Сенека Л. Нравственные письма к Луцилию

ОГЛАВЛЕНИЕ

Письмо LXXXI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты жалуешься, что напал на неблагодарного человека.  Если  это  в
первый раз. поблагодари либо судьбу, либо собственную  осмотрительность.
Впрочем, осмотрительность тут если что и может, так только сделать  тебя
недобрым: ведь, желая избежать такой опасности, ты всем откажешь в  бла-
годеяньях, - и они пропадут по твоей вине, из-за твоего страха,  как  бы
они не пропали за другими. Но лучше уж не видеть  ответных  благодеяний,
чем всем отказывать. Ведь и после плохого урожая надобно сеять, и неред-
ко то, что гибло от постоянного бесплодия дурной почвы, возмещается изо-
билием одного года. (2) Чтобы найти благодарного, стоит попытать счастье
и с неблагодарными. Не может быть у благодетеля столь верная рука, чтобы
он никогда не промахивался; но пусть стрелы летят мимо - лишь бы  иногда
попадали в цель. И после кораблекрушения выходят в море;  ростовщика  не
гонит с торжища обманщик1. Жизнь скоро оцепенеет в праздном покое, если'
надо будет отступаться от всего, что нам не по  нраву.  А  тебя  неудачи
пусть сделают еще отзывчивее: ведь за то дело,  исход  которого  неясен,
следует браться почаще, чтобы когда-нибудь оно вышло.
(3) Но об этом я довольно говорил в тех книгах,  которые  названы  "О
благодеяниях". Здесь, мне кажется, надо исследовать  то,  что  не  было,
по-моему, объяснено в должной мере: если кто-то нам сперва помог, а  по-
том навредил, сквитался ли он с нами и освободил ли нас от  долга?  При-
бавь, если хочешь, еще и то, что вред оказался  больше  прежней  помощи.
(4) Если ты потребуешь от строгого судьи правильного приговора, он  выч-
тет одно из другого и скажет: "Хотя оскорбление и перевешивает,  разницу
следует списать за счет благодеяния. Он  повредил  больше?  Но  помог-то
раньше! Прими во внимание и время". (5) И еще - это настолько ясно,  что
и напоминать незачем, - следует спросить, добровольно ли он помог  и  не
повредил ли нехотя: ведь и благодеянья, и обиды зависят от намеренья.  Я
не хотел благодетельствовать, но уступил стыду, настойчивости просителя,
надежде. (6) Как давалось, так нужно и воздавать, и мерится  благодеяние
не величиной, а доброй волей, которой порождено. А теперь  отбросим  это
предположение. Пусть благодеяние было благодеяньем, а  обида  -  обидой,
превышающей меру прежнего благодеянья. Человек добра так  поведет  счет,
чтобы самого себя обсчитать: к благодеянию прибавит, из обиды вычтет;  и
судья не столь суровый (таким я и предпочитаю быть) обиду непременно за-
будет, а благодеянье запомнит. - (7) "Но  ведь  справедливости  подобает
воздавать каждому свое и за благодеянье платить благодарностью, за обиду
- местью или, по крайней мере, неприязнью". - Это правильно,  если  один
нас облагодетельствовал, а обидел другой; но если все сделал один  чело-
век, благодеянье гасит обиду. Ведь к тому, кого следовало бы простить  и
без прежних заслуг, нужно быть вдвойне снисходительным, если обиде пред-
шествовало благодеянье. (8) Для меня цена их не одинакова: благодеянье я
ставлю выше. Даже благодарные не все знают меру своего долга: ведь и не-
разумный, и невежда, и простолюдин могут испытывать благодарность,  осо-
бенно сразу после благодеяния, но меры долга они не знают. Только мудро-
му ведомо, чего стоит каждая вещь. Потому что глупец, о каком  я  сейчас
говорил, несмотря на добрую волю, платит либо меньше, чем  должен,  либо
не там или не тогда, когда следовало бы, и, покуда  несет,  проливает  и
просыпает свое ответное воздаяние. (9) Удивительно, до чего точно подхо-
дят слова к некоторым вещам; обычай, издавна принятый в языке,  отмечает
их всем понятными знаками, указывая ими,  что  следует  делать.  Так  мы
всегда говорим: "Он его поблагодарил". Ведь дарить -  значит  давать  по
собственной воле. Мы не говорим "заплатил благодарностью": платят ведь и
по требованью, и через посредника. Мы не говорим: "вернул ему  благодея-
ние" или "сквитался за благодеяние" - тут нам не по душе слова,  которые
подходят для ссуд. (10) "Благодарить" - значит, отвечать тем же на полу-
ченное в дар благо, слово "дарить" означает добровольное приношенье: кто
дарит, тот сам себя позвал.
Мудрый все взвесит наедине: сколько он получил, от кого, когда,  где,
как. Потому мы утверждаем, что благодарить не умеет никто, кроме  мудре-
ца, то есть человека, для которого давать -  большая  радость,  чем  для
другого получать. (11) Кто-нибудь, верно, причислит это  к  таким  нашим
высказываниям, которые противоречат общему  мнению  (греки  называют  их
тсйраЗо^ос), и спросит: "Значит, никто, кроме мудреца, не умеет благода-
рить? Стало быть, никто, кроме него, не умеет и заимодавцу отдать  долг,
и расплатиться с продавцом, купивши какую-нибудь вещь?" - Так вот, чтобы
не нас одних преследовала ненависть, пусть он знает, что и Эпикур  гово-
рил то же самое. Метродор прямо утверждает, что "только мудрый  и  умеет
благодарить". (12) А потом он же удивляется, как это мы  говорим:"только
мудрый умеет любить, только мудрый может быть другом". Но ведь благодар-
ность есть часть и любви и дружбы - она даже более распространена и дос-
тупна большему числу людей, чем истинная дружба. И он же удивляется, как
это мы говорим: "только в мудром и есть верность", будто сам он  говорит
другое! Или, по-твоему, в том, кто не  знает  благодарности,  есть  вер-
ность? (13) Пусть же перестанут бесславить нас за якобы невероятную пох-
вальбу и пусть знают: лишь мудрец обладает тем, что честно,  а  толпа  -
только призраками и подобиями честности.  Никто  не  умеет  благодарить,
кроме мудрого; благодарит и неразумный, но как придется, как может;  ему
не хватает не желанья, а уменья. Желанью учиться  незачем.  (14)  Мудрый
все сопоставит: ведь одно и  то  же  благодеянье  бывает  и  большим,  и
меньшим в зависимости от времени, места, побуждений. Нередко больше про-
ку дать кстати тысячу денариев, чем наполнить весь дом богатствами. Ведь
немалая разница - помогаешь ты или даришь, спасает ли твоя щедрость, или
прибавляет роскоши. Часто дают мало, а достигают этим многого.  А  разве
не велика, по-твоему, разница, у себя ли ты взял то, чем помог другому в
нужде, или же прибег, чтобы дать, к чужому благодеянию?2
(15) Но как бы нам не вернуться к тому, что мы уже достаточно  иссле-
довали! Сравнивая благодеяние с обидой, человек добра рассудит, что  са-
мое справедливое, но отдаст  предпочтение  благодеянию:  к  таким  вещам
больше лежит у него душа. (16) В делах этого рода очень много значит еще
и личность. Ты меня облагодетельствовал помощью моему  рабу,  а  обидел,
нанеся ущерб моему отцу; ты спас мне сына, но погубил отца.  Так  мудрец
переберет все, что положено сравнивать, и если разница окажется  невели-
ка, закроет глаза на обиду; он простит ее, даже  когда  разница  велика,
если только можно быть великодушным, не нарушая ни  верности,  ни  долга
перед другими, то есть если обида касается его одного. (17) В  итоге  он
будет при сведении счета уступчив и легко потерпит, чтобы на него  запи-
сано было больше. Ему не захочется зачесть обиду в  погашение  долга  за
благодеяние. К другому он склонится, другое предпочтет: он будет желать,
чтобы долг благодарности был за ним, будет желать отблагодарить  скорее.
Ведь тот, кому получать благодеяния приятнее, чем оказывать, заблуждает-
ся. Насколько возвращающий деньги радостнее берущего  взаймы,  настолько
же сбросившему с плеч бремя великого долга за благодеяние  следует  быть
веселее, чем тому, кто сейчас одалживается. (18) Ведь еще и в том ошиба-
ются неблагодарные, что заимодавцу они начисляют лихву сверх  полученной
ссуды, благодеяние же считают безвозмездным. А долг и тут от промедленья
растет, и чем позже ты платишь, тем больше обязан платить. Кто возвраща-
ет благодеянье без ростов, тот неблагодарный человек. Вот что, сравнивая
полученное и отданное, мудрый примет в расчет.
(19) Нужно сделать все, чтобы благодарность наша  была  больше:  ведь
она - наше благо, подобно справедливости, которая, хотя  и  простирается
по общему мнению на других, но в большей своей части возвращается к нам.
Всякий, кто был полезен другому, принес пользу и себе. Я имею в виду  не
то, что получивший помощь охотно поможет, а взятый под защиту - оборонит
и нас, что добрый пример по кругу возвращается к подавшему его, как дур-
ные примеры обрушиваются на голову зачинателей зла,  которых  никому  не
жаль, так как они сами делом доказали, что  поразившая  их  несправедли-
вость возможна. Я имею в виду то, что ценность всех добродетелей - в них
самих. В добродетелях упражняются не ради награды: прибыль от правильно-
го поступка в том, что он совершен. (20) Я благодарю не ради того, чтобы
кто-нибудь, подстрекаемый первым примером, охотнее услужил мне, но чтобы
сделать дело приятное и прекрасное. Я благодарю не потому, что  это  мне
на руку, а потому, что по душе. А что это так, узнай вот из чего: если я
смогу отблагодарить только кажущейся неблагодарностью, если я смогу  от-
ветить на благодеянье не иначе, как видимостью  обиды,  то  с  полнейшим
равнодушием пройду через поношение ради того, что сочту честным. По-мое-
му, никто не ценит добродетель выше, никто не предан ей больше того, кто
потерял славу человека добра, чтобы не потерять совести. (21) Итак, бла-
годарность больше служит к твоему, чем к чужому благу. На  долю  другого
приходится вещь обычная и повседневная: получить то, что  дал;  тебе  на
долю - вещь великая, доступная лишь душе, достигшей блаженнейшего состо-
яния: благодарность. Ведь если злонравие делает нас несчастными, а  доб-
родетель - блаженными, и если благодарность есть добродетель, значит, ты
отдал вещь самую обыкновенную, а приобрел неоценимую -  сознанье  благо-
дарности, которое проникает только в душу божественную и  счастливую.  А
того, кто испытывает противоположные  чувства,  гнетет  величайшее  нес-
частье. Всякий неблагодарный будет жалок, - да что будет, он сейчас  жа-
лок. (22) Потому следует бежать неблагодарности, и не ради других, а ра-
ди нас самих. Ведь наша бесчестность обдает других только брызгами и пе-
ной, а самое худшее и, так сказать, самое плотное остается при нас и нас
же давит; недаром наш Аттал любил повторять:  "Злонравие  само  выпивает
наибольшую долю своего яда". Яд, который змеи выделяют на гибель другому
и сохраняют без вреда для себя, не  похож  на  этот  яд,  который  всего
страшней для источающих его. (23) Неблагодарный сам себя мучит и гложет;
он ненавидит полученное и старается умалить его,  ибо  нужно  возвращать
долг, а обиды раздувает и преувеличивает. А кто несчастнее человека, за-
бывчивого на добро и памятливого на зло? Мудрость же, напротив,  расхва-
ливает самой себе всякое благодеяние, чтоб оно стало еще  прекрасней,  и
наслаждается, все время вспоминая о нем. (24) Для плохого человека  удо-
вольствие одно, да и то краткое: получать благодеянье, а мудрый  находит
в нем радость долгую и постоянную. Ему отрадно не получать  сей  миг,  а
получить хоть раз; это остается для него бессмертным и вечным.  Что  ему
во вред, то он презирает и забывает не по небрежению, а намеренно.  (25)
Он не видит во всем лишь плохое, не ищет, на кого бы взвалить свои беды,
а людские грехи склонен относить за счет фортуны. Он не придирается ни к
словам, ни к взглядам, и что бы ни случилось, все толкует снисходительно
и тем облегчает. Покуда может, он старается помнить прежнее и лучшее,  и
только когда услужившие ему прежде добром сделают  так  много  зла,  что
разности нельзя будет не заметить, даже закрывая глаза, тогда он изменит
к ним отношенье, да и то лишь настолько, что после тяжкой  обиды  станет
относиться к ним не иначе, чем до благодеянья. Ну, а  если  обида  равна
благодеянью, тогда в душе остается что-то от прежней приязни.  (26)  Как
обвиняемого оправдывают, если голоса разделились  поровну,  и  все,  что
сомнительно, человечность толкует в лучшую сторону, - так душа  мудреца,
если услуги равны ущербу, перестает ощущать за собой долг, но не  перес-
тает его желать, и поступает как должник, который  платит  после  отмены
долговых обязательств.
(27) Никто не может быть благодарным, не презрев всего, что  приводит
толпу в безумье. Если хочешь воздать благодарность, придется  и  в  изг-
нанье идти, и кровь проливать, и  нужду  терпеть,  и  нередко  запятнать
собственную безупречность, сделав ее мишенью  недостойных  слухов.  (28)
Благодарный человек сам себе недешево обходится. Мы ничего не ценим выше
благодеянья, покуда его домогаемся, и ниже - когда получим. Ты спросишь,
что заставляет нас забыть полученное? Жажда получить еще. Мы думаем не о
том, чего добились, а о том, чего предстоит добиться. Нас сводят с  пря-
мого пути богатство, почести, могущество и прочее, по нашему мнению  до-
рогое, а по настоящей цене дешевое. (29) Мы не умеем оценивать  вещи,  о
которых нужно спрашивать совета не у молвы, а у природы. В тех, что вле-
кут к себе наш дух, нет ничего величественного, кроме нашей привычки ими
восхищаться. Дело не в том, что они желанны и потому  мы  их  хвалим,  -
нет, мы их желаем, потому что их хвалят, и как общее заблуждение  созда-
ется заблужденьями отдельных людей, так заблужденья отдельных людей соз-
даются общим заблужденьем. (30) Но если мы тут верим народу на слово, то
поверим-ка ему и в другом: нет души честнее той, которая способна к бла-
годарности. Это кликами одобрят все города, все племена даже в  варварс-
ких землях; в этом сойдутся и добрые, и злые. (31) Одни  хвалят  наслаж-
денье, другие предпочитают труды; те объявляют боль величайшим злом, эти
- и не злом вовсе. Один причисляет богатства к высшим благам жизни, дру-
гой говорит, что они придуманы во зло человеку и богаче всех  тот,  кого
фортуне нечем одарить. И при таких разноречивых суждениях все в один го-
лос подтвердят тебе, что нужно быть благодарными сделавшим добро; в этом
согласна вся разномыслящая толпа, хоть мы между тем и платим за благоде-
янья обидами. И первая причина неблагодарности - в том, что  человек  не
может отблагодарить в должной мере. (32)  До  того  дошло  безумие,  что
опаснее всего стало оказывать великие благодеянья, тот, кому  стыдно  не
воздать за них, хочет, чтобы воздавать было некому. -  Владей  тем,  что
получил, я ничего не прошу, не требую взамен: пусть только  будет  безо-
пасно помогать людям. Нет ненависти пагубнее той, что рождена стыдом  за
неотплаченное благодеянье. Будь здоров.

   Письмо LXXXII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) О тебе я перестал тревожиться. - Ты спросишь, кого из богов  взял
я поручителем? - Того, конечно, который никогда не обманывает,  -  душу,
полюбившую все справедливое и благое. Лучшая часть твоего существа в бе-
зопасности. Фортуна может тебе повредить, но самого главного - как бы ты
сам себе не повредил - я не боюсь. Иди, куда направился, и живи, как жи-
вешь, спокойно, но не легко. (2) Мне, например, пусть лучше будет плохо,
чем легко. "Плохо" понимай в том смысле, как привык говорить народ: тяж-
ко, трудно, в заботах. Мы часто слышим такие похвалы тем, чьей жизни за-
видуют: "Ему живется легко!" Но ведь это значит:  "Он  человек  изнежен-
ный!" Понемногу душа делается дряблой и бессильной, под стать тому  без-
делью и лени, в которых она погрязла. Но разве не больше  подобает  мужу
даже чрезмерная твердость? Избалованные боятся смерти -  и  делают  свою
жизнь подобной ей. А ведь лежать, отдыхая, и лежать в могиле - не одно и
то же! - (3) Ты скажешь: "Да не лучше ли лежать хотя бы  так,  чем  вер-
теться в водовороте дел?" - И то и  другое  гибельно  -  и  судорога,  и
столбняк. По-моему, труп и тот, что лежит в благовониях, и тот,  который
волокут крюком '. Досуг без занятий науками - смерть и погребенье  зажи-
во. (4) Что пользы уединиться? Как будто поводы для тревог не  погонятся
за нами и через моря! В какое убежище не проникнет страх смерти? За  ка-
кими стенами, в каких подземельях можно жить так спокойно, чтобы не  бо-
яться боли? Где бы ты ни скрылся, вокруг будет шуметь человеческое  зло.
Много его вне нас, и оно ходит вокруг, чтобы обмануть, чтобы настигнуть,
много и в нас самих, и оно бушует даже среди одиночества.
(5) Нужно возвести вокруг несокрушимую стену философии, которую  фор-
туна, сколько бы ни била осадными орудиями, не возьмет никогда. В  недо-
сягаемом месте та душа, что покинула все внешнее и отстаивает свою  сво-
боду в собственной крепости: никакое копье до нее не долетит. У  фортуны
руки не так длинны, как мы думаем: ей не схватить никого, кроме тех, кто
льнет к ней. (6) Так будем держаться от  нее  как  можно  дальше  -  это
удастся сделать, только познав и себя, и природу.  Пусть  каждый  знает,
куда он идет и откуда взялся, что для него хорошо, что  плохо,  чего  он
ищет и чего избегает, что есть разум, отличающий то, к чему должно стре-
миться, от того, чего следует бежать, укрощающий безумие желаний и  сми-
ряющий жестокость страхов. (7) Некоторые думают, что  они  подавили  все
это и без философии. Но когда  живших  безопасно  испытает  какое-нибудь
бедствие, тогда и будет вырвано у них позднее признанье.  Громкие  слова
уйдут из головы, когда пытатель потребует протянуть руку,  когда  смерть
придвинется ближе. Тогда можно сказать: Легко тебе было издалека бросать
вызов бедам! Вот боль, которую ты объявлял терпимой! Вот смерть,  против
которой ты произносил мужественные речи! Свистят бичи, блещет клинок.

   Вот теперь-то нужна и отвага, и твердое сердце! 2

   (8) А сделает его твердым неустанное размышление, если только ты  бу-
дешь упражнять не язык, но душу и готовить себя к смерти, - а сил и  му-
жества противостоять ей не даст тебе тот, кто словесными ухищрениями по-
пытается убедить тебя, будто смерть не есть зло. Право, Луцилий,  лучший
из людей, приятно посмеяться над этими греческими глупостями, которые я,
к моему собственному удивленью, еще не выбросил из головы.
(9) Наш Зенон прибегает к такому умозаключению: "Зло  не  может  быть
славным, смерть бывает славной, значит, смерть не есть зло". - Ты своего
добился - избавил меня от страха! После  таких  слов  я  не  поколеблюсь
склонить голову под меч. Но не угодно ли тебе говорить  серьезнее  и  не
смешить идущего на смерть? Не легко сказать, кто глупее -  тот  ли,  кто
верит, будто такой уловкой погасил страх смерти, или тот,  кто  пытается
ее распутать, словно это не чистое празднословие. (10)  Ведь  сам  Зенон
предложил противоположную уловку, основанную на том, что смерть мы  при-
числяем к вещам безразличным (греки их называют ййьасвоэа).  "Безразлич-
ное, - говорит он, - не бывает славным, смерть бывает  славной,  значит,
смерть не безразлична". Видишь, к чему украдкой  ведет  эта  уловка.  Не
смерть бывает славной, а мужественная смерть. Когда ты  говоришь:  "без-
различное не бывает славным", я соглашусь с  тобой  в  том  смысле,  что
славным бывает только связанное с безразличным. Я утверждаю, что безраз-
личное (то есть ни хорошее, ни плохое) - это и недуг,  и  боль,  и  бед-
ность, и ссылка, и смерть. (11) Само по себе все это славным не  бывает,
но и без этого нет ничего славного: хвалят не бедность, а того, кого она
не покорила, не согнула, хвалят не ссылку, а того,  кто,  отправляясь  в
ссылку, не горевал3, хвалят не боль, а того, кого боль ни к чему не при-
нудила; никто не хвалит смерть - хвалят того, у кого смерть отняла душу,
так и не взволновав ее. (12) Все это само по себе не может быть ни чест-
ным, ни славным; но к чему приблизилась и прикоснулась  добродетель,  то
она делает и честным, и славным. Эти вещи стоят как бы посредине, и  все
дело в том, что приложит к ним руку - злонравие или добродетель. Смерть,
у Катона славная, у Брута4 становится жалкой и постыдной. Ведь  это  тот
Брут, который перед смертью искал отсрочек, вышел, чтобы  облегчить  жи-
вот, а когда его позвали и велели склонить голову под меч, сказал: "Сде-
лаю это, клянусь жизнью!" - Какое безумие - бежать, когда отступать  уже
некуда! "Сделаю это, клянусь жизнью!" Чуть было не прибавил: "жизнью хо-
тя бы и под Антонием". Право, он заслужил, чтобы его предали жизни!
(13) Но, как я сказал вначале, ты видишь, что сама смерть - не  добро
и не зло: Катону она послужила к чести, Бруту - к  позору.  Любая  вещь,
пусть в ней нет ничего прекрасного, становится прекрасной вкупе с добро-
детелью. Мы говорим: спальня светлая; но она же ночью становится темной;
день наполняет ее светом, ночь его отнимает. (14) Так и  всему,  что  мы
называем "безразличным" и "стоящим посредине":  богатствам,  могуществу,
красоте, почестям, царской власти, и наоборот - смерти,  ссылке,  нездо-
ровью, страданиям, и всему, чего мы больше или меньше боимся,  дает  имя
добра или зла злонравие либо добродетель. Кусок железа сам  по  себе  не
горяч и не холоден, но в кузнечной печи он раскаляется, в воде остывает.
Смерть становится честной благодаря тому, что честно само по себе:  доб-
родетели и душе, презирающей все внешнее.
(15) Но и то, Луцилий, что мы называем "средним", не одинаково:  ведь
смерть не так безразлична, как то, четное или нечетное число волос  рас-
тет на голове. Смерть - не зло, но имеет обличье зла. Есть в нас  любовь
к себе, и врожденная воля к самосохранению, и неприятие уничтоженья; по-
тому и кажется, что смерть лишает нас многих благ и уводит от  всего,  к
чему мы привыкли. И вот чем еще отпугивает нас смерть: здешнее  нам  из-
вестно, а каково то, к чему все перейдут, мы не знаем и страшимся  неве-
домого. И страх перед мраком, в который, как люди  верят,  погрузит  нас
смерть, естествен. (16) Так что даже если смерть и принадлежит  к  вещам
безразличным, пренебречь ею не так легко: нужно закалять дух долгими уп-
ражнениями, чтобы вынести ее вид и приход. Презирать смерть больше долж-
но, чем принято: слишком много насчет нее суеверий, слишком много  даро-
витых людей состязалось, как бы пуще ее обесславить; изобразили и преис-
поднюю темницу, и край, угнетаемый вечным мраком, и огромного

   пса, что Орк охраняет, -
Лежа на груде костей, обглоданных в гроте кровавом,
Вечно лаем своим он бескровные тени пугает,8

   А если ты даже и убедишься, что все это сказка и  усопших  ничего  не
ждет из того, что внушало им ужас, - подкрадывается новая  боязнь:  ведь
одинаково страшно и быть в преисподней, и не быть нигде. (17) Так  разве
мужественно пойти на смерть наперекор  всему,  что  внушено  нам  давним
убеждением, не есть один из самых славных и великих подвигов  человечес-
кого духа? Ему никогда бы не подняться к добродетели, если бы он  считал
смерть злом; он поднимется, если сочтет ее безразличной. Природа не  до-
пускает, чтобы кто-нибудь отважно шел на то, что  считает  злом;  всякий
будет медлить и мешкать, а сделанное поневоле, с желаньем  увильнуть  не
бывает славным. Добродетель ничего не делает по  необходимости.  (18)  И
еще одно: не бывает честным то, что делается не от всей души,  чему  она
хоть отчасти противится. А где идут на плохое, либо из  боязни  худшего,
либо в надежде на хорошее, ради которого стоит однажды терпеливо прогло-
тить плохое, там сужденья человека раздваиваются: одно  велит  выполнить
задуманное, другое тянет назад, прочь от подозрительного и опасного  де-
ла. Так и разрывается человек в разные стороны. Но слава при этом  поги-
бает. Добродетель выполняет все, что решила, без разлада в душе и не бо-
ится того, что делает.

   Ты же, беде вопреки, не сдавайся и шествуй смелее,
Шествуй, доколе тебе позволит фортуна! 6

   (19) Но ты не будешь шествовать смелее, если считаешь беды злом.  Эту
мысль нужно вытравить из сердца, не то останется замедляющее натиск  по-
дозренье, и ты натолкнешься на то, на что нужно бы напасть с ходу.
Наши хотят представить уловку Зенона истинной, а вторую, ей  противо-
положную, обманчивой и лживой. Я не проверяю их ни законами  диалектики,
ни хитросплетеньями дряхлых ухищрений, но считаю,  что  неприемлем  весь
этот род вопросов, когда спрошенный полагает, что его запутали,  и,  вы-
нужденный соглашаться, отвечает одно, а думает  другое.  Во  имя  истины
нужно действовать проще, против страха - мужественней.
(20) Я предпочел бы все, что они накрутили, распутать  и  разъяснить,
чтобы не навязывать сужденье, а убеждать. Войско, построенное  для  боя,
идущее на смерть за жен и детей, - как его ободрить?  Вот  тебе  Фабии7,
род, взявший в свои руки войну всего государства. Вот тебе лаконяне, за-
севшие в самой теснине Фермопил: они не надеются ни  победить,  ни  вер-
нуться, это место и будет им могилой. (21) Как ободрить  их,  чтобы  они
телами загородили дорогу лавине, обрушившейся на весь народ, и  ушли  из
жизни, но не со своего места? Неужто сказать  им:  "Зло  не  может  быть
славным; смерть бывает славной, значит, смерть не есть зло"? Вот  убеди-
тельная речь! Кто после нее поколеблется броситься на вражеские клинки и
умереть стоя? А Леонид - как храбро обратился он к  воинам!  "Давайте-ка
завтракать, соратники: ведь ужинать мы будем в преисподней!" -  вот  что
он сказал. И ни у кого кусок не выпал из рук, не завяз в зубах, не заст-
рял в горле; все обещали быть и за завтраком, и за ужином.  (22)  А  тот
римский вождь8, который, посылая солдат пробиться сквозь  огромное  вра-
жеское войско и захватить некое место, сказал им: "Дойти туда,  соратни-
ки, необходимо, а вернуться оттуда необходимости нет". Видишь, как прос-
та и повелительна добродетель! Кого из смертных,  запутав,  вы  сделаете
храбрее, кому поднимете дух? Нет, вы его сломите, ибо меньше всего можно
умалять его и насильно занимать хитроумными мелочами тогда, когда  гото-
вится нечто великое. (23) Нужно избавить от страха смерти не триста 9, а
всех смертных. Как ты им докажешь, что она не зло? Как победишь предрас-
судки, если люди впитали их во младенчестве и питали на всем своем веку?
Где ты найдешь помощь? Что ты ска жешь  человеческой  слабости?  Что  ты
скажешь, дабы воспламенить людей и  бросить  в  гущу  опасностей?  Какой
речью разрушишь этот единодушный страх,  какими  силами  ума  искоренишь
упорствующее против тебя убеждение рода человеческого? Будешь нанизывать
лукавые слова, сплетать каверзные вопросы? Больших чудовищ бьют большими
снарядами. (24) В ту свирепую африканскую змею 10, что была для  римских
легионов страшней самой войны, напрасно метили из луков и пращей; и  пи-
кой11 нельзя было ее ранить, потому что огромное тело,  твердое  в  меру
своей величины, отбрасывало и железо, и все, что метала человеческая ру-
ка; только огромными камнями сломали ей хребет. А сражаясь  со  смертью,
ты посылаешь такие малые стрелы? Хочешь встретить льва шилом? То, что ты
говоришь, остро. Но нет ничего острее ости на колосе. Есть вещи, которые
как раз тонкость и делает бесполезными и никчемными. Будь здоров.

   Письмо LXXXIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты велишь, чтобы я описывал тебе каждый мой день, и притом с  на-
чала до конца. Хорошего ты мнения обо мне, если думаешь, что мне за весь
день нечего скрывать. Так и надо жить, словно мы на виду; и думать  надо
так, словно кто-то может заглянуть в глубь нашего сердца. И  правда  мо-
жет! Что пользы утаить то или другое от человека? Для бога все  настежь!
Он присутствует в наших душах, проникает в наши замыслы. Я сказал  "про-
никает", будто он когда-нибудь отлучается. (2)  Ладно,  я  выполню  твой
приказ и охотно напишу обо всем, что я делаю и в каком порядке. Буду те-
перь все время за собою наблюдать и проверять каждый  мой  день  -  дело
весьма полезное. Оттого мы и становимся такими скверными, что  никто  не
оглядывается на свою жизнь. О том, что придется делать, мы думаем, да  и
то редко, а о сделанном и не думаем\, - хотя как раз прошлое подает  со-
веты на будущее! (3) Нынешний день остался цел, никто не отнял у меня  и
часа, и я разделил его между постелью и чтением, оставив лишь немного на
телесные упражненья. За это я должен быть благодарен старости: они обхо-
дятся мне совсем недорого, я устаю, едва начав двигаться, а усталость  -
цель всяких упражнений, даже самых усиленных. (4)  Ты  спрашиваешь,  кто
мой прогимнаст2? С меня довольно  Фария,  прелестного,  как  ты  знаешь,
мальчика; но и его я заменю. Мне уже нужен кто-нибудь помладше.  Правда,
Фарий говорит, что у нас с ним одинаковый "кризис" -  у  обоих  выпадают
зубы. Но я, бегая с ним, едва могу за ним угнаться, а скоро и совсем  не
смогу: вот видишь, как полезны ежедневные упражненья. Разрыв между нами,
идущими по разным дорогам, растет очень быстро;  он  поднимается,  между
тем я спускаюсь, а ты сам знаешь, насколько одно быстрее другого.  Впро-
чем, я солгал: наш возраст уже не спускается, а падает. (5) Ты спросишь,
чем кончилось наше сегодняшнее состязание? Тем, чем  редко  кончается  у
бегунов: ничьей. Потом, больше устав, чем поупражнявшись, я погрузился в
холодную воду (она у меня называется не слишком теплой). Я, завзятый лю-
битель холодных купаний, я, в январские календы приветствовавший Еврип и
на новый год загадывавший не только что-нибудь читать,  писать  и  гово-
рить, но и нырять в источник Девы, - перенес лагерь сперва к Тибру 3,  а
потом к собственной ванне, которую, когда я совсем крепок и все делается
на совесть, согревает только солнце. Теперь мне уже недалеко и до  бани.
(6) Потом я завтракал сухим хлебом, не подходя к столу,  так  что  после
завтрака незачем было мыть руки. Сплю я мало. Ты знаешь мой обычай засы-
пать ненадолго, как будто выпрягаясь из повозки. С меня довольно  перес-
тать бодрствовать; иногда я замечаю, что спал, иногда только догадываюсь
об этом. (7) Но вот донесся шум цирковых игр; внезапный крик толпы  уда-
рил мне в уши, но не сбил моих размышлений и даже не прервал их.  Гул  я
переношу терпеливо: когда сливается много голосов, это для меня все рав-
но что плеск потока, или шорох леса под ветром, или  любой  другой  шум,
лишенный смысла.
(8) К чему же я теперь прилежу душою? Вот к чему. Со  вчерашнего  дня
меня занимает мысль, ради чего это самые разумные мужи  подыскивали  для
важнейших вещей пустые и путаные доказательства, которые при всей их ис-
тинности, так похожи на ложь. (9) Зенон, великий  муж  основатель  нашей
школы, столь стойкой и незапятнанной, хочет отпугнуть нас  от  пьянства.
Послушай, какие он строит умозаключения насчет того, что  человек  добра
не бывает пьян: "Пьяному никто не доверит ничего тайного; человеку добра
тайны доверяют, значит, человек добра не бывает пьян". А вот как потеша-
ются над этим хитрым заключением, сопоставив с ним подобное же (довольно
будет привести одно из многих): "Спящему никто не доверит ничего  тайно-
го; человеку добра тайны доверяют, значит, человек добра не спит".  (10)
Посидоний защищает нашего Зенона единственным возможным способом,  но  и
так, на мой взгляд, его  не  защитить.  Вот  что  утверждает  Посидоний:
"пьяный" говорится в двух смыслах, - и о том, кто не в себе от  выпитого
вина, и о том, кто постоянно напивается и подвержен этому пороку.  Зенон
имеет в виду не того, кто напился, а того, кто постоянно напивается: ему
не доверят тайны, которую он может разгласить во хмелю. (11) Это  невер-
но. Ведь первое умозаключение относится к тому, кто пьян сейчас, а не  к
тому, кто будет пьян. Ты согласишься, что  между  пьяным  и  пьяницей  -
большая разница: пьяный, может быть, пьян впервые и не  подвержен  этому
пороку, а пьяница нередко бывает и не под хмелем. Вот я  и  понимаю  это
слово так, как велит обычное его значение, особенно если  его  употребил
человек, проповедующий точность и взвешивающий слова. Прибавь  к  этому,
что Зенон, понимая так это слово и желая, чтобы мы его так понимали, сам
двусмысленностью искал возможность подвоха, - а этого нельзя делать, ес-
ли ищешь истину. (12) Но пусть он даже и имел в виду такой смысл; второе
утвержденье, - будто привыкшим пьянствовать не доверяют  никаких  секре-
тов, ложно. Подумай сам, как часто солдатам, вовсе не всегда трезвым,  и
военачальник, и трибун, и центурион поручают такое, о чем надо  молчать.
Готовя убийство Гая Цезаря (того,  который  захватил  государство,  взяв
верх над Помпеем), Тиллию Цимбру4 доверяли не меньше,  чем  Гаю  Кассию.
Кассий всю жизнь пил только воду, Цимбр не знал удержу ни в пьянстве, ни
в ссорах. Насчет этого он и сам шутил: "Как мне  перенести,  чтобы  надо
мною был кто-то, если я и вина не переношу?" (13) Пусть  каждый  назовет
известных ему людей, которым вино нельзя было доверить, а тайну - можно.
Но один пример, который пришел мне на память, я приведу, чтобы он не за-
былся: ведь в жизни всегда пригодятся славные примеры, и  не  всегда  за
ними нужно обращаться к старым временам. (14)  Блюститель  Города  Луций
Писон5 как однажды начал пить, так с тех пор и был пьян;  большую  часть
ночи он проводил в попойке, потом спал до шестого часа (это и  было  его
утро). Но свои обязанности по охране Города он выполнял весьма прилежно.
Ему давали тайные поручения и Божественный Август, когда сделал его  на-
местником Фракии, которую он усмирил, и Тиберий,  когда,  отправляясь  в
Кампанию, оставлял в Городе многое, что было ему подозрительно  и  нена-
вистно. (15) Позже - потому, я думаю, что ему так повезло с пьяницей Пи-
соном, - он назначил городским  префектом  Косса,  человека  степенного,
скромного, но всегда хмельного, так что порой его  выносили  из  сената,
куда он являлся с попойки и где засыпал непробудным сном. И однако Тибе-
рий своей рукой писал ему много такого, что не считал возможным передать
даже через собственных прислужников. И ни одной тайны - ни государствен-
ной, ни доверенной частным лицом - Косе не разболтал. (16)  Стало  быть,
надо покончить с разглагольствованиями насчет того, что, мол, душа,  по-
бежденная хмелем, над собою не властна; что как от винного сусла лопают-
ся бочки и отстой, лежавший в глубине, силою жара вздымается вверх,  так
и в нас, когда бродит вино, все скрытое в глубине поднимается и выносит-
ся наружу; что, нагрузившись сверх меры неразбавленным  вином,  люди  не
могут удержать в себе ни пищу, ни тайну и выкладывают все -  и  свое,  и
чужое. (17) Хоть такое и бывает часто, но не реже и мы  обсуждаем  самые
насущные дела с теми, за кем знаем пристрастие к выпивке. Значит,  ложен
этот выставляемый в защиту Зенона довод, - будто тому, кто привык  напи-
ваться, ничего нельзя доверить по секрету.
А насколько было бы лучше открыто обличить пьянство и перечислить его
пороки! Тогда его стал бы избегать всякий приличный человек, а не только
совершенный и мудрый, которому довольно утолить  жажду,  который,  когда
разгорится веселье и зайдет - не из-за него, а из-за других,  -  слишком
далеко, все же остановится и допьяна не напьется. (18) Мы еще посмотрим,
придет ли дух мудреца в расстройство от лишнего вина и будет  ли  мудрый
делать то, что всегда делают пьяные. А пока, если хочешь  доказать,  что
муж добра не должен напиваться  допьяна,  зачем  строить  умозаключения?
Скажи просто: стыдно загонять в себя больше, чем можешь вместить,  и  не
знать меры потребного для собственной утробы; пьяный делает много  тако-
го, от чего, протрезвев, краснеет, опьяненье - не что иное,  как  добро-
вольное безумье. Продли это состояние на несколько дней, - кто  усомнит-
ся, что человек сошел с ума? (19) Но и так безумье не меньше,  а  только
короче. Приведи в пример Александра Македонского, как он во  время  пира
убил Клита6, самого верного и любимого друга, а поняв свое преступление,
хотел умереть, - да и заслуживал смерти. Пьянство и разжигает, и обнажа-
ет всякий порок, уничтожая стыд, не допускающий нас до дурных дел.  Ведь
большинство людей только стыд, а не добрая воля удерживает от  запретно-
го. (20) Где душой овладевает слишком сильный хмель, все скрытое зло вы-
ходит наружу. Пьянство не создает пороков, а только выставляет их  напо-
каз: похотливый даже не ждет ухода в спальню, а тут же,  не  откладывая,
позволяет себе все, чего хочется его сладострастью; бесстыдный при  всех
сознается в своей болезни, наглый дает волю и рукам, и языку. У спесиво-
го растет чванство, у жестокого - свирепость, у завистливого  -  злость;
всякий порок выходит на свободу. (21) Прибавь еще, что пьяный не  помнит
себя, слова его бессмысленны и бессвязны, глаза видят смутно, ноги  зап-
летаются, голова кружится так, что крыша приходит в движение и весь  дом
словно подхвачен водоворотом; живот у него болит, оттого что вино бурлит
и распирает внутренности. Все это еще терпимо, пока хмель в силе; а ког-
да сон его ослабит и опьяненье переходит в  расстройство  желудка?  (22)
Вспомни, к каким бедствиям приводило общее опьянение! Оно предавало вра-
гу самые храбрые и воинственные племена, оно открывало крепости,  многие
годы обороняемые в упорных боях, оно подчиняло  чужому  произволу  самых
непреклонных и сбрасывавших любое иго, оно усмиряло непобежденных в бит-
ве. (23) Александр, только что мною упомянутый, остался невредим, пройдя
столько дорог, столько сражений, столько зим, одолев и трудные  времена,
и трудные места, пересекши столько неведомо откуда текущих рек,  столько
морей, - и сгубили его невоздержность в питье и роковой геркулесов кубок
7.
(24) Велика ли слава - много в себя вмещать? Когда  первенство  почти
что у тебя в руках, и спящие вповалку или блюющие сотрапезники не в  си-
лах поднимать с тобою кубки, когда из всего застолья на ногах стоишь  ты
один, когда ты всех одолел блистательной доблестью и никто не смог вмес-
тить больше вина, чем ты, - все равно тебя побеждает бочка.
(25) Что погубило Марка Антония, человека великого и  с  благородными
задатками, что привело его к чужеземным нравам и неримским порокам,  как
не пьянство и не страсть к Клеопатре, не уступавшая страсти к вину?  Оно
и сделало его врагом государства, и притом слабейшим, чем его враги, оно
и усугубило его жестокость, когда к нему за обедом приносили головы пер-
вых в Риме мужей8, когда он среди изобилия яств, среди  царской  роскоши
пытался узнавать лица и руки убитых по спискам, когда, напившись  вином,
он жаждал крови. Мерзко было то, что он пьянел, когда творил все это, но
еще мерзостнее то, что он творил все это пьяным.
(26) С пристрастьем к вину неразлучна свирепость,  потому  что  хмель
вредит здравому уму и ожесточает его. Как от долгой болезни люди  стано-
вятся плаксивыми, раздражительными, так что малейшая обида приводит их в
бешенство 9, так от непрестанного  пьянства  становится  свирепой  душа.
Когда она часто не в себе, то пороки,  укрепленные  привычным  безумием,
возникнув во хмелю, и без него не теряют силы.
(27) Так говори прямо, почему мудрый не должен пить  допьяна:  покажи
на деле, а не на словах, до чего отвратительно и вредно пьянство, - ведь
это нетрудно. Докажи, что так называемые наслаждения, едва перейдут  ме-
ру, становятся муками. А если ты какими-то доводами  доказываешь,  будто
мудрец, сколько бы ни выпил вина, не собьется с правильного  пути,  даже
если начнет буйствовать, - то можешь строить и такие умозаключенья: муд-
рец не умрет, выпив отравы, не заснет, приняв  снотворное,  а  проглотив
чемерицу, не извергнет сверху и снизу все, что будет у  него  в  утробе.
Нет, если ноги у него заплетаются, и язык тоже, то какие у нас основания
думать, что он частью пьян, а частью трезв? Будь здоров!

   Письмо LXXXIV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Те поездки, что прогоняют мою вялость, полезны, я  думаю,  и  для
здоровья, и для занятий. Почему они полезны для здоровья, ты видишь сам:
если пристрастье к наукам делает меня ленивым и мешает заботиться о  те-
ле, то так я упражняюсь хоть за чужой счет. А почему они полезны для за-
нятий, я тебе объясню. Ведь я не перестаю читать, а это, по-моему, необ-
ходимо - во-первых, чтобы не довольствоваться  самим  собой,  во-вторых,
чтобы, зная исследованное другими, судить о найденном и  думать  о  том,
что еще нужно найти. Чтение питает ум и дает утомленному  занятиями  от-
дохнуть за другим занятием. (2) Нельзя только писать или только  читать:
одно из этих дел удручает и отнимает силы (я имею в виду  перо),  второе
рассеивает и расслабляет. Нужно в свой черед переходить от одного к дру-
гому и одно другим умерять, чтобы собранное за чтением наше перо превра-
щало в нечто существенное. (3) Как говорится, мы должны  подражать  пче-
лам, которые странствуют в поисках медоносных цветов, а потом складывают
принесенное в соты, где оно и переваривается в мед, и, как сказано у на-
шего Вергилия,

   собирают текучий
Мед и соты свои наполняют сладким нектаром1

   (4) О пчелах точно не известно, то ли сок, извлекаемый ими из цветов,
есть готовый мед, то ли они придают собранному сладость некой примесью и
свойством своего дыхания. Некоторые полагают, что их уменье - не  делать
мед, а собирать его, и говорят, что у  индусов  мед  находят  в  листьях
тростника, где он родится либо как роса,  благодаря  тамошнему  климату,
либо как сладкий и густой сок самого тростника, и  что  в  наших  травах
есть та же сила, только не столь явная и заметная, а рожденные для  того
живые существа выискивают и копят такой сок. Другие думают, что со бран-
ное пчелами с самых нежных трав и цветов превращается в  новое  вещество
благодаря особым приправам и смешиванию, не  без  некого,  так  сказать,
бродила, которое и сливает разное воедино.
(5) Но, чтобы мне не отвлечься от нашего предмета, скажу,  что  и  мы
должны подражать пчелам: вычитанное из разных книг разделять, потому что
порознь все сохраняется лучше, а потом, употребив все тщание и все  спо-
собности ума, слить разные пробы и добиться единого вкуса, так что, даже
если будет видно, откуда что-то взято, оно должно выглядеть иным, нежели
там, откуда было взято. Ведь то же самое в нашем теле делает без  нашего
старанья сама природа. (6) Съеденная пища лишь обременяет желудок, поку-
да остается, какой была, и плавает в нем твердыми кусками; только  изме-
нившись, превращается она в силу и в кровь. Пусть то же самое будет и со
всем, что питает наш ум: нельзя, чтобы почерпнутое оставалось нетронутым
и потому чужим. (7) Его нужно переварить, иначе это будет пища для памя-
ти, а не для ума. Будем верны тому, с чем согласны, усвоим его так, что-
бы из многого возникло одно, как из отдельных чисел получается одно, ес-
ли меньшие разрозненные количества обнимет один  подсчет.  То  же  пусть
сделает и наша душа: все, что помогло ей, пусть она скроет и  показывает
лишь то, чего сама добилась в итоге.
(8) А если и появится в тебе сходство с кем-нибудь,  кого  восхищение
подняло в твоих глазах, я хочу, чтобы ты походил на него, как сын, а  не
как портрет: ведь портрет мертв. - "Что же, нельзя  будет  понять,  чьей
речи ты подражаешь, чьим доводам, чьим мыслям?" - Я думаю,  порой  и  не
поймешь этого - тогда, когда великий ум придает свой чекан  всему2,  что
пожелал взять от любого образца, и приведет все к единству.
(9) Разве ты не видел, как много голосов в хоре? И все они  сливаются
в единый звук. Есть в хоре голоса высокие, есть  низкие,  есть  средние,
сопровождают их флейты, - но отдельные голоса скрыты, явно слышен  голос
всех. (10) Я говорю о хоре, какой был известен старым философам. Во вре-
мя наших состязаний больше певцов, чем когда-то бывало зрителей в  теат-
ре; все проходы заполнены рядами поющих, скамьи  окружены  трубачами,  с
подмостков звучат флейты и органы всех родов, и из разноголосицы  возни-
кает стройность. То же самое хочу я видеть и в  нашей  душе:  пусть  она
вместит много искусств, много наставлений, много примеров из разных  ве-
ков, но пусть все это придет в согласие.
- (11) Ты спросишь, как этого можно достичь? - Постоянным  вниманием,
- не делая ничего иначе, как по совету разума. Если ты захочешь его пос-
лушаться, он тебе скажет: "Немедля оставь все, за чем  гоняются;  оставь
богатства - они или опасны для  владельца,  или  обременительны.  Оставь
наслажденья, и телесные, и духовные, - они изнеживают и расслабляют. Ос-
тавь поиски почестей - это вещь спесивая, пустая и непостоянная, ей  нет
конца, она всегда в тревоге, не видно ли кого впереди, нет  ли  кого  за
плечами, всегда мучится завистью, и притом двойной. Видишь, как  несчас-
тен человек, если и тот, кому завидуют, завидует тоже.  (12)  Видишь  ты
эти дома вельмож, эти пороги, у которых шумно ссорятся пришедшие на пок-
лон? Ты натер пишься оскорблений, чтобы войти, а еще больше - когда вой-
дешь. Иди мимо лестниц богачей и вознесенных насыпями прихожих:  там  ты
будешь стоять не только над кручей, но и на скользком месте. Лучше  нап-
равь шаг сюда, к мудрости: стремись к ее покою, к ее  изобилию!  (13)  В
делах человеческих ко всему, что на первый взгляд возвышается только над
совсем уж низким, ведут крутые  и  трудные  подступы.  Неровною  дорогой
взбираются к вершине почестей. А если тебе угодно будет  взойти  на  эту
высоту, до которой не подняться фортуне, ты увидишь все почитаемое самым
высоким у своих ног, хоть подъем твой будет пологим. Будь здоров.

   Письмо LXXXV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я тебя щадил и до сих пор довольствовался немногим: пропуская все
запутанное, давал тебе только отведать доказательства, приводимые нашими
в подтвержденье тому, что  одной  добродетели  довольно,  чтобы  сделать
жизнь вполне счастливой. А теперь ты велишь мне изложить  все  умозаклю-
ченья, сколько их есть, - и наши, и придуманные с тем,  чтобы  выставить
нас на смех; но если я захочу это сделать, получится не письмо, а книга.
Я много раз заверял тебя, что не нахожу в доводах  этого  рода  никакого
удовольствия. Стыдно выходить в битву во имя богов и людей, вооружившись
шилом.
(2) "Разумный человек умерен; умеренный  стоек;  стойкий  безмятежен;
безмятежный не знает печали; кто не знает печали,  тот  блажен;  значит,
разумный блажен, а разумности довольно для блаженной жизни". (3) Вот что
возражают на это умозаключение некоторые  перипатетики.  Безмятежный,  и
стойкий, и не знающий печали - все это надо толковать так: "безмятежным"
зовется не тот, кто никогда не волнуется, а тот, кто волнуется  редко  и
умеренно; и "не знающий печали", по их словам, - это тот, кто печали  не
поддается, кто грешит этим пороком не часто и не слишком сильно, ибо че-
ловеческая природа отказала нам в том, чтобы чья-нибудь душа была недос-
тупна печали, а мудреца скорбь не побеждает, не затрагивает, и прочее  в
этом роде, в соответствии со своим ученьем. (4) Они не устраняют  страс-
ти, а умеряют. Как мало,  однако,  признаем  мы  за  мудрецом,  если  он
сильнее самых слабых, радостнее самых скорбных, воздержнее самых разнуз-
данных, выше самых низких! Что если кто-нибудь станет с восхищеньем хва-
лить собственное проворство, глядя на хромых и калек?

   В поле летела она по верхушкам злаков высоких,
Не приминая ногой стеблей и ломких колосьев,
Мчалась и по морю, путь по волнам пролагая проворно,
Не успевая стопы омочить в соленой пучине.1

   Вот что такое быстрота, если ценить ее самое по себе! Что если ты на-
зовешь здоровым того, у кого небольшой жар? Не слишком сильная болезнь -
это еще не здоровье! (5) Они говорят, что  "мудрец  зовется  безмятежным
так же, как называются "бескосточковыми" не те  финики,  где  вовсе  нет
твердых зерен, а те, где они не так тверды". Но это неправда. Как я  по-
нимаю, муж добра - не тот, в ком меньше зла, а тот, в ком его нет.  Дело
не в том, чтобы пороки были малы, а в том, чтобы их не  было,  а  иначе,
если будут хоть какие-то, они вырастут  и  опутают  человека.  Зрелое  и
большое бельмо ослепляет глаз, но и небольшое замутняет его. (6) Если ты
допустишь у мудреца страсти, разум будет им не равен, и его смоет словно
потоком; особенно же если ты оставишь мудрому не одну страсть, чтобы  он
с нею боролся, а все  их.  Целой  толпою  страсти,  пусть  и  умеренные,
сильнее, чем одна, даже и неистовая. (7) Человек жаден до денег,  но  не
слишком, честолюбив, но умеренно, гневлив, но отходчив, непостоянен,  но
не мечется туда-сюда, похотлив, но не до умопомраченья. Нет, лучше тому,
кем одна страсть владеет целиком, чем такому, кто одержим всеми понемно-
гу. (8) И потом, не так важно, насколько страсть сильна: она, какова  бы
ни была, подчиняться не умеет и вразумлению не поддается. Как не  слуша-
ется доводов ни одно животное, ни дикое, ни домашнее и кроткое (сама  их
природа глуха к увещаньям), так не повинуются, не  внемлют  им  страсти,
сколь бы ни были они ничтожны. Тигры и львы никогда  не  избавляются  от
свирепости, хоть иногда их укрощают; но когда меньше всего ждешь,  усми-
ренная кровожадность просыпается, так и пороки не приручаются по-настоя-
щему. (9) Далее, если разум в чем и помогает, так только в том,  что  не
дает страсти возникнуть; а возникнув вопреки ему, она вопреки ему и уко-
ренится, ибо легче воспрепятствовать ее рождению, чем выдержать  ее  на-
тиск.
Стало быть "умеренность" эта лжива и бесполезна, и думать о ней  надо
так же, как о призывах не слишком  сильно  сходить  с  ума,  не  слишком
сильно хворать. (10) Управлять можно только добродетелью, а не душевными
недугами - их легче искоренить, чем обуздать. Есть ли  сомнение  в  том,
что застарелые и упорные пороки человеческого духа, которые мы  называем
болезнями: скупость, жестокость, распущенность, неверность долгу -  уме-
рить нельзя? Значит, нельзя умерить и страсти, от которых прямой путь  к
порокам. (11) Далее, если ты дашь хоть немного воли скорби, страху, алч-
ности и другим дурным порывам, они выйдут из-под твоей  власти.  Почему?
Да потому что предметы, их возбуждающие, - вне нас. Они и растут  смотря
по тому, велики или малы вызывающие их причины. Тем сильнее будет страх,
чем окажется больше или ближе то, что пугает; тем  острее  желание,  чем
обильнее награда, надежда на которую его разжигает. (12) Коль скоро  нам
не подвластно то, есть ли в душе страсти, то сила их - и  подавно:  если
ты дашь им возникнуть, они будут расти вместе со своими причинами и  ка-
кими только смогут стать, такими и будут. Прибавь и то, что они, как  бы
ни были ничтожны, всегда набирают силу: ведь все, что нам  на  погибель,
не соблюдает меры. Болезнь легка сначала, когда подкрадывается, а  потом
больное тело гибнет и от самого малого прибавленья жара. (13)  Кто  нас-
только безумен, чтобы поверить, будто в нашей власти  исход  тех  вещей,
чье начало нам не подвластно? Откуда мне взять силы покончить с тем, че-
го я не в силах был не допустить? Между тем преградить доступ легче, чем
задушить, допустивши. (14) А некоторые говорят о таком  различии:  "Если
человек воздержан и разумен, то дух его по своему обычному  состоянию  и
свойствам спокоен, но в итоге не спокоен. По обычному  своему  состоянию
дух его не подвержен ни волненьям, ни скорби, ни страху,  но  есть  мно-
жество внешних причин, способных его волновать". (15) Вот  что  примерно
они хотят сказать: он хоть и не гневлив, но иногда бывает в гневе;  хоть
и не боязлив, но иногда боится; то есть порок боязливости ему  чужд,  но
чувство боязни знакомо. Если согласиться с этим,  то  боязнь,  появляясь
все чаще, перейдет в порок, и гнев, допущенный в душу, изменит состоянье
этой души, прежде не знавшей гнева. (16) И далее: кто не презирает внеш-
них причин и чего-то боится, тот, когда надо будет храбро идти на  огонь
и клинки ради родины, законов и свободы, будет мешкать и  пойдет  сердцу
вопреки. А в мудром такого двоедушия быть не может.
(17) Кроме того, я полагаю, надобно вот на что обратить внимание: как
бы не смешать две вещи, которые следует доказывать порознь.  Что  только
честное есть благо, - это одно умозаключение; а что для блаженной  жизни
довольно добродетели - другое. Если только честное есть  благо,  то  все
согласятся, что для блаженной жизни довольно добродетели; а вот наоборот
никто не признает, что только честное есть благо, если добродетель  одна
лишь делает нас блаженными. (18) Ксенократ  и  Спевсипп2  полагают,  что
блаженным можно стать и через одну добродетель, а вот  честное  не  есть
единственное благо. И Эпикур считает, что обладающий  добродетелью  бла-
жен, но самой добродетели недостаточно для блаженной жизни, так как бла-
женными делает нас проистекающее из добродетели наслажденье,  а  не  она
сама. - Нелепое различенье! Ведь он же сам утверждает, что нет  доброде-
тели без наслаждения. А если оно всегда и неразрывно с нею связано, зна-
чит, довольно и ее одной: ведь наслаждение, без которого она не  бывает,
всегда при ней, даже когда она одна. (19)  Бессмысленно  и  утвержденье,
будто блаженным можно стать и через одну лишь добродетель, но  совершен-
ного блаженства ею не достичь 3. Как это может быть, я не пойму. Блажен-
ная жизнь заключает в себе совершенное благо, непревзойденное  ничем,  а
если это так, то и блаженство совершенное. Если нет ничего больше и луч-
ше жизни богов, а блаженная жизнь божественна,  значит,  ей  некуда  уже
стремиться ввысь. (20) Кроме того, если блаженная жизнь ни в чем не нуж-
дается, значит блаженная жизнь совершенна, и между блаженной  и  блажен-
нейшей жизнью разницы нет. Неужто ты сомневаешься, что  блаженная  жизнь
есть высшее благо? А если в ней есть высшее благо, значит, есть и высшее
блаженство. И как нельзя ничего прибавить к высшему (ибо  что  выше  не-
го?), так и к блаженной жизни, которая не бывает без высшего блага. Если
ты представишь дело так, будто один блаженнее другого, то придется  тебе
пойти и дальше и представить  бесчисленное  множество  степеней  высшего
блага; а я понимаю так, что выше высшего блага  нет  ни  одной  ступени.
(21) Если один блаженнее другого, он, стало быть, предпочтет чужую,  бо-
лее блаженную жизнь своей, а блаженный ничего чужого не желает.  Значит,
либо остается такое блаженство, которое и блаженный предпочел бы своему,
либо он предпочитает не лучшее; но  или  одно,  или  другое  невероятно!
Всегда человек, чем он разумнее, тем больше тянется к наилучшему и жела-
ет достичь его любым способом. Так может ли быть блаженным  тот,  кто  и
может желать чего-нибудь еще, и должен? (22) Я скажу, откуда берется это
заблуждение. Люди не знают, что блаженная жизнь одна. Наилучшей из всего
ее делает главное свойство, а не величина. Все равно, долгая она или ко-
роткая, вольная или стесненная, простирается ли во все стороны, на  мно-
жество мест, или сосредоточена в одном. Кто оценивает ее по  частям,  по
числу и мере, тот лишает ее самого замечательного в ней.  Что  это?  То,
что блаженная жизнь всегда полна. (23) Я полагаю, цель еды и питья - сы-
тость. Один съест больше, другой меньше, - а разницы нет: оба уже  сыты.
Один выпьет больше, другой меньше, - а разницы нет: оба  утолили  жажду.
Один прожил много лет, другой - мало; но и это безразлично, если  долго-
летие дало первому столько же блаженства,  сколько  второму  -  короткий
век. Тот, кого ты называешь не столь блаженным, вовсе  не  блажен:  само
это слово не допускает ограниченья.
(24) "Кто храбр, тот не знает страха; кто не  знает  страха,  тот  не
знает и печали; кто не знает печали, тот блажен". Это умозаключение при-
надлежит нашим. На него пытаются возражать так: мы, мол, вещь неверную и
спорную утверждаем как общепризнанную,  говоря,  что  храбрый  не  знает
страха.  -  "Неужели  же  храбрый  не  испугается  близко   подступивших
бедствий? Такое говорит скорей о  безумии  либо  умоисступлении,  чем  о
храбрости. А храбрый просто сдержан в своей боязни, хоть и  не  избавлен
от нее совсем". - (25) Утверждающие так впадают в ту же  ошибку:  у  них
добродетель подменяется не столь сильным пороком. Ведь тот, кто  боится,
пусть реже и меньше, все же не чужд зла, хоть и не такого  мучительного.
- "А по-моему, тот, кто не боится близко  подступивших  бедствий,  безу-
мен". - Ты прав, если дело идет о бедствиях; а если он знает, что это не
бедствие и единственным злом считает позор, то наверняка будет  спокойно
смотреть на опасности и презирать то, что другим страшно; а не то,  если
не бояться бедствий свойственно глупцу или безумцу, выходит, что  всякий
будет тем боязливей, чем он разумнее. -  (26)  "По-вашему,  храбрый  сам
подставит себя под удар". - Ничуть! Он хоть и не  боится  опасности,  но
избегает ее: осторожность ему пристала, страх не пристал. - "Что же,  ни
смерти, ни цепей, ни огня, ни других оружий фортуны он  не  будет  стра-
шиться?" - Нет! Он ведь знает, что все это - кажущиеся,  а  не  истинные
бедствия, пугала человеческой жизни. (27) Опиши ему плен,  побои,  цепи,
нищету, тело, терзаемое болезнью или насилием, - все, что тебе придет  в
голову; он отнесет это к числу беспричинных страхов. Бояться таких вещей
должны боязливые. Или, по-твоему, может быть злом то, на что нам  прихо-
дится порой идти по своей воле? (28) Ты спросишь, что есть настоящая бе-
да? - Поддаться тому, что именуется бедами, и отдать  им  свою  свободу,
ради которой должно все перенести. Свобода гибнет, если ты  не  презришь
все, что налагает иго. Не было бы сомнений в том, что подобает храброму,
если бы знали, в чем истинная храбрость. Это - не дерзость вопреки разу-
му, не страсть к опасностям, не стремление навстречу  ужасам.  Храбрость
есть умение различать, что беда и что нет. Она пристально оберегает  се-
бя, и она же терпеливо сносит все, что имеет обманчивое обличье беды.  -
(29) "Как же так? Если над головою храброго мужа будет занесен меч, если
ему будут пронзать одну часть тела за другой, если он увидит, как  внут-
ренности вываливаются ему на колени, если для  того,  чтобы  он  сильнее
чувствовал пытки, их будут повторять и пускать свежую кровь из подсохших
ран, ты скажешь, что он не боится и не страдает?" -  Страдает,  конечно;
ведь человеческих чувств никакая добродетель не отнимает, - но не боится
и, непобежденный, смотрит свысока на свои страдания. Ты спросишь, что  у
него тогда на душе? То же, что у старающихся ободрить больного друга.
(30) Беда - это то, что вредит; вредить  -  значит  делать  хуже;  но
страданье и бедность не делают нас хуже, следовательно, это не  беды.  -
"Но это ваше утвержденье ложно: не всегда вредить  значит  делать  хуже.
Буря и непогода вредят кормчему, но не делают его хуже". - (31) У  стои-
ков и на это есть ответ. И кормчий из-за бури и грозы  становится  хуже,
потому что не может выполнить свое намеренье и удержать  направление;  в
своем искусстве он не становится хуже, в своем деле - становится. -  Пе-
рипатетики говорят на это: "Значит,  и  мудреца  делают  хуже  бедность,
страдание и прочее в этом роде: они не отнимают у него  добродетели,  но
делу ее мешают". - (32) Это было  бы  сказано  верно,  если  бы  обстоя-
тельства у кормчего и у мудреца были одни и те же.  Цель  мудреца  не  в
том, чтобы непременно добиваться в жизни всего, за что бы он ни  взялся,
а в том, чтобы все делать правильно; цель же кормчего - непременно  при-
вести корабль в гавань. Искусства - прислужники, они должны давать,  что
обещали, мудрость - госпожа и направительница. Искусство  служит  жизни,
мудрость повелевает. (33) Я, впрочем, думаю, что  отвечать  надо  иначе:
буря не делает хуже ни искусства кормчего, ни применения этого искусства
на деле. Кормчий обещает тебе не счастье, а  полезную  работу  и  уменье
править кораблем, - оно же тем заметнее, чем больше ему препятствует ка-
кая-нибудь случайная сила. Кто мог сказать: "Нептун, иначе как на верном
пути ты этот корабль...", 4 - тот годен для своего  искусства;  буря  же
мешает не делу кормчего, а успеху. - (34) "Как же так, значит,  кормчему
не вредит то, что не дает ему достичь гавани, делает тщетными его усилья
и либо несет его, либо держит и обезоруживает?"  -  Вредит,  но  не  как
кормчему, а как морскому путешественнику. Искусству кормчего непогода не
только не вредит, но и помогает быть замеченным: в затишье, как говорит-
ся, всякий годится в кормчие. Препятствует она судну, а не тому, кто  им
правит, в его роли правящего. (35) Ведь у кормчего их две: одна -  общая
со всеми, кто сел на этот корабль, где он и сам - один  из  путешествую-
щих; другая - особая, поскольку он кормчий. Буря вредит  ему  как  путе-
шественнику, а не как кормчему. (36) И еще: искусство кормчего  -  чужое
достоянье, оно принадлежит тем, кого он везет,  как  искусство  врача  -
тем, кого он лечит. Мудрость же есть общее достояние - и тех, среди кого
мудрец живет, и его собственное. Поэтому можно повредить  кормчему,  чей
труд, отдаваемый другим, буря сводит на нет,  (37)  и  нельзя  повредить
мудрецу: тут бессильны и бедность, и страдание,  и  остальные  жизненные
бури. Ведь его дело сводится на нет только в том, что  касается  других.
Сам он всегда деятелен, и с наибольшей отдачей тогда, когда фортуна  ему
противится: тогда-то он и делает дело самой мудрости,  которая,  как  мы
сказали, и общее достояние, и его собственное.
(38) Да и тогда, когда его гнетет какая-нибудь необходимость, она  не
мешает ему приносить пользу людям. Бедность препятствует  ему  показать,
как надо управлять государством, - и он показывает, как надо справляться
с бедностью. Ничего нет в его жизни, что не служило  бы  делу  мудрости.
Никакая участь, никакие обстоятельства не отнимают у мудрого возможности
действовать: ведь его дело - одолеть то, что мешает всякому делу. Ему по
плечу и удачи, и беды: над одними он властвует, другие  побеждает.  (39)
Повторяю, он так себя  закалил,  что  обнаружит  свою  добродетель  и  в
счастье, и в несчастье, так как смотреть будет лишь на нее самое,  а  не
на то, что дает повод ее выказать. Ему не преграда ни бедность, ни боль,
ни все прочее, что отпугивает невежд и обращает в бегство. Тебе кажется,
беды гнетут его? Нет, служат ему! (40) Фидий умел  ваять  не  только  из
слоновой кости; ваял он и в бронзе, а дали бы ему мрамор или другой  ка-
мень, дешевле, - он сделал бы лучшее, что только можно из него  изваять.
Так и мудрец покажет, что такое добродетель, если возможно, - среди  бо-
гатств, если нет, - в бедности, если удастся, - на родине, если нет, - в
изгнании, если удастся, - полководцем, если нет. - солдатом, если удаст-
ся, - здоровым, если нет, - увечным. Какова бы ни была его доля, он сде-
лает из нее нечто достойное памяти. (41) Есть укротители  диких  зверей,
которые принуждают самых свирепых, одна встреча с которыми страшна,  под
ярмом возить человека. Не довольствуясь  усмирением  кровожадности,  они
приучают их жить с ним вместе. Львам, надсмотрщик  сует  руку  в  пасть,
сторож целует своих тигров, слонов крохотный эфиоп заставляет  приседать
на колени и ходить на веревке. Мудрец - как они: его искусство  -  укро-
щать беды. И страданье, и нищета, и поношенье, и  темница,  и  изгнанье,
повсюду внушающие ужас, едва попадают к нему, становятся кроткими.  Будь

Письмо LXXXVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я пишу тебе из усадьбы Сципиона Африканского, почтив его  маны  и
алтарь, который, сдается мне, и есть могила великого человека1. Я  убеж-
даю себя, что душа его вернулась в небо, откуда снизошла, - и не за  то,
что он предводительствовал многолюдным войском (войска были и у  неисто-
вого Камбиза2, для которого обернулось счастьем само неистовство), а  за
его необычайную скромность и верность долгу, которые, я  считаю"  больше
заслуживали восхищенья в дни, когда он покинул родину, нежели когда  за-
щищал ее. Или Сципион, или свобода должны были уйти из Рима3. (2)  И  он
сказал: "Я ничего не хочу менять ни в законах, ни в установлениях; пусть
все граждане будут равноправны. Пользуйся моим  благодеяньем  без  меня,
родина! Благодаря мне стала ты свободна, благодаря мне все  увидят,  что
ты свободна! Если я стал больше, чем тебе полезно, - я ухожу!"  (3)  Как
мне не восхищаться этим величием души, с которым он  удалился  в  добро-
вольное изгнание, избавив отчизну от бремени? Ведь дело дошло  до  того,
что либо Сципион ущемил бы свободу, либо свобода - волю Сципиона. И  то,
и другое было бы нечестьем - и он уступил место законам, а сам уединился
в Литерне, - так же изгнав себя для пользы государства, как Ганнибал 4.
(4) Я видел усадьбу, сложенную из прямоугольных глыб, стену, окружаю-
щую лес, башни, возведенные с обеих сторон усадьбы как  защитные  укреп-
ленья, водохранилище, выкопанное под всеми постройками и посадками,  так
что запаса хватило бы хоть на целое войско; видел  и  баньку,  тесную  и
темную, по обыкновению древних: ведь нашим  предкам  казалось,  что  нет
тепла без темноты. Большим удовольствием было для меня  созерцать  нравы
Сципиона и наши нравы. (5) В этой тесноте гроза Карфагена, вождь,  кото-
рому Рим обязан тем, что был взят лишь однажды5, омывал тело, усталое от
сельских трудов, - ведь он закалял себя работой и сам (таков был  обычай
в старину) возделывал землю. Под этой убогой кровлей он стоял,  на  этот
дешевый пол ступал.
(6) Кто бы теперь вытерпел такое мытье? Любой сочтет себя убогим бед-
няком, если стены вокруг не блистают большими  драгоценными  кругами  6,
если александрийский мрамор не оттеняет нумидийские наборные плиты, если
их не покрывает сплошь тщательно  положенный  и  пестрый,  как  роспись,
воск, если кровля не из стекла, если фасийский камень, прежде  -  редкое
украшение в каком-нибудь храме, не обрамляет  бассейнов,  в  которые  мы
погружаем похудевшее от обильного пота тело, если вода льется не из  се-
ребряных кранов. (7) Но до сих пор я говорил о трубах для плебеев,  -  а
что если я возьму бани вольноотпущенников? Сколько там изваяний, сколько
колонн, ничего не поддерживающих и поставленных для украшения, чтобы до-
роже стоило! Сколько ступеней, по которым с шумом сбегает  вода!  Мы  до
того дошли в расточительстве, что не желаем ступать иначе как по  самоц-
ветам. (8) В здешней Сципионовой бане крохотные, высеченные  в  камне  -
скорее щели, чем окошки, - сделаны для того, чтобы пропускать свет не  в
ущерб неприступности стен. А теперь называют тараканьей дырою  ту  баню,
которая устроена не так, чтобы солнце целый день проникало в  широченные
окна, не так, чтобы в ней можно было мыться и загорать сразу,  чтобы  из
ванны открывался вид на поля и море. И вот те бани, на посвященье  кото-
рых сбегалась восхищенная  толпа,  переходят  в  число  устарелых,  едва
только роскошь, желая самое себя перещеголять, придумает чего-нибудь но-
вое. (9) А прежде бань было мало, и ничем их не украшали: да и зачем бы-
ло украшать грошовое заведенье, придуманное для пользы, а  не  для  удо-
вольствия? В них не подливали все время воду, не  бежали  свежие  струи,
как будто из горячего источника; и не так было важно, прозрачна ли вода,
в которой смывали грязь. (10) Но, правые боги, как приятно войти  в  эти
темные бани, под простою крышею, зная, что там  наводил  собственноручно
порядок в бытность свою эдилом Катон, или Фабий Максим7 или один из Кор-
нелиев! Потому что и благороднейшие мужи по обязанности эдилов  заходили
в места, куда допускался народ, и требовали опрятности  и  полезной  для
здоровья теплоты - не той, что придумали теперь, вроде  как  на  пожаре,
так что впору заживо мыть там уличенного в злодеянье раба. Теперь  я  не
вижу разницы, топится баня или горит.
(11) А ведь кое-кто сейчас назвал бы Сципиона деревенщиной за то, что
его парильня не освещалась солнцем сквозь зеркальные  окна,  что  он  не
пекся на ярком свету и не ждал, пока сварится в бане. Вот несчастный че-
ловек! Да он жить не умеет! Моется непроцеженною водой, чаще всего  мут-
ной и, в сильные дожди, чуть ли не илистой! И было для него нисколько не
важно, чём мыться: ведь он приходил смыть пот,  а  не  притиранья.  (12)
Что, по-твоему, сказали бы теперь? - "Я не завидую Сципиону: он и вправ-
ду жил в ссылке, если так мылся". - А если бы ты знал, что он и мылся-то
не каждый день! Ведь те, кто сохранил преданье о старинных нравах  Горо-
да, говорят, что руки и ноги, которые пачкаются в работе, мыли  ежеднев-
но, а все тело - раз в восемь дней. - Тут кто-нибудь скажет: "Ясное  де-
ло, как они были грязны! Чем от  них  пахло,  по-твоему?"  -  Солдатской
службой, трудом, мужем! Когда придумали чистые бани, люди стали грязнее.
(13) Когда Гораций Флакк намерен описать человека гнусного  и  всем  из-
вестного своею изнеженностью, что он говорит?

