У Геродота эллинам предшествуют пеласги, и эти
пеласги вследствие какого-то кризиса - какого, теперь уже не сказать -
превратились у него в эллинов. О пеласгах же он в ином месте (находящемся в
тесной связи с нашим) сообщает, что они приносили жертвы Богам, однако не
различая их именами и эпонимами. Итак, вот перед нами время немоты,
свернутой истории Богов. Давайте перенесемся мысленно в это состояние,
когда сознание еще хаотически бьется с представлениями о Богах, не
отставляя их от себя, не опредмечивая их, не умея расчленить и различить
их,- пока сознание еще не достигло свободного отношения к ним. В таком
состоянии стесненности поэзия и вообще не была возможна,- итак, два
древнейших поэта совершенно независимо от содержания их поэм уже как поэты
означали бы окончание того несвободного состояния - конец присущего
пеласгам сознания. Освобождение, которое досталось в удел сознанию
благодаря тому, что представления о Богах были различены,- оно-то и дало
эллинам поэтов, и наоборот - лишь эпоха, давшая поэтов, принесла с собой
вполне развернутую историю Богов. Поэзия не предшествовала истории Богов,
по крайней мере реальная поэзия, и поэзия не произвела, собственно,
высказанную в слове историю Богов, одно не предшествовало другому, но и то
и другое вместе было общим и единовременным скончанием прежнего состояния -
состояния свернутости и немоты.

Теперь мы уже значительно приблизились к тому, что задумал сказать наш
историк; он говорит - Гесиод и Гомер создали теогонию эллинам, а мы бы
сказали - создала ее эпоха этих двух поэтов. Геродот может выразиться так,
как он выразился, потому что Гомер - это не индивид в отличие от позднейших
поэтов, от Алкея, Тиртея и других, он означает целую эпоху, принцип целой
эпохи. Геродота надо в этом месте о поэтах разуметь не иначе, как самого же
Гесиода, когда он в тех же самых словах рассказывает о Зевсе, что, когда по
окончании битвы с титанами Боги вызвали его принять господство над миром,
Зевс разделил между бессмертными почести и обязанности. Зевс воцарился, и с
этого момента наличествует собственно эллинская история Богов,- это тот
самый поворотный пункт, начало собственной эллинской жизни, которое поэт
отмечает мифологически, посредством имени Зевса, и которое историк отмечает
исторически, посредством имен двух поэтов.

Однако сделаем еще один шаг вперед и спросим: разве кто-либо читавший
Гомера со смыслом не видел у него даже и то, как возникают Боги? Впрочем, и
у него Боги выходят наружу из какого-то непостижимого для него самого
прошлого, но по крайней мере чувствуешь, что они выходят. В гомеровской
поэзии все ослепительно ново, исторический мир Богов предстает здесь в
своей первозданной, юношеской свежести. Религиозная сторона Богов - это
извечное, что, однако, лишь проглядывает сквозь темноту фона, а
историчность и вольная подвижность Богов - это новое, только возникающее.
Кризис, вследствие которого мир Богов разворачивается в историю Богов,
совершается не помимо поэтов, но в поэтах самих, он, кризис, создает эти
поэмы, и потому Геродот вправе сказать: оба поэта, по его категорическому и
вполне обоснованному мнению самые ранние у греков, создали теогонию
эллинам. Не личность поэтов, как вынужден выразиться Геродот, но
приходящийся на их время кризис мифологического сознания творит историю
Богов. И оба этих поэта творят теогонию еще и в ином смысле - не в том, в
каком говорится, что две ласточки не делают весны, потому что весна
наступит и так; нет, история Богов творится лишь в самих поэтах - в них она
становится, в них она разворачивается, в них впервые наличествует и
высказывается в слове.

Так мы, выходит, и оправдали нашего историка, острый ум которого, что
касается существа дела, проявляется в отношениях самой седой старины, в
самых глубокомысленных изысканиях,- мы оправдали его во всем, включая
словесное выражение. Для него возникновение теогонии было еще слишком
близким по времени событием, чтобы он мог притязать на исторически
обоснованное суждение о нем. И мы можем ссылаться на его мнение как
таковое, приводя его суждение в доказательство того, что поэзия могла
послужить естественным концом мифологии и была необходимым,
непосредственным ее порождением, но как реальная поэзия (а какой толк
говорить о поэзии in potentia?) не могла быть производящим основанием, не
могла быть источником представлений о Богах.

