Библиотека
Теология
Конфессии
Иностранные языки
Другие проекты
|
Комментарии (1)
Микешина Л. Философия науки: Общие проблемы познания
Глава 3. Общая методология науки
НЕЛЯ ВАСИЛЬЕВНА МОТРОШИЛОВА. (Род. 1934)
Н.В. Мотрошилова — специалист в области истории западноевропейской философии, теории познания, доктор философских наук, профессор, зав отделом истории философии Института философии Российской академии наук. Внесла значительный вклад в исследование немецкой классической философии (Кант, Гегель), феноменологии — концепции «чистого сознания» Э. Гуссерля, в изучение второго тома его «Логических исследований». Продолжает исследование истории русской философии (феноменология, экзистенциализм), ее связей с идеями Запада. Одна из первых среди отечественных философов начала разрабатывать концепцию социально-исторической обусловленности познания, дополнив ее проблемами социологии познания, мировой цивилизации, социально-исторических корней немецкой классической философии, выяснением роли «официального» и «неофициального» философского сообщества в развитии философии и др. Она автор ряда монографий, в частности: «Познание и общество. Из истории философии XVII-XVIII вв.» (М., 1969); «Наука и ученые в условиях современного капитализма» (М., 1976); «Истина и социально-исторический процесс познания» (М., 1977); «Социально-исторические корни немецкой классической философии» (М., 1990); «Рождение и развитие философских идей» (М., 1991), и многих статей в научных журналах и сборниках, в том числе за рубежом. Под ее руководством и при непосредственном авторском участии издается «Историко-философский ежегодник», вышли в свет многие коллективные монографии и научные сборники, опубликован четырехтомный учебник «История философии: Запад — Россия — Восток» (М., 1994-1998).
Л.А. Микешина
[Наука и ученые]
В специальных логических и гносеологических работах знание исследуется в самых различных аспектах (как совокупность знаковых систем, ло-
Ниже приводятся отрывки из работ:
1. Мотрошилова Н.В. Наука и ученые в условиях современного капитализма. М., 1976.
2. Мотрошилова Н.В. Нормынауки и ориентации ученого // Идеалы и нормы научного
исследования. Минск, 1981.
482
гических форм и т.д.). Для нашей темы важно подчеркнуть следующий аспект, который с точки зрения философского понимания знания приобретает особую важность. Когда человек приобретает знание (и преобразует его), то это значит, что он имеет в своем распоряжении аккумулированный, сокращенный, проверенный, подтвержденный, часто выраженный в виде правил и рекомендаций опыт, накопленный в ходе длительного освоения соответствующих предметов и явлений многими и многими людьми, сменяющими друг друга поколениями.
Следовательно, по самой своей сущности знание есть продукт совокупной деятельности общества, которое в весьма широких, поистине универсальных масштабах участвует во взаимодействии с объектами (в наблюдении над объектами, в их обработке, преобразовании и практическом использовании, в их назывании), в накоплении, проверке и передаче знаний. При этом именно теснейшая связь с многочисленными предшествующими актами коллективной деятельности индивидов, в частности в совокупном процессе производства, придает знанию значение регулятора по отношению к сегодняшним или будущим действиям людей, направленным на обработку или использование тех же или сходных, родственных объектов, явлений.
Сказанное полностью относится и к научному, истинному знанию. Каковы же с этой точки зрения особенности научного познания? Такой вопрос, правда достаточно широкий по той причине, что научное знание дифференцировано (скажем, существует теоретическое и эмпирическое научное знание), кажется нам правомерным. При определении научного знания в рамках исследуемой здесь проблемы необходимо использовать и уточнить характеристики знания как социально-исторического продукта, как результата общественного организованного процесса производства. Вместе с тем необходимо учесть те аспекты специфики научного знания, которые прежде всего определяются типом предметов, процессов, связей и отношений, составляющих предметное содержание истинного знания <...> (1, с. 117-118).
Понятие «объект научного познания», т.е. то, на что оно направлено, по объему включает прежде всего материальные предметы и явления. Но интерес исследователей может быть направлен и на духовные явления, которые существуют независимо от ученого-исследователя и в этом смысле объективны. Цель и функция научного познания — дать отражение существенных связей, закономерностей действительности, обнимающей и мир природы и «мир человека», т.е. дать знание особого рода. Поэтому мы можем сказать, что главным продуктом, целью научного исследования как особой отрасли духовного производства являются не материальные предметы, но особые идеальные объекты.
Идеальность результата научного знания связана с двумя, по крайней мере, особенностями научного познания. Во-первых, целостность материального мира (в естествознании), целостность социального процесса (в обществознании) как бы «рассекается», и данная наука делает своеобразной реальностью для исследования особый аспект действительной целостности, идеально превращенный в относительно самостоятельный объект ана-
483
лиза. <...> Установление связей между научными дисциплинами и возникновение пограничных, синтетических областей не только не колеблет, но и обязательно предполагает такого рода исходную «идеализацию» (т.е. «разделение», «упрощение» целостного мирового движения), которая сохраняет свое значение на всем протяжении процессов исследования. <...>
Ученый сознательно строит идеальные конструкции, эмпирические и теоретические модели различного типа. И хотя такие вспомогательные конструкции путем довольно сложных рассуждений соотносятся с исследуемым аспектом реальности, нельзя забывать, что здесь как бы образуется идеальность второго уровня, имеющая опосредованное отношение к целостному предмету или к целостной предметной области и более непосредственно связанная с самим процессом исследования и его законами.
Эти два обстоятельства также указывают на существование внутренних особенностей развития науки, которые способствуют тому, что научно-исследовательский процесс обретает относительную самостоятельность но отношению к общественному бытию, в том числе и по отношению к конкретным запросам материального производства. Можно сколь угодно настойчиво стремиться к развитию физических, химических, философских и других знаний, стремиться применить их к производству, к регулированию общественной жизни, но это возможно лишь через освоение особых законов идеализации каждой из научных областей, т.е. через освоение специфики отражения, анализа действительности, свойственной определенной сфере научного исследования.
<...> Когда мы будем говорить о специфическом характере связей между идеальными продуктами, результатами научного познания, то это, разумеется, не означает (как полагают представители спекулятивного идеализма), будто элементы знания способны мистическим образом «вступать в отношения» друг с другом. Только познающий индивид, отражая связи действительного мира, в соответствии с этим устанавливает связь между идеальными объектами. Благодаря действию людей формируются так или иначе соотнесенные с исследуемой реальностью структурные связи в рамках самого знания, которые затем сохраняют относительное постоянство, самостоятельность и выступают для каждого работающего в науке индивида как обусловливающий идеальный фактор, как данность, требующая освоения. Особенность более или менее развитого научного знания с точки зрения описываемого здесь аспекта состоит в том, что оно непременно должно устанавливать достаточно прочную связь между: а) результативными формулировками, выражающими законы и закономерности выделенного для исследования аспекта реальности, которые в свою очередь приводят в синтетическую зависимость основные теоретические понятия данной Дисциплины; б) операциональными правилами, формулами, рекомендациями, позволяющими приложить общетеоретические постулаты к группе идентичных, аналогичных, отдаленно сходных случаев; эти правила обладают весьма широкой вариабельностью — от общеметодологических постулатов до чисто методических указаний, предусматривающих реальное использование объектов; в) спецификой закономерностей самих исследуемых объектов или аспектов действительности, что всего нагляднее
484
выражается в возможностях их практического использования благодаря теоретическим и эмпирическим научным знаниям <...> (1, с. 118-120).
Продуцирование и применение научного знания вообще возможно лишь при активной мобилизации соответствующих социально-исторических условий и предпосылок.
Порою их использование происходит стихийно: ведь условия как бы «даны» и существуют как нечто само собой разумеющееся. В некоторых случаях зависимость научного познания и применения его результатов от социально-исторического контекста как бы упускается из виду. Но достаточно представить себе отсутствие необходимых социальных условий и предпосылок, чтобы увидеть, что якобы независимый от общества процесс научного познания в принципе невозможен.
Иллюзия асоциальности поддерживается также и тем, что при стихийном отношении к социально-историческим условиям, делающим возможным научное познание и стимулирующим его, внимание нередко переносится на те социальные явления, которые препятствуют неограниченному развитию науки. Тогда воздействие социально-исторических условий на развитие познания предстает как чисто негативное; ученому — для достижения истины — рекомендуется освободиться от каких бы то ни было социально-исторических влияний. В принципе так же рассматривается вопрос о зависимости научно-исследовательского процесса от индивида. Поскольку особенности деятельности индивида, без которых научное познание невозможно, часто складываются и действуют как бы сами собой, а вредное влияние субъективных предрассудков, предубеждений так очевидно, постольку движение к истине просто отождествляется с процессом (предварительного или совпадающего с исследованием) «освобождения» от всего субъективного, индивидуального.
В результате подобного хода рассуждений создается ложное представление, будто процесс научного
исследования протекает так: для получения объективного научного знания ученый, погружаясь в процесс исследования, должен как бы оставить за порогом лаборатории, института (или кабинета) свою личность, «отключить» ее уникальность почти подобно тому, как оставляют на вешалке пальто или отключают клемму прибора. По сути дела, при этом предполагается, что социальные условия, социальные и индивидуальные влияния и взаимодействия по отношению к творческому процессу как бы остаются где-то в стороне, подобно шумящему морю, от которого прочно отгораживают толстые стены. Некоторые философы прошлого и современности именно так, в сущности, истолковали факт всеобщности, универсальной значимости истинного знания <...> (1, с. 138-140).
Между тем фактически исследовательский процесс с его движением к объективному результату означает формирование и своеобразную мобилизацию личностных качеств ученого, а также создание, использование, приведение в действие целого ряда условий, предпосылок, обстоятельств, механизмов, которые имеют социально-историческую природу. Дело не только в том, что в принципе невозможно освободиться от индивидуальных особенностей личности, оставив их «за порогом» исследовательского процесса, и что нереально исключить воздействие социально-исторических
485
факторов. Ведь исследовательский процесс во всей его целостности имеет место только благодаря творческому участию личности ученого и лишь в силу некоторого сочетания общественных условий, в известной степени отвечающих специфике научного поиска <...> (1, с. 140).