   Пахнет духами Букилл...8

   А покажи Букилла теперь: да он покажется вонючим, как козел, и  вста-
нет на место того Горгония, которого Гораций противопоставляет  Букиллу!
Теперь мало душиться - надо делать это по два-три раза  на  день,  чтобы
аромат не улетучился. Удивительно ли, что  такие  люди  похваляются  им,
словно своим собственным запахом?
(14) Если все это кажется тебе слишком грустно, вини усадьбу, в кото-
рой узнал я от Эгиала, трудолюбивого отца семейства (он  теперь  владеет
здешнею землею), что пересаживать можно и старые деревья. Это необходимо
знать нам, старикам, - ведь мы, если сажаем оливы, то наверное для  дру-
гих. А я видел, как он осенью пересадил целую рощу трех- и четырехлетних
деревьев9, недовольный ее плодами. (15) Она в тебя осенит, ибо

   Медленен рост ее, тень она даст далеким потомкам,10

   как говорит наш Вергилий, который старался не о  том,  чтобы  сказать
правдивее, а о том, чтобы покрасивее, и хотел не обучать земледельцев, а
доставлять удовольствие читателям. (16) Не говоря о другом, перепишу те-
бе то, в чем мне как раз сегодня пришлось его уличить:

   Боб высевают весной, и тебя, мидийка, тогда же
Рыхлые борозды ждут.
Что ни год, и о просе забота.. . u

   Одновременно ли их сажают и весною ли сеют и то и другое, можешь  су-
дить вот по чему. Я пишу тебе сегодняшнее письмо в июне, скоро  наступит
июль; и в один и тот же день я видел сборщиков бобов и сеятелей проса.
(17) Но возвращаюсь к пересадке олив. Я  видел  два  способа.  Стволы
больших деревьев, подрезав ветки и оставив их не более чем  на  фут,  он
переносил вместе с корневищем, причем корни снимал, не трогая  лишь  тот
узел, из которого они свисают. Обмакнув его в навоз, дерево  опускают  в
яму, а потом не просто засыпают ее землей, но и прибивают ее и утаптыва-
ют. (18) По его словам, нет ничего полезнее этого утаптывания: оно прег-
раждает путь холоду и ветру, а кроме того, ствол  меньше  раскачивается,
так что прорастающие из него корни могут вытянуться и укрепиться в  поч-
ве, а не то их обрывает самое легкое раскачиванье, покуда они мягки, как
воск, и держатся непрочно. Прежде чем зарыть дерево, он с  него  снимает
немного коры: ведь отовсюду, где обнажена древесина, идут, по  его  сло-
вам, новые корни. Из земли ствол не должен торчать больше чем на три-че-
тыре фута: тогда он оденется ветками с самого низа, и большая часть  его
не будет, как у старых олив, сухой и заскорузлой. (19) А вот второй спо-
соб посадки: сильные побеги с мягкой корой, какие бывают обычно на моло-
дых деревьях, он высаживал таким же порядком. Эти растут медленнее, зато
не бывают ни морщинистыми, ни хилыми, потому что происходят от саженцев.
(20) Я видел еще, как он пересаживал к другому дереву многолетнюю  лозу:
у нее, если возможно, надо подобрать даже  тончайшие  корешки,  а  потом
расстилать ее, не жалея длины, чтобы она и из стебля  пустила  корни.  Я
видел лозы, пересаженные не только в феврале, но и в  конце  марта,  они
уже обхватывают новые вязы и карабкаются вверх. (21) Но всем  этим,  так
сказать, толстоствольным деревьям нужно, по его словам,  помогать  водою
из подземного хранилища; если она поможет, значит, дождь в нашей власти.
Больше ничему я тебя учить не собираюсь, чтобы не сделать из тебя со-
перника себе самому, вроде того как наш Эгиал сделал из меня своего  со-
перника. Будь здоров.

   Письмо LXXXVll

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я потерпел крушенье, не успев взойти на корабль. Как  все  случи-
лось, я не пишу, чтобы ты не вздумал и это причислить к стоическим пара-
доксам, - впрочем, я докажу тебе, если захочешь (и даже  если  не  захо-
чешь), что ни один из них не ложен и не так удивителен, как  кажется  на
первый взгляд. Эта поездка мне показала, как много у нас лишнего  и  как
легко было бы по своему почину избавиться от вещей,  отсутствия  которых
мы и не почувствуем, когда они отняты неизбежностью. - (2) В сопровожде-
нии немногих рабов, умещающихся в одной повозке, без всяких вещей, кроме
тех, что на нас, мы с Максимом1 уже два дня живем  блаженнейшей  жизнью.
Тюфяк лежит на земле, я - на тюфяке. Один дорожный плащ заменяет просты-
ню, другой - одеяло. (3) Завтрак наш таков, что от него нечего  убавить,
он готов за пять минут и не обходится без сухих смокв, как  без  вощеных
табличек. Если есть хлеб, - они мне вместо закуски, если нет,  -  вместо
хлеба. С ними у меня каждый день новый год2, а счастливым и  благополуч-
ным я делаю его сам, благими помыслами и неизменной высокостью духа, ко-
торый тогда бывает всего  выше,  когда,  откинув  чужое,  обретает  спо-
койствие через отсутствие страха, обретает  богатство  через  отсутствие
желаний. (4) Повозка, в которой я  еду,  самая  грубая.  Мулы  бредут  и
только тем и доказывают, что живы; погонщик бос, и не из-за жары. С тру-
дом заставляю я себя согласиться, чтобы люди считали эту  повозку  моей:
еще упорна во мне извращенная привычка стыдиться  того,  что  правильно.
Стоит нам встретить путешественника с сопровожденьем, я  невольно  крас-
нею, если оно выглядит почище. Вот и доказательство тому, что одобряемое
и восхваляемое мною еще не укрепилось во мне непоколебимо. Кто  стыдится
убогой повозки, тот будет кичиться роскошью. (5) Покамест успехи мои не-
велики: я не осмеливаюсь на глазах у всех довольствоваться малым,  и  до
сих пор меня заботит мненье проезжих. А надо поднять голос против мнений
всего рода человеческого: "Вы безумны, вы заблуждаетесь! Вы восхищаетесь
лишним и никого не цените по его подлинному достоянью!  Зайдет  дело  об
имуществе тех, кому вы собираетесь дать взаймы или оказать услугу  (ведь
вы и услуги записываете в долговую книгу), - тут вы, прилежные счетчики,
берете на учет каждую статью. (6) "Владения у  него  обширны,  да  много
долгов; дом у него прекрасный, но обставлен на  чужой  счет;  никто  так
быстро не выведет напоказ челядь пышнее, но ссуд он не возвращает, а ес-
ли расплатится с заимодавцами, у самого ничего  не  останется".  (7)  Ты
считаешь его богачом, потому что и в дороге у него с собою золотая посу-
да, потому что он пашет во всех провинциях, потому что книга со  сроками
ссуд у него толста, а земли под самым городом так много,  что,  имей  он
столько даже в пустынной Апулии, ему бы все  равно  завидовали.  Ты  все
назвал, - а он беден. - "Почему?" - Потому что должен... - "Много ли?" -
Все. Или, по-твоему, есть разница, получил он взаймы от человека или  от
фортуны? (8) Важно ли, что мулы у него откормлены и все одной масти? Что
повозка вся в резьбе? Что "крылоногие скакуны

   В пестрых все чепраках и в пурпурных попонах узорных;
Звонко бренчат у коней золотые подвески под грудью,
В золоте сбруя у всех и в зубах удила золотые?" 8

   От этого не станет лучше ни хозяин, ни мул.  (9)  Марк  Катон  Цензор
(его жизнь значила для государства не меньше, чем жизнь  Сципиона:  один
вел войну с нашими врагами, другой - с нашими нравами) ездил на  мерине,
да еще вьючил его мешками вперемет, чтобы возить с собою пожитки. Как бы
я хотел, чтобы он повстречал по дороге кого-нибудь из наших щеголей, что
гонят перед собой скороходов, нумидийцев и столб пыли! Сомненья нет,  он
кажется изящнее Катона, и сопровождающих у него больше;  но  среди  всей
этой роскоши наш баловень не может решить, пойти ли ему  внаймы  к  мечу
или к рогатине4. (10) До чего славный был век, когда  справивший  триумф
полководец, бывший цензор, больше того - Катон довольствовался одной ло-
шаденкой, да и ту делил с вьюками, свисавшими по обе стороны. И разве ты
бы не предпочел всем раскормленным иноходцам, всем  рысакам  и  скакунам
одну эту лошадь, которой стер спину сам Катон?"
(11) Но я вижу, предмет этот нескончаем, если только я сам не  положу
ему конец. Прекращаю говорить обо всем том, что он, без сомнения, угады-
вал в будущем и видел таким, каким оно и стало  теперь,  и  что  называл
"обузой". А теперь я хочу привести тебе несколько - совсем немного! -  .
умозаключений, касающихся добродетели;  с  их  помощью  наши  отстаивают
мысль, что ее одной довольно для блаженной жизни. (12) "Всякое  благо  и
само хорошо, и делает нас хорошими; так то хорошее,  что  есть  в  музы-
кальном искусстве, делает человека музыкантом. Случайное не  делает  нас
хорошими, а значит, и само оно не благо". - Перипатетики на это  отвеча-
ют, что наше первое положение неверно. "От того, что само по себе  хоро-
шо, не становятся непременно хорошими. В музыке бывают хороши и  флейта,
и струна, и всякое орудие, приспособленное, чтобы на нем играть;  но  ни
одно из них не делает человека музыкантом". - (13) На это мы ответим: вы
не понимаете нашей посылки "то хорошее, что есть в музыке". Мы  имеем  в
виду не то, что оснащает музыканта, а то, что его создает, ты же  берешь
утварь, потребную для искусства, а не само искусство. Если в самом музы-
кальном искусстве есть что хорошее, оно непременно сделает человека  му-
зыкантом. (14) Я растолкую это еще яснее. О хорошем  в  музыкальном  ис-
кусстве можно говорить двояко, имея в виду и то, что помогает работе му-
зыканта, и то, что помогает самому искусству. Для работы нужны орудия  -
и флейты, и органы, и струнные, не имеющие  касательства  к  самому  ис-
кусству. Ведь можно быть музыкантом и без них, хотя, пожалуй,  и  нельзя
применить свое искусство. Но для человека этой двойственности нет:  одно
и то же есть благо и для него самого, и для жизни. (15) "Что может  дос-
таться на долю человеку презренному и бесстыдному, не  есть  благо;  бо-
гатства достаются и своднику, и ланисте5, значит, богатство не есть бла-
го". - "Ваше положение неверно, - скажут нам, - ведь и в  грамматике,  и
во врачебном искусстве, и в ремесле кормчего  хорошее  достается  порой,
как мы видим, самым незаметным людям". - (16) Но эти искусства никому не
сулят величия духа, они не стремятся ввысь, не  гнушаются  случайным.  А
добродетель поднимает человека надо всем, что дорого смертным, и ни  так
называемых благ, ни так называемых бед он не жаждет и не страшится.  Хе-
лидон, один из любимчиков Клеопатры, владел огромными  богатствами.  Не-
давно Натал6, человек с языком столь же лживым, сколь и нечистым (женщи-
ны очищались прямо ему в рот), сам был наследником многих и оставил мно-
гим наследство. Что же, деньги сделали его нечистым,  или  он  осквернил
деньги, которые попадают некоторым людям,  словно  золотой  в  выгребную
яму? (17) Добродетель стоит выше этого; ее ценят не по заемному  достоя-
нию, и сама она не сочтет благом то, что достается всякому.  А  вот  ис-
кусство врачеванья или вождения кораблей восхищаться  такими  вещами  не
запрещает. Можно не быть человеком добра - и быть врачом, быть  кормчим,
быть грамматиком и, право, не хуже, чем поваром.  Кому  досталось  иметь
что-нибудь одно, того ты не назовешь кем угодно. Кто чем владеет,  таков
и он сам. (18) Денежный ящик стоит столько, сколько в нем лежит,  а  сам
идет только в придачу к тому, что в нем лежит. Кто  ценит  полную  мошну
выше того, чего стоят спрятанные в ней деньги? То же самое - и владельцы
больших богатств: они идут только в придачу и  в  прибавку  к  этим  бо-
гатствам. Чем велик мудрец? Величием духа. Значит,  это  сказано  верно:
"что достается и человеку презренному, то не благо". (19) Я  никогда  не
соглашусь, что не знать боли - благо: боли не ведает цикада,  не  ведает
блоха. Не признаю я благом покой и отсутствие тягот: кто так же празден,
как червь?
Ты спросишь, что делает человека мудрым? То же, что бога - богом. Дай
ему нечто божественное, небесное, величавое. Благо достается не каждому,
и не каждого владельца потерпит. (20) Взгляни,

   Что тут земля принесет и в чем земледельцу откажет:
Здесь счастливее хлеб, а здесь виноград уродится.
Здесь плодам хорошо, а там зеленеет, не сеян,
Луг. Не знаешь ли сам, что
Тмол ароматы шафрана
Шлет, а Индия - кость, сабен же изнеженный - ладан,
Голый халиб - железо. . 7

   (21) Все это поделено между разными краями, дабы необходим был  обмен
между смертными, дабы они стремились что-либо друг у друга  получить.  И
высшее благо имеет свое место; оно родится не там, где  слоновая  кость,
не там, где железо. Ты спросишь, где обиталище высшего блага? В душе! Но
и она, если не будет чистой и незапятнанной, не примет в  себя  бога!  -
(22) "Благо не рождается из зла; а богатства рождаются от скупости; зна-
чит, богатства - не благо". - Нам говорят, что неверно, будто  добро  не
возникает из зла: ведь святотатством и кражей добываются деньги. И  свя-
тотатство, и кража - зло, конечно, но лишь постольку, поскольку  из  них
получается больше зла, чем блага; они  приносят  прибыль,  но  с  нею  -
страх, тревогу, душевные и телесные муки.  (23)  Кто  так  говорит,  тот
пусть непременно признает, что святотатство - и зло,  так  как  приносит
много зла, и благо, хотя бы отчасти, потому что приносит и кое-что хоро-
шее. Может ли быть что чудовищнее? Впрочем, мы-то убедились, что и  свя-
тотатство, и кража, и прелюбодейство теперь считаются за благо.  Сколько
людей не краснеет, украв, сколько хвастается прелюбодеянием?  За  мелкие
святотатства наказывают, за крупные награждают  триумфом.  (24)  Подумай
еще и о том, что святотатство, если оно благо хотя бы отчасти,  придется
признать честным и назвать правильным: ведь у нас это дело обычное, хотя
никто из смертных и мысли такой не допускает. Значит, благо не может ро-
диться от зла. А если святотатство, как вы говорите, есть зло только по-
тому, что влечет за собою много зла, то отмените  наказанье,  пообещайте
безопасность - и оно станет благом сполна. Между тем наказанье за  вели-
кие злодейства - в них самих. (25) Повторяю, ты заблуждаешься,  отклады-
вая кару до тюрьмы, до палача: она начинается, едва злодейство  соверше-
но, даже покуда совершается. Благо так же не родится от зла, как  смоква
- от оливы. Каково семя, таковы и плоды: хорошие  выродиться  не  могут.
Как из постыдного не родиться честному, так и благу из зла: ведь честное
и благое - одно и то же.
(26) Один из наших отвечал так: "Предположим, что деньги - благо, от-
куда бы их ни взять; тогда деньги,  пусть  даже  добытые  святотатством,
непричастны святотатству. Понимай это так: в одном  сосуде  находятся  и
золото, и гадюка; ты вынешь золото из сосуда, потому что в  нем  гадюка,
но сосуд не потому дает золото, что в нем гадюка, а несмотря на то,  что
в нем гадюка. Точно так же и святотатство приносит  прибыль  не  потому,
что святотатство это позорно и преступно, а потому, что в нем  заключена
и прибыль. Как в названном сосуде зло - это гадюка, а не золото, так и в
святотатстве зло - это преступленье, а не прибыль". - (27). Но я не сог-
ласен: ведь тут и там дело обстоит по-разному. Там я могу извлечь золото
без гадюки, а здесь мне не получить прибыли  без  святотатства.  Прибыль
здесь не рядом со злодеянием, а вперемешку с ним.
- (28) "Если в погоне за чем-нибудь мы то и дело попадаем в беду,  то
предмет наших желаний не благо; а в погоне за богатством мы  то  и  дело
попадаем в беду - значит, богатство не есть благо". - Нам говорят:
"Ваше положение утверждает две вещи. Первая - что  в  погоне  за  бо-
гатствами мы то и дело попадаем в беду. Но то и дело попадаем мы в  беду
и в погоне за добродетелью. Человек путешествует по  морю  ради  образо-
ванья - и терпит крушенье или попадает в плен. (29)  Другое  утвержденье
такое: "То, из-за чего мы попадаем в беду, не есть благо".  Но  из  него
вовсе не следует, что мы попадаем в беду лишь из-за бо гатств  или  нас-
лаждений. Если же именно из-за богатства мы то и дело попадаем  в  беду,
оно не только не благо, но и зло, вы же о нем говорите только,  что  оно
не есть благо. Кроме того, вы даже признаете, что  богатство  не  совсем
бесполезно, причисляете его к удобствам, тогда как по вашему рассуждению
выходит, что оно и удобством не будет - столько у нас через него  непри-
ятностей". - (30) На это дан был такой  ответ:  "Вы  ошибаетесь,  относя
неприятности на счет богатства. Оно никому не делает зла: каждому вредит
либо собственная глупость, либо чужая подлость. Так сам  меч  никого  не
убивает, но служит оружием убийце. Если из-за богатств  тебе  повредили,
это не значит, что повредили тебе богатства". (31) Посидоний  (по-моему,
он!) говорит лучше:
"Богатство - причина бед не потому, что само оно что-нибудь делает, а
потому, что подстрекает сделать". Есть действующая причина,  которая  не
может не вредить сама по себе, и есть причина предшествующая; вот  пред-
шествующая-то причина и заключена в богатствах. Они делают  душу  кичли-
вой, порождают спесь, навлекают зависть, до того исступляют ум, что мол-
ва о наших деньгах, пусть и опасная, приятна нам. (32) А благу  подобает
быть свободным от всякой вины; оно не развращает душу, не  будоражит,  а
если поднимает и делает шире, то без надменности.  Что  благо,  то  дает
уверенность, а богатство - лишь дерзость; что благо, то дает величие ду-
ха, а богатства - лишь наглость. Ведь наглость не что иное,  как  ложный
призрак величия. - (33) "Так получается, что богатство не только не бла-
го, но и зло". - Оно было бы злом, если бы  вредило  само  по  себе,  то
есть, как я сказал, было бы действующей причиной;  в  нем  же  заключена
лишь предшествующая причина, и не только подстрекающая души, но и прима-
нивающая. Ведь богатство являет некий образ блага, столь правдоподобный,
что большинство людей ему верят. (34) В добродетели тоже заключена пред-
шествующая причина, вызывающая зависть, - ведь  многим  завидуют  за  их
мудрость, многим - за их справедливость; но причина эта не  заключена  в
добродетели как таковой и лишена правдоподобья. Зато намного более прав-
доподобен тот образ, что добродетель посылает в души людей, побуждая  их
любить ее и чтить. (35) Посидоний говорит, что умозаключение должно быть
таким:
"То, что не дает душе ни величья, ни уверенности,  ни  безмятежности,
не есть благо; а богатство, крепкое здоровье и прочие подобные вещи  ни-
чего такого не дают и, значит, не могут быть благами". То  же  умозаклю-
ченье Посидоний излагает еще резче: "То, что не дает душе ни величья, ни
уверенности, ни безмятежности, а, напротив, делает ее наглой, спесивой и
надменной, есть зло; случайное же толкает душу к этим  порокам;  значит,
случайное не может быть благом". - (36) "Но если так рассуждать, то  оно
не будет и удобством". - Одно дело удобство, другое благо. Удобство есть
то, в чем больше пользы, чем тягости; благо должно быть  неподдельным  и
совершенно безвредным. Благо - не то, что по большей  части  полезно,  а
то, что только полезно. (37) Удобства, кроме того, могут  доставаться  и
животным, и людям несовершенным и глупым. С ними могут быть перемешаны и
неприятности, однако они зовутся удобствами, оцениваемые по тому, чего в
них больше. Благо достается на долю одному мудрецу  и  должно  быть  без
изъяна.
(38) Теперь наберись мужества! Тебе остался один узел - но узел  Гер-
кулесов. "Из зол не возникает благо; но из  многих  бедностей  возникает
богатство; значит, богатство не есть благо". - Этого умозаключенья  наши
не признают; оно придумано перипатетиками, и они же  его  разрешают.  По
словам Посидония, Антипатр8 так опровергал этот софизм,  затасканный  по
всем школам диалектиков: (39) "Говоря "бедность", имеют в виду не  нали-
чие, а отсутствие, или, как говорили в старину, небытность  (греки  тоже
говорят ^лт-л a-cspTpiv), - не то, что есть, а то, чего нет.  Из  многих
пустых кувшинов ничего не наполнишь. Богатства  составляются  из  многих
вещей, а не из многих нехваток. Ты понимаешь бедность не так, как  долж-
но. Быть бедным не значит иметь мало, а значит многого не иметь. И  обя-
зан человек этим именем не тому, что у него есть, а тому,  чего  ему  не
хватает". (40) Мне было бы легче выразить то, что я хочу, если  бы  было
латинское слово, обозначающее (Ху'лтохр1кх. Его-то Антипатр и  применяет
к бедности. - А на мой взгляд, бедность - не что иное, как скудость дос-
тояния. - В чем сущность бедности и богатства, мы  разберемся,  когда  у
нас будет много лишнего времени; но и тогда мы поглядим, не лучше ли бы-
ло бы сделать бедность не такой горькой, а богатство - не  таким  кичли-
вым, чем вести тяжбу о словах, - как будто о предметах уже вынесено суж-
дение. (41) Представим себе, что нас позвали на  сходку  народа.  Внесен
закон об упразднении богатств. Неужто мы будем убеждать или  разубеждать
толпу такими умозаключеньями? Неужели с их помощью добьемся мы того, что
римляне вновь устремятся к бедности и восхвалят ее, опору и зиждущую си-
лу своей державы? Что они устрашатся своих богатств, вспомнят, что нашли
их у побежденных, откуда и проникли в  незапятнанный,  славный  воздерж-
ностью город подкупы, и раздачи, и мятежи? Что с чрезмерной  страстью  к
роскоши стали они выставлять напоказ добытое у многих племен? Что  отня-
тое одним народом у всех еще легче может быть отнято всеми у  одного?  -
Лучше убедить в этом и изгонять страсти, чем определять их. Если нам под
силу, будем говорить храбро, если нет, то хоть откровенно. Будь здоров.

   Письмо LXXXVIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты желаешь знать, что я думаю о свободных науках и искусствах. Ни
одно из них я не уважаю, ни одно не  считаю  благом,  если  плод  его  -
деньги. Тогда они - продажные ремесла и хороши до тех пор,  пока  подго-
тавливают ум, не удерживая его дольше. На них следует задержаться,  лишь
покуда душа не в силах заняться ничем важнее; они - наше  ученье,  а  не
наша работа. (2) Почему они названы свободными, ты  видишь  сам:  потому
что они достойны свободного человека. Впрочем, есть только одно  подлин-
ное свободное искусство - то, что дает свободу: мудрость, самое высокое,
мужественное и благородное из них, а все прочие -  пустяки,  годные  для
детей. Неужто ты веришь, будто в них есть какое-то благо, хотя  сам  ви-
дишь, что нет людей ниже и порочнее их учителей? Все эти вещи  нужно  не
все время учить, а однажды выучить.  Некоторые  полагали  нужным  разоб-
раться, можно ли благодаря свободным искусствам и наукам стать человеком
добра. Но они и не сулят этого, и даже не притворяются, будто знают  та-
кое! (3) Грамматик хлопочет только о нашем уменье говорить, а пожелай он
пойти дальше, - займется историей или стихами, если раздвинет свои  гра-
ницы так, что шире некуда. Но пролагается ли дорога к добродетели объяс-
неньем слогов, тщательностью в выборе слов,  запоминаньем  драм,  правил
стихосложенья, разновидностей строк? Это ли избавляет нас от боязни, ис-
кореняет алчность, обуздывает похоть? Перейдем к геометрии, к музыке:  и
в них ты не найдешь ничего такого, что наложило бы запрет на  страх  или
алчность. А кому он неведом, для того все знания тщетны. (4) Нужно  пос-
мотреть, учат ли эти наставники добродетели; если не учат, то им  нечего
преподать; если учат, то они философы. Ты хочешь убедиться, что  они  на
уроках и не думают учить добродетели? Взгляни, до чего ученье каждого не
похоже на ученья остальных! А учи они одному и тому же, разнобоя  бы  не
было. (5) Они бы тебя убедили даже в том, что Гомер был философом,  если
бы не опровергали этого своими же доводами. Ведь они превращают его то в
стоика, одобряющего только добродетель и бегущего наслаждений, от  чест-
ности не отступающего даже ради бессмертия; то в эпикурейца,  восхваляю-
щего покой в государстве, проводящего жизнь в пирах и песнях; то в пери-
патетика, устанавливающего три рода благ; то  в  академика,  твердящего,
что нет ничего достоверного'. Ясно, что ничего такого у  него  нет,  раз
есть все разом, - потому что учения эти между собою  не  совместимы.  Но
уступим им Гомера-философа. Он, видимо, стал мудрецом до того, как узнал
о стихах; будем же и мы лучше учиться тому, что сделало Гомера мудрецом.
(6) А спрашивать у меня, кто был старше - Гомер  или  Гесиод,  такое  же
пустое дело, как разузнавать, почему Гекуба, хотя и была младше  Елены2,
выглядела старой не по возрасту. И не пустое ли, по-твоему, дело -  исс-
ледовать возраст Патрокла и Ахилла? (7) Будешь ли ты  доискиваться,  где
блуждал Улисс, вместо того чтобы положить конец собственным  заблуждени-
ям? Нет времени слушать, носило ли его между Италией и Сицилией  или  за
пределами известного нам мира. Да и не мог  он  на  таком  малом  прост-
ранстве скитаться так долго. Душевные бури швыряют нас ежедневно,  из-за
собственной негодности мы терпим все Улиссовы беды. И красота  прельщает
наше зренье, и враг грозит; здесь - свирепые чудовища, лакомые до  чело-
веческой крови, там - коварный соблазн, привлекающий слух, и все  разно-
образье бед. Научи меня, как любить родину, жену, отца, как плыть к этой
столь честной цели даже после кораблекрушенья. (8)  Зачем  ты  доискива-
ешься, была ли Пенелопа вправду целомудренна3, или  обманула  свой  век?
Подозревала ли она, что видит Улисса еще прежде,  чем  узнала  наверное?
Лучше объясни мне, что такое целомудрие, и какое в нем благо,  и  в  чем
оно заключено - в теле или в душе?
(9) Перейду к музыке. Ты учишь меня, как согласуются между собою  вы-
сокие и низкие голоса, как возникает стройность, хотя струны издают раз-
ные звуки. Сделай лучше так, чтобы в душе моей было согласие и  мои  по-
мыслы не расходились между собою! Ты показываешь мне, какие лады  звучат
жалобно; покажи лучше, как мне среди превратностей не проронить ни звука
жалобы!
(10) Геометрия учит меня измерять мои владенья; пусть лучше объяснит,
как мне измерить, сколько земли нужно человеку! Она учит  меня  считать,
приспособив пальцы на службу скупости; пусть лучше объяснит, какое  пус-
тое дело эти подсчеты! Тот, чья казна утомляет счетоводов, не счастливее
других; наоборот, как был бы несчастен владелец лишнего имущества,  если
бы его самого принудили сосчитать, сколько ему принадлежит!  (11)  Какая
мне польза в умении разделить поле, если я не могу разделиться с братом?
Какая мне польза до тонкости подсчитать в югере каждый фут и не упустить
ни одного, ускользнувшего от межевой меры, если я только  огорчусь,  уз-
нав, что сильный сосед отжилил у меня кусок поля? Меня учат, как не  по-
терять ничего из моих владений, а я хочу научиться, как  остаться  весе-
лым, утратив все. - (12) "Но меня выживают с  отцовского,  с  дедовского
поля!" - А до твоего деда чье это поле было? Можешь ты объяснить, какому
оно принадлежало - пусть не человеку, а племени? Ты пришел сюда не хозя-
ином, а поселенцем. На чьей земле ты поселенец? Если все будет  с  тобою
благополучно, - у собственного наследника. Правоведы утверждают, что об-
щественное достояние не присваивается за давностью владения; а  то,  что
ты занял, то, что называешь своим, - общее достояние и принадлежит всему
роду человеческому. (13) Замечательная наука! Ты умеешь  измерить  круг,
привести к квадрату любую фигуру,  какую  видишь,  называешь  расстоянья
между звездами, нет в мире ничего, что не поддалось бы твоим измереньям.
Но если ты такой знаток, измерь человеческую душу! Скажи, велика она или
ничтожна! Ты знаешь, какая из линий прямая; для чего тебе  это,  если  в
жизни ты не знаешь прямого пути?
(14) Перейду к той науке, которая похваляется знанием  неба,  которой
известно,

   .,. Отходит куда Сатурна звезда ледяная
И по каким из кругов вращается пламень Килленца 4.

   Для чего нам это знание? Чтобы тревожиться, когда Сатурн и Марс  ока-
жутся в противостоянии или когда Меркурий зайдет вечером на виду  у  Са-
турна? Лучше мне заучить, что они, где бы ни были, всегда благоприятны и
не могут измениться. (15) Их ведет по непреложным путям извечный порядок
судеб, они движутся по установленной череде смен и либо управляют  всеми
событиями, либо предвещают их исход. Но если в них причина всего, что бы
ни случилось, какой толк знать то, чего нельзя изменить? А если они  все
предуказывают, - какая польза в предвиденье неизбежного? Знай, не  знай,
- все равно случится.

   (16) Если ты будешь следить за солнечным зноем и сменой
Лун, чередой проходящих, тебя никогда не обманет
Завтрашний день, не введут в заблужденье прозрачные ночи.5

   Но и так все в достаточной мере и сверх нее  предусмотрено,  чтобы  я
был застрахован от козней. - (17) "Разве  не  обманет  меня  наступающий
час? Ведь обманывает все, что застигает врасплох ничего не ведающего". -
'Что будет, я не ведаю, а что может быть, - знаю. И  ничто  не  приведет
меня в отчаянье, ибо, я жду всего, а если что меня минует, я считаю  это
за удачу. Наступающий час обманет меня, если пощадит; да и этим не обма-
нет: ведь если я знаю, что все может случиться, то знаю  также,  что  не
все случится непременно. Потому я жду удачи, но готов и к бедам.
(18) Тебе придется смириться, если я тут сойду с предписанного  тобою
пути. Ведь ты не заставишь меня отнести к свободным искусствам  то,  чем
занимаются живописцы или же ваятели,  мраморщики  и  другие  прислужники
роскоши. И борцов, у которых вся наука - масло да  пыль,  я  изгоняю  из
числа тех, кто занят свободными искусствами, - не то мне  придется  при-
нять туда и составителей мазей, и поваров, и всех прочих, приспособивших
свой ум к нашим наслажденьям. (19) Скажи мне, прошу, что общего со  сво-
бодой имеют эти блюющие натощак толстяки с ожиревшим телом и  отощавшей,
одряхлевшей душою? И неужто мы будем считать свободным искусством все, в
чем упражнялась, не присев, молодежь во времена наших  предков:  метанье
копья, удары колом, верховая езда, владенье мечом? Они  не  учили  детей
тому, чему учатся, не двигаясь. Но ни то, ни другое не учит  добродетели
и не вскармливает ее. Что толку править конем и удерживать его  бег  уз-
дою, покуда тебя самого несут необузданные страсти? Что толку  побеждать
в борьбе и в кулачном бою, когда тебя самого побеждает гнев?
- (20) "Так что же, свободные искусства и науки ничего не дают  нам?"
- Дают, и много, но не для добродетели. Ведь и те  ручные  ремесла,  что
всеми признаны за низкие, оснащают жизнь многим,  но  к  добродетели  не
имеют касательства. - "Для чего же мы образовываем  сыновей,  обучая  их
свободным искусствам"? - Дело не в том, что они могут дать  добродетель,
а в том, что они подготавливают душу к  ее  восприятию.  Как  начала,  у
древних именовавшиеся грамотой и дающие мальчикам основы знаний, хотя не
научают их свободным искусствам, но готовят почву для обучения им в ско-
ром времени, так и свободные искусства, хотя и не ведут душу к  доброде-
тели, но облегчают путь к ней.
(21) Посидоний различает четыре вида искусств:  будничные  и  низкие,
потешные, детские и свободные. Будничные - это ручные  ремесла,  занятые
всем тем, чем оснащается жизнь; они даже и не прикидываются благородными
или почтенными. (22) Потешные - это те искусства, чье назначение  услаж-
дать глаз и слух. К ним можно  причислить  и  изобретение  всякого  рода
приспособлений6, вроде помостов, которые сами собой поднимаются,  насти-
лов, бесшумно растущих ввысь, - всего, что служит для внезапных перемен,
когда то, что было сплошным, разверзается" края провала по  собственному
почину сходятся, возвышение понемногу понижается.  Такие  вещи  поражают
взоры невежд, по незнанью причин удивляющихся всему  неожиданному.  (23)
Детские, имеющие нечто общее со свободными, - это те искусства,  которые
у греков называются еухох-Xioi, а у нас -  свободными.  Единственные  же
поистине свободные или даже, вернее сказать, дающие свободу искусства  -
это те, что пекутся о добродетели. (24) Поскольку одна часть  философии,
продолжает Посидоний, занимается природой, другая -  нравами,  третья  -
человеческим разумом, постольку и вся толпа свободных искусств притязает
занять в ней место. Когда дело идет о вопросах естествознания, философия
опирается на свидетельство геометрии, которая, стало  быть,  есть  часть
того, чему она помогает. (25) Но ведь многое  нам  помогает,  не  будучи
частью нас самих; а будь оно нашей частью, помощи от него  бы  не  было.
Пища - подспорье телу, но не его часть. Услуги геометрии кое-что нам да-
ют" но философии она нужна так же, как ей самой - кузнечное дело7; одна-
ко оно - не часть геометрии, как и геометрия - не часть философии.  (26)
Кроме того, у каждой из них - свои пределы. Мудрец исследует  и  познает
причины естественных явлений, геометр отыскивает и высчитывает их  число
и меру. Каков незыблемый порядок небесных тел, какова их сила и природа,
- все это знает философ; а кто высчитывает их движенье  и  возврат,  кто
собирает наблюдения над тем, как они восходят и заходят, а порой  являют
вид стоящих на месте, хотя небесным телам стоять и нельзя,  тот  матема-
тик. (27) Пусть мудрец знает, по какой причине в зеркале возникает отра-
жение; геометр же может сказать, как далеко должен отстоять  предмет  от
отражения и какое отражение дает та или другая форма зеркала. Что солнце
огромно, докажет философ; какова его величина, укажет математик, который
пользуется в работе неким опытом и навыком, но должен,  чтобы  работать,
заимствовать некие основные положения. А если основы искусства  -  заем-
ные, оно несамостоятельно. (28) Философия ничего  не  ищет  на  стороне,
свое здание она возводит от земли. Математика, так сказать, занимает по-
верхность, она строит на чужой земле8, берет со стороны те начала,  бла-
годаря которым достигает дальнейшего. Если бы она шла к истине  сама  по
себе, если бы могла обнять весь мир и всю природу, тогда  я  сказал  бы,
что она много дает человеческой душе, ибо, помышляя о небе, та сама рас-
тет и вбирает нечто свыше.
Лишь одно делает душу совершенной: незыблемое знание добра и зла [ко-
торое доступно только философии] 9 - ведь никакая другая наука  добра  и
зла не исследует. (29) Переберем по одной  добродетели.  Храбрость  есть
презрение ко всему страшному; она пренебрегает внушающим ужас и склоняю-
щим под иго нашу свободу, бросает ему вызов, переламывает его. Так неуж-
то ее закаляют свободные искусства? Верность есть святейшее благо  чело-
веческого сердца, ее никакая необходимость не принудит к обману, никакая
награда не совратит. Она говорит: "Жги, бей, убивай - я не  предам!  Чем
сильнейшая боль будет выпытывать тайны, тем глубже я их скрою". Могут ли
свободные искусства и науки сделать  нас  такими?  Воздержность  умеряет
наслажденья; одни она с ненавистью изгоняет, другие соразмеряет и сокра-
щает до здорового предела, никогда не приближаясь к ним ради них  самих.
Она знает, что лучшая мера для всего желанного - взять не сколько хочет-
ся, а сколько необходимо. (30) Человеколюбие запрещает быть надменным  с
товарищами, быть скупым, оно и в словах, и в делах, и в чувствах  являет
всем мягкость и ласковость, ничью беду не считает чужою, свое благо  лю-
бит больше всего тогда, когда оно служит на благо другому. Неужели  сво-
бодные искусства учат нас таким нравам? Нет, - так же  как  и  простоте,
скромности и умеренности; так же как довольству  малым  и  бережливости;
так же как милосердию, оберегающему чужую кровь не меньше своей и  знаю-
щему, что человек не должен пользоваться силами другого человека  расто-
чительно.
- (31) "Но если вы согласны, что без свободных  искусств  и  наук  не
достичь добродетели, то как же вы утверждаете, будто они ничего для доб-
родетели не дают?" - Без пищи тоже не достичь добродетели, хотя  пища  к
добродетели касательства не имеет. Древесина ничего не дает кораблю, хо-
тя корабли бывают только из дерева. Нет причин, повторяю, думать,  будто
вещь получается с помощью того, без чего она получиться не  может.  (32)
Можно сказать и так: добродетель  достигается  и  помимо  свободных  ис-
кусств; хотя добродетели и надо учиться, учатся  ей  не  через  их  пос-
редство. Почему я должен считать, что не знающий грамоты не может  стать
мудрым, как будто мудрость вся в грамоте? Она преподается на деле, а  не
на словах, и я не уверен, не будет ли память крепче без всякого внешнего
подспорья. (33) Мудрость велика и обширна, ей нужно много простора; надо
выучить все о делах божеских и человеческих, о прошлом и  о  будущем,  о
проходящем и о вечном, о времени, -  а  о  нем  одном,  ты  сам  видишь,
сколько есть вопросов? Первый - есть ли оно само по себе нечто? Потом  -
было ли что-нибудь до времени, без времени? Возникло ли оно вместе с ми-
ром? Или прежде возникновения мира, поскольку было нечто, было и  время?
(34) И об одной только душе нет числа вопросам: откуда она? какова  она?
когда возникает? как долго существует? переходит ли с  места  на  место,
меняет ли обиталища, перебрасываемая во все новые виды одушевленных  су-
ществ? или ей суждено только однократное рабство, а потом, отпущенная на
волю, она бродит по вселенной? телесна она или нет? что  она  будет  де-
лать, когда мы перестанем быть ее орудиями? как она воспользуется свобо-
дой, когда убежит из здешней темницы? забудет ли прежнее? познает ли се-
бя, лишь расставшись с телом и удалившись ввысь? (35) Какую бы часть бо-
жественных и человеческих дел ты ни взял, тебя утомит  несметное  обилие
вещей, требующих исследованья и заучиванья. Чтобы все  они,  огромные  и
многочисленные, могли найти свободный приют, следует изгнать из души все
лишнее. В такую тесноту добродетели не залучить: великому нужен  широкий
простор. Всё вон! Пусть сердце будет свободно для нее одной!
- (36) "Но ведь знание многих наук приятно". - Нет, из каждой  надле-
жит нам запомнить лишь столько, сколько необходимо. По-твоему, порицанья
заслуживает .тот, кто копит лишнее и хвастливо выставляет в доме  драго-
ценные вещи, но не заслуживает загромождающий свой ум  ненужной  утварью
всяческих наук? Стремиться знать больше, чем требуется, - это  тоже  род
невоздержности. (37) К тому же погоня за свободными искусствами и наука-
ми делает людей докучными, болтливыми, назойливыми и самодовольными; за-
учив лишнее, они из-за этого неспособны выучить  необходимое.  Грамматик
Дидим написал четыре тысячи книг 10. Я пожалел бы  и  того,  кто  прочел
столько лишнего! В одних книгах исследуется, где родина Гомера, в других
- кто истинная мать Энея, в третьих - чему  больше  предавался  в  жизни
Анакреонт, похоти или пьянству, в четвертых -  была  ли  Сафо  продажной
распутницей, и прочие вещи, которые, знай мы их,  следовало  бы  забыть.
(38) Вот и говори теперь, что жизнь не долга. Но если ты возьмешь наших,
я и тут покажу тебе много такого, что надо бы отрубить топором.
Большой траты времени, большой докуки для чужих ушей  стоит  похвала:
"Вот начитанный человек!" Будем же довольны названием попроще: "Вот  че-
ловек добра!" (39) Неужто мне развертывать летописи всех племен, отыски-
вая, кто первым стал писать стихи, высчитывать  без  календаря,  сколько
лет прошло между Орфеем и Гомером, узнавать все глупости, которыми Арис-
тарх испещрил чужие стихи", губить свой век на  подсчет  слогов?  Неужто
мне не отводить глаз от песка геометров? Настолько ли я позабуду  спаси-
тельное изречение: "Береги время!"? Все это я буду знать, -  а  чего  не
узнаю? (40) Грамматик Апион12, который во времена Гая Цезаря колесил  по
всей Греции и в каждую общину был принят во имя Гомера, говорил:  "Гомер
исчерпал оба своих предмета в "Илиаде" и в  "Одиссее"  и  присоединил  к
своему труду начало, охватывавшее всю Троянскую войну". А доказательство
он приводил такое: "Поэт намеренно поставил в начале первого  стиха  две
буквы, содержащие число книг"13. (41) Пусть знает такие  вещи  тот,  кто
хочет быть всезнайкой и не желает подумать, сколько  времени  отнимет  у
тебя нездоровье, сколько - дела, общественные и частные, сколько -  дела
повседневные, сколько - сон? Измерь свой век! Не так уж много он  вмеща-
ет!
(42) Я говорил о свободных искусствах, - но сколько  лишнего  есть  у
философов! Сколько такого, что и не может пригодиться! И философы  опус-
кались до разделения слогов, до изучения свойств союзов и  предлогов,  и
философы завидовали грамматикам и геометрам. Все, что было лишнего в  их
науках, они перенесли в свою. Так и вышло,  что  говорить  "ни  умели  с
большим тщанием, чем жить. (43) Послушай, как  много  зла  в  чрезмерной
тонкости и как она враждебна истине! Протагор говорит, что утверждать  и
то, и другое можно одинаково о каждой вещи, в том числе и о том,  каждая
ли вещь позволяет утверждать о ней и то, и другое.  Навсифан14  говорит:
все, что кажется нам существующим, существует в такой же мере, как и  не
существует. (44) Парменид говорит: все, что нам кажется,  не  отличается
от единого. Зенон Элейский15 камня на камне не оставил от всех  сложнос-
тей, сказав: ничего не существует. К тому же примерно приходят и  после-
дователи Пиррона, и мегарцы, и эритрейцы 16, и академики, которые  ввели
новое знание - о том, что мы ничего не знаем. (45) Брось все эчо в ту же
кучу ненужностей, что и многое из свободных искусств! Те  преподают  мне
науку, от которой не будет пользы, а эти отнимают надежду на всякое зна-
ние. Но уж лучше знать лишнее, чем ничего не знать. Они не идут  впереди
со светочем, направляя мой взгляд к истине, - они мне выкалывают  глаза.
Если я поверю Протагору, в природе не останется ничего, кроме  сомнения;
если Навсифану, - достоверно будет только то, что нет ничего достоверно-
го; если Пармениду, - останется только единое, если Зенону, - и  единого
не останется. (46) Но что такое и мы сами, и все, что окружает нас,  пи-
тает, держит на себе? Вся природа оказывается тенью, или пустой или  об-
манчивой. Нелегко мне сказать, на кого я сержусь больше: на тех ли,  что
объявляет нас ничего не знающими, или на тех, кто и  возможности  ничего
не знать нас лишает. Будь здоров.

   Письмо LXXXIX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) То, чего ты желаешь, - чтобы я написал  о  разделении  философии,
показал отдельные члены ее огромного тела, - вещь полезная и для стремя-
щегося к мудрости необходимая. Ведь через посредство частей легче подой-
ти к познанию целого. О, если бы вся философия могла предстать,  подобно
вселенной, когда она открывает перед нами весь свой лик! Как схожи  были
бы эти зрелища! Тогда бы философия наверняка заставила всех смертных лю-
боваться ею и покинуть то, что мы, по неведенью подлинно великого,  счи-
таем великим. Но нам такое не дано, и приходится смотреть на нее так же,
как созерцаем мы вселенную, - по частям. (2) Правда, душа мудреца  охва-
тывает всю ее громаду, обегая ее с той же быстротой, с  какой  наш  глаз
обегает небо; но нашему взгляду, слабому и на близком расстоянии и  при-
нужденному пробиваться сквозь туман, легче рассмотреть все по отдельнос-
ти, так как целого нам не охватить. Я сделаю, что ты просишь, и  разделю
философию на части, но не на куски: ведь  полезно  разделить  ее,  а  не
раскромсать, потому что схватить слишком мелкое не  легче,  чем  слишком
крупное. (3) Народ расписывают по трибам ', войско делится на  центурии.
Все, что разрослось, познается легче, если должным образом расчленено на
части, не слишком мелкие, как я сказал, и не бесчисленные. У  чрезмерной
дробности тот же порок, что у нерасчлененности. Что измельчено  в  пыль,
то лишено порядка. (4) Прежде всего, по-твоему, я  должен  сказать,  чем
отличается мудрость от философии. Мудрость есть совершенное благо  чело-
веческого духа, философия же - любовь и стремление к мудрости. Философия
указывает туда, куда пришла мудрость. Почему философия называется  так2,
ясно: само имя ее говорит об этом. (5) А мудрость некоторые3  определяли
как "знание всего божеского и человеческого", некоторые же говорили, что
"быть мудрым - значит, познать все божеское и человеческое и его  причи-
ны". Мне это дополнение кажется лишним:  ведь  "причины"  -  лишь  часть
"всего божеского и человеческого". И философию  определяли  то  так,  то
этак: одни говорили, что она есть забота о добродетели, другие -  забота
об исправленье духа; некоторые же называли ее стремлением  мыслить  пра-
вильно. (6) Одно известно почти что твердо: между мудростью и философией
есть разница. Ведь не может быть, чтобы ищущее и искомое  были  тождест-
венны. Какова разница между жадностью, которая желает, и деньгами, кото-
рых желают, такова же она между философией и мудростью, которая есть  ее
конечный итог и награда. Философия - в пути, мудрость - в его конце. (7)
Мудрость - это то, что греки называют зоукх. Это слово было в ходу  и  у
римлян, как теперь в ходу слово "философия". Это засвидетельствуют  тебе
и древние тогаты, и надпись на памятнике Доссену4:

   Прохожий, стой: прочти Софию Доссена здесь!

   (8) Некоторые из наших, хотя философия есть забота  о  добродетели  и
стремится к ней как к цели, полагали, что их невозможно разлучить:  ведь
нет ни философии без добродетели, ни добродетели без философии.  Филосо-
фия есть забота о достижении добродетели через посредство самой доброде-
тели; ни добродетели не может быть, если о ней не заботиться, ни  заботы
о добродетели - без нее самой. Тут все иначе, чем со стрелком, пытающим-
ся издали попасть во что-нибудь, когда целящийся и цель - в разных  мес-
тах; и иначе, чем с дорогами, которые ведут в город, но лежат  вне  его.
Путь к добродетели идет через нее самое. Значит, философия и добродетель
нераздельны.
(9) Большинство писавших об этом, причем самых  великих,  утверждали,
что философия делится на три части: нравственную, естественную и ту, что
посвящена человеческому разуму5. Первая вносит порядок  в  душу.  Вторая
исследует природу вещей. Третья испытывает свойства слов, их  расположе-
ние, виды доказательств, чтобы ложь не вкралась под видом истины.  Впро-
чем, были и такие, что разделяли философию и на большее,  и  на  меньшее
число частей. (10) Некоторые перипатетики вводили четвертую часть: граж-
данскую философию, которой, мол, нужно заниматься неким особым  образом,
ибо предмет у ней совсем другой. Некоторые добавляли еще одну часть, на-
зываемую у греков oixovo^iicT), то есть умение управлять  домашним  иму-
ществом. Некоторые уделяли особое место учению о разных  образах  жизни.
Но все это входит в нравственную часть философии. (11) Эпикурейцы  пола-
гали, что в философии всего две части - нравственная и  естественная,  а
ту, что посвящена ра зуму, они отбрасывали. Но потом, когда  сама  жизнь
заставила их устранить все двусмысленное, изобличить ложь, таящуюся  под
личиною правды, они ввели раздел, названный ими "учением о  суждениях  и
правилах", то есть ту же посвященную разуму часть, но под другим  именем
6; они, однако, думают, что лишь дополнили естественную философию.  (12)
Киренаики устранили и естественную,  и  посвященную  разуму  часть,  до-
вольствуясь только нравственной, - но тут же иным способом ввели то, что
устранили; у них нравственная философия делится на пять частей, из кото-
рых одна учит о том, чего следует избегать и к чему стремиться, вторая -
о страстях, третья - о поступках, четвертая - о причинах, пятая - о  до-
казательствах. Но причины вещей относятся к части естественной,  доказа-
тельства - к той, что посвящена разуму 7. ( 13) Аристон Хиосский сказал,
что части, посвященные природе и разуму, не только излишни, но и мешают,
а единственную оставляемую им нравственную философию урезал: тот ее раз-
дел, что содержит правила поведения, он объявил нужным только воспитате-
лю, а не философу, - как будто мудрец не есть воспитатель  рода  челове-
ческого.
(14) Итак, поскольку философия трехчастна,  мы  начнем  с  разделения
нравственной ее части. Было установлено, что и она делится натрое;  пер-
вое в ней - наблюдение, назначающее каждому свое и оценивающее, что чего
стоит; дело это чрезвычайно полезное, так как нет ничего более необходи-
мого, чем установить цену каждой вещи. Второй раздел ее учит о  побужде-
ниях, третий - о поступках. Первая твоя обязанность - судить,  что  чего
стоит; вторая - соразмерять и обуздывать в зависимости от этого твои по-
буждения; третья - заботиться, чтобы побужденья и  поступки  друг  другу
соответствовали, а сам ты ни в тех, ни в других не впадал в противоречие
с самим собою. (15) Если одного из трех не будет, нарушится  и  все  ос-
тальное. Что пользы знать цену всем вещам, если ты безудержен  в  побуж-
деньях? Что пользы подавить побуждения и держать в своей власти желанья,
если ты, действуя, не примешь в расчет времени и не будешь знать, когда,
что, где и как надлежит делать? Ведь одно дело -  знать  цену  и  досто-
инство вещи, другое - выбрать нужный миг, и сверх того - обуздывать свои
побужденья и браться за дело, а не хвататься вслепую. Ведь в жизни тогда
нет противоречий, когда поступок не расходится с побуждением, а побужде-
ние зависит от достоинства каждого предмета и смотря по тому, стоит  его
домогаться или нет, становится слабее или сильнее.
(16) Естественная философия членится надвое: на учения о телесных и о
бестелесных вещах. Оба они разделяются на свои,  так  сказать,  ступени.
Учение о телах - таким образом: во-первых, о тех, что производят  нечто,
и о тех, что из них рождаются, - а  рождаются  первоначальные  вещества.
Учение о них, по мненью некоторых, неделимо, по мненью Других -  делится
на ученья о материи, о движущей всё причине и о самих первоначальных ве-
ществах.
(17) Мне остается написать о разделении той части философии, что пос-
вящена разуму. Всякая речь либо непрерывна, либо распределена между воп-
рошающим  и  отвечающим.  Было   установлено,   что   первая   именуется
SictXsxTix-^ вторая - р-г,т&р|.х-г|. Риторика  заботится  о  словах,  их
смысле и порядке; диалектика подразделяется на две части - о словах и  о
значениях, то есть о предметах, про которые  говорится,  и  о  речениях,
посредством которых про них говорится. Далее следуют  бесчисленные  под-
разделы и той, и другой. А я на этом кончу и "расскажу лишь  о  главном"
8, - а не то, если я стану делить части на  части,  то  получится  целая
книга изысканий. (18) Я не хочу отбить у тебя, Луцилий, лучший из людей,
охоту все это читать, - только бы ты все прочитанное немедля  относил  к
людским нравам. Усмиряй себя, будоражь, если есть в тебе вялость,  обуз-
дывай, если есть распущенность, укрощай упрямство, преследуй и свою,  и,
насколько сможешь, всеобщую алчность.  Тем,  кто  будет  тебе  говорить:
"Сколько можно об одном и том же?" - отвечай:
(19) "Сколько можно в одном и том же грешить? Вы хотите избавиться от
лекарства, не избавившись от порока, - а я из-за вашего отказа еще упор-
нее буду твердить свое. Леченье начинает приносить пользу  тогда,  когда
потерявшее чувствительность тело отвечает на прикосновение болью. Я буду
твердить то, что и против вашей воли пойдет вам на  пользу.  Пусть  хоть
когда-нибудь дойдет до вас чей-нибудь нельстивый голос, и если каждый из
вас не желает слушать правду, выслушайте ее все вместе.
(20) До каких пор будете вы расширять границы  владений?  Для  одного
хозяина тесно поле, на котором разместился бы целый народ.  Куда  должны
простираться ваши пашни, если для вас  мало  засевать  земли,  размерами
равные провинциям? Все теченье славных  рек  проходит  по  частным  вла-
деньям, ваши от устья до истока огромные потоки,  что  служат  границами
огромным народам! Но и этого мало - вам нужно вместить в  пределы  ваших
поместий моря, нужно, чтобы ваш управитель царствовал за Адриатическими,
Ионийскими и Эгейскими водами, чтобы  острова,  жилища  могучих  вождей,
считались самым дешевым из всего вашего достояния. Владейте, чем хотите,
пусть будет именьем то, что прежде  называлось  державой,  присваивайте,
что можете, - все равно того, что не ваше, будет больше.
(21) А теперь я обращаюсь к вам, чья расточительность так же безбреж-
на, как их алчность! Вам я говорю! Долго ли еще не будет  такого  озера,
над которым не поднимались бы кровли ваших загородных, такой  реки,  чьи
берега не были бы унизаны вашими домами? Где ни пробьются горячие ключи,
там тотчас поднимутся новые пристанища роскоши. Где ни изогнется заливом
берег, вы кладете основанья построек и, довольные только созданной рука-
ми почвою, гоните море вспять. Пусть повсеместно блистают  ваши  жилища,
то на горах, откуда так широк вид на сушу и на море, то на  равнине,  но
возносясь ввысь вровень с горами; сколько бы вы ни строили, как бы высо-
ко ни строили, вы - только крошечные тела и  ничего  больше.  Зачем  вам
множество спален? Ведь только в одной вы ложитесь! А где  вас  нет,  там
все не ваше.
(22) Теперь я перейду к вам, чье обжорство, бездонное  и  ненасытное,
обыскивает и моря, и земли. Здесь закидывают крючки, там ставят силки  и
всевозможные тенета, не жалея труда на преследованье дичи и  оставляя  в
покое только ту, которой вы пресытились. Много ли из того, что  добывают
для вас столько рук, много ли из всех яств отведают ваши утомленные нас-
лажденьями уста? Много ли из всей дичи, добытой  с  такими  опасностями,
попробует господин, страдающий поносами и тошнотами?  Много  ли  устриц,
привезенных из такой дали, скользнет в его ненасытное брюхо? Вы несчаст-
ны, ибо сами не понимаете, что голод ваш больше вашей же утробы!" - (23)
Говори это другим, чтобы, говоря так, услышать и самому; пиши, чтобы са-
мому читать, когда пишешь. Все относи к нравам - для обуздания неистовых

Письмо ХС

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Можно ли, мой Луцилий, сомневаться в том, что жизнь  наша  -  ми-
лость богов, а благою делает ее философия, которой мы и обязаны  больше,
чем богам, настолько же, насколько благо в жизни -  лучший  дар,  нежели
сама жизнь? Это было бы так, когда бы и сама философия не была ниспосла-
на богами, которые никому не дали ее знанья, но  всем  -  способность  к
ней. (2) Ведь если бы они сделали это благо всеобщим и мы  рождались  бы
разумными, мудрость потеряла бы лучшее из того, что в ней есть,  и  при-
надлежала бы к вещам случайным. А теперь самое ценное и  высокое  в  ней
то, что она не идет к нам сама, но каждый обязан ею лишь себе и от  дру-
гого ее не получит. За что было бы нам чтить философию, если бы она  за-
висела от чужой милости? (3) Ее труд один: отыскивать  истину  обо  всех
делах божеских и человеческих. С нею неразлучны  справедливость,  благо-
честье, совестливость и прочие ее спутники - связанные и согласные между
собою добродетели. Она научила чтить все божественное и любить все чело-
веческое, научила, что в руках богов - власть, а между людьми  -  содру-
жество, бывшее нерушимым до тех пор, пока алчность не  разрушила  всякую
общность и не стала причиной бедности даже для тех, кого обогатила. Ведь
они, пожелав иметь собственность, перестали владеть всем. (4) Но  первые
из смертных и рожденные ими не знали порчи и следовали  природе,  сделав
ее и вождем, и законом и вручив себя воле лучшего среди них. Ведь подчи-
нение худших лучшему - в природе вещей. И во главе бессловесных  стад  -
либо самые большие, либо самые сильные животные. Идет впереди  коров  не
хилый бык, а победивший прочих самцов величиной и  силою;  стадо  слонов
ведет самый огромный, а у людей самым великим считается  лучший.  Потому
правителя выбирали за его душевные свойства, и счастливы были те  племе-
на, где самым могущественным мог стать только самый лучший. Ведь тот мо-
жет все, чего хочет, кто не считает, будто может больше, чем должен. (5)
В том веке, который зовут золотым, по мненью Посидония, царствовали муд-
рецы. Они не допускали драк и защищали слабейших от сильных, они убежда-
ли и разубеждали, показывая, что полезно, что нет. Их дальновидность за-
ботилась о том, чтобы соплеменники ни в чем не знали недостатка, мужест-
во отражало опасности, щедрость одаривала и украшала подданных.  Править
значило не властвовать, а исполнять обязанность. Никто не пробовал  свое
могущество на тех, кто это могущество создал, и ни у кого не было ни же-
лания, ни причины творить обиды; все так хорошо слушались хорошего  пра-
вителя, что самое сильное, чем царь грозил ослушникам, был уход от влас-
ти1. (6) Когда же исподволь появились пороки, а царская власть преврати-
лась в тиранию, возникла нужда в законах, которые вначале предлагали  те
же мудрецы. Солон, основавший Афинское государство на законах справедли-
вости, известен среди семи мудрецов своего века2. Живи Ликург3 в  ту  же
пору, он вошел бы в то же священное число восьмым. Хвалят еще законы За-
левка и Харонда4, учивших людей праву не на судной площади и не в прихо-
жей законоведа, но в безмолвном и священном  пифагорейском  уединении  и
создавших право для цветущей тогда Сицилии и для греков в Италии.
(7) До сих пор я согласен с Посидонием, а вот что философия  изобрела
все науки, потребные для повседневной жизни, и ей принадлежит слава соз-
дательницы ремесел, - с этим я не согласен. "Она, - говорит Посидоний, -
наставила живших поодиночке людей, укрывавшихся в пещере, в какой-нибудь
яме под скалой или в дупле дерева, и научила их  воздвигать  жилища".  А
по-моему, философия ничуть не больше придумала эти ухищрения,  громоздя-
щие постройки на постройки, города на города, чем рыбные садки,  замкну-
тые ради того, (8) чтобы обжорству не грозили бури и, как бы ни бушевало
море, страсть к роскоши имела безопасные гавани для откорма каждой поро-
ды рыб. Что ты говоришь? Философия ли вручила людям ключи и устроила за-
совы? Разве не алчности был подан этим знак? Философия ли возвела  высо-
кие кровли, опасные для жильцов? Дескать, мало  было  случайного  крова,
мало было без труда и искусства находить себе естественное убежище!  По-
верь мне, счастлив был век, еще не знавший архитекторов.  (9)  Вместе  с
роскошью родилось уменье обтесывать бревна в четырехугольные  брусья  и,
уверенной рукой ведя пилу по размеченным чертам, разрезать балки.