Так это выступает в самом закономерном развитии, в развитии народа по
преимуществу поэтического - эллинского.

Если же, чтобы охватить все, что еще можно исторически распознать в этих
отношениях, мы отправимся еще дальше назад, то тут прежде всего появятся
индийцы. Правда, если бы все, что приходит в голову одному или нескольким,
тотчас становилось догмой, то мы вот только что произнесли немалую
историческую ересь - мы непосредственно подсоединили индийцев к грекам. Но
ведь на деле индийцы - единственный народ, у которого есть общее с греками,
а именно тоже свободное, развитое во всех своих формах и точно так же
вышедшее из мифологии поэтическое искусство. Не говоря обо всем остальном,
одна эта богато развитая поэзия указала бы индийцам такое место. Однако к
этому прибавляется и нечто иное, что само по себе имело бы не меньшее
значение,- это язык, который не только относится к той же формации, что и
греческий, но и ближе всего к нему по своему грамматическому развитию. Надо
быть человеком совершенно бесчувственным к закономерностям любого развития,
особенно исторических явлений, чтобы при этих обстоятельствах
придерживаться мнения, которое возвышает индийцев, провозглашая их
изначальным народом и выводя его далеко за рамки истории всех остальных
народов, хотя при первом своем появлении такое мнение вполне объяснимо и
извинительно. Потому что изучать впервые язык, на котором написаны самые
выдающиеся памятники индийской литературы,- это требовало и большого
лингвистического дарования, и значительных усилий, да и можно ли отказать в
признании ученым мужам, кто, отчасти будучи уже в летах, когда изучение
языков идет не так-то гладко, не только овладел санскритом (правда, с
дальней дистанции), но и облегчил и выровнял своим последователям тернистый
путь его освоения? Однако справедливо ждать от великих усилий и серьезного
результата, так что если предтечи почитали великой наградой уже само
освоение и завоевание санскрита, то последователям и ученикам, которые
сразу же появляются, когда речь заходит о расширении человеческих знаний,
пришлось искать иных способов вознаградить себя за труды, будь то даже
легкомысленные преувеличения и такие гипотезы, которые опрокидывали прежде
принятую последовательность народов и все переворачивали вверх дном. И на
деле такое возвышение индийцев не следует оценивать существенно иначе,
нежели геологическую гипотезу о возвышении материков, о которой Гёте
говорит, что она исходит из такого взгляда на вещи, "где уже не остается
ничего твердого и правильного и где речь может идти лишь о случайных и
бессвязных событиях",- суждение, к которому можно присоединиться, если
иметь в виду современное состояние названной теории, отнюдь не недооценивая
важность фактов, на которые эта теория ссылается, и отнюдь не находя более
вероятными прежние гипотезы, тем более не желая отстаивать их.

Пусть не удивляет вас то, что я с самого начала своих разысканий столь
решительно высказываюсь против подобного произвола,- ведь если поступать
так, как поступают с индийским языком, то лучше уж мне сразу прервать едва
начатое исследование, потому что тогда нечего думать о внутреннем развитии,
о развитии самого существа дела,- тогда все можно привести лишь в
поверхностную и случайную взаимосвязь. Тогда самое новое, наиболее
удаленное от истока, можно прилагать в качестве масштаба к самому первому и
изначальному и самое позднее приводить в качестве примера и доказательства
своего самого поверхностного и неосновательного взгляда на самое древнее.
Индийский материал назойливо, надоедливо примешивают теперь ко всему, даже,
например, к исследованию Книги Бытия,- настоящие знатоки индийского,
конечно, никогда не согласятся с этим,- и всему прикрытием обязана служить
мифология, потому что под флагом ее самые далекие вещи, самые отдаленные
ступени, противоположные концы рассматриваются как совершенно тождественные
друг другу. Однако в самой мифологии существуют огромные различия, и мы не
можем согласиться ни с тем, чтобы отдельные, вполне отличные друг от друга
по именам и рангу Боги сопоставлялись друг с другом как придется и различия
их снимались, ни с тем, чтобы внутренняя, благодаря этому закономерная
последовательность великих моментов мифологического развития стиралась и
полностью уничтожалась: с последним тем менее способны мы согласиться, что,
будь только нечто подобное дозволено, пришлось бы прекратить любое научное
исследование более глубокой древности, для какого мифология - единственная
надежная путеводная нить.