Получение объективного знания становится реальностью благодаря тому, что в обществе формируется (как результат длительного исторического развития), во-первых, определенная совокупность социально-исторических условий и предпосылок, без которых развитие научного познания невозможно. Во-вторых, в обществе воспитываются индивиды, личности, желающие и умеющие мыслить, познавать объективно. При этом в ходе сложного, противоречивого развития истории утверждается высокая общественная ценность общезначимого истинного знания (в ответ на реальные потребности общества). Представление о наиболее благоприятных для исследовательского процесса социальных условиях и личностных качествах, служащих эталоном и моделью настоящего ученого, является социально-историческим продуктом. Однако речь может идти не только о значимости типологических личностных свойств ученого. Уникальные свойства его мышления и характера также связаны с результатом, с научными идеями и концепциями. Ведь научная теория не состоит из одних формальных рецептов и готовых формул. Отбор фактов, способы их описания и истолкования, направленность и характер аргументации, ссылки на вполне определенные авторитеты, отношение к измерениям, подсчетам и способ их исполнения, наконец, форма (знаковая и литературная) и т.п. — словом, все, что принадлежит к самой сути научной концепции, имеет не только общезначимые характеристики, но неразрывно связано с уникальной творческой манерой данного ученого (данной научной школы, коллектива и т.д.). И чем значительнее ученый, тем заметнее, ярче его индивидуальный творческий, мыслительный «почерк».
Таким образом, результаты труда ученых приобретают всеобщую значимость для науки отнюдь не отдельно от их уникальной личностной манеры мысли и творчества, но лишь вместе с нею (1, с. 141-142).
[Нормы науки]
В деятельности ученых нормы науки регулируют процесс изучения объектов, использования и преобразования знания; они также организуют взаимодействие индивидов, групп, научных учреждений и тех инстанций общества, которые заняты регулированием научно-исследовательской деятельности*.
[* Примечание] Вопрос о нормах науки анализировался нами в статье «К проблеме научной обоснованности норм». Для дальнейшего рассуждения нам понадобятся данные в этой статье общие характеристики норм науки:
«Научно-исследовательскую деятельность регулируют — в их целостности и взаимодействии — три основных типа норм:
1) приобретающие нормативный характер методологические установки разной степени общности, которые регулируют отношение познающего человека к познаваемому объекту, а также к знанию, концепциям, гипотезам;
2) нормативные принципы, регулирующие совокупный процесс научно-
486
исследовательской деятельности как деятельности социальной, коллективной (они регулируют отношение индивида к своему труду, к другим ученым и коллективам, отношения между коллективами и учреждениями науки);
3) нормы и принципы, которые регулируют взаимоотношения между учеными, научными коллективами и учреждениями, с одной стороны, и обществом в целом — с другой, нормативно фиксируют роль, престиж, ценность научного познания для данного общества.
Нормы первого типа можно обозначить как познавательные. Нормы второго типа мы считаем целесообразным назвать социальными внутринаучными нормами. К третьему типу принадлежат общесоциальные нормы, касающиеся науки» [Вопросы философии, 1978. № 7. С. 113. — Ред.].
Во всех случаях реальная значимость норм удостоверяется не иначе как через сознание и действия
конкретных личностей. Индивид становится ученым не только благодаря тому, что осваивает некоторые эвристические правила действия с материальными и идеальными объектами, но и потому, что «интериоризирует» их, рассматривает как общезначимые, «сплавляет» с миром своих идеалов, ценностей, ориентаций; он овладевает нормами и как принципами взаимодействия с другими учеными, с научными коллективами. Нормы всякой деятельности, включая научно-исследовательскую, — один из механизмов, через которые общество, исторический процесс влияют на индивида, а индивид воздействует на исторически определенные общественные формы, сообщая им относительную устойчивость и динамичность. Применительно к различным сферам человеческого труда взаимодействие индивида и общества через посредство норм существенно варьируется, что и в случае науки требует специального изучения <...> (2, с. 91-92).
Объективные социальные изменения, совершившиеся как вне духовной культуры, так и внутри нее, не только «предъявили» людям знания весьма серьезный общественно-исторический запрос, но и подготовили самые различные (экономические, политические, организационные) возможности для ответа на него. Могут возразить: какое отношение столь обобщенные и с четкостью устанавливаемые лишь позже социально-исторические характеристики имеют к внутреннему миру личности?
И действительно, есть немало оснований считать, что люди, жившие в XVII в., редко мыслили в понятиях, близких таким, как «исторический запрос», «общественная потребность». Они в самом деле не знали, что их век завершает в ряде стран Европы эпоху первоначального накопления, что грядет эра промышленного капитализма. Даже тем, кому — в соответствии с объективными, но позже установленными характеристиками — суждено было стать идейными провозвестниками и защитниками капитализма, по большей части не осознавали свою классово-идеологическую приверженность сколько-нибудь отчетливо. Да и сама буржуазия как самостоятельный класс только еще консолидировалась.
Отмечая, что многие важнейшие объективные характеристики эпохи были уловлены социальным знанием лишь значительно позже, нельзя сбрасывать со счета другой существенный факт: сами объективные социальные изменения становятся возможными только там и тогда, где и когда происходят коренные преобразования личностного мира. Исследуемый ис-
487
торический период не составляет исключения. Применительно к науке сказанное означает: возникновению нового социального типа научно-исследовательской деятельности сопутствуют, а в ряде аспектов и предшествуют процессы изменения личности ученого, его ориентации. Только на основе таких изменений совершается формирование и формулирование общих нормативных принципов науки, которые, в свою очередь, сообщают невиданное ускорение личностным преобразованиям.
В этом процессе необходимо различать взаимосвязанные стороны и механизмы. Прежде всего требуют более конкретного изучения механизмы связи людей знания с преобразованиями общества и его культуры.
Наиболее прозорливые из людей знания в той или иной форме улавливали именно социальный «запрос» эпохи, обращенный к науке. Для нас существенно отметить, что важнейшей «опосредующей инстанцией» стали преобразования личностного мира, формирование самой личностью, занятой в науке, идеалов, ценностей, ориентации, через которые запросы общества реально включались в сознание, мировоззрение ученого и определяли (хотя и не без конфликтов, противоречий) соответствующую систему действий. При этом в значительной степени интерферировали два процессa: выработка новых личностных ориентации человеком знания и формулирование общезначимых норм научно-исследовательской деятельности. Для того чтобы осуществилось такое взаимопереплетение, требовалось важное условие: люди знания, занятые самовоспитанием и личностной саморефлексией, должны были почувствовать, что происходящие с ними изменения, включая несовместимость с традиционным типом «ученого», имеют не просто субъективный смысл, а глубочайшее объективное значение для всего общества. Более того, должна была возникнуть своеобразная синхронность субъективных переживаний, индивидуальных действий многих и многих людей знания, а их единство должно было превратиться в объективный факт культуры, в важную форму социального действия. <...>
Поэтому вполне оправданно вести исследование формирования норм науки, избрав своеобразной «точкой отсчета» мир конкретно-исторической личности ученого (в данном случае — XVII века), преобразование его идеалов, ориентаций, ценностей, даже, казалось бы, сугубо личностных переживаний и находя среди них такие, которые оказались «работающими» принципами науки, нормами, регулировавшими ее функционирование в ту эпоху, а в видоизмененной форме сохранившимися в науке и до сего времени.
Необходимо сделать одно замечание относительно особенностей метода исследования науки с применением такой «точки отсчета». Разумеется, он никак не исключает других методологических средств работы — таких, например, какие применяются, когда выясняют главным образом объективные процессы, происходящие в обществе (технико-экономические, политические, идеологические и др.), и выявляют их влияние на науку, взятую в виде некоей целостности, когда рассматривают формы и способы деятельности научных сообществ и т.д. Что касается изучения личности ученого и норм науки, то и здесь, конечно, возможны многообразные способы подхода. <...>
Личностный мир конкретного человечка любой эпохи чрезвычайно сложен и противоречив. Порою мы, соблазненные поисками «исторических
488
созвучий» с нашей эпохой, несколько сглаживаем противоречивый контекст деятельности и самовыражения личности ученого прошлых исторических периодов. Нередки случаи, когда исследователи сначала берут нормы науки в виде некоторой «идеальной модели», а потом наталкиваются на обескураживающий факт: реальное поведение ученых и их действительные ориентации представляются сплошь да рядом отклонением от «чистых» нормативов. В таком положении оказался на первых этапах формирования своей концепции столь серьезный социолог науки, как Р.Мертон, что впоследствии заставило его ввести идею об «амбивалентности», т.е. двойственности, противоречивости ориентаций и действий ученого в том случае, когда при наличии внутренних колебаний ученый все-таки действует в согласии с «чистой» нормой науки. Думается, дело не только в сложности процесса освоения и применения учеными норм науки. Само формирование и формулирование последних — не менее противоречивый процесс. Гипотеза, от которой мы далее будем отправляться и которую будем обосновывать, состоит в следующем.
Обязанные своим происхождением конкретной эпохе и конкретным личностям, нормы науки рождаются не в «чистом виде» — не только в форме самых общих нормативных идеалов, которые настолько отвечают сущности науки и настолько «отвлечены» от исторических условий, что оказываются пригодными и для последующих периодов. Если для целей исследования и, возможно, для целей воспитания полезно оперировать только «идеальной» нормативной моделью, то следует учитывать, что в действительной практике научно-исследовательской деятельности определенного исторического периода «работает» иной — сложный, противоречивый — сплав нормативных принципов. Они реально «работают» в качестве норм именно потому, что общие «идеальные» принципы конкретизируются и порой довольно существенно модифицируются благодаря «разрешающим» и «запрещающим» принципам разной степени обобщенности, детализированности. Независимо от того, сколь четко сформулированы такие принципы именно в качестве норм, они все-таки реально «работают», действительно организуют познавательные действия ученых и их общение. <...> Формирование и применение норм науки, взятых в их целостности, — труднейший социальный процесс, тесно связанный с другими сторонами развития общества и его культуры. Подобно тому как в борьбе со старыми знаниями и методами, в напряженном творческом поиске ученого, в муках сомнения и своеобразного самоотрицания рождаются новые идеи, гипотезы, концепции, — подобно этому нормы науки не «наследуются» как некое неизменное достояние, но получают новый смысл и содержание, пополняются достаточно конкретными новыми нормативными принципами, обретаемыми на тернистом пути компромиссов, временных поражений и частичных побед. Формирование и формулирование учеными новых нормативных принципов научной деятельности — никак не плавный и безличный процесс, но тоже напряженнейший поиск, порой приобретающий характер сложнейших личностных драм и социальных трагедий. Это ведь и борьба ученого с самим собой, сложное преобразование личностью собственных ориентации. Но чтобы понять ее смысл для отдельных ученых, для инсти-
489
тута науки, для общества и судеб его культуры, не следует, повторяем, ограничиваться самыми общими формулировками, где ориентации ученого и нормы науки предстают только как идеалы, — необходимо рассматривать их в той живой и противоречивой конкретности, в какой идеалы переплетаются с многообразными реальными (функциональными) ориентациями и нормативами, которые в своеобразной для науки форме выражают исторически значимое противоборство нового и старого на социальной арене вообще, на почве культуры в частности и в особенности (2, с. 94-99). <...> Нормы науки не сводятся, как принято изображать их в социологии науки, к трем-четырем нормам-идеалам, сформулированным столь общо, что они становятся приложимыми к науке вообще — и далекими от реальной практики науки. Гораздо точнее, как нам представляется, понимать нормативные принципы науки как исторически конкретную, сложно дифференцированную систему взаимосвязанных нормативных установлений различной степени общности и различного уровня. Нормативные элементы системы находятся в процессе модификации или коренного изменения. В систему включаются вновь возникающие элементы; между новыми и старыми нормативными принципами приходится выбирать, что, как отмечалось, порождает борьбу и конфликты внутри общества, института науки и в «микрокосме» конкретной личности. Система норм науки объединена со многими реальными компонентами действительного научно-исследовательского процесса — с самим исследованием, с общением ученых, с возникновением и функционированием научных учреждений. Обычно эта система многообразнее, сложнее, противоречивее, нежели ее отражение в произведениях и документах, где делаются попытки фиксировать господствующие и вновь возникающие нормы, сделать их объектами осуждения или признания, т.е. превратить в осознанный факт для научного сообщества. Поэтому пристальное внимание к стихийному нормативному творчеству не менее важно, чем изучение рефлективных по отношению к нему формулировок. Степень дифференцированности и проясненности нормативной системы, складывающейся в определенный период развития науки, — важнейшее свидетельство ее социально-исторической обусловленности, показатель внутренней социальной интегрированности науки и ее способности функционировать именно в качестве относительно самостоятельного социального организма (2, с. 107).
ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ ШВЫРЕВ. (Род. 1934)
B.C. Швырев — российский философ, специалист по теории познания, методологии науки, проблемам природы философского знания; доктор философских наук, главный научный сотрудник Института философии РАН, преподаватель философии в вузах.
В работе «Теоретическое и эмпирическое в научном познании» (1978) Швырев сформулировал концепцию соотношения теоретического и эмпирического в науке, основанную на различении деятельности применения и деятельности развития концептуального аппарата науки, взаимоотношения генетического и функционального аспектов научного познания.
В настоящее время Швырев разрабатывает концепцию современной неклассической рациональности. Он эксплицирует значения понятий «открытость» и «закрытость» применительно к типам рациональности, рассматривая ее в контексте ментальных установок и широком спектре возможностей ее существования.
В качестве отличительных признаков современной рациональности выделяются критико-рефлексивная направленность на исходные посылки и возможности различных позиций рационального познания (метарациональность), органически восходящие к метарациональности «открытость» неклассической рациональности, т.е. постоянная готовность к самокритике и самосовершенствованию, изменение отправных установок рациональности, оказывающейся зависимой от рассмотрения отношений человека к миру (так называемое человеческое измерение современной неклассической рациональности), диалогичность современной рациональности по отношению к формам внерациональной ментальности. Методологические проблемы современной рациональности рассматриваются Швыревым в контексте проблематики современной философии образования. Среди последних ero работ: «О понятиях «открытой» и «закрытой» рациональности (рациональность в спектре ее возможностей)» // Рациональность на перепутье. Кн. 1. М., 1999.; «О деятельностном подходе к истолкованию «феномена человека» (попытка современной оценки)» // Вопросы философии. 2001. № 2.
T.Г. Щедрина
Тексты приведены по кн.:
1. Швырев B.C. Теоретическое и эмпирическое в научном познании. М: Наука, 1978.
2. Швырев B.C. Рациональность как ценность культуры // Вопросы философии. 1992. №6. С. 91-105.
491
<...> Теоретическое и эмпирическое исследование и соответственно теоретическое и эмпирическое знание выступают в реальной науке в многообразии своих частных форм и проявлений. Попытаемся, однако, выявить какие-то признаки, которые можно было бы связать с наиболее общими представлениями о теоретическом и эмпирическом. <...> (1, с. 247)
<...> Если взять эмпирическое познание, эмпирическое исследование, то в качестве такого общего признака иногда рассматривают первичность эмпирического исследования перед теоретическим. В этом смысле говорят о том, что теоретическое знание «надстраивается» над эмпирическим, что оно является результатом обработки эмпирических фактов и пр. Безусловно, формированию теоретического знания о какой-то предметной области всегда предшествует некоторое дотеоретическое знание. Это верно как в отношении науки в целом, так и в отношении отдельных ее фрагментов. <...> (1. С.248)
<...> зависимость эмпирического исследования от теоретического в современной развитой науке отнюдь не означает какого-либо поглощения эмпирического исследования теоретическим. Напротив, как раз в современной науке в ее наиболее развитых формах наиболее рельефно выступает необходимая функция эмпирического исследования в научном познании в целом. Поскольку наука не представляет собой какой-то замкнутой сферы искусственных концептуальных конструкций, а является знанием об объективной действительности, она должна иметь выход в сферу «живого созерцания» реальных явлений, фиксируемых в наблюдении и эксперименте. <...> (1, с. 249)
<...> И теоретическое, и эмпирическое исследования представляют собой <...> взаимообусловленные, в равной мере необходимые стороны, компоненты науки, как органического целого. Наука в целом предполагает сочетание, взаимосвязь этих сторон. В рамках науки как целого они, однако, могут реализоваться в относительной самостоятельности друг от друга. Тем не менее, даже будучи осуществляемы в относительной самостоятельности, они всегда предполагают друг друга. Так, эмпирическое исследование, когда оно протекает независимо от теоретического, всегда исходит из определенной концептуальной сетки, существующей в данной науке, задаваемого этой сеткой взгляда на мир, на объект исследования. <...> (1, с. 252)
<...> Если принять идеализацию, при которой любой фрагмент научного знания, а в пределе и научное знание в целом изображается как некоторое абстрактное мысленное образование, своего рода безмерная математическая точка знания, обладающая только тем свойством, что она выражает некоторое мыслительное содержание, является понятийным отображением какой-то стороны объективной действительности, то этот идеализированный объект, представляющий собой концептуальную реконструкцию научного знания, можно представить как точку приложения сил, связанных с двумя родами деятельности — во-первых, деятельности по применению данного знания для обработки, ассимиляции действительности, лежащей вне знания, деятельности по его «идеализации» в широком смысле этого термина и, во-вторых, деятельности, направленной на само это мысленное содержание, его анализ,
преобразование и т.д. <...> В представленном в та-
492
ком виде идеализированном объекте оба «вектора» познавательной деятельности замыкаются на одном и том же элементе — мысленном образовании, которое в одном случае выступает как средство деятельности, а в другом — как объект деятельности. Вхождение одного и того же мысленного образования в состав обеих деятельностей обусловливает их изначальную связь. <...> (1, с. 254)
<...> Используемое нами для экспликации понятий теоретического и эмпирического исследования различение деятельности, направленной на применение концептуальных форм, и деятельности, направленной на сами эти формы, на их совершенствование и развитие, в неявном виде содержится уже в достаточно хорошо известном и имеющем многовековую традицию различении двух планов исследования форм, выступающих исходными единицами анализа знания. Речь идет, конечно, не об отождествлении этих двух различений, а только об указании на их внутреннюю смысловую связь.
Именно наличие этих указанных выше «векторов» мыслительной деятельности, задающих ее принципиальную двухразмерность, обусловливает семантическую двухвалентность знаковых структур, выражающих концептуальные образования, что находи свое отражение в многовековой традиции, исходящей из различения «объема» и «содержания» понятия в традиционной логике, связанной со спорами о «сущности» и «существовании» в схоластической философии, продолжающейся в дискуссиях о «значении» и «соозначении» имени в логике XIX столетия и в наше время проявляющейся в логико-семантических концепциях «смысла» и «значения», «интенсии» и «экстенсии» и т.п. <...> (1, с. 255)
<...> Конкретизация понимания теоретического и эмпирического в научном познании связана прежде всего с различением теоретической и эмпирической стадий в развитии пауки в целом и теоретического и эмпирического исследования как двух необходимых компонентов научного познания на каждой из этих стадий.
Таким образом, говоря об эмпирическом и теоретическом в научном познании, необходимо различать, с одной стороны фазы, стадии в развитии науки, характеризующиеся большей или меньшей теоретизацией, и взаимосвязанные и взаимопредполагающие типы познавательной деятельности, направленной соответственно на развитие концептуального аппарата и на его апробирование, испытание в эмпирическом исследовании. Эмпиричность в научном познании может поэтому пониматься двояко: как необходимый момент всякого научного познания, связанный с функцией испытания концептуального аппарата в его применении к данным наблюдения и эксперимента, и как исторически преходящая фаза науки, связанная с недостаточным развитием концептуального аппарата, описательностью и пр.<...>(1,с. 368-369)
<...> Анализируя проблему рациональности в целом, следует исходить из многообразия форм рациональности, <...> из определенного спектра возможностей реализации принципов рациональности. И исходным, как мне представляется, может здесь стать различение открытой и закрытой рациональности.
493
Это различение в основе своей связано с различными способами работы с концептуальными конструкциями рационального сознания в пауке и философии. Объективно в реальной рационально-познавательной деятельности тесно переплетены и органически взаимосвязаны два ее типа. Деятельность первого типа связана с движением в некоторой заданной концептуальной системе, исходит из определенной совокупности выраженных с большей или меньшей степенью эксплицитности предпосылок и положений, лежащих в основании этой системы, определяющих ее рамки и структуру. Эта деятельность предполагает уточнение входящих в концептуальную систему абстракций и понятий, выявление новых связей между ее элементами, экспликацию имеющегося в ней рационально-познавательного содержания, <...> ассимиляцию новой эмпирической информации в рамках данной концептуальной системы, объяснение и предвидение на ее основе и пр.
Пользуясь известным термином Т. Куна, можно сказать, что охарактеризованная выше деятельность является деятельностью в рамках известной парадигмы, внутрипарадигмальной деятельностью. Важно заметить, что пределы этой «внутрипарадигмальности», закрытости концептуального пространства могут быть различными. Это может быть парадигма в собственном смысле Т. Куна, но это может быть деятельность в рамках какой-либо теории, концепции, гипотезы и т.д. Во всех случаях работа протекает в некоем закрытом концептуальном пространстве, очерчиваемом содержанием некоторых утверждений, выступающих в данном познавательном контексте как исходные, не подлежащие критическому анализу.