   А поначалу бревно кололи некрепкое клином,5

   - ибо тогда не строили для пира покоев, способных вместить  многолюд-
ное застолье, и не везли на длинной веренице телег,  сотрясающих  улицы,
ни сосен, ни елей, чтобы построить из них  штучный  потолок,  отягченный
золотом. (10) Развилины с двух сторон поддерживали кровлю,  хворост  или
зеленые ветви, плотно уложенные по скатам, давали сток даже сильным дож-
дям. И под таким вот кровом ничего не боялись. Под соломой жили  свобод-
ные, под мрамором и золотом живут рабы. Не согласен я с Посидонием  и  в
том, будто изделья из кованого железа изобретены  мудрыми  мужами.  (11)
Так можно назвать мудрецами и тех, что

   Зверя сетями ловить и птиц обманывать клеем
Способ нашли, оцеплять лесные урочища псами.11

   Но все это придумано человеческой хитростью, а не мудростью. (12)  Не
согласен я с ним и в том, будто мудрецы нашли и железо,  и  медь,  когда
почва, опаленная лесными пожарами, излила из неглубоких жил  расплавлен-
ные металлы. Такие вещи находят те, кто их ценит. (13) И еще мне не  ка-
жется столь уж тонким вопрос, что стали употреблять прежде -  молот  или
клещи. И то и другое изобрел человек ума острого и быстрого, но не вели-
чавого и не высокого, - как и все, чего нужно искать, согнув спину и по-
тупясь душою в землю.
Мудрецу легко было прокормиться. Да и как же иначе, если  он  даже  в
нынешний век не хочет ничем себя обременять? (14) Скажи мне, прошу,  как
можно восхищаться и Диогеном, и Дедалом? Кто  из  них  мудр,  по-твоему?
Тот, кто изобрел пилу, или тот, кто, увидев мальчика,  пьющего  воду  из
горсти, немедля вытащил из котомки чашку и разбил ее, обругав себя  так:
"Сколько же времени, глупый я человек, таскал я лишний груз!", кто спал,
свернувшись в бочке? (15) И сегодня кого сочтешь ты мудрее: того ли, кто
придумал, как устроить скрытые трубы, чтобы шафранная вода била  из  них
на невиданную высоту7, как вмиг заполнить водой или осушить Еврипы,  как
соединить над пиршественным покоем поворачивающиеся плиты, чтобы они по-
казывали то одно, то другое лицо и с каждой переменой -на столе  менялся
вид штучного потолка, - или того, кто показывает себе и другим, что при-
рода не требует от нас ничего тяжкого и трудного, что мы можем прожить и
без мраморщика и кузнеца, одеться, и не торгуя с серийцами8,  иметь  все
необходимое для нашего обихода, довольствуясь тем, чего земля не  прячет
в недра? Если бы род человеческий услышал его, то понял  бы,  что  повар
так же не нужен, как солдат. (16) Мудры или подобны  мудрецам  были  те.
для кого нетрудно было попечение о теле. Необходимое требует простой за-
боты, наслажденье - многих трудов. Будешь следовать природе, - не  пона-
добится никаких ремесленников: она не пожелала занимать нас такими веща-
ми и обучила всему, что сделала для нас непременным. -  Холод  невыносим
для нагого тела. - Что же, разве шкуры зверей и других животных не могут
вполне и с избытком защитить от холода? разве многие племена не  одевают
тела древесной корой? разве птичьи перья не скрепляются так, чтобы полу-
чилась одежда? разве и в наши дни большинство скифов не надевает  лисьих
и мышиных шкурок, мягких на ощупь и непроницаемых для ветра? -  (17)  Но
нужно еще густой тенью прогонять летний зной. - Что же, разве  древность
не оставила множества укромных мест, выдолбленных или безжалостным  вре-
менем, или другой какою причиною и превратившихся в пещеры? Что же, раз-
ве не делали вручную плетенок из любой лозы, не  обмазывали  их  дешевой
глиной, не крыли потом крыши соломой, или чем-нибудь принесенным из лесу
и не проводили безмятежно зиму под дождями, стекавшими  со  скатов?  Что
же, разве не прячутся в землянках племена, обитающие близ Сиртов, у  ко-
торых из-за чрезмерного солнечного жара нет более надежного укрытья  для
защиты от зноя, чем сама иссушенная  почва?  (18)  Природа,  позволившая
всем животным жить легко, не была так враждебна человеку, чтобы он  один
не мог обойтись без наук и ремесел. Нет нам от нее такого  приказа,  нет
нужды через силу добывать то, без чего не прожить. Мы рождены на все го-
товое, но, пресытившись легко доступным, обрекли себя на трудности. Все,
что теперь достается ценой бессчетных хлопот: и кров, и покров, согрева-
ющий тело, и пища, - попадалось на каждом шагу и  давалось  задаром  или
стоило малого труда, потому что меру указывала  необходимость.  Мы  сами
сделали всё драгоценным и редким, сделали так, что без великого и много-
образного уменья ничего нельзя добыть. (19) А природа дает вдоволь  все-
го, что ей требуется. Страсть к роскоши отошла от природы, она ежедневно
сама себя разжигает и растет уже много  веков,  изобретательностью  спо-
собствуя порокам. Сперва она пожелала лишнего, потом противоестественно-
го, а напоследок превратила душу в рабыню тела и  заставила  ее  служить
его похоти. Все эти ремесла, шум которых будоражит  город,  работают  на
потребу телу, которому прежде отпускали столько, сколько рабу, а  теперь
подносят все, как хозяину. Поэтому в той мастерской ткут, в этой куют, в
той варят духи, тут учат изнеженным  телодвиженьям,  там  -  изнеженным,
расслабленным напевам. Потерялась естественная мера, ограничивающая  же-
лания необходимым; теперь желать, сколько нужно, значит, слыть  деревен-
щиной или нищим.
(20) Трудно поверить, Луцилий, до чего легко приятность  речи  уводит
прочь от истины даже великих людей. Вот  Посидоний  (по-моему,  один  из
тех, чей вклад в философию больше прочих): ему хочется описать  сначала,
как одни нитки сучатся, другие тянутся из мягкого распушенного  волокна,
потом как подвешенный груз выпрямляет и натягивает основу, как пропущен-
ный уток, чтобы смягчить жесткость сжимающей его с двух  сторон  основы,
бердом прижимается нить к нити, - и он говорит, будто ткацкое  искусство
изобрели мудрецы, позабыв, насколько позже был придуман более тонкий его
род, когда

   Держит основу навой; станок - разделяет тростинка;
Вот уж продет и уток меж острыми зубьями: пальцы
Перебирают его. Проводя между нитей основы
Зубьями берда, его прибивают они, ударяя.. .9

   А что если бы довелось ему взглянуть на ткани нашего времени, из  ко-
торых шьется ничего не прячущая одежда, не защищающая не только тела, но
и стыдливости?
(21) Потом он переходит к земледельцам и не менее красноречиво описы-
вает землю, однажды и дважды пропаханную плугом, чтобы рыхлая почва лег-
че давала путь корням, а после брошенное в борозды семя и травы, выполо-
тые вручную, затем чтобы случайные дикие всходы не  погубили  посева.  И
это, по его словам, есть дело мудреца, как будто  сейчас  землепашцы  не
придумывают много новых способов увеличить плодородие. (22) А потом,  не
довольствуясь этими уменьями, он посылает мудреца на мельницу и в пекар-
ню. Вот что он рассказывает о том, как мудрец,  подражая  природе,  стал
выделывать хлебы: "Зерна во рту дробятся  твердостью  зубов,  когда  они
сходятся, а что не попадает под них, то язык подталкивает к тем  же  зу-
бам; потом примешивается слюна, чтобы глоток легче проскользнул в горло;
а попав в утробу, пища переваривается теплом желудка и лишь тогда  пере-
ходит в тело. (23) Следуя этому примеру, кто-то положил один шероховатый
камень на другой, наподобие зубов, половина которых неподвижна и ожидает
движенья другой половины. Потом трением камня о камень он  стал  дробить
зерна, перемалывая их вновь и вновь, пока они, растертые много  раз,  не
измельчались совсем. Затем он полил муку водой и принялся усердно месить
ее, пока она не стала податливой; тогда он вылепил хлеб, который  сперва
пекся в горячей золе и на раскаленных кирпичах;  позже  были  изобретены
печи и другие устройства, где жар послушен нашему усмотренью". Не хвата-
ет только, чтобы он и сапожное ремесло объявил изобретеньем мудрецов!
(24) До всего этого додумался разум, -но не  поистине  правый  разум.
Ведь такие изобретенья - дело человека, а не мудреца, точно так  же  как
суда, на которых мы пересекаем реки, пересекаем моря.  приладив  паруса,
улавливающие напор ветра, приспособив сзади руль,  поворачивающий  судно
туда и сюда (пример тут взят с  рыб,  которые  легким  движением  хвоста
вправо или влево направляют в сторону свой быстрый ход). (25) "Все  это,
- говорит Посидоний, - изобрел мудрец, но счел слишком ничтожным,  чтобы
заниматься самому, и отдал более скромным помощникам". Нет,  все  это  и
придумано теми, кто по сей день этим занят. Мы знаем такие вещи, что бы-
ли созданы на нашей памяти -  например,  зеркальные  окна,  пропускающие
дневной свет через прозрачную черепицу, или приподнятые полы бань и вде-
ланные в стену трубы, по которым проходит тепло, равномерно нагревая все
и снизу, и сверху. Что говорить о мраморе, которым  сверкают  и  дома  и
храмы? О круглых и лощеных каменных громадах, поддерживающих  портики  и
залы, способные вместить целый город? О значках, слово за словом подхва-
тывающих сколь угодно быструю речь 10, так что скорость  руки  поспевает
за проворством языка? Все это придумано ничтожными рабами. (26) Мудрость
же стоит выше: она не обучает работать руками, она - наставница душ. Хо-
чешь знать, что ею добыто, что создано? Не непристойные телодвижения, не
напевы для труб и флейты, превращающих в звук проходящее сквозь них  или
излетающее из них дыхание; не оружье, не стены, не войны; нет, она  мыс-
лит о пользе, лелеет мир, зовет род людской к согласию. (27) Она, повто-
ряю, не кузнец необходимейших орудий. Зачем приписывать ей так мало? Пе-
ред тобою та, чье искусство - устраивать жизнь. А все прочие искусства у
нее в подчинении: ведь ей подвластна жизнь, а потому и все,  что  служит
украшению жизни, которую она, впрочем, направляет к блаженству, ведет  к
нему, открывает к нему пути. (28) Она показывает, что беда, а что кажет-
ся бедою; избавляет души от тщеславия и дарит им стойкое  величье;  душу
спесивую и красующуюся попусту обуздывает; не  позволяет  нам  не  знать
разницы между величием и напыщенностью; дает нам постичь  и  природу,  и
себя самое. Она объясняет, что такое боги и каковы они; что  такое  под-
земные силы, и лары, и гении, и божества второго рода - ставшие  вечными
души; где они пребывают, что делают, что могут и чего хотят.  Таково  ее
посвящение, отворяющее не городское святилище, но огромный храм всех бо-
гов, именуемый миром, и в нем открывающее духовному взору подлинные  ку-
миры, подлинные лики, - потому что для столь  величавого  зрелища  глаза
слишком слабы. (29) Потом она восходит к началам всех вещей, к  заложен-
ному в основе всего вечному разуму и силе,  развивающей  семена  сущего,
каждое на особый лад. Потом она принимается за исследованье души, -  от-
куда она, где она, долговечна ли, на сколько членов разделена. Затем фи-
лософия переходит от тел к бестелесному, разбирая, что  такое  истина  и
каковы ее доказательства, и еще - как различить двусмысленное в жизни  и
в словах, ибо и тут и там истина и ложь перемешаны.
(30) Я утверждаю, что мудрец не отошел от низких ремесел, как  пола-.
гает Посидоний, но вообще к ним не приближался. Он бы счел,  что  недос-
тойно изобретать нечто недостойное вечного употребления, не взял бы  то-
го, что придется отложить. - (31) "Анахарсис11, - говорит  Посидоний,  -
изобрел гончарный круг, на котором лепят сосуды". А потом, встретив гон-
чарный круг у Гомера, предпочитают думать, будто под-ложны эти стихи,  а
не предание. Я не спорю, что эту вещь создал Анахарсис; а если так, зна-
чит, изобрел ее мудрец, - но не как мудрец: ведь все мудрецы многое  де-
лают не как мудрецы, а как люди. Представь себе быстроногого мудреца: он
всех обгонит, но как быстроногий бегун, а не как мудрец. Я бы хотел  по-
казать Посидонию стеклодува, который дыханием придает  стеклу  множество
таких форм, каких не вылепит и умелая рука. А способ этот отыскали после
того, как стало невозможно отыскать мудреца. - (32) "Демокрит, - утверж-
дает Посидоний, - по преданью, изобрел свод, в  котором  изгиб  наклонно
положенных камней замыкается срединным камнем". - А это, по-моему,  неп-
равда. Ведь непременно были и до Демокрита мосты и ворота, а их  верхняя
часть почти всегда изогнута. (33) И потом вы забыли, что тот же Демокрит
якобы изобрел способ смягчать слоновую кость,  превращать  расплавленную
гальку в изумруды - таким способом и по сей день  окрашивают  подходящие
для этого камешки. Пусть это изобретено мудрецом, - но изобретал  он  не
как мудрец: ведь и он делает много такого, что люди неразумные,  как  мы
видим, делают не хуже или даже более ловко и умело.
(34) Ты спрашиваешь, что исследовал, что сделал ясным для  всех  муд-
рец? Во-первых, природу, за которой он не в пример прочим живым  сущест-
вам следил глазами, достаточно зоркими ко всему  божественному.  Во-вто-
рых, закон жизни, который он согласовал со всеобщим законом, научив  лю-
дей не только знать богов, но и следовать им, и все случайное  восприни-
мать как приказанное ими. Он запретил  повиноваться  ложным  мнениям  и,
взвесив все, всему указал настоящую цену; осудил перемешанные  с  раска-
яньем наслаждения; превознес те блага, что всегда будут нам отрадны; об-
наружил перед всеми, что самый счастливый - тот, кому не нужно  счастье,
самый полновластный - тот, кто властвует собою. (35) Я говорю не  о  той
философии, что 'гражданина отрывает от родины. богов - от мира,  которая
отдает добродетель  на  произвол  наслаждению  12,  но  о  той,  которая
единственным благом считает честность, которую не прельстят ни дары  че-
ловека, ни дары фортуны, награда которой в том, что никакой наградой  не
заманишь ее в плен.
Я не думаю, чтобы такая философия была в тот грубый век, когда не су-
ществовало ни наук, ни искусств и люди на опыте учились всему полезному;
(36) и раньше 13, в счастливые времена, когда лежащими на  виду  благами
природы пользовались все без разбору, когда жадность и страсть к роскоши
не разобщили еще смертных и они не расторгли союза ради грабежа, люди не
были мудрецами, хотя и делали то, что положено делать мудрым мужам. (37)
Нет такого состояния рода человеческого, которым восхищались бы  больше,
чем этим, и если бы бог позволил кому-нибудь устраивать  земные  дела  и
давать народам нравы, никто не выбрал бы ничего другого, нежели памятные
нам нравы тех, чьи

   ...поля неподвластны пахарям были;
Даже значком отмечать и межой размежевывать нивы
Не полагалося; всё сообща добывали. Земля же
Плодоносила сама, добровольно и без принужденья.14

   (38) Было ли поколенье людей счастливее  этого?  Они  сообща  владели
природою, а той, как матери, довольно было сил  всех  опекать,  позволяя
всем безопасно пользоваться общими богатствами. Почему же не назвать бо-
гатым поколенье смертных, среди которого нельзя было  найти  бедняка?  В
этот наилучший порядок вещей ворвалась  жадность  и,  желая  отделить  и
присвоить хоть что-то, сделала все из  безграничного  скудным  и  чужим,
принесла с собою бедность и, захотевши многого, потеряла все. (39) Пусть
она теперь мечется, стремясь возместить потерянное; пусть прибавляет по-
ле к полю, изгоняя соседей деньгами или  насилием,  пусть  сделает  свои
пашни просторными, как целая провинция, и долгие странствия по ним назы-
вает "обладанием": никакое расширение границ не вернет нас  к  тому,  от
чего мы ушли. Сделав все, мы будем владеть многим, - а владели  мы  все-
ленной. (40) Сама земля, пока ее не обрабатывали,  была  плодороднее,  и
простора хватало всем народам, не расхищавшим ее. Для людей было  равным
наслаждением находить то, что давала природа, и указывать  другому  най-
денное, и не могло быть у одного - избытка, у другого  -  нехватки:  все
делилось в полном согласии. Сильный еще не  поднимал  руку  на  слабого,
скупой еще не прятал лежащих втуне запасов, лишая  других  необходимого:
каждый заботился о других, как о себе. (41) Оружье оставалось  праздным,
руки не обагрялись человеческой кровью, и вся ненависть обращалась  про-
тив диких зверей. Те, кого защищала от солнца плотная тень рощи, кто жил
в даровом убежище, заслоняясь от свирепости стужи или дождя  кровлей  из
листвы, проводили ночь в покое, не вздохнув ни разу. Мы  ворочаемся  под
нашим пурпуром, ужаленные острыми  стрекалами  беспокойства;  а  им  как
сладко спалось на твердой земле! (42) Не висел над ними штучный потолок,
но скользили над лежащими под открытым небом светила, и было перед  ними
величавое зрелище ночи. Мир обращался в вышине, беззвучно совершая столь
великий труд. И днем, и ночью был открыт  их  взору  этот  прекраснейший
дом, им отрадно было наблюдать созвездия, как одни покидают середину не-
ба, другие восходят из невидимых его областей. (43) Разве  не  сладостно
было странствовать в виду этой усеянной чудесами шири? А вас пугает  ма-
лейший скрип вашей крыши, вы бежите, сломя голову, едва что-то  затрещит
среди росписей 15. Ни у кого не было домов в размер города - был  воздух
и вольное дыхание на просторе, и легкая тень скалы либо дерева, и  проз-
рачные источники, и ручьи, не загрязненные ни канавами, ни  трубами,  ни
иными насильственными путями, но бегущие по своей воле, и луга, красивые
без всякого искусства, и среди них - грубая хижина,  сложенная  неумелой
рукой. Таков был дом у живших в согласье с природой, в нем отрадно  было
обитать, не боясь ни его, ни за него. А теперь само жилище есть одна  из
первых причин нашего страха.
(44) Но, хотя жизнь их была превосходна и чужда коварства, они не бы-
ли мудрецами, коль скоро это имя знаменует самое высокое совершенство. Я
не отрицаю, что были мужи высокого духа, так сказать, рожденные прямо от
богов: ведь нет сомнения, что мир, еще не истощенный родами,  производил
на  свет  только  самое  лучшее.  И,  однако,  насколько  по  врожденным
свойствам все были и сильнее, и способнее к труду, настолько  ум  их  не
был усовершенствован. Ведь природа не дает добродетели: достичь ее - это
искусство. (45) Они еще не искали ни золота, ни серебра, ни самоцветов в
глубине земной грязи; не могло быть такого, чтобы человек убивал челове-
ка не в сердцах, не из страха, а ради зрелища. Не было  еще  ни  пестрых
одежд, ни тканого золота - его и не добывали еще. (46) Что  же  выходит?
Они были невинны по неведенью; а это большая разница, не  хочет  человек
грешить или не умеет. У них не было справедливости, не было  разумности,
воздержности, мужества. В их грубой жизни были некие подобья этих добро-
детелей, сама же добродетель достается на долю только душе наставленной,
обученной, достигшей вершин благодаря неустанному упражнению. Для  этого
- но лишенными этого - мы и рождаемся. В лучших из нас, покуда нет обра-
зования, имеются лишь задатки добродетели, но не добродетель. Будь  здо-
ров.

   Письмо XCI

   Сенека приветствует Луцилия! ,

   (1) Нашего Либералиса1 опечалила весть о пожаре, дотла спалившем Луг-
дунскую колонию2. Такое несчастье хоть кого взволнует, - что же говорить
о человеке, который так любит родной город! Вот и вышло так, что ему по-
надобилась вся твердость духа, которую он закалял против любых бед,  ка-
ких только можно опасаться, как ему казалось. А такого  неожиданного  и,
пожалуй, неслыханного бедствия не боялись, и я этому не удивляюсь:  ведь
не бывало даже таких примеров! Многие города страдали от огня, - ни один
не был уничтожен. Даже там, где дома поджигала вражеская рука, во многих
местах пламя гасло, и хоть его тем временем раздували, редко оно пожира-
ло все и ничего не оставляло оружию. Даже и землетрясенья вряд ли бывали
такими сильными и пагубными, чтобы разрушить целые города.  И  нигде,  в
конце концов, не случалось таких пожаров, чтобы ничего не  осталось  для
другого пожара. (2) А тут столько прекрасных творений, каждое из которых
могло бы прославить любой город, погубила одна ночь; в самую мирную пору
случилось такое, чего и на войне нет причин бояться. Кто  бы  мог  пове-
рить? Теперь, когда во всем мире царит спокойствие,  приходится  спраши-
вать, где Лугдун, украшенье Галлии! Фортуна, если настигала бедою  целую
общину, всегда давала возможность бояться предстоящих испытаний. Все ве-
ликое рушилось в течение некоего срока, а здесь вечером был огромный го-
род - утром его не было. Я дольше рассказываю тебе о его гибели, чем  он
погибал. (3) Все это надломило  дух  нашего  Либералиса,  несгибаемый  и
стойкий перед его собственными горестями. И не без причины:  все  неожи-
данное гнетет нас сильнее, невиданность  прибавляет  тяжести  бедствиям,
всякий смертный, удивляясь, горюет больше.
(4) Поэтому ничто не должно заставать нас  врасплох.  Нужно  посылать
душу навстречу всему и думать не о том, что случается обычно, а  о  том,
что может случиться. Есть ли что-нибудь, чего  фортуна  при  желании  не
сгубила бы в самом расцвете? на что бы не напала и не ударила тем  гроз-
нее, чем ярче оно блистало? Есть ли трудное и недоступное для  нее?  (5)
Она налетает не всегда одним путем, не всегда  проходит  его  до  конца;
иногда  она  поражает  нас  нашими  же  руками,  иногда,   довольствуясь
собственными силами, находит опасности без виновника. Безопасного време-
ни нет. В разгаре наслаждений зарождаются причины боли;  в  мирную  пору
начинается война и оплоты безопасности делаются источниками страха; друг
становится недругом, союзник - врагом. Летнее затишье  разражается  вне-
запной бурей хуже зимней; мы терпим все, что терпят от врагов, хотя их у
нас нет, и если не имеется других причин для пораженья, их находит в са-
мом себе чрезмерное счастье. Самых воздержных настигает  болезнь,  самых
здоровых - чахотка, самых невинных -  кара,  самых  нелюдимых  -  смута.
Иногда случай избирает нечто новое, чтобы настигнуть своею  силой  поза-
бывших о нем. (6) Что по строило ценою великих трудов, при великой  бла-
госклонности богов долгое время, то один день рушит и опрокидывает.  Кто
сказал "один день", тот дал долгий срок поспешающим бедам: довольно  ча-
са, мига, чтобы низвергнуть державу! Было бы некоторым утешеньем в нашем
бессилии и в наших обстоятельствах, если бы все погибало так же  медлен-
но, как возникает; но нет, медлителен только  прирост,  ущерб  тороплив.
(7) Все непрочно - и частное, и общественное; судьба городов, как судьба
людей, вертится колесом. Среди полного спокойствия  встает  ужас;  нигде
нет причин для смятенья - а беды налетают, откуда  мы  их  меньше  всего
ждем. Царства, устоявшие и в междоусобных, и во внешних войнах,  рушатся
без всякого толчка. Много ли государств благополучно пережили счастье?
Значит, нужно думать обо всем и укреплять дух против всего, что может
случиться. (8) Держи в мыслях ссылку, пытки, войны, болезни, кораблекру-
шенья. Случай может отнять у тебя родину и тебя - у родины,  может  бро-
сить тебя в пустыню, может сделать пустыней место, где сейчас задыхаются
в толпе. Пусть перед глазами у тебя будет все, что входит в человеческий
удел. Будем предвосхищать в душе не то, что происходит  часто,  а  самое
худшее, что может произойти, если только мы не хотим пасть духом,  пора-
жаясь необычному как небывалому. Нужно иметь в виду все,  что  под  силу
фортуне. (9) Сколько городов в Азии, сколько в Ахайе рушилось от  одного
землетрясенья? Сколько поглощено их в Сирии, в  Македонии?  Сколько  раз
опустошало Кипр это бедствие? Сколько раз рассыпался в прах Пафос? 3 Нам
часто приносят вести о гибели целых городов; но мы-то, к кому часто при-
ходят эти вести, большая ли часть всего мира? Так воспрянем духом  перед
лицом всего случайного,, и что бы ни произошло, будем знать: беда не так
велика, как гласят о ней слухи. (10) Выгорел  богатый  город,  украшенье
провинций, бывший их частью, но частью особой, и при  этом  стоявший  на
одном, не слишком высоком холме. Но  когда-нибудь  время  изгладит  даже
следы всех тех городов, о величье и благородстве которых мы  слышим  те-
перь. Разве ты не видал, как в Ахайе изничтожились уже и основанья слав-
ных городов и не осталось ничего, что свидетельствовало бы  о  самом  их
существованье? (11) Рушится не только рукотворное, череда дней опрокиды-
вает не только воздвигнутое человеческим искусством и усердием; оплывают
горные цепи, волны покрывают те места, откуда моря и вдали не видно  бы-
ло; огонь опустошил холмы, прежде сверкавшие огнями, обглодал прежде вы-
сокие вершины - утешенье мореходов, их маяки, - сравнял их  с  низинами.
Творенья самой природы терпят урон - потому-то мы должны  спокойно  сно-
сить гибель городов. (12) Они возникают, чтобы упасть;  всех  ждет  один
конец, - сбрасывает ли внутренняя сила и напор сдавленного дыханья приг-
нетавший их груз4, вырываются ли запертые в глубине потоки, прорывает ли
напор пламени плотность почвы, ведет ли медленное наступленье  ветхость,
от которой ничто не защищено, изгоняет ли народы тяжелый климат, превра-
щая их жилище в пустыню. Слишком долго перечислять дороги  судьбы.  Знаю
только одно: все создания смертных обречены смерти, мы живем среди брен-
ности. (13) Этими и подобными словами я утешаю Либералиса, пылающего ка-
кой-то невероятной любовью к родному городу, который, быть может, сгорел
для того, чтобы подняться еще прекрасней.  Часто  урон  расчищает  место
большей удаче; многое пало с тем, чтобы восстать выше и  величественней.
Тимаген5, ненавидевший счастье столицы, говорил, что пожары в Риме печа-
лят его по одной причине: он знает, что все сгоревшее будет  поднято  из
развалин еще краше. (14) И вероятно, что также и в том городе все  будут
состязаться, стараясь восстановить утраченное величавей  и  прочнее.  Да
будут нерушимы основания, заложенные ими при добрых знаменьях на  долгий
век! Ведь этой колонии от ее начала пошел сотый год, - а такой возраст и
для человека не предел! Выведенная Планком, она окрепла и  стала  много-
людной благодаря удачному местоположению, но  сколько  тяжелых  напастей
вынесла за тот срок, пока человек успевает состариться!
(15) Пусть же наш дух научится понимать и терпеть свой жребий и  зна-
ет, что фортуна отважится на все; у нее столько же прав  над  державами,
сколько над самодержцами, столько же власти над  городами,  сколько  над
людьми. На это нельзя негодовать: ведь мы пришли в  мир,  где  живут  по
этим законам. Нравится - подчиняйся, не нравится - убирайся любой  доро-
гой! Негодуй, если несправедливое установление метит только в  тебя,  но
если одна необходимость опутывает стоящих и высоко, и  низко,  примирись
со все разрешающим роком! (16) Незачем мерить нас  величиной  гробниц  и
тех памятников, что стоят вдоль дороги, одни больше, другие меньше. Прах
всех уравнивает: рождаемся мы неравными, умираем равными. И о городах  я
скажу то же, что о горожанах. Что Ардею6 взяли приступом, что Рим. Учре-
дитель человеческого права разделил нас по родовитости и знатности имен,
лишь покуда мы существуем. А когда смертному приходит конец, он  изрека-
ет: "Прочь тщеславие! Для всех отягощающих землю закон да будет один!" И
необходимость все терпеть уравнивает нас: нет ни более хрупких, ни более
уверенных в завтрашнем дне. (17) Александр, царь  македонский,  принялся
изучать геометрию - несчастный! - только с тем, чтобы узнать,  как  мала
земля, чью ничтожную часть он захватил. Несчастным я называю его потому,
что он должен был понять ложность своего прозвища, - ибо можно  ли  быть
великим на ничтожном пространстве? Обучали его всяким тонкостям, требую-
щим прилежного внимания и непосильным для  безумца,  простирающего  свои
помыслы за океан. - "Учи меня чему-нибудь полегче!" - говорил он, и нас-
тавник отвечал: "Эти вещи для всех одинаково трудны!" - (18) Считай  же,
что так говорит тебе сама природа: "То, на что ты  жалуешься,  для  всех
одинаково, дать что-нибудь легче никому невозможно, но, кто хочет, может
сам себе все облегчить". - Чем? - Спокойствием  духа.  Тебе  придется  и
страдать, и терпеть жажду и голод, и стареть, если  отпущен  будет  тебе
долгий срок среди людей, и болеть, и нести утраты, и  умереть.  (19)  Но
незачем верить тому, о чем шумят вокруг: все это не зло, не тяготы,  ко-
торых не перенесть. Страх перед этим -  из  общего  мнения;  ты  боишься
смерти, как боятся молвы. А кто глупее человека, боящегося слов?  Остро-
умно говорит об этом наш Деметрий: "Голоса невежд для меня то же  самое,
что испускаемые животом звуки: какая мне разница, спереди  они  вылетают
или сзади?" (20) Что за безумье - бояться бесславья от бесславных! И как
сама молва, так и все названное мною страшно вам без  причины:  не  будь
приказа молвы, вы бы и не боялись. Какой ущерб человеку добра  от  враж-
дебных толков? (21) Пусть же и смерти не вредят они в нашем мнении, хоть
слава7 у нее дурная. Никто из обвинителей ее не испытал, а осуждать  то,
чего не знаешь, - безрассудно. Зато ты знаешь, сколь многим она принесла
пользу, сколь многих избавила от пыток, нищеты, от жалоб, от  казни,  от
тоски. Пока смерть подвластна нам, мы никому не подвластны. Будь здоров.

Письмо ХСП

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я думаю, мы с тобою согласны в том, что все внешнее приобретается
ради тела, о теле пекутся во имя души, что в душе есть части прислужива-
ющие, - благодаря им мы движемся и питаемся, но даны они нам ради  глав-
ного. А главное в ней состоит из разумной и неразумной части, которая  в
подчинении у разумной, она же одна ни с чем не соотносится и все соотно-
сит с собою. Ведь и божественный разум стоит во главе всего и ничему  не
подчинен, и наш разум, происходящий от него, таков же. (2) Если  в  этом
мы согласны, то непременно согласимся и в другом: блаженная жизнь заклю-
чается в том, чтобы разум наш был совершенен. Ведь он один не порабощает
души, противостоит фортуне, охраняет нашу безопасность, как бы ни сложи-
лись обстоятельства. В этом - единственное  нерушимое  благо.  Счастлив,
повторяю, тот, кого ничто не умалит; он стоит  на  вершине  и  опирается
только на самого себя, - а кто  держится  чужой  помощью,  тот  может  и
упасть. В ином случае над ними обретает силу многое, нам не  принадлежа-
щее. Кто захочет иметь опорой фортуну? Какой здравомыслящий человек ста-
нет собою восхищаться, накопив чужое?
(3) Что есть блаженная жизнь? Безопасность и постоянное  спокойствие.
А их дает величье духа, дает упорство и постоянство в  том,  что  хорошо
обдумано. Как прийти к этому? Постичь истину целиком; соблюдать во  всех
поступках порядок, меру, приличие и добрую волю, благожелательную, неиз-
менно послушную разуму, достойную и любви, и восхищенья.  Чтобы  сказать
все коротко и ясно, напишу так: дух мудреца  должен  быть  таким,  какой
приличествует и богу. (4) Чего желать тому, кому досталось все  честное?
Ведь если  что-нибудь,  помимо  честного,  может  способствовать  благо-
денствию, тогда из того же самого будет состоять и  блаженная  жизнь,  а
без этого ее не бывает. Но что может быть глупее и позорнее,  чем  пола-
гать, будто благо разумного духа слагается из вещей неразумных? (5)  Не-
которые, однако, считают, будто высшее благо можно  увеличить,  ибо  оно
неполно, когда ему противятся вещи случайные. Даже Антипатр, один из ве-
ликих чиноначальников этой школы, сказал, что придает внешнему некоторое
значение, хотя и очень небольшое. Но разве ты не видишь, - это  ведь  то
же самое, что быть недовольным дневным светом, если  не  горит  еще  ка-
кой-нибудь огонек? Много ли значит малая искра при сияющем  солнце?  (6)
Если ты недоволен только тем, что честно, значит, ты  непременно  хочешь
прибавить к нему или покой, который греки называют ао^лтрса, или наслаж-
денье. Первый еще можно принять: душе ничто не докучает,  и  она  вольна
вглядываться во вселенную, ничем не отвлекаемая от созерцанья природы. А
вот наслажденье - это благо для скотов. К разумному мы  добавляем  нера-
зумное, к честному - бесчестное. Когда щекочут наше тело, это тоже  нас-
лажденье, (7) так что же вы  не  решаетесь  сказать,  что  человек  бла-
женствует, когда нёбо его ублажено? И ты причисляешь пусть не  к  мужам,
но хотя бы к людям того, для кого высшее благо состоит из  вещей  прият-
ных: лакомств, красок, звуков? Прочь его из прекрасного разряда существ,
второго после богов, - к бессловесным скотам, ибо сам он  животное,  до-
вольное кормом. (8) Неразумная часть души сама состоит из двух  половин:
первая - отважная,  честолюбивая,  безудержная,  подверженная  страстям;
вторая - низменная, томная, преданная наслаждениям. Половину  необуздан-
ную, но лучшую и, во всяком случае, сильнейшую и достойнейшую мужа,  не-
которые отставляют, а для блаженной жизни считают  необходимой  половину
хилую и низкую. (9) Разум они заставляют служить ей,  унижая  и  опошляя
благо самого высокого по рожденью существа, превращая к тому же это бла-
го в нечто чудовищное, составленное из разных и  не  подходящих  друг  к
другу членов. Так говорит в "Сцилле" наш Вергилий:

   Сверху - дева она лицом и грудью прекрасной,
Снизу - тело у ней морской чудовищной рыбы,
Волчий мохнатый живот и хвост огромный дельфина.'

   С этой Сциллой срослись хотя бы животные свирепые, страшные и провор-
ные; а из каких чудищ составляют  иные  мудрость?  (10)  "Первейшее  ис-
кусство человека, - говорил Посидоний, - это сама добродетель, ей ввере-
на бесполезная и хлипкая плоть, годная лишь на то, чтобы  принимать  пи-
щу". Божественная добродетель переходит во что-то скользкое, и к верхней
части, достойной поклонения и причастной небу, оказывается  прилепленным
бессильное, ленивое животное: покой, хоть его место сразу же после  доб-
родетели, сам ничего не дает душе и только устраняет помехи; наслаждение
же изнеживает ее и подтачивает любую ее твердость. Можно ли найти  соче-
тание тел, больше рознящихся между собою? С самым сильным соединяют  са-
мое вялое, с суровым - пустячное, с чистейшим - не знающее удержу  ни  в
чем, вплоть до кровосмешенья.
- (11) "Так что же, если крепкое  здоровье,  и  покой,  и  отсутствие
страданья ничуть не  мешают  добродетели,  ты  не  станешь  к  ним  стре
миться?" - Почему же? Но стремлюсь я к ним не как  к  благам,  а  потому
только, что они не противны природе и я принимаю  их  по  здравому  суж-
денью. Какое же в них будет тогда благо? Только одно: правильность выбо-
ра. Ведь когда я беру одежду, какую мне подобает, когда  гуляю,  сколько
положено, когда ужинаю, как мне должно, то  не  ужин,  не  прогулка,  не
одежда суть блага, а мое обращение с ними, мое умение соблюсти в  каждом
деле отвечающую разуму меру. (12) Я и  сейчас  повторю:  выбрать  чистую
одежду - это достойный предмет стремлений, потому что человек по природе
- существо чистое и опрятное. Выходит, благо есть не сама по себе чистая
одежда, а выбор чистой одежды, так как благо - не в самой вещи, а  в  ее
выборе, и честность заключена в нашем действии, а не в том, на  что  оно
направлено. (13) Можешь считать, что сказанное мною о вещах сказано и  о
теле. Ведь им природа облекла душу, словно некой одеждой, тело - ее пок-
ров. Но кто ценит одежду по сундуку? Ножны не делают меч  ни  лучше,  ни
хуже. И о теле я говорю тебе то же самое: если мне предоставят выбор,  я
предпочту здоровье и силу, но благом будет мое сужденье о них, а не  они
сами.
(14) Говорят2 и так: "Мудрец, конечно, блажен; но высшего блага  дос-
тигает он, только если этому способствуют естественные подспорья. Потому
обладающий добродетелью не может быть несчастен, но и высшего блаженства
нет у него, если он лишен естественных благ, таких, как здоровье  и  от-
сутствие увечий". (15) Однако ты при этом допускаешь вещь более  неверо-
ятную: даже терпящий сильную и непрерывную боль может не быть несчастным
и даже быть блаженным; а вот высшее блаженство у него ты отрицаешь, хоть
это и меньше. Ибо если добродетель может сделать так, чтобы  человек  не
был несчастен, ей еще легче дать ему высшее блаженство, - ведь  расстоя-
ние от блаженства до высшего блаженства меньше, чем от несчастья до бла-
женства. Так неужели же то, что способно вырвать человека из всех  прев-
ратностей и перенести его в число блаженных,  не  может  сделать  и  ос-
тального - дать ему высшее блаженство? Неужели оно лишится сил  у  самой
вершины склона? (16) В жизни есть вещи приятные, есть неприятности, но и
то и другое - вне нас. Если человек добра не бывает несчастен  даже  под
гнетом всяческих неприятностей, неужто он  не  испытывает  высшего  бла-
женства только потому, что лишен той или иной приятной  вещи?  Нет,  как
под грузом неприятностей он не согнется настолько, чтобы стать  несчаст-
ным, так недостаток приятного не низведет его с вершины блаженства; выс-
шее блаженство он испытывает независимо от всех приятных вещей  так  же,
как среди неприятностей не бывает несчастен, - а если его  высшее  благо
можно уменьшить, значит, можно его и отнять. (17) Я недавно говорил, что
огонек ничего не добавляет к свету солнца, затмевающего все, что блестит
без-него. - "Но порой застится и солнце!" - Сила  и  яркость  солнца  не
убавляются и среди препон; пусть стоит между ним и нами  преграда  и  не
дает нам его увидеть, - оно делает свое дело, идет  своим  путем.  Пусть
солнце светит за облаками - оно от этого не тусклее и  не  медлительней,
потому что застить его и препятствовать ему - не одно и то же. (18)  Так
же и все противостоящее добродетели ничего у нее  не  отнимает.  Она  не
становится меньше, только не так сверкает; сама по себе она все та же  и
бьет нам в глаза своим блеском, невидимо проявляет свою силу,  наподобье
солнца во мгле. Против добродетели все беды, все уроны, все обиды так же
бессильны, как облака против солнца.
(19) Есть и такие что говорят, будто мудрец, чье тело не в  столь  уж
цветущем состоянии, и не несчастен, и не блажен. Но и  это  заблуждение:
добродетели приравниваются к вещам случайным, мужам честным приписывает-
ся то же, что и лишенным честности. А есть ли что более мерзкое и недос-
тойное, чем сравнивать вещи почтенные и презренные? Почтенны  справедли-
вость, благочестье, верность, храбрость, разумность; и наоборот,  ничего
не стоит то, что чаще и больше всего достается людям нестоящим:  могучие
и всегда здоровые и крепкие голени, и плечи, и зубы. (20) И потом,  если
считать недужного телом мудреца ни несчастным, ни блаженным, если  оста-
вить его посередке, то и жизнь его не такова, чтобы к ней стремиться или
от нее бежать. Но разве не нелепо утверждать, что к жизни мудреца не на-
добно стремиться? И можно ли поверить, будто есть такая жизнь, чтобы не-
зачем было ни стремиться к ней, ни от нее бежать? Далее, если изъяны те-
ла не делают несчастным, они позволяют быть и блаженным. Ведь  что  бес-
сильно ухудшить наше состояние, то и наилучшему состоянию неспособно по-
ложить конец.
(21) Мне возразят: "Мы знаем холодное и горячее, но между  ними  есть
еще теплое; так же один блажен, другой несчастен, третий - ни блажен, ни
несчастен". - Я хочу разбить это выдвинутое против нас сравнение. Если я
добавлю к теплому больше холодного, оно станет холодным, если больше го-
рячего, оно станет в конце концов горячим. А если тому, кто  ни  блажен,
ни несчастен, я добавлю несчастий, он, по-вашему, не станет  несчастным;
значит, ваше сравненье не похоже. (22) И потом: вот тебе человек ни бла-
женный, ни несчастный; я добавлю к его бедам слепоту,  -  он  не  станет
несчастным, добавлю изнуренье, - он не станет несчастным, добавлю посто-
янные тяжкие боли, - он не станет несчастным. Чью жизнь столько  бед  не
сделают несчастной, у того они и блаженной жизни не  отнимут.  (23)  Кто
подался, как ему остановиться? А если что не дает ему скатиться  донизу,
оно же удержит его и на вершине. - "Неужели невозможно  уничтожить  бла-
женство в жизни?" - Его даже и убавить нельзя! Потому-то одной  доброде-
тели и довольно для блаженной жизни. - (24) "Что  же,  стало  быть,  тот
мудрец, кто дольше жил, кого не отвлекала никакая боль, не блаженнее то-
го, кто всегда боролся со злою судьбой?" - Ответь мне: разве он лучше  и
честнее? А если нет, так он и не блаженнее. Чтобы жить блаженнее,  нужно
жить правильнее; кто не может жить правильнее, тот и блаженнее не будет.
Добродетель не знает прироста, - значит, не знает его и блаженная жизнь,
чей источник - добродетель. - Сама добродетель -  столь  великое  благо,
что и не замечает привходящих мелочей, таких, как краткость века,  горе,
всяческие телесные страдания. Ибо и наслажденье  недостойно  того,  чтоб
она на него оглядывалась. (25) Что главное в добродетели? -  Будущее  ей
не нужно, дней она не считает: в самый ничтожный срок она вкусит  вечные
блага.
Это все кажется нам невероятным, превосходящим человеческую природу -
затем, что мы мерим ее величие собственной немощью и прилагаем имя  доб-
родетели к собственным порокам. Но разве не столь же невероятными кажут-
ся слова, которые некто мог сказать среди  жесточайших  мучений:  "Какое
блаженство!" - А ведь этот голос донесся  из  самой  мастерской  наслаж-
денья! "Это мой последний и самый блаженный день!" - так сказал Эпикур3,
измученный и задержкой мочи, и болью незаживающих язв  на  животе.  (26)
Так невероятна ли такая вещь для почитателей добродетели, если ее  можно
найти и у подданных наслаждения? Они, выродившиеся,  низкие  духом,  ут-
верждают, будто среди тягчайших страданий, тягчайших бедствий мудрец бу-
дет ни несчастен, ни блажен. Но это невероятнее невероятного! Я не вижу,
почему бы добродетели, сброшенной с ее высоты, не  скатиться  до  самого
низа! Она либо должна давать блаженство, либо, если ее от этого  отреши-
ли, ей не помешать нам стать несчастными. Покуда она  на  ногах,  ее  не
прогнать: ей подобает только полное пораженье - или полная победа.
- (27) Говорят и так: "Только бессмертным богам досталась на  долю  и
добродетель, и блаженная жизнь, - а нам лишь некое подобье и тень божес-
ких благ, к которым мы приближаемся, чтобы никогда их не достигнуть".  -
Но ведь разум у людей и богов один: в них он совершенен, в нас поддается
совершенствованию. (28) А доводят нас до безнадежности наши пороки. Вто-
рым после мудреца стоит тот, в ком  еще  мало  стойкости,  чтобы  всегда
блюсти наилучшее, чье суждение еще нетвердо и  колеблется.  Ему  хочется
иметь острый слух и зрение, крепкое здоровье, тело, не отталкивающее  на
вид и всегда сохраняющее крепость, и срок жизни подольше; (29) так  неу-
жели он на всем его протяжении не сделает ничего такого, в чем  придется
каяться? В человеке несовершенном пребывает некая сила зла; душа у  него
подвижна, сохранившееся в ней зло гонит ее, и, гонимая,  она  отдаляется
от блага4. Пока он еще не стал человеком добра, - но  становится  им.  А
кто еще добра не достиг, тот плох. Только

   Тот, в чьем теле живут и отвага, и добродетель,5

   равен богам; к ним он стремится, помня о своем происхожденье. (30) Ни
для кого не зазорны старанья подняться туда, откуда спустился.  Какие  у
тебя причины не верить в божественность того, кто сам есть частица бога?
Все окружающее нас едино, оно и есть бог, мы же - и его  соучастники,  и
члены его тела. Наша душа способна вместить его и вознестись к нему, ес-
ли ее не пригнетают пороки. Как положение нашего тела - прямое и устрем-
ленное к небу, так и душа наша, которой можно подняться,  насколько  она
хочет, с тем и создана природой, чтобы желать равного с богами и так  не
оставлять праздными своих сил и самой развертываться во всю ширь. Не чу-
жою дорогой карабкается она ввысь; трудно было бы идти к небу, -  а  она
возвращается. (31) Встав на этот путь,  она  шествует  смело,  презревши
все, не оглядываясь на деньги: золото и серебро для  нее  достойны  того
мрака, в котором лежали, она ценит их не по блеску, бьющему в глаза  не-
веждам, но по прежней грязи, из которой выкопала их наша алчность.  Она,
повторяю, знает, что богатства не там, где их копят,  -  наполнять  надо
душу, а не мошну. (32) Пусть она будет хозяйкой всех вещей, пусть  всту-
пает во владение всей природой, чтобы ограничить свои владения пределами
востока и запада, чтобы обладать всем по обычаю богов и с высоты  своего
изобилия презирать богачей,  не  столько  радующихся  своим  сокровищам,
сколько удрученных чужими. (33) Поднявшись на такую  высоту,  душа  и  о
плоти заботится, как о неизбежном грузе, но не любит ее и не подчиняется
тому, над чем поставлена. Не бывает свободным раб своей плоти. Ведь,  не
говоря о других хозяевах, которых не миновать, если слишком о ней  забо-
титься, собственная ее власть и своенравна, и прихотлива. (34) Из  своей
плоти душа либо выходит спокойно, либо отважно спешит прочь и не спраши-
вает, что случится потом с останками. Как мы  пренебрегаем  остриженными
волосами и бородой, так и божественная душа, собираясь покинуть  челове-
ка, не заботится, куда перенесено будет ее прежнее вместилище; спалит ли
его огонь, покроет ли земля, растерзают ли  звери,  -  все  это.  на  ее
взгляд, имеет к ней так же мало касательства, как послед - к новорожден-
ному. Что переставшему существовать до того, растащат ли птицы его тело,
или оно будет сожрано, отданное

   морским собакам в добычу? "

   (35) Но и пребывая среди людей, мудрый не страшится посмертных  угроз
от тех. кому мало, чтобы люди их боялись вплоть до своей смерти. "Нет, -
говорит он, - мне не страшны крючья, не страшно  гнусное  для  тех,  кто
увидит, растерзание брошенного на поругание тела. Я никого не прошу  от-
дать мне последний долг, никому не поручаю моих останков;  природа  сама
заботится, чтобы никто не лишился погребенья. Время схоронит  тех.  кого
жестокость вышвырнула в поле". Превосходно говорит Меценат:

   Что мне гробница моя? Похоронит останки природа!

   Можно подумать, будто это сказано человеком, высоко подпоясанным!  От
природы он был велик и мужествен духом, да только распустился от  посто-
янных удач 7. Будь здоров

   Письмо XCIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) В том письме, где ты сетовал по поводу смерти философа  Метронак-
та, словно он и мог, и должен был бы пожить дольше, я не обнаружил обыч-
ной твоей справедливости, которая всегда при тебе, кем бы ты ни  стал  и
чем бы ни занимался, и которой тебе недостает только в одном - в том же,
в чем и всем. Я встречал многих, кто был справедлив к людям, и ни  одно-
го, кто был бы справедлив к богам. Мы каждый день ругаем рок: почему то-
го-то он унес посредине пути? почему не унесет такого-то,. а  продлевает
его старость, тягостную и для него, и для других? (2) Молю" тебя, рассу-
ди по справедливости: ты ли должен подчиняться природе, или природа  те-
бе? Какая разница, скоро или нескоро уйдешь ты оттуда,. откуда все равно
придется уйти? Заботиться нужно не о том, чтобы жить  долго,  а  о  том,
чтобы прожить довольно. Будешь ли ты жить долго, зависит от рока, будешь
ли вдосталь, - от твоей души. Полная жизнь всегда долгая, а  полна  она,
если душа сама для себя становится благом и сама получает власть над со-
бою. (3) Много ли радости прожить восемьдесят лет  в  праздности?  Такой
человек и не жил, а замешкался среди, живых, и не поздно умер,  а  долго
умирал. Прожил восемьдесят лет! Но дело-то в том, с какого дня его  счи-
тать мертвым. (4) А этот погиб во цвете лет! - Однако  выполнил  обязан-
ности доброго гражданина, доброго друга, доброго сына и нигде ничего  не
упустил. Пусть век его неполон, зато  жизнь  полна.  Прожил  восемьдесят
лет! Нет, восемьдесят лет просуществовал,  -  если  только  не  говорить
"прожил" в том же смысле, как говорят "дерево живет".
Молю тебя, мой Луцилий, постарайся, чтобы жизнь наша, подобно" драго-
ценностям, брала не величиной, а весом. Будем мерить  ее  делами,  а  не
сроком. Хочешь знать, в чем разница между мужем бодрым, презирающим фор-
туну, выполнившим все, что положено на службе у жизни,,  поднявшимся  до
высшего ее блага, и тем, у кого за плечами долгие годы? Один пребывает и
после смерти, другой погиб, не успев умереть. (5) Так  будем  славить  и
причислять к счастливцам того, кто и отпущенной ему малости нашел  хоро-
шее применение. Он увидел истинный свет, не был одним из многих, он жил,
а не прозябал. Иногда небо над ним было ясно, иногда, как бывает, сиянье
могучего светила мерцало ему сквозь облака. Зачем спрашивать,  долго  ли
он прожил? Он жил! Он пришел и к потомкам, оставив по себе память.
(6) Я не откажусь, конечно, если мой срок продлится на много лет,  но
если он будет урезан, не стану говорить, будто  мне  чего-то  не  хвати-
ло-для блаженной жизни. Я ведь не привязался мыслями к тому дню, который
сулит мне последним жадная надежда: на всякий день я смотрю как на  пос-
ледний. Зачем ты спрашиваешь меня, когда я родился?  Могу  ли  числиться
среди еще не старых? Свое я получил. (7) Человек может быть.  совершенн-
ным и при тщедушном теле - так и жизнь  может  быть  совершенной  и  при
меньшем сроке. Возраст принадлежит к числу вещей внешних.  Как  долго  я
проживу, зависит не от меня, как долго пробуду - от меня  1.  Требуй  от
меня, чтобы я не провел мой бесславный век, как в потемках, чтобы я жил,
а не тащился мимо жизни.
(8) Ты спросишь меня, каков самый долгий срок жизни?  Жить,  пока  не
достигнешь мудрости, - не самой дальней, но самой великой цели.  Тут  уж
можешь смело хвалиться и благодарить богов и, пребывая среди  них,  ста-
вить в заслугу себе и природе то, что ты был. И недаром: ведь ты  вернул
ей жизнь лучшей, нежели получил. Ты успел показать на примере, что такое
муж добра, каков он и как велик; а если тебе прибавят времени, то и  оно
не будет отличаться от прожитого.
(9) И все же - до каких пор нам жить? Мы насладились знанием всего  и
вся. Мы знаем, от какого начала поднимается природа, как она  устраивает
вселенную, как все по тем же кругам возвращает год,  как  замыкает  все,
что было прежде, и сама себе становится пределом. Мы знаем,  что  звезды
движутся своею силой, что только земля стоит на месте, а  остальное  не-
сется с безостановочной скоростью. Мы  знаем,  как  луна  проходит  мимо
солнца, почему более медленное светило оставляет позади  более  быстрое,
как получает от него свет и как теряет. Мы знаем, по какой причине  нас-
тупает ночь и возвращается день. Вот и надо отправиться туда, чтобы  все
увидеть вблизи.
(10) Мудрец говорит: "Я смело ухожу туда не в надежде на то, что  мне
открыт, по моему разумению, путь к моим богам. Я заслужил быть  принятым
в их число и уже был среди них: я послал к ним мою душу, а они мне  нис-
послали свою. Но допустим, что я исчезаю совершенно, что от человека ни-
чего не остается; мое мужество не меньше, даже если я ухожу в никуда".
- (11) "Он прожил меньше лет, чем мог бы!" -  Есть  книги,  где  мало
стихов, но и достойные хвалы, и полезные. А вот "Летописи" Танудня -  ты
ведь знаешь, как они объемисты и как их называют2. Жизнь некоторых пото-
му и долга, что похожа на "Летописи" Танузия. (12) По-твоему, счастливее
тот, кого убивают в день игр на закате, а не в полдень? Или, ты думаешь,
кто-нибудь так по-глупому жаден к жизни, что предпочтет быть  зарезанным
в раздевалке, а не на арене? Не с таким уж большим разрывом обгоняем  мы
друг друга; смерть никого не минует, убийца спешит вслед за убитым.  То,
о чем ты так хлопочешь, ничтожно. Разве в том дело, долго ли  ты  будешь
избегать неизбежного? Будь здоров.

   Письмо XCIV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Некоторые принимают только ту часть философии,  что  дает  особые
наставления человеку в каждой роли и,  не  стремясь  придать  стройность
всему в его жизни, советует мужу, как вести себя с  женою,  отцу  -  как
воспитывать детей, хозяину - как управлять рабами; прочие же части фило-
софии они отставляют как витающие за пределами нашей пользы, - как будто
можно дать совет касательно части, не постигнув прежде всей жизни в  це-
лом. (2) А вот Аристон Стоик, наоборот, считает эту  часть  легковесной,
не проникающей глубоко в сердце. Ей, со всеми ее наставлениями1, помога-
ют, по его словам, в наибольшей мере основоположенья "философии и  опре-
деление высшего блага: ибо кто хорошо его понял и усвоил, тот  сам  себя
наставит, как надобно поступать в каждом деле. (3) Как овладевающий  ис-
кусством бросать копье старается попасть в намеченное место  и  приучает
руку направлять оружье, а потом, приобретя благодаря упражненью и навыку
эту способность, пользуется ею, как захочет (ведь он  научился  поражать
не тот или этот предмет, а любой, какой пожелает), - так снаряженный  на
все случаи жизни не нуждается в напоминаньях по каждому из них; он  ведь
постиг все: не как нужно жить с сыном или с женой, а как нужно жить пра-
вильно, сюда же входит и то, как нужно жить с женою и детьми. (4) Клеанф
считает и эту часть полезной, однако бессильной, если она не проистекает
из философии в целом, не знает ее основоположений и правил.
Значит, тут различаются два вопроса: полезен ли этот раздел или  бес-
полезен и может ли он сам по себе создать человека добра, иначе  говоря,
этот ли раздел лишний, или он делает лишними все остальные разделы.  (5)
Кто хочет представить его лишним, говорит так: "Если какая-нибудь  прег-
рада перед глазами мешает видеть, надо ее убрать, а  покуда  она  застит
зрение, даром будет стараться поучающий: "Ходи так, протяни руку  сюда".
Так же точно, если что-нибудь ослепляет душу и  препятствует  разглядеть
порядок наших обязанностей, пустое дело поучать: "Так-то живи  с  отцом,
так-то - с женою". Поучения бесполезны, пока ум помрачен  заблуждениями;
а рассеется их мрак, - станет видно, чего требует каждая обязанность. Не
то ты будешь учить его, как нужно поступать здоровому,  но  здоровым  не
сделаешь. (6) Ты показываешь бедняку, как нужно вести себя,  когда  есть
богатство; но разве такое может быть, покуда бедность при нем? Ты объяс-
няешь голодающему, что бы он делал, насытившись; а ты лучше утоли голод,
засевший у него в утробе. И то же самое я говорю тебе обо всех  пороках:
их надо устранить, а не поучать тому, что при них невозможно. Если ты не
изгонишь ложные мнения, которыми мы страдаем, ни скупой не  станет  слу-
шать о том, как должно пользоваться деньгами, ни трусливый - о том,  как
презирать опасность. (7) Добейся, чтобы он знал, что деньги - не благ" и
не зло, покажи ему, как несчастны богачи. Добейся, чтобы  он  знал.  что
всеобщие пугала, в том числе и боль и смерть, не так страшны, как толку-
ет всюду молва. Хотя смерть непреложный закон, есть и тут великое утеше-
ние: ни к кому она не приходит дважды; а против боли  лучшим  лекарством
будет упорство духа, который все может облегчить себе стойкостью и  тер-
пением. Боль по природе хороша и  тем,  что  длительная  не  может  быть
сильной, а сильная - длительной. Нужно мужественно  встречать  все,  что
приказывает нам мировая неизбежность". (8) Когда, внушив ему эти осново-
положенья, ты научишь его видеть свой удел в мире, когда он узнает,  что
блаженна жизнь, ищущая не наслаждений, а согласия с природой2, когда по-
любит добродетель как единственное человеческое благо и как единственно-
го зла станет бежать позора, а все прочее: богатство,  почести,  крепкое
здоровье, власть - признает безразличным, не причисляемым ни к благу, ни
ко злу, - тогда ему незачем будет напоминать все по отдельности и  твер-
дить: "Ходи так, обедай этак! Это пристало муж чине, это - женщине,  это
- женатому, это холостому". (9) Кто усердно напоминает, тот  обычно  сам
на это не способен. Так наставляет дядька - мальчика, бабушка -  внучку;
так сердитый учитель рассуждает о том, что  сердиться  нельзя.  Войди  в
школу, где учат грамоте, и ты убедишься: о чем так надменно вещают фило-
софы, все есть в детских прописях.
(10) Далее, должен ли ты давать  советы  о  вещах  явных  или  сомни-
тельных? Где все ясно, вразумленья не нужны; дающему советы о вещах сом-
нительных не верят - значит, все наставленья излишни.  Об  этом  запомни
вот что. Если ты вразумляешь в случае темном и неясном, нужно помочь се-
бе доказательствами; а станешь доказывать, - взятые  для  доказательства
примеры будут сильнее вразумлений, так что хватит их  одних.  (11)  "Так
относись к другу, так - к согражданину, так - к союзнику". - "Почему?" -
"Потому что это справедливо". - Но все это внушит мне  тот  раздел,  где
говорится о справедливом. Здесь я найду и то, что к справедливости нужно
стремиться ради нее самой, и то, что к ней не принуждает никакой  страх,
не приманивает никакая награда, и то, что  любящий  в  этой  добродетели
что-нибудь, кроме нее самой, не бывает справедливым. Когда я  проникнусь
такими убежденьями, зачем мне  нужны  будут  наставленья  всех  желающих
учить ученого? Для знающего наставленья излишни, для незнающего  их  не-
достаточно. Ведь он должен слышать не только, как его наставляют,  но  и
почему. (12) Кому, повторяю, нужны наставленья: обладающему или не обла-
дающему истинными мненьями о благе и зле? У кого их нет, тому ты  ничуть
не поможешь: его уши заткнула молва, противоречащая твоим  вразумленьям;
а кто верно судит о том, к чему должно стремиться и чего избегать, знает
и без твоих слов, что ему делать. Значит, всю эту часть философии  можно
отбросить.
(13) Есть две причины наших преступлений: или в душе живет злонравие,
укрепляемое превратными мнениями, или, даже если ложные  понятия  ею  не
овладели, она склонна к ним и легко развращается, прельщаемая  какой-ни-
будь неподобающей видимостью. Значит, мы должны  либо  излечить  больной
дух, избавив его от пороков, либо еще свободный от них, но тянущийся  ко
злу, захватить заранее. И то, и другое делают основоположенья  философии
- и, стало быть, другой род наставлений ничего не дает.  (14)  И  потом,
если наставлять каждого в отдельности,  дело  это  окажется  неохватным.
Ведь ростовщику нужны одни наставленья, земледельцу -  другие,  купцу  -
третьи, ищущему дружбы царей - четвертые; любящему свою  ровню  потребны
не те, что любящему стоящих ниже. (15) В браке придется поучать, как об-
ращаться мужу с женой, которую он взял девушкой, и как с женой,  которая
до женитьбы знала мужчин; как жить с богатой и как - с бесприданницей. А
разве не будет, по-твоему, никакой разницы между плодовитой  и  бесплод-
ной, между пожилой и молоденькой, между матерью и мачехой? Нельзя  охва-
тить все разряды, а каждый из них требует своего. Между тем законы фило-
софии кратки, но связывают все. (16) Прибавь к  этому,  что  наставленья
мудрости должны быть определенными и твердыми; то, чего  нельзя  опреде-
лить, лежит вне мудрости, которая знает границы вещей. Значит, эта  нас-
тавительная часть философии должна быть отброшена: ведь она то, что обе-
щает немногим, не может дать всем, а мудрость охватывает всех. (17)  Нет
разницы между безумием всеобщим и тем, которое поручают лечить врачам, -
кроме одной: тут страдают недугом, а там - ложными мнениями. Тут причина
неистовства - в состоянии здоровья; там само оно есть  нездоровье  души.
Кто начнет наставлять безумца, как он должен говорить, как  ходить,  как
вести себя на людях и как - дома, тот будет безумнее вразумляемого: зна-
чит, надо лечить черножелчие, устранять саму причину безумия. То же сле-
дует делать, и когда безумна душа: нужно изгнать безумье, а  не  то  все
вразумляющие речи пропадут даром.
(18) Вот что говорит Аристон. Ответим  ему  на  всё  по  отдельности.
Во-первых, возразим на его слова о том, что преграду, мешающую глазу ви-
деть, надо убрать. Согласен, тут нужны не советы, как  смотреть,  а  ле-
карство, которое прочистило бы зрение и согнало с глаза вредную  помеху.
Но мы видим благодаря природе, и убравший преграду вернул бы ей исконную
способность. А чего требует от нас каждая обязанность, тому  природа  не
учит. (19) Потом тот, у кого вылечили бельмо, не  может  сразу  же,  как
прозреет, возвращать зрение другим; а кого избавили от злонравья, тот  и
других избавляет. Нет нужды ни в ободрении, ни в советах, чтобы глаз по-
нял свойства красок; без всякого вразумления любой отличит черное от бе-
лого. А вот душа нуждается во многих поученьях, чтобы увидеть, как  сле-
дует поступать в жизни. Даже больных глазами врач не только лечит, но  и
вразумляет. (20) "Нельзя, - говорит он, - подставлять ослабевшее  зрение
вредному свету: от тьмы переходи сперва к сумеркам,  потом  отважься  на
большее и постепенно приучись терпеть ясный свет; нельзя заниматься пос-
ле еды; нельзя насиловать воспаленные и вспухшие  глаза;  надо  избегать
сильного и холодного ветра в лицо". И прочие советы в таком роде  враче-
ванье присоединяет к лекарствам, помогая ими не меньше, чем снадобьями.
- (21) "Заблуждение - причина всех грехов; а от него наставленья  нас
не избавят, не вытеснят ложных мнений о благе и зле". - Не  спорю,  сами
по себе наставления слишком слабы, чтобы опровергнуть в душе  превратные
убежденья; но разве они поэтому не могут быть полезны в сочетании с дру-
гим? Во-первых, они освежают память; во-вторых, то, что в общем и  целом
видится неясно, по частям можно рассмотреть тщательнее. Ведь так ты  мо-
жешь назвать лишними и утешения и ободренья; но они лишними не бывают, -
а значит, и вразумленья тоже.
- (22) "Глупо, - говорит он, - поучать больного тому, что  он  должен
был бы делать здоровым. - Нужно вернуть ему здоровье, а иначе  все  нас-
тавленья бесполезны". - Но разве нет у больных и у  здоровых  общего,  о
чем им надо напоминать? Например, чтобы они не были жадны в  еде,  чтобы
избегали усталости? Значит, есть общие наставленья и для бедного  и  для
богатого. - (23) "Вылечи алчность, и тебе не в чем будет  вразумлять  ни
бедняка, ни богача, если успокоится их жажда наживы". - Но разве одно  и
то же - не быть жадным до денег и уметь пользоваться деньгами? Алчные не
знают в них меры, а пользоваться ими не умеют не одни алчные.  -  "Унич-
тожь заблуждения - ив наставленьях  не  будет  надобности".  -  Неверно!
Представь себе, что алчность утихла, представь, что жажда роскоши крепко
связана, дерзость обуздана, леность пришпорена; но даже  избавившись  от
пороков, мы должны будем учиться, что и как нам делать. - (24)  "Вразум-
ления бессильны против тяжких пороков". - Но и врачеванье  не  побеждает
неисцелимых болезней; однако к нему прибегают ради излеченья  одних  или
облегченья других недугов. Даже сила всей философии - если  она  соберет
для этого все свои силы - не искоренит отвердевшей застарелой язвы в ду-
ше; но если она лечит не все, это не значит, будто она ничего не  лечит.
- (25) "Много ли пользы указывать на очевидное?" - И даже  очень!  Порой
мы и знаем, да не замечаем. Напоминанье не учит, а  направляет  и  будит
наше вниманье, поддерживает память, не дает упустить из виду. Мы  прохо-
дим мимо многого, что лежит перед глазами; напомнить  -  это  вроде  как
ободрить. Часто душа не хочет видеть и очевидного; значит, нужно внушить
ей знание самых известных вещей. Тут к месту повторить изреченье Кальва3
в речи против Ватиния: "Вы знаете, что подкуп был, и все знают,  что  вы
это знаете". (26) Ты знаешь, что дружбу нужно чтить свято, но не делаешь
этого. Знаешь, что бесчестно требовать от жены целомудрия, а самому сов-
ращать чужих жен, знаешь, что ни ей нельзя иметь дело с  любовником,  ни
тебе - с наложницей, - а сам не поступаешь так. Поэтому нужно порой при-
вести тебя в память: таким вещам следует не лежать в запасе, а быть  под
рукой. Что полезно для нас, нужно часто встряхивать, часто  взбалтывать,
ибо оно должно быть не только известно нам, но и всегда наготове. К тому
же так и очевидное становится обычно еще очевиднее.
- (27) "Если то, чему ты поучаешь, сомнительно, надобны вдобавок  до-
казательства, - и выходит, что полезны они, а не поученья". - А что если
и без всяких доказательств поможет сила  влияния  самого  вразумляющего?
так же, как ответы правоведов действительны, даже если не приведено  ос-
нование? И потом то, чему поучают, весомо и само по себе, особенно  если
оно вплетено в стихи или в свободной речи сжато в изреченье. Возьми хоть
Катоновы слова: "Покупай не то, что нужно, а что-необходимо. А  чего  не
нужно, за то и асе отдать дорого" 4. А каковы изречения, или высказанные
оракулом или подобные им: "Береги время! Познай себя!" (28) И  разве  ты
будешь требовать обоснований, услышав от кого-нибудь такие стихи?