Если бы мифология вообще была поэтическим вымыслом, то таковым была бы и
индийская мифология. Однако индийская поэзия, в какой мере известна она нам
теперь, снискала всеобщее признание, и, как явление новое, ее нередко
ставили даже слишком высоко. Напротив, в индийских Богах не найти
какой-либо особой поэтичности. Гёте, как известно, отзывался об их
безобразной форме в достаточно крепких выражениях, но не несправедливо,
если даже в словах его и заметен привкус негодования, в котором отчасти
повинны резко выраженный, присущий индийским богам характер реального и
доктрины и вполне ощутимая невозможность применять к ним те чисто идеальные
объяснения, какими можно довольствоваться, когда говоришь о греках. Ибо без
объяснения индийских Богов никак нельзя оставить, простым суждением вкуса
их тоже не устранишь,- отвратительны они или нет, они все равно существуют,
а коль скоро так, их надо объяснить. Невозможно, как представляется, и иное
- индийских Богов объяснять так, а греческих иначе. Если же делать какой-то
вывод из сопоставления тех и других, то он, должно быть, будет таким -
собственно религиозное содержание мифологических представлений
преодолевалось лишь постепенно и было совершенно преодолено лишь самым
последним решением.

Кризис дал эллинам Богов, но этот же кризис, очевидно, поставил их в
свободное отношение к Богам,- напротив, индиец остался в более глубокой и
проникновенной зависимости от своих Богов. Бесформенные эпические и
искусные драматические поэмы Индии отличаются гораздо более догматическим
характером, нежели любое греческое создание такого типа. Поэтическая
просветленность греческих Богов в сравнении с индийскими - не что-то вообще
изначальное, но лишь плод более глубокого, даже вообще полного, преодоления
той силы, которая продолжает властвовать над индийской поэзией. Не будь
лежащего в их основе реального принципа, пресловутая идеальность греческих
Богов была бы мнимой.

Творческая поэзия, поэтическое искусство, которое вольно вращается в кругу
любых форм, встречается помимо греков лишь у индийцев, т. е., другими
словами, мы находим поэзию лишь у тех народов, которые были последними,
самыми младшими в процессе развития мифологии. Причем между индийцами и
греками в свою очередь складывается такое отношение - у первых все еще
преобладает доктрина, и она сказывается значительно более заметно, нежели у
вторых.

Если же пойти еще дальше в глубь веков, то тут мы прежде всего встретим
египтян. Египетское учение о Богах воплощено в камне - в гигантских
строениях, колоссальных статуях, зато представляется, что египтянам
совершенно чужда поэзия, управляющаяся с Богами как существами
независимыми, свободными от своего истока. Если не считать
одного-единственного скорбного песнопения да песен дедовских времен, к
которым, как особо подчеркивает Геродот (II, 79), не прибавилось у них
ничего нового, то тут нет и следа поэзии. Геродот не упоминает поэта,
который был бы схож с греческими поэтами,- он, при склонности своей к
сопоставлениям, не преминул бы назвать такового по имени,- и до сих пор не
обнаружена, среди всех многочисленных надписей на обелисках и стенах
храмов, хотя бы одна стихотворная строчка. А ведь египетская мифология
столь развита, что Геродот (и не потому, что его "заговорили египетские
попы") узнает в египетских божествах греческих Богов.

А если пойти еще глубже, то довольно подвинутое, хотя и не столь развитое
учение о Богах мы найдем у финикийцев, у вавилонян же - первичные элементы
такового; этим народам можно было бы в лучшем случае приписать сходную с
древнееврейской поэзию доктрины в духе псалмов, однако нам ничего не ведомо
ни о вавилонской, ни о финикийской поэзии.

Нигде мы не встречаем поэзии как чего-то первого, изначального, как это
часто предполагают объяснения; поэзии тоже приходилось преодолевать
некоторое более раннее состояние, и поэзия всегда тем подвижнее, чем больше
выступает она как поэзия, чем менее подчинена она этому преодолеваемому
прошлому.

Все это могло бы пробудить серьезнейшие сомнения в безусловной значимости
чисто поэтического взгляда и способа объяснения,- они показывают нам, что
на этом нам не суждено кончить и что перед нами еще неопределенный простор
изысканий и обсуждений иного рода.