Было бы ошибочным как-то недооценивать познавательную значимость такого рода деятельности, не говоря уже о том, что в реальной, фактически существующей науке количественно она играет доминирующую роль. Было бы также неправильно интерпретировать ее как нетворческую деятельность. Пользуясь термином психологии, можно было бы назвать эту деятельность в ее творческих конструктивных аспектах «репродуктивным творчеством», т.е. творчеством в рамках некоторых фиксированных рациональных концептуальных норм, смыслов, предпосылок, связанных с их уточнением, с ассимиляцией на их основе нового познавательного содержания. Деятельность такого рода можно характеризовать как «закрытую рациональность». <...> (2, с. 94-95)
<...> Между тем зарытой рациональности и в познавательной деятельности, и в ориентации практической деятельности противостоит тот тип рационального сознания, который правомерно назвать «открытой» рациональностью. Последняя предполагает способность выхода за пределы фиксированной готовой
системы исходных познавательных координат, за рамки жестки конструкций, ограниченных заданными исходными смыслами, абстракциями, предпосылками, концептуальными ориентирами и пр. При этом необходимым моментом «открытой» рациональности, который отличает ее от «закрытой», является установка на критический рефлексивный анализ исходных предпосылок концептуальных систем, лежащих в основе данной познавательной позиции, определяющей ее «парадигмы». «Открытая» рациональность тем самым предполагает перманентное разви-
494
тие познавательных возможностей человека, горизонтов его постижения реальности. Эта предметно-содержательная установка на все более глубокое проникновение в реальность, не ограниченное какими-либо заданными априорными структурами, реализуется через радикальную критическую рефлексию над любыми парадигмами, над любыми «конечными», выражаясь гегелевским языком, картинами и схемами миропонимания и мироотношения. <...> (2, с. 95-96)
<...> Открытая рефлексивная рациональность преодолевает и ограниченности закрытой рациональности, и те деструктивные вырожденные формы псевдорациональности, которые возникают при догматизации закрытой рациональности. Именно при сведении рациональности к этим формам сознания и возникает ее противопоставление духу свободы, риску, «поступку», напряженности усилий личностного сознания и т.д. Открытая же рациональность с необходимостью предполагает все эти факторы. <...> (2, с. 96)
<...> Исходным принципом рационально-рефлексивного сознания, <...> его императивом является положение о том, что реальность всегда шире, богаче, полнее любых человеческих представлений об этой реальности и что поэтому недопустима канонизация содержания любой картины мира. Такая канонизация находится в коренном противоречии с самим духом рациональности, с ее исходными принципами. Никоим образом нельзя постулировать какого-либо окончательного критерия рациональности, в частности рациональности научной, апеллирующего к определенной «парадигмальной» модели мира, вообще к каким-либо содержательным исходным предпосылкам. То, что представляется странным или даже невозможным в рамках принятой в известное время научной картины мира может быть освоено и осмысленно на ином уровне исходных предпосылок. <...> (2, с. 97-98)
<...> в науке мы имеем дело не с картиной объективной реальности как таковой, а с ее частными моделями, построенными на основе некоторых исходных установок субъекта, его предпосылок, выбранных им позиций и пр. Научная модель реальности является результатом взаимодействия, <...> «игры» субъекта научно-познавательной деятельности с реальностью. Современное методологическое сознание конкретизирует этот непреложный тезис в двух основных направлениях. Во-первых, эти исходные установки и предпосылки носят не только чисто познавательный характер. Они определяются всей мотивационно-смысловой сферой субъектов научно-познавательной деятельности. В нее входят, конечно, социокультурно детерминированные факторы ценностного сознания — тезисы о социокультурной детерминации науки и ее ценностной нагруженности усиленно подчеркиваются в современной философии науки. Но очевидно, что влияние мотивационно-смысловых факторов субъективности на познавательные установки следует понимать весьма широко, включая особенности индивидуальной психики, всякого рода ценностные предпочтения и пр. Во-вторых, признавая своеобразие, специфичность позиций различных субъектов мотивационно-смысловой сферы сознания этих субъектов, следует эту деятельность представлять как сложный процесс взаимодействия различных позиций, исследовательских программ и т.д. <...> (2, с. 104)
495
<...>
<...> Развитие научной рефлексии в указанных выше направлениях с неизбежностью приводит к четкому осознанию того, что современная научная рациональность, если брать ее достаточно развитые и сложные формы может адекватно реализовываться только как открытая рациональность, на высоте возможностей рационально-рефлексивного сознания. <...> (2, с. 104)
ВАДИМ НИКОЛАЕВИЧ САДОВСКИЙ. (Род. 1934)
В.Н. Садовский — современный отечественный философ и методолог науки, доктор философских наук, профессор, зав. отделом Института системного анализа РАН. Один из основателей и руководитель российской научной школы «Философия и методология системных исследований». Организатор, руководитель и редактор многих коллективных монографий, переводов и научных сборников историко-научных и философско-методологических работ. Исследовал аксиоматический метод, независимость моделей научного знания от философских концепций, соотношение истины и правдоподобности, критерии прогресса науки, методологическую природу и понятийный аппарат системного подхода. Предложил концепцию общей теории систем как метатеории, показал взаимоотношения философского принципа системности, системного подхода и общей теории систем, осуществил анализ тектологии (учения об организации) А.А.Богданова. Главные работы: «Системный подход: предпосылки, проблемы, трудности» (М., 1968, в соавт. с И.В.Блаубергом и Э.Г.Юдиным); «Основания общей теории систем. Логико-методологический анализ» (М., 1974).
Другое направление исследований Садовского — методология, эволюционная эпистемология и социология
К.Поппера, главные работы которого «Открытое общество и его враги» (Т. 1, 2. М., 1992), избранные логико-методологические исследования в книге «Логика и рост научного знания» (М., 1983), а также статьи в сборнике «Эволюционная эпистемология и логика социальных наук» (М., 2000) изданы с комментарием и под редакцией Садовского. Известны также его исследования по истории отечественной философии и методологии науки XX века.
Л.А.Микешина
Ниже приводятся отрывки из работ:
1. Садовский В.Н. Системный анализ // Новая философская энциклопедия: В 4 т. Т. III.
2. Блауберг И.В., Юдин Э.Г., Садовский В.Н. Системный подход // Там же.
3. Садовский В.Н. Карл Поппер и Россия // На пути к открытому обществу. Идеи Карла Поппера и современная Россия. М., 1998.
4. Эволюционная эпистемология и логика социальных наук. Карл Поппер и его критики. М., 2000.
497
СИСТЕМНЫЙ АНАЛИЗ
СИСТЕМНЫЙ АНАЛИЗ — совокупность методов и средств, используемых при исследовании и конструировании сложных и сверхсложных объектов, прежде всего методов выработки, принятия и обоснования решений при проектировании, создании и управлении социальными, экономическими, человеко-машинными и техническими системами. В литературе понятие системного анализа иногда отождествляется с понятием системного подхода, но такая обобщенная трактовка системного анализа вряд ли оправдана. Системный анализ возник в 1960-х гг. как результат развития исследования операций и системотехники. Теоретическую и методологическую основу системного анализа составляют системный подход и общая теория систем. Системный анализ применяется главным образом к исследованию искусственных (возникших при участии человека) систем, причем в таких системах важная роль принадлежит деятельности человека. Использование методов системного анализа для решения исследовательских и управленческих проблем необходимо прежде всего потому, что в процессе принятия решений приходится осуществлять выбор в условиях неопределенности, которая связана с наличием факторов, не поддающихся строгой количественной оценке. Процедуры и методы системного анализа направлены на выдвижение альтернативных вариантов решения проблемы, выявление масштабов неопределенности по каждому из вариантов и сопоставление вариантов по тем или иным критериям эффективности. Согласно принципам системного анализа, возникающая перед обществом та или иная сложная проблема (прежде всего проблема управления) должна быть рассмотрена как нечто целое, как система во взаимодействии всех ее компонентов. Для принятия решения об управлении этой системой необходимо определить ее цель, цели ее отдельных подсистем и множество альтернатив достижения этих целей, которые сопоставляются по определенным критериям эффективности, и в результате выбирается наиболее приемлемый для данной ситуации способ управления. Центральной процедурой в системном анализе является построение обобщенной модели (или моделей), отображающей все факторы и взаимосвязи реальной ситуации, которые могут проявиться в процессе осуществления решения. <...> Системный анализ опирается на ряд прикладных математических дисциплин и методов, широко используемых в современной деятельности управления. Техническая основа системного анализа — современные компьютеры и информационные системы (1, с. 558-559).
СИСТЕМНЫЙ ПОДХОД
СИСТЕМНЫЙ ПОДХОД — направление философии и методологии науки, специально-научного познания и социальной практики, в основе которого лежит исследование объектов как систем. Системный подход ориентирует исследование на раскрытие целостности объекта и обеспечивающих ее механизмов, на выявление многообразных типов связей сложного объекта и сведение их в единую теоретическую картину. <...>
Системный подход — междисциплинарное философско-методологическое и научное направление исследований. Непосредственно не решая философских проблем, системный подход нуждается в философском истолковании своих положений. Важную часть философского обоснования
498
системного подхода составляет принцип системности. Исторически идеи системного исследования объектов мира и процессов познания возникли еще в античной философии (Платон, Аристотель), получили широкое развитие в философии нового времени (Кант, Шеллинг), исследовались Марксом применительно к экономической структуре капиталистического общества. В созданной Дарвином теории биологической эволюции были сформулированы не только идея, но и представление о реальности надорганизменных уровней организации жизни (важнейшая предпосылка системного мышления в биологии).
Системный подход представляет собой определенный этап в развитии методов познания, исследовательской и конструкторской деятельности, способов описания и объяснения природы анализируемых или искусственно создаваемых объектов. Принципы системного подхода приходят на смену широко распространенным в XVII-XIX вв. концепциям механицизма и противостоят им. Наиболее широкое применение методы системного подхода находят при исследовании сложных развивающихся объектов — многоуровневых, иерархических, самоорганизующихся биологических, психологических, социальных и т.д. систем, больших технических систем, систем «человек-машина» и т.д. <...>
Предпосылкой проникновения системного подхода в науку XX в. явился прежде всего переход к новому типу научных задач: в целом ряде областей науки центральное место начинают занимать проблемы организации и функционирования сложных объектов; познание оперирует системами, границы и состав которых далеко не очевидны и требуют специального исследования в каждом отдельном случае. Во 2-й пол. XX в. аналогичные по типу задачи возникают и в социальной практике: в социальном управлении вместо превалировавших прежде локальных, отраслевых задач и принципов ведущую роль начинают играть крупные комплексные проблемы, требующие тесного взаимоувязывания экономических, социальных, экологических и иных аспектов общественной жизни (напр., глобальные проблемы, комплексные проблемы социально-экономического развития стран и регионов, проблемы создания современных производств, комплексов, развития городов, мероприятия по охране природы и т. п.). <...>
Системный подход не существует в виде строгой теоретической или методологической концепции: он выполняет свои эвристические функции, оставаясь совокупностью познавательных принципов, основной смысл которых состоит в соответствующей ориентации конкретных исследований. Эта ориентация осуществляется двояко. Во-первых, содержательные принципы системного подхода позволяют фиксировать недостаточность старых, традиционных предметов изучения для постановки и решения новых задач. Во-вторых, понятия и принципы системного подхода существенно помогают строить новые предметы изучения, задавая структурные и типологические характеристики этих предметов и таким образом способствуя формированию конструктивных исследовательских программ. Роль системного подхода в развитии научного, технического и практически-ориентированного знания состоит в следующем. Во-первых, понятия и принципы системного подхода выявляют более широкую познавательную реальность по сравнению
499
с той, которая фиксировалась в прежнем знании <...>. Во-вторых, в рамках системного подхода разрабатываются новые по сравнению с предшествующими этапами развития научного познания схемы объяснения, в основе которых лежит поиск конкретных механизмов целостности объекта и выявление типологии его связей. В-третьих, из важного для системного подхода тезиса о многообразии типов связей объекта следует, что любой сложный объект допускает несколько расчленений. <...> (2, с. 559-560).