   Забвение - лекарство от любых обид,
Храбрым фортуна помощница.
Ленивый сам себе помеха.5

   Таким словам не нужны заступники: они  задевают  чувства  и  приносят
пользу силою самой природы. (29) В душе заключены семена всех  благород-
ных дел, и вразумленья пробуждают их, - так искра, если помочь ей легким
дуновеньем, выпускает на волю свой огонь. Добродетель выпрям  ляется  от
малейшего прикосновения и толчка. Кроме того, в душе есть нечто  слишком
глубоко запрятанное; оно-то и освобождается, будучи произнесенным.  Есть
и лежащее разрозненно, чего неопытный ум не может собрать воедино.  Зна-
чит, все это должно быть сведено и связано, чтобы стать сильнее  и  под-
нять душу выше. (30) А иначе, если наставленья ничего не дают, надо  уп-
разднить всякое образование и довольствоваться одною природой.  Кто  так
говорит, тот не видит, что один человек  по  природе  подвижен  и  остер
умом, другой медлителен и туп и, во всяком случае, один  умнее  другого.
Сила природного ума растет, питается наставленьями, к  врожденным  убеж-
деньям он присоединяет новые и исправляет превратные.
- (31) "Если кому неизвестны правильные основоположенья, в  чем  вра-
зумления помогут ему, опутанному  пороками?"  Понятно,  освободиться  от
них! Ведь врожденные задатки в нем не угасли, а только затемнены  и  за-
давлены, они и так пытаются прорваться ввысь, одолев все злое, а  обретя
защиту и помощь в наставлениях, и совсем укрепятся, - если только они не
отравлены и не убиты долгою заразой, потому что тогда обучение философии
их не восстановит, каким бы ни было оно усиленным. В чем  разница  между
основоположениями философии и наставлениями? Только в том, что первые  -
это общие наставления, а вторые - на случай. Учат и те, и другие, но од-
ни - в целом, другие - по частям. - (32) "Если кто усвоил  правильные  и
честные основоположения, того излишне вразумлять". - Ничуть  не  бывало!
Пусть он обучен тому, что надлежит делать, но не всегда ясно видит  это.
Ведь не только страсти мешают нам поступать благородно,  но  и  неумение
найти то, что требуется в том или другом деле. Иногда строй  нашей  души
хорош, но она ленива и неопытна в отыскании путей к выполнению долга,  -
а их-то и указывают наставленья. - (33) "Избавь его от ложных  мнений  о
благе и зле, замени их истинными - и вразумленьям нечего будет  делать".
- Без сомненья, душа обретает таким образом правильный строй,  -  но  не
только таким. Хотя из многих доводов и сделан вывод, что  есть  благо  и
что - зло, но и наставленьям кое-что остается на  долю:  ведь  и  разум-
ность, и справедливость состоят в исполнении обязанностей, а в чем  наши
обязанности, растолковывают наставленья. (34) И еще правильное  сужденье
о добре и зле подтверждается исполненьем обязанностей,  к  которому  нас
приводят наставления. И основоположения, и  наставленья  друг  с  другом
согласны: и первые не могут быть впереди без того, чтобы за ними не сле-
довали вторые, и вторые идут за ними в свой черед, показывая, что первые
- впереди.
- (33) "Наставлений бессчетное множество". - Неверно! Тех, что  отно-
сятся к вещам самым важным и необходимым, - не бессчетное  множество.  И
не так уж различаются они в зависимости от места, времени и лица.  Да  и
тут можно дать общие наставления. - (36) "Нельзя вылечить  наставлениями
безумье; значит, и злонравие тоже". - И это не так. Избавив от  безумия,
ты возвращаешь здоровье; а за изгнанием ложных мнений не сразу  приходит
уменье видеть, что следует делать, а если и приходит, то вразумленье ук-
репляет правильность суждений о благе и зле. Неправда и то, что  настав-
ленья для безумцев бесполезны: пусть одни они не исцеляют,  но  помогают
лечению, а предупрежденье и порицанье держит безумных в узде. Я говорю о
тех, у кого разум поврежден, а не отнят.
- (37) "И законы не могут добиться, чтобы мы поступали, как должно, а
что такое законы, как не наставленья вперемежку с  угрозами?"  -  Прежде
всего, они потому и не убеждают, что грозят, наставленья же не заставля-
ют, а уговаривают. Потом законы страхом удерживают от  злодейства,  нас-
тавленья поощряют к выполнению обязанностей. Прибавь к этому, что и  за-
коны полезны для добрых нравов, по крайней мере если они не только пове-
левают, но и учат. (38) Тут я не согласен с Посидонием, который говорит:
"Мне не нравится, что к Платоновым законам приложены их основания:  ведь
закон должен быть краток, чтобы невеждам легче было его  усвоить.  Он  -
как божественный голос свыше, приказывает, а не обсуждает. По-моему, нет
ничего холоднее и нелепее, чем закон со вступлением. Вразумляй меня, го-
вори, что я должен делать! Я не учусь, а подчиняюсь". - Законы  поистине
полезны: ведь мы видим, что в государствах с дурными  законами  и  нравы
дурные. - "Но полезны-то они не для всех". - (39) И  философия  так  же,
однако от этого она не становится бесполезной  и  бессильной  образовать
наши души; а что такое философия, как не закон жизни? Но  допустим,  что
законы бесполезны; из этого не следует, что бесполезны и увещанья.  Либо
тогда уж признай, что утешать, разубеждать, ободрять, порицать,  хвалить
также бесполезно. Ведь эти речи - разного рода вразумления, благодаря им
достигаем мы совершенного состояния души. (40) Ничто так не  облагоражи-
вает душу, ничто так не возвращает на прямой путь колеблющихся и  склон-
ных к порочности, как общенье с людьми добра.  Часто  видеть  их,  часто
слышать - все это постепенно проникает в сердце и обретает силу  настав-
ления. Право, даже встретить мудреца полезно: есть  в  великом  человеке
нечто такое, что и без слов действует благотворно.  (41)  Я  затрудняюсь
сказать тебе, откуда это действие, но понимаю, что оно есть. Как говорит
Федон6, "укус мелких тварей нечувствителен, до того тонка и обманчива их
вредящая сила; место укуса вспухает, но и в опухоли не видно  ранки.  То
же самое - и общение с людьми мудрыми: ты и не заметишь, как и когда оно
принесло тебе пользу, но пользу от него заметишь". - (42) Ты спросишь, к
чему это все. - Добрые наставления, как и добрые примеры, если они всег-
да с тобой, принесут пользу. Пифагор говорит, что иной становится душа у
входящих во храм, созерцающих вблизи изваянья  богов,  ожидающих  голоса
некого оракула.
(43) Кто станет отрицать, что некоторые наставления поражают даже са-
мых неискушенных? Например, эти изреченья, такие короткие, но такие  ве-
сомые:

   Ничего сверх меры! Для тех, кто жаден, всякая корысть мала.
Что ты другим, того же от других ты жди.7

   Слыша это, мы чувствуем некий удар, и нельзя уже ни  сомневаться,  ни
спрашивать "почему?". Вот до чего захватывает, даже и без всякого  обос-
нованья, истина. (44) Если благоговение смиряет души и обуздывает  поро-
ки, то почему же неспособно на это поучение? Если порицание может  усты-
дить, почему и поучение, даже прибегая к одним лишь наставленьям,  не  в
силах добиться того же? Конечно, действует больше и проникает глубже та-
кое поученье, которое подкрепляет наставления разумными  доводами,  при-
бавляет, почему надо сделать то или это и какая награда ждет  сделавшего
и послушного наставнику. Если есть польза от приказов, то и от вразумле-
ний тоже; но от приказов польза есть, - а значит, есть она и  от  поуче-
ний. (45) Добродетель разделяется на две части: на созерцание  истины  и
поступки. Созерцать учит образованье, действовать - поучение. Правильные
поступки и упражняют, и обнаруживают добродетель; если убеждающий посту-
пить так полезен тебе, то полезен будет и  поучающий  тебя.  Итак,  если
правильно поступать необходимо для добродетели,  а  как  поступать  пра-
вильно, указывает поучение, стало быть, и оно необходимо. (46) Две  вещи
больше всего укрепляют дух: вера в истину и вера в себя. И то. и  другое
дается поучением, потому что ему верят, и, поверив, чувствуют в душе ве-
ликое вдохновение и веру в себя; значит, вразумление вовсе  не  излишне.
Марк Агриппа8 из всех, получивших от гражданской войны славу и могущест-
во, один был удачлив не в ущерб народу, и он говорил, что многим  обязан
такому изречению: "Согласием поднимается и малое  государство,  раздором
рушится и самое великое"9. Благодаря этим словам, он стал, как сам гово-
рит, и добрым братом, и другом. (47) Если такие изреченья, глубоко восп-
ринятые в душу, образовывают ее, то неужели неспособна на это  та  часть
философии, которая слагается из таких изречений? Добродетель дается  от-
части обучением, отчасти упражнением, - ибо нужно и учиться,  и  закреп-
лять выученное делом. А если это так, полезны  не  только  постановления
мудрости, но и наставленья: они словно указом  сдерживают  и  обуздывают
страсти.
- (48) "Философия двояка: это и знания, и душевные свойства. Кто при-
обрел знания и понял, что следует делать и чего  избегать,  тот  еще  не
мудрец, если его душа не преобразилась в  соответствии  с  выученным.  А
третья часть философии - наставленья - исходит из первых двух: из  осно-
воположений и свойств души; и коль скоро их обеих довольно для совершен-
ной добродетели, третья оказывается излишней". - (49) Но так и  утешение
окажется излишним, потому что и оно исходит из тех же частей, и  поощре-
ние, и убеждение, и само доказательство, потому что источник всех  их  -
свойства души сильной и сохраняющей свой строй. Пусть они и берут начало
от наилучших свойств души, но эти наилучшие свойства  и  создают  их,  и
создаются ими. (50) И потом все, что ты говоришь, относится только к му-
жу совершенному, поднявшемуся на вершины человеческого счастья. А к  ним
приходят медленно; между тем и всякому, не достигшему  совершенства,  но
стремящемуся к нему, нужно показать, какую дорогу избрать в  своих  пос-
тупках. Мудрость, быть может, выберет ее и без вразумления, -  она  ведь
привела уже душу к тому, что та иначе как верным путем  не  двинется.  А
кому послабее нужен кто-нибудь идущий  впереди:  "Этого  избегай,  делай
так". (51) Кроме того, нельзя ждать, покуда такой  человек  сам  узнает,
что лучше всего делать, тем временем он будет блуждать, и заблужденья не
допустят его прийти к тому, чтобы ни в ком  не  нуждаться.  Значит,  его
нужно направлять, пока он не сможет направлять себя сам. Мальчиков  учат
по прописям: охватив детские пальцы, чужая рука водит ими по изображению
букв, потом детям велят подражать образцам, улучшая по ним почерк; так и
наша душа получает пользу, обучаясь по прописям.
(52) Вот чем доказывается, что вся эта часть философии вовсе не  лиш-
няя. Дальше спрашивается, довольно ли ее одной, чтобы  создать  мудреца.
Этому вопросу мы посвятим особый день; а пока и без всяких доказательств
разве не ясно, что нам нужен некий помощник,  чьи  наставления  противо-
борствовали бы наставленьям толпы? (53) Ни один голос  не  доносится  до
нашего слуха безнаказанно: нам вредят, желая нам блага, вредят,  прокли-
ная, - потому что и проклятья сеют в нас ложные страхи, и добрые пожела-
ния любящих учат дурному. Они отсылают нас к благам далеким, неверным  и
ускользающим, хотя мы можем добыть счастье и дома.  (54)  Невозможно,  я
повторяю, идти правильным путем: в сторону  тянут  родичи,  тянут  рабы.
Никто не заблуждается про себя, всякий заражает безумием ближних и зара-
жается от них. Каждый в отдельности вмещает все пороки толпы, потому что
толпа наделяет ими каждого. Любой, делая другого хуже, становится хуже и
сам; обучившись низости, всякий учит ей; а в итоге получается та безмер-
ная гнусность, в которой собрано воедино все худшее, что известно каждо-
му. (55) Пусть же будет при нас некий опекун, который и за ухо дернет, и
даст отпор людским толкам, и окриком заглушит похвалы толпы.  Ты  ошиба-
ешься, полагая, будто наши пороки рождены с нами: они нас настигли, вне-
сены в нас извне. Так пусть частые вразумления оборонят нас  от  мнений,
провозглашаемых вокруг. (56) Природа не навязывает нам ни одного порока,
она производит нас на свет незапятнанными и свободными. Ничто  разжигаю-
щее нашу алчность не поместила она на виду, но бросила нам  под  ноги  и
золото, и серебро, давая попирать и топтать все то, из-за чего  попирают
и топчут нас. Она подняла наше лицо к небу,  пожелав,  чтобы  мы,  глядя
вверх, видели все, что она создала величавым и дивным: восход и закат, и
плавный ход мчащейся вселенной, днем открывающий взору земное, ночью не-
бесное, и движенье светил, медленное, если сравнить его с бегом  целого,
но быстрое, если вспомнить, какие пространства обегают они с никогда  не
перемежающейся скоростью, и все прочее, достойное восхищения,  что  либо
появляется в свой черед, либо мелькает, движимое  внезапными  причинами,
как, например, огненные борозды в ночи, и зарницы в  разверзающемся  без
всякого шума и стука небе, и огни в виде столпов, балок и  еще  многого.
(57) Все это она поместила над нами, а вот золото и  серебро  и  железо,
никогда не знающее из-за них мира, она скрыла, ибо к нам в руки они  по-
падают на горе. Мы сами извлекаем на свет  то,  из-за  чего  будем  сра-
жаться, мы сами, раскидав груды земли, вы капываем и причину,  и  орудие
своей гибели; мы вручили нашу пагубу фортуне и не стыдимся ставить  выше
всего то, что лежало в земле ниже всего. (58) Ты хочешь  убедиться,  что
блеск, ослепивший тебе глаза, обманчив? Пока металлы погружены в грязь и
облеплены ею, нет ничего отвратительнее, ничего тусклее! Когда их вытас-
кивают из тьмы длиннейших копей, покуда они не отделены от родной  грязи
и не стали тем, что есть, нет ничего безобразнее!  Наконец,  взгляни  на
мастеров, чьи руки очищают этот род бесплодной,  безобразной  земли!  Ты
увидишь, сколько на них копоти! (59) А ведь  душу  эти  металлы  пачкают
больше, чем тело! Больше грязи на их владетеле, чем на изготовителе!
Значит, необходимо, чтобы тебя вразумляли, чтобы при тебе был  благо-
мыслящий защитник, чтобы среди великого шума  и  суматохи  лживых  речей
слышался хоть один голос... Какой голос? Да тот, что шепнет тебе на ухо,
оглушенное криками честолюбцев, спасительное  слово;  что  скажет:  (60)
"Нечего завидовать тем, кого толпа зовет великими и счастливыми; незачем
из-за плеска рук терять здравый ум и спокойствие духа; незачем тебе гну-
шаться собственной безмятежностью из-за вон того, шествующего среди фас-
ций в пурпурном одеянье, незачем считать его счастливее себя потому, что
перед ним расчищают дорогу, а тебя ликтор прогоняет с пути. Если  хочешь
власти, и тебе полезной, и никому не тягостной, -  изгони  пороки!  (61)
Много найдется таких, что подожгут города, разрушат то, что было неприс-
тупным много веков и благополучным много поколений,  взгромоздят  насыпь
вровень с крепостным холмом, возведенные на невиданную высоту стены сок-
рушат таранами и другими орудиями. Есть много таких, что  погонят  прочь
войска, будут неотступно грозить  неприятелю  с  тыла,  дойдут,  залитые
кровью, до великого моря; но и они, победители, побеждены алчностью. При
их приближении никто не в силах сопротивляться, но и они не в силах соп-
ротивляться честолюбию и жестокости; когда казалось, что они гонят  вра-
гов, их самих гнали. (62) Несчастного Александра гнала и посылала в  не-
ведомые земли безумная страсть к опустошению. Или, по-твоему, здрав умом
тот, кто начал с разгрома Греции, где сам был воспитан? кто отнял у каж-
дого города то, что там было лучшего, заставив Спарту рабствовать, Афины
- молчать? кто, не довольствуясь поражением многих государств, либо  по-
бежденных, либо купленных Филиппом 10, стал опрокидывать другие в других
местах, неся оружье по всему свету? чья жестокость  нигде  не  останови-
лась, уставши, - наподобие диких зверей, загрызающих больше добычи,  чем
требует голод? (63) Уже множество царств он слил в  одно;  уже  греки  и
персы боятся одного и того же; уже носят ярмо племена, свободные даже от
власти Дария; а он идет дальше  океана,  дальше  солнца,  негодует,  что
нельзя нести победу по следам Геркулеса и Либера10 еще дальше, он  готов
творить насилие над самой природой. Он не то что хочет идти, но не может
стоять, как брошенные в пропасть тяжести, для которых конец паденья - на
дне.
(64) И Гнея Помпея не разум и доблесть убеждали вести войны,  междоу-
собные и внешние, а безумная страсть к ложному величию 12. Он шел то  на
серторианские войска в Испании, то против пиратов, чтобы установить  мир
на морях; (65) но все это были только предлоги продлить свою власть. Что
влекло его в Африку, что на север, что против Митридата, что в Армению и
во все уголки Азии? Конечно, бесконечная жажда подняться еще выше, - хо-
тя только ему одному его величье казалось малым. Что  толкало  Цезаря  к
роковому для него и для республики исходу? Жажда славы  и  почестей,  не
знавшая меры страсть возвышаться над всеми. (66) Он не мог потерпеть над
собою даже одного, хотя государство терпело над собою двоих.  По-твоему,
Гай Марий 13, однажды консул (ибо одно консульство он получил, остальные
взял силой), когда разбил кимвров и тевтонов, когда гонялся  за  Югуртой
по африканским пустыням, разве шел против опасностей по веленью  доблес-
ти? Нет, Марий вел войско, а Мария вело честолюбие. (67) Эти люди, нико-
му не дававшие покоя, сами не ведали покоя, будучи подобны смерчам,  ко-
торые все захватывают своим вращением, но прежде приведены  во  вращенье
сами и потому налетают с такою силой, что сами  над  собою  не  властны.
Явившись на беду многим, они на себе чувствуют потом ту губительную  си-
лу, которой вредят другим. И не думай, будто кто-нибудь стал  счастливым
через чужое несчастье.
(68) Нужно распустить эту ткань из примеров, окутывающую нам глаза  и
уши, нужно опорожнить сердце, наполненное пагубными речами. Пусть расчи-
щенное место займет  добродетель,  -  она  искоренит  все  поддельное  и
прельщающее вопреки истине, она отделит нас от толпы, которой мы слишком
уж верим, и вернет нас к правильным сужденьям. В том и состоит мудрость,
чтобы обратиться к природе и вернуться туда, откуда изгнало нас всеобщее
заблужденье. (69) Большой шаг к исцелению - покинуть подстрекателей  бе-
зумья, подальше отойти от людей, которые толпятся, заражая друг друга.
Хочешь убедиться, что это правда, - погляди, как по-разному живут на-
показ народу или для себя. Само по себе одиночество  не  есть  наставник
невинности, и деревня не учит порядочности; но где нет свидетеля и  зри-
теля, там утихают пороки, чья награда - указывающие на тебя пальцы и ус-
тавившиеся взгляды. (70) Кто наденет пурпур, если некому  его  показать?
Кто прикажет подавать на золоте, ужиная в одиночку? Кто, лежа один в те-
ни сельского дерева, расставит всю свою роскошную утварь? Никто не  при-
хорашивается напоказ самому себе или немногим и близким людям; нет,  все
пышное убранство своих пороков разворачивают, смотря по числу глазеющих.
(71) Это так: поклонник и сообщник - вот кто подстрекает нас на все наши
безумства. Добейся, чтобы мы  ничего  не  выставляли  напоказ,  -  и  ты
добьешься, чтобы мы перестали желать. Честолюбие и роскошь  и  безудерж-
ность хотят подмостков; ты вылечишь их, если спрячешь".
(72) Потому-то, если мы живем среди городского шума, пусть будет  при
нас наставник, который, наперекор хвалителям огромных  имуществ,  хвалит
богатого при малом достатке, измеряющего изобилье потребностью.  Напере-
кор превозносящим милость и власть сильных, пусть зовет почет ным досуг,
отданный наукам, и душу, от внешних возвратившуюся к своим благам.  (73)
Пусть покажет, как блаженствующие на взгляд черни дрожат и  цепенеют  на
этой достойной зависти высоте и держатся о себе совсем иного мнения, чем
другие. Ведь то, что прочим кажется высотою, для них есть обрыв.  Вот  у
них и спирает дыханье и начинается дрожь, когда они  заглянут  в  бездну
собственного величия. Они думают обо всяческих  превратностях,  делающих
вершину столь скользкой, (74) они страшатся желанного прежде, и счастье,
через которое они стали в тягость всем, еще тягостнее гнетет  их  самих.
Тогда они хвалят отрадный и независимый досуг, ненавидят блеск, ищут пу-
тей бегства от своего величия, покуда оно не рухнуло. Тут-то ты  и  уви-
дишь философов от страха, и безумную судьбу, дающую здравые советы. Ибо,
словно благополучие и благомыслие несовместимы, мы правильно судим в бе-

Письмо XCV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты требуешь от меня немедленно расквитаться с тобою и написать  о
том, что я счел нужным отложить и потом растолковать в свой  срок:  спо-
собна ли та часть философии, которую греки называют napaivetixif), а мы
- назидательной, одна лишь дать совершенную мудрость. - Я  знаю,  ты  не
обидишься, даже если я нарушу обещанье. Но я его исполню в подтвержденье
пословицы: "Впредь не проси того, чего получить не хочешь". (2) Ведь  мы
иногда прямо-таки набиваемся на то, от чего отказались бы, будь оно  нам
предложено. Легкомыслие ли это или  угодничество.  наказывать  его  надо
скорым согласием на просьбу. Мы слишком часто хотим показать, будто  же-
лаем того, чего не желаем. Некто приносит для публичного чтения длинней-
шую "Историю", написанную мелко-мелко и плотно  скатанную,  и,  прочитав
большую часть, объявляет: "Если хотите, я остановлюсь". Все кричат: "Чи-
тай, читай!" - а сами только того и хотят, чтобы чтец  умолк.  Мы  часто
про себя желаем одного, вслух - Другого, и даже богам не говорим правды;
но боги либо нас не слушают, либо жалеют. (3) А я отомщу  без  малейшего
милосердия и заставлю тебя читать нескончаемое письмо; и когда ты будешь
это делать без всякой охоты, говори: "Я сам накликал беду!" Считай тогда
себя одним из тех, кого допекает жена, высватанная с великими хлопотами,
кому опостылели богатства, собранные ценой обильного пота, кого до  муки
тяготят почетные должности, ради которых шли на любые уловки и труды,  -
словом, одним из совиновников собственных бед.
(4) А теперь попробую, пропустив вступление, перейти прямо к делу.  -
Говорят так: "Блаженная жизнь складывается из  правильных  поступков;  к
правильным поступкам ведут наставленья; значит, наставлений довольно для
блаженной жизни". - Но наставленья ведут к правильным поступкам не всег-
да, а только когда им послушен ум, иногда же, если душу держат  в  осаде
превратные мнения, наставлять ее бесполезно. (5) Потом  некоторые,  даже
поступая правильно, не знают сами, что правильно поступают. Ведь  только
образованный, прошедший всю науку с начала и постигший  ее  суть,  может
соблюсти все статьи, чтобы знать, что надлежит делать, когда, насколько,
как и с кем. Другому, даже при самом упорном желании, невозможно вершить
то, что велит честность, от всей души, - он будет оглядываться  и  коле-
баться.
- (6) "Если честные поступки проистекают из наставлений, то их с  из-
бытком довольно для блаженной жизни; а так как  первое  верно,  верно  и
второе". - На это мы ответим: к честным поступкам побуждают наставления,
но не одни только наставления. - (7) "Если все науки довольствуются нас-
тавлениями, то должна довольствоваться ими и философия, потому что и она
есть наука о жизни. Кормчим человека делает тот, кто наставляет его: так
поворачивай рулевое весло, так опускай паруса, так двигайся  с  попутным
ветром, так сопротивляйся встречному, а так используй боковой,  не  бла-
гоприятный и не враждебный". И любого наставленья укрепляют в его науке;
значит и для науки жить они могут сделать то же". - (8) Но все эти науки
заботятся лишь о средствах к жизни, а не о жизни в целом. Поэтому многое
мешает им и препятствует извне: надежда, желание, страх. А той, что про-
возгласила себя наукой о жизни, никогда ничто не помешает  оказать  свое
действие: она опрокидывает преграды и влечет за собой  препятствия.  Хо-
чешь знать, как несхожи между собой эта и все прочие науки? В тех  прос-
тительней ошибаться намеренно, а не случайно, в этой величайшая  вина  -
погрешить по своей воле. (9) Вот что я имею в виду. Грамматик не покрас-
неет, заведомо употребив неправильное выражение, и покраснеет, употребив
его по неведенью. И намного виновнее перед своей наукой врач, если он не
понял, что больной отходит, чем если сделал вид, будто не понял. А в на-
уке жизни намеренное прегрешение постыднее.
Прибавь к этому, что во всех науках и искусствах, даже в  самых  сво-
бодных, есть не только наставленья, но и основные правила, - как, напри-
мер, во врачебном искусстве. Поэтому у Гиппократа - своя школа, у Аскле-
пиада - своя, и своя - у Темисона1. (10) И у каждой из умозрительных на-
ук есть свои основы, которые греки называют 86ур.дта, а мы вольны  назы-
вать "основоположеньями", или "первичными установлениями", или "исходны-
ми утверждениями", - их ты найдешь и в геометрии, и в астрономии.  Фило-
софия же есть наука и умозрительная, и прикладная, она  и  созерцает,  и
действует. Ты ошибаешься, полагая, будто она сулит пользу лишь в  земных
делах; она метит выше! Она говорит: я исследую весь  мир  и  не  остаюсь
среди смертных, довольствуясь тем, чтобы убеждать вас  или  разубеждать;
меня манит великое, то, что выше вас:

   (11) Ибо о сущности высшей небес и богов собираюсь
Я рассуждать для тебя и вещей объясняю начала,
Все из которых творит, умножает, питает природа
И на которые все после гибели вновь разлагает, -

   как говорит Лукреций2. Следовательно, как  наука  умозрительная,  она
имеет свои основоположенья. (12) Да что там! Даже того, что следует,  не
исполнить надлежащим образом, если не усвоено общее правило, как соблюс-
ти в любом деле все статьи наших обязанностей; этого  не  сделать  тому,
кто получил наставления на каждый случай, а не общие. Если  их  дают  по
частям, они бессильны и, так сказать, не пускают корней.  А  основополо-
женья - это то, что укрепляет наш дух, сохраняет наше спокойствие и без-
мятежность, объемлет всю жизнь и всю природу. Разница между  основополо-
женьями философии и наставлениями та же, что между  первоначальными  ве-
ществами и отдельными предметами: вторые зависят от первых, первые  суть
причины вторых, да и всего на свете.
- (13) "Древняя мудрость поучает только тому, что надо делать и  чего
избегать, - а люди тогда были лучше. Когда ученых стало больше,  хороших
стало меньше, потому что простая и очевидная добродетель превратилась  в
темную и велеречивую науку, и учат нас рассуждать, а не  жить".  -  (14)
Без сомнения, древняя мудрость, особенно при своем рождении,  была,  как
вы говорите, безыскусственна; так и прочие науки, чья тонкость  возросла
со временем. Но тогда и нужды не было в  тщательном  лечении.  Испорчен-
ность еще не выросла настолько и не распространилась так широко; с прос-
тыми пороками можно было бороться простыми лекарствами. А  теперь  нужно
строить укрепленья тем заботливей, чем сильнее снаряды,  бьющие  в  нас.
(15) Врачеванье сводилось когда-то к знанью немногих трав, которые оста-
навливали кровотеченье, заживляли раны, а потом постепенно оно дошло  до
нынешнего многообразия. И не удивительно, что у него  было  меньше  дела
тогда, когда люди были еще и сильны и крепки телом, а пища  легка  и  не
испорчена искусством получать наслаждения. Только потом понадобилась пи-
ща, не утоляющая, а разжигающая голод, и придуманы были  сотни  приправ,
распаляющих прожорливость, и то, что было питаньем для  проголодавшихся,
стало бременем для пятых. (16) От этого и бледность, и дрожь в суставах,
где жилы расслаблены вином, и злейшая, чем при голоданье, худоба от  по-
носов; от этого нетвердость ног, всегда заплетающихся, как во хмелю;  от
этого набухшая влагой кожа по всему телу и живот, растянутый от привычки
поглощать больше, чем может вместить; от этого разлитие желчи,  вызываю-
щей желтизну бескровного лица, от этого хилость, и внутреннее гниение, и
сухие пальцы с окостеневшими суставами, и жилы, либо онемевшие до потери
чувствительности, либо трепещущие постоянной дрожью. (17) А что говорить
о головокружениях? о мучительной боли в глазах и  в  ушах?  о  мурашках,
пробегающих по горящему мозгу? о тех частях, через которые мы  испражня-
емся, сплошь изъязвленных изнутри? о бесчисленных видах лихорадок,  либо
свирепствующих приступами, либо крадущихся тихой сапой, либо грозно  на-
падающих и сотрясающих все члены? (18)  К  чему  упоминать  бесчисленное
множество других болезней, карающих за страсть к роскоши?
Им были не подвержены те, кто  еще  не  растратил  здоровья  на  удо-
вольствия, кто сам себе был и господином, и слугою. Тело закалялось под-
лин ным трудом, утомленное или бегом, или  охотой,  или  пахотой.  Потом
ждала их пища, способная понравиться только проголодавшимся.  Вот  и  не
было надобности в разнообразной врачебной утвари, в таком множестве  же-
лезок и склянок. Проста была причина - и простым было  здоровье;  обилие
блюд породило обилие болезней. (19) Взгляни, сколько всего намешала жаж-
да роскоши, опустошительница суши и моря, - чтобы все прошло через  одну
глотку! Такие разные вещи и не могут соединяться воедино  и,  проглочен-
ные, перевариваются плохо, потому что каждая действует по-своему. Неуди-
вительно, что и болезни, вызываемые несовместимыми кушаньями,  изменчивы
и разнообразны, и еда, в которой насильно перемешаны противоположные  по
природе части, извергается наружу. Вот мы и болеем, как живем, - на мно-
жество ладов3. (20) Величайший врач4, создатель этой науки, говорил, что
у женщин не выпадают волосы и не болят ноги. Но вот они и волосы теряют,
и ноги у них больные. Изменилась не природа женщины, а жизнь5:  уравняв-
шись с мужчинами распущенностью, они уравнялись с ними и болезнями. (21)
Женщины и полунощничают, и пьют столько же, состязаясь с мужчинами в ко-
личестве масла6 и вина, так же изрыгают из утробы проглоченное насильно,
вновь измеряют выпитое, все до капли выблевывая, и так же  грызут  снег,
чтобы успокоить разбушевавшийся желудок. И в похоти они не уступают дру-
гому полу: рожденные терпеть, они (чтоб их погубили все боги и  богини!)
придумали такой извращенный род распутства, что сами спят  с  мужчинами,
как мужчины.
Что же удивительного, если величайший врач,  лучший  знаток  природы,
попался во лжи, и есть столько плешивых и  подагрических  женщин?  Из-за
таких пороков они потеряли преимущества своего  пола  и,  перестав  быть
женщинами, приговорили себя к мужским болезням.
(22) В старину врачи не умели учащать приемы пищи и поддерживать  ви-
ном слабеющее сердцебиение, не умели отворять кровь и облегчать затяжную
болезнь баней и потением, не умели, связав руки и ноги, скрытую в глуби-
не болезнетворную силу оттягивать к конечностям. Им не  было  нужды,  по
малочисленности угроз, выискивать множество средств помощи. (23)  А  те-
перь до чего дошла порча здоровья! Это мы  платим  пеню  за  переходящую
всякую меру и закон страсть к наслаждениям. Сочти поваров -  и  переста-
нешь удивляться, что болезней так много. Все науки отступили  вспять,  и
наставники свободных искусств сидят в пустых углах, никем не посещаемые.
В школах философов и риторов ни души, зато как многолюдно  на  кухнях  у
чревоугодников, сколько молодежи там теснится у печки! (24) Я не  говорю
о толпах несчастных мальчишек, которых по окончании пира ждут в  спальне
новые надругательства, не говорю о целом войске юнцов-наложников, разде-
ленном по племенам и мастям, - чтобы все были одинаково гладки,  у  всех
одинаково отрос первый пушок, одинаковы были волосы, - не дай бог,  если
среди курчавых окажется один с прямыми прядями! Не говорю о толпах пека-
рей, не говорю о прислужниках, которые по знаку  разбегаются  за  новыми
блюдами. Столько людей -  и  всем  дает  работу  одна  утроба!  Неужели,
по-твоему, грибы, этот вкусный яд, не делают своего дела исподтишка, да-
же если сразу не вредят? (25) Неужели ты думаешь, будто от этого летнего
снега не твердеет печень? Неужели ты  считаешь,  что  податливая  мякоть
этих устриц, раскормленных в иле, не оставляет в желудке тяжелого  осад-
ка? Неужели ты полагаешь, будто союзническая приправа7, эта  драгоценная
сукровица протухших рыб, -не жжет соленой жижей наших внутренностей? Не-
ужели, по твоему, эти гноящиеся куски, что идут в рот прямо с огня,  ос-
тывают у нас в утробе без всякого вреда? Какою мерзкой отравой потом ры-
гается! Как мы сами себе противны, когда дышим винным  перегаром!  Можно
подумать, будто съеденное не переваривается  внутри,  а  гниет!  (26)  Я
вспоминаю, что когда-то много говорили об изысканном  блюде,  в  которое
наши лакомки, поспешая к собственной погибели, намешали все, за чем  они
обычно проводят день: съедобные части венериных  и  иглистых  раковин  и
устриц были разделены проложенными между ними морскими ежами, сверху ле-
жал слой краснобородок, без чешуи и без костей. (27) Лень уже  есть  все
по отдельности - и вот на стол подают то, что должно получиться в  сытом
животе. Не хватает только, чтобы все приносилось уже пережеванным! Впро-
чем, и не хватает самую малость:  ведь  скорлупа  снята,  кости  вынуты,
вместо зубов потрудились повара. - "Лакомиться всем по отдельности стало
тяжко - пусть всё стряпают вместе, чтобы вкус был один. Зачем мне протя-
гивать руку за чем-нибудь одним? Пусть подадут все  сразу,  пусть  будет
сложено вместе и соединено столько, что хватило бы на  украшение  многих
перемен! (28) Пусть знают те, что утверждают, будто все  это  нужно  мне
для похвальбы и ради тщеславия: я не выставляю мои яства напоказ, а  даю
вам их разгадывать. Что всегда бывает отдельно, то  пусть  будет  вместе
под одной подливкой; пусть не отличаются друг от друга устрицы,  морские
ежи, иглистые раковины, краснобородки, перемешанные и сваренные заодно".
- Право, в блевотине пища перемешана не меньше! (29) И насколько  сложны
эти блюда, настолько же разные, многовидные и непонятные болезни  порож-
даются ими; и врачебное искусство начало вооружаться против них  многими
способами лечения, многими наблюдениями.
То же самое говорю я и о философии. Когда-то, среди не  столь  тяжких
грешников, излечимых даже легким уходом, она была проще; а против нынеш-
него разрушения нравов нужно испытать все средства. Пусть  бы  хоть  ими
можно было остановить эту заразу! (30) Мы безумствуем не  только  пооди-
ночке, но и целыми народами. Убийства и отдельных убийц мы  обуздали;  а
что войны, что истребленье целых племен - это прославляемое  злодейство?
Ни алчность, ни жестокость не знают меры. Убийства, совершаемые  в  оди-
ночку и исподтишка, не так опасны и чудовищны;  но  жестокости  творятся
теперь по постановлению сената и народа,  и  запрещенное  частным  лицам
приказывается от лица государства. (31) За одно  и  то  же  преступление
платят головою, если оно совершено тайно, а если в солдатских  плащах  -
получают хвалы. Людям, кроткому роду, не стыдно  радоваться  крови  друг
друга, вести войны и поручать детям продолжать их,  меж  тем  как  среди
бессловесных и диких животных царит мир. (32) Против такого  могучего  и
повсеместного безумия философия,  которой  прибавилось  труда,  накопила
столько же сил, сколько прибыло их у  противника.  Легко  было  порицать
преданных вину и лакомых до изысканных блюд;  немного  сил  нужно  было,
чтобы привести на путь воздержности душу, когда она едва с него сошла.

   (33) Теперь-то потребны
Сила. и рук быстрота, и наставник надежный - искусство.8

   Люди повсюду ищут наслаждений, каждый порок бьет  через  край.  Жажда
роскоши скатывается к алчности; честность в забвении; что сулит приятную
награду, того не стыдятся. Человека - предмет для другого человека  свя-
щенный - убивают ради потехи и забавы; тот, кого  преступно  было  учить
получать и наносить раны, выводится на арену голый и  безоружный:  чтобы
развлечь зрителей, с него требуется только умереть.
(34) При такой извращенности нравов нужны средства  сильнее  обычных,
чтобы прогнать застарелые недуги; необходимы основные правила. чтобы ис-
коренить глубоко воспринятые общим убеждением ложные  мненья.  Вместе  с
основоположеньями наставления, утешения, ободрения, может статься, и бу-
дут достаточно сильны, а сами по себе они не подействуют. (35)  Если  мы
хотим связать людей и вырвать их из плена пороков, пусть научатся разли-
чать благо и зло, пусть знают, что всё, кроме добродетели, меняет имя  и
становится то злом, то благом. Как первые узы военной службы - это  бла-
гочестье, и любовь к знаменам, и священный запрет бежать от них, а потом
уже легко требовать с приведенных к присяге всего остального и давать им
любые порученья, - так и в тех, кого ты хочешь повести к блаженной  жиз-
ни, нужно заложить первые основания, внушив им добродетель.  Пусть  дер-
жатся ее с неким даже суеверием, пусть ее любят, пусть иначе, как с нею,
не хотят и жить.
- (36) "Но что же, разве нет честных людей, которые,  и  не  обучаясь
тонкостям, ускользнули от пороков и  весьма  преуспели,  слушаясь  одних
лишь наставлений?" - Согласен, есть, но в них от природы были счастливые
задатки, и ум их на лету ловил благотворные советы.  Ведь  подобно  тому
как бессмертные боги не учатся добродетели, наделенные всем от рождения,
и благость есть часть их природы, так и некоторые люди особого дарования
без долгой науки постигают все, что обычно преподается, и впитывают пра-
вила честности, едва услышав о них; эти-то умы так восприимчивы к добро-
детели и щедры на нее. А у других, слабых и тупых или порабощенных  дур-
ной привычкой, долго надо счищать ржавчину с души. (37) Впрочем,  препо-
дав основоположенья философии, можно и склонных к добру быстрее  поднять
до вершины, и кому послабее помочь и избавить их от порочных мнений. Как
необходимы эти основоположенья, можешь убедиться вот на чем9. Есть в нас
что-то, делающее нас ленивыми в одном, опрометчиво поспешными в  другом.
Нельзя ни укротить эту дерзость, ни расшевелить эту косность, не уничто-
живши их причин: ложного восхищения и ложного страха. Пока  они  владеют
нами, говори сколько угодно: "Это ты должен отцу, это  -  детям,  это  -
друзьям, а то - гостям". Кто попытается - того удержит  жадность.  Пусть
человек знает, что нужно сражаться за родину: его отговорит  страх;  что
ради друзей следует трудиться до седьмого  пота:  ему  помешают  наслаж-
денья; что худшая обида для жены - любовница: его вынудит поступать нао-
борот похоть. (38) Стало быть, так же бесполезно давать наставления,  не
устранив прежде все  преграждающее  наставленьям  путь,  как  бесполезно
класть у кого-нибудь на виду оружье и пододвигать его ближе, не  освобо-
див ему рук, чтобы за оружье взяться. Чтобы душа могла  пойти  навстречу
нашим наставленьям, ее следует освободить. (39) Представим себе  челове-
ка, поступающего как должно; но он не станет так поступать  постоянно  и
непременно, ибо не будет знать, почему так поступает. Что-то  получается
у него правильно либо случайно, либо по навыку, но в руках у него не бу-
дет мерила, которым бы он проверил свои поступки и поверил бы,  что  они
правильны. Кто порядочен случайно, тот не может обещать, что будет всег-
да таким же.
(40) Далее, благодаря наставленьям ты, быть может, будешь делать  то,
что следует, - но делать все так, как следует, они тебя не научат, а  не
научив этому, не приведут и к добродетели. Я согласен, после вразумлений
ты сделаешь, что следует, - но этого мало; ведь хвалы заслуживает не сам
поступок, но то, как он совершен. (41) Что позорнее роскошного ужина, на
который тратится всадническое состояние? 10 Что больше заслуживает  цен-
зорской отметки, - особенно когда пир устраивают, как говорят наши кути-
лы, в честь себя самого и своего гения? Но бывало,  что  самым  скромным
людям во столько же сестерциев обходились вступительные пиры 11. Одно  и
то же, если делается ради обжорства, - позорно, если ради  чести,  -  не
навлекает упрека, ибо это уже не мотовство, а трата, освященная обычаем.
(42) Когда Тиберию цезарю прислали краснобородку невероятных размеров
(почему бы мне не сообщить ее вес и не подзадорить наших обжор? -  гово-
рят, в ней было около четырех с половиною фунтов), тот приказал  отнести
ее на мясной рынок и добавил: "Ну, друзья, либо я во всем ошибаюсь, либо
эту рыбу купят Апиций или Публий Октавий 12". И эта его догадка исполни-
лась сверх всех ожиданий: оба стали тягаться за краснобородку, продавае-
мую цезарем, и победил Октавий, который, чтобы рыба не досталась Апицию,
купил ее за пять тысяч сестерциев, чем  стяжал  величайшую  славу  среди
своих. Платить такую цену было позорно только для Октавия,  -  тот,  кто
послал рыбу Тиберию (впрочем, я и его бы упрекнул), просто восхищен  был
предметом, достойным, по его мненью, лишь цезаря. (43) Этот сидит  подле
больного друга, - мы его одобряем: другой делает то же ради  наследства,
- он коршун, ожидающий падали. Одно и то же может  быть  и  позорным,  и
честным: важно, почему и как оно делается. Но все будет делаться честно,
если мы преданы одной лишь честности и считаем, что в делах человеческих
только то и благо, что из нее проистекает. Все остальное - благо лишь на
сей миг. (44) Такое убеждение должно прочно укорениться в нас на всю на-
шу жизнь; его я и называю основою. Каково будет убеждение, таковы  и  по
ступки, и помыслы, а каковы будут они, такова и жизнь. Кто хочет привес-
ти в должный порядок целое, тому мало убедить других в той или этой час-
ти. (45) Марк Брут 13 в книге, озаглавленной Пер'1 ха&^хомто-, дает мно-
жество наставлений и родителям, и детям, и братьям, - но никто не выпол-
нит их как должно, если не с чем будет соразмерять поступки. Так  поста-
вим перед собою цель - высшее благо, чтобы стремиться к ней изо всех сил
и иметь ее в виду в каждом деле, в каждом слове, - так  мореходы  должны
направлять свой путь по какой-нибудь звезде. (46)  Кто  живет  без  цели
впереди, тот всегда блуждает. А если  непременно  нужно  поставить  себе
цель, то становятся необходимы и основоположенья.  Я  думаю,  ты  согла-
сишься, что нет зрелища постыднее, чем колеблющийся, нерешительный, роб-
кий человек, пугливо отдергивающий ногу. Но мы окажемся такими во всяком
деле, если не избавимся от всего, что сковывает и удерживает нам душу  и
не дает вложить в него всего себя.
(47) Есть обычай давать наставленья, как следует чтить богов. Мы зап-
рещаем зажигать им светильники по субботам, - ведь и боги не нуждаются в
освещенье, и людям нет никакой радости от копоти. Мы возбраняем являться
с утренними приветствиями и сидеть перед  дверьми  храмов:  таким  угож-
деньем подкупают людское тщеславие, бога чтит тот, кто его познал. Мы не
велим приносить Юпитеру простыни и скребницы, держать зеркало перед Юно-
ной, - богу не нужны прислужники 14 Почему? Да потому что он сам  служит
роду человеческому, везде и всякому готовый помочь. (48)  Пусть  человек
выслушал, какую меру надо соблюдать в жертвоприношеньях, как  необходимо
бежать прочь от докучных суеверий, - все равно он далеко не пойдет, если
как должно не постигнет умом, каков есть бог - всем владеющий, все  нис-
посылающий, безвозмездно -благодетельствующий. В  чем  причина  божеских
благодеяний? В природе богов. (49) Заблуждается думающий, будто  они  не
хотят вредить: они и не могут. Невозможно ни им причинить, ни от них по-
терпеть урон: ведь ущерб, который нам наносят и который наносим мы, свя-
заны. Кого высокая и прекрасная природа избавила от угроз,  тем  она  не
дала и грозить другим. (50) Начало почитания богов - вера в  них;  затем
следует признать за ними и величье, и благость, без которой нет величия,
знать, что это они правят миром, они  устрояют  своею  силой  вселенную,
опекают род человеческий, заботясь иногда и об отдельных людях. Они и не
причиняют зла, и не испытывают; впрочем, некоторых они и  наказывают,  и
обуздывают, и налагают кару, посылая ее порою и под видом  блага  Хочешь
умилостивить богов? Будь благ! Кто им подражает, тот чтит их достаточно!
(51) Но вот другой вопрос, - как обращаться с людьми? Что нам делать?
Какие давать наставленья? Чтобы щадили человеческую кровь? Какая это ма-
лость, - не вредить тем, кому должно приносить пользу! Великая, конечно,
слава для человека - быть милосердным к  другому  человеку!  Поучать  ли
нам, что тонущему надо протянуть руку, заблудившемуся - указать  дорогу,
с голодным - поделиться хлебом? Когда я кончу перечислять все, что  сле-
дует делать и чего избегать? Ведь я могу преподать одно короткое правило
о том, в чем человеческий долг: (52) "Все, что ты видишь, в чем заключе-
но и божественное и человеческое, - едино: мы - только  члены  огромного
тела. Природа, из одного и того же нас сотворившая и к одному предназна-
чившая, родила нас братьями. Она вложила в нас взаимную любовь,  сделала
нас общительными, она установила, что правильно и справедливо, и  по  ее
установлению несчастнее приносящий зло, чем претерпевающий, по ее  веле-
нию должна быть протянута рука помощи. (53) Пусть будет у нас и в  серд-
це, и на устах этот стих:

   Коль скоро сам я человек, то думаю,
Что мне ничто не чуждо человеческое.15

   Запомним: мы родились, чтобы жить вместе. И сообщество  наше  подобно
своду, который потому и держится, что камни не дают друг другу упасть".
(54) Сказав о богах и людях, посмотрим, как надо обращаться с вещами.
Мы бросали бы наставленья на ветер, не наставив  предварительно,  каковы
должны быть наши мнения о каждом предмете: о бедности и о  богатстве,  о
славе и о поношенье, о родине и об изгнании. Оценим все по  отдельности,
отбросив прочь общие толки, и доищемся, что это такое, а не как  называ-
ется.
(55) Перейдем теперь к добродетелям. Иной станет  поучать,  чтобы  мы
высоко ценили разумность, учились храбрости, любили воздержность и, если
это возможно, больше всего прилежали душой справедливости. Но он  ничего
не добьется, если мы не знаем, что такое добродетель, одна  ли  она  или
есть их множество, существуют ли они раздельно или  неразрывно  связаны,
обладает ли обладающий одною и всеми остальными, различаются  ли  они  и
чем. (56) Ремесленнику нет надобности исследовать свое ремесло, где  его
начало и каково примененье, так же как и миму -  искусство  танца.  Если
такие искусства знают сами себя, этого довольно 16, так как они не охва-
тывают жизнь целиком. Добродетель есть знание и себя самой, и других ве-
щей. Нужно выучить в ней все, чтобы выучиться ей. (57) Поступок не будет
правильным без правильного намеренья, которым поступок и порождается.  И
опять-таки намеренье не будет правильным без правильного строя души, ко-
торым и порождается намеренье. А строй души не будет наилучшим, если она
не постигнет законов всей жизни, не определит, как нужно судить о каждой
вещи, и не сведет ее к тому, что она есть поистине.  Спокойствие  доста-
нется на долю только тем, кто пришел к незыблемым и твердым сужденьям, а
остальные то и дело вновь берутся за прежнее, с чем покончили, и так ме-
чутся между отказом и желанием. (58) А причина метаний - в том, что  для
руководимых самым ненадежным вожатым, молвою, ничто не ясно. Если хочешь
всегда хотеть одного и того же, надо хотеть истинного. Но до  истины  не
дойти, не зная основоположений: они заключают в себе всю жизнь. Благо  и
зло, честное и постыдное, благочестивое и нечестивое, добродетели и при-
ложение добродетелей, обладание вещами удобными,  доброе  имя  и  досто-
инство, здоровье, сила, красота, острота чувств - все это требует  оцен-
щика. Пусть нам будет позволено знать, что по какой цене следует занести
в список. (59) Ведь ты заблуждаешься: многое кажется  тебе  дороже,  чем
оно есть; то, что считается у нас самым важным, - богатство,  милость  и
власть - не стоят и сестерция: вот как ты заблуждаешься! Но  тебе  этого
не узнать, если ты не разберешься в том законе, по которому  такие  вещи
сравниваются и оцениваются. Как листья не могут жить сами по себе, -  им
нужна ветка, чтобы на ней держаться и пить из нее сок, - так и наставле-
ния, если они одни, вянут: им нужно прирасти к учению.
(60) И потом те, кто отбрасывает основоположенья,  не  понимают,  что
этим самым укрепляют их. Что они говорят? Для  объяснения  жизни  хватит
наставлений, и лишними будут основоположенья мудрости, то есть  догматы.
Но и то, что они говорят, есть догмат, - так же как я, если  бы  сказал,
что нужно отказаться от наставлений, ибо они излишни, и обратить все на-
ше усердие на одни только основоположенья, давал бы наставленье, утверж-
дая, будто о наставленьях незачем и думать! (61) В философии одно требу-
ет увещаний, другое, и к тому же многое, - доказательств: это то, что не
лежит на поверхности и едва может быть обнаружено благодаря  величайшему
прилежанию и тонкости. Но если необходимы доказательства,  необходимы  и
основоположенья, потому что в них истина подкреплена доводами. Есть вещи
явные, есть темные. Явные - те, которые постигаются чувствами и памятью,
темные - те, что им недоступны. Разум же  не  довольствуется  очевидным,
большая и прекраснейшая его часть занята тайным. Тайное требует  доказа-
тельства, - но без основоположений доказывать нельзя; значит,  основопо-
ложенья необходимы. (62) Что делает воззрение всеобщим, то же самое  де-
лает его и совершенным: это - твердая убежденность, и если без нее все в
душе плавает, то необходимы основоположенья,  дающие  душам  непоколеби-
мость суждений. (63) Наконец, если мы поучаем кого-нибудь  относиться  к
другу как к самому себе, верить, что враг может стать другом,  стараться
первому внушить любовь, а во втором утишить  ненависть,  мы  прибавляем:
"Это справедливо и честно". Но в честности и справедливости и заключает-
ся смысл наших основоположений; значит, они необходимы, если ни той,  ни
другой без них нет.
(64) Нужно сочетать основоположенья и наставленья: ведь и  ветви  без
корня бесполезны, и корни получают помощь от того,  что  ими  порождено.
Чем полезны нам руки, нельзя не знать, - они помогают нам явно; а  серд-
це, благодаря которому руки живут и действуют,  которое  приводит  их  в
движение, - сердце прячется. То же самое могу сказать  я  и  о  -настав-
леньях: они на виду, тогда как основоположенья мудрости скрыты. Как  ве-
личайшие святыни таинств известны только посвященным, так и в  философии
тайны ее священнодействий открыты только для взора избранных и  допущен-
ных, а наставленья и прочее в этом роде известно и непосвященным.
(65) Посидоний считает необходимым не только "наставительство"  (вос-
пользуемся его словом и мы), но и ободренье, утешенье, убежденье. К  ним
он прибавляет изыскание причин - этиологию (не вижу, почему бы и нам  не
сказать так, если грамматики, стражи латинского языка,  употребляют  это
название). По его словам, полезно будет и описание каждой добродетели, -
его Посидоний именует "отологией", а другие - "характеристикой", так как
оно выделяет приметы каждой добродетели и порока, по которым можно  раз-
личить сходные между собою. (66) Суть у этого дела та же, что у  настав-
лений. Ведь наставник говорит: "Делай так-то, если хочешь быть  воздерж-
ным", - а описывающий: "Воздержан тот, кто делает то-то, а того-то  гну-
шается". - Ты спросишь, в чем разница? - Один дает наставленья к  добро-
детели, другой приводит образец. Должен признаться, что такие описания и
(воспользуюсь словечком откупщиков) "образчики" небесполезны:  предложим
достойный хвалы пример, - найдется и подражатель. (67) Разве, по-твоему,
бесполезно назвать приметы, по которым  ты  узнаешь  благородного  коня,
чтобы не ошибиться при покупке и не тратить  труда,  объезжая  ленивого?
Так насколько полезнее знать признаки величия духа, которые можно  пере-
нять у другого!

   (68) Прежде всего, на лугу племенных кровен жеребенок
Шествует выше других и мягко ноги сгибает.
Первым бежит по дороге, в поток бросается бурный,
И не боится шаги мосту неизвестному вверить.
Шумов пустых не пугается он; горда его шея,
Морда точеная, круп налитой и подтянуто брюхо,
Великолепная грудь мускулиста. .. ...
Едва прогремит издалека оружье,
Конь уже рвется вперед, трепещет, ушами поводит,
Ржет и, наполнясь огнем, ноздрями его выдыхает.17

   (69) Хоть наш Вергилий ведет речь о другом, описал он отважного мужа:
я бы иного изображения великого мужа и не дал. Пусть мне  надо  было  бы
нарисовать Катона, бестрепетного среди грохота гражданских распрей, пер-
вым нападающего на придвинувшиеся уже к Альпам отряды, идущего навстречу
гражданской войне: я не приписал бы ему ни иного выраженья лица, ни иной
осанки. (70) Никто не мог шествовать выше того, кто  поднялся  и  против
Цезаря, и против Помпея, и когда одни становились приверженцами  цезари-
анских сил, другие - помпеянских, бросал вызов и тем и другим,  доказав,
что и у республики остались сторонники. Разве что о  Катоне  мало  будет
сказать:

   Шумов пустых не пугается он...

   Почему? Да потому что он не пугался и подлинного близкого шума, когда
поднял свободный голос против  десяти  легионов  и  галльских  вспомога-
тельных отрядов и варварских сил, перемешанных с римскими, когда убеждал
республику не терять мужества и на все решиться ради свободы, ибо  чест-
нее ей пропасть, чем пойти в рабство! (71)  Сколько  в  нем  силы  духа,
сколько  уверенности  среди  общего  трепета!  Ведь  ему   понятно:   он
единственный, о чьей свободе речь не идет; вопрос не в том, быть ли  Ка-
тону свободным, а в том, жить ли ему среди свободных. Оттого и презренье
к мечам и угрозам. Восхищаясь необоримой стойкостью мужа, не дрогнувшего
среди общего крушенья, нельзя не сказать:

   Великолепная грудь!

   (72) Полезно не только говорить, какими бывают мужи добра, и  нарисо-
вать их облик и черты, но и рассказывать, какими они  были,  и  показать
последнюю, самую отважную рану Катона, через которую  свобода  испустила
дух, показать мудрость Лелия и его единодушие со  Сципионом,  прекрасные
деянья другого Катона дома и на войне, Тубероновы  деревянные  козлы  на
пиру, что он дал народу 18, и козьи шкуры вместо покрывал, и перед  свя-
тилищем Юпитера - выставленную для пирующих глиняную посуду. Что  сделал
Туберон, как не освятил бедность на Капитолии? Пусть я не знал бы других
его деяний, позволяющих поставить его в ряд с Катонами, - неужели мы  не
поверили бы одному этому? То был не пир, а суд над нравами. (73) О, нас-
колько же люди, жадные до славы, не ведают, что она есть и как ее  доби-
ваться! В тот день римский народ видел утварь многих,  но  восхищен  был
утварью одного. Золото и серебро всех других было изломано и тысячекрат-
но переплавлено, а Туберонова глина будет цела во все века. Будь здоров.

   Письмо XCVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) А ты все-таки на что-то сердишься или жалуешься и  не  понимаешь,
что во всем этом плохо одно: твое негодованье и жалобы. Если ты спросишь
меня, то я думаю, что у человека нет никаких  несчастий,  кроме  одного:
если он хоть что-то в природе считает несчастьем. Я стану несносен само-
му себе в тот день, когда не смогу чего-нибудь вынести. Я хвораю? Такова
доля человека! Перемерла челядь? задавили долги? стал оседать дом? мучат
убытки, раны, труды, тревоги? Обычное дело! Мало того:  неизбежное.  (2)
Все это предопределено, а не случайно. Если ты хоть немного мне  веришь,
я открою тебе самые сокровенные мои чувства: ко всему, что кажется враж-
дебным и тягостным, я отношусь так: богу я не повинуюсь, а соглашаюсь  с
ним и следую за ним не по необходимости, а от всей души. Что бы со  мной
ни случилось, ничего я не приму с печальным или злым лицом. Нет  налога,
который я платил бы против воли. А все то, над чем мы стонем, чему  ужа-
саемся, есть лишь налог на жизнь. Так что, мой Луцилий, и не надейся,  и
не старайся получить от него освобожденье. (3) Тебя  беспокоила  боль  в
мочевом пузыре, письма пришли не слишком приятные, одолели  непрестанные
убытки; подойду еще ближе: ты боялся за свою жизнь. Так разве ты,  когда
желал себе дожить до старости, не знал, что желаешь и всего  этого?  Это
все неизбежно в долгой жизни, как в долгой дороге неизбежны  и  пыль,  и
грязь, и дожди. - (4) "Я хотел жить, но так, чтобы быть  избавленным  от
всего неприятного". - Такие по-женски расслабленные речи мужу не приста-
ли! Посмотри сам, как ты примешь такое мое пожелание, -  а  я  произношу
его не только от чистого сердца, но и с твердостью  сердца:  да  избавят
тебя все боги и богини от постоянных ласк фортуны! (5) Спроси сам  себя:
если бы кто из богов дал тебе власть выбирать, где захотел бы ты жить, -
в обжорном ряду или в лагере? А ведь жить, Луцилий, значит нести военную
службу. И кто не знает покоя, кто идет вверх и вниз по  трудным  кручам,
кто совершает опаснейшие вылазки, - те храбрые мужи, первые в  стане,  а
те, кого нежит постыдный покой, покуда другие трудятся,  -  те  голубки,
позором избавленные от опасности. Будь здоров.