Лекция 2

ВТОРАЯ ЛЕКЦИЯ

Аллегорическое толкование мифологии (в мифологии заключена истина, но не в
ней как таковой); разновидности его - евгемеровское, моральное,
физическое.- Толкование космогоническое, или философское (по Гейне).-
Толкование философско-филологическое (по Герману).

Мы неохотно расстаемся с поэтическим взглядом главным образом потому, что
он не накладывает на нас никаких ограничений, оставляет за нами полную
свободу перед лицом мифологии, ни в чем не затрагивает ее универсальности,
и совершенно особо потому, что он дозволяет нам останавливаться на
собственном, буквальном смысле мифологии, впрочем ценою исключения смысла
ее как собственно доктрины. Тут и граница такого взгляда. Потому-то и
выступает иной взгляд, который допускает истину и смысл доктрины,
утверждая, что истина по крайней мере первоначально подразумевалась
мифологией. Зато этот взгляд - как это обычно и бывает - вынужден
пожертвовать собственным смыслом мифологии и вместо этого вводит
несобственный ее смысл. Есть в мифологии истина, но только не в мифологии
как таковой - не в учении о Богах и истории Богов с их религиозным
значением. Итак, мифология говорит нечто иное, нежели то, что
подразумевает, или кажется, что она говорит нечто иное, а толкования,
отвечающие такому взгляду,- это толкования вообще аллегорические, если
понимать это слово предельно широко (аллегория, как известно, от a l l o -
иное и a g o r e u e i n - говорить).

Различные возможные ступени аллегорического толкования, очевидно, таковы.

Подразумеваются личности - но не Боги, не сверхчеловеческие, принадлежащие
высшему порядку существа, а исторические личности - и события реальные -
события человеческой, гражданской истории. Боги - это просто превращенные в
Богов герои, цари, законодатели или, если, как сегодня, главное внимание
привлекают к себе финансы и торговля, то мореплаватели, открыватели новых
торговых путей, основатели новых колоний и т. д. Кто почувствует желание
узнать, как выглядит мифология при таком способе объяснения, того можно
отослать к примечаниям Клерика к "Теогонии" Гесиода, к примечаниям Мосгейма
к "Systema intellectuale" Кэдворта, к "Началам греческой истории" Хюлльмана.

Исторический способ объяснения назван евгемеровским по имени Евгемера,
эпикурейца, жившего в александрийскую эпоху,- он был не самый древний, но
самый ревностный защитник такого взгляда. Как известно, Эпикур принимал
существование реальных, настоящих Богов, но только совершенно праздных и не
заботящихся о людских делах. Согласно его учению, царит лишь Случай,
который не допускает ни провидения, ни воздействия высших существ на мир и
дела людей. Боги народной веры, деятельно вмешивавшиеся в человеческие
начинания и события, служили аргументом против такого учения, и этот
аргумент надо было опровергнуть. Вот и говорили об этих Богах, что они не
настоящие Боги, а просто люди, представленные Богами. Как видите, этот
способ объяснения предполагает существование настоящих Богов -
представление, которое Эпикур, как известно, выводил из такого убеждения,
какое будто бы предшествует любому учению, будучи врожденным,- именно
поэтому такое убеждение и разделяется всеми людьми. И Эпикур, будучи и в
этом умнее многих последующих философов, делал отсюда следующий вывод:
"Если мнение основано не на предписании, обычае или законе и если
существует единодушное, твердое согласие, то необходимо должно быть
понятно, что Боги есть".

Отсюда явствует, сколь неуместно многие в христианские времена, даже и в
наше время, перенимают, пусть отчасти, евгемеровский способ объяснения,
хотя, быть может, сами веруют во что угодно, но только не в реальность
Богов.

Вторая ступень этого взгляда состоит в том, что говорят так: в мифологии
вообще не подразумеваются Боги, ни настоящие, ни ненастоящие, не
подразумеваются личности, но подразумеваются безличные предметы, которые
лишь поэтически представлены как личности. Итак, принцип такого объяснения
- олицетворение: персонифицируются либо нравственные, либо природные
свойства и явления.