Карл Поппер и Россия
Исторически сложилось так, что один из выдающихся философов XX века Карл Раймунд Поппер (1902-1994), посетивший множество стран мира и проживавший многие годы сначала в Австрии, затем в Новой Зеландии и в последние почти пятьдесят лет своей жизни в Англии, никогда не был в России и, более того, его труды и идеи очень долго и чрезвычайно сложными путями доходили до российского философско-социологического сообщества. До начала 80-х годов в русском переводе не было опубликовано ни одной строчки из сочинений Поппера, и только в 1983 году наконец-то появилось первое русское издание его избранных логико-методологических работ.
Вместе с тем вся жизнь К.Поппера была тесно связана с российскими событиями XX века — в юношеские годы он был воодушевлен гуманистическими идеями Советской России, в 17 лет — правда, на очень короткое время, — стал коммунистом, в 20-е и 30-е годы внимательно следил за всем, что происходит в СССР, в 1937 году на семинаре Кентерберийского колледжа Университета Крайсчерча выступил с знаменитым докладом «Что такое диалектика?», в котором в целом была дана благожелательная оценка марксистской диалектики (советские марксисты, однако, оценили этот доклад как пасквиль на диалектику), затем в годы войны Поппер написал свой классический труд по социальной философии — «Открытое общество и его враги», содержание которого было направлено против любых форм тоталитаризма, «против нацизма и коммунизма, против Гитлера и Сталина», и который, по его совершенно справедливому утверждению, был «его вкладом в победу». В долгие годы холодной войны Поппер никогда не переставал надеяться на торжество демократии и свободы, с большим воодушевлением он встретил горбачевскую перестройку, проявил гигантские усилия по организации и осуществлению издания русского перевода «Открытого общества», который вышел в свет в 1992 году, дойдя до читателя, которому эта книга была прежде всего адресована, спустя почти полстолетия после публикации английского оригинала. И, наконец, в конце августа 1991 года Карл Поппер восторженно приветствовал провал путча в СССР «как величайшее освобождение в истории» (из письма К.Поппера к автору этих строк от 24 сентября 1991 года).
Таким образом, есть все основания говорить о важной «российской стороне» научной деятельности Поппера и всей его жизни. Она представляется существенно более значительной по сравнению с тем, что сказано о ней в предыдущем абзаце. Во-первых, поскольку философские и логические сочинения Поппера дошли до русского читателя в авторском изложении
500
сравнительно недавно, остается задача глубокого их освоения и использования в разрабатываемых в России философско-логических концепциях. Во-вторых, — и это следует особо подчеркнуть, — социологические воззрения Поппера тесно переплетаются с современными российскими политическими и социально-экономическими проблемами, и анализ этих воззрений и приложение к современной ситуации в России многих содержащихся в этих воззрениях идей оказывается весьма актуальным. (3, с. 12-13)
[Логика социальных наук]
Понятия «логика социальных наук» и «логика социального исследования» прочно вошли в социологическую литературу минимум семьдесят — восемьдесят лет тому назад, а эпизодически употреблялись и раньше, например, на рубеже XIX и XX веков Г. Тардом в его исследовании «социальной логики» и другими социологами. Следует, правда, сразу же отметить, что слово «логика» в названных и аналогичных словосочетаниях используется не в строгом смысле формальной логики, то есть множества правил достоверного вывода, обеспечивающих получение истинных следствий из истинных посылок, а в более широком значении — как анализ и обоснование совокупности правил, методов, процедур и т. п. проведения социологических исследований, иначе говоря, не только и не столько как логика в строгом смысле, сколько как методология социальных наук. В этой области правила формальной логики являются, конечно, обязательно применимыми, как и в любой другой научной и не только научной, но и обиходной сфере, но не на их дальнейшее развитие направлена «логика социальных наук», а на логико-методологическую разработку форм, методов, процедур, этапов и т.п. социологических исследований. Поэтому точнее было бы говорить не о «логике социальных наук», а об их методологии, которая, конечно, включает в себя и соответствующие разделы логики.
В этом уточненном смысле «логика социальных наук» является существенным и неотъемлемым аспектом любой социологической теории и любого социологического направления, и ее история совпадает с историей социологии в целом. Во всяком случае уже О.Конт (1798-1857), общепризнанный создатель социологии, в своих исследованиях социальных систем, социальной статики и социальной динамики неоднократно обращался к обсуждению вопросов методов и способов социологического исследования и тем самым затрагивал вопросы «логики социальных наук». Так было бы на всех остальных этапах почти что двухсотлетней истории развития социологии, временами — особенно на первых порах — без использования термина «логика» (что не столь существенно), а позднее с явным обращением к специальной логической терминологии (4, с. 35-36). <...>
Важнейшим достоинством попперовского варианта логики социальных наук является то, что она разрабатывалась им в контексте современной формальной логики и в рамках выдвинутой им концепции логики научного исследования. <...> Поппер формулирует основы своей логики научного исследования: познание не начинается с восприятий или наблюдений; оно начинается с проблем; мы предлагаем пробные решения наших проблем,
501
подвергаем их критике по существу вопроса, если некоторое пробное решение опровергнуто, мы его отвергаем и пробуем другое решение, и т.д. В шестом, главном тезисе этой статьи Поппер убедительно показывает, что разработанный им и только что изложенный в самых общих чертах метод научного исследования есть в равной мере и метод естественных, и метод социальных наук. Тем самым обосновывается логико-методологическое единство процесса познания, что делает теорию Поппера конструктивной и весьма эффективной.
На основе принципа единства познания Поппер решает и другую кардинальную проблему эпистемологии — проблему объективности научного познания. В противовес глубоко ошибочному, с его точки зрения, методологическому подходу натурализма, утверждающему, что естественно-научное познание, основывающееся на наблюдениях, измерениях, экспериментах и индуктивных обобщениях, объективно, в то время как социальные науки ценностно-ориентированы и поэтому необъективны (как известно, такая позиция стала в XX веке чуть ли не общепринятой), Поппер убедительно показывает, что «совершенно неверно считать, что объективность науки зависит от объективности ученого. И совершенно неверно считать, что позиция представителя естественных наук более объективна, чем представителя общественных наук. Представитель естественных наук так же пристрастен, как и любой другой человек», иначе говоря, он так же не свободен от ценностей, как и представитель социальных наук (4, с. 37). <...>
«Самая важная функция чисто дедуктивной логики — быть органом критики». В последующих тезисах 16-19 Поппер дает пояснения этого тезиса. Здесь мы несомненно имеем дело с его важным нововведением: традиционно дедуктивная логика считалась методом доказательства и обоснования. Поппер добавляет к этим ее функциям критическую задачу и, вне всякого сомнения, открывает новый важный аспект дедуктивной логики. Логика как органон критики оказывается органически вплетенной в любое научное исследование, в частности социологическое. Необходимо отметить, что критическое мышление, основы которого были заложены Поппером , оказалось одной из активно разрабатываемых научно-исследовательских программ во второй половине XX века, часто даже независимо от попперовских концепций, что не столько важно, потому что имплицитно они на самом деле исходили из его фундаментальных идей (4, с. 38). <...>
Несомненной заслугой Поппера является то, что он не только провозгласил важнейшей задачей социальных наук построение объективных объяснений социальных ситуаций, но и разработал метод решения этой задачи, который он назвал ситуационным анализом, или ситуационной логикой. Этому методу сам Поппер придавал большое значение: формулируя заключительное предположение в статье «Логика социальных наук», он выделил «две фундаментальные проблемы чисто теоретической социологии: во-первых, общую ситуационную логику и, во-вторых, теорию институтов и традиций». В чем же состоит суть ситуационного анализа, или ситуационной логики? <...>
502
Идея ситуационной логики выдвигается Поппером в противовес любым попыткам субъективистского объяснения в социальных науках. Поппер прекрасно иллюстрирует это в своем интервью «Историческое объяснение» на примере возможных объяснений действий и поступков Цезаря. Обычно историки, даже такие крупные, как Р.Коллингвуд, решая такую задачу, пытаются поставить себя в ситуацию, например, Цезаря, «влезть в шкуру Цезаря», что, как они считают, дает им возможность «точно узнать, что делал Цезарь и почему он так поступал». Однако каждый историк может влезть в шкуру Цезаря по-своему, и в результате мы получаем множество субъективных интерпретаций интересующих нас исторических явлений. Поппер считает, что такой подход очень опасен, так как он субъективен и догматичен. Ситуационная логика позволяет Попперу построить объективную реконструкцию ситуации, которая должна быть проверяемой.
Действительно, «социальная наука, ориентированная на объективное понимание, или ситуационную логику, может развиваться независимо от всяких психологических или субъективных понятий. Ее метод состоит в анализе социальной ситуации действующих людей, достаточном для того, чтобы объяснить их действия ситуацией, без дальнейшей помощи со стороны психологии. Объективное понимание состоит в осознании того, что действие объективно соответствовало ситуации». При этом соответствующие желания, мотивы, воспоминания и т.п. людей, вовлеченных в эту ситуацию, преобразуются в элементы ситуации — преследуемые объективные цели, используемые теории и т.п. Полученный в итоге результат может критиковаться, быть объективно проверенным, фальсифицированным, и в этом случае необходимо строить, привлекая дополнительные исторические факты, новое объяснение этой ситуации.
Согласно Попперу, объяснения, которые можно получить на основе ситуационной логики, — это рациональные, теоретические реконструкции и, как всякие теории, они в конечном итоге ложны, но, будучи объективными, проверяемыми и выдерживая строгие проверки, они являются хорошими приближениями к истине. Большего же — в соответствии с принципами попперовской логики научного исследования и его теорией роста научного знания — мы получить не в состоянии.
На основании сказанного считаю, можно с полным основанием утверждать, что ситуационная логика Поппера является важным вкладом в теории социальных наук.