   Письмо XCVII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты ошибаешься, Луцилий, если думаешь, будто только наш век  пови-
нен в таких пороках, как страсть к роскоши, пренебрежение добрыми нрава-
ми и все прочее, в чем каждый упрекает свое столетье. Это  свойства  лю-
дей, а не времен: ни один век от вины не свободен. А если ты начнешь из-
мерять распущенность каждого, то, стыдно сказать, никогда не грешили так
открыто, как на глазах у Катона. (2) Некоторые думают, будто деньги были
заплачены в том суде, где Клодий обвинялся в тайном блуде с женою Цезаря
и в осквернении таинств жертвоприношения1, совершаемого, как принято го-
ворить, от лица народа, видеть которое всякому мужчине возбраняется  так
строго, что даже  нарисованных  животных-самцов  чем-нибудь  прикрывают.
Верно, судьи получили и деньги, но вдобавок (и это куда позорнее  денеж-
ной сделки!) - возможность поблудить на закуску с замужними женщинами  и
подростками из знатных семей.
(3) В самом преступленье было меньше греха, чем в его оправдании. Об-
виненный в прелюбодеянье поделился тем, в чем был  обвинен,  и  перестал
беспокоиться о своем благополучии, лишь когда уподобил себе своих судей.
И это в суде, где сам Катон если и не заседал,  то  давал  показания!  Я
приведу слова Цицерона, так как поверить в это невозможно2:
(4) "Он пригласил к себе, пообещал, поручился, роздал. Вот уж, благие
боги, гнусное дело! Как самую дорогую мзду кое-кто из судей получил ночи
с некоторыми женщинами и свиданья с некоторыми  подростками  из  знатных
семей". - (5) Не ко времени сетовать из-за денег, когда главное  надбав-
ка! - "Хочешь жену этого сурового мужа? Получай! Хочешь супругу того бо-
гача? И ее доставлю тебе в постель! Не захочешь блудить  -  считай  меня
виновным. И та красавица, которую ты хочешь, придет к  тебе,  и  ночь  с
этим я обещаю тебе безотлагательно: обещанье будет выполнено еще до сро-
ка вынесения приговора". - Раздаривать прелюбо деянья хуже,  чем  совер-
шать их: ведь не по доброй воле шли на них матери семейств. (6) Эти Кло-
диевы судьи требовали от сената охраны, необходимой им только  в  случае
обвинительного приговора, - и получили ее. А Катул остроумно  сказал  им
на это, после оправдания подсудимого:
"Зачем вы добиваетесь охраны? Чтобы у вас деньги не отняли?" Но среди
этих шуточек ушел безнаказанно тот, кто до суда был блудодеем, на суде -
сводником, кто от наказанья избавился еще гнуснее, чем заслужил его. (7)
Бывают ли, по-твоему, нравы развращеннее, если ни  священно-действо,  ни
суд - не преграда для похоти, если на чрезвычайном следствии, устроенном
по постановлению сената, совершается преступленье тяжелее расследуемого?
Расследовали, может ли кто остаться цел после  прелюбодеянья;  выяснили,
что без прелюбодеянья нельзя остаться целым. (8) И это совершалось рядом
с Помпеем и Цезарем, рядом с Цицероном и Катоном, - тем Катоном, в  чьем
присутствии народ не позволил себе даже потребовать обычной на  Флоралии
забавы: чтобы шлюхи сбросили платье3. Или, по-твоему, люди  на  зрелищах
были тогда строже, чем в суде? Такие дела и делаются и делались, и  рас-
пущенность в городах временами шла на убыль благодаря строгости и  стра-
ху, но никогда - сама по себе. (9) Поэтому напрасно ты думаешь, что лишь
теперь похоти дано больше всего воли, а законам -  меньше  всего.  Нынче
молодежь куда скромнее, чем когда обвиняемый  отпирался  перед  судьями,
отрицая прелюбодеянье, а судьи перед обвиняемым сознавались в нем, когда
блудили по причине предстоящего суда, когда Клодий, угождая теми же  по-
роками, в которых провинился, сводничал во время самого  слушанья  дела.
Кто поверит, что ожидавший приговора  за  одно  прелюбодеянье  откупился
многими!
(10) Всякий век рождает Клодиев, не всякий - Катонов. Мы падки на все
скверное, потому что тут непременно найдутся и вожатый и спутник,  да  и
без вожатого, без спутника дело пойдет: дорога к порокам  ведет  не  под
уклон, а под откос. И вот что многих делает неисправимыми: во  всех  ис-
кусствах для тех, кто ими занимается, погрешности постыдны и для сделав-
шего промах вредны, а в жизни грехи сладки. (11)  Не  радуется  кормчий,
если корабль перевернется; не радуется оратор, если  по  вине  защитника
подсудимый проиграет дело; не радуется врач, когда хоронят  больного;  а
вот преступленье против себя для всех приятно. Тот  радуется  прелюбоде-
янью, на которое раззадорила его трудность дела; этот радуется обману  и
краже; и никто не разочаруется в злых делах, пока не разочаруется  в  их
удаче. Все это происходит от дурной привычки. (12) Можешь убедиться сам.
что в душах, даже далеко зашедших во зле, остается ощущенье добра, и они
не то что не ведают позора, но пренебрегают им:  ведь  все  прячут  свои
грехи и, пусть даже все сойдет счастливо, пользуются плодами, а само де-
ло скрывают. Только чистая совесть хочет выйти и встать на  виду;  злон-
равью и во тьме страшно. (13) По-моему, остроумно сказал Эпикур:  "Может
случиться, что злодей скроется, но чтоб он был в этом  уверен,  быть  не
может". Или же, если. по-твоему, так можно сделать понятнее  смысл  ска-
занного: провинившемуся мало пользы скрыться, потому что  у  него,  даже
если будет в этом удача, уверенности в удаче не будет. Так оно  и  есть!
Злодеянья могут быть безнаказанны, но не безмятежны. (14) Если  так  ис-
толковать эти слова, они, я думаю, не противоречат нашему ученью.  Поче-
му? Потому что первое и наибольшее наказанье за грех - в самом грехе,  и
ни одно злодейство, пусть даже фортуна осыплет его своими дарами,  пусть
охраняет его и опекает, не бывает безнаказанным, так как  кара  за  зло-
действо - в нем самом. Но и другие кары преследуют его и настигают: пос-
тоянный страх, боязнь всего, неверие в свою безопасность. С чего бы  мне
освобождать злонравие от этой кары? Почему не оставить его в  постоянной
тревоге? (15) Нам не следует соглашаться с Эпикуром, когда  он  говорит,
что нет справедливого по природе, и преступлений нужно избегать, так как
нельзя избежать страха. Но с ним следует согласиться в том, что злые де-
ла бичует совесть, что величайшая пытка для злодея - вечно  терзающее  и
мучащее его беспокойство, не позволяющее поверить поручителям его  безо-
пасности. Но ведь если никто и в безопасности не может не бояться, - это
и есть, Эпикур, доказательство того, что именно природа  заставляет  нас
отшатываться от преступлений. Многих фортуна освободила от кары, но  ни-
кого - от страха. (16) Почему так? Не потому ли, что в нас вложено  отв-
ращенье ко всему осуждаемому природой? Из-за того даже скрывшийся не ве-
рит в возможность скрываться, что его уличает и обличает перед самим со-
бою совесть. Плохо было бы наше дело, если бы многие злодеяния ускольза-
ли от мстящего закона и предписанной кары - и не приходилось  бы  тотчас
же за них платиться тяжким наказаньем, налагаемым природой, которая  за-
меняет пытку страхом. Будь здоров.

   Письмо ХСVIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Никогда не считай счастливцем того, кто зависит от счастья!  Если
он радуется пришедшему извне, то выбирает хрупкую опору: пришлая радость
уйдет. Только рожденное из самого себя надежно и прочно,  оно  растет  и
остается с нами до конца; а прочее, чем восхищается толпа, -  это  благо
на день. - Так что же, невозможно ни пользоваться им, ни наслаждаться? -
Можно, кто спорит? - но так, чтобы оно зависело от нас, а не мы от него.
(2) Все причастное фортуне и плодоносно, и приятно,  если  владеющий  им
владеет и собою, не попав под власть своего достоянья. Поэтому, Луцилий,
ошибаются полагающие, будто фортуна может послать  нам  хоть  что-нибудь
хорошее или дурное: от нее - только поводы ко благу или ко  злу,  начала
тех вещей, которым мы сами даем хороший  или  дурной  исход.  Ведь  душа
сильнее фортуны: это она ведет все туда или сюда, она делает свою  жизнь
блаженной или несчастной. (3) Душа дурная все оборачивает к худшему, да-
же то, что при ходит под видом наилучшего. Душа прямая  и  чуждая  порчи
исправляет зловредность фортуны и знанием смягчает с трудом  переносимые
тяготы; все приятное она встречает скромно и с благодарностью, все  неп-
риятное - мужественно и со стойкостью.  Пусть  человек  будет  разумным,
пусть все делает по зрелом размышленье, пусть не берется ни за что непо-
сильное. - не получит он этого полного, избавленного от всех угроз  бла-
га, если не будет заведомо спокоен перед неведомым.  (4)  Взгляни  прис-
тально хоть "а других (ведь о чужом мы судим свободнее), хоть  на  себя,
отбросив пристрастие, - и ты почувствуешь и признаешь: ни одна  из  этих
желанных и высоко ценимых вещей не будет на пользу, если  ты  не  воору-
жишься против непостоянства случая и всего того, что от случая  зависит,
если среди утрат не будешь повторять часто и не сетуя: "Боги иначе суди-
ли"'. (5) Или даже - чтобы мне сделать  этот  стих  еще  мужественнее  и
справедливее, чтобы ты мог лучше поддержать им  душу,  -  тверди  каждый
раз, когда что-нибудь произойдет вопреки твоим  ожиданьям:  "Боги  лучше
судили". Кто так настроен, с тем ничего не случится.  А  настроится  так
только тот, кто задумается об изменчивости человеческих дел прежде,  чем
почувствует ее силу, кто, имея и детей, и жену, и богатство, знает,  что
все это не будет непременно и всегда при нем, и  не  станет  несчастным,
если перестанет ими владеть. (6) Всегда в смятении душа, что  тревожится
за будущее, и до всех несчастий несчастен тот, кто заботится, чтобы все,
чем он наслаждается, до конца осталось при нем. Ни на час  он  не  будет
спокоен и в ожидании будущего потеряет  нынешнее,  чем  мог  бы  наслаж-
даться. Ведь что жалеть о потерянной вещи 2, что бояться ее  потерять  -
одно и то же.
Это не значит, что я проповедую тебе беспечность. (7) Что страшно, то
старайся отклонить; что рассудок может предвидеть, то  старайся  предви-
деть; что грозит тебе ударом, старайся заметить  и  предотвратить,прежде
чем оно случится. В этом тебе немало  поможет  спокойная  уверенность  и
дух, закаленный и ко всему выносливый. Тот может  оградить  себя  против
фортуны, кто способен перенести все, что она пошлет;  во  всяком  случае
спокойный дух ей не привести в смятение. Есть ли что более жалкое и глу-
пое, чем бояться заранее? Что за  безумье  -  предвосхищать  собственные
несчастья? (8) Я хочу подытожить вкратце то, что думаю, и  описать  тебе
людей, что сами себе не дают покоя, сами себе в тягость: они так же нес-
тойки в беде, как и до нее. Кто страдает раньше, чем нужно, тот страдает
больше, чем нужно. Одна и та же слабость не дает ему ни  правильно  оце-
нить боль, ни ждать ее. Одно и то же незнанье меры велит ему  воображать
свое счастье вечным, а свое достоянье не только не убывающим. но  и  все
возрастающим, и сулить себе неизменность всех случайных преимуществ, за-
быв о том маховом колесе, которое переворачивает все  человеческое.  (9)
Потому-то кажутся мне замечательными слова Метродора в том  письме,  где
он обращается к сестре, потерявшей  сына  -  юношу  высокого  дарования:
"Всякое благо смертных смертно!" Он говорит о тех благах,  которые  всех
манят, потому что подлинные блага - мудрость и добродетель - не умирают,
они неизменны и постоянны. В уделе смертного только они бессмертны. (10)
Впрочем, люди так бесстыдны, до того забывают, куда они идут, куда  вле-
чет их каждый день, что, обреченные  однажды  потерять  все,  удивляются
всякой потере. То, на чем ты пишешься хозяином, при тебе,  но  не  твое:
кто сам непрочен, у того нет ничего прочного, кто сам хрупок, у того нет
ничего вечного и непобедимого. Гибнуть и терять одинаково неизбежно,  и,
поняв это, мы найдем утешенье и спокойно будем терять теряемое  неизбеж-
но.
(11) Но в чем же нам найти помощь против этих потерь?  В  том,  чтобы
хранить утраченное в памяти, не допускать, чтобы вместе с  ним  канул  и
тот плод, который оно нам принесло. Чем мы владеем, то можно отнять; чем
мы владели, того не отнимешь. Верх неблагодарности - не чувствовать себя
обязанным за то, что однажды получил, хотя потом и утратил. Случай отни-
мает вещь, но оставляет плоды обладанья ею, которые мы теряем сами, воп-
реки справедливости сожалея об отнятом.
(12) Скажи себе: "Из того, что кажется страшным, все  можно  одолеть.
Многие побеждали что-нибудь одно: Муций - огонь, Регул - крест, Сократ -
яд, Рутилий - ссылку, Катон - смерть от меча; и мы что-нибудь  да  побе-
дим! (13) Опять-таки многие презрели то, что  видимостью  счастья  манит
толпу. Фабриций3, будучи полководцем, отверг богатства, будучи цензором,
осудил их. Туберон счел бедность достойной и себя, и  Капитолия,  когда,
расставив на всенародном пиру глиняную посуду, показал, как человек дол-
жен довольствоваться тем, что и богам годится. Отец Секстий отказался от
почетных должностей: рожденный, чтобы править государством, он не принял
от божественного Юлия тоги с широкой каймой, ибо понимал: все, что дано,
может быть отнято. Так поступим и мы хоть в чем-нибудь мужественно!  По-
падем и мы в число примеров! (14) Отчего мы слабеем? Отчего  теряем  на-
дежду? Что могло случиться прежде, то может и сейчас. Только очистим ду-
шу и будем следовать природе, потому что отступивший от нее обречен  же-
ланьям, страху и рабству у вещей случайных. Можно еще вернуться на  пра-
вильный путь, можно все  восстановить.  Сделаем  это,  чтобы  переносить
боль, когда она охватит тело, и сказать фортуне: ты имеешь дело с мужчи-
ной; хочешь победить - поищи другого! 4"
(15) Такими или подобными речами утишается боль язвы, - хоть я и  же-
лаю ему, чтобы она облегчилась, или была излечена, или хотя бы  осталась
такою же и старела с ним. Впрочем, за него я  спокоен;  это  нам  грозит
урон, у нас будет отнят замечательный старик. Сам он уже сыт  жизнью,  а
если и желает ее продленья, то не ради себя, а ради тех, кому  он  поле-
зен. Так что, оставаясь жить, он являет свою щедрость.  (16)  Другой  бы
положил конец этим мукам, а он считает одинаково постыдным бежать  и  от
смерти, и от жизни. - "Так что же, если обстоятельства его убедят,  неу-
жели он не уйдет?" - А почему ему не уйти, если никто уже не сможет при-
бегнуть к нему? если ему не о чем будет заботиться,  кроме  своей  боли?
(17) Вот что значит, Луцилий, учиться философии у жизни,  упражняться  в
ней, видя перед собою истинный пример: разумного человека, его  мужество
перед лицом подступающей смерти, среди гнетущих болей. Кто  делает,  как
должно, у того и учись, как должно делать. До сих пор мы приводили дово-
ды: может ли  кто-нибудь  противиться  боли,  сломит  ли  приближающаяся
смерть даже великие души. (18) Но к чему слова? Взглянем воочию! Ему  не
смерть дает мужество сопротивляться боли  и  не  боль  -  сопротивляться
смерти. Он противится и той, и другой,  полагаясь  только  на  себя.  Он
страдает терпеливо не в надежде смерти и с охотой умирает не потому, что
ему невтерпеж страданья. Страданья он терпит, смерти ждет. Будь здоров.

   Письмо XCIX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я посылаю тебе письмо, которое написал Маруллу, когда он  потерял
младенца-сына и, по слухам, обнаружил при этом слабость. В письме я отс-
тупил от своего обыкновенья и не счел нужным мягко говорить с  тем,  кто
заслуживает скорее порицанья, чем утешенья. Удрученному и тяжко  .ранен-
ному, если он плохо переносит боль, нужно дать немного воли: пусть  пре-
сытится или, по крайней мере, даст выход первому порыву. А те,  кто  на-
рочно взялись горевать, должны быть немедленно  наказаны:  пусть  знают,
что и слезы можно лить по-глупому.
(2) Ты ждешь утешений? Так получай упреки! Вот какую слабость ты  об-
наружил, когда умер сын! А что бы ты делал, потеряв друга? Умер сын, чье
будущее неясно, совсем крохотный; загублен самый короткий  век.  (3)  Мы
ищем причин для страданья и хотим сетовать на судьбу даже  неоправданно,
когда она не дает нам повода к справедливым жалобам.  А  ведь  мне  уже,
клянусь, казалось, что тебе хватит мужества противостоять и  большим,  а
не то что этим призрачным бедам, от которых люди стонут только  по  обы-
чаю. Даже потеряв друга - а это для нас самый тяжкий урон! -  ты  должен
заставить себя больше радоваться тому, что у тебя был друг, чем горевать
об утрате. (4) Но большинство людей не считает, сколько  им  было  дано,
сколько они успели порадоваться. И в этом, помимо прочего, дурная сторо-
на такого горя: оно не только неуместно, но и неблагодарно. Значит,  был
у тебя друг, - и все пропало даром? Столько лет общей жизни и  единодуш-
ного товарищества во всех занятиях ничего не дали? Вместе  с  другом  ты
хоронишь и дружбу? Что же ты горюешь, потеряв его, если тебе мало пользы
от того, что он был? Поверь мне: пусть случай отнимет тех, кого мы люби-
ли, - немалая часть их существа остается с нами. То время,  что  прошло,
наше; что было, то теперь в самом надежном месте. (5) Располагая на  бу-
дущее, мы не ведаем благодарности за уже полученное, - как  будто  буду-
щее, если только оно наступит, не перейдет очень скоро  в  прошлое.  Кто
радуется только настоящему, тот слишком сужает пределы  обладанья  всеми
вещами, нет, и прошлое, и будущее тешат нас, одно - ожиданием,  чей  ис-
ход, однако, неведом, ибо оно может не сбыться, другое -  воспоминанием,
которого не может не остаться. Что" за безумие - упускать  самое  надеж-
ное? Успокоимся на том, что мы уже успели зачерпнуть, - если  только  мы
не будем черпать дырявой душой, из которой все выливается.
(6) Есть бесчисленные примеры того, как люди без слез хоронили детей,
умерших молодыми, как шли от костра в сенат или  возвращались  к  другой
общественной обязанности, как сразу принимались за дела.  И  ненапрасно:
ведь, во-первых, скорбеть излишне, если скорбью ничему  не  поможешь,  и
во-вторых, несправедливо сетовать на то,  что  с  одним  случилось,  ос-
тальных ожидает. И еще, глупо вопить в тоске, если разрыв между  тоскую-
щим и утраченным ничтожен: мы должны быть спокойнее хотя бы потому,  что
сами идем вслед за теми, кого потеряли. (7) Взгляни" как скоротечно вре-
мя, подумай, как коротко ристалище, по которому  мы  бежим  так  быстро;
посмотри на весь человеческий род, единым сонмом,. с самыми малыми  про-
межутками, - хоть порой они и кажутся большими, - поспешающий  к  одному
концу; тот, кого ты считаешь погибшим, только  предшествовал  тебе.  Так
есть ли большее безумие, чем оплакивать того, кто раньше прошел  дорогу,
которую и тебе предстоит измерить? Разве плачут над тем, про что извест-
но заранее, что оно случится? А кто не думал о предстоящей каждому чело-
веку смерти, тот обманывал себя. (8) Разве плачут над тем,  о  чем  сами
говорили: оно произойдет непременно? Сетующий на чью-нибудь смерть сету-
ет на то, что умерший был человеком. Все мы связаны  общим  уделом:  кто
родился, тому предстоит умереть. (9) Сроки разные, исход  один.  Рассто-
янье между первым и последним днем изменчиво и неведомо; если мерить его
тяготами пути, оно велико даже у ребенка, если скоростью - коротко  даже
у старца. Все ненадежно и обманчиво, все изменчиво как погода.  Все  не-
сется стремглав и, по веленью фортуны, превращается в  нечто  противопо-
ложное, и в таком коловращении человеческих дел нет ничего  заранее  из-
вестного, кроме смерти. И однако все жалуются на то единственное, в  чем
никто еще не обманулся.
- "Но он умер ребенком!" - Не буду говорить о том, что отжившему свое
лучше, перейду к другому: намного ли состарившийся взял верх над младен-
цем? (10) Представь себе безграничность глубин времени и  охвати  мыслью
весь мир, потом сравни с этой безмерностью то, что именуется  человечес-
ким веком, - и ты увидишь, как ничтожен отрезок, которого мы желаем, ко-
торый стремимся продлить. А сколько занимают в нем слезы  тревоги?  (11)
Сколько занимает смерть, желанная прежде, чем придет?  Сколько  занимает
нездоровье, сколько страх, сколько годы младенчества и годы, прожитые  в
невежестве и без пользы? Половину срока  мы  спим.  Прибавь  еще  труды,
скорби, опасности, - и ты поймешь, что за самый долгий век времени  жить
остается очень мало. (12) Кто же согласится с тобою, что не лучше  тому,
кому позволено скоро вернуться и закончить путь еще до усталости?  Жизнь
есть не благо и не зло, а только вместилище блага и зла.  Так  что  твой
сын ничего не потерял, кроме жребия, ко торый верней выпал бы не  в  его
пользу. Он мог бы стать человеком скромным и  разумным,  возможно,  твоя
забота создала бы из него и что-нибудь получше, но  также  (и  опасаться
этого есть больше причин) мог он сделаться подобным большинству.  (  13)
Взгляни на юношей, которых мотовство вытолкнуло из знатных домов на аре-
ну; взгляни на тех дважды бесстыдных, что и сами развратничают, и служат
чужому разврату, и у которых ни дня не проходит без пьянства, ни дня без
какой-нибудь крупной мерзости, - и тебе станет ясно, что  опасаться  тут
можно скорее, чем надеяться. Так что нечего тебе выискивать  поводы  для
скорби и негодованьем раздувать мелкие неприятности. (14)  Я  не  увещаю
тебя собраться с силами и выпрямиться: ведь я не столь  плохого  о  тебе
мнения, чтобы думать, будто против такого случая тебе нужно призвать всю
твою доблесть. Знай, это не боль, а укол, - боль из него делаешь ты сам.
Велики, без сомненья, успехи философии, если твой мужественный дух  тос-
кует по мальчике, покуда более знакомом кормилице, нежели отцу!
(15) Неужели я призываю тебя к  бесчувственности,  требую,  чтобы  во
время похорон ты не изменился в лице, не допускаю, чтобы у тебя  сжалось
сердце? Нет, конечно! Ведь это не доблесть, а бесчеловечность - смотреть
на похороны близких таким же взглядом, каким смотрел на них самих, ниче-
го не чувствовать, когда их впервые отрывают от тебя. Но представь даже,
что я все это запрещаю; есть вещи, от  нас  не  зависящие,  порой  слезы
льются, как их ни сдерживай, и, пролившись, облегчают душу. (16) Что  из
этого следует? Позволим им течь, но не будем им приказывать; пусть льют-
ся столько, сколько требует чувство, а не подражанье.  Не  будем  ничего
прибавлять к нашей скорби и преувеличивать ее по  чужому  примеру.  Горе
напоказ требует больше, чем просто горе: много ли есть горюющих для  са-
мих себя? Люди стонут более внятно, когда их слышат, и, спокойные и мол-
чаливые в одиночестве, снова разражаются слезами, едва завидят  кого-ни-
будь. Тут-то они и тянутся рвать на себе волосы, хотя свободнее могли бы
сделать это, когда никто не мешает, тут-то и зовут смерть, тут-то и ска-
тываются с постели. Без зрителя горе затихает. (17) И здесь,  как  и  во
всем, не покидает нас один порок: прилаживаться к  примеру  большинства,
смотреть, не что должно, а что принято. Мы удаляемся от природы и преда-
емся толпе, от которой ничего хорошего исходить не может, которая и тут,
как во всем прочем, непостоянна. Увидит  она  человека  мужественного  в
своей скорби - и зовет его безбожным я диким, увидит другого,  бессильно
прильнувшего к мертвому телу, - и зовет его безвольным и хилым. (18) По-
тому-то и надо все делать по разуму. Нет ничего глупее,  чем  печалиться
для славы и плакать ради общего одобрения. По-моему, мудрый муж  плачет,
либо когда сам дает волю слезам, либо когда они льются по своей воле.  Я
скажу, в чем тут разница. Когда "ас поразит  первая  весть  о  горестной
кончине, когда мы держим тело, которое из наших объятий перейдет на кос-
тер, - слезы исторгает природная необходимость, и дух, под ударом  скор-
би, сотрясает вместе со всем телом также и глаза, силой  заставляя  про-
литься находящуюся близ них влагу. (19) Эти исторгнутые слезы текут воп-
реки нам. Но бывают слезы, которым мы сами даем выход, - например, возв-
ращаясь памятью к тем, кого мы потеряли, и есть нечто сладостное в печа-
ли, когда нам вновь приходят на ум их отрадные речи, их веселая  беседа,
их преданная любовь; тогда глаза увлажняются, словно  от  радости.  Этим
слезам мы не противимся, а те первые побеждают нас. (20) Так что  нельзя
ни удерживать, ни выдавливать из себя слезы ради стоящих и сидящих  вок-
руг: и плакать, и перестать куда менее позорно, чем притворяться.  Пусть
слезы текут сами собой: ведь и люди спокойные и сдержанные их могут про-
лить. Часто они текли, не умаляя почтенности мудреца, с  такой  пристой-
ностью, что была в них полная мера и человечности, и достоинства. Можно,
повторяю, повиноваться природе, не теряя степенности. (21) Я видел  поч-
тенных людей, хоронивших своих близких: вся любовь была написана  у  них
на лице, но в их скорби не было лицедейства, - ничего,  кроме  подлинных
чувств, которым они дали выход. И в скорби есть приличья, - их-то и сле-
дует соблюдать мудрецу. И как во всем, так и тут  наступает  миг,  когда
плакать довольно. И радость, и горе льются через край только у  неразум-
ных.
(22) Неизбежное нужно принимать равнодушно. Разве случилось нечто не-
вероятное, невиданное? Скольким людям сейчас нанимают служителей для по-
хорон! Скольким покупают смертный убор!  Сколько  людей  будут  горевать
после тебя! Едва ты подумаешь, что он был еще ребенком, думай и  о  том,
что он был человеком, - а человеку ничего не обещано наверняка, и форту-
на не должна непременно довести его до старости,  но  вправе  отпустить,
где ей угодно. (23) А в остальном то и дело говори о  нем,  торжественно
чти, насколько можешь, его память, - ведь воспоминанья станут  приходить
к тебе тем чаще, чем меньше в них будет горечи. К печальному  обращаются
неохотно, а тем более к самой печали. Если ты  наслаждался  его  речами,
его шутками, пусть еще детскими, чаще повторяй их, смело утверждай,  что
сын оправдал бы надежды, питаемые в отцовской  душе.  (24)  Бесчеловечно
забывать близких, хоронить вместе с прахом память о них, щедро лить сле-
зы, а вспоминать скупо. Так любят своих детенышей звери,  своих  птенцов
птицы: их любовь неистова, порой до бешенства, но утрата гасит ее. Такое
не пристало разумному человеку: пусть его память будет долгой, скорбь  -
короткой.
(25) Я никак не одобряю утверждения Метродора, будто и в печали  есть
некое связанное с нею наслаждение; его-то и нужно ловить в такое  время.
Я выписал сами слова Метродора1. (26) Я не сомневаюсь, что ты  подумаешь
о них. Есть ли что постыднее, чем ловить наслаждение даже в скорби,  по-
лучать его от самой скорби, искать среди слез хоть чего-нибудь  приятно-
го? Так вот кто упрекает нас в чрезмерной суровости, бесчестит наши нас-
тавления именем "жестоких" - потому только, что мы велим либо не  допус-
кать скорби в душу, либо быстрей изгонять ее. Но  что  невероятнее,  что
бесчеловечнее: не чувствовать скорби, потерявши друга, или  в  самой  же
скорби ловить наслажденье? (27)  То,  чему  поучаем  мы,  честно:  когда
чувство изольется слезами и, так сказать, перекипит, не следует отдавать
душу скорби. А ты что говоришь? Надо и к скорби  примешать  наслаждение!
Так мы утешаем детей печеньем, так унимаем плач младенцев, налив им  мо-
лока. Ты не допускаешь, чтобы наслажденье прекращалось даже на то время,
пока горит на костре сын или друг испускает дух, ты хочешь,  чтобы  сама
печаль тебя тешила. Что же честнее: устранять скорбь из души или  соеди-
нять наслаждение со скорбью? Да что соединять! Ловить, ловить его в  са-
мой же скорби! - (28) "Есть некое наслаждение, неотделимое от печали". -
Это нам позволительно говорить так, а не вам. Вы знаете одно лишь  благо
- наслажденье, и одно лишь зло - скорбь. Как благо и зло могут быть  не-
отделимы? Но считай, что могут; значит, теперь-то самое время  рыться  в
своей боли и искать, есть ли близ нее что-нибудь приятное и услаждающее?
(29) Есть лекарства, для одних частей тела целебные,  но  не  применимые
для других по своей мерзости и непристойности; то, что  где-нибудь  при-
несло бы пользу без вреда для стыдливости, не годится для раны в  другом
месте. И не стыдно тебе лечить горе наслажденьем? Для  этой  язвы  нужны
более суровые меры. Лучше напомни, что погибший ничего  плохого  уже  не
чувствует, а если чувствует, то он не погиб. (30) Ничто не задевает  то-
го, кто стал ничем; а если задевает, значит, он жив. По-твоему, ему пло-
хо от того, что он стал ничем? Или от того, что он еще существует? Небы-
тие не причиняет муки: что может чувствовать тот, кого  уже  нет?  Но  и
быть не мучительно: кто существует, тот ушел от самой большой беды, при-
носимой смертью, - небытия. (31) И еще вот что скажем тому, кто  оплаки-
вает похищенного в раннем возрасте и тоскует по нем:  что  до  краткости
века, то если сравнить его со вселенной, мы все  равны,  -  и  юноши,  и
старцы. Что достается нам от века всей вселенной, того нельзя даже  наз-
вать малой долей: ведь самая малая доля есть некая доля,  а  срок  нашей
жизни близок к ничто, и однако (таково  наше  безумие!)  люди  стремятся
раздвинуть его.
(32) Я написал это тебе не потому, что ты-де  ждешь  от  меня  такого
позднего лекарства: мне ясно, что ты сам говорил себе все, о  чем  проч-
тешь здесь. Но я хотел наказать тебя и за тот ничтожный срок, на который
ты отошел от себя самого, а на будущее ободрить, чтобы ты воспрял  духом
и противился фортуне, предвидя, что все ее удары не только могут  упасть
на тебя, но упадут непременно. Будь здоров.

   Письмо С

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты пишешь, что с жадностью читал книги Фабиана Папирия  "О  делах
гражданских", но они обманули твои ожиданья; а потом,  забыв,  что  речь
идет о философе, обвиняешь его за плохой слог. - Пусть будет так, как ты
считаешь, пусть он скорее изливает слова, чем ставит  каждое  на  место.
Во-первых, в этом есть своя прелесть, и медленно текущая речь  по-своему
прекрасна. Я думаю, большая разница, плавная  она  или  прерывистая.  Не
меньшее различие, по-моему, и в том, о чем я сейчас скажу. (2) У  Фабиа-
на, по-моему, слова льются обильно', но не бурно: так его речь широка и,
хотя не лишена стремительности, но нигде не бушует. Она прямо  и  откро-
венно сознается в том, что ее не обрабатывали и долго не обтачивали.  Но
пусть будет по-твоему; он-то, однако, старался совершенствовать нравы, а
не выраженья, и писал для души, а не для ушей. (3) Во-вторых, говори  он
сам, тебе некогда было бы обращать вниманье на частности, - так  увлекло
бы тебя целое; а то, что нравится сразу, почти всегда перестает казаться
столь замечательным, когда возьмешь его в руки. Но ведь и это  немало  -
привлечь с первого взгляда, даже если тщательное рассмотренье найдет,  к
чему придраться. (4) Если ты спросишь меня, - по-моему, более велик тот,
кто отнимает у нас саму способность оценивать, чем тот, кто  заслуживает
высочайшей оценки, хоть я и знаю, что второй рискует меньше, что он сме-
лее может рассчитывать на будущее.
Чересчур тщательная речь не пристала философу. Где покажет себя  сме-
лым и стойким, где поставит себя под удар тот, кто боится за слова?  (5)
В речах Фабиана была не небрежность, а уверенность. В них ты не  найдешь
грязи: слова отобраны, а не выхвачены и не  переставлены  вопреки  своей
природе, по обычаю нашего века; они блестящи, хоть и берутся из тех, что
под рукой, а мысли благородны и высоки, хоть и не сжаты в  изреченье,  а
изложены пространно. Мы заметим и кое-что растянутое" и кое-что  шерохо-
ватое, лишенное нынешнего лоска; но обыщи хоть все, - ты не увидишь  не-
нужной сжатости. (6) Пусть не будет ни пестрого  мрамора,  ни  множества
желобов, по которым вода течет через спальню,  ни  комнаты  бедняка,  ни
всего прочего, что нагромоздила жажда роскоши, недовольная  простым  уб-
ранством, - все равно дом, как говорится, будет "как следует". Прибавь к
этому, что о слоге нет единого мненья. Одни  требуют,  чтобы  он  был  и
растрепанным, и причесанным, другие так рады всякой  шероховатости,  что
везде, где случайно речь получится глаже, они нарочно рассыпают слова  и
обрубают концовки, - лишь бы звучало неожиданно. (7) Почитай Цицерона: у
него слог ровный, плавно выступающий, изящный не в ущерб величавости.  У
Азиния Поллиона2, наоборот, - неровный, скачущий,  обрывающийся  на  тех
местах, где меньше всего ждешь. У Цицерона все завершается, у Поллиона -
летит стремглав, за изъятием немногих мест, построенных по заданной мере
и единому образцу.
(8) Еще ты говоришь, что все кажется тебе слишком обыденным, лишенным
возвышенности; но я считаю его свободным от этого порока. Там нет ничего
низменного, а есть спокойствие, под стать безмятежному,  умиротворенному
строю души, нет ничего плоского, а есть ровность. Ему  не  достает  ора-
торской мощи, жалящей остроты, которой ты ищешь, внезапно поражающих из-
речений; но все тело (посмотри, как оно убрано!) -  без  изъяна.  Досто-
инством своим его речь обязана не самой себе, а  предмету.  (9)  Назови,
кого можно предпочесть Фабиану. Укажи Цицерона, у которого книг по фило-
софии почти столько же, сколько у Фабиана, - и я соглашусь; но  уступаю-
щий самому великому отнюдь еще не ничтожен. Укажи Азиния Поллиона,  -  я
соглашусь и отвечу, что быть в таком деле третьим - значит  быть  незау-
рядным. Назови еще Тита Ливия: ведь и он писал  диалоги,  которые  можно
отнести столь же к философии, сколь и к истории, и книги откровенно  фи-
лософского содержания. Я и ему дам место; но взгляни,  скольких  оставил
позади тот, кого победили только трое - трое самых красноречивых.
(10) Правда, не все у него замечательно. Его речь, хоть  и  возвышен-
ная, лишена мужественности; она льется легко, но не безудержно, не стре-
мительно; она не прозрачна, хотя и чиста. Ты, по твоим  словам,  хочешь,
чтобы о пороках говорилось сурово, об опасностях - храбро, о  фортуне  -
свысока, а о честолюбии - презрительно. "Я хочу, чтобы роскошь была  вы-
ругана, похоть выставлена на смех,  честолюбие  сломлено;  поэтому  речь
пусть будет по-ораторски резкой, величавой, как у трагиков, тонкой,  как
у комиков". - Ты хочешь, чтобы он корпел над вещью ничтожной - над  сло-
вами? Он посвятил себя великим предметам, а  красноречие,  словно  тень,
шло за ним, хоть он о нем и не старался. (11) Не каждая мелочь, без сом-
ненья, будет у него тщательно взвешена, завершена, не каждое слово  раз-
задорит и уколет, это так; многие, сделав выпад,  промахнутся,  и  порою
речь будет праздно течь мимо. Но во всем будет много  света,  и  большие
куски прочитываются без усталости. И ты поймешь: он стремился дать  тебе
понять, что ему нравится, а не  понравиться  тебе.  Цель  всего  -  спо-
собствовать успехам и благомыслию, а рукоплесканья ему не нужны.
(12) Я не сомневаюсь, что его сочинения таковы, хотя скорее  припоми-
наю их, чем помню; у меня  сохранился  в  памяти  их  цвет,  но  не  так
явственно, как после недавней встречи, а в общих чертах,  как  бывает  с
узнанным давно. По крайней мере, когда я его слушал,  они  казались  мне
хотя и немного рыхлыми, но богатыми, способными увлечь даровитого  юношу
и побудить к подражанию, не отнимая надежды на победу, - а это,  по-мое-
му, самое действительное ободрение, так как всякий, кто внушает желание,
но отнимает надежду подражать себе, только отпугивает нас. Впрочем, слов
у него в изобилии, и, хоть по отдельности не все части заслуживают  пох-
валы, в целом он великолепен. Будь здоров.

Письмо CI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Каждый день, каждый час показывает нам, что мы - ничто. Все новые
доказательства напоминают об этом людям, забывшим о своей  бренности,  и
заставляют их от простирающихся на целую  вечность  замыслов  обратиться
взглядом к смерти. - Ты спрашиваешь, к чему такое начало? - Ведь ты знал
Корнелия Сенециона, римского всадника, человека блестящего и  услужливо-
го; он пробился своими силами, начав с малого, и перед  ним  уже  открыт
был пологий путь к остальному. (2) Ибо достоинство  растет  скорее,  чем
возникает. И деньги, едва вырвавшись из бедности, долго  мешкают  побли-
зости от нее. А Сенецион подошел вплотную к богатству, к  которому  вели
его два способствующих успеху свойства: уменье приобретать и уменье  бе-
речь, - а из них и одно может сделать любого богачом (3) И вот этот  че-
ловек, весьма воздержный и заботившийся о теле не меньше,  чем  об  иму-
ществе, утром по обыкновению побывал у меня. потом весь день  до  вечера
просидел у постели безнадежно больного друга, потом весело поужинал, - а
вечером захворал быстротечною болезнью  -  перепончатой  жабой,  которая
сдавила ему горло так, что он дышал, да и то с трудом, только до рассве-
та. Так он и отошел, спустя несколько часов после того, как сделал  все,
что положено здоровому и крепкому. (4) Он, пускавший деньги в оборот  по
морю и по суше, он, не оставлявший без вниманья ни одного источника при-
были и уже подбиравшийся к откупам, был унесен из самой гущи  ладившихся
дел, в разгаре охоты за деньгами.

   Груши теперь, Мелибей, прививай, рассаживай лозы!1

   Как глупо строить расчеты на весь свой век, не владея даже завтрашним
днем! Какое безумство - сегодня надеяться на далекое будущее! - "Я  куп-
лю, я построю, я дам взаймы и стребую, я получу эти должности, -  а  по-
том, усталый и пресыщенный, проведу на покое  старость".  -  (5)  Поверь
мне, даже у счастливцев будущее неверно. Никто не должен  ничего  сулить
себе: даже то, что мы держим, ускользает из рук, и  вот  этот  час,  уже
пойманный нами, случай может оборвать. Время катится - по установленному
закону, но темным путем; что мне до будущего природы, которое ясно, ког-
да мое будущее неясно?
(6) Мы рассчитываем, объездив чужие берега в долгом  плаванье,  много
спустя вернуться на родину, рассчитываем на позднюю награду  за  военную
службу и лагерные труды, на управленье  провинцией,  на  восхожденье  от
должности к должности, - смерть же стоит рядом, а так как  мы  думаем  о
ней только по поводу чужой кончины,  нам  напоминают  о  том,  что  люди
смертны, всё новыми примерами, хоть мы и будем помнить их,  только  пока
они перед глазами. (7) Сегодня случилось то, что может случиться  каждый
день, - и есть ли что глупее, чем удивляться этому? Всем нам  неумолимая
неизбежность судеб поставила некий предел, но никто  из  нас  не  знает,
близко ли он. Настроим же душу так, словно мы дошли до конца;  не  будем
ничего откладывать, чтобы всякий день быть в расчете с жизнью. (8) Вели-
чайший изъян жизни - вечная ее незавершенность из-за нашей привычки отк-
ладывать со дня на день. Кто каждый вечер заканчивает дело своей  жизни,
тому время не нужно. Между тем нужда в нем родит страх и жажду будущего,
истачивающую душу. Нет ничего более жалкого, нежели сомненья в том,  чем
кончится наступающий день. Сколько бы и что бы нам ни  предстояло,  тре-
вожный дух будет мучиться неизъяснимым страхом 2.
(9) Как избежать этих треволнений? Нужно одно: чтобы  наша  жизнь  не
рвалась вперед, чтобы она была сосредоточена, -  ибо  у  кого  настоящее
уходит впустую, тот и зависит от будущего. А когда я  расквитался  с  са
мим собой, когда спокойный дух знает, что день и век -  одно  и  то  же,
тогда он смотрит свысока на все дни и дела, которые наступят, и с  гром-
ким смехом думает о череде времен. Разве страшны изменчивость и непосто-
янство случая, если ты заведомо спокоен перед неведомым?  (10)  Так  что
спеши-ка жить, мой Луцилий, и каждый день считай  за  целую  жизнь.  Кто
приладился жить так, для кого каждый вечер - конец жизни, тот  не  знает
страха. Кто живет надеждой, тот упускает ближайшее время, - а  тогда  на
него нападают жадность и жалкий, делающий жалким все вокруг страх  смер-
ти. Вот откуда взялась постыдная молитва Мецената, в которой он не отка-
зывается ни от расслабленности, ни от уродства, ни даже от пытки -  лишь
бы среди этих бедствий ему продлили жизнь:

   (11) Пусть хоть руки отнимутся,
Пусть отнимутся ноги,
Спину пусть изувечит горб,
Пусть шатаются зубы, -
Лишь бы жить, и отлично все!
Даже если и вздернут
На крест, - жизнь сохраните мне!

   (12) Он желает себе худшего, что только может случиться,  и  молит  о
продлении пытки, как о жизни! Я счел бы самым презренным любого, кто хо-
тел бы жить вплоть до пытки. А он говорит: отними у меня руки и ноги,  -
лишь бы в расслабленном, бесполезном теле осталось дыханье; изувечь  ме-
ня, но только прибавь чудовищному уроду хоть  немного  времени;  вздерни
меня на крест, заставь сесть на кол 3, - стоит зажать свою рану и висеть
распятым, лишь бы оттянуть самое лучшее среди  бедствий  -  конец  муки;
стоит сохранить душу, чтобы дольше с нею расставаться! Что пожелать  та-
кому, как не благосклонности богов? (13) Разве  другого  хочет  позорная
изнеженность этих стихов? Эта сделка с безумной трусостью?  Это  гнусное
выклянчиванье жизни? Можно ли подумать, что ему когда-то Вергилий читал:

   Так ли гибель страшна? 4

   Он желает себе худших бедствий и жаждет того, что тяжелее  всего  вы-
нести: чтобы они тянулись и не прекращались. Ради  какой  награды?  Ради
чуть более долгой жизни. Но разве долго умирать значит жить? (14) Неужто
найдется такой, кто предпочтет хиреть в пытках, терять  один  за  другим
члены тела, расставаться с душою по капле вместо того, чтобы  сразу  ис-
пустить ее? Неужто хоть кто-нибудь, будучи приведен к позорному дереву и
уже прежде расслабленный, уже изувеченный, со вспучившейся горбом спиной
и грудью, еще до креста имевший тысячу причин умереть, захочет продлени-
ем пыток продлить жизнь? Вот и спорь  теперь  с  тем,  что  неизбежность
смерти - великое благодеянье природы! ( 15) Многие  готовы  вытерпеть  и
кое-что похуже, готовы предать друга, чтобы жить  подольше,  собственно-
ручно отдать на растление детей, чтобы только глядеть на свет  -  свиде-
тель стольких злодеяний. Нужно избавиться от жажды жизни и заучить одно:
безразлично, когда случится с тобою то, что все равно когда-нибудь  слу-
чится. В жизни важно благо, а не долгий век; и нередко в  том  и  благо,

Письмо СII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Как тот, кто будит нас и прерывает приятное сновиденье, нам в тя-
гость (ведь он отнимает наслаждение, хоть и мнимое, но по действию свое-
му равное настоящему), так и твое письмо испортило мне настроенье, отор-
вав от самых подходящих для меня мыслей, которым я  отдавался,  готовый,
если будет можно, пойти и дальше. (2) Я тешился изысканиями о бессмертии
души и даже, клянусь, рад был верить в него. Да, я легко вверялся мнени-
ям великих людей, скорее посуливших, чем доказавших эту желанную возмож-
ность. Вот я и предавался прекрасной надежде, и уже сам себе был  несно-
сен, и презирал уже остаток моей одряхлевшей жизни, готовясь  перейти  в
бесконечное время и стать хозяином  вечности,  -  и  вдруг  пришло  твое
письмо и разбудило меня, лишив красивого сновиденья. Впрочем,  разделав-
шись с тобою, я снова его потребую и выкуплю.
(3) В начале письма ты утверждаешь, будто я не довел  до  ясности  то
рассужденье, где пытался доказать, что посмертное признанье есть  благо,
как утверждают наши. Я-де не опроверг возражения, гласящего, что не  бы-
вает блага из отдельных частей, признанье же именно таково.  (4)  То,  о
чем ты, Луцилий, спрашиваешь, относится к тому же рассужденью, но к дру-
гому разделу, потому я и оставил в стороне не только это, но и еще  неч-
то, относящееся к нему же. Ты сам знаешь, что с вопросами  нравственными
перемешаны и вопросы, касающиеся мышления. Вот я и занялся  той  частью,
которая прямо относится к нравам: не глупо ли и не излишне ли заботиться
о том, что наступит после смертного часа? погибают ли наши блага  вместе
с нами? остается ли что-нибудь от того, кого уже нет? можно ли  получить
или стремиться получить какой-нибудь плод с еще не существующего и имею-
щего появиться тогда, когда мы его не почувствуем? (5) Все это  касается
нравов и, значит, было к месту. А все, что возражают диалектики,  следо-
вало отделить, - вот оно и было оставлено без вниманья. Но  сейчас,  раз
уж ты требуешь, я не пропущу ни одного из  их  утверждений  и  выскажусь
против каждого в отдельности.
(6) Без предисловий нельзя будет понять, что опровергается. Что же  я
хочу сказать предварительно? Есть тела цельные - например, человек; есть
составные - например, корабль, или дом, словом, все, в чем разные  части
скреплены в единое целое; и есть слагающиеся из  отдельных  членов,  су-
ществующих порознь, - например, войско, народ, сенат. Предметы, из кото-
рых слагаются такие тела, объединены правами или обязанно стями,  но  по
природе не связаны и разобщены. Что же еще мне  предварительно  сказать?
(7) Мы думаем, что не бывает благ, состоящих из отдельных частей: единое
благо должно охватываться и управляться единым духом, иметь  единый  ис-
ток. Это, если тебе угодно, доказывается само собою, - но установить это
следовало, так как в нас мечут наши же копья. - (8) "Вы утверждаете, что
не бывает блага из отдельных частей;  но  признанье  есть  благоприятное
сужденье людей добра. Как не может быть молвою речь одного-единственного
и поношеньем - дурное мнение одного-единственного, так и  для  признанья
мало понравиться одному человеку добра. Для признанья потребно  единоду-
шие многих известных и почтенных мужей. Стало быть, признанье  слагается
из суждений множества лиц, то есть  из  отдельных  частей,  и,  следова-
тельно, не может быть благом. (9) Признанье  -  это  хвала,  воздаваемая
людьми добра человеку добра; хвала есть речь, речь есть звук, обозначаю-
щий нечто, или голос; а голос, пусть даже и самых лучших людей, не  есть
благо. Ведь не все, что делает человек добра, есть благо: он и  рукопле-
щет, и свистит, но даже тот, кто всем в нем восхищается и все хвалит, не
назовет благом ни рукоплесканья, ни свист, - так же, как чох или кашель.
Значит, признанье не есть благо. (10) И главное,  скажите-ка,  для  кого
оно благо - для хвалящего или для хвалимого? Говорить, как вы,  что  оно
благо для хвалимого, так же смешно, как утверждать, будто чужое  крепкое
здоровье - это мое здоровье. Но хвалить по заслугам есть деянье честное;
значит, хвала есть благо для хвалящего, то есть совершающего  деянье,  а
не для нас, хвалимых. Этого-то мы и доискивались".
(11) Теперь я кратко отвечу на все по отдельности. Во-первых, еще  не
установлено, нет ли благ из отдельных частей; оба ответа имеют сторонни-
ков. Во-вторых, признанье не нуждается во многих поданных за него  голо-
сах - довольно сужденья и одного человека добра;  ведь  и  один  человек
добра признает нас равными себе. - (12) "Так что же, значит, и  молва  -
это мнение одного человека, а поношенье - это злоречивость одного?  Сла-
ва, по-моему, требует широкого распространенья и единодушия  многих".  -
Но одно дело молва или поношение, другое - признанье.  Почему?  Да  если
обо мне хорошо думает муж добра, это все равно, как если бы так же дума-
ли все мужи добра; да они и думали бы так же, если бы меня  узнали.  Все
они судят одинаково, ибо равно основываются на истине и потому не  могут
разойтись. Вот и получается так, словно они все думают одно,  ибо  иначе
думать ни один не может. - (13) "Для молвы или для славы мало мненья од-
ного-единственного". - Но тут приговор одного равноценен общему, - пото-
му что он будет одинаков у всех, если их опросить; а там у несхожих  лю-
дей различны и суждения, несходны чувства, и все -  сомнительно,  легко-
весно, подозрительно. Ты думаешь, они могут судить все  одинаково?  Даже
один судит по-разному! Человек добра держится правды, а  у  правды  одна
суть, один облик; все прочие согласны между собою только в вещах ложных,
которые не бывают постоянны, но изменчивы и противоречивы.  -  (14)  "Но
хвала - это только голос, а голос не может быть благом". - Однако, гово-
ря, что признанье есть хвала, воздаваемая добрыми добрым, они сами имеют
в виду не голос, а суждение. Пусть муж добра молчит, но кого он  считает
достойным хвалы, тот ее получил. (15) И потом, хвала - это одно, а восх-
валенье - другое: для него-то и нужен голос. Потому говорят не "надгроб-
ная хвала", а только "восхваление", что выполняющий эту обязанность дол-
жен держать речь. Утверждая, что такой-то заслуживает  хвалы,  мы  сулим
ему не благожелательные разговоры, а мнения. Значит, хвала - это  и  не-
высказанное одобренье того, кто про себя хвалит человека добра.
(16) Далее, как я сказал, источник хвалы - душа, а слова только обна-
руживают выношенную в душе хвалу и доводят ее до сведенья многих. Хвалит
тот, кто считает хвалу уместной. Когда знаменитый наш трагический  поэт1
говорит, что превосходно, когда "нас хвалит достохвальный муж", он имеет
в виду мужа, достойного хвалы. И когда столь же  древний  поэт  говорит:
"Хвала питает искусства" 2, он имеет в виду не восхваленье; оно  развра-
щает искусства, и ничто так не испортило и красноречье, и прочие из них,
которые обращаются к слуху, как всенародное одобрение. (17) Молва непре-
менно требует слов в полный  голос,  признанье  -  нет:  оно  может  до-
вольствоваться невысказанным сужденьем и быть  полным  не  только  среди
молчанья, но и среди порицающих криков. Я объясню, в чем  разница  между
признанием и славой: слава слагается из суждений многих, а  признанье  -
одних только добрых.
- (18) "Для кого признанье, или хвала,  воздаваемая  добрыми  добрым,
есть благо: для хвалящих или для хвалимых?" - Для обоих: и для меня, ко-
торого хвалят, потому что природа наделила меня любовью ко всем, и я ра-
дуюсь правильности моих поступков, и счастлив, что  нашлись  благодарные
истолкователи моих добродетелей. Их благодарность - благо для многих, но
и для меня тоже. Ведь строй моей души таков, что я  считаю  чужое  благо
своим, особенно если я сам - источник блага для них. (19) Но признанье -
благо и для хвалящих: его направляет добродетель,  а  всякое  ее  деяние
есть благо. Оно бы им не досталось, не будь я таким. Значит, заслуженная
хвала - благо для обоих, - точно так же, клянусь, как судить благосклон-
но - благо и для того, кто судит, и для того, в чью пользу его сужденье.
Неужели ты сомневаешься, что справедливость - благо и для того,  кто  ею
обладает, и для того, кому она воздает должное? А ведь хвалить по заслу-
гам - справедливо; значит, такая хвала - благо для обоих.
(20) Мы щедро ответили на все эти умствования. Но не это должно  быть
нашей целью - хитро рассуждать и низводить философию с вершин ее величия
в такие теснины. Не лучше ли идти прямой и открытой дорогой, чем по доб-
рой воле петлять и с трудом выбираться из этой путаницы?  Ведь  все  эти
прения - просто игра для тех, кто старается половчее поймать друг друга.
(21) Лучше скажи о том, что согласно природе наш дух должен стремиться в
бескрайнюю ширь, ибо душа человека - вещь великая и благородная и не до-
пускает, чтобы ей ставили иные, нежели богам, пределы. Во-первых, она не
согласна, чтобы родиной ее были ничтожный Эфес  или  тесная  Александрия
или другое место, еще обильней населенное и гуще застроенное. Ее граница
- все то, что опоясывается последним и всеобъемлющим кругом, внутри  ко-
торого лежат земли и моря, внутри которого  воздух  соединяет  и  вместе
разделяет божественное и человеческое, внутри  которого  расставлено  по
местам столько божеств, чтобы каждое делало свое дело.  (22)  Во-вторых,
она не принимает отпущенного ей короткого срока: "Мне принадлежат, - го-
ворит она, - все годы, ни один век не заперт для  великого  ума,  и  все
времена доступны мысли. Когда придет последний день и  разделит  божест-
венное и человеческое, перемешанные сейчас, я оставлю это тело там,  где
нашла его, а сама вернусь к богам. Я и теперь не чужда им, хоть и держит
меня тяжкая земная темница".  (23)  Этот  медлительный  смертный  век  -
только пролог к лучшей и долгой жизни. Как девять месяцев прячет нас ма-
теринская утроба, приготовляя, однако, жить не в ней, а в другом  месте,
куда мы выходим, по-видимости способные уже и дышать и существовать  без
прежней оболочки, так за весь срок, что простирается от младенчества  до
старости, мы зреем для нового рождения. Нас ждет новое появленье на свет
и новый порядок вещей. А без такого промежутка нам не выдержать неба.
(24) Так не страшись, прозревая впереди этот решительный час: он пос-
ледний не для души, а для тела. Сколько ни есть вокруг вещей, ты  должен
видеть в них поклажу на постоялом дворе, где ты задержался мимоездом.
(25) Природа обыскивает нас при выходе, как при входе. Нельзя вынести
больше, чем принес; да и немалую часть того,  что  ты  взял  с  собою  в
жизнь, придется оставить. Ты сбросишь верхний из одевающих тебя покровов
- кожу, ты лишишься плоти и разливающейся по всему телу крови,  лишишься
костей и жил, скрепляющих все текучее и непрочное.
(26) Тот день, которого ты боишься как последнего, будет днем  рожде-
ния к вечной жизни. Сбрось груз! Что ты медлишь, как будто  уже  однажды
не покинул прятавшего тебя тела? Ты мешкаешь, упираешься, - но  и  тогда
тебя вытолкнуло величайшее усилие матери. Ты стонешь, плачешь; плакать -
дело новорожденного, но тогда тебя можно было простить: ты появился  не-
разумным и ничего не ведающим, тебя, едва покинувшего мягкое тепло мате-
ринской утробы, овеял вольный воздух, а потом испугало грубое  прикосно-
вение жестких рук, и ты, нежный, ничего не  понимающий,  оторопел  перед
неведомым. (27) Теперь для тебя уже не внове отделяться от того,  частью
чего ты был; так равнодушно расставайся с ненужными уже членами и  сбра-
сывай это давно обжитое тело. Его рассекут, закопают,  уничтожат.  А  ты
что печалишься? Это дело обычное! Ведь оболочка новорожденных чаще всего
гибнет. Зачем ты любишь как свое то, что тебя одевает? Придет день,  ко-
торый сдернет покровы и выведет тебя на свет из мерзкой зловонной  утро-
бы.
(28) И теперь взлети отсюда, насколько можешь; привязывайся  к  самым
дорогим и близким не больше, чем чужой человек3; уже  здесь  помышляй  о
более высоком и величавом. Когда-нибудь перед тобою откроются тайны при-
роды, рассеется этот туман и отовсюду ударит в глаза яркий свет.  Предс-
тавь себе, каково будет это сиянье, в котором сольется блеск  бессчетных
звезд. Ни одна тень не омрачит ясности,  каждая  сторона  не  бес  будет
сверкать одинаково ослепительно, - ведь чередованье дня и ночи есть удел
нижнего воздуха. И вот, когда ты всем  существом  воспримешь  весь  этот
свет, который теперь смутно доходит слишком тесными для него путями зре-
ния и все же издали восхищает тебя, - тогда ты скажешь, что прожил жизнь
в темноте. Чем покажется тебе божественный свет, когда ты его увидишь  в
его области? (29) Мысль о нем не допускает,  чтобы  в  душе  угнездились
грязь, и низость, и жестокость. Она твердит, что боги -  свидетели  всех
наших дел, приказывает искать их одобрения, готовиться к будущей встрече
с ними, видеть перед собою вечность. А тот, кто постиг  ее  разумом,  не
устрашится никакого войска, не испугается трубы, не побоится ничьих  уг-
роз. (30) Да и откуда страх у того, кто надеется умереть? Ведь и утверж-
дающий, будто душа существует лишь до тех  пор,  покуда  удерживается  в
оковах плоти, а отделившись, тотчас рассеивается, все же старается  4  и
после смерти быть полезным. Пусть он сам исчезнет с глаз, однако

   Мужество мужа в душе вспоминают и древнюю славу Рода его...6

   Подумай сам, до чего нам полезны добрые примеры, - и ты поймешь,  что
память о великих людях не менее благотворна, чем  их  присутствие.  Будь
здоров.

   Письмо СIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Зачем ты опасаешься беды, что может произойти с. тобою, а может и
не произойти? Я имею в виду пожар, обвал дома и прочее, что на нас обру-
шивается, но не подстерегает нас. Лучше смотри и старайся избежать того,
что следит за нами и хочет поймать. Потерпеть крушение, упасть с повозки
- все это случаи тяжкие, но редкие; а вот человек человеку грозит  ежед-
невно. Против этой  опасности  снаряжайся,  ее  выслеживай  внимательным
взглядом: нет беды чаще, нет упорней, нет вкрадчивей. (2)  Буря,  прежде
чем разразиться, грозит нам, здания, прежде чем рухнуть,  дают  трещину,
дым предупреждает о пожаре, - гибель от руки  человека  внезапна  и  чем
ближе подступает, тем усерднее прячется. Ты заблуждаешься,  если  веришь
лицам встречных: обличье у них человеческое, душа звериная; или нет,  со
зверьми только первое столкновение опасно, а кого  они  минуют,  тех  не
ищут больше, потому что только необходимость  толкает  их  чинить  вред.
Зверей заставляет нападать или голод, или страх, а человеку погубить че-
ловека приятно.
(3) Думай, однако, о грозящей от человека опасности так, чтобы не за-
бывать и о долге человека. На одного гляди, чтоб он тебе не повредил, на
другого - чтобы ему не повредить. Радуйся чужим удачам, огорчайся неуда-
чам, помни, что ты должен дать другим и чего остерегаться. (4)  Чего  ты
достигнешь, живя так? Повредить тебе смогут все равно, а вот обмануть не
смогут. Укройся, насколько сможешь, в  философии:  она  тебя  спрячет  в
объятиях, в ее святилище ты будешь или в полной, или в большей  безопас-
ности. Сталкиваются только те, кто гуляет по одной дороге. (5) Однако  и
самой философией нельзя похваляться: для многих, кто хвастался ею и  ки-
чился, она стала причиной опасности. Пусть она избавит от пороков  тебя,
а не обличает чужие пороки;  пусть  не  чурается  общепринятых  обычаев;
пусть постарается не внушать мненья, будто она осуждает то, от чего воз-
держивается. Можно быть мудрым, и не  выставляясь  напоказ,  не  вызывая
неприязни. Будь здоров.