Поскольку Боги - это нравственные существа и в каждом из них выступает,
исключая все иные, некое свойство духа или души, которое тем самым
превышает обыкновенную человеческую меру, то ими можно пользоваться как
символами нравственных понятий - так то и было испокон века. Тем, что есть,
люди пользуются, однако пользование еще не объясняет возникновения. Если
поэт нуждается в божестве, которое призвало бы людей к умеренности и
самообладанию, он прибегнет не к гневливой Гере, но к рассудительной Афине.
Отсюда не следует, однако, что и для него, и для мифологии Афина лишь
олицетворенная мудрость. В эпоху великих политических разногласий Бэкон в
своей книжечке "De Sapientia Veterum" воспользовался мифологией, чтобы
облечь в ее форму политические идеи. Представлять же мифологию искусным
облачением моральной философии, как говорит Демон в "Чудесном маге"
Кальдерона,-

Это - сказки; в них миряне

Поэтического склада

В небожителей прозванья

Облекли предерзновенно

Философию морали,-

представлять мифологию искусным облачением моральной философии было не
столько ученым, сколько педагогическим измышлением иезуитов, которые,
соревнуясь с протестантскими школами, давали в руки своих воспитанников
произведения древних поэтов (обыкновенно в изувеченном виде) и ради этого
должны были толковать древнюю мифологию.

Что же касается физических толкований, то нельзя отрицать их материальной
возможности, однако это не оправдывает еще такой способ объяснения, потому
что тогда надо было бы сначала изолировать саму природу, отрицать ее
взаимосвязь с высшим и всеобщим миром,- взаимосвязь, которая, вероятно,
отражается в мифологии, точно так же как в самой природе. А если такие
толкования возможны, то это только лишнее свидетельство в пользу
универсальности мифологии,- она и в самом деле такова, что, стоит только
признать допустимость аллегорических объяснений, и труднее будет сказать,
что она не означает, чем то, что она означает. Поэтому попытки такого рода
- если даже не задумываться о том, как по форме объяснить возникновение
мифологии именно в таком смысле,- это в лучшем случае забава, достойная
пустых, праздных голов.

Кто лишен ощущения всеобщности и рассуждает под воздействием случайных
впечатлений, тот (как это и происходило неоднократно) может опускаться даже
до специальных физических толкований. В период расцвета алхимии адепты
видели в троянской войне так называемый философический процесс. Это
толкование можно было подкреплять даже этимологиями, которые ни в чем не
уступают по степени вероятности современным. Ибо Елена, из-за которой
началась вся война,- это Селена, Луна (алхимический знак серебра); Илион,
священный град,- это, столь же очевидно, Гелиос, Илиос, Солнце (означающее
в алхимии золото). Когда же привлекла к себе всеобщее внимание химия,
боровшаяся с флогистоном, то в мужских и женских божествах греков можно
было, если угодно, узнавать химические вещества - например, в Афродите,
выступающей всеобщей посредницей, кислород, дающий начало любому природному
процессу. В наши дни естествоиспытатели заняты по преимуществу
электромагнетизмом и электролизом, так почему бы и все это не найти в
мифологии? Напрасно опровергать такого толкователя, для которого видеть
свой новейший лик в столь древнем зеркале - бесценное счастье, так что он
считает совершенно излишним демонстрировать то, как же это люди,
придумавшие мифы, обрели столь великолепное знание физики, какое он
предполагает в них, и то, что заставило их облечь свое знание в столь
затейливые, таинственные одежды.