Общая логико-эпистемологическая концепция Поппера и предложенный им вариант логики социальных наук имеют не только методологическое значение. Их приложения практически ориентированы. Согласно Попперу, «теория должна помогать действию, то есть должна помогать нам изменять наши действия». В частности, «задача теоретических социальных наук — пытаться предвидеть непреднамеренные последствия наших действий» (4. с. 9-40). <...>
Рецепт улучшения наших действий, сформулированный в результате реконструкции некоторой социальной ситуации, можно найти в проведенном Поппером объяснении социально-политической теории Гегеля. В этом анализе есть две стороны: критическая и позитивная. Критическая сторона
503
заключается в решительном отказе от выдвинутой Гегелем теории, согласно которой нравственные стандарты — это всего лишь факты, что привело к идее тождества Разума и Действительности, к уничтожению либерализма в Германии и т. п. Позитивная сторона попперовской критики философии Гегеля состоит в объективном объяснении необходимости признания идущего еще от Канта дуализма стандартов и фактов, осознании того, «что не все, совершающиеся в мире, хорошо и что за пределами фактов есть определенные стандарты, на основе которых мы можем судить и критиковать факты».<...>
К сожалению, идеи попперовской логики социальных наук не получили достойного обсуждения и использования. Одна из причин этого состоит в том, что представители сообщества социальных ученых, как правило, плохо знакомы с современными логико-методологическими исследованиями и поэтому уделяют очень мало внимания логическому анализу своих областей знания (4, с. 41).
ЛАРРИ ЛАУДАН. (Род. 1940)
Л. Лаудан {Laudan) — американский философ и методолог науки, исследовал природу научного прогресса и исследовательских традиций. Защищая позиции рациональности, определяет науку как тип деятельности, направленный на решение проблем, что составляет основу научного прогресса. Предложил концепцию ценностных измерений науки и «сетевую модель обоснования» научных теорий, в которой, в отличие от «иерархической модели», аксиология, методология и фактуальные утверждения взаимодействуют на всех уровнях исследования. Считает, что реконструкция научного знания не может быть достигнута социологическими методами, но только в единстве фактуального, методологического и аксиологического уровней анализа. Наиболее значимые труды о научном прогрессе — «Прогресс и его проблемы» (Progress and its Problems. L., 1977), «Наука и гипотеза» (Science and Hypothesis. Dordrecht, 1981), «Наука и ценности» (Science and Values. Berkeley, 1984), «Наука и релятивизм» (Science and Relativism: Some Key Controversies in the Philosophy of Science. Chicago, 1990).
Л.А.Микешина
[Загадка согласия — консенсуса]
<...> Большая часть ученых, работающих в какой-либо области или подобласти естествознания, вообще говоря, обычно находится в согласии относительно подавляющего числа посылок своей дисциплины. Они обычно находятся в согласии относительно многих объясняемых явлений и широкого класса количественных и экспериментальных методик, служащих для установления «фактуальных утверждений». Кроме этого согласия в сфере того, что подлежит объяснению, имеется согласие на уровне объяснительных и теоретических сущностей. Химики, например, говорят совершенно свободно об атомной структуре и субатомных частицах. <...> Биологи согласны относительно общей структуры ДНК и многих общих механизмов эволюции, причем иногда даже тех, которые непосредственно не наблюдаются.
Отрывки приводятся из работы: Лаудан Л. Наука и ценности // Современная философия науки: знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада. Хрестоматия. Сост., перевод A.A. Печенкина. М., 1966.
505
Интуитивная мера этой колеблющейся степени согласия проистекает из сравнения естественно-научных учебников с текстами, скажем, по философии и социологии. (И такие сравнения послужили для философов и социологов, аккуратно наблюдавших за наукой, отправной точкой для заключения о высокой степени консенсуса в естественных науках.) Философы печально известны своими дебатами по фундаментальным вопросам философии, и между конкурирующими школами философов очень мало согласия даже по периферийным вопросам. Неудивительно поэтому, что философские тексты, написанные, скажем, томистами, имеют очень мало общего с текстами, написанными позитивистами. Социологи подобным же образом разделены на ряд воюющих лагерей, причем до такой степени, что существуют вопиющие различия в учебниках, написанных, скажем, марксистами, герменевтиками, феноменологами, функционалистами и социометриками. Естественные науки просто не таковы, и это отмечали многие философы и социологи 50-х — 60-х годов. <...>
Широкое согласие в науке делает замечательным то, что теории, по отношению к которым достигается консенсус, быстро приходят и уходят. Эта высокая степень согласия, характерная для науки, была бы менее удивительной, если бы наука, наподобие какой-либо религии, строилась на корпусе доктрин, составлявших ее постоянную догму. Естественно ожидать, что при таких обстоятельствах консенсус, однажды достигнутый, поддерживался бы в течение длительного времени. Но наука открывает перед нами замечательное зрелище области знания, в которой более старые точки зрения на многие центральные вопросы быстро и часто заменяются новыми и в которой тем не менее большинство членов научного сообщества успевает, так сказать, поменять лошадей и принять ту точку зрения, которую оно, вероятно, десятилетием раньше не стало бы даже обсуждать. Более того, изменения происходят на различных уровнях. Изменяются центральные проблемы дисциплин, происходит сдвиг в базисных объясняющих гипотезах, и даже правила научного поиска медленно, но меняются. То. что консенсус может быть сформирован и переформирован в ходе такого движения, поистине замечательно. <...>
Принимая высокий уровень консенсуса в науке как данное, мыслители предшествующего поколения сконструировали модели науки и особенно принятия научных решений, нацеленные на объяснение того обстоятельства, что наука структурно и методологически отличается от таких нагруженных идеологией областей, как социальная и политическая теория или метафизика. Я хочу описать характерные черты некоторых из этих моделей, поскольку оценка их силы и слабости будет полезна в дальнейшем.
а) Философы и консенсус. Философы 30-х — 40-х годов, сменившие поколение идеалистов и неокантианцев, бывших в первые десятилетия XX в. сравнительно безразличными к научным проблемам, уже имели в своем арсенале некоторый наработанный аппарат, позволяющий объяснить, каким образом наука является деятельностью, в которой достигается консенсус. Действительно, в течение долгого времени философы были склонны принимать то, что я называю лейбницианским идеалом. Коротко говоря, лейбницианский идеал состоит в том, что все дебаты относительно фактическо-
506
го положения дел (matters of fact) могут быть беспристрастно разрешены привлечением соответствующих правил доказательства. По крайней мере, начиная с Бэкона, большинство философов верило, что существует алгоритм или ряд алгоритмов, которые позволили бы всякому беспристрастному наблюдателю судить о степени, с которой некоторый корпус данных позволяет рассматривать различные объяснения этих данных в качестве истинных или ложных, вероятных или невероятных. <...>
Философы аргументировали в пользу существования методологических правил, ответственных за достижение консенсуса в рациональном сообществе, каковым мыслилась наука. Коль ученые расходятся в вопросе о статусе двух конкурирующих теорий, они должны только справиться у соответствующих правил доказательства, чтобы определить, какая теория лучше подкреплена. Если эти правила отказывают при попытке решить вопрос немедленно (например, если обе теории оказываются равно подтвержденными доступными данными), то все, что требуется, чтобы преодолеть разногласия, — это собрать новые более дифференцированные данные, подтверждающие или, наоборот, не подтверждающие одну из рассматриваемых теорий. Согласно этой точке зрения, научные разногласия непременно преходящи и временны. Разногласия о фактах могут возникнуть между рациональными людьми только тогда, когда свидетельства об этих фактах в какой-либо сфере исследования являются относительно слабыми и
неполными. Коль разногласие зафиксировано, оно может стать предметом прений на базе сбора большего числа свидетельств или более точного соблюдения соответствующих правил, регулирующих применение этих свидетельств. В итоге философы проповедовали, что наука является деятельностью, в которой достигается консенсус, поскольку ученые неявно, а иногда и явно оформляют свои верования в соответствии с общепризнанными канонами «методологии науки» или «индуктивной логики», и эти каноны мыслились как более чем достаточные, чтобы разрешить любое подлинное разногласие о фактическом. В этой связи многие видные философы науки того периода (например, Карнап, Рейхенбах и Поппер) видели свою первоочередную задачу в том, чтобы выразить в явной форме правила доказательного рассуждения, которые ученые неявно применяют, выбирая между теориями.
б) Социологи и научный консенсус. Социологи в отличие от философов не имели сильной традиции, настраивавшей на ожидание и объяснение существования согласия о фактическом. Действительно, до 30-х годов едва ли было в наличии даже название «социология науки». Последующие два десятилетия, однако, ознаменовались впечатляющим расцветом социологических исследований науки. Центральной для большинства исследований была наша двуединая проблема консенсуса и диссенсуса. Как и философы, социологи были склонны рассматривать первый как естественное состояние физических наук, в то время как последний трактовался ими как требующее специального объяснения отклонение от предполагаемой нормы.
Если философы видели источник консенсуального характера науки в приверженности ученых канонам логики научного вывода, то социологи доказывали, что наука проявляет высокую степень согласия, поскольку
507
ученые разделяют совокупность норм или стандартов, управляющих профессиональной жизнью научного сообщества. <...>
Социологи науки этого периода не были менее, чем их философские коллеги, убеждены в том, что согласие в науке неизбежно и повсеместно. Они знали, разумеется, о некоторых знаменитых дискуссиях, которые делили научное сообщество на воюющие фракции. <...>
Точка зрения консенсуса, свойственная философам и социологам 50-х и 60-х годов, не выдержала более глубокого анализа. Ученые ссорятся слишком часто и по многим важным вопросам, чтобы трактовать научные разногласия как небольшие отступления от нормы консенсуса. Более того, мы изучили многие из этих разногласий настолько детально, чтобы увидеть, что объяснительные ресурсы классической философии и социологии науки не продуктивны, чтобы охватить широкий диапазон ситуаций, в которых возникают разногласия. Часто оказывается верным, например, что ученые, которые делают все возможное, чтобы следовать принятым нормам незаинтересованности, объективности и рациональности, обнаруживают, что они приходят к весьма расходящимся выводам. Мы теперь понимаем, что фактические данные — особенно на границах исследования — могут быть весьма недостаточными, чтобы определить в науке выбор между теориями. Мы теперь знаем, что логические эмпиристы были просто не правы, полагая, что все ученые привержены одним и тем же методологическим и оценочным стандартам. Мы способны показывать снова и снова, что продолжительные научные разногласия прошлого не были просто querelles de mots (сварами дурного тона) между эмпирически эквивалентными теориями, но скорее подлинными спорами между глубоко различными конкурирующими позициями, которые выглядели в то время обоснованными доступными эмпирическими свидетельствами <...> (С. 297-301).
[Роль несогласия — диссенсуса]
<...> Четыре линии в аргументации, подорвавшей классическую точку зрения консенсуса: открытие того, что научное исследование более нагружено дискуссиями, чем следовало бы ожидать с более старой точки зрения, тезис несоизмеримости теорий, тезис недоопределенности теорий и феномен успешного контрнормального поведения.