   Письмо СIV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я убежал к себе в Номентанскую усадьбу, - от чего, по-твоему?  От
города? - Нет, от лихорадки, - той, что  подкрадывается  исподволь.  Она
уже наложила на меня руку, но я сразу велел  закладывать  повозку,  хоть
Паулина1 меня и удерживала. Врач говорил, что это только начало,  потому
что биение жил неспокойно и неровно, его обычная мера нарушена. Я наста-
ивал на отъезде. На устах у меня были слова господина  моего  Галлиона2,
который, захворав лихорадкой в Ахайе, тотчас поднялся на корабль,  воск-
лицая, что болезнь обитает не у него в теле, а в тамошней местности. (2)
Это я и сказал Паулине, ради которой мне приходится думать  о  здоровье.
Зная, что ее жизнь стала едина с моею, я начинаю щадить  себя,  так  как
щажу ее, и, хотя старость сделала меня во многом храбрее,  я  теряю  это
преимущество моего возраста. Мне приходит на ум, что моя старость вобра-
ла в себя чужую молодость, которую нужно беречь. И так как я не  добива-
юсь от Паулины, чтобы она была мужественней в любви ко мне, то она доби-
вается, чтобы я был прилежнее в любви к себе. (3) Ведь высоким  чувствам
нужно идти навстречу, и порой,  вопреки  напору  обстоятельств,  во  имя
близких возвращаться к жизни даже и с мукой, зубами удерживая вылетающий
дух; ведь человеку добра нужно жить, сколько велит долг,  а  не  сколько
приятно. Кто ни жены, ни друга не ценит настолько, чтобы ради них  прод-
лить себе жизнь и не упорствовать в намеренье умереть, тот просто  изба-
лован. Если польза близких требует, душа может даже приказать себе поло-
жить конец не только желанью смерти, но и самой смерти, когда она  нача-
лась, - только бы угодить близким. (4) Вернуться к жизни ради  других  -
признак наибольшего величия души, и величайшие мужи часто так поступали.
Но и то, по-моему, свидетельствует о  высочайшей  человечности,  что  ты
оберегаешь свою старость, величайшее благодеянье которой  -  возможность
беспечнее относиться к себе и смелее пользоваться жизнью, и заботишься о
ней, зная, что кому-нибудь из твоих юна мила, полезна и дорога. (5) И за
это нам достается в награду немалая радость: разве не самое  отрадное  -
когда жена так тебя любит, что ты сам начинаешь любить  себя  больше?  И
выходит, что Паулина может поставить мне в заслугу не  только  страх  за
нее, но и за меня самого.
(6) Но ты спрашиваешь, чем кончился мой замысел уехать? Едва  я  выб-
рался из давящего города, от запаха дымящихся кухонь, которые,  едва  их
затопят, изрыгают вместе с пылью все таившиеся в них ядовитые пары,  как
тотчас самочувствие мое изменилось. А как ты думаешь, сколько сил приба-
вилось у меня, когда я добрался до виноградников? Выпущенный на  пастби-
ще, я накинулся на мой корм. Я снова нашел самого себя: не осталось сла-
бости в ненадежном, замышлявшем дурное теле, я опять всей душой предался
занятиям.
(7) Но место мало поможет в этом, если душа не будет принадлежать са-
ма себе, - а она, если захочет, найдет способ  уединиться  даже  в  гуще
дел. Напротив, кто выбирает то ту, то эту местность в погоне за досугом,
всюду найдет отвлеченья. Рассказывают, еще Сократ, когда кто-то жаловал-
ся на то, что не получил пользы от  путешествий,  ответил:  "И  недаром:
ведь ты путешествовал с тобою!" (8) Как хорошо было бы некоторым  уехать
подальше от себя! А не то они сами себя  теребят,  портят,  пугают.  Что
пользы пересекать моря и менять города? Если хочешь бежать от того,  что
не дает тебе покоя, другим должно быть не место а  ты.  Представь  себе,
что ты приехал в Афины, приехал на Родос; выбирай какую  угодно  страну;
разве важно, какие в ней нравы? Ведь твои-то нравы -  с  тобою!  (9)  Ты
считаешь богатства благом; стало быть, тебе будет мучительна бедность  и
- самое печальное! - бедность мнимая: ведь ты, хоть имеешь много, будешь
воображать, будто тебе не хватает ровно столько,  яа  сколько  превзошел
тебя имеющий больше. Ты считаешь благом почести: так тебе будет плохо от
того, что такой-то стал консулом, а такой-то - даже во  второй  раз;  ты
будешь завидовать всякому, чье имя чаще попадается в годовых списках3. И
честолюбие настолько лишит тебя разума, что при виде одного  обогнавшего
ты забудешь обо всех, кого оставил позади. (10) Ты считаешь смерть вели-
чайшим злом, хотя если есть в ней что-то плохое, как только одно: ее бо-
ятся раньше, чем она приходит. Тебя будут пугать не то что опасности,  а
подозрения, ты постоянно будешь мучиться пустыми страхами.  Что  пользы,
если

   Путь меж врагов позади, позади твердыни аргивян? 4

   Даже мир даст тебе поводы бояться; однажды пав духом, ты и самой  бе-
зопасности не будешь верить. Привыкшая к слепому страху душа  неспособна
будет заботиться о собственном спасенье: она ие избегает, а  убегает,  а
опасности легче ударить нас сзади. (11) Самым тяжким  злом  ты  считаешь
потерю любимых, - а это так же глупо, как оплакивать листья, падающие  с
красивых и украшающих твой дом деревьев. На все, что тебе приятно, смот-
ри так же, как смотришь на эти листья, покуда они зелены5. Тот или  этот
день непременно отнимет у тебя того или этого; но и утрата тек, кого  ты
любишь, кого считаешь усладой своей жизни, не тягостней паденья листьев:
снова родятся листья, снова появятся близкие, хоть прежние  вновь  и  не
родятся. - (12) "Вот именно, не прежние!" - Так и ты не будешь  прежним!
Всякий день, всякий час ты меняешься, - но что похищено у других, то яв-
но, а украдкой похищенного у нас мы не видим. Других у нас  отнимают,  а
самих себя мы теряем незаметно. Об этом ты не думаешь  и  не  ищешь  ле-
карства для ран, - напротив, ты сам сеешь причины для треволнений, на то
надеясь, в этом отчаиваясь. Но разумный всегда  примешивает  к  надеждам
долю отчаянья, к отчаянью - долю надежды.
(13) Чем может помочь странствие само по себе? Оно не умерит  страсти
к наслажденьям, не обуздает алчности, не утишит гневливости, не  отразит
неукротимого натиска любви, не избавит душу от других зол,  не  прояснит
суждений, заблуждений не рассеет, - разве что на короткое  время  займет
тебя новизной, как мальчика, который дивится  невиданному.  (14)  В  ос-
тальном же езда только усиливает непостоянство духа, когда он  нездоров,
делает его еще легкомысленней и беспокойней. Те, кто жадно  стремился  в
иные места, покидают их еще более жадно, перелетают как  птицы,  уезжают
быстрей, чем приехали. (15) Путешествие даст тебе узнать другие племена,
покажет горы необычайных очертаний, исхоженные пространства равнин, оро-
шенные неиссякаемыми водами долины, или, если ты  понаблюдаешь,  природу
какой-нибудь реки, которая либо набухает от летнего  паводка,  как  Нил,
либо, как Тигр, скрывается из виду, а потом" такая же полноводная, появ-
ляется из тайников, через которые текла; либо, как Меандр - предмет  уп-
ражнений и игры для всех поэтов, -  вьется  частыми  излучинами,  близко
подступает к собственному руслу и опять поворачивает, не успевши влиться
в себя самое. Но путешествие не сделает тебя ни лучше, ни здоровее.
(16) В ученых занятиях, в общении с чиноначальниками мудрости  должны
мы проводить время, чтобы усвоить исследованное, исследовать неоткрытое.
Так нуждающаяся в искуплении душа  отпускается  на  свободу  из  жалкого
рабства. А пока ты не знаешь, от чего бежать, к чему стремиться, что не-
обходимо, что не нужно, что справедливо и что честно, будешь ты не путе-
шествовать, а блуждать. (17) Никакой пользы не даст тебе  эта  езда:  ты
ведь будешь путешествовать вместе со своими страстями, и  твои  беды  от
тебя не отстанут. Если бы только не отстали? Тогда они были бы еще дале-
ко: а так они не с тобою, а в тебе и, значит, везде будут томить тебя  и
мучить одинаковыми неприятностями.  Больному  следует  искать  не  новых
мест, а лекарства. (18) Человек сломал бедро, подвернул сустав: не в по-
возку и не на корабль должен он садиться, но позвать  врача,  чтобы  тот
срастил сломанную кость, вправил вывих. Так  неужели,  по-твоему,  можно
вылечить переменою мест душу, сломанную и вывихнутую во  многих  местах?
Слишком силен этот недуг" чтобы лечить его прогулками в  носилках.  (19)
Путешествие никого не сделает ни врачом, ни оратором; местность не  учит
никакому искусству; так неужели мудрости, которая превыше  всего,  можно
набраться по дороге? Поверь мне, нет дороги, которая уведет  тебя  прочь
от влечений" от гнева, от страха, - а будь такая дорога, весь род  чело-
веческий пустился бы по ней сомкнутым строем.
Все эти недуги будут томить тебя и иссушать в странствиях по морям  и
по суше, пока ты будешь носить в себе их причины. (20)  Ты  удивляешься,
что бегство тебе не помогло? Но все, от чего ты бежишь, с тобою. Значит,
исправься сам! Сбрось с себя бремя, удерживай желания в неких  пределах,
выскобли из души всякую порчу! Если хочешь приятно путешествовать, выле-
чи твоего спутника! Будешь жить вместе со скупым и  алчным,  -  жадность
пристанет к тебе; будешь  общаться  со  спесивцем,  -  к  тебе  перейдет
чванство; в дружбе с палачом ты не избавишься от  жестокости;  возьми  в
товарищи развратника - распалится и твоя  похоть.  (21)  Хочешь  освобо-
диться от пороков - сторонись порочных примеров.  Скупец,  развратитель,
жестокий, коварный, - все, что повредили бы тебе, будь они близко,  -  в
тебе самом. Уйди от них к лучшим, живи с Катонами, с Лелием,  с  Туберо-
ном, а если тебе по душе греки - побудь с Сократом, с Зеноном. Один нау-
чит тебя умереть, когда это необходимо, другой - раньше, чем будет необ-
ходимо6. (22) Живи с Хрисиппом, с Посидонием. Они передадут тебе  знание
божественного и человеческого, они прикажут быть деятельным и не  только
красно говорить, сыпля словами для удовольствия слушателей, но  и  зака-
лять душу и быть твердыми против угроз. В этой бурной, как  море,  жизни
есть одна пристань: презирать будущие  превратности,  стоять  надежно  и
открыто, грудью встречать удары судьбы, не прячась и не виляя. (23) При-
рода произвела нас на свет высокими душой и, подобно тому как одних  жи-
вотных она наделила свирепостью, других  -  хитростью,  третьих  -  тру-
состью, так нам она дала дух славный и божественный,  ищущий,  как  жить
честнее, а не как безопасней, подобный вселенной, - ибо с нею он  состя-
зается, за ней следует, насколько это возможно  человеческому  шагу.  Он
жаждет отличиться и верит, что его заметят и похвалят. (24) Он -  госпо-
дин всего, он над всем и, значит, ничему не покоряется. Ничто не кажется
ему ни тяжким, ни способным согнуть мужа.

   Гибель и тягостный труд - ужасные видом обличья;7

   вовсе нет, если кто сможет посмотреть на них прямо и пробиться взгля-
дом сквозь тьму. Многое, что ночью представляется ужасным,  день  делает
смехотворным.

   Гибель и тягостный труд - ужасные видом обличья.

   Наш Вергилий сказал превосходно: они  ужасны  не  на  самом  деле,  а
только видом, то есть кажутся такими, а казаться - не значит быть.  (25)
Так ли они, повторяю, страшны, как гласит молва? И скажи, Луцилий, молю:
с чего мужу бояться труда, человеку - смерти?
Сколько раз попадались мне считающие невозможным все, чего  сами  они
не могут, и говорящие, будто мы требуем больше, чем выдерживает  челове-
ческая природа. (26) Насколько же лучше я думаю о них! Ведь и они многое
могут, да не хотят. А кому из тех, кто пытался,  изменял  успех?  Разве,
когда возьмешься, все не оказывается легче? Мы не потому не  осмеливаем-
ся, что трудно, - трудно оттого, что мы не осмеливаемся. (27)  Если  вам
нужен пример, возьмите Сократа, старца необычайной выносливости, прошед-
шего через все невзгоды, но не побежденного ни бедностью, еще более гне-
тущей из-за домашнего бремени, ни тяготами, которые он нес и на войне, и
дома должен был сносить, - вспомни хоть его жену с ее свирепым нравом  и
дерзким языком, хоть тупых к ученью детей, больше похожих на  мать,  чем
на отца. И почти всю его жизнь была то война, то тирания, то свобода бо-
лее жестокая, чем война и власть тиранов. (28)  Двадцать  семь  лет  шли
битвы8; закончились бои - государство предано было зловредности тридцати
тиранов, большинство из которых были ему врагами. И наконец  -  приговор
по самым тяжким статьям: ему ставили в вину и святотатство, и  развраще-
ние юношества, которое он, мол, натравливал на богов, на  родителей,  на
государство; а после этого - темница и яд. Но все это настолько не изме-
нило его души, что он даже в лице не изменился. Вот удивительное и  ред-
кое свойство! А Сократ сохранил его до последнего часа: никто  не  видел
его ни веселее, ни печальнее, - он был постоянно ровен среди  постоянных
преследований фортуны.
(29) Хочешь другой пример? Возьми того Катона, что жил недавно, кото-
рого фортуна гнала с еще большей враждебностью и упорством. Во всем  она
ставила ему преграды, даже под самый конец не давала умереть, а он дока-
зал, что мужественный может и жить, и умереть против воли  фортуны.  Вся
его жизнь прошла или в пору гражданских войн, или в  ту,  что  была  уже
чревата гражданской войною. И о нем, ничуть не меньше,  чем  о  Сократе,
можно сказать, что он жил под игом рабства 9, если только ты не считаешь
Гнея Помпея, и Цезаря, и Красса сторонниками свободы. (30) Никто не  ви-
дел, чтобы Катон менялся при всех переменах в государстве: он явил  себя
одинаковым во всем - в преторской должности и при  провале  на  выборах,
при обвиненье и в провинции, на сходке народа, в войсках, в смерти.  На-
конец, когда трепетало все государство, когда по одну  сторону  был  Це-
зарь, поддержанный десятью легионами и таким же многочисленным прикрыти-
ем из иноземных племен, по другую - Помпеи, который один стоил всех этих
сил, когда эти склонялись к Цезарю, те - к Помпею,  -  один  лишь  Катон
составлял партию приверженцев республики. (31) Если ты захочешь охватить
в душе картину того времени, то по одну сторону  ты  увидишь  плебеев  и
чернь, готовую устроить переворот, по другую - оптиматов и  всадническое
сословие и все, что было в городе почтенного и отборного; а посреди  ос-
талось двое - Катон и республика. Ты удивился бы, увидав, что

   Здесь и Атрид, и Приам, и Ахилл, обоим ужасный,10

   ибо он обоих порицает, обоих разоружает. (32) Вот какой приговор  вы-
носит Катон обоим: "Если победит Цезарь, я умру; если Помпеи  -  отправ-
люсь в изгнанье". Чего было ему бояться, если он сам себе - и  побежден-
ному, и победителю - назначил то, что  мог  бы  назначить  .разгневанный
противник? Он и погиб по собственному приговору. (33) Ты видишь, что лю-
ди могут переносить тяготы: через пустыни Африки он пешком  провел  свое
войско. Видишь, что можно терпеть и жажду: увлекая за собой по  иссохшим
холмам остатки побежденного войска, безо всякой поклажи, он выносил  не-
достаток влаги, а когда случалась вода, пил  последним  н.  Видишь,  что
можно презреть и почет и бесчестье: в самый день своего провала он играл
на площади собраний в мяч. Видишь, что можно не бояться  могущества  вы-
шестоящих: он бросал вызов сразу и Цезарю, и Помпею,  меж  тем  как  ос-
тальные если и осмеливались задевать одного, то лишь  в  угоду  другому.
Видишь, что можно презреть и смерть, и изгнанье: он сам себе назначил  и
изгнанье, и смерть, а до того - войну.
(34) Значит, мы можем набраться довольно мужества, чтобы всему .этому
противостоять, - лишь бы нам захотелось высвободить шею из ярма.  Прежде
всего надо отвергнуть наслаждения: они ослабляют, изнеживают  и  многого
требуют, - потому-то многого приходится требовать от фортуны. Потом надо
презреть богатства: они - залог рабства. Так отступимся  от  золота,  от
серебра и всего, чем отягощены счастливые дома: свободы не добыть  зада-
ром. А если ты высоко ее ценишь, то все остальное придется ценить ни  во
что. Будь здоров.

   Письмо СV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я скажу, за чем тебе надобно следить, чтобы  жить  безопасней.  А
ты, полагаю, выслушаешь мои наставления так, словно я поучаю  тебя,  как
сохранить здоровье на Ардеатинском поле1. Посмотри сам, что  подстрекает
человека губить другого, - и ты  увидишь  надежду,  зависть,  ненависть,
страх, презренье. (2) Из всего названного самое легкое - это  презренье:
многие даже прятались в нем ради самозащиты. Кого презирают,  того,  ко-
нечно, топчут, но мимоходом. Никто не станет вредить презираемому усерд-
но и с упорством. Даже в бою лежачего минуют, сражаются с  тем,  кто  на
ногах. (3) Для надежды ты не подашь бесчестным повода, если  у  тебя  не
будет ничего, способного распалить  чужую  бесчестную  алчность,  ничего
примечательного. Ведь желают заполучить как раз примечательное и редкое,
пусть оно и мало2. Зависти ты избежишь, "ели  не  будешь  попадаться  на
глаза, не будешь похваляться своими благами,  научишься  радоваться  про
себя. (4) Ненависть порождается либо обидами, - но ее ты  не  навлечешь,
если никого не будешь затрагивать, - либо родится беспричинно, -  но  от
нее тебя убережет здравый смысл. Для  многих  ненависть  бывала  опасна:
ведь иные вызывали ее, хотя и не имели врагов. Бояться  тебя  не  будут,
если твоя удачливость будет умеренной, а нрав  кротким.  Пусть  же  люди
знают, что тебя задеть не опасно и помириться с тобою можно наверняка  и
без труда. А если тебя боятся, и дома, и вне его, и рабы, и свободные, -
это тебе же самому плохо: ведь повредить под силу всякому.  Прибавь  еще
одно: кого боятся, тот и сам боится, кто ужасен  другим,  тому  неведома
безопасность. (5) Остается еще презренье; мера его - в твоей власти, ес-
ли ты сам принял его на себя, если такова твоя воля, а не  неизбежность.
Избавиться от этой неприятности тебе помогут  или  свободные  искусства,
или дружба с людьми, имеющими власть и влияние у власть имущих. Впрочем,
к ним нужно приближаться, но не сближаться  тесно,  чтобы  лекарство  не
обошлось нам дороже болезни.
(6) А самым полезным будет не суетиться и  поменьше  разговаривать  с
другими, побольше с собою. Есть в беседе некая  сладость,  вкрадчивая  и
соблазнительная, и она-то не иначе, чем любовь или опьянение, заставляет
выдавать тайны. А кто услышит, тот не промолчит, кто не  промолчит,  тот
скажет больше, чем слышал, да и о говорившем не умолчит. У всякого  есть
человек, которому доверяют столько  же,  сколько  ему  самому  доверено.
Пусть первый даже не даст воли своей болтливости,  пусть  довольствуется
одним слушателем, - их получится целый город, и  то,  что  недавно  было
тайной, делается общим толком.
(7) Еще немалый залог безопасности - не поступать несправедливо"  Кто
над собою не властен, у тех жизнь полна смуты и тревоги, от которых  они
никогда не свободны. Чем больше они навредят, тем больше боятся"  трепе-
щут, сделав зло, и не могут  ничего  другого  делать,  удерживаемые  со-
вестью, принуждающей их держать перед нею ответ. Кто ждет наказанья, тот
наказан, а кто заслужил его, тот ждет непременно. (8) Когда совесть  не-
чиста, можно остаться безнаказанным, а уверенным нельзя. Даже не пойман-
ный думает, что его вот-вот поймают, он ворочается во сне, и едва  заго-
ворят о каком-нибудь злодействе, вспоминает о  своем:  оно  кажется  ему
плохо скрытым, плохо запрятанным. Преступник может  удачно  схорониться,
но полагаться на свою удачу не может. Будь здоров.

   Письмо CVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я не так скоро отвечаю на твои письма не потому, что так уж обре-
менен делами: этих оправданий можешь не слушать, ведь свободен  и  я,  и
все, - если мы только пожелаем. Дела за нами не  гонятся,  -  люди  сами
держатся за них и считают занятость признаком счастья. Так почему  же  я
сразу не написал тебе? То, о чем ты спрашивал,  составляет  часть  моего
труда. (2) Ведь ты знаешь, что я в нем хочу  охватить  всю  нравственную
философию и объяснить все относящиеся к ней вопросы. Вот я и  колебался,
отложить ли мне тебя или рассмотреть твое дело прежде,  чем  до  него  в
своем месте дойдет очередь; и мне показалось, что  человечнее  будет  не
задерживать пришедшего из такой дали. (3) По тому я и этот предмет изыму
из ряда связанных с ним и, если будет еще что-нибудь подобное, пошлю те-
бе по своей воле, без просьбы. Ты спросишь, что я имею в виду. - Все,  о
чем скорей приятно, чем полезно, знать; вроде того, про что  ты  задаешь
вопросы: телесно ли благо?
(4) Благо приносит пользу, то есть действует; а что действует, то те-
лесно. Благо движет душу, в некотором роде лепит ее и  удерживает,  -  а
все это свойства тела. Телесные блага сами телесны, - а значит, и душев-
ные блага тоже, потому что и душа есть тело. (5) Благо человека не может
не быть телом, потому что он сам телесен. Я солгу, если не признаю,  что
всё питающее тело или поддерживающее либо восстанавливающее его здоровье
- телесно; значит, и благо человека есть тело. Я думаю, ты  не  сомнева-
ешься, что страсти - такие как гнев, любовь, грусть, -  суть  тела  (мне
хочется присовокупить и то, о чем ты не спрашиваешь);  а  если  сомнева-
ешься, погляди, меняемся ли мы от них в лице, хмурим ли лоб и распускаем
ли морщины, краснеем ли и чувствуем ли, как кровь отливает от  щек.  Что
же, по-твоему, может оставить столь явные телесные признаки, кроме тела?
(6) А если страсти суть тела, то и душевные недуги  тоже,  -  такие  как
скупость, жестокость, все закоренелые и уже неисправимые пороки; а  зна-
чит, и злоба со всеми ее разновидностями - коварством, завистью,  спесью
- тоже; (7) а значит, и блага тоже, во-первых, потому что они противопо-
ложны порокам, и, во-вторых, потому что явят тебе те же приметы. Неужели
ты не видел, какую силу придает взгляду храбрость? какую остроту  -  ра-
зумность? какую кротость и покой - благочестье?  какую  безмятежность  -
веселье? какую непреклонность - строгость? какую невозмутимость -  прав-
дивость? Значит, все это - тела: от них меняется и цвет кожи,  и  состо-
янье тела, над которым они и властвуют. Все названные  мною  добродетели
суть блага, как и всё, что они дают. (8) Как усомниться вот в чем:  все,
что может к чему-либо прикоснуться, есть тело?

   Тело лишь может касаться и тела лишь можно коснуться, -

   так сказал Лукреций 1. А от всего названного мною наше тело не  меня-
лось бы, если бы не испытало прикосновений; значит, все это телесно. (9)
Опять-таки, все, в чем достаточно силы, чтобы  толкать  вперед,  принуж-
дать, удерживать, приказывать, есть тело. Но разве страх не  удерживает?
Разве дерзость не толкает вперед? Разве храбрость не придает  сил  и  не
движет нами? воздержность не обуздывает и не отзывает вспять? радость не
поднимает? грусть не давит? (10) Наконец, что бы мы ни делали, мы посту-
паем так по веленью либо злонравия, либо добродетели; а  что  повелевает
телом, то и само есть тело, что дает телу силы, то тоже тело. Благо  че-
ловека есть и благо его тела; значит, оно телесно.
(11) Ну что ж, в чем ты хотел, в том я тебе угодил; а сейчас я  скажу
себе, что ты скажешь на это (я воочию вижу тебя): мы играем в разбойники
2; тратим время на ненужные тонкости, от которых становятся не лучше,  а
только ученее. (12) Мудрость и яснее, и проще, для благомыслия  довольно
прочесть немного. Но и философию, как все остальное, мы загромождаем не-
нужностями. В чтении, как и во всем, мы страдаем неумеренностью; и учим-
ся для школы, а не для жизни. Будь здоров.

   Письмо СVII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Где твоя разумность? где тонкое уменье разбираться во  всем?  где
величье? Такой пустяк так тебя мучит? Рабы сочли твою занятость  благоп-
риятной для побега! Обманули бы тебя друзья (пусть они  носят  это  имя,
которое дает им наш Эпикур ', и зовутся  так,  чтобы  им  было  особенно
стыдно не быть друзьями на деле); а тебя покинули люди,  на  которых  ты
даром тратил труды, которые считали, что ты и другим в тягость. (2)  Тут
нет ничего необычного, ничего неожиданного. Сердиться на  все  эти  вещи
так же смешно, как жаловаться, что на улице тебя обрызгали, а в грязи ты
испачкался. В жизни все - как в бане, в толчее, на дороге: одно  брошено
в тебя нарочно, другое попадает случайно. Жизнь - вещь грубая. Ты  вышел
в долгий путь, - значит, где-нибудь и поскользнешься, и получишь  пинок,
и упадешь, и устанешь, и воскликнешь "умереть бы!" - и, стало быть, сол-
жешь. Здесь ты расстанешься со спутником, тут похоронишь его, там -  ис-
пугаешься. Через такие вот неприятности ты и должен измерить эту ухабис-
тую дорогу. (3) Он желает смерти? Пусть приготовит душу ко всему,  пусть
знает, что явился в такое место, где гремит гром, где

   Скорбь ютится и с ней грызущие сердце заботы,
Бледные ликом живут болезни, унылая старость.2

   С ними и приходится проводить жизнь под одной кровлей. Бежать от  них
ты не можешь, презирать можешь. А презришь ты  их,  если  часто  сумеешь
предвосхитить мыслью будущее. (4) Всякий смелее подступится  к  тому,  к
чему долго приучал себя, и будет стоек в тяготах, если думал о них зара-
нее. А неподготовленный, напротив, испугается пустяков. Вот и надо доби-
ваться, чтобы для нас не было неожиданностей; а так как все кажется  тя-
желее из-за новизны, то благодаря непрестанному размышлению ты ни в  ка-
кой беде не будешь новичком.
- (5) "Рабы покинули меня!" - А другого они ограбили, обвинили,  пре-
дали, затоптали, старались погубить ядом или доносом. То, о чем ты гово-
ришь, случалось со многими. Немало стрел, и самых разных,  направлено  в
нас; одни уже вонзились, другие  метко  посланы  и  попадут  непременно,
третьи, хотя попадут в других, заденут и нас. (6) Так не будем  дивиться
тому, на что мы обречены от рожденья, на что никому нельзя сетовать, так
как оно для всех одинаково. Да, так я и говорю, - одинаково:  ведь  даже
избежавший беды мог и не уйти от нее; равенство прав не в том,  что  все
ими воспользуются, а в том, что они всем  предоставлены.  Прикажем  душе
быть спокойной и без жалоб заплатим налог, причитающийся со смертных.
(7) Зима приносит стужу - приходится мерзнуть; лето возвращает  тепло
- приходится страдать от жары; неустойчивость погоды грозит  здоровью  -
приходится хворать. Где-нибудь встретится нам зверь, где-нибудь -  чело-
век, опасней любого зверя. Одно отнимет вода, другое -  огонь.  Изменить
такой порядок вещей мы не в силах, - зато в силах обрести величье  духа,
достойное, мужа добра, и стойко переносить все превратности  случая,  не
споря с природой. (8) А природа переменами вносит порядок в то  царство,
которое ты видишь. За ненастьем следует вёдро;  после  затишья  на  море
встают волны; по очереди дуют ветры; ночь сменяется днем; одна часть не-
ба поднимается, другая опускается; вечность состоит из  противоположнос-
тей. (9) К этому закону и должен приспособиться наш дух, ему должен сле-
довать, ему повиноваться; что бы ни случилось,  пусть  он  считает,  что
иначе быть не могло, и не смеет бранить природу.
Лучше всего перетерпеть то, чего ты не можешь исправить, и, не ропща,
сопутствовать богу, по чьей воле все происходит.  Плох  солдат,  который
идет за полководцем со стоном. (10) Поэтому будем проворно  и  без  лени
принимать приказы и неукоснительно продолжать прекраснейший труд, в  ко-
торый вплетено все, что мы терпим. Будем обращаться к Юпитеру, чье  кор-
мило направляет эту громаду, с теми же словами, что наш Клеанф  в  своих
красноречивых стихах, которые позволил мне переложить на наш язык пример
Цицерона 3, красноречивейшего мужа. Понравятся они тебе - будь  доволен,
не понравятся - знай, что я только следовал Цицеронову примеру.

   (11)
Властитель неба, мои отец, веди меня
Куда захочешь! Следую не мешкая,
На все готовый. А не захочу - тогда
Со стонами идти придется грешному,
Терпя все то, что претерпел бы праведным.
Покорных рок ведет, влечет строптивого.4

   (12) Так и будем жить, так и будем говорить. Пусть рок найдет нас го-
товыми и не ведающими лени! Таков великий дух, вручивший себя  богу.  И,
наоборот, ничтожен и лишен благородства тот, кто  упирается,  кто  плохо
думает о порядке вещей в мире и хотел бы лучше исправить богов, чем  се-
бя. Будь здоров.

   Письмо СVIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) То, о чем ты спрашиваешь, - из числа вещей, знанье которых не да-
ет ничего, кроме знанья. Но все-таки дает, да и ты торопишься и не жела-
ешь дожидаться книг, охватывающих всю нравственную часть философии, хоть
я как раз привожу их в порядок; поэтому рассчитаюсь с тобою, не отклады-
вая. Однако прежде напишу, как тебе следует  справляться  с  обуревающей
тебя жаждой учения, чтобы она сама себе не стала преградой.  (2)  Нельзя
хватать и там, и тут, нельзя на все набрасываться, - целым овладевают по
частям. Нужно выбирать груз по силам и заниматься только тем, на что нас
хватит. Черпать надо не сколько  хочется,  а  сколько  можешь  вместить.
Пусть только душа твоя будет благой, - и ты  вместишь,  сколько  хочешь.
Чем больше душа принимает в себя, тем она становится  шире.  (3)  Этому,
помню, поучал нас Аттал, когда мы осаждали его уроки, приходили первыми,
а уходили последними, и даже на прогулках вызывали его на разговор, меж-
ду тем как он не только с готовностью, но и  с  радостью  шел  навстречу
ученикам. "И для учащего, и для учащегося, - говорил он, -  цель  должна
быть одна: польза, которую один желает принести, другой - получить". (4)
Кто пришел к философу, тот пусть каждый день уносит с  собою  что-нибудь
хорошее и возвращается домой или здоровее, или излечимее.  Впрочем,  так
оно и будет: в том и сила философии, что она помогает не только  привер-
женным ей, но и всем, кто имеет с нею дело. Если выйдешь на солнце - за-
горишь, даже если выйдешь не ради этого; если посидишь у торговца прити-
раньями и замешкаешься немного дольше, унесешь с собою запах; побыв  ря-
дом с философией, люди, даже не стараясь, непременно извлекут нечто  по-
лезное. Обрати вниманье, что я сказал "даже не  стараясь",  а  не  "даже
сопротивляясь".
- (5) "Как так? Разве мы не знаем таких, кто много лет просидел у фи-
лософов - и ничуть даже не загорел?" - Знаем, конечно, и столь  постоян-
ных и упорных, что я называю их не учениками, а жильцами философов.  (6)
Но многие приходят слушать, а не учиться, - так  нас  приводит  в  театр
удовольствие, доставляемое слуху либо речью, либо голосом, либо действи-
ем. Ты увидишь немалую часть слушателей, для которых  уроки  философа  -
приют на время досуга. Они и не думают избавиться там от пороков,  усво-
ить какое-нибудь правило жизни, чтобы проверять свои  нравы,  но  желают
только услаждения слуха. А ведь некоторые приходят  даже  с  письменными
дощечками, - затем, чтобы удержать не мысли, а слова, и потом произнести
их без пользы для слушающих, как сами слушали без пользы для себя.  Дру-
гих возбуждают благородные изречения, и они, подвижные и лицом и  душой,
преисполнятся тех же чувств, что и говорящий, - (7) точно  так  же,  как
под звуки флейты приходят в возбуждение фригийские полумужи1, беснующие-
ся по приказу. Этих подстегивает и увлекает красота предмета, а не  звук
пустых слов. Если мужественно говорят о смерти или с непокорностью  -  о
судьбе, им хочется тут же сделать все, о чем они слышали. Они поддались,
они стали такими, как им велено, - если бы только душа их сохранила этот
строй, если бы народ, умеющий отговорить от всего честного, сейчас же не
отнял бы у них прекрасного порыва. Немногие способны донести до дому  те
намеренья, которыми исполнились. (8) Нетрудно пробудить у слушателя жаж-
ду жить правильно: природа во всех заложила  основанья  добра  и  семена
добродетели; все мы для нее рождены, и когда придет подстрекатель,  доб-
ро, как бы уснувшее в нашей душе, пробуждается. Разве ты не видел, каким
криком оглашается театр, едва скажут что-нибудь, с чем все мы согласны и
о чем нашим единодушием свидетельствуем, что это истина?

   (9)
Нужда во многом бедным, жадным нужда во всем.
Скупец ко всем недобр, но злей всего - к себе.2

   Этим стихам рукоплещет последний скряга, радуясь обличенью своих  по-
роков. Но разве такое действие не было бы, по-твоему, еще сильнее,  если
бы спасительные наставления исходили из уст философа, если бы  они  были
вложены в стихи, благодаря которым те же самые мысли легче  проникают  в
души невежд? (10) "Ибо, - говорил Клеанф, - как наше дыханье,  пропущен-
ное сквозь длинный и тесный ход трубы, с большей силой вырывается с дру-
гого ее конца и производит отчетливый звук, так и наши чувства становят-
ся отчетливее благодаря сжатой непреложности стихов".  Сказанное  прозой
слушается не так внимательно и задевает меньше, а если в  дело  вступает
размер, если благородный смысл закреплен его стопами, то же самое  изре-
ченье вонзается, будто брошенное с размаху копье. (11) Много говорено  о
презрении к деньгам, произносились в поученье людям длинные речи о  том,
что богатство - не в наследственном достоянье, а в душе, что богат  тот,
кто приспособился к своей бедности,. кто, имея мало, считает себя  зажи-
точным. Но куда сильнее поражают душу изречения вроде этих:

   Кто хочет меньше, меньше и нуждается.
Имеет все, кто хочет, сколько надобно.

   (12) Слыша это или нечто подобное, мы не можем не признать истины.  И
вот те, кто всегда хочет больше, чем надобно, кричат от восторга и прок-
линают деньги. И как заметишь у них такое настроенье, - донимай их, жми,
тесни, отбросив всяческие умозаключенья, и  тонкости,  и  прочие  забавы
бесполезного умствования. Говори против алчности, говори против роскоши,
а когда покажется, что польза есть, что души слушателей затронуты, насе-
дай еще сильнее. Трудно поверить, как бывает полезна речь имеющая в виду
исцеление, направленная целиком ко  благу  слушателей.  Неокрепшим  умам
легко внушить любовь ко всему правильному и честному; да и над не  слиш-
ком испорченными и податливыми истина получает право собственности, если
найдет умелого ходатая. (13) Я сам, когда слушал, как Аттал держит  речи
против пороков, против заблуждений, против всякого зла  в  жизни,  часто
жалел род людской, а о нем думал, что он оставил внизу все вершины, дос-
тигаемые людьми. Сам он называл себя царем, но мне  казалось,  что  выше
царской власть того, кто вправе вершить суд над царями. (14) А когда  он
принимался восхвалять бедность  и  доказывать,  что  все  ненужное  есть
только лишний груз, обременительный для несущего, - часто хотелось выйти
с урока бедняком. Когда же он начинал осмеивать наши наслаждения,  восх-
валять целомудренное тело, скромный стол, чистый ум, не  помышляющий  не
только о беззаконных, но и об излишних наслажденьях, - хотелось положить
предел прожорливости брюха. (15) Кое-что, Луцилий, я удержал с тех  пор.
Приступал я ко всему с большим рвением, а потом, вынужденный вернуться к
государственной жизни, немногое сохранил от этих добрых начал. Все же  с
тех пор я на всю жизнь отказался от устриц и грибов: ведь это не пища, а
лакомство, заставляющее насытившихся есть  опять,  легко  извергаемое  и
снизу, и сверху, - а это весьма по душе  обжорам,  запихивающим  в  себя
больше, чем могут вместить. (16) С тех пор я в жизни не брал притираний:
ведь лучше всего пахнет тело, которое ничем не пахнет3. С  тех  пор  мой
желудок забыл о винах. С тех пор всю жизнь я избегаю  бани,  сочтя,  что
обваривать себе тело и истощать его потением - бесполезное баловство.  К
прочему, оставленному тогда, я вернулся, но даже в том, от чего перестал
воздерживаться, сохраняю меру, которая и ближе к  воздержанию  и,  может
быть, труднее воздержанья: ведь от чего-то легче отказаться совсем,  чем
сохранять умеренность.
(17) Если уж я сказал тебе начистоту, что в молодости взялся за фило-
софию с большим пылом, чем занимаюсь ею  в  старости,  то  не  постыжусь
признаться, какую любовь внушил мне Пифагор. Сотион рассказывал,  почему
тот отказывался есть животных и почему, позже, Секстий. У обоих  причины
были разные, но благородные. (18) Один полагал, что человеку и  бескров-
ной пищи хватит и что там, где резня  служит  удовольствию,.  жестокость
переходит в привычку. И еще он говорил,  что  нужно  ограничивать  число
предметов, на которые зарится жажда  роскоши,  что  разнообразная  пища,
чуждая нашему телу, вредна для здоровья. (19) А Пифагор  утверждал,  что
есть родство всего со всем и взаимосвязь душ, переселяющихся  из  одного
обличья в другое. Ни одна душа, если верить ему, не погибает и не перес-
тает существовать иначе как на малое время, после которого  переливается
в другое тело. Мы увидим, сколько временных кругов она пройдет и сколько
обиталищ сменит, прежде чем вернется в человека. А  покуда  она  внушает
людям страх совершить злодейство и отцеубийство, невзначай напав на душу
родителя и железом или зубами уничтожив то, в чем нашел приют дух  како-
го-нибудь родича. (20) Сотион не только излагал это, но и дополнял свои-
ми доводами: "Ты не веришь, что души распределяются по все новым и новым
телам? Что именуемое нами смертью есть только  переселение?  Не  веришь,
что в теле этих скотов, этих зверей, этих подводных обитателей пребывает
душа, когда-то бывшая человеческой? Что все во вселенной не погибает,  а
только меняет место? Не веришь, что не одни небесные тела совершают кру-
говые движения, но и живые существа исчезают и возвращаются, и души  пе-
реходят по кругу? Но в это верили великие люди! (21) Так что  воздержись
от суждения и оставь все как есть. Если это правда, то не есть  животных
- значит быть без вины; если неправда - значит быть умеренным. Велик  ли
будет урон твоей жестокости? Я только отнимаю у тебя пищу львов и коршу-
нов". (22) Под его влияньем я перестал есть животных,  и  по  прошествии
года воздержанье от них стало для меня не только легким, но и  приятным.
Мне казалось, что душа моя стала подвижней; впрочем, сегодня я не взялся
бы утверждать, что это так. Ты спросишь, как я от  этого  отошел?  Время
моей молодости пришлось на принципат Тиберия  Цезаря:  тогда  изгонялись
обряды инородцев4, и неупотребление в пищу некоторых животных  признава-
лось уликой суеверия. По просьбам  отца,  не  опасавшегося  клеветы,  но
враждебного философии, я вернулся к прежним привычкам; впрочем,  он  без
труда убедил меня обедать лучше. (23) Аттал всегда  хвалил  тот  матрас,
который сопротивляется телу; я и в старости пользуюсь таким, что на  нем
не останется следов лежанья.
Я рассказал тебе об этом, чтобы ты убедился,  как  силен  у  новичков
первый порыв ко всему хорошему, если их кто-нибудь ободряет и  подстеги-
вает. Но потом одно упускается по вине  наставников,  которые  учат  нас
рассуждать, а не жить, другое - по вине  учеников,  которые  приходят  к
учителям с намереньем совершенствовать не душу, а ум. Так то,  что  было
философией, становится филологией. (24) Ведь очень важно, с каким  наме-
реньем ты к чему-либо подходишь. Кто изучает Вергилия как будущий  грам-
матик, тот читает превосходную строку

   Бежит невозвратное время 5

   и не думает так: "Нельзя спать! Кто не спешит, тот отстанет. Торопли-
вый день торопит нас и мчится сам. Нас влечет все дальше незаметно  .для
нас; а мы откладываем все на будущее и остаемся медлительными в  быстри-
не". Нет, он заметит, что Вергилий всякий раз, говоря  о  быстротечности
времени, употребляет глагол "бежать".

   Самые лучшие дни убегают для смертных несчастных
Ранее всех; подойдут болезни, унылая старость,
Скорби, - а там унесет безжалостной смерти немилость.6

   (25) Всякий, чей взгляд направлен к философии, и это сведет,  к  чему
следует, и скажет: "Никогда Вергилий не говорит "дни проходят", но всег-
да "убегают", - а это самый быстрый бег; самые же лучшие минуют первыми,
- почему же мы сами себя не подгоним, чтобы сравняться скоростью с самым
быстротечным из всего? Лучшее пролетает мимо, наступает худшее. (26) Как
из кувшина выливается сперва самое чистое вино, .а  то,  что  тяжелее  и
мутнее, оседает, так и на нашем веку лучшее идет сначала. А мы  допуска-
ем, чтобы его вычерпали для других, оставив нам самим подонки. Так пусть
запечатлеются в душе наравне с     изречением-оракула эти слова:

   Лучшие самые дни убегают для смертных несчастных
Ранее всех.

   (27) Почему лучшие? Да потому, что  остальные  нам  неведомы.  Почему
лучшие? Потому что в молодости мы можем учиться, можем направить. к луч-
шему неокрепшую душу, покуда она податлива; потому что это самое  подхо-
дящее время для трудов, подходящее для того, чтобы взбодрить дух учеными
занятьями, закалить тело работою. Остальные годы и ленивей,  и  расслаб-
леннее, и ближе к концу. Так оставим же всё, что нас отвлекает,  и  всей
душой будем стараться об одном: чтобы быстротечность неудержимо бегущего
времени не стала понятна нам, только когда оно уйдет. Каждый день  будем
считать лучшим и завладеем им! Что убегает, то нужно захватывать".
(28) Но читающий Вергилиевы стихи глазами грамматика будет думать  не
о том, что каждый день - лучший, ибо подходят болезни, теснит  старость,
уже нависшая над головой почитающих себя юнцами, - он скажет,  что  поэт
всегда ставит вместе "болезни и старость". И, право же,.  недаром:  ведь
сама старость есть неизлечимая болезнь. (29) И еще, скажет он, поэт дает
старости прозвище, всегда называя ее "унылою":

   ... подойдут болезни, унылая старость.

   И еще в другом месте:

   Бледные там болезни живут, унылая старость.. 1

   Не надо удивляться, если из одного и того же  каждый  извлекает  лишь
нечто, соответствующее его занятиям. На одном и том  же  лугу  бык  ищет
траву, собака - зайца, аист - ящерицу. (30) Если книги Цицерона "О госу-
дарстве" возьмет в руки сперва какой-нибудь  филолог,  потом  грамматик,
потом приверженец философии, каждый из них обратит все усердие не на то,
на что оба другие. Философ подивится, что так много можно сказать против
справедливости. Филолог, если возьмется за то  же  чтение,  отметит  вот
что: "Было два римских царя, из которых один не имеет матери, другой от-
ца". Ибо есть сомнения насчет матери Сервия, а отца-у Анка не имеется, -
царя именуют внуком Нумы8. (31) И еще он заметит, что тот, кого мы назы-
ваем диктатором и о ком читаем в истории' под тем же именем,  у  древних
звался "начальником народа", что сохраняется доныне в  авгуральных  кни-
гах, а доказательством служит произведенное от этого  наименование  "на-
чальник конницы". Равным образом-он заметит, что Ромул  погиб  во  время
солнечного затмения и что право воззвания к народу было уже у царей; не-
которые, в том числе Фенестелла, полагают, будто об атом есть в понтифи-
кальных книгах9. (32) Если же эти книги развернет грамматик,  он  прежде
всего внесет в свои заметки старинные10 слова: ведь Цицерон говорит "во-
истину" - вместо "на самом деле", а также "оного"  вместо  "его".  Затем
грамматик перейдет к тем словам, употребленье которых изменилось за сто-
летье; например, Цицерон говорит: "его вмешательство вернуло нас от  са-
мой известковой черты", ибо то, что у нас в  цирке  называется  "меловой
чертой", в старину именовалось "известковой"11. (33)  Потом  он  соберет
Энниевы стихи, прежде всего эти, написанные о Сципионе:

   Кому ни гражданин, ни враг
Воздать не мог награду по трудам его.

   Из этого, скажет он, понятно, что в старину  слово  "труды"  означало
также и "подвиги, дела": ведь поэт имеет в виду, что Сципиону никто,  ни
гражданин, ни враг, не мог воздать награду за его подвиги. (34) И совсем
уж счастливым он сочтет себя, обнаружив, откуда, по-видимому, взял  Вер-
гилий слова:

   ... грохочет Неба огромная дверь.12

   Энний, скажет он, похитил их у Гомера, а Вергилий - у Энния.  Ведь  у
Цицерона в этих самых книгах "О государстве" есть такая эпиграмма Энния:

   Если возможно взойти в небожителей горнюю область,
Мне одному отперта неба великая дверь.

   (35) Но чтобы мне самому, отвлекшись, не соскользнуть на путь грамма-
тика или филолога, напоминаю тебе, что и слушать и читать философов нуж-
но ради достижения блаженной жизни, и ловить следует  не  старинные  или
придуманные ими слова либо неудачные метафоры и фигуры речи, а  полезные
наставленья и благородные, мужественные  высказыванья,  которые  немедля
можно претворить в действительность. Будем выучивать их так,  чтобы  не-
давно бывшее словом стало делом. (36) Никто, я  думаю,  не  оказал  всем
смертным столь дурной услуги, как те, кто научились философии словно не-
кому продажному ремеслу и живут иначе, чем учат жить. Они-то, подвержен-
ные всем обличаемым ими порокам, и являют собой наилучший пример  беспо-
лезной учености. (37)  От  такого  наставника  мне  столько  же  пользы,
сколько от кормчего, которого в бурю валит морская болезнь. Когда  несет
волна, нужно держать руль, бороться с самим морем, вырывать у ветра  па-
руса: а чем мне поможет правитель корабля, одуревший  и  блюющий?  Разве
нашу жизнь, по-твоему, буря не треплет сильнее, чем любую  лодку?  Нужно
не разговаривать, а править. (38) Всё, что говорится, чем бахвалятся пе-
ред заслушавшейся толпой, - заемное, все это сказано  Платоном,  сказано
Зеноном, сказано Хрисиппом, Посидонием и огромным отрядом им подобных. А
как нынешним доказать, что сказанное подлинно  им  принадлежит,  я  тебе
открою: пусть поступают, как говорят.
(39) Я сказал все, что хотел тебе сообщить, а теперь я пойду навстре-
чу твоему желанью и то, чего ты  требовал,  целиком  перенесу  в  другое
письмо, чтобы ты не брался усталым за дело спорное, которое надобно слу-

Письмо CIX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты желаешь узнать, может ли мудрый помочь мудрому. - Ведь мы  го-
ворим, что мудрец преисполнен всяческим благом и достиг вершины; спраши-
вается, как можно принести пользу обладающему высшим благом. Мужи  добра
полезны друг другу: они упражняются в добродетелях и  поддерживают  муд-
рость такой, как она есть. Каждому нужен кто-нибудь, чтобы разговаривать
с ним, с ним заниматься изысканьями. (2) Опытные борцы упражняются  друг
с другом, музыканта наставляет другой, равный ему выучкой. Мудрому  тоже
нужно, чтобы его добродетели не были праздны; и как он сам не дает  себе
лениться, так же не дает ему этого и другой мудрец. (3) Чем мудрый помо-
жет мудрому? Подбодрит его, укажет случай поступить  благородно,  И  еще
поделится с ним мыслями, научит тому, что сам  открыл.  Ведь  и  мудрому
всегда будет что открыть, будет простор для вылазок духа.
(4) Дурной вредит дурному, делает его хуже, подстрекая в нем  гнев  и
страх, потакая унынью, восхваляя наслажденья; и дурным людям хуже  всего
там, где сошлись пороки многих и негодность их слилась воедино.  Значит,
если заключать от противного, добрый полезен доброму. - "Чем?"  -  спро-
сишь ты. - (5) Он доставит ему радость, укрепит в нем  уверенность;  при
виде спокойствия другого каждому станет еще отраднее. Помимо этого, один
передаст другому знанье некоторых вещей: ведь мудрец знает не все, а ес-
ли бы и знал, другой может придумать кратчайшие пути и показать, по  ка-
ким из них возможно легко довести весь труд до конца. (6) Мудрец поможет
мудрецу, и, конечно, не только своими силами, но и силами того, кто  по-
лучает помощь. Он может сделать свое дело и покинутый на самого себя; но
даже бегуну полезен ободряющий зритель. Мудрец помогает  не  мудрецу,  а
самому себе, знай это. Лиши его собственных сил - и он ни на что не  го-
ден. (7) Так же точно можно сказать, что в меду нет сладости: это у про-
бующего мед язык и нёбо должны так приладиться к тому или другому вкусу,
чтобы он нравился, а не казался противным. Ведь есть и такие, кому из-за
болезненного изъяна мед кажется горьким. Нужно обоим быть такими,  чтобы
один мог принести, другой извлечь пользу.
- (8) "Но раскаленное до последнего предела излишне нагревать; а дос-
тигшему высшего блага излишне помогать. Разве снаряженный всем, что тре-
буется, землепашец просит орудий у других? Разве воин, если у  него  до-
вольно оружья для боя, хочет вооружаться дальше? Так же и  мудрец:  ведь
он достаточно и снаряжен, и вооружен для жизни". - (9) Отвечаю  на  это:
даже раскаленное до последнего предела нуждается в заемном  жаре,  чтобы
остаться у этого предела. - "Но жар сам себя поддерживает". -  Те  вещи,
которые ты сравниваешь, не так уж похожи. Ведь жар всегда один, а польза
бывает разная. И потом к жару, чтобы он был горячим, не нужно  добавлять
жар, а дух мудреца не может оста ваться, как был, если рядом с мудрым не
будет подобных ему друзей, с которыми он мог бы делиться  добродетелями.
(10) Прибавь к этому, что все добродетели дружны  между  собою.  Значит,
есть польза в том, чтобы любить чужие, равные твоим, добродетели и чтобы
кто-нибудь любил твои. Само сходство отрадно, особенно когда схожее бла-
городно и когда сходствующие умеют и одобрить, и снискать одобренье.
(11) Кроме того, никто не может с толком действовать на душу мудреца,
кроме мудреца, как никто не может разумно действовать на человека, кроме
человека. И как для того, чтобы действовать на разум, нужен разум, так и
для действия на совершенный разум нужен разум столь же совершенный.
(12) Говорят, нам помогают и те, кто щедро дает нам вещи  промежуточ-
ные: деньги, милости, безопасность и прочее, что ценится или  необходимо
в повседневной жизни. Так скажут и о глупце, будто этим он помогает муд-
рецу. Но помогать - значит согласно природе  действовать  на  душу  пос-
редством добродетели, и своей, и того, на кого ты действуешь. Это не мо-
жет не быть на благо и самому помогающему: ведь заставляя другого упраж-
няться в добродетели, он упражняет и собственную. (13) Но пусть мы оста-
вим в стороне и само высшее благо и все ему способствующее, - все  равно
мудрые могут принести друг другу пользу. Найти другого мудреца  само  по
себе желательно для мудрого: ведь по природе благо дорожит благом, и че-
ловек добра привязывается душою к другому такому же, словно к самому се-
бе.
(14) Но сам предмет наш требует перейти от этого вопроса к другому. -
Спрашивают, станет ли мудрец обсуждать свои дела,  призовет  ли  он  ко-
го-нибудь на совет. - Без этого ему не обойтись, едва только доходит  до
дел гражданских, домашних, так сказать, смертных. Тут чужой совет  нужен
ему так же, как бывает нужен врач, кормчий, ходатай, посредник в  тяжбе.
Значит, мудрец порой принесет пользу мудрецу и тем, что убедит  его.  Но
пригодится он и в делах великих и божественных, - тем, что будет, как мы
говорили, заодно с другом стремиться к честности, сольется с ним душою и
помыслами. (15) И потом, льнуть к друзьям, радоваться их поступкам,  как
своим собственным, - это согласно с природой. А не будь этого, мы  лиши-
лись бы и добродетели, которая сильна повседневным упражнением. Доброде-
тель же учит нас не тратить впустую настоящего, заранее думать  о  буду-
щем, советоваться с другими и не расслабляться душою, -  а  не  расслаб-
ляться и дать ей развернуться во всю ширь нам  легче,  имея  кого-нибудь
рядом. Значит, нам нужен друг или совершенный, или стремящийся и близкий
к совершенству. Совершенный принесет пользу, коль скоро общим разумением
легче найти решенье. (16) Говорят, человек зорче в чужих  делах,  чем  в
своих; это бывает с такими, кого ослепляет себялюбие, у кого страх отни-
мает способность разглядеть свою пользу. А в безопасности,  не  страшась
ничего, эти люди становятся здравомыслящими. Но есть  вещи,  на  которые
даже мудрецы глядят пристальней, когда дело  касается  других.  И  потом
мудрый дарит мудрому такую отрадную и благородную вещь, как единство же-
лании; а в единой упряжке можно создать самый прекрасный труд.
(17) Я выполнил все, чего ты требовал, хоть оно и входило по  порядку
в число вопросов, которые я собираюсь охватить в книгах  о  нравственной
философии. Помни и о том, о чем я часто твержу тебе: все  это  -  упраж-
ненья для нашего остроумия, и только. Я то и дело возвращаюсь к  одному:
а чем мне это поможет? стану ли я от этого  мужественней,  справедливей,
воздержней? Мне пока еще не до упражнений: во враче я нуждаюсь. (18) За-
чем же ты учишь меня тому, что знать бесполезно? Наобещал  ты  много,  а
то, что я вижу, ничтожно '. Ты говорил, что я не  затрепещу,  даже  если
вокруг меня засверкают мечи, если острие прикоснется к  горлу;  говорил,
что я останусь безмятежен, даже если вокруг меня запылают  пожары,  если
внезапный вихрь подхватит мой корабль и будет бросать его по всему морю.
Дай же мне презирать наслажденье, презирать славу; потом ты научишь меня
распутывать запутанные узлы, разбираться в  двусмысленных  утвержденьях,
проникать взглядом в темноту, а сейчас учи необходимому. Будь здоров.

   Письмо СХ

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Шлю тебе привет из моей Номентанской усадьбы и желаю благомыслия,
то есть милости всех богов, которые всегда расположены и благосклонны  к
тому, кто сам к себе благосклонен. По нынешним временам тебе нужно отка-
заться от мысли, столь любезной некоторым, - будто каждому дан в  воспи-
татели бог, пусть даже не сановитый, а второразрядный, из числа  тех,  о
ком Овидий говорит; "бессмертные низкого званья" ). Но  я  хочу,  чтобы,
отказываясь от этого заблужденья, ты помнил одно: наши предки,  верившие
в него, были истинные стоики, - ведь они каждому давали либо гения, либо
Юнону2. (2) Позже мы посмотрим, есть ли у богов время быть  управителями
частных дел; а покуда знай: приписаны ли мы к богам или  брошены  ими  и
отданы фортуне3, - ты никого не сможешь проклясть страшнее, чем  пожелав
ему быть в гневе на себя самого. Нет причины накликать на того, кого  ты
считаешь достойным кары, вражду богов: они и так враждебны ему, даже ес-
ли он, по-видимому, преуспевает через их покровительство.  (3)  Присмот-
рись пристальней, что такое наши дела действительно, а не по названию, и
ты узнаешь, что большая часть бед - это удачи, а не беды. Как часто ста-
новилась причиной и началом счастья так называемая "невзгода"? Как часто
встреченное общими поздравлениями событие строит лишнюю ступень над про-
пастью и поднимает высоко вознесенного еще выше, как будто  оттуда,  где
он стоял, падать безопасно? (4) Но и в самом падении нет никакого зла, -
надо только разглядеть предел, ниже которого природа никого не сбрасыва-
ла. Исход всех дел, повторяю, близок, - одинаково близок и от того  мес-
та, откуда изгоняется счастливец, и от того, откуда выходит на волю нес-
частный. Мы сами увеличиваем расстоянье и удлиняем путь страхом и надеж-
дой.
Если ты умен, мерь все мерой человеческого  удела,  не  преувеличивай
поводов ни для радости, ни для страха.  Чтобы  сократить  время  боязни,
стоит сократить и время радости. (5) Но почему я только убавляю это зло?
Ничего вообще ты не должен считать страшным! Все, что волнует нас и оше-
ломляет, - пустое дело. Никто из нас не разобрался, где  истина,  и  все
заражают друг друга страхом. Никто не отважился подойти ближе к источни-
ку своего смятения и узнать его природу, понять, нет ли в нем блага. По-
тому-то и верят поныне пустому заблужденью, что оно не  изобличено.  (6)
Так поймем же, до чего важно вглядеться внимательнее, - и станет очевид-
но, как кратковременны, как шатки, как безопасны причины нашей боязни. В
душе у нас и теперь та же путаница, какую видел Лукреций:

   Ибо как в мрачных потемках дрожат и пугаются дети,
Так же и мы среди белого дня опасаемся часто.4

   Так что же, разве мы и впрямь не глупее любого ребенка, если страшим-
ся при свете? (7) Нет, Лукреций, это неверно, мы страшимся не при свете,
а сами разливаем вокруг тьму и не видим, что нам во  вред  и  что  -  на
пользу; всю жизнь мы проводим в бегах и от этого  не  можем  ни  остано-
виться, ни посмотреть, куда ставим ногу. Вот  видишь,  какое  безумье  -
этот безудержный бег в темноте. А мы, клянусь, только о том и стараемся,
чтобы нас отозвали попозже, и хоть сами не знаем, куда  несемся,  упорно
продолжаем мчаться тем же путем.
(8) Но ведь может и посветлеть, если мы  захотим!  Есть  только  один
способ: усвоить знание всего божественного и  человеческого,  не  только
окунуться в него, но и впитать, почаще повторять усвоенное и  все  отно-
сить к себе, исследовать, что благо, что зло, а чему эти имена  напрасно
приписаны, исследовать, что есть честное, что есть постыдное,  что  есть
провиденье. (9) Но пытливость человеческого  ума  не  останавливается  в
этих пределах: ему хочется заглянуть и дальше  вселенной,  понять,  куда
она несется, откуда возникла, к какому исходу мчит все вещи их необычай-
ная скорость. Мы же оторвали душу от этого  божественного  созерцания  и
низвели ее до низменной убогости, чтобы она стала рабыней алчности, что-
бы, покинув мир и его предельные области и движущих всё властителей, ры-
лась в земле, искала, что бы еще выкопать на горе нам,  не  довольствую-
щимся лежащим перед глазами. (10) Все, что нам на благо, наш бог и роди-
тель поместил у нас под рукой и дал по доброй воле, не ожидая наших  по-
исков, а все вредное спрятал поглубже. Нам не на кого жаловаться,  кроме
как на себя: всё гибельное для нас мы сами вытащили на свет, вопреки во-
ле скрывшей его природы. Мы обрекли душу наслаждениям, - а потворство им
есть начало всех зол; мы предали ее честолюбию и молве и другим столь же
пустым видимостям.
(11) Что же мне посоветовать тебе? Что ты должен делать? Ничего ново-
го: ведь не от новых болезней нужны нам лекарства. Прежде всего  ты  сам
для себя должен разобраться, что необходимо и что  излишне.  Необходимое
ты легко найдешь повсюду; лишнее нужно всегда искать,  тратя  всю  душу.
(12) Далее, тебе не за что будет так уж себя хвалить, если  ты  презришь
золотые ложа и посуду в самоцветах. Велика  ли  добродетель  -  презреть
лишнее? Восхищайся собой, когда презришь необходимое.  Пусть  ты  можешь
жить без царского убранства, - это не так уж много! Пусть тебе не  нужны
тысячефунтовые кабаны, языки заморских птиц и прочие чудовищные  выдумки
роскоши, пресытившейся целыми тушками и выбирающей из каждой  только  те
или другие части, - я буду восхищаться тобою,  когда  ты  презришь  даже
грубый хлеб, когда убедишь себя, что трава родится не только для  скота,
но, в случае необходимости, и для человека, когда узнаешь, что  молодыми
побегами деревьев тоже можно наполнить желудок, который мы набиваем цен-
ностями, словно он может их сохранить. Насытиться можно и без  прихотей.
Какая разница, что поглотило брюхо, которое все равно не удержит прогло-
ченного? (13) Тебе нравится видеть разложенным по блюдам все, что  можно
добыть на суше и на море; одно приятнее тебе, если  доставлено  к  столу
свежим, другое - если его долго откармливали и заставляли жиреть до  то-
го, что сейчас оно безудержно расплывается салом. Тебя радует наведенный
с великим искусством лоск, - а между тем, клянусь, все эти с трудом  до-
бытые и разнообразно приготовленные яства, едва попав в утробу,  превра-
тятся в одинаковую мерзость. Хочешь научиться, как  презирать  чревоуго-
дие? Взгляни, чем всё выходит!
(14) Я помню, как Аттал к вящему  восхищению  всех  говорил:  "Долгое
время меня ослепляло богатство; я цепенел всякий раз, как видел там  или
здесь его блеск, и думал, что и скрытое от глаз подобно выставляемому на
обозренье. Но однажды на пышном празднестве я увидел все богатства  сто-
лицы, всё чеканное золото и серебро, и еще многое, что дороже  золота  и
серебра, и одежды изысканных цветов, привезенные не только  из-за  нашей
границы, но и из-за рубежей наших  врагов.  Тут  были  толпы  мальчиков,
прекрасных и убранством и наружностью, там - толпы женщин, словом,  все,
что выставила всевластная фортуна, обозревающая свои владения. (15) И  я
сказал себе: что это, как не разжигание и без того не знающих покоя  че-
ловеческих вожделений? К чему это бахвальство своими деньгами? Мы собра-
лись здесь учиться жадности. А я, клянусь, унесу отсюда меньше  вожделе-
ний, чем принес сюда. Я презираю теперь богатства не потому, что они  не
нужны, а потому, что они ничтожны. (16) Ты видел, вся эта  череда,  хотя
шла медленно и не густо, прошла за два-три часа? Так неужто нас  на  всю
жизнь займет то, что не могло занять и целого дня? И еще  одно  прибави-
лось: мне показалось, что богатства так же не нужны  владельцам,  как  и
зрителям. (17) С тех пор всякий раз, когда что-нибудь такое поразит  мой
взгляд, когда попадется на глаза блистательный дом, отряд лощеных рабов,
носилки на плечах красавцев-слуг, я говорю себе: "Чему  ты  удивляешься?
Перед чем цепенеешь? Все это - одно бахвальство! Такими вещами не владе-
ют - их выставляют напоказ, а покуда ими любуются,  они  исчезают.  (18)
Обратись-ка лучше к подлинным богатствам, научись довольствоваться малым
и с великим мужеством восклицай: у нас есть вода, есть мучная  похлебка,
- значит, мы и с самим Юпитером потягаемся счастьем! Но прошу тебя:  по-
тягаемся, даже если их не будет. Постыдно полагать все блаженство  жизни
в золоте и серебре, но столь же постыдно - в воде и похлебке". - (19) "А
как же, если их не будет?" - Ты спрашиваешь, где лекарство от нужды? Го-
лод кладет конец голоду. А не то какая разница, велики или малы те вещи,
которые обращают тебя в рабство? Важно ли, насколько велико  то,  в  чем
может отказать тебе фортуна? (20) Эта самая вода и похлебка  зависит  от
чужого произвола; а свободен не тот, с кем фортуна мало что  может  сде-
лать, но тот, с кем ничего. Да, это так; если  ты  хочешь  потягаться  с
Юпитером, который ничего не желает, - нужно самому ничего не желать".  -
Всё это Аттал говорил нам, а природа говорит всем5. Если ты  согласишься
часто об этом думать, то добьешься того, что станешь  счастливым,  а  не
будешь казаться, то есть будешь казаться счастливым самому  себе,  а  не
другим. Будь здоров.

   Письмо CXI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты спросил меня, как назвать "софизмы" по-латыни. Многие пытались
дать им название, но ни одно не привилось; как видно,  сам  предмет  для
нас был неприемлем и настолько неупотребителен, что противились даже его
имени. Мне самым подходящим кажется то, которое употреблял Цицерон:  (2)
он называл их "изворотами"1, поскольку тот, кто им предался, только хит-
ро запутывает мелкие вопросы, ничего полезного для жизни не  приобретая,
не став ни мужественней, ни воздержней, ни выше духом. Зато всякий,  кто
занимается философией ради собственного исцеления, делается велик  духом
и неодолим, преисполняется уверенности и кажется тем выше, чем ближе по-
дойдешь. (3) Что бывает с большими горами, чья высота плохо видна  смот-
рящим издали, и только приблизившимся становится ясно, как вознеслись их
вершины, - то же самое, Луцилий, происходит и с подлинным философом, до-
казывающим свою подлинность делами, а не ухищрениями. Он стоит на возвы-
шении, всем видимый снизу вверх, и величье его - истинное. Он не обувает
высоких подметок и не ходит на цыпочках,  наподобие  тех,  кто  уловками
прибавляет себе росту, желая казаться выше, чем на самом деле. Он  дово-
лен своим природным ростом. (4) Да и как ему быть недовольным,  если  он
дорос до того, что фортуне к нему не дотянуться? Значит, рост  его  выше
человеческого и при любых обстоятельствах остается одинаковым, будет  ли
теченье жизни благоприятным или же  она  бурно  понесется  через  пороги
трудностей. Такого постоянства не дадут хитрые  извороты,  о  которых  я
только что говорил. Душа забавляется ими, но без пользы для себя, и низ-
водит философию с ее высот в низину. (5) Я не стану запрещать тебе иног-
да ими заняться, - но только тогда, когда  тебе  захочется  побездельни-
чать. В том-то и вся беда, что в них есть некая приятность, они держат в
плену душу, соблазненную видимостью тонкости, и не отпускают, хоть ее  и
зовет неодолимая громада дел, хотя всей жизни едва хватает на  то  одно,
чтобы научиться презирать жизнь. - "А не управлять ею?" - спросишь ты. -
Это дело второе; ведь только тот, кто презрел ее, сумеет хорошо  ею  уп-
равлять. Будь здоров.