Все же выше таких специальных толкований те интерпретации, согласно которым
в мифологии отражена естественная история; правда, для некоторых
интерпретаторов мифология - это всего лишь аллегория годичного, мнимого
прохождения Солнца через знаки зодиака; для других мифология - это самая
настоящая естественная история в поэтической форме, последовательность
изменений и катастроф, какие предшествовали современному, спокойному
состоянию Земли, и враждебные отношения друг к другу последовательно
выступающих поколений Богов, а особенно борьба титанов с самым младшим
поколением Богов, дают предостаточно поводов для такого толкования; а если
идти дальше, то можно дойти и до естественной теории происхождения мира
(космогонии), которая якобы содержится в мифологии. В последнем пробовал
свои силы - по примеру многих древних - Гейне; он был первым, кто все же
счел необходимым пояснить происхождение мифологии в качестве такого учения.
Для Гейне не составило никакого труда посчитать философа творцом такой
мифологии, и первоначальное содержание мифологии - это для него более или
менее связные философемы, относящиеся к строению мира. Зевс отнял у Кроноса
трон, а по некоторым рассказам, оскопил его - это значит (я, может быть,
передаю слова Гейне не вполне точно), что творящая природа некоторое время
производила на свет все дикое, колоссальное (скажем так - все
неорганическое); наконец, настал такой момент, когда это производство
колоссальных масс прекратилось и вместо неуклюжих и бесформенных масс стало
порождаться органическое. Прекращение бесформенного производства - это и
есть оскопление Кроноса; сам же Зевс - это уже сложившаяся и порождающая
сложившееся природная сила; дикая, первородная сила им ограничена,
сдержана, и ее дальнейшие порождения пресечены. Несомненно, здесь есть
смысл, который не стыдно излагать, и такие приемы объяснения можно считать
предварительными упражнениями; в прежние времена подобные подходы были
способом хотя бы как-то убедиться в реальном содержании мифологии. Если же
спросить теперь, как это философам пришло в голову облечь в такую форму
свои ценные выводы, то Гейне старается, насколько это возможно, устранить
здесь всякую искусственность,- философы будто бы не по своей воле избрали
такой способ изложения, но по настоянию других или даже по принуждению:
отчасти древним языкам недоставало научных выражений для обозначения
всеобщих принципов, причин, и бедность языка вынудила их выражать
абстрактные понятия в лицах, логические и реальные отношения - в образе
зачатия и порождения, отчасти же они сами были так захвачены своими
предметами, что стремились представить их слушателям как бы драматически, в
обличье действующих лиц.

Сами же они - эти гипотетические философы - знали, что говорят не о
действительных лицах. Однако как же эти созданные ими личности стали
реальными, а вместе с тем - Богами? Вследствие естественного недоразумения,
которое, как можно полагать, было неизбежным, коль скоро представления
философов достигли ушей тех, кому не была ведома тайна их происхождения.
Однако Гейне представлял себе этот переход совсем иначе. Олицетворения
были, и их хорошо понимали все, кто знал самый смысл. Тут поэты и заметили,
что если рассматривать такие олицетворения как реальных лиц, то они дают
материал для всякого рода забавных сказок и повестей, так что можно
надеяться на то, что народ, любящий развлекаться, усвоит их; Гейне даже
склоняется к тому, чтобы приписать самому Гомеру это преобразование мифов с
философским значением в простые рассказы. Гомер будто бы еще знал
философский смысл всех этих историй, если судить по случайно вырывавшимся у
него замечаниям, но только он скрывал свое знание; будучи поэтом, он
прекрасно понимал, какими преимуществами обладает, если значение будет у
него только отдаленно просвечивать,- ведь народ не любит философских идей и
ему гораздо больше по нраву история без всякого значения, но при известном
разнообразии предметов и событий. Так-то мифологические личности и
приобрели независимость от всякого научного значения, какое было присуще им
у поэтов, и достигли той бессмысленности, в какой только и знают их в
народных верованиях.

Замечательное обстоятельство - самим грекам происхождение мифологии не было
понятнее, чем нам, хотя они были ближе к ее истокам; и греческий
естествоиспытатель не был к природе ближе, нежели ученый наших дней. Ведь
уже во времена Платона делались, хотя бы отчасти, попытки совершенно
сходных толкований мифологического предания, о чем Сократ говорит Федру:
для таких толкований, чтобы провести их во всем последовательно, потребен
муж мучительного трудолюбия, счастью которого не позавидуешь; потому что
нужно очень большое время, чтобы таким доморощенным рассудком (a g r o i k
o V s o j i a ) согласовать все и придать всему некую вероятность,- не у
каждого есть на то досуг, когда можно заниматься чем-то более серьезным и
важным (Phaedr. 229; R. P. III, 391 d).

Совершенно сходным способом философ-академик высказывается о трудах
подобных толкований, имея в виду стоиков, ибо замечательно то, что в конце
концов на философской сцене в Греции и Риме остались только две системы -
эпикурейская и стоическая, которые и разделили между собой толкование
историческое, или евгемеровское, и толкование естественнонаучное. Стоики
допускали, правда, обожествление совершивших великие подвиги людей там, где
такое происхождение Богов казалось очевидным, как в случае Геракла, Кастора
и Поллукса, Эскулапа и т. д. Но более глубокие стороны истории Богов,
как-то: оскопление Урана, победа Юпитера над Сатурном, они объясняли чисто
физическими, природными отношениями. Наконец, и та и другая система была
вытеснена неоплатониками, которые увидели в мифологии самую настоящую
метафизику, к чему их, по-видимому, понудила необходимость уравновесить
духовное содержание христианства аналогичным содержанием язычества.
Поскольку же неоплатоники, стремясь согласовать собственные умозрительные
идеи с традициями древней религии и, наоборот, подтвердить последнюю своими
идеями, вовсе не думали о естественном происхождении мифологии, а, скорее,
напротив, предполагали таковую в качестве безусловного авторитета, то они и
не могут найти места среди настоящих толкователей мифологии.