а) Распространенность дискуссий. Теории в науке изменяются быстро — общим местом является то, что вчерашняя научная фикция становится сегодняшней ортодоксией. Однако иногда эти изменения могут обернуться продолжительными перепалками, приводящими к основательным разделениям внутри научного сообщества по вере и верности. Я уже упоминал несколько таких дебатов: Коперник — Птолемей, волновая — корпускулярная теории света, атомизм — энергетизм. Этот список может быть с той или иной степенью определенности продолжен включением ньютонианства versus картезианства в механике, униформизма versus катастрофизма в геологии, механики живой силы versus механики импульса, однофлюидной versus двуфлюидной теорий электричества, Пристли versus Лавуазье в химии, Эйнштейна versus Бора в квантовой механике, креационизма versus эволюционизма в биологии, недавних дебатов о дрейфе континентов и т.д. Все упо-
508
минутые расколы были расколами между видными учеными, между теориями, длились по нескольку десятилетий и не было счета разумной аргументации с обеих сторон. Ситуации, вроде упомянутых, ясно показывают, что какая бы сила ни исходила от правил и норм науки, они на самом деле недостаточны, чтобы разрешить быстро и определенно эти дискуссии. <...>
Революции не появляются внезапно как гром среди ясного неба, и каждая революция должна предваряться периодом, когда одни ученые упорно идут за новыми идеями, а другие весьма счастливы, проводя время с господствующими теориями. Критики модели консенсуса говорят, что с точки зрения этой модели очень трудно понять, каким образом рациональные люди могут ссориться, чтобы заняться разработкой новых идей. Томас Кун сжато формулирует это возражение против консенсуального подхода следующим образом: возникновение новых научных идей «требует процесса решения, который допускает разногласия среди рациональных идей, а тот алгоритм, который обычно представляли себе философы, должен был уводить науку от этих разногласий. Кун настаивает, что только существование различий между учеными в предпочтениях и ценностях позволяет появляться новым теориям. В противном случае «не было бы стремления выработать новую теорию, сформулировать ее такими способами, чтобы была видна ее плодотворность или выставлены на обозрение ее точность и границы». <...> Кун определенно прав, когда заявляет, что модель консенсуса оказывается неспособной осмыслить широкие масштабы и разнообразие научных разногласий. Поскольку это так, то мы нуждаемся в чем-то большем, чем консенсуальный взгляд на науку.
б) Тезис о несоизмеримости. <...> Период научной революции характеризуется немирным сосуществованием многообразия конкурирующих парадигм, за каждой из которой стоят свои поборники. Описывая эти стычки между конкурирующими парадигмами, Кун показал их хроническую незавершенность. Она проистекает из-за «несоизмеримости» самих парадигм. Поборники одной парадигмы буквально не могут понять поборников другой, они живут в различных мирах. Они могут использовать одну и ту же терминологию, но при этом под одними и теми же терминами обычно подразумевают разные вещи. Невозможность полного перевода одной конкурирующей парадигмы в другую усугубляется тем фактом, подчеркнутым Куном в более поздней его книге «Существенное напряжение», что поборники различных парадигм часто привержены различным методологическим стандартам, а также нетождественным познавательным ценностям. В результате то, что одна сторона диспута отстаивает в качестве позитивного атрибута теории, поборники конкурирующей парадигмы могут рассматривать как помеху. Итак, и содержание теорий, и стандарты, принимаемые при их оценке, ведут к разладу в общении.
в) Недоопределенность теории эмпирическими данными. Смещение фокуса внимания к разногласиям, вероятно, в еще большей степени стимулировалось аргументами, исходящими из неопределенности. Коротко говоря, эти аргументы приводят к утверждению о том, что научные правила или оценочные критерии не позволяют однозначно и недвусмысленно предпочесть некоторую теорию всем ее конкурентам. К этому утверждению ведет
509
ряд раздельных линий аргументации. Одна из них может быть обозначена как тезис Дюгема — Куайна, согласно которому теория не может быть логически доказана или отвергнута ссылкой на какой-либо корпус эмпирических свидетельств. Другой путь к тому же заключению лежит через утверждение (ассоциируемое по различным причинам с работами Витгенштейна и Нельсона Гудмена), что все правила научного вывода независимо от того, индуктивный он или дедуктивный, настолько радикально расплывчаты, что им можно следовать многими взаимно несовместимыми способами. Двигаясь в том же направлении, Кун показал в «Существенном напряжении», что критерии выбора теории, разделяемые учеными, слишком расплывчаты, чтобы определять выбор теории. Этот кластер доводов часто интерпретируется в том плане, что наука не может быть той деятельностью, которая сочинена эмпирицистами и социологами, деятельностью, управляемой правилами.
(г) Контрнормальное поведение. <...> Новая волна социологов и философов побуждала нас в течение последних 10-15 лет сконцентрироваться в основном на научных дебатах и разногласиях, ибо с их точки зрения такие разногласия с гораздо большей вероятностью, чем консенсус, составляют «естественное» состояние науки. Более того, эти философы и социологи разработали аппарат для объяснения, каким образом (например, из несоизмеримости и недоопределенности) это разногласие может возникать и удерживаться. Однако, как я уже заметил, эти исследователи были слабо оснащены, чтобы объяснить, каким образом случается согласие. <...> Коренной изъян куновского подхода: Кун не располагает ресурсами для правдоподобного объяснения перехода от кризиса к нормальной науке, перехода еще более поразительного. Если разногласие возникает в научном сообществе, то, следуя Куну, практически невозможно понять, как оно исчезает. Когда убеждаешься, насколько важным в куновской картине науки оказывается понятие консенсуса (в конце концов парадигма есть по своему замыслу то, о чем достигается консенсус, а нормальная наука представляет собой такой тип науки, который проявляется, когда консенсус доминирует), то кажется экстраординарным, что Кун не сформулировал представлений о том, как формируется консенсус. <...> Не трудно видеть, почему у Куна отсутствует концепция формирования консенсуса: его представление о диссенсусе предполагает столь глубоко укорененные расхождения и несоизмеримости между учеными, что не остается общей основы, на которой консенсус мог бы снова оформиться. <...>
Кун вовсе не единственный среди современных философов и социологов науки, кто выдвигает представление о несогласии, оставляющее очень мало, если вообще оставляющее, надежды на объяснение согласия. Имре Лакатос и Пауль Фейерабенд, например, в одной с ним связке, хотя и по разным причинам <...> (С. 302-308).
[Структура дебатов]
В любом таком сообществе, которое столь же разнородно, сколь научное, и особенно в сообществе, обладающем глубоко укоренившейся традицией бросать вызов авторитету, традицией щедро награждать удачный раз-
510
рыв с традицией, консенсус не рождается, а созидается. Так как согласие возникает из предшествующего несогласия, полезно представить загадку консенсуса в следующем виде: каким образом получается, что весьма высокая доля ученых, имеющих первоначально различные (и часто взаимно несопоставимые) точки зрения на некоторый предмет, может в конечном счете прийти к поддержке единой точки зрения на этот предмет. Поставленная таким образом проблема консенсуса оказывается проблемой динамики конвергенции ряда разнообразных вер.
Самое популярное современное решение проблемы образования консенсуса в науке предполагает постулирование того, что я называю иерархической моделью обоснования (justification) и что, по-видимому, более широко известно как теория инструментальной рациональности. Сторонники этой модели* [*К.Поппер, К.Г.Гемпель, Г.Рейхенбах] в общем едины, выделяя три взаимоотносительных уровня, на которых и посредством которых образуется консенсус. На нижнем уровне этой иерархии дебатируется фактическое. Говоря «фактическое», я имею в виду охватить не только утверждения о непосредственно наблюдаемых событиях, но и заявление о том, что творится в мире, включая заявления о теоретических и ненаблюдаемых сущностях. По очевидным причинам я называю дебаты этого сорта фактуальными разногласиями, а согласие на этом уровне — фактуальным консенсусом. Согласно стандартным представлениям, ученые разрешают фактуальные разногласия и, стало быть, формируют фактуальный консенсус, поднимаясь на одну ступень выше в этой иерархии, поднимаясь на уровень общепризнанных методологических правил <...> (С. 310).
Мы временами видим ученых, которые не способны договориться даже о методологических и процедурных правилах, позволяющих произвести выбор гипотез или теорий (С. 316) <...> Если два ученых расходятся в понимании уместности тех или иных правил, но сходятся в отношении более «высоких» познавательных ценностей и целей, то мы можем в принципе разрешить это разногласие о правилах, оценивая, какой набор правил наиболее правдоподобен как средство реализации общих познавательных целей. Если мы знаем ответ на этот вопрос, то мы знаем, какие методологические правила отвечали бы своему назначению, и мы достигаем разрешения методологического разногласия (по крайней мере постольку, поскольку это разрешение основывается на разделяемой учеными аксиологии) <...> (С. 317-318).
Но мы открыли также ряд проблематичных ситуаций. Когда правила, разделяемые учеными, оказываются неспособны диктовать предпочтение на фактуальном уровне, когда цели, разделяемые учеными, оказываются неспособны определить методологическое предпочтение, когда ценности, разделяемые учеными, не считаются равнозначными и когда ценности не полностью разделяются, мы, по всей видимости, приходим к необратимому расхождению — необратимому, однако, если мы держимся за ограниченные ресурсы классической иерархической модели <...> (С. 321).
Нам надо заменить иерархическую модель той, которую мы можем назвать сетевой моделью обоснований. Сетевой подход показывает, что мы можем использовать наше знание о доступных методах как инструмент оцен-
511
ки жизненности полагаемых познавательных целей (например, мы можем показать, что, ввиду отсутствия метода достижения некоторой конкретной цели, эта цель должна быть признана нереализуемой). Таким же образом в сетевой модели предполагается, что наши суждения о том, какая теория заслуживает своего имени, могут действовать против явной аксиологии в направлении снятия напряжения между нашей явной ценностной структурой и ее неявным аналогом.
Сетевая модель очень сильно отличается от иерархической модели, так как показывает, что сложный процесс взаимного разбирательства и взаимного обоснования пронизывает все три уровня научных состояний. Обоснование течет как вверх, так и вниз по иерархии, связывая цели, методы и фактуальные утверждения. Не имеет смысла далее трактовать какой-либо один из этих уровней как более привилегированный или более фундаментальный, чем другие. Аксиология, методология и фактуальные утверждения с неизбежностью переплетаются в отношениях взаимной зависимости (С. 338-339).
ЛЮДМИЛА МИХАЙЛОВНА КОСАРЕВА. (1944-1991)
Л.М. Косарева — философ и историк науки. Окончила Ростовский государственный университет, физический факультет. Обратилась к философским исследованиям и защитила кандидатскую диссертацию по философии. Многие годы работала научным сотрудником ИНИОН, изучая различные периоды в развитии западноевропейской науки, ее закономерности, принципы и предпосылки. Глубокие и обширные знания в этой области позволили ей создавать аналитические и исторические обзоры фундаментальных работ на различных языках, предлагать их аргументированную интерпретацию, создавая научную базу для собственно методологических и философских исследований науки. Исследовала формирование субъекта
деятельности и познания Нового времени, становление средневековой картины мира эпохи Реформации, механической картины мира, а также образ естествознания в гносеологии XVII века. Ею написаны монографии «Предмет науки. Социально-философский аспект проблемы» (1977), «Социокультурный генезис науки Нового времени» (1989). Она умерла молодой, но была хорошо известна как талантливый ученый и художник, благородный человек, возвышенный и стойкий — так пишут о ней друзья, объединившие ее глубокие и значимые для философии науки исследования в монографию: Косарева Л.М. Рождение науки Нового времени из духа культуры (М., 1997).
Л.А. Микешина
[Вероятностная гносеология и субъект познания]
[Вероятностная гносеология и субъект познания] <...> В гносеологию Нового времени впервые вводится субъект. Признание вероятностной гносеологией недоступности для субъекта абсолютно достоверного знания сущности физического мира (мы специально подчеркиваем это, чтобы отделить данную позицию вероятностной гносеологии от признания ею абсолютной достоверности математического знания) исторически является первой попыткой осмысления теорией познания Ново-
Ниже приводятся отрывки из работ:
1. Косарева Л.М. Социокультурный генезис науки Нового времени. М., 1989.
2. Косарева Л.М. Ценностные ориентации и развитие научного знания // Вопросы философии, 1987. № 8.
513
го времени активности познающего субъекта. Даже очищенный в огне радикального декартовского сомнения разум (в перспективе — кантовский «чистый разум») абсолютно достоверно может знать только то, что находится во власти ясного и отчетливого мышления: истины самосознания, утверждения математики. Подобный уровень достоверности недоступен для знания о физическом (не зависящем от человеческой мысли) мире; для этого принципиально гипотетического, вероятностного знания возможен лишь уровень моральной, но не математической или метафизической достоверности — такова позиция Декарта, Лейбница, Бойля, Локка, Ньютона, Гюйгенса.
Появление в натуральной философии XVII в. этико-религиозной по генезису категории «моральная достоверность» свидетельствует о глубоких социальных переменах, приведших к формированию нового типа субъекта деятельности и познания и к новой концепции знания о мире. Гипотетизм, вероятностный характер новой эпистемологии возникает вместе с формированием совершенно нового типа субъекта. В чем его особенность? В развитом самосознании, в способности самостоятельно принимать жизненно важные решения, не опираясь на совет «посредника», в роли которого может выступать либо традиция («все так поступали в подобных случаях»), либо специальное лицо (учитель, гуру — в традиционных культурах Востока, личный духовник — в средневековом католицизме и т.п.). В формировании такого рода духовной самостоятельности индивида в социально значимом масштабе огромную роль сыграла Реформация. Максимальная уверенность в собственной, лично выношенной и выстраданной (а не взятой в готовом виде у какого-либо авторитетного лица — Платона или Аристотеля, Августина или Фомы) истине — уверенность, выраженная в лютеровских словах «На том стою и не могу иначе», — стала основой морального сознания человека Нового времени, сыграв огромную роль и в рождении нового познавательного отношения к миру.
В данную эпоху формирования нового, духовно самостоятельного субъекта деятельности, с развитым самосознанием и способностью к систематической рефлексии, возникает огромный интерес к позднеантичным философским системам — скептицизму, стоицизму и эпикуреизму, в которых, по словам Маркса, «полностью представлены все моменты самосознания». Но основную роль в массовом формировании самосознающей личности играют в этот период идеологии Реформации (протестантизм, янсенизм и др.). Для последователя принципов, рожденных Реформацией, личный опыт в познании природы, опытный подход является единственно нравственно приемлемым. Не слепое доверие к опытам (или псевдоопытам, как писал Ф.Бэкон) авторитетных лиц — Аристотеля и других, а собственная проверка их истинности — таким становится новый идеал познания природы (1, с. 138-139). <...>
Наука Нового времени как институт становится возможной при наличии совершенно определенного типа субъекта, а именно нравственно самостоятельного типа личности, носителя индивидуального морального сознания с высокоразвитой рефлексивностью. Именно такого типа личностями она была сформирована в начале Нового времени и именно к такого
514
типа субъективности она обращена. Рефлексивность, противостоящая слепой вере, традиции, авторитету не является прерогативой только науки и вообще теоретического сознания; она присуща прежде всего «моральному сознанию, приходящему на смену традиционно-архаическому типу регуляции поведения».
Наука Нового времени, становясь носительницей такого типа морального сознания, начинает выполнять функцию «разрушителя мнимого всезнания и фиктивной уверенности», свойственных обыденному сознанию, мифологии, религии. От этих форм сознания науку отличает способность осознавать меру своего незнания. Наука Нового времени предполагает наличие в индивиде автономного морального сознания и, «более того, апеллирует к нему». Тяжесть знания о собственном незнании способен вынести лишь определенный, зрелый тип личности, сформированный культурой эпохи ранних буржуазных революций и ярко воплотившийся в типе ученого-естествоиспытателя Нового времени.
Научное исследование предполагает готовность человека и умение действовать на свой страх и риск,
поступать определенно в условиях информационной неопределенности, когда во внешнем мире недостает необходимых целевых ориентиров. <...>
Факты не обладали требуемыми качествами всеобщности и необходимости, нужными для обоснования истинности выдвигаемых концепций мироздания. В этой ситуации выбора картины мира, образа мироздания, обшей концепции физической действительности категория моральной достоверности играла поистине решающую роль. С помощью этой категории (располагающей требуемыми качествами всеобщности и необходимости) защитники физических концепций, альтернативных аристотелевско-схоластической, обосновывали предлагаемые ими альтернативы перед лицом скептицизма. Сама по себе эмпирия не могла противостоять скепсису; но, будучи включенной в «орбиту» морально достоверной гипотезы, теории, она могла стать элементом нового «тела науки», корпуса знания, отличавшегося от простого мнения.
Категория моральной достоверности, таким образом, играла в гносеологии XVII в. важную роль в обосновании а) научности того или иного фактуального свидетельства и б) научной приемлемости предлагаемой гипотезы (теории, концепции). Рассмотрим кратко каждый тип обоснования.
А) Фактуальное свидетельство (желательно письменное) получало свою квалификацию как относящееся или не относящееся к сфере науки от субъекта, наделенного (в идеале) такими качествами, как максимально развитый разум (способный к трезвому самоконтролю, к систематической рефлексии, к ясным и отчетливым идеям, к самостоятельным критическим суждениям, способный не искажать своей деятельности вспышками аффектов) и максимально развитая нравственность (безупречная честность, стремление не к эгоистической выгоде, а ко всеобщему благу и к объективной сути дела). Например, членами Королевского общества вводится практика указания конкретного лица, собирающего те или иные наблюдения, и ряд сведений морального характера об этом лице, на основании которых можно было бы судить о степени объективности сообщаемого им факта.
515
Таким образом, степень объективности фактуальных свидетельств определялась не отсутствием заинтересованности субъекта, не отсутствием ценностной нагруженности акта свидетельствования, а, напротив, максимальным присутствием в нем нравственного начала, доведенного до исключительной ориентации на благо для всех. <...> Субъективность с ее моральной природой нельзя устранить из акта свидетельства, но ее можно из частичной, узко эгоистичной превратить во всеобщую и необходимую, несущую в себе, говоря словами Лейбница, «моральную необходимость». Объективно о фактах судит не просто ум как равнодушное ко всему техническое устройство, а ум сознательный, т. е. разум, ум плюс совесть (со-весть, со-знание, знание с некоторой общечеловеческой точки зрения, con-science). Гарантией максимальной достоверности в фактуальных свидетельствах предполагалась предельная моральность субъекта, стремящегося ко всеобщему благу, и его максимальная личная убежденность в истинности сообщаемого наблюдения. Таким образом, категория «моральной достоверности» служила теми вратами всеобщности и необходимости, проходя через которые фактуальное свидетельство попадало в царство обоснованного знания, формируя его «нижний этаж» — научную эмпирию.
Б) Еще большую роль данная категория играла в обосновании научного статуса гипотезы, выдвигавшейся на основе «достоверных» (т.е. уже подвергшихся проверке на научность) фактов. В условиях фрагментарности эмпирического фундамента, т.е. в ситуации неполной индукции (познавательной неопределенности) субъект тем не менее, действуя на свой страх и риск, берет на себя ответственность и выдвигает некоторое повое теоретическое суждение, в котором он максимально уверен (1, с. 140-143).
[Ценностные ориентации и наука]
Вопросы гуманизации науки, необходимости связи науки с миром человеческих ценностей волнуют сегодня не только специалистов — исследователей науки, но и широкие круги общественности. Современные исследования в области генной инженерии, ядерной физики и т.д. делают актуальными вопросы нравственной ответственности ученого перед обществом.
Утверждение, что наука тесно связана с ценностной сферой, с этикой на уровне, так сказать, «внешнего» использования научного знания, вряд ли кто-нибудь станет оспаривать. Однако существует и другая сторона проблемы взаимосвязи науки и ценностей — «внутренняя»: могут ли ценности детерминировать развитие содержания научного знания?
Вопрос этот достаточно сложен, и неудивительно, что большинство современных западных философов науки, сторонящихся опасностей вульгарного социологизма, либо вслед за позитивизмом вообще отвергают влияние ценностей на развитие научного знания, либо редуцируют сферу ценностей, влияющих на науку, до совокупности методологических норм и идеалов, до когнитивных ценностей.
Марксистское учение о социальной природе познания, о науке как виде всеобщего труда в сфере духовного производства, об активности субъекта познания, о единстве познавательного и ценностного аспектов деятельности человека позволяет, в противоположность постпозитивистской фи-
516
лософии науки, сформулировать социологически «сильную» программу исследований влияния ценностных ориентаций на развитие естественнонаучного знания. Ценностная сфера является важнейшим каналом социокультурной детерминации познания, обусловливая важность анализа ценностной детерминации (ЦД) естественнонаучного знания. Этот анализ предполагает выяснение ряда вопросов: каков тип связи между научным знанием и ценностями (является ли она каузальной, или возможен иной тип отношений); каковы возможные способы трансформации содержания ценностных факторов в содержание научных теорий; как объяснить саму возможность ЦД, не впадая в «грех» вульгарного социологизма?
Возможность ЦД естественнонаучного знания возникает, с нашей точки зрения, благодаря определенной выделенности ценностного мироотношения по сравнению со специализированно-познавательным: в процессе социализации отдельной личности ценностное отношение к действительности (включающее и некоторые неспециальные познавательные моменты) формируется значительно раньше, чем личность активно включается в специализированную познавательную деятельность (какой является наука). Практически-духовное, ценностно-мировоззренческое освоение мира формирующейся личностью предшествует специально-познавательному, научному. Последнее протекает в «силовом поле» ценностного мироотношения, насыщено, по выражению М.М.Бахтина, эмоционально-волевым тоном. Таким образом, марксистская концепция науки позволяет, на наш взгляд, поставить вопрос о ценностной детерминации развития естественнонаучного знания в более узком смысле, чем тот, который вкладывается в понятие социально