   Письмо CXII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (I) Клянусь тебе, я и хочу образовать твоего друга, как ты желаешь, и
решил сделать это, - да он слишком тверд, чтоб воспринимать, или  вернее
- и это еще хуже - слишком мягок, чтобы воспринимать, и  сломлен  долго-
летними дурными привычками. Я хочу привести тебе пример из нашего ремес-
ла. (2) Не всякая лоза годна для прививки: та, что стара и  изъедена,  и
та, что не окрепла и гнется, либо не принимают привоя, либо его не пита-
ют, не дают срастись с собой, не перенимают его свойств и природы.  Поэ-
тому мы и делаем обыкновенно надрез над землею, чтобы, если лоза не  от-
ветит, попытать счастья вторично и сделать новую прививку под землею.
(3) Тот, кого ты в письме поручал мне, не имеет  сил;  он  предавался
порокам и оттого подгнил и отвердел одновременно. Он не  может  ни  при-
нять, ни вскормить привой разума. - "Но ведь он сам жаждет!" - Не  верь!
Я не хочу сказать, что он тебе лжет; он сам  воображает,  будто  жаждет.
Роскошь ему опротивела, однако он скоро снова с нею помирится. - (4) "Но
он говорит, что такая жизнь ему в тягость". - Не спорю; а кому она не  в
тягость? Люди и любят, и ненавидят свою жизнь. Вынесем ему приговор тог-
да, когда он на деле докажет нам свою .ненависть к роскоши, а сейчас они
только в размолвке. Будь здоров.

   Письмо CXIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты требуешь написать тебе, что я думаю о вопросе, так  часто  об-
суждаемом нашими: одушевленные ли существа -  справедливость,  мужество,
разумность и прочие добродетели. Такими тонкостями, Луцилий,  мы  только
одного и добьемся: всем покажется, будто мы заняты пустыми  упражнениями
ума и от нечего делать предаемся бесполезным рассуждениям.  Я  поступлю,
как ты требуешь, и изложу мненье наших. Но признаюсь, сам я сужу об этом
иначе. Есть вещи, которые пристали только носящим сандалии  да  короткий
плащ '. Итак, вот что занимало древних, или вот чем занимались древние.
(2) Душа, бесспорно, одушевлена, поскольку и нас делает  одушевленны-
ми, и все одушевленные существа получили от нее имя. Добродетель же есть
не что иное, как душа в известном состоянии; значит, и  она  одушевлена.
Далее: добродетель производит действие, а это невозможно для того, в чем
нет самодвиженья; если же  самодвиженье,  присущее  только  одушевленным
предметам, есть в ней, то и она одушевлена. - "Но если добродетель  оду-
шевлена, то она обладает добродетелью". - А почему бы ей не обладать са-
мой собою? (3) Как мудрец все делает через добродетель, так и сама  доб-
родетель. - "Стало быть, одушевлены и все искусства, и всё, что мы дума-
ем, всё, что наш дух объемлет собою, и в тесноте нашего  сердца  обитает
много тысяч одушевленных существ, а каждый из нас - это множество  живых
существ, либо каждый содержит в себе множество их".  -  Ты  спрашиваешь,
что отвечают в опроверженье этого? Каждый из названных предметов одушев-
лен, но вместе они множеством одушевленных  существ  не  будут.  -  "Как
так?" - Я скажу тебе, если ты приложишь все свое  вниманье  и  сообрази-
тельность. (4) Отдельный одушевленный  предмет  должен  иметь  отдельную
сущность, а у этих всех душа одна; значит, быть  отдельными  они  могут,
быть множеством не могут. Ведь я - и человек, и живое существо, но ты не
скажешь, что нас двое. Почему? Потому что двое должны  существовать  по-
рознь, иначе говоря, должны быть отделены друг от друга, чтобы  их  было
двое. А что множественно внутри единого, то относится к одной природе и,
значит, существует как одно. (5) И душа моя одушевлена, и сам  я  -  су-
щество одушевленное, однако нас не двое. Почему? Потому  что  душа  есть
часть меня самого. Любой предмет может считаться отдельно, если  он  са-
мостоятелен, а где он - лишь член другого предмета, там его нельзя расс-
матривать как нечто особое. - "Почему?" - Я отвечу:  все  особое  должно
принадлежать самому себе и быть завершенным в себе независимым целым.
(6) Я признавался тебе, что сам сужу об этом иначе. Ведь если с  этим
согласиться, то не одни добродетели окажутся  одушевленными  существами,
но и противоположные им пороки и страсти, такие как гнев, скорбь, страх,
подозренье. Можно пойти еще дальше: одушевленными будут все наши  мысли,
все сужденья, - а с этим уж никак нельзя согласиться. Ведь не  все,  что
исходит от человека, есть человек. - (7) "Что такое справедливость?  Не-
кое состояние души. Значит, если душа одушевлена,  то  и  справедливость
также". - Нет, она есть состояние души и некая ее сила. Одна душа  прев-
ращается во множество обличий, но не становится другим существом  всякий
раз, как совершает нечто другое; и то, что исходит от нее, не есть  оду-
шевленное существо. (8) Если и справедливость - одушевленное существо, и
мужество, и прочие добродетели, то перестают ли они порой  существовать,
а потом снова возникают, или же пребывают всегда? Добродетели  перестать
существовать не могут, значит, в одной душе теснится множество,  несчет-
ное множество живых существ. - (9) "Но их не множество, все они привяза-
ны к одному и остаются частями и членами одного и того же". - Значит, мы
представляем себе душу подобьем гидры со многими  головами,  из  которых
каждая сама по себе сражается, сама по себе жалит. Но ведь  ни  одна  из
этих голов не есть одушевленное существо, все они -  головы  одного  су-
щества; и вся гидра - одно существо. А в химере ни льва, ни змея  нельзя
назвать отдельными существами: они - части химеры и, значит,  отдельными
существами не могут быть.
Из чего ты можешь сделать вывод, будто справедливость -  одушевленное
существо? - (10) "Она оказывает действие, приносит пользу, обладает дви-
жением, а обладающее им есть одушевленное существо". - Это было бы  пра-
вильно, если бы она обладала самодвижением; но справедливость движима не
самою собой, а душою. (11) Всякое живое существо до самой смерти остает-
ся тем же, чем появилось на свет; человек, покуда не умрет, остается че-
ловеком, лошадь - лошадью, собака - собакой, и перейти одно в другое  не
может. Справедливость - то есть душа в неком состоянии -  существо  оду-
шевленное. Что же, поверим! Далее, одушевленное существо  есть  и  храб-
рость - также душа в неком состоянии. Какая душа? Та же, которая  только
что была справедливостью? Одушевленные существа остаются, чем  были,  им
не дано превратиться в другое существо и положено пребывать в том же ви-
де, в каком они появились на свет. (12) Кроме того, одна душа  не  может
принадлежать двум существам, а тем более - многим. Если  справедливость,
мужество, умеренность и все прочие добродетели - одушевленные  существа,
как же может быть у них одна душа на всех? Нужно, чтобы  у  каждой  была
своя, - или же они не будут одушевленными существами. (13) Одна тело  не
может принадлежать многим существам, - это и наши  противники  признают.
Но что есть тело справедливости? Душа! А тело мужества? Опять-таки душа!
Не может быть у двух существ одно тело. - (14) "Но одна и та же душа пе-
реходит из состояния в состояние, становясь то справедливостью,  то  му-
жеством, то умеренностью". - Могло бы быть и так,  если  бы  душа,  став
справедливостью, переставала быть мужеством, став мужеством, переставала
бы быть умеренностью; но ведь все  добродетели  пребывают  одновременно.
Так как же могут они быть отдельными существами, если душа одна и не мо-
жет стать больше чем- одним существом? (15) И потом, ни одно  одушевлен-
ное существо не бывает частью другого, справедливость же - часть души и,
следовательно, не есть одушевленное существо.
Мне кажется, я напрасно трачу силы,  доказывая  вещи  общепризнанные.
Тут скорее уместно негодование, а не спор. Ни одно существо не бывает во
всем подобно другому. Осмотри всё и вся: каждое тело имеет и свой  цвет,
и свои очертанья, и свою величину. (16) В числе причин, по которым  уди-
вителен разум божественного создателя, я полагаю и ту, что среди  такого
обилия вещей он ни разу не впал в повторенье: ведь даже на первый взгляд
похожее оказывается разным, если сравнить. Сколько создал  он  разновид-
ностей листьев - и у каждой свои особые приметы, сколько животных - и ни
одно не сходствует2 с другим полностью, всегда есть различия. Он сам  от
себя потребовал, чтобы разные существа были и не похожи, и не одинаковы.
А добродетели, по вашим же словам, все равны: значит, они не могут  быть
одушевленными существами.
(17) Кроме одушевленного существа, ничто не  может  действовать  само
собою; но добродетель сама собою и не действует - ей нужен человек.  Все
существа делятся на разумных, как человек и боги, и неразумных, как зве-
ри и скоты; добродетели непременно разумны, но притом и не боги и не лю-
ди; значит, они не могут быть одушевленными существами. (18) Всякое  ра-
зумное существо, чтобы действовать, должно быть сперва раздражено  видом
какой-либо вещи, затем почувствовать побужденье двинуться, которое нако-
нец подтверждается согласием. Что это за согласие, я скажу. Мне пора гу-
лять; но пойду я гулять только после того, как скажу себе об этом, а по-
том одобрю свое мнение. Пора мне сесть - но сяду я только  после  этого.
Такого согласия добродетель не знает. (19) Представь  себе,  к  примеру,
разумность; как может она дать согласие: "пора мне гулять"? Этого приро-
да не допускает: разумность предвидит для того, кому принадлежит,  а  не
для себя самой. Ведь она не может ни гулять, ни сидеть; значит, согласия
она не знает, а без согласия нет и разумного существа. Если  добродетель
- существо, то существо разумное; но она не принадлежит  к  разумным,  а
значит, и к одушевленным существам. (20) Если добродетель - одушевленное
существо, а всякое благо есть добродетель, значит, всякое благо  -  оду-
шевленное существо. Наши это и признают. Спасти отца - благо,  внести  в
сенате .разумное предложение - благо, решить дело  по  справедливости  -
благо; значит, и спасенье отца - одушевленное существо, и разумно выска-
занное предложение - одушевленное существо. Тут дело заходит так далеко,
что нельзя не засмеяться. Предусмотрительно промолчать -  благо,  хорошо
поужинать - благо, значит, и молчанье, и ужин - одушевленные существа!
(21) Право, мне хочется подольше пощекотать себя и позабавиться этими
хитроумными глупостями. Если справедливость и  мужество  -  одушевленные
существа, то они и существа земные. Всякое земное существо мерзнет,  хо-
чет есть и пить; значит, справедливость мерзнет,  мужество  хочет  есть,
милосердие - пить. (22) И еще, почему бы мне не  спросить,  каков  облик
этих существ? Человеческий, лошадиный, звериный? Если  они  припишут  им
круглую форму, как богу3, я спрошу: а что, жадность, мотовство,  безрас-
судство тоже круглы? Ведь и они - одушевленные существа. Если они их то-
же округлят, я опять-таки спрошу: а гулянье в меру  -  одушевленное  су-
щество? Им придется согласиться, а потом сказать, что и гулянье,  будучи
существом одушевленным, кругло.
(23) Впрочем, не думай, будто я первым из наших стал говорить  не  по
предписанному, а по своему разумению. И между Клеанфом  и  его  учеником
Хрисиппом не было согласья в том, что такое гулянье. Клеанф говорит, что
это дух посылается руководящим началом4 к ногам, а Хрисипп - что это са-
мо руководящее начало. Так почему бы каждому, по-примеру самого  Хрисип-
па, не заявить о своей самостоятельности и не' высмеять все это множест-
во существ, которого и весь мир не вместит? (24) "Добродетели -  это  не
многие существа, но все же существа. Как' человек бывает поэтом и орато-
ром, оставаясь одним человеком, так и-добродетели - существа, но не мно-
гие. Душа справедливая, и разумная, и мужественная - это все одна  душа,
только состояние ее меняется-соответственно добродетелям". - (25) Ладно,
вопрос снят. Ведь и я покамест признаю душу  существом  одушевленным,  а
потом погляжу, какого суждения мне на этот счет держаться;  но  вот  что
деянья души суть одушевленные существа, я отрицаю. Не  то  и  все  слова
окажутся одушевленными, и все стихи. Ведь если разумная речь - благо,  а
благо - существо одушевленное, значит, и речь  тоже.  Разумные  стихи  -
благо, благо - одушевленное существо, значит,  и  стихи  тоже.  Выходит,
что" "Битвы и мужа пою" - одушевленное существо, только его  не  назовут
круглым, коль скоро оно о шести стопах5. - (26)  Ты  скажешь:  "Вот  уж,
право, занялся хитросплетеньями!" - А я лопаюсь со смеху, когда  вообра-
жаю себе одушевленными существами и солецизм, и варваризм, и  силлогизм,
и придумываю для них, на манер живописца, подходящие обличья.
Вот о чем мы рассуждаем, нахмуря брови и наморщив лоб. Тут я не  могу
не сказать вместе с Цецилием6: "О глупости унылые!" Смешно все это! Луч-
ше займемся чем-нибудь полезным и спасительным для нас, поищем, как  нам
пробиться к добродетели, где ведущие к ней дороги. (27) Учи меня не  то-
му, одушевленное ли существо храбрость, а тому, что ни одно существо  не
бывает счастливым без храбрости, если не укрепит себя против всего  слу-
чайного и не усмирит в мыслях все превратности еще раньше, чем  испытает
их. Что такое храбрость? Неприступное укрепление, обороняющее человечес-
кую слабость; кто возвел его вокруг себя, тот безопасно  выдержит  осаду
жизни: ведь у него есть свои силы, свое оружие. (28) Тут я хочу привести
тебе изреченье нашего Посидония: "И не думай, будто оружье фортуны изба-
вит тебя от опасностей, - бейся твоим собственным! Фортуна  против  себя
не вооружит. Значит, даже" снаряженные против врага - против  нее  безо-
ружны". (29) Александр разорил и обратил в бегство и персов, и  гиркан7,
и индийцев, и все племена, сколько их есть на востоке вплоть до  Океана;
а сам, одного друга потеряв, другого убив8, лежал в  темноте,  один  раз
горюя о своем  злодеянии,  в  другой  -  тоскуя  об  утрате.  Победитель
стольких царей и народов поддался гневу и печали: ведь он старался  под-
чинить своей власти все, кроме страстей. (30) Какими заблужденьями одер-
жимы люди, которые жаждут распространить за море  свое  право  владения,
считают себя счастливей всех, если займут военной силой  множество  про-
винций, присоединив новые к старым, - и не знают, в чем состоит  безгра-
ничная богоравная власть! Повелевать собою - вот  право  величайшего  из
повелителей. (31) Пусть научат меня, сколь священна справедливость, блю-
дущая чужое благо и ничего не добивающаяся, кроме одного:  чтобы  ею  не
пренебрегали. Ей нет дела до тщеславия, до молвы:  она  сама  собой  до-
вольна. Вот в чем каждый должен убедить себя  прежде  всего:  "Я  должен
быть справедлив безвозмездно!" Мало того! Пусть убедит себя вот  в  чем:
"Этой прекраснейшей из добродетелей я рад буду пожертвовать всем!" Пусть
все помыслы отвернутся прочь от твоих собственных  выгод!  Нельзя  смот-
реть, будет ли за справедливое деяние награда помимо самой справедливос-
ти! (32) Запомни и то, что я говорил тебе недавно:  неважно,  многие  ли
знают о твоей справедливости. Кто хочет обнародовать  свою  добродетель,
тот старается не ради добродетели, а ради славы. Ты не хочешь быть спра-
ведливым, не получая взамен славы? А ведь тебе, клянусь,  придется  быть
справедливым и получить взамен поношенье! И тогда, если  ты  мудр,  тебе
будет отрадно дурное мнение, которое ты снискал добром. Будь здоров.

   Письмо CXIV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты спрашиваешь меня, почему в те или иные времена  возникает  род
испорченного красноречия, как появляется в умах  склонность  к  тем  или
иным порокам, - так  что  иногда  преобладает  напыщенное  произнесение,
иногда - томное и протяжное, словно песня? Почему иногда нравятся  мысли
смелые и неправдоподобные, иногда - выражения недоговоренные и  загадоч-
ные, в которых приходится больше постигать умом, чем слухом? Почему была
пора, когда бессовестно злоупотребляли переносными значениями? - Причина
в том, о чем ты часто слышал и что у греков даже  перешло  в  пословицу:
"Какова у людей жизнь, такова и речь". (2) И если у каждого оратора  ма-
нера говорить похожа на него самого, то и господствующий род красноречия
иногда подражает общим нравам. Если порядок в государстве расшатан, если
граждане предались удовольствиям, то свидетельством общей страсти к  ним
будет распущенность речи, коль скоро она присуща не  одному-двум  орато-
рам, а всеми принята и одобрена. (3) Не может быть душа одного цвета,  а
ум другого. Если душа здорова, если она спокойна, степенна и  воздержна,
то и ум будет ясным и трезвым; развратят душу пороки - ум  станет  напы-
щенным. Разве ты не видел: у кого в душе томность, тот  волочит  ноги  и
двигается лениво; у кого душа порывиста и жестока, тот ускоряет  шаг;  у
кого душа охвачена неистовством или так похожим на неистовство гневом, у
того все телодвижения беспорядочны, тот не ходит, а мечется? Так  неуже-
ли, по-твоему, того же самого не будет и с умом, тем более что он слит с
душой воедино, ею создается, ей повинуется, от нее получает закон?
(4) Как жил Меценат, известно настолько хорошо,  что  мне  нет  нужды
здесь об этом рассказывать: как он разгуливал, каким  был  щеголем,  как
хотел, чтобы на него смотрели, как не желал прятать свои пороки. Так что
же? Разве речь его не была такой же вольной и распоясанной, как он  сам?
Разве его слова - под стать его одежде, слугам, дому, жене -  не  должны
были больше всего удивлять? Он был бы человеком большого дарования, если
бы повел его правильным путем, если б не избегал быть понятным, если  бы
знал границы хотя бы в речи. Его красноречие -  ты  увидишь  сам  -  это
красноречие пьяного, темное, беспутное и беззаконное. Есть ли что позор-
нее? [Меценат, "О моем образе жизни"] (5) "По реке  вдоль  берегов,  что
лесами курчавятся, взгляни, как челны взбороздили русло, как,  вспенивши
мели, сад заставляют назад отбегать". Или это: "Завитки кудрявой женщины
голубит губами, - начинает, вздыхая, - так закинув усталую  голову,  бе-
зумствуют леса владыки". - "Неисправимая шайка: на пирах они роются жад-
но, за бутылкой обыскивают домы, и надежда их требует смерти". - "Гений,
который свой праздник } едва ли заметит, нити тонкого воска, и  гремучая
мельница, - а очаг украшают жена или мать". -  (6)  Разве  не  сразу  по
прочтении ты увидишь, что это тот самый, кто всегда расхаживал по Риму в
неподпоясанной тунике (даже когда он  замещал  отсутствовавшего  Цезаря,
пароль получали 2 от распоясанного полководца)? тот, кто и на суде, и на
ораторском возвышенье, и на любой сходке появлялся с закутанной  в  плащ
головой, оставляя открытыми только оба уха, наподобье богатых беглецов в
мимах? 3 тот. кто в разгар гражданской войны, когда город был в страхе и
все вооружились, ходил по улицам в сопровожденье двух скопцов  -  больше
мужчин, чем он сам? кто тысячу раз женился - и брал ту же самую жену?  4
(7) Эти слова, так беззаконно соединенные, так  небрежно  расставленные,
употребленные вопреки общепринятому смыслу, свидетельствуют о нравах  не
менее невиданных, извращенных и странных. Больше  всего  его  хвалят  за
незлобивость: он не касался меча, не проливал крови, и если чем  и  выс-
тавлял напоказ свое могущество, так только вольностью нравов. Но он  сам
подпортил эту свою славу затейливостью чудовищных речей. (8) По ним вид-
но, что он был изнежен, а не кроток.
Это станет ясно любому, кто увидит его кудрявый слог, и  перевернутые
слова, и мысли, нередко величавые, но теряющие силу еще прежде, чем выс-
казаны до конца.
Чрезмерное счастье вскружило ему голову; иногда в  этом  повинен  сам
человек, иногда - время. (9) Там, где счастье широко разливает страсть к
удовольствиям, роскошь начинается с заботливого ухода  за  телом:  потом
хлопочут об утвари; потом с усердьем занимаются домом,  стараясь,  чтобы
он был обширнее поместья, чтобы стены сверкали заморским мрамором, чтобы
кровля сияла золотом и штучным потолкам отвечали блеском плиты пола. По-
том изысканность распространяется и на обеды; тут ищут отличиться новиз-
ной блюд и переменой обычного их порядка: чем принято обед  заканчивать,
то подают сначала, что раздаривалось при входе,  то  дарят  при  выходе.
(10) Когда душа привыкнет гнушаться всем общепринятым, а обычное считать
слишком дешевым, - тогда ищут новизны и в речах, то вытаскивают на  свет
старинные забытые слова, то выдумывают новые или  переиначивают  общеиз-
вестные, то принимают за верх изящества частые и смелые переносы смысла,
которых стало так много в последнее время. (11) Есть такие, что обрывают
мысль, видя всю прелесть речи в недоговоренности, в том, чтобы дать слу-
шателю только намек на смысл. Но есть и такие, что каждую мысль тянут  и
не могут кончить. Есть такие, что не случайно подходят вплотную к пороку
(для всякого, кто отваживается на что-нибудь великое, это неизбежно), но
этот самый порок любят. Словом, где ты  увидишь,  что  испорченная  речь
нравится, там, не сомневайся, и нравы извратились. Как пышность пиров  и
одежды есть признак болезни, охватившей государство, так и вольность ре-
чи, если встречается часто, свидетельствует о падении  душ,  из  которых
исходят слова.
(12) И не приходится удивляться, если испорченность речи благосклонно
воспринимается не только слушателями погрязнее, но и хорошо одетой  тол-
пой: ведь отличаются у них только тоги, а не  мнения.  Удивительнее  то,
что хвалят не только речи с изъяном, но  и  самые  изъяны.  Первое  было
всегда: без снисхождения не понравятся и самые великие. Дай мне  любого,
самого прославленного мужа - и я скажу тебе, что его век прощал ему и на
что намеренно закрывал глаза. Я укажу тебе много таких, кому  изъяны  не
повредили, и даже таких, кому они были на пользу, -  укажу  людей  самых
прославленных, которыми принято восхищаться;  кто  попробует  что-нибудь
исправить, тот все разрушит: изъяны здесь так неотделимы от  достоинств,
что потянут их за собою. (13) Прибавь к этому, что для речи нет  строгих
правил. Их изменяет привычка, господствующая среди граждан, а она никог-
да не задерживается долго на одном. Многие ищут слова в  далеких  веках,
говорят языком Двенадцати таблиц; для них и Гракх,  и  Красе,  и  Курион
слишком изысканны и современны, они возвращаются к Аппию и  Корунканию5.
Другие, наоборот, признавая только избитое  и  общепринятое,  впадают  в
пошлость. (14) И то и другое - порча, хотя и разного рода, - не меньшая,
право, чем желанье пользоваться только словами яркими, звучными,  поэти-
ческими, а необходимых и общеупотребительных избегать. По-моему, и то, и
другое неправильно. Один холит себя больше, чем нужно,  другой  небрежен
больше, чем нужно: один и на бедрах выщипывает волосы, другой  даже  под
мышками не выщипывает.
(15) Перейдем к слогу. Сколько примеров всяческих погрешностей могу я
тебе привести! Некоторым по душе слог изломанный и шероховатый: где речь
льется плавно, там они нарочно приводят ее в беспорядок, не допуская  ни
одного заглаженного шва; что задевает слух своей неровностью, то им  ка-
жется мужественным и сильным. А у некоторых - не слог, а напев, до  того
мягко скользит их речь и ласкает уши. (16) А что сказать о таком  слоге,
где слова переставляются подальше и, давно ожидаемые,  появляются  перед
самою концовкой? Или о слоге медлительном, как у Цицерона, полого скаты-
вающемся с мягкими замедлениями, ни на  миг  не  отступающем  от  некого
обыкновения, размеряемом привычными стопами? И  у  высказываемых  мыслей
изъян может состоять не только в том, что они ничтожны, или  простоваты,
или бесчестны, или оскорбляют стыд чрезмерной дерзостью, но и в том, что
они цветисты, что произносятся впустую и звучат  громко,  но  никого  не
трогают.
(17) Все эти изъяны вводятся в обиход одним - тем, кто  об  эту  пору
главенствует в красноречии; остальные ему подражают и заражают один дру-
гого. Так, когда был в силе Саллюстий, верхом изысканности считались не-
договоренные мысли, речи, прерывающиеся  раньше,  чем  ожидаешь,  темная
краткость. Аррунтий6, человек редкой  порядочности,  написавший  историю
Пунической войны, был саллюстианцем и очень усердствовал в этом. У  Сал-
люстия7 сказано: "Серебром сделал войско", то есть набрал его за деньги.
Это полюбилось Аррунтию, ион начал на каждой странице писать так  же.  В
одном месте он говорит: "Они сделали нашим бегство", в другом:  "Гиерон,
царь сиракузский, сделал войну", еще где-то: "Услышанное известие сдела-
ло так, что панормнтанцы сдались римлянам". (18) Я дал тебе  только  об-
разцы на пробу, а у него вся книга из этого состоит. Что у  Саллюстия  -
редкость, то у него попадается часто и чуть ли не постоянно,  и  не  без
причины: у Саллюстия такие реченья - случайность, Аррунтий отыскивал  их
нарочно. Видишь, что получается, когда за образец  берется  изъян.  (19)
Саллюстий сказал: "Воды повернули к зиме". Аррунтий в первой книге о Пу-
нической войне пишет: "внезапно погода повернула к  зиме",  и  в  другом
месте, желая сказать, что год был холодный, пишет. "Ведь год повернул  к
зиме". И еще в одном месте: "Он послал шестьдесят грузовых судов,  поса-
див на них только солдат и необходимое число моряков, так  как  северный
ветер повернул к зиме". Аррунтий не перестает совать эти слова куда  по-
пало. Саллюстий сказал где-то:
"Среди междоусобиц он старался, чтобы молвы признали  его  честным  и
справедливым". Аррунтий не удержался и в первой же книге поставил: "Мол-
вы широко разгласили о Регуле".
(20) Эти и подобные изъяны, перенятые через подражание, не будут при-
метами испорченной и падкой до наслаждений души; те, по  которым  можешь
судить о страстях человека, должны принадлежать только ему, от него  ро-
диться. У гневливого речь сердитая, у беспокойного - возбужденная, у из-
балованного - мягкая и плавная. (21) Ты видишь, чего добиваются те,  кто
выщипывает бороду, местами или всю целиком, кто  тщательно  выбривает  и
выскабливает губы, оставив и отпустив волосы на щеках и подбородке,  кто
надевает невиданного цвета плащ поверх прозрачной тоги, кто  не  захочет
сделать ничего такого, что осталось бы незамеченным, кто дразнит  людей,
лишь бы на него оглянулись, и согласен быть выруганным, лишь бы на  него
смотрели. Такова же речь Мецената и всех прочих, допускающих  ошибки  не
случайно, а заведомо и намеренно. (22) Причина тут  -  тяжелый  душевный
недуг. Как после вина язык начинает заплетаться не прежде,  чем  ум,  не
выдержав тяжести, подломится или изменит нам, так и этот род  речи  (чем
он отличается от пьяных речей?) ни для кого не в  тягость,  если  только
душа не пошатнулась. Поэтому лечить надо душу: ведь от нее у нас и  мыс-
ли, и слова, от нее осанка, выраженье лица, походка. Когда душа  здорова
и сильна, тогда и речь могуча, мужественна, бесстрашна; если душа рухну-
ла, она все увлекает в своем  паденье.

   (23) Ежели царь невредим, живут все в добром согласье,
Но лишь утратят его, договор нарушается 8. ..

   Наш царь - это душа; пока она невредима, все  прочие  исполняют  свои
обязанности и послушно повинуются; но стоит ей  немного  пошатнуться,  и
все приходит в колебанье. А стоит сдаться наслаждениям, тотчас сходят на
нет все ее уменья, вся деятельная сила, и за что она ни берется, все де-
лается вяло и лениво.
(24) Если я уж взялся за это сравненье, то продолжу его. Наша душа  -
то царь, то тиран: царь, когда стремится к честному,  заботится  о  здо-
ровье порученного ей тела, не требует от него  ничего  грязного,  ничего
постыдного; а когда она не властна над собою, жадна,  избалована,  тогда
получает ненавистное и проклятое имя и становится тираном. Тут-то ею ов-
ладевают безудержные страсти, одолевают ее и  сперва  ликуют,  наподобье
черни, которой мало насытиться вредоносной раздачей и которая  старается
перещупать все, чего не может проглотить. (25) Но по мере того  как  бо-
лезнь все больше подтачивает силы, а удовольствия входят  в  плоть  и  в
кровь, одержимый недугом доволен и видом того, на  что  чрезмерная  жад-
ность сделала его негодным, и возмещает собственные наслажденья зрелищем
чужих, став поставщиком и свидетелем похотливых забав, которых сам  себя
лишил невоздержностью. Не так отрадно ему обилие услаждающих вещей,  как
горько то, что не всю эту роскошь он может пропустить через глотку и ут-
робу, что не со всеми распутными бабами и юнцами может переспать; он пе-
чалится, что упускает немалую часть своего счастья оттого, что тело  так
мало вмещает. (26) Разве безумье в том, мой Луцилий, что мы  забываем  о
неизбежности смерти? о собственной слабости? Нет, оно в другом: никто из
нас не подумает, что он только один! Погляди на наши кухни, сколько  там
бегает между очагами поваров: неужто, по-твоему, не покажется, что в та-
кой суматохе пища приготавливается не для одного брюха? Взгляни на  наши
винохранилища, на погреба, где собран урожай за много столетий:  неужто,
по-твоему, не покажется, что не для одного брюха  запечатаны  эти  вина,
выжатые во многих краях при многих консулах? Погляди, в скольких  местах
переворачивают землю, сколько тысяч пахарей пашет и  копает,  -  неужто,
по-твоему, не покажется, что не для одного брюха сеют и в  Африке,  и  в
Сицилии? (27) Мы будем здоровы, будем воздержны в желаньях, если  каждый
поймет, что он - один, если измерит свое тело и  узнает,  как  мало  оно
вместит и как ненадолго! Ничто так не способствует умеренности во  всем,
как частые мысли о краткости нашего века и ненадежности срока. Что бы ты
ни делал, не упускай из виду смерть! Будь здоров.

Письмо CXV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Мне не хочется, мой Луцилий, чтобы ты слишком  уж  тревожился  по
поводу слов и слога: у меня есть для тебя заботы поважнее.  Ищи,  о  чем
писать, а не как; старайся, что пишешь, то и думать, а что  думаешь,  то
усвоить и как бы запечатлеть собственной печатью. (2) Чья речь покажется
тебе придирчиво вылощенной, у того, так и знай, душа тоже занята  пустя-
ками. Великий муж говорит небрежней и уверенней; что бы он ни сказал, во
всем больше убедительности, чем тщательности. Ты знаешь  многих  молодых
людей с красивой бородой и прической, словно только что вынутых из  сун-
дука: от них не жди ничего мужественного, ничего основательного. Речь  -
убранство души: если она старательно подстрижена и подкрашена, и отдела-
на, то ясно, что и в душе нет ничего  подлинного,  а  есть  некое  прит-
ворство'. Стройность речи - украшенье не для мужчины.
(3) Если бы нам дано было увидеть душу человека добра, -  какой  свя-
тостью, каким кротким величием светилась бы она! Как блистали бы в ней и
справедливость, и отвага, и воздержность, и разумность2, а кроме  них  и
скромность, и сдержанность, и терпимость, и щедрость и общительность,  и
(кто бы этому поверил?) редчайшее в человеке благо - человечность слива-
ли бы свое сиянье. А предусмотрительность, а  тонкость  вкуса,  а  самое
возвышенное из свойств - благородство - сколько бы они прибавили  красо-
ты, сколько степенности и величавости! Всякий сказал бы, что не одну лю-
бовь, но и почтенье внушает эта душа. (4) Если бы кто увидел  ее  лик  -
возвышенней и блистательней всех лиц, какие он привык видеть у людей,  -
разве он не остановился бы, не оцепенел, словно  встретив  божество?  Не
стал бы молча умолять, чтобы взгляд на нее не был сочтен за грех? а  по-
том, ободренный призывной кротостью лика, не приблизился бы, не  молился
бы коленопреклоненно, не созерцал бы долго, глядя снизу вверх - ибо  она
намного выше привычного для наших глаз роста, - в ее  пылающие  кротким,
но ярким огнем очи? не повторил  бы  наконец  изумленно  и  благоговейно
строки нашего Вергилия:

   (5) Как мне тебя называть? Ты лицом непохожа на смертных,
Голос не так звучит, как у нас... Счастлива будь, кто б ты  ни  была!
Облегчи нам заботу! а

   И она снизойдет и облегчит заботу, если мы захотим чтить ее!  А  чтят
ее не жирными тушами зарезанных быков, не повешенным на стену золотом  и
серебром, не вкладом в храмовую казну, но волею к праведности  и  благо-
честью.
(6) Всякий, повторяю, загорелся бы к ней любовью, если  бы  нам  пос-
частливилось ее увидеть; а теперь многое нам препятствует, либо  поражая
наш взгляд чрезмерным блеском, либо удерживая его темнотою. Но мы,  если
бы захотели освободить от всех преград зрение души, так же как мы очища-
ем лекарствами глаза и делаем их взгляд острее, - могли бы  раз  глядеть
добродетель даже в прячущем ее теле, даже сквозь бедность,  даже  сквозь
униженность и поношенье; мы  увидели  бы,  повторяю,  эту  красоту  даже
сквозь скрывающую ее грязь. (7) И наоборот, мы разглядели бы злонравие и
вялость горемычной души, даже если бы нам мешал яркий блеск,  излучаемый
богатствами, и бил в глаза лживый свет почестей и могущества. (8)  Тогда
бы мы и поняли, каким презренным вещам мы дивимся, словно дети, для  ко-
торых любая игрушка драгоценна. Ведь они и родителям, и братьям  предпо-
читают купленные за медные деньги бусы. "Какая разница между ними и  на-
ми, - говорит Аристон4, - помимо той, что мы сходим с ума из-за картин и
статуй и наша глупость обходится дороже?" Им доставляют удовольствие об-
катанные камешки с побережья, если они пестрые,  а  нам  -  разноцветные
пятна на огромных колоннах, привезенных из египетских песков или из  аф-
риканских пустынь и поддерживающих какой-нибудь портик или потолок  сто-
ловой, вмещающей целый город. (9) Мы восхищаемся стенами,  облицованными
тонкими плитами мрамора, и хотя знаем, что под ними скрыто, сами обманы-
ваем свои глаза. А наводя позолоту на кровли, разве не лживой  видимости
мы радуемся? Ведь знаем же мы, что под нею - неприглядное дерево! Но  не
только стены и потолки украшаются тонкою облицовкой; и у всех  тех,  кто
гордо шествует у тебя на виду, счастье облицовано. Вглядись - и узнаешь,
сколько зла скрыто под тонким слоем достоинства.
(10) А та вещь,  которая  дает  работу  стольким  должностным  лицам,
стольким судьям, и стольких  делает  должностными  лицами  и  судьями  -
деньги! С тех пор как они в чести, ничему больше нет заслуженной  чести:
делаясь поочередно то продавцами, то товаром, мы спрашиваем  не  "какова
вещь", а "какова цена"? Смотря по мзде, мы верны долгу, смотря по мзде -
неверны. Мы следуем правилам честности, пока она сулит  нам  что-нибудь,
но тотчас перебежим к ее противникам, если понадеемся больше получить за
злодейства. (11) Родители приучили нас восхищаться золотом  и  серебром,
внушенная в нежном возрасте алчность, засев глубоко, растет вместе с на-
ми. К тому же весь народ, ни в чем не единодушный, сходится в одном:  на
деньги смотрят с почтеньем, близким желают побольше денег, деньги, слов-
но это величайшее достоянье человека, жертвуют богам, когда желают  уго-
дить им. Наши нравы дошли до того, что бедность стала проклятьем и  бес-
честьем, богачи ее презирают, бедняки ненавидят.
(12) А тут еще поэты с их стихами: пуще распаляют они  наши  страсти,
восхваляя богатство как единственное украшенье и прелесть  нашей  жизни.
Им кажется, что даже бессмертные боги ничего лучшего ни дать,  ни  иметь
не могут.

   (13) Солнца высокий дворец поднимался на стройных колоннах,
Золотом ясным сверкал..,

   Взгляни и на колесницу Солнца:

   Ось золотая была, золотое и дышло, и обод
Вкруг колеса золотой на серебряных спицах держался.6

   И даже век, который они хотят представить самым лучшим, именуется  у
них золотым. (14) И у греческих трагиков представлены такие, кто  меняет
на барыш невинность, здоровье, доброе имя.

   Дан слыть мерзавцем - лишь бы богачом прослыть. . .
Не спрашивают, кто да что, а "сколько есть?"..
Кто чем владеет, во столько же и ценится. ..
Такого нет, чем стыдно было б нам владеть...
Богатым - жить хочу, а бедным - лучше смерть. . .
Коль умирать - так тоже лучше с прибылью.. .
Превыше блага для людей, чем деньги, нет:
Ни наслажденье матери, ласкающей
Детей, ни отца опека не сравнится с ним.
И если лик Венеры так же сладостен,
Ее недаром любят боги и смертные.8

   (15) Когда последние слова были произнесены,  все  зрители  как  один
вскочили, чтобы прервать эту трагедию Еврипида и прогнать  актера,  -  и
тогда сам Еврипид вышел на середину и попросил их  подождать  и  посмот-
реть, чем кончит этот поклонник золота. Беллерофонт в этой драме  попла-
тился карой, как любой из нас платится в своей драме. (16)  Жадность  не
бывает без кары, хотя она и сама по себе есть немалая кара.  Во  сколько
она обходится слез, во сколько трудов! Сколько горести доставляет ей же-
лаемое, сколько горести приобретенное!7 Прибавь еще ежедневные  тревоги,
чья мучительность соразмерна богатству. Владеть деньгами - большая  пыт-
ка, чем добывать их. Как стонем мы над убытками, которые и на самом деле
велики, и еще больше кажутся. И потом, пусть фортуна ничего не отнимает,
- для таких людей убыток все, чего они не заимели. - (17) "Но их-то  все
и называют богатыми и счастливыми и мечтают сравняться с ними  достояни-
ем". - Согласен, но что с этого? Кому живется хуже тех, которых  пресле-
дуют и горести, и зависть? Вот если бы мечтающие о богатствах  посовето-
вались с богачами, а искатели почестей - с честолюбцами, достигшими выс-
ших степеней! Тогда они изменили бы желанья, между тем как теперь,  пре-
дав проклятью прежние, тотчас же загораются новыми.  Нет  человека,  до-
вольного своим счастьем, даже если бы оно шло к нему в руки.  Все  недо-
вольны и своими замыслами, и успехами, всем кажется лучшим то,  от  чего
отказались.
(18) Но это как раз и даст тебе философия  (ничего  важнее,  по-моему
нет): ты никогда не будешь раскаиваться. К такому прочному счастью,  ко-
торого никакая буря не поколеблет, не приведут тебя ни  складные  слова,
ни плавно льющаяся речь. Пусть слова текут как хотят, лишь бы строй души
не нарушался, лишь бы она была высока и не заботилась  о  чужом  мнении,
довольная собою как раз за то, за что другие недовольны, лишь бы  жизнью
поверяла свои успехи и о своем знании судила по тому, многого ли она  не

Письмо CXVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Часто спрашивают, довольно ли, чтобы страсти были умеренными, или
лучше не иметь никаких страстей.  Наши  изгоняют  страсти,  перипатетики
стараются их укротить. Я не вижу, почему умеренная тяжесть болезни может
быть целебной или полезной. Не бойся! Я не отнимаю у тебя ничего такого,
что ты отдал бы против воли; я буду сговорчив и снисходителен ко  всему,
что ты считаешь или необходимым для жизни, или приятным, или полезным  и
к чему стремишься, а избавлю тебя от порока. Ведь я, запретив тебе  жаж-
дать, разрешу хотеть, чтобы ты то же самое делал без страха по  твердому
решению, чтобы даже наслажденья твои были острей.  Разве  ты  не  будешь
чувствовать их полнее, ставши их повелителем, а не рабом?
(2) Ты скажешь: "Но ведь естественно мучиться, тоскуя о друге: дай же
право плакать, когда столь праведна причина.  Естественно  быть  задетым
людскими мнениями, огорчаться, если они неблагоприятны; почему же ты  не
допускаешь этого благородного страха перед дурным мнением?" - Нет порока
без оправдания, начало всякого из них скромно  и  простительно,  -  зато
после он разливается широко. Позволь ему возникнуть - и ты не  покончишь
с ним никакими стараньями. (3) Всякая страсть вначале немощна,  а  потом
сама себя разжигает и набирается силы, разрастаясь: легче не пустить ее,
чем выгнать. Кто спорит с тем, что всякая страсть берется из некого  ес-
тественного истока? Заботиться о себе велела нам природа; начни потакать
этой заботе - и она превратится в порок. Наслажденье природа подмешала к
вещам необходимым, не затем, чтобы мы его домогались, но чтобы благодаря
этой прибавке стало приятнее для нас то, без чего мы не  можем  жить;  а
появится самозаконное наслаждение - и начинается сластолюбие. Так  будем
же при входе сопротивляться страстям, коль скоро, как я сказал, их легче
не впустить, чем заставить уйти. - "Но позволь хоть в какой-то мере  го-
ревать, хоть в какой-то мере бояться!"  -  (4)  Эта  мера  растягивается
очень широко! Ты уже и как захочешь, не остановишься.  Пусть  мудрец  не
столь бдительно стережет себя - для него это безопасно:  он,  когда  ему
угодно, положит конец и слезам, и наслаждениям; а нам  лучше  и  не  пы-
таться идти вперед, если вернуться так трудно. (5)  Мне  кажется,  очень
тонко ответил Панэтий одному юнцу на вопрос, может ли  мудрец  полюбить:
"Как будет с мудрецом, посмотрим; а вот нам с тобой до мудреца далеко, и
мы не должны допускать, чтобы над нами взяла верх страсть бурная и  нео-
бузданная, сама себя ставящая ни во что и отдающаяся во власть  другому.
Взглянут на нас благосклонно - мы пуще распаляемся от доброты; отвернут-
ся - нас раззадоривает надменность. Вредна и легкая любовь,  и  трудная:
легкостью она берет нас в плен, с трудностями заставляет  бороться.  Так
что лучше нам остаться в  покое,  зная  нашу  слабость.  Нестойкую  душу
нельзя вверять ни вину, ни красоте, ни лести, ни другим соблазни тельным
приманкам". (6) То же самое, что Панэтий говорил о любви,  я  скажу  обо
всех страстях. Насколько в наших силах, отойдем от скользкого места:  мы
и на сухом-то стоим нетвердо. - (7) Ты сейчас выставишь против меня  об-
щий упрек, всегда бросаемый стоикам: "Слишком много вы обещаете, слишком
суровы ваши наставленья! Мы - люди слабые и не можем  себе  отказать  во
всем! Мы будем горевать, но не очень, будем желать, но  умеренно,  будем
сердиться - а потом успокоимся". - Знаешь, почему мы этого не можем?  Не
верим, что можем! (8) А на деле, клянусь, все иначе!  Мы  защищаем  наши
пороки, так как любим их, и предпочитаем извинять их, а не изгонять.  На
это природа дала человеку довольно сил, - если мы соберем их и  напряжем
и пустим в ход не против себя, а себе в защиту. "Не хотим" - вот  причи-
на; "не можем" - только предлог. Будь здоров.

   Письмо CXVII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты доставишь мне много хлопот и, сам того не зная, вынудишь  ввя-
заться в долгую и докучную тяжбу, если будешь задавать мне хитрые вопро-
сы, в которых я не могу ни разойтись с нашими, не поссорясь с  ними,  ни
согласиться, не поссорясь с совестью. Ты спрашиваешь, верно ли такое ут-
вержденье стоиков: мудрость есть благо, быть мудрым - не благо. Сперва я
изложу мнение стоиков, потом решусь высказать и свое сужденье.
(2) Наши считают, что благо  телесно,  ибо  благо  действует,  а  что
действует, то телесно. Благо приносит пользу, а, не действуя,  приносить
пользу невозможно; если же благо действует, значит, оно телесно.  По  их
словам, мудрость есть благо; следовательно, они не могут не признать  ее
телесной.
(3) А быть мудрым - это, по их мнению, дело другое: оно лишь прилага-
ется к мудрости и бестелесно, а значит, и не  действует  и  не  приносит
пользы. - "Но как же мы говорим, что быть мудрым -  благо?"  -  Говорим,
имея в виду самое мудрость, от которой и зависит, мудр ли человек.
(4) Теперь послушай, что отвечают на это некоторые, а потом и я начну
от них откалываться и перейду на другую сторону. - "Если так, то и  жить
блаженно - не благо". - Хочешь не хочешь,  а  приходится  отвечать,  что
блаженная жизнь - благо, а жить блаженно - не благо.  (5)  И  еще  нашим
возражают так: "Вы хотите быть мудрыми: значит, это принадлежит к  числу
вещей, которых надо добиться непременно. А все непременное - благо". - И
наши вынуждены калечить слова, добавлять к "непременному" два слога, че-
го не допускает наш язык. Но я, с твоего позволения, прибавлю их.  "Неп-
ременное есть то, к чему следует стремиться непременно, то есть благо; а
то, что достается нам по достижении блага, есть  непреминуемое:  его  не
добиваются как блага, но к достигнутому благу оно  прилагается  неминуе-
мо". - (6) Я думаю иначе и полагаю, что наши опускаются  до  этого,  так
как их связывает цепью прежнее утвержденье, а изменить его им нельзя. Мы
обычно придаем немалый вес всеобщим установившимся сужденьям, и если так
кажется всем, - это для нас доказательство истины.  Например,  существо-
ванье богов выводится, среди прочего, и из того, что мнение это  вложено
во всех людей и нет племени, до того чуждого  всех  законов  и  обычаев,
чтобы не верить в каких-нибудь богов. Когда мы рассуждаем  о  бессмертии
души, немалое подспорье для нас -  единодушие  людей,  либо  страшащихся
обитателей преисподней, либо их почитающих. И  я  воспользуюсь  всеобщим
убеждением: ты не найдешь никого, кто не считал бы,  что  и  мудрость  -
благо, и быть мудрым - благо. (7) Однако я не буду, по обычаю  побежден-
ных, взывать к толпе: начну сражаться собственным оружием.
Если что-то прилагается к чему-то, оно находится либо вне, либо внут-
ри того, к чему приложено. Если оно внутри, - значит, оно столь  же  те-
лесно, как и то, к чему приложено. Ничто не может быть приложено - и  не
прикасаться, а что прикасается, то телесно. Если оно  вне,  то  может  и
расстаться с тем, к чему приложено; но что расстается, то обладает  дви-
жением, а что обладает движением, то телесно. (8) Ты  надеешься,  что  я
скажу: бег и бежать - одно и то же, так же как тепло и быть теплым, свет
и светить. Нет, я согласен, что это - вещи разные, но при этом -  одного
рода. Если здоровье принадлежит к вещам безразличным, то и быть здоровым
- также. Если к ним же принадлежит красота, то и быть красивым -  также.
Если справедливость - благо, то и быть справедливым - благо. Если  бесс-
тыдство - зло, то и быть бесстыдным - зло; тут, клянусь тебе, все  точно
так же, как с близорукостью: если она - зло, то и быть близоруким - зло.
Одно - так и знай! - не может быть без другого. Кто мудр,  тот  обладает
мудростью; кто обладает мудростью, тот мудр. И не . может быть сомнений,
что каково одно, таково и другое, - настолько, что многие считают и то и
другое одним. (9) Но лучше разберем вот что: поскольку всё есть или бла-
го, или зло, или вещи безразличные, то что же такое "быть  мудрым"?  Что
это благо - отрицают; что это зло - нельзя и подумать; значит,  остается
безразличное. Но мы называем "безразличным" или "промежуточным" то,  что
может достаться и хорошему, и дурному человеку: например, деньги, красо-
ту, знатность. А быть мудрым может только человек  добра:  значит,  быть
мудрым к разряду вещей безразличных не принадлежит. Но и злом  не  может
быть то, что никогда не достается на долю злым; значит,  быть  мудрым  -
благо. Чего нет ни у кого, кроме людей добра, то благо;  мудрыми  бывают
только люди добра, и, значит, это благо. - (10) "Но это лишь прилагается
к мудрости". - То, что ты называешь "быть мудрым", порождается  ли  муд-
ростью или порождает ее? Порождает ли, порождается ли, - все  равно  оно
телесно: ведь тело и то, что  производит  что-нибудь  само,  и  то,  что
чем-нибудь производится. А если так, то быть мудрым - благо, потому  что
для этого ему не хватало только одного:  телесности.  (11)  Перипатетики
считают так: быть мудрым - это то же самое, что мудрость, ибо  одно  без
другого не бывает. Неужели, по-твоему, есть мудрые кроме тех, кто  обла-
дает мудростью? И не всякий ли,  кто  мудр,  обладает,  по-твоему,  муд-
ростью? (12) Старые диалектики разделяли эти вещи, и от них такое разде-
ление пришло к стоикам. Я скажу, как у них получалось. Поле - это  одно,
а владеть полем - другое; и разве не так, если второе касается не  поля,
а его владельца? Точно так же мудрость это одно, а быть мудрым - другое.
Я думаю, ты согласишься: тот, кто владеет, и то,  чем  владеют,  -  вещи
разные; так и тут: владеют мудростью, а владеет  мудрый.  Мудрость  есть
наука жить и, стало быть, совершенство мысли, достигшей наивысшего и на-
илучшего. Что такое "быть мудрым"? Я не могу сказать: "Совершенство мыс-
ли", - нет, это то, что дается на  долю  обладателю  совершенной  мысли.
Итак, благомыслие - это одно, а быть благомыслящим - другое.
- (13) "Есть тела разной природы: например, вот это - человек, это  -
конь; за ними следуют движения души, содержащие сведения о телах. В  та-
ких движениях есть нечто самостоятельное, отдельное от тел. Например:  я
вижу гуляющего Катона; чувства показывают мне это, душа им верит. То, на
что обращены и глаза, и душа, - тело. Но потом я говорю: "Катон гуляет",
- и то, что я говорю, бестелесно. Это - некое сведенье о  теле,  которое
одни называют "высказыванием", другие - "известьем", третьи  -  "речью".
Так же, говоря "мудрость", мы имеем в виду нечто телесное; а говоря  "он
мудр", мы высказываем нечто о теле. Но ведь далеко не одно  и  то  же  -
сказать "он" и сказать о нем". - (14) Допустим покамест, что не  одно  и
то же (я ведь еще не высказываю своего мнения). Разве это мешает и  дру-
гому быть другим, но благом? Немного раньше говорилось, что поле - одно,
а владеть полем - другое. Правильно: владеющий принадлежит к одной  при-
роде, владенье - к другой, владеет человек, владение его - земля.  Но  у
нас речь о другом: тут и владеющий мудростью, и она сама - одной  приро-
ды. (15) Там владенье - одно, владетель - другое, а здесь и владетель  и
владенье нераздельны. Полем владеют по праву, мудростью  -  от  природы,
поле может быть отчуждено и передано другому, мудрость неразлучна с вла-
деющим. Нельзя сравнивать вещи столь несхожие. Я  начал  было  говорить,
что предметы могут быть разными, но оба тем не менее - блага.  Например,
мудрость и мудрец - не одно и то же, но ты согласишься, что и то, и дру-
гое - блага. И как ничто не мешает мудрости быть  благом,  а  обладателю
мудрости - благим, так же ничто не помешает быть благом  и  мудрости,  и
обладанию мудростью; а обладать мудростью - это и есть быть мудрым. (16)
Я для того и хочу достичь мудрости, чтобы быть мудрым. Так что же, разве
не благо то, без чего нет и другого блага? Ведь вы  наверняка  говорите,
что мудрость, которая дается не для применения к жизни, не нужна. А  что
такое применять мудрость? Быть мудрым! Это в ней самое драгоценное,  без
этого она становится лишней. Если пытка - зло, то и быть  под  пыткой  -
зло; это настолько неоспоримо, что если отвергнуть второе, то  и  первое
не будет злом. Мудрость есть совершенство мысли, быть  мудрым  -  значит
применять к жизни совершенство мысли. Но может ли не быть благом  приме-
ненье того, что без применения само перестает быть благом? (17) Я спрошу
тебя, надо ли стремиться к мудрости. Ты скажешь, что непременно. Я спро-
шу, надо ли стремиться применить мудрость к жизни. Ты согласишься и ска-
жешь, что если тебе запретят это, мудрость тебе не нужна. А то,  к  чему
должно непременно стремиться, есть благо. Быть мудрым - значит применять
мудрость к жизни; так, говорить речь значит  пользоваться  красноречием,
видеть значит пользоваться глазами; выходит,  и  быть  мудрым  -  значит
пользоваться мудростью. К этому должно  непременно  стремиться;  значит,
следует непременно быть мудрым, а что следует непременно, то благо.
(18) Я давно уже ругаю себя за то, что подражаю людям, которых  обви-
няю, и трачу слова, доказывая очевидное. Кто может сомневаться, что если
жара - зло, то и томиться от жары - зло, если мороз - зло, то и мерзнуть
- зло, если жизнь - благо, то и жить - благо? Все это  говорится  вокруг
да около мудрости и к ней непричастно, нам же  должно  оставаться  в  ее
пределах. (19) Даже если захочется отлучиться, в ней хватит  простора  и
для дальних странствий. Будем исследовать природу богов, и первичные ве-
щества светил2, и разнообразные пути звезд; будем доискиваться,  направ-
ляются ли все наши движенья их движеньями, оттуда ли приходит  побуждаю-
щая сила ко всем телам и душам, связано ли непреложным законом даже име-
нуемое случайным, поистине ли в обращениях мира ничего неожиданного, ни-
чего нарушающего порядок не происходит. Пусть это  далеко  от  улучшения
нравов, но возвышает душу и приближает ее к величию изучаемых предметов.
А то, о чем я рассуждал прежде, умаляет и унижает душу, при этом, вопре-
ки твоему мнению, не изощряя, а ослабляя ее. (20) Опомнитесь! Зачем рас-
точать старанья, столь .необходимые для другого, более важного  и  прек-
расного, на вещи, может быть, и не ложные, но наверняка бесполезные? Ка-
кая мне польза знать, вправду ли мудрость - одно, а быть мудрым  -  дру-
гое? Какая мне польза знать, что одно из них - благо? Что  же,  наберусь
дерзости, брошу жребий, загадав желанье, - и  пусть  тебе  выпадет  муд-
рость, а мне - быть мудрым! Ни ты, ни я не в проигрыше.
(21) Лучше покажи мне дорогу, по которой приходят к мудрости.  Скажи,
чего я должен избегать, чего искать; какие занятия укрепят мне нестойкую
душу; как мне справиться с обилием зол; как отразить те беды, что врыва-
ются ко мне, и те, на которые я сам нарвался. Научи меня, как переносить
тяготы, самому не застонав, и счастье, никого не заставив  стонать,  как
не ждать последнего и неизбежного предела жизни,  а  бежать  из  нее  по
собственному решению. (22) По-моему, самое постыдное - это звать к  себе
смерть. Если ты хочешь жить, зачем звать ее? а  если  не  хочешь,  зачем
просить у богов того, что дано тебе от рождения? Ведь  установлено,  что
когда-нибудь ты умрешь и против воли; добровольная смерть - в твоих  ру-
ках. Одно для тебя неизбежно, другое дозволено. (23) На этих днях я про-
читал у одного, впрочем, красноречивого человека такое, право же, позор-
ное вступление: "О если бы мне умереть скорее!" Безум  ный!  Ты  просишь
того, что всегда при тебе. "О если бы мне  умереть  скорее!"  Ты,  может
быть, до старости дожил, восклицая так, - а что стояло у тебя  на  пути?
что тебя держало? Уходи, когда  заблагорассудится!  Выбери  любую  часть
природы и прикажи ей открыть перед тобою выход. Есть три стихии, которы-
ми управляется этот мир: вода, земля, воздух, - все они и источники жиз-
ни, и пути к смерти! (24) "О, если бы мне умереть скорее!" Что ты  назы-
ваешь "скорее"? На какой день назначаешь срок? Он может  прийти  раньше,
чем ты желаешь! Слова эти - человека, слабого душой, проклятьем своим он
ищет жалости. Кто желает себе смерти, тот умирать не хочет. У богов про-
си жизни и здоровья; а решишь умереть, - так в том и будет тебе прок  от
смерти, что перестанешь себе ее желать.
(25) Вот чем следует заниматься, мой Луцилий,  вот  чем  образовывать
душу! Это и есть мудрость, это и значит быть мудрым, - а  не  пустыми  и
мелочными рассуждениями упражнять ненужное хитроумие!  Столько  вопросов
задала тебе фортуна, а ты, не решив их, занялся умствованьем! Глупо, ус-
лышав сигнал к бою, размахивать мечом в воздухе. Брось потешное оружье -
пора взяться за то, которым решается бой. Скажи, как добиться, чтобы ду-
шу не смущали ни печаль, ни ужас, чтобы сбросить бремя  тайных  вожделе-
ний. Будем делать дело! - (26) "Мудрость - благо, быть мудрым - не  бла-
го". Так мы и добьемся, что нам откажут в мудрости, что все наши занятия
будут высмеяны, ибо предмет их никому не нужен.
А что бы ты сказал, узнав, что есть и такой вопрос: "Благо ли будущая
мудрость?" - Да разве можно хотя бы подумать, будто закрома предчувству-
ют будущий урожай, а детство постигает силу и крепость  будущей  юности?
Покуда мы больны, нам бесполезно будущее здоровье, и не восстановит  сил
после бега и борьбы отдых, который начнется через  много  месяцев.  (27)
Кто не знает, что предстоящее в будущем потому и не благо, что оно  лишь
будет? Ведь благо непременно должно приносить пользу, а  полезным  может
быть лишь насущное. Если что бесполезно, то оно и не благо; если  полез-
но, оно в настоящем. Я - будущий мудрец; вот когда я им стану, это и бу-
дет благом, но не раньше. Сперва должно быть нечто, а уж оно будет таким
или иным. (28) Как может быть, скажи, благом то, чего еще нет? А если  я
скажу тебе "это будет", - нужно ли тебе  дальше  доказывать,  что  этого
нет? Что приходит, то еще неизвестно, придет ли. Наступит весна, - но  я
знаю, что сейчас зима; наступит лето, - но я знаю,  что  лета  еще  нет.
"Это будет" - вот лучшее свидетельство тому, что этого нет. (29) Я наде-
юсь стать мудрым; но пока что я не мудр; обладай я этим благом, я  изба-
вился бы от этого зла. В будущем я стану мудрым; из этого тебе можно по-
нять, что я еще не мудр. Я не могу быть сразу и при будущем благе, и при
нынешнем зле. Они вместе не сходятся, и не бывает у  одного  человека  и
блага, и зла.
(30) Оставим затейливые пустяки и поспешим к тому, что подаст нам по-
мощь. Никто, торопясь позвать повитуху к рожающей дочери, не станет  чи-
тать распоряженье об играх и их распорядок; никто, когда бежит на  пожар
собственного дома, не станет смотреть на игральную доску, чтобы  узнать,
как освободится взятый в плен камешек3. (31) А тебе,  клянусь,  со  всех
сторон приходят вести и о горящем доме, и о детях в опасности, и о роди-
не в осаде, и о расхищаемом добре; прибавь еще землетрясения,  кораблек-
рушенья и все, что только может нас пугать. И посреди всего этого у тебя
хватает времени заниматься вещами, годными только для удовольствия души?
Ты исследуешь, что такое мудрость и что такое быть мудрым? Тяжелая скала
висит у тебя над головой, а ты вяжешь и распутываешь узлы? (32)  Не  так
щедро и милостиво отпустила нам время природа, чтобы  мы  могли  тратить
его впустую! Взгляни, как много теряют даже самые  усердные:  часть  его
отнимает собственное нездоровье и нездоровье близких, часть - неизбежные
дела и дела государственные; часть жизни уделяем мы сну. Что пользы тра-
тить понапрасну большую долю этого времени, такого короткого, и  быстро-
течного, и уносящего нас? (33) Не забудь еще, что душа  легче  привыкает
забавлять себя, нежели лечить, и превращает в забаву  философию  -  свое
лекарство. Я не знаю, в чем разница между мудростью и "быть  мудрым",  -
знаю, что для меня неважно, знаю я это или нет. Скажи мне, разве я стану
мудрым от того, что усвою эту разницу? Почему ты стараешься занять  меня
словами о мудрости и не допускаешь до мудрых дел? Сделай  меня  храбрее,
сделай увереннее, сделай равным фортуне, сделай выше нее! В  моих  силах
стать выше, если к этому будет устремлено все, чему я учусь.  Будь  здо-
ров.