Гейне протестовал против того, чтобы объяснения или облачения, к каким
прибегали его философы, назывались аллегорическими,- ведь философы
прибегали к ним не в намерении скрыть свое учение и взгляды. Но разве в
этом дело! Довольно того, что они говорят о Богах, подразумевая силы
природы,- они, следовательно, подразумевают нечто иное, нежели что говорят,
и выражают то, о чем, собственно, не думают. Но коль скоро мы дошли уже до
того, чтобы признать научность содержания, то разве не было бы желательным
видеть научность и собственный смысл также и в выражении и таким образом
достичь прямой противоположности поэтического взгляда: Гейне застрял на
полдороге. Вообще он был не из тех, кто доводит до конца какое-либо
умозаключение и хотя бы ради пробы продумывает мысль до последней точки.
Быть может, счастливая легкость мысли удержала его от того, чтобы
подвергнуть окончательной проверке философское объяснение,- его знаменитый
преемник в филологических трудах Готфрид Герман, ум скорее формальный,
подверг философское объяснение такой проверке и восстановил собственный
смысл мифологии следующим путем: отвлекшись от несущественного оттенка
персонификации в самом словесном выражении, он и в именах Богов увидел лишь
научные обозначения предметов, так что, например, имя "Дионис" обозначает
для него не Бога вина, а само вино, имя "Феб" - не Бога света, но и сам
свет; такое объяснение заслуживает внимания и обстоятельного изложения уже
как бунт против засилья аллегории.

Заслуженный грамматик строит свою теорию так: если исследовать мнимые имена
Богов, то, во-первых, всем им присуще некоторое значение; если же
исследовать такое значение, то в соответствии с этимологией, иногда лежащей
на поверхности, иногда же доступной более глубоко проникающему взгляду,
оказывается, во-вторых, что эти имена содержат лишь предикаты форм, сил,
явлений и действий природы; если же, далее, исследовать связь их и целое, в
какое они поставлены, то можно сделать лишь единственный вывод - о том, что
имена Богов - это лишь наименования предметов природы, потому что стоит
признать их именами Богов, как всякая разумная взаимосвязь утрачивается, но
если признавать их чисто научными обозначениями самих предметов,
обозначениями, содержащими характерный предикат каждого из таких предметов
(обычно случайные обозначения либо вообще не содержат такой предикат, либо
он в них незаметен), если, сверх того, допустить такой нимало не
сомнительный прием, когда зависимость одного явления от другого выражается
в образе порождения (ведь и мы сами, не задумываясь об "образности"
выражений, говорим, что свет рождает тепло), или же принцип, по которому
одно понятие происходит от другого, то открывается пространное целое, все
звенья которого находятся между собой в совершенно понятной, научной
взаимосвязи. Такая взаимосвязь не может быть случайной, и, следовательно,
целое могло возникнуть лишь в чисто научных целях, а если положить в основу
"Теогонию" Ге-сиода - наиболее чистый документ времен возникновения
мифологии, то происхождение этого целого едва ли можно представлять себе
иначе, нежели следующим образом.

Однажды во Фракии жили - но нет, не так! - иначе теорию Германа мы будем
рассказывать как миф, притом с самым типичным для него началом; лучше
скажем так: предположим, что однажды, значит, когда-то и где-то - пусть то
будет во Фракии, куда греческая легенда переносит Фамиру, Орфея и Лина, или
в Ликии, куда переносит она первого певца - Олена (а позднее окажется,
впрочем, что нам надо будет отправиться на самый отдаленный Восток),- но
довольно! Итак, предположим, что однажды среди народа, совершенно, впрочем,
еще невежественного, жили отмеченные особыми духовными дарованиями,
возвышающиеся над толпой мужи, наблюдавшие и познававшие силы, явления -
даже законы природы; они вполне могли замыслить очерк самой настоящей
теории происхождения и взаимосвязи всех вещей природы