   Письмо CXVIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты требуешь, чтобы я писал чаще. Подведем-ка  счет,  -  несостоя-
тельным окажешься ты. Мы уславливались, что твои письма будут первыми  -
ты пишешь, я отвечаю. Но не буду прижимист: я ведь знаю, что тебе  можно
поверить в долг, и все дам досрочно. При этом я не  буду  поступать  как
Цицерон, человек весьма красноречивый, который велел Аттику1, "даже если
не о чем будет говорить, писать все, что взбредет на ум". (2) Мне всегда
будет о чем писать, хоть я и не стану заниматься вещами, которыми запол-
няет свои письма Цицерон: кто выступил притязателем на должность и  хло-
почет о выборах, кто борется своими силами, кто чужими руками, кто домо-
гается консульства, полагаясь на Цезаря, на Помпея, на  свою  ловкость2;
какой несговорчивый ростовщик - Цецилий, от которого даже близкие не по-
лучат ни гроша иначе как из двенадцати процентов. Лучше заниматься свои-
ми, а не чужими пороками, разобраться в себе  и  посмотреть,  как  много
есть вещей, на которые мы притязаем, но не можем  собрать  голосов.  (3)
Вот что самое благородное, мой Луцилий, вот в чем безмятежность и свобо-
да: ничего не домогаться, а миновать площадь, где фортуна ведет  выборы.
Неужели, по-твоему, не приятно, - когда трибы созваны, когда притязатели
на должность трепещут от неизвестности на своих возвышеньях и один  обе-
щает деньги, другой действует через посредника, третий покрывает поцелу-
ями руки, до которых он, будучи избран, и дотронуться не захочет, и  все
в оцепенении ждут крика глашатая3, - стоять в стороне и смотреть на  это
торжище, ничего не покупая и не продавая? (4) А насколько больше радость
того, кто спокойно взирает не на консульские и не на преторские  выборы,
а на те великие, на которых одни хлопочут о годичных должностях,  другие
- о пожизненной власти, третьи - об удачном завершенье войны и  триумфе,
четвертые - о богатствах, те - о женитьбе, о детях, эти - о  своем  здо-
ровье и о здоровье близких. Сколь великой будет душа того, кто один  ни-
чего не станет домогаться, никого не захочет умолять и скажет: "Что  мне
до тебя, фортуна! Я не дам тебе власти надо мною. Я знаю, у тебя Катонов
проваливают, а избирают Ватиниев4, - и я ни о чем  не  прошу!"  Вот  что
значит взять фортуну в свои руки. (5) Вот о чем  мы  можем  писать  друг
другу, не боясь исчерпать этот предмет, - меж тем как на  нас  с  беспо-
койством смотрят тысячи людей, которые, чтобы добыть что-нибудь себе  же
на погибель, попадают из одной беды в другую и гонятся за тем и за  дру-
гим, чтобы вскоре от него же бежать или им погнушаться. (6) Кто, достиг-
ши, довольствовался тем, что представлялось ему покрывающим  с  избытком
все желанья? Счастье, вопреки общему мнению, не жадно, а слишком ничтож-
но, чтобы кого-нибудь насытить. Тебе кажется высоким то, от чего ты  да-
леко, а взойди наверх - и оно окажется низким. Пусть я буду лжецом, если
тебе и тогда не захочется взойти выше: то, что  ты  считал  вершиной,  -
только ступенька. (7) От незнания истины плохо всем. Люди мчатся, словно
вдогонку за благами, обманутые слухами,  а  потом,  достигнув  и  немало
выстрадав, видят, что достигнутое ими или дурно, или тщетно, или меньше,
чем они надеялись; а немалая часть людей дивится обманчивым издалека ве-
щам, и большое кажется толпе благом.
(8) Чтобы такое не случилось и с нами, исследуем, что есть благо. Его
толкуют по-разному: один определяет его так, другой говорит о нем иначе.
Некоторые дают такое определенье: "Благо есть то, что  привлекает  души,
что зовет их к себе" На это сразу же возражают: а что,  если  оно  зовет
души им на погибель? Ведь ты знаешь, как много  зол  выглядит  соблазни-
тельно. Правда и правдоподобье отличаются друг от друга. Благо же непре-
менно сочетается с правдой: что не истинно, то не благо; а что привлека-
ет и заманивает, то правдоподобно,  оно  подкрадывается,  подзадоривает,
влечет. (9) Другие давали такое определенье: "Благо - это то,  что  зас-
тавляет желать себя, вызывает в душе сильное стремленье к себе". - И  на
это можно возразить так же: сильное стремленье вызывает в душе многое, к
чему стремятся себе на горе. Лучшее определение дают  те,  что  говорят:
"Благо - это то, что вызывает в душе стремленье к себе, согласное с при-
родой, и только потому заслуживает, чтобы его домогались". Что  заслужи-
вает домогательства, то честно, ибо и стремленье к нему совершенно. (10)
Но тут сам предмет напоминает мне, что уместно будет сказать о  различии
между благом и честностью. У них есть нечто единое и  неразделимое:  нет
блага, в котором не было бы доли честности, и что честно, то всегда бла-
го. А в чем же различие? Честность есть совершенное  благо,  завершающее
собою блаженство жизни, благо, через причастность которому и все  прочее
становится благом. (11) Вот что я имею в виду: военная служба, например,
или начальство над легионом, или право вершить суд - все это и не  благо
и не зло. Но когда обязанности эти исполняются  честно,  они  становятся
благами, переходят из разряда вещей безразличных в  разряд  благ.  Благо
делается благом в сообществе с честностью, честность и сама по себе бла-
го. Благо вытекает из честности, честность - сама себе  исток.  Нынешнее
благо могло когда-то быть злом; все, что честно, иначе как  благом  быть
не может.
(12) Некоторые давали и такое определение: "Благо есть то,  что  сог-
ласно с природой". Слушай внимательно, что я скажу: все, что благо, сог-
ласно с природой, но не все, что согласно с природой, есть также и  бла-
го. Много вещей не противоречат природе, но они так  ничтожны,  что  имя
блага им не пристало. Они так легковесны, что заслуживают презрения,  из
благ же и самое малое его не заслуживает. Ибо пока оно ничтожно, оно  не
станет благом, а став благом, перестанет быть ничтожным. Как  распознать
благо? Оно в совершенстве согласуется с природой. - (13) "Ты не споришь,
что благо согласно с природой, ибо таково его качество, но  утверждаешь,
будто есть и не блага, согласные с природой. Как же может быть одно бла-
гом, другое нет? Как может быть разного свойства то, что обладает  таким
важным общим признаком, как согласие с природой?"  -  (14)  Может  из-за
своей величины. Не ново, что многое, вырастая, изменяется. Был  ребенком
- стал взрослым, и качество уже другое: ребенок  неразумен,  взрослый  -
разумен. Многое благодаря приросту делается не только больше, но и  дру-
гим. - (15) "Нет, что становится больше, не становится  другим:  нальешь
ли ты вино в бутылку или в бочку, - разницы нет, вино и там и там сохра-
няет свое качество; возьми от большого количества меда  немного  -  вкус
будет тот же". - Но твои примеры - совсем другого  рода:  у  этих  вещей
свойства сохраняются, хотя их самих становится больше. (16)  Есть  вещи,
которые от умножения не меняют ни рода, ни свойств, и  есть  такие,  что
после многих добавлений от последнего превращаются в нечто  другое,  ибо
оно-то и придает им новое, иное, нежели прежде,  качество.  Один  камень
создает свод - тот, который замыкает  наклонные  стены  и,  вклинившись,
связывает остальные камни. Почему больше всего делает  последнее  добав-
ленье, как бы ни было оно мало? Потому что оно не увеличивает, а  завер-
шает собою. (17) А некоторые вещи в постепенном движении избавляются  от
прежнего обличья и принимают новое. Если душа долго осматривает  что-ни-
будь и устает следовать за его величиной, мы начинаем называть эту  вещь
бесконечной, - а это совсем не то, что вещи, кажущиеся большими, но име-
ющие предел. Так же точно мы думаем, что такая-то вещь делится с трудом,
и с возрастанием трудности под конец обнаруживаем, что она  неделима;  а
от того, что движется еле-еле и с натугой, мы переходим к  неподвижному.
Таким же образом нечто было согласно с природой, - но возрастание  вели-
чины переводит его в другое качество, и оно становится благом. Будь здо-
ров.

   Письмо СXIX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Никогда я, если найду что-нибудь, не жду, пока ты скажешь:  "Чур,
на двоих!" - а сам себе говорю это. Ты  спросишь,  какова  моя  находка?
Подставляй полу, здесь чистая прибыль! Я научу тебя,  как  в  два  счета
стать богачом, - а тебе об этом куда как хочется услышать, и недаром:  я
кратчайшим путем поведу тебя к величайшему богатству. Впрочем, тебе  ну-
жен будет заимодавец; чтобы начать дело, придется взять в долг; но я  не
хочу, чтобы ты брал через вторые руки, не хочу, чтобы посредники трепали
твое имя. (2) Я представляю тебе сговорчивого  заимодавца  -  того,  что
указан был Катоном: "Бери в долг у себя самого". Нам хватит любой малос-
ти, если все, чего недостает, мы будем просить у себя самих.  Знай,  мой
Луцилий: что не желать, что иметь - одно и то же. Итог и тут и там  оди-
наков: мучиться ты не будешь. Я не поучаю тебя хоть в чем-нибудь отказы-
вать природе: она упряма, одолеть ее нельзя, - все равно потребует свое-
го; но что выходит за ее пределы, то заемное, а не  необходимое.  (3)  Я
голоден, - надо поесть; а полбяной будет хлеб или пшеничный, это к  при-
роде касательства не имеет. Она хочет, чтобы мы насыщали  утробу,  а  не
ублажали. Мне хочется пить, - а какую воду - ту ли, что я  зачерпнул  из
соседнего озера, или ту, которую запечатал снегом, чтобы она была свежей
от заемного холода, - это к природе касательства не имеет. Она велит од-
но: утолить жажду; будет ли твой кубок из золота,  из  хрусталя  или  из
мурры, будет ли у тебя тибуртинская чашка1 или собственная горсть, - это
природе неважно. (4) В каждом деле смотри на цель - и откажешься от все-
го лишнего. Голод взывает ко мне, - я протяну руку к тому, что ближе ле-
жит, а он сам сделает вкусным все, что бы я ни взял. (5) Голодный  ничем
не гнушается.
- "А что же будет у меня для  удовольствия?"  -  По-моему,  прекрасно
сказано: "Мудрец - самый неустанный искатель природного богатства". - Ты
скажешь: "Что ты угощаешь меня с пустой тарелки? Я приготовил было мешки
для денег, озирался, выбирая, в какое море мне пуститься  для  торговли,
какой взять откуп, какие ввозить товары.  Посулить  богатство,  а  потом
учить бедности, - это обман!" - Стало быть, того, кто ни в чем не  знает
недостатка, ты считаешь бедняком? - "Но этим он  обязан  себе  и  своему
терпению, а не фортуне". - Так ты не хочешь считать его  богатым  только
потому, что его богатство неисчерпаемо?  Что  больше:  иметь  много  или
сколько хочется? (6) Кто имеет много, тот желает еще больше, - а это до-
казывает, что он имеет меньше, чем ему хочется. А у кого  есть,  сколько
хочется, тот достиг цели, - чего никогда не дается богатству. Ты  потому
только считаешь, будто у них нет богатства, что их корысти ради не внес-
ли в смертные списки, что им корысти ради не подсыпали яду  ни  сын,  ни
жена? что во время войны им ничего не грозит? что в дни мира они свобод-
ны от дел? что ни владеть такими богатствами не опасно, ни распоряжаться
не трудно? - (7) "Но ведь мало есть у того, кто разве что не знает холо-
да, и голода, и жажды!" - Большего нет и у Юпитера! Иметь,  сколько  хо-
чется, никогда не мало, а меньше, чем хочется, - всегда мало. После  Да-
рия, после индийцев Александр Македонский беден. Разве я  лгу?  Ведь  он
ищет, чего бы присвоить, рыщет по неведомым морям, шлет в океан флот  за
флотом, взламывает, так сказать, запоры мира. Чего довольно самой приро-
де, человеку мало! (8) Нашелся один, кто, имея все, захотел еще. Вот  до
чего слеп наш ум, вот до чего легко каждый из нас, преуспев, забывает, с
чего начал! Он, не бесспорный владетель жалкого уголка2, достигнув  гра-
ницы земли и возвращаясь по захваченному им миру, был печален.
(9) Деньги никого не сделали богатым, - наоборот, каждого они  делают
еще жаднее до денег. Ты спросишь, в чем тут причина?  Кто  имеет  много,
тому становится по силам иметь больше. Одним словом, можешь взять  любо-
го, чьи имена называют заодно с Крассом и Лицинием3, и вывести на среди-
ну; пусть принесет свое имущество и подсчитает, что имеет и на что наде-
ется; он беден, если верить мне, а если поверить тебе,  то  может  обед-
неть. (10) А тот, кто сообразуется с требованьями природы, не только  не
чувствует, но и не боится бедности. Впрочем, знай,  что  сократить  свое
добро до естественной меры крайне трудно: тот, кого мы называем  близким
к природе, кого ты именуешь бедняком, что-нибудь лишнее да  имеет.  (11)
Богатство ослепляет толпу и привлекает к себе взгляды, если из дому  вы-
носят много денег, если крыша у него  щедро  позолочена,  если  отборная
прислуга бросается в глаза  или  красотой  и  ростом,  или  платьем.  Но
счастье таких богачей смотрит на улицу; а тот, кого  мы  избавили  и  от
толпы, и от фортуны, счастлив изнутри. (12) Ведь что до тех, у кого хло-
потливая бедность ложно присвоила имя богатства, то  они  вроде  больных
лихорадкой, про которых говорят: "у него лихорадка", - а между  тем  как
раз он у нее во власти. Но говорим мы и так: "его треплет лихорадка";  и
тут нужно говорить так же: "его треплет богатство".
В одном я хочу тебя вразумить, - в том, в чем любых вразумлений мало:
мерь все естественными желаниями, которые можно удовлетворить или  зада-
ром, или за малую цену. И не смей примешивать к желаньям пороки! (13) Ты
спрашиваешь, каким должен быть стол, на каком серебре подавать, надо ли,
чтобы все прислужники были одного роста и без бороды.  Но  ведь  природе
ничего, кроме пищи, не нужно!

   Разве, коль жажда тебе жжет глотку, ты лишь к золотому
Тянешься кубку? Голодный, всего, кроме ромба, павлина,
Будешь гнушаться? 4

   (14) Голод не тщеславен, ему довольно, если его утолят, а чем  -  ему
нет дела. Остальное - муки злосчастной жажды роскоши: это она  доискива-
ется, как бы ей, наевшись, снова захотеть есть, как ей не  наполнить,  а
набить брюхо, как вновь возбудить  жажду,  напившись  первыми  глотками.
Прекрасно говорит Гораций, что жажде нет дела,  в  какой  чаше  и  сколь
изящною рукою подана вода. А если ты считаешь важным, кудряв ли мальчик,
протягивающий тебе питье, и блестит ли кубок, - значит, ты пить  не  хо-
чешь. (15) Помимо прочих даров получили мы от природы и этот, наилучший:
необходимое не приедается. Выбирать можно только между лишними вещами. -
"То некрасиво, это никем не ценится, а вон то оскорбляет мой взгляд".  -
Великий создатель мира, предписавший нашей  жизни  законы,  сделал  так,
чтобы мы были здоровы, а не избалованы. Для здоровья все есть,  все  под
рукой; для баловства все добывается с трудом и  муками.  (16)  Так  вос-
пользуемся этим благодеяньем природы, полагая его в числе  величайших  и
наибольшей ее заслугой перед нами будем считать данную  нам  способность
не пресыщаться тем, чего мы желаем по необходимости. Будь здоров.

   Письмо СХХ

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Твое письмо блуждает с одного вопроса на другой, но  потом  оста-
навливается на одном и требует на него ответа:  "Откуда  берется  у  нас
знание блага и честности?" - Многие считают, что благо и честность - ве-
щи разные, мы же только отделяем одно от другого. Вот что я имею в виду.
(2) Некоторые полагают, будто благо - это то, что полезно, то есть  при-
лагают это имя и к богатству, и к лошади, и к вину, и к обуви - до  того
дешевым становится у них благо, до таких низин опускается. Честным назы-
вают они все, в чем присутствует неукоснительное выполненье долга:  пре-
данную заботу об отцовской старости, помощь другу в  бедности,  отважный
поход, разумное и умеренное предложение в сенате. (3) Мы тоже не считаем
благо и честность за одно, хотя они едины. Без честности  нет  блага,  а
что честно, то непременно благо. В чем между ними разница, я говорил  не
раз и считаю излишним повторять. Скажу одно: нам не кажется  благом  то,
чем можно воспользоваться во зло, - а ты сам видишь, как часто  злоупот-
ребляют богатствами, знатностью, могуществом.
Теперь вернусь к тому, о чем ты просишь сказать: откуда у нас впервые
берется знание блага и честности. (4) Природа не могла научить нас:  она
дала нам семена знания, но не само знание. Некоторые  утверждают,  будто
мы напали на это знание случайно; однако невозможно  поверить,  чтобы  у
кого-нибудь перед глазами вдруг возник образ добродетели.  Нам  кажется,
что он создается благодаря наблюдению и сравнению часто совершаемых пос-
тупков; наши полагают, что и честность и благо  постигаются  посредством
аналогии. Это слово, коль скоро  латинские  грамматики  дали  ему  права
гражданства, не следует, по-моему, осуждать и высылать на  родину,  и  я
буду пользоваться им не только как  принятым,  но  и  как  общеупотреби-
тельным. (5) Вот что такое эта аналогия. Узнав, что есть здоровье  тела,
мы подумали, что есть и некое здоровье духа. Узнав о телесной  силе,  мы
сделали вывод, что есть и крепость духа. Нас поразили милосердные, чело-
вечные, смелые поступки, мы увидели в них совершенство и восхитились им.
Но под ними скрывалось множество пороков,  таившихся  под  блистательной
внешностью некоторых поступков, - и мы этих пороков  не  заметили.  Ведь
природа велит преувеличивать все достойное хвалы, и всякий  видит  славу
большей, чем она есть. Вот откуда и взяли мы образ величайшего блага.
(6) Фабриций отверг золото царя Пирра: он мог  презреть  царские  бо-
гатства - и это было для него ценней любого царства. И он же, когда врач
Пирра пообещал дать царю яд, предупредил Пирра, чтобы тот опасался  коз-
ней. Не дать богатствам победить себя, не побеждать  ядом  -  для  этого
нужна равная высокость духа! Мы восхищаемся величием мужа, не прельстив-
шегося ни посулами царя, ни посулами погубить царя, мужа, верного благим
примерам и - самое трудное! - на войне чуждого преступлений,  верившего,
что есть вещи, которые не дозволено делать даже врагу, и в крайней  бед-
ности, которую он сделал лучшим своим украшением,  гнушавшегося  золотом
не меньше, чем ядом. "Живи моим благодеяньем, Пирр, - сказал он, - и ра-
дуйся неподкупности Фабриция, прежде так печалившей тебя!"  (7)  Гораций
Коклит1 один перегородил узкий мост и приказал отрезать  сзади  путь,  -
лишь бы ему самому не дать дороги врагам! И он сопротивлялся их натиску,
покуда не затрещали сорванные мощным обвалом брусья. Тогда он  оглянулся
и, убедившись, что принял на себя опасность и спас от опасности отчизну,
сказал: "Пусть, кто хочет, гонится за мной этим путем!" Тут он кинулся с
моста, но, равно заботясь о том, чтобы сохранить  в  быстрине  потока  и
жизнь, и оружье, не бросил украшенных недавней победой меча и щита;  так
и вернулся он к своим, невредимый, словно прошел по мосту. (8) Эти и по-
добные им деянья и являют нам образ добродетели.
Я прибавлю такое, что может показаться странным:  иногда  зло  делало
виднее красоту честности, и прекраснейшее ярче блистало рядом  с  безоб-
разным. Ты ведь знаешь, что есть пороки, смыкающиеся с добродетелями,  а
самое постыдное, самое пропащее похоже порой на  должное  и  правильное.
Так расточитель прикидывается щедрым, хотя между умеющим  одарять  и  не
умеющим беречь - разница огромная. Есть, я повторяю, немало людей, кото-
рые не раздают, а разбрасывают; я не назову, мой Луцилий,  щедрым  того,
кто враг своим деньгам. Равнодушие притворяется уступчивостью,  наглость
- смелостью. (9) Такое сходство заставило нас быть внимательней и разли-
чать близкое по внешности, но не тождественное по сути. Наблюдая просла-
вившихся великими деяньями, мы начали примечать, ктр  совершил  его  му-
жественно и благородно, ничуть не колеблясь, - но всего лишь однажды.  И
увидев одного храбрым на войне и робким на форуме, другого - мужественно
сносящим бедность, но трусливо - поношение. мы стали  хвалить  поступок,
но презирать  человека.  (10)  А  третьего  мы  видели  благосклонным  к
друзьям, терпимым к врагам, безупречным и добросовестным в делах частных
и государственных; видели, как во всем,  что  приходится  выносить,  ему
хватает терпения, а везде, где нужно действовать, - разумности;  как  он
раздает щедрой рукой, когда нужно оделить многих,  как  он  настойчив  и
упорен, когда нужно трудиться, и силою духа одолевает усталость тела.  К
тому же он всегда одинаков, и верен себе в каждом поступке, и  хорош  не
по намеренью, а потому что усовершенствовал свой нрав и не только  может
поступать как должно, но и не может поступать иначе. И  мы  поняли,  что
перед нами образец совершенной добродетели. (11) Ее мы разделили на час-
ти; оказалось, что следует обуздать желания,  подавить  боязнь,  разумно
заботиться о предстоящих делах, раздать все, что должно быть отдано;  мы
постигли, что такое воздержность, мужество, разумность,  справедливость,
и определили, в чем долг каждой из них. Но из чего мы поняли, что  такое
добродетель? Нам показали ее присущие такому мужу  последовательность  и
красота, и постоянство, и согласие во всех делах, и величие,  превзошед-
шее все виденное нами. Отсюда же мы поняли, что такое  блаженная  жизнь,
текущая без бурь и зависимая лишь от собственной воли. (12) Как это ста-
ло нам ясно? Я скажу. Никогда тот достигший совершенной добродетели  муж
не проклинал фортуну, никогда не печалился, принимая  удары  случая,  но
считая себя гражданином мира и солдатом, переносил все труды, словно ему
приказал начальник. Что бы ни стряслось, он принимал все  не  с  негодо-
ваньем, как беду, насланную враждебным случаем, а как нечто  ему  самому
порученное. "Каково бы оно ни было, - говорил он, - но  оно  мое;  пусть
оно трудно, пусть тягостно, - будем и в этом деле усердны".  (13)  И  не
могло не стать ясно, сколь велик тот, кто ни от каких невзгод не  засто-
нал, ни разу на свой рок не пожаловался; многих он заставил понять,  ка-
ков он, и блистал ярко, словно свет во мраке, а своей кротостью, и  мяг-
костью, и справедливостью во всех делах божественных и  человеческих  он
привлек к себе все души. (14) Собственная его  душа  была  совершенна  и
поднялась до крайних своих пределов, так что выше нее был только дух бо-
га, частица которого и излилась в эту смертную грудь. А она  никогда  не
бывает более божественной, чем в то время, когда думает о  своей  смерт-
ности, знает, что человек затем и рожден, чтобы выполнить труд жизни,  и
что это тело - приют не постоянный, а временный и даже  кратковременный,
который придется покинуть, едва хозяин сочтет тебя тягостным гостем.
(15) Повторяю, мой Луцилий: главный признак души, явившейся свыше,  -
это если всё, среди чего она обитает, кажется ей низким и  тесным,  если
она не боится выйти вон. Ведь кто помнит, откуда он явился,  тот  знает,
"уда уйдет. Неужто мы не видим, как много неприятного мучит нас, как ма-
ло подходит нам это тело? (16) Мы жалуемся то на голову, то на  желудок,
то на грудь и горло; то нас мучат сухожилия, то нога, потом понос, потом
простуда; иногда крови мало, иногда - слишком много; со всех сторон  нас
донимают и гонят прочь. Так бывает со всеми, кто живет не у себя. (17) А
мы, получив в удел такое хилое тело, простираем  свои  замыслы  на  веч-
ность, надеемся на самый долгий срок, какой только случалось прожить че-
ловеку, и не довольствуемся никаким богатством, никаким могуществом. Что
может быть бесстыднее и глупее? Близким к смерти,  даже  умирающим,  нам
всего мало! А ведь мы с каждым днем все ближе к последнему, и каждый час
торопит нас туда, откуда нам суждено упасть. (18) Взгляни, как слеп  наш
ум! То, что считаю я будущим, происходит сейчас, и наибольшая часть  его
- все время, которое мы прожили, - уже позади.  Мы  заблуждаемся,  когда
страшимся последнего дня: ведь каждый день вносит долю  в  нашу  смерть!
Усталость - не от того шага, на котором мы падаем без сил: он только  ее
обнаруживает. Последний день лишь приходит к смерти, а идут  к  ней  все
подряд. Она уносит нас не сразу, а малыми долями.
Потому-то великая душа, зная свою высшую природу, старается и на этом
назначенном ей месте нести службу честно и усердно и все вокруг  считает
не своим, а только взятым на подержанье, и пользуется им, подобно" заез-
жему и спешащему прочь гостю. (19) И если мы увидели в ком-нибудь  такую
стойкость, то как может не  возникнуть  у  нас  образ  души  необычайных
свойств, особенно когда постоянство, о каком  я  говорил,  доказало  нам
подлинность ее величия? Все истинное  остается  неизменным,  все  ложное
краткосрочно. Есть люди, которые бывают попеременно то Ватиниями, то Ка-
тонами; то для них Курий2 недостаточно строг, Фабриций недостаточно  бе-
ден, Туберон недостаточно скромен и невзыскателен, - то они  богатствами
бросают вызов Лицинию, обедами - Апицию, удовольствиями - Меценату. (20)
Первый признак больной души - колебания и непрестанное метанье от показ-
ной добродетели к искренно любимым порокам.

   То вдруг двести рабов у него, то не больше десятка,
То о царях говорит и тетрархах высокие речи,
То вдруг скажет: "Довольно с меня, был бы стол, хоть треногий,
Соли простая солонка, от холода грубая тога!"
Дай ты ему миллион, как будто довольному малым, -
И в пять дней в кошельке ничего! 3

   (21) Многие таковы, как описанный здесь Горацием Флакком, никогда  не
похожий на самого себя и всегда бросающийся из стороны в сторону. Я ска-
зал "многие", - нет, почти что все. Нет таких, чтобы день ото дня не ме-
няли и замыслы, и желания: то хочется иметь жену, то любовницу; то  меч-
тают царствовать, то стараются быть услужливей раба;  то  надуваются  до
того, что все их ненавидят, то сжимаются и становятся ниже тех, что  ле-
жат на земле; деньги то швыряют, то гребут.  (22)  Этим-то  изобличается
безрассудство души: каждый раз она другая, непохожая на себя, - а ничего
позорней, по-моему, нет. Поверь мне, великое дело - играть  всегда  одну
роль. Но никто, кроме мудреца, этого не делает; все прочие многолики. То
мы покажемся тебе бережливыми и степенными, то расточительными  и  тщес-
лавными. Мы то и дело меняем личины и берем противоположную  той,  какую
сбросили. Так потребуй от себя одного: каким. ты показал  себя  вначале,
таким оставайся до конца. Сделай так, чтобы тебя хвалили, а не сможешь -
так хоть чтобы узнавали. А то порой о человеке, с которым виделись  вче-

Письмо CXXI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я вижу, ты станешь спорить со мною, когда я изложу тебе сегодяяш-
ний вопрос, на котором мы уже достаточно долго останавливались. Ты снова
воскликнешь: "Какое касательство все это имеет к нравам?"  -  Восклицай,
что хочешь; я же сперва представлю тебе и  других  твоих  противников  в
этой тяжбе - Посидония и Архидема1 (пусть-ка и они держат ответ), а  по-
том скажу так: не все относящееся к нравам воспитывает добрые нравы. (2)
Одно нужно человеку для питания, другое -  для  упражнения,  третье  для
удовольствия, четвертое - чтобы его одеть, пятое -  чтобы  обучить.  Все
это имеет касательство к человеку, хоть и не все делает его лучше.  И  к
нравам одно причастно так, другое - иначе. Одно их исправляет и  улучша-
ет; другое исследует их природу и происхожденье. (3) Когда  я  исследую,
почему природа произвела человека, почему предпочла его прочим живым су-
ществам, - неужели, ты думаешь, я далеко отхожу от нравов? Неверно  это!
Откуда ты узнаешь, какие нравы нужны, если не отыщешь, что для  человека
лучше всего? если не будешь наблюдать его природу? Только тогда ты  пой-
мешь, что тебе нужно делать и чего избегать, когда усвоишь,  что  должен
ты своей природе. - (4) "А я хочу усвоить, как мне меньше желать, меньше
бояться! Избавь меня от предрассудков; объясни, как пусто  и  легковесно
то, что зовется счастьем, - ведь к нему так легко приставляется еще один
слог!" - Я исполню твое желание, ободрю тебя на пути к добродетели, буду
бичевать пороки; пусть меня сочтут не знающим в этом ни удержу, ни меры,
- я не перестану преследовать злонравие, обуздывать  неистовые  страсти,
умерять наслажденья, готовые перейти в муки, перебивать молитвы. Почему?
Да потому что самые большие беды мы сами себе вымаливаем, и в чем сейчас
нас утешают, с тем поначалу поздравляли.
(5) Покуда позволь мне разобраться в вопросе,  на  первый  взгляд  от
всего этого далековатом. Он гласит: "Ощущают ли все  животные  состояние
своего тела?" Что это так, более всего явствует из той ловкости и склад-
ности, с какой они двигают своими членами,  словно  обучены  таким  дви-
женьям. Каждое животное свободно владеет любой частью тела.  Ремесленник
легко действует орудиями, кормчий корабля умело поворачивает  руль,  ху-
дожник, хоть перед ним и множество разных красок,  быстро  замечает  те,
что нужны ему для передачи сходства, и рука его  и  взгляд  легко  снуют
между воском 2 и произведением. С тем же проворством и животные  владеют
своим телом. (6) Мы дивимся на умелых плясунов, - до  чего  послушны  им
руки, способные выразить любую страсть и любой предмет, так что их быст-
рые телодвижения поспевают за словами 3. Но то, что дало им учение,  жи-
вотным дает природа. Ни одно из них не переставляет с  трудом  конечнос-
тей, все владеют своим телом без помех. Рожденные для этого,  они  сразу
же становятся подвижны, они всё умеют с первого  мига  и  появляются  на
свет обученными всему. - (7) "Но ведь животные так складно двигают всеми
частями тела только  потому,  что,  двигайся  они  иначе,  им  стало  бы
больно". - По-вашему выходит, они двигаются правильно по  принужденью  и
от страха, а не по своей воле; но это неверно. Когда их заставляет необ-
ходимость, они неповоротливы, а ловки, только когда двигаются по  своему
почину. Нет, уж никак не страх перед болью принуждает их  к  проворству,
коль скоро они стремятся к естественному движению даже через силу,  воп-
реки боли. (8) Если ребенок, задумав встать и приучаясь держаться на но-
гах, начинает пробовать силы, он тотчас же падает, но всякий раз с  пла-
чем встает, покуда, упражняясь наперекор боли, не  добьется  того,  чего
требует природа. Некоторые животные с твердой спиной, если  их  перевер-
нуть, корчатся и сучат ногами, покуда кто-нибудь их не поставит, как по-
ложено. Черепаха, лежа на спине, никаких мук не испытывает,  но  желание
принять естественное положение не дает ей покоя, и она не перестает  вы-
тягиваться и барахтаться, пока не встанет на ноги. (9) Значит,  чувство-
вать состоянье тела дано всем, и отсюда - такая свобода в движении  всех
членов; нет животного, которое владело бы своим телом с неловкостью  но-
вичка, - и этим лучше всего доказывается врожденность их уменья.
- (10) "Но вы утверждаете, что состояние - это такое или иное отноше-
ние руководящего начала души к телу. Как понять ребенку такое путаное  и
тонкое определение, которое и вы сами с трудом выговариваете? Все живот-
ные должны были бы родиться диалектиками, чтобы понять эти вещи,  темные
и для большинства носящих тогу". - (11) Твое  возражение  было  бы  пра-
вильно, если бы я утверждал, будто животные постигают определение состо-
яния, а не само состояние. А его легче постичь естественным образом, чем
выговорить. Ребенок не знает, что такое состояние, а свое состояние зна-
ет, и не знает, что такое живое существо, однако чувствует, что сам он -
живое существо. (12) Да и состояние своего тела он постигает  смутно,  в
самых грубых чертах. И мы тоже - знаем, что-у нас есть душа, но не  зна-
ем, что она такое, какова она, откуда берется,  где  находится.  Как  мы
ощущаем в себе душу, хотя и не знаем ни ее природы, ни  местопребывания,
так и все животные ощущают состояние-своего тела. Ведь не могут  они  не
чувствовать того, через посредство чего чувствуют все остальное, не  мо-
гут не чувствовать того, чему повинуются,. чем управляются. (13)  Всякий
из нас понимает, что есть нечто, заставляющее нас двигаться туда или сю-
да, но никто не знает, что это; всякий чувствует в себе некое усилие, но
что оно такое и откуда оно, не знает. Так и у детей, и у  животных  есть
ощущение руководящего начала собственной души, хотя и неясное, нечеткое.
(14) "Но вы говорите, что каждое животное прежде всего приспосабливается
к собственному состоянию; а поскольку главное в состоянии человека - ра-
зум, то человек приспосабливается к себе не как к живому существу, а как
к существу разумному. Человек тем и дорог себе, что он человек.  Но  как
же младенец может приспособиться к состоянию разумного  существа,  когда
он еще неразумен?" - (15) У всякого возраста - свое состояние: у младен-
ца одно, у мальчика другое, у старика третье.  Все  приспосабливаются  к
тому состоянию, в котором сейчас пребывают. У младенца нет  зубов  -  он
приспосабливается к этому состоянию; прорезались зубы - он  приспосабли-
вается к новому состоянию. Ведь и у злака, который станет урожаем на по-
ле и зерном, одно состояние, когда он нежен и едва всходит  из  борозды,
другое - когда он окрепнет и поднимется и его верхушка, хоть  и  мягкая,
уже несет свой груз; третье - когда он пожелтел и готов для тока, и  ко-
лос у него твердеет; какого состояния он достигнет, то и поддерживает  и
сообразно ему принимает облик. (16) Младенчество, детство, юность,  ста-
рость - возрасты разные; но я, бывший я младенцем, и ребенком, и юношей,
остаюсь самим собою. Так же, хотя состояние у каждого все  время  стано-
вится другим, приспособление к своему состоянию всегда  одинаково.  Ведь
природа заставляет меня видеть не мальчика, или юношу,  или  старика,  а
меня самого. Поэтому младенцем я приспосабливался к младенческому состо-
янию, а не к будущему юношескому. И если младенцу  предстоит  вырасти  и
перейти в другое состояние, это не значит, будто то, в котором он рожда-
ется, противоестественно. {17) Живое существо прежде всего  приспосабли-
вается к самому себе: ведь должно же быть некое средоточье,  к  которому
устремлено все остальное. Я ищу наслаждений; для кого? для себя! Значит,
я забочусь о себе. Я избегаю боли; ради кого? ради себя! Значит, я забо-
чусь о себе. Если я все делаю, заботясь о себе, значит,  забота  о  себе
для меня превыше всего. Это присуще всем животным, и не прививается  им,
а дается от рождения. ^18) Природа взращивает свое потомство и не  поки-
дает его; но поскольку самая надежная опека есть опека  изблизи,  каждый
поручен самому себе. Поэтому, как я говорил в прежних письмах, даже  не-
окрепшие животные, едва вышедшие из материнской утробы  или  появившиеся
как-нибудь иначе, уже знают, что  им  враждебно,  и  избегают  грозящего
смертью; даже тени пролетающей хищной птицы пугаются те, что  служат  ей
добычей. Всякое животное, входя в жизнь, знает страх смерти.
- (19) "Но как новорожденное животное может понимать, что спасительно
и что смертоносно?" - Прежде всего спрашивается, понимает ли, а не каким
образом понимает. А понимание у него есть, как явствует из того, что они
делают не больше и не меньше, чем делали бы, понимая. Почему  курица  не
бежит ни от павлина, ни от гуся, и бежит от еще  неведомого  ей  и  куда
меньшего ястреба? Почему цыплята кошек боятся, а собак не боятся?  Ясно,
что у них есть знание того, что им вредно, собранное не на опыте, - мно-
гого они ведь остерегаются, и не испытав на себе. (20) И еще,  чтобы  ты
не подумал, будто все это случайно: они и не боятся, чего не следует,  и
никогда не забывают об осторожности и внимании; все бегут от гибели оди-
наково. И потом они не становятся тем боязливей, чем дольше живут. Отсю-
да ясно, что они пришли к этому не на опыте, а благодаря врожденной люб-
ви к себе и к собственной безопасности. Опыт приходит поздно и учит раз-
ному; природа дает знание сразу и всем одинаковое. (21) Если ты  настаи-
ваешь, я скажу, как всякое животное доходит до понимания того,  что  для
него гибельно. Оно ощущает, что состоит из плоти, и когда чувствует, что
может резать, жечь, рвать плоть, какие животные вооружены и  могут  вре-
дить, составляет себе понятие обо всем враждебном и  опасном.  Две  вещи
связаны между собою: всякое животное приспосабливается к  тому,  как  бы
сохранить себя, и одинаково идущего впрок ищет, а наносящего ущерб избе-
гает. Естественны и эта тяга ко всему полезному, и отвращение  ко  всему
враждебному: и то и другое появляется без  подсказывающего  размышления,
без намерения, как все, чему учит природа. (22) Разве ты  не  видишь,  с
каким тонким искусством пчелы строят себе жилища? какое между ними  сог-
ласие в разделении работ? Разве ты не видишь, что никому из смертных  не
сравниться с пауком в тканье? Сколько стоит трудов расположить нити так,
чтобы одни шли прямо и держали остальное, другие шли по кругу, в середи-
не чаще, к краям реже, и сделать так, чтобы они, словно тенета,  удержи-
вали маленьких тварей, на погибель которым  протянуты?  (23)  Этому  ис-
кусству не-учатся, - с ним рождаются. Поэтому одно  животное  не  бывает
искусней другого. Ты можешь видеть, что у всех пауков паутина одинакова,
во всех ячейках сот одинаковы углы. Что преподает нам наука, то и неоди-
наково, и ненадежно; что раздает природа, всем достается поровну. А  она
больше всего учит самосохранению и всему, что для  него  нужно;  поэтому
все животные начинают учение вместе с жизнью.  (24)  Нет  ничего  удиви-
тельного, если они от рожденья наделены тем, без чего бы  родились  нап-
расно. Первые орудия, данные им природой для выживанья, - приспособленье
и любовь к себе. Они, если бы не хотели, и не могли бы уцелеть,  и  хот"
сама эта воля не спасла бы их, без нее ничто бы не служило им во  спасе-
ние. Ты не найдешь ни одного, которое бы собою не дорожило и пренебрега-
ло. Даже бессловесным и тупым скотам, как бы ни  были  они  неуклюжи  во
всем прочем, хватает ловкости и вниманья, чтобы жить.  Ты  сам  увидишь,
что даже те из них, что для других бесполезны, для своей  пользы  ничего
не упустят. Будь здоров.

   Письмо CXXII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) День уже пошел на убыль и стал на шаг  короче,  однако  дает  до-
вольно простора тем, кто, так сказать, встает вместе с ним; еще добрей и
щедрее он к тем, кто дожидается его и видит первый луч. И  стыдно  тому,
кто лежит в полусне, когда солнце высоко, чье бодрствованье начи  нается
в полдень, - да и это для многих все равно что встать до  рассвета.  (2)
Есть и такие, что превращают ночь в день и поднимают отяжелевшие от вче-
рашнего хмеля веки не раньше, чем приблизится тьма. Говорят, что у  тех,
кого природа, по словам Вергилия, поселила под нашими краями, перевернув
вниз головой,

   Чуть лишь задышат на нас, запыхавшись, кони Востока,
Там зажигает, багрян, вечерние светочи Веспер1

   И такой же порядок у людей, у которых перевернута не страна, а жизнь.
Есть и в нашем городе антиподы, которые, как говорит Марк Катон  2,  "не
видали ни восхода, ни заката". (3) Неужели, по-твоему, знают,  как  надо
жить, не знающие, когда жить? И они еще боятся смерти,  после  того  как
погребли себя заживо, зловещие, словно ночные птицы! Пусть проводят ночи
за вином, среди благовоний, пусть коротают время извращенного бдения  за
пиром из множества перемен, - все равно они не пируют, а самим себе  от-
дают последний долг. Впрочем, и мертвых поминают днем.
А для занятого делом, клянусь, день не бывает слишком долгим! Продлим
себе жизнь! Ведь и смысл, и главный признак ее - деятельность.  Сократим
же хоть ненамного ночь в пользу дня! (4) В темноте держат птиц,  откарм-
ливаемых для пира, чтобы они легче жирели в неподвижности; и  так  же  у
тех, кто в праздности позабыл обо всех упражнениях, ленивое тело  пухнет
и в сумраке заплывает жиром. Поэтому так мерзки на вид тела обрекших се-
бя жить в темноте. Цвет их лиц подозрительней, чем у побледневших от бо-
лезни: томные и расслабленные, они бледны как мел, и плоть у них  заживо
становится как у мертвецов. Но это, я бы сказал, наименьшая из  их  бед.
Насколько же темнее у них в душе! Она уставилась в себя самое, окутанная
сумраком, и завидует слепым. Ведь не для темноты есть у нас глаза!
(5) Ты спросишь, откуда такая извращенность в душах, чтобы  гнушаться
днем и переносить всю жизнь на ночь. Все пороки сражаются против  приро-
ды, все отходят от должного порядка: наслаждаться всем извращенным - та-
кова цель сластолюбия, и не только свернуть с прямого пути, но и  отойти
как можно дальше или пойти в обратную сторону. (6) А те, по-твоему,  жи-
вут не вопреки природе, кто пьет натощак, чтобы принять вино  в.  пустые
жилы, и приступают к еде пьяными? А этот порок, такой  частый  у  юнцов,
старающихся стать сильнее: они пьют на самом пороге бани, среди  скинув-
ших платье, и не пьют, а пьянствуют, чтобы потом соскабливать пот,  выз-
ванный обильным и горячим питьем? Пить же после обеда или  ужина  пошло,
так делают деревенские отцы семейств, не  знающие,  что  такое  истинное
наслажденье. Чистое вино приятно, когда не смешивается с пищей и свобод-
но расходится по жилам; опьяненье на пустой желудок - верх удовольствия.
(7) Или, по-твоему, живут не вопреки природе те, кто меняется одеждой  с
женщинами? Не живут вопреки природе те, кто старается, чтобы  отрочество
блистало и за пределами должного срока? Есть ли что-нибудь более  жесто-
кое и более жалкое? Он никогда не станет  мужчиной,  чтобы  дольше  быть
утехой для мужчины! Но если ради этой гнусности у него  пришлось  отнять
его пол, почему бы не отнять и возраст? (8) А  разве  не  живут  вопреки
природе те, что хотят роз среди зимы, кто с помощью горячей  воды  ловко
создает подложное тепло и в стужу  выращивает  лилию,  весенний  цветок?
Разве не вопреки природе живут насаждающие на башнях  плодовые  сады?  У
кого на крышах домов и вышках колышутся леса, пустив корни  там,  докуда
они едва ли доросли бы вершинами? Не живут ли вопреки природе и те,  кто
закладывает основания бань среди моря и полагает, что их купанье  недос-
таточно изысканно, если в стенки горячего бассейна не бьют волнами бури?
(9) Однажды начавши желать того, что противно заведенному  природой  по-
рядку, под конец совсем от него отходят. Светает; пора спать! Все затих-
ло; теперь займемся упражненьями, отправимся гулять, позавтракаем!  Бли-
зится рассвет; время ужинать! Нельзя делать так же, как весь народ: идти
в жизни проторенным путем и пошло и низко! Долой день для  всех!  У  нас
будет свое особое утро.
(10) Они для меня все равно что мертвецы: разве жизнь при  факелах  и
свечах - не те же похороны, и вдобавок преждевременные? Я помню  многих,
которые в одну и ту же пору жили так, и среди них - Атилия Буту, бывшего
претора; когда он растратил огромное состояние и признался Тиберию,  что
обеднел, тот сказал: "Поздно же ты проснулся!" (11) Монтан Юлийd,  снос-
ный поэт, известный дружбой с Тиберием и  ее  охлаждением,  читал  перед
слушателями поэму. Он очень любил слова "восход" и "закат", всюду  совал
их. Когда кто-то, рассердившись  на  читавшего  весь  день,  отказывался
впредь ходить на его чтения, Натта Пинарий 4 сказал: "А у меня не  будет
лучшего случая показать мою щедрость, и я готов слушать его с восхода до
заката". (12) И когда Монтан произнес такие стихи:

   Феб начинает уже воздымать свой пламенник жаркий,
Сея алеющий свет, а печальная ласточка утром
Корм начинает носить болтливым птенцам, возвращаясь
То и дело к гнезду и всех оделяя из клюва...

   Вар, римский всадник из окружения Марка Виниция5, ловец хороших  обе-
дов, которые он зарабатывал злоязычьем, воскликнул: "Бута дремать. начи-
нает!" (13) А потом, когда Монтан прочитал:

   Вот уже пастухи загнали стада свои в хлевы,
Ночь начинает уже тишиною окутывать земли
Спящие.. .

   тот же Вар сказал: "Что он говорит? Уже ночь?  Пойду  приветствовать"
Буту!" Эта его вывернутая наизнанку жизнь была известна всем и  каждому,
хотя в то время, повторяю, многие жили как он.
(14) А причина этому - не какая-то особая приятность, которую некото-
рые находят в ночи, а неприязнь ко всему общепринятому; вдобавок, нечис-
той совести свет в тягость; и еще, кто и желает и презирает  все  смотря
по тому, дорого или дешево оно куплено, те совсем уж  гнушаются  даровым
светом. Далее, любители удовольствий хотят, чтобы,  пока  они  живы,  их
жизнь стала предметом общих толков, и если о них молчат,  они  полагают,
что стараются впустую. Им плохо каждый раз, когда молва не заметит како-
го-нибудь их поступка. Многие проедают имущество, у многих есть любовни-
цы, и чтобы твое имя не затерялось среди всех, мало роскошничать, - нуж-
но сделать что-нибудь особенное. В городе, где все так заняты, о простом
беспутстве не заговорят. (15) Я слышал, как Педон Альбинован6,  остроум-
нейший рассказчик, вспоминал о Спурии Папинии, чей дом  стоял  ниже  его
дома: "Слышу в третьем часу ночи удары бичей; спрашиваю, что он  делает,
отвечают: ведет расчеты. В шестом часу  ночи  слышу:  сильнейший  вопль;
спрашиваю, что это; отвечают: пробует голос. В восьмом часу ночи спраши-
ваю, что значит этот стук колес; отправляется на  прогулку,  -  отвечают
мне. (16) Перед рассветом - беготня, зовут слуг, виночерпии и повара су-
етятся. Спрашиваю, что такое? Говорят, что вышел из бани, потребовал ме-
дового питья и полбяной похлебки". - А на вопрос: "Что же, обед  занимал
у него весь день?" - был ответ: "Ничуть не бывало: жил он очень  умерен-
но, и если что и тратил, так только ночи". А тем, кто называл этого  че-
ловека жадным и скаредным, Педон говорил: "Можете еще назвать его ночным
зверем". (17) Ты не должен удивляться, обнаружив у пороков столь  стран-
ные черты: пороки бесчисленны и многолики, установить  их  разновидности
невозможно. Прямой путь один, окольных много, и они еще петляют то  так,
то этак. То же самое и нравы людей: кто следует природе, у тех нрав поч-
ти одинаков, - покладистый и свободный; а у извращенных нравы  не  схожи
ни между собою, ни с нравами всех прочих. (18) Но главная  причина  этой
болезни, по-моему, в том, что они гнушаются общепринятым образом  жизни.
Как отличаются они от всех и одеждой, и изысканностью обедов, и изящест-
вом повозок, так же они хотят выделяться и выбором времени. Кто  грехами
добивается дурной славы как награды, тому  обычные  грехи  не  нужны.  А
ее-то и ищут все, кто, так сказать, живет наоборот. (19) Вот почему, Лу-
цилий, нам и нужно держаться дороги, указанной природой, и с нее не  ук-
лоняться. Тем, кто идет ею, все легко и просто; кто старается идти в об-
ратную сторону, для тех жить - все равно что грести против течения. Будь
здоров.

   Письмо CXXIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Утомленный дорогой, не столько долгой, сколько трудной, я  прибыл
к себе в Альбанскую усадьбу глубокой ночью. Здесь ничего не готово  -  я
один готов. Приходится вытянуть усталое тело на ложе. Медлительность по-
варов и пекарей меня не сердит, ибо я говорю самому себе:что легко  при-
нимаешь, то и не тяжело; не стоит негодовать ни на что, если ты  сам  не
преувеличил повода своим негодованием. (2) Мой пекарь не испек хлеба,  -
но хлеб есть у смотрителя усадьбы, у домоправителя, у издольщика.  -  Ты
скажешь, что хлеб у них плох. - Подожди - и станет хорош. Голод  превра-
тит его для тебя в самый тонкий пшеничный. Не нужно только есть,  прежде
чем голод не прикажет. Подожду и я и не сяду за стол раньше, чем не  по-
лучу хорошего хлеба или перестану брезговать плохим. (3) Необходимо при-
выкать к малому. И время, и место даже для тех из нас, кто богат и  всем
обеспечен, порою мешают получить желанное1. Никто не  может  иметь  все,
чего захочет, - зато всякий может не хотеть того, чего не имеет, и с ра-
достью обойтись тем, что под рукой. Кроткий и привыкший  терпеть  дурное
обращенье желудок - немалый залог свободы.
(4) Трудно измерить наслажденье, доставляемое мне тем, что  усталость
моя проходит сама собою. Мне не нужно ни бани, ни  притираний,  никакого
лекарства, кроме времени. То, что сделал со мною труд,  исправит  покой.
Скромный ужин тут будет для меня приятнее вступительного пира. (5)  Ведь
я неожиданно испытал свою душу, а такое испытание и  проще  и  надежнее.
Когда человек подготовится и заставит себя быть терпеливым, тогда не так
ясно, какова его подлинная стойкость; самые верные доказательства -  те,
которые он представил без  подготовки,  если  смотрел  на  трудности  не
только равнодушно, но и кротко, если не вспылил и не затеял ссоры;  если
сам себе восполнил отсутствием желанья все, чего не получил; если думал,
что и того, и этого не хватает не ему, а его привычке. (6)  Ведь  только
не имея некоторых вещей, мы узнаем, что многие из них нам и не нужны. Мы
пользовались ими не по необходимости, а потому что они у нас были.
А как много вещей мы приобретаем потому только, что другие их  приоб-
ретают, что они есть у большинства! Одна из причин наших бед -  та,  что
мы живем по чужому примеру и что не разум держит нас в порядке,  а  при-
вычка сбивает с пути. Чему мы и не захотели бы подражать,  если  бы  так
делали немногие, за тем идем следом, стоит всем за  это  приняться  (как
будто, чем чаще что-нибудь делается, тем оно честнее),  и  место  истины
занимает для нас заблужденье, едва оно станет всеобщим.  (7)  Все  путе-
шествуют так, чтобы впереди них мчалась нумидийская конница  и  двигался
отряд скороходов; стыдно, если никто не будет сгонять встречных прочь  с
дороги, если столб пыли не будет оповещать всех, что едет порядочный че-
ловек. У всех есть мулы, чтобы возить сосуды из хрусталя и мурры и  чаши
чеканки знаменитых мастеров; стыдно, если кому-нибудь покажется, что вся
твоя поклажа не боится тряски. Всех мальчишек везут,  вымазав  им  лица,
чтобы нежная кожа не пострадала от солнца или  стужи;  стыдно,  если  во
всей их толпе будет хоть один без мази на здоровом лице.
(8) С такими надо избегать разговора: они-то и заражают нас пороками,
передавая их от одного к другому. Кажется, что худший род людей -  пере-
носчики чужих слов, а на самом деле это переносчики пороков. Их разговор
приносит величайший вред: даже если он не действует сразу, то  оставляет
в душе семена, и за нами, даже когда мы с этими людьми расстанемся,  не-
отступно следует зло, которое взойдет потом. (9) Как слушав  шие  музыку
уносят с собой в ушах переливы сладкого напева, который мешает  сосредо-
точить мысли на важном, так и слова льстецов и хвалителей порока остают-
ся в нас и после того, как мы перестаем их слышать. Нелегко прогнать  из
души их сладкий звук: он с упорством преследует нас и время  от  времени
возвращается. Поэтому нужно закрывать уши еще прежде, чем услышишь злов-
редный голос: а когда соблазнитель уже начал говорить, ты же  согласился
слушать, он наглеет все больше. (10) И в конце концов  дело  доходит  до
таких разговоров: "Добродетель,  философия,  справедливость  -  все  это
треск пустых слов. Есть только одно счастье: угождать жизни, есть, пить,
свободно распоряжаться имуществом. Это и значит жить, это и значит  пом-
нить о том, что ты смертей. Дни текут, проходит невозвратимая жизнь. Что
же мы колеблемся? Что толку быть мудрым и навязывать  воздержность  воз-
расту, который и может наслаждаться, и требует наслаждений, и скоро ста-
нет не годен для них? Зачем забегать вперед смерти  и  самому  запрещать
себе2 то, что она отнимет? У тебя нет ни любовницы, ни мальчика, которо-
му даже любовница позавидует; каждый день ты выходишь трезвым;  обедаешь
ты так скромно, будто должен давать ежедневную запись расходов  отцу  на
одобренье. Это значит не жить, а смотреть, как живут другие. (11)  Какое
безумие - быть распорядителем имущества  твоего  наследника,  отказывать
себе во всем, чтобы большое наследство превратило твоего друга во врага!
Ведь чем больше он получит, тем  сильнее  порадуется  твоей  смерти.  Не
ставь и в грош всех этих унылых и нахмуренных цензоров чужой жизни, вра-
гов своей собственной, этих всеобщих опекунов! Не сомневайся в том,  что
предпочесть: хорошую жизнь или добрую славу!" (12)  Таких  голосов  надо
избегать не меньше, чем тех, мимо которых Улисс не хотел проплыть  иначе
как связанным3. У них та же сила: они уведут прочь от отчизны,  от  род-
ных, от друзей, от добродетели и сделают так,  что  несчастный  постыдно
разобьется о постыдную жизнь 4.
Насколько лучше идти прямым путем и прийти к тому, чтобы только чест-
ное и было тебе приятно. (13) Мы и  сможем  достичь  этого,  если  будем
знать, что есть два рода вещей: одни нас привлекают, другие  отпугивают.
Привлекают богатства, наслажденья, красота, почести,  всё  вкрадчивое  и
улыбчивое; отпугивает труд, смерть, боль, поношенье, скудная  пища.  Нам
нужно упражняться, чтобы не бояться второго и не желать  первого.  Будем
же сопротивляться и тому и другому: от заманчивого отступать,  на  враж-
дебное нападать. (14) Разве ты не видишь, что под гору  и  в  гору  идут
по-разному? Кто идет под уклон, откидывается назад,  кто  взбирается  на
кручу, тот нагибается вперед. А переносить свой вес вперед на  спуске  и
назад при подъеме - это, мой Луцилий, все равно, что потворствовать  по-
рокам. Путь к наслажденьям ведет вниз, к трудностям и тяготам приходится
взбираться: так будем тут помогать своему телу, а там его сдерживать.
(15) Ты думаешь, я утверждаю, будто для нашего слуха  пагубны  только
те, кто расхваливает наслажденье и внушает страх перед болью, сам по се-
бе ужасный? Я считаю вредными для нас и тех, кто под видом стои  ческого
учения поощряет наши пороки. Вот что они болтают: "Только мудрец и  уче-
ный умеет быть любовником. И в искусстве есть и  пить  с  сотрапезниками
мудрец понимает больше всех и только один к нему и пригоден.  Исследуем,
до какого возраста юноши могут служить для любви". (16) Пусть  греческим
обычаям это позволено, а мы лучше будем слушать другое: "Никто не стано-
вится превосходным мужем случайно: добродетели  нужно  учиться.  Наслаж-
денье - вещь и низменная, и ничтожная, не имеющая никакой цены, общая  у
нас с бессловесными животными, ибо на нее слетаются даже самые  малые  и
презренные твари. Слава и пуста, и  непостоянна,  она  подвижнее  ветра.
Бедность - зло только для того, кто ее не приемлет. Смерть не есть  зло.
- Ты спросишь, что она такое? - Единственное, в  чем  весь  род  людской
равноправен. Суеверие есть самое безумное из заблуждений: оно  страшится
тех, кого должно любить, и оскорбляет тех, кого чтит.  Какая  разница  -
отрицать ли богов или бесчестить их?" - (17) Вот что следует  выучить  и
даже заучить. Философия не должна поставлять оправдания для пороков. Не-
чего и надеяться на выздоровленье тому больному, которого врач  поощряет
к неумеренности. Будь здоров.

   Письмо СXXIV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Много могу передать старинных тебе наставлений.
Если ты прочь не бежишь и забот не чуждаешься мелких1.

   Ты-то прочь не бежишь, и никакие тонкости тебя не  отталкивают,  вкус
твой слишком тонок, чтобы заниматься только2 самым большим. А так как  я
одобряю твое обыкновенье все мерить пользой и знаю, что  ты  терпеть  не
можешь одного, - чтобы величайшая тонкость ни к чему не вела, - то  пос-
тараюсь и сейчас не допустить этого.
Вопрос таков: чувством или рассудком постигается благо? С ним связано
и утвержденье, что в бессловесных животных и младенцах  нет  блага.  (2)
Кто ставит выше всего наслажденье, те считают благо чувственным; мы  же,
приписывающие благо душе, -  умопостигаемым.  Если  бы  о  благе  судили
чувства, мы бы не отвергали никаких наслаждений: ведь все они заманчивы,
все приятны, - и наоборот, не шли бы добровольно  на  страданье,  потому
что всякое страданье мучительно для чувств. (3) Далее, не заслуживали бы
упрека слишком уж приверженные наслаждениям и больше всего боящиеся  бо-
ли. Мы же порицаем предающихся обжорству и похоти и презираем  тех,  кто
из боязни боли ни на что не отваживаются и теряют мужество. Но в чем  их
грех, если они повинуются чувствам, которым вами же отдано право  судить
о благе и зле и решать, к чему стремиться, а от чего  отказываться.  (4)
Ведь ясно, что лишь разум властен выносить приговор о жизни,  добродете-
ли, о честности, а значит и о благе и зле. А они поручают судить о самом
лучшем самой грубой из наших способностей,  так  как  приговор  о  благе
должно выносить чувство, тупое и близорукое, куда менее проворное у  че-
ловека, чем у других животных. (5) Что если кто-нибудь захочет различить
мелочи не глазами, а на ощупь? А ведь из всех внешних чувств  зрение  по
своей тонкости и внимательности - самое для этого подходящее, оно позво-
лило бы различить благо и зло. Вот видишь, в каком неведенье истины пре-
бывает и как низводит на землю все высокое и божественное тот, кто судит
о высшем благе и зле на ощупь.
- (6) "Но ведь как всякая наука, всякое искусство должны возникнуть и
вырасти из чего-то очевидного, постижимого чувствами, так и начала и ос-
нования блаженной жизни - в очевидном и доступном чувствам.  И  вы  сами
говорите, что блаженная жизнь берет начало в очевидном". - (7) Мы  назы-
ваем блаженной жизнь, согласную с природой; а что согласно  с  природой,
то видно сразу же и явственно, как и все  совершенное.  Однако  то,  что
согласно с природой, что дается тотчас после рождения, я называю не бла-
гом, а началом блага. Ты же даришь младенчеству высшее благо  -  наслаж-
денье, чтобы новорожденный начинал с того, к чему приходит зрелый  чело-
век. (8) Если бы кто-нибудь сказал, будто плод,  скрытый  в  материнской
утробе, неведомого еще пола, не имеющий завершенного облика, уже причас-
тен благу, - все ясно увидели бы его заблужденье. А  велика  ли  разница
между только что начавшим жить и тем, кто скрыто обременяет  материнское
чрево? Оба они одинаково созрели для понимания блага и зла,  и  младенец
не больше способен воспринять благо, чем способно дерево или  бессловес-
ное животное. А почему нет блага ни в дереве, ни в  бессловесном  живот-
ном? Потому что нет разума. Потому же нет блага и в младенце: ведь  и  у
него разум еще отсутствует. Он придет к благу, только когда войдет в ра-
зум.
(9) Есть существа неразумные, есть еще  неразумные,  есть  обладающие
разумом, но несовершенным. Ни в одном из них нет блага: его  приносит  с
собою разум. В чем различие между названными мною разрядами?  Неразумным
благо не достанется никогда; кто неразумен до поры, те не могут покуда и
обладать благом; у тех, чей разум  несовершенен,  блага  нет,  но  может
быть. (10) Потому я и говорю, Луцилий: благо пребывает не во всяком теле
и не во всяком возрасте; оно так же далеко от младенчества, как  послед-
нее от первого, как совершенство от начала; значит, его нет и в  нежном,
едва крепнущем теле. Как оно могло бы в нем быть? Да не  больше,  чем  в
семени! (11) Если ты говоришь: "Мы знаем некое благо и в деревьях,  и  в
посевах", - то оно не в первых ростках, только что пробившихся из земли.
Есть благо в пшенице - но не в полных млечного сока стеблях, не в мягком
колосе, едва выпроставшемся из-под листика; оно возникает только  тогда,
когда лето довело зерно до положенной спелости. И как все в природе  яв-
ляет свое благо, только созрев до конца, так и благо человека есть  лишь
в том человеке, чей разум уже достиг совершенства. (12) Что это за  бла-
го? Я скажу: это душа свободная и возвышенная, все  подчиняющая  себе  и
сама ничему не  подчиненная.  Такое  благо  младенчеству  недоступно,  и
детству нельзя на него надеяться, и юности едва ли можно. И хорошо  еще,
если старости удалось достичь его ценою долгих и упорных стараний. А ес-
ли это так, значит, благо умопостигаемо.
- (13) "Однако ты сам сказал, что есть благо и у дерева, и  у  травы;
выходит, благо может быть и у младенца". - Подлинного блага нет ни у де-
рева, ни у бессловесных животных;  их  благо  нельзя  назвать  благом  в
собственном смысле. - "А что же это?" - То, что согласно с природой каж-
дого из них. Благо никак не может выпасть на долю бессловесному животно-
му: благо принадлежит лучшему и более счастливому роду существ. Где  нет
места разуму, там нет и блага. (14) Есть четыре рода  существ:  деревья,
животные, люди, боги. Последние два обладают разумом, и, значит, они од-
ной природы, а разница между ними та, что боги бессмертны, люди смертны.
Благо одних довела до совершенства сама природа, - я имею в виду  богов;
благо других - то есть людей - совершенствуется их  усилиями.  Остальные
существа совершенны в своем роде, а это не есть подлинное  совершенство,
коль скоро разум в них отсутствует. Только то подлинно  совершенно,  что
совершенно в согласии со всеобщей природой, а всеобщая природа  разумна;
остальные могут быть совершенны только в своем роде. (15) Значит, у  них
не может быть и блаженной жизни, и того, что ее создает; создает же бла-
женную жизнь благо; у бессловесных животных нет того, что  создает  бла-
женную жизнь, - следовательно, у бессловесных животных нет блага.
(16) Бессловесное животное чувством постигает  настоящее,  о  прошлом
вспоминает тогда, когда встречает нечто напоминающее о нем чувствам: так
лошадь вспоминает дорогу, когда подведена к ее началу, в стойле же у нее
нет никаких воспоминаний о дороге, даже множество раз пройденной. Третье
время - будущее - бессловесным животным недоступно. (17)  Как  же  может
показаться совершенной природа тем, кто не знает прошлого? Время состав-
ляется из трех частей: прошедшего, настоящего и грядущего. Животным дано
только самое краткое и быстро пролетающее - настоящее;  воспоминанья  .о
прошлом у них редки и вызываются только видимым в  настоящий  миг.  (18)
Значит, благо, принадлежащее совершенной природе, не может быть  в  том,
что по природе несовершенно; а не то, если оно  есть  у  существ  другой
природы, значит, есть оно и у посевов. Я не отрицаю,  и  у  бессловесных
животных есть сильное и пылкое влечение ко всему, что кажется  согласным
с природой, но порывы этого влечения беспорядочны и смутны. Благо же  не
бывает ни беспорядочным, ни смутным. - (19) "Как так?  Неужели  движения
животных беспорядочны и неуклюжи?" - Я бы сказал, что они двигаются бес-
порядочно и неуклюже, будь им по природе доступен  порядок;  а  так  они
двигаются сообразно своей природе. Беспорядочно же то, что могло бы  со-
вершиться и по порядку. Беспокойно то, что могло  бы  быть  безмятежным.
Порок есть только там, где могла бы быть добродетель.  Движения  бессло-
весных животных таковы от природы. (20) Но, чтобы не держать тебя  слиш-
ком долго, я скажу: и у бессловесного животного бывает некое благо,  не-
кая добродетель, некое совершенство, но не благо, добродетель  и  совер-
шенство в безусловном смысле. Они достаются на долю не только  существам
разумным, которым дано знать, почему, до какой степени  и  как.  Поэтому
благо есть только у того, у кого разум.
(21) Но ты спросишь, к чему ведет все это рассуждение, чем оно  может
быть полезно твоей душе? Я отвечу: оно делает ее и  сильнее  и  проница-
тельнее и, коль скоро она хочет чем-либо заниматься, не дает  отойти  от
занятий благородных. Оно полезно хотя бы тем, что велит  помедлить  рву-
щимся к злу. И еще вот что я скажу: больше всего пользы я принесу  тебе,
показав, в чем твое благо, отделив тебя от бессловесных животных  и  по-
местив рядом с богами. (22) Зачем ты упражняешь и копишь телесные  силы?
Природа щедрее отпустила их скоту и диким зверям. Зачем ты  холишь  свою
наружность? Что бы ты ни делал, красотою ты уступаешь  многим  животным.
Зачем ты так тщательно укладываешь волосы? Распустишь ли ты их  на  пар-
фянский лад, соберешь ли узлом, как германцы, будут ли они у  тебя  тор-
чать, как у скифа, - все равно у любого коня будет грива гуще твоей, и у
любого льва - красивее твоей. Сколько бы ты  ни  упражнялся  в  быстроте
ног, все равно не сравнишься с зайцем. (23) Так не  хочешь  ли,  оставив
все, в чем непременно будешь побежден, потому что  тратишь  силы  не  на
свое дело, вернуться к твоему собственному благу? В чем оно? В том, что-
бы исправить и очистить душу, которая соперничала бы с богами  и  подня-
лась выше человеческих пределов, видя все для себя только в себе  самой.
Ты - разумное существо! Что же есть твое благо? Совершенный разум!  При-
зови его к самой высокой цели, чтобы он дорос до нее,  насколько  может.
(24) Считай себя блаженным тогда, когда сам станешь источником всех сво-
их радостей, когда среди всего, что люди похищают, стерегут,  чего  жаж-
дут, ты не найдешь не только, что бы предпочесть, но и чего бы захотеть.
Я дам тебе короткое правило, оно поможет тебе оценить себя и  почувство-
вать, достиг ли ты совершенства. Ты тогда будешь владеть  своим  благом,

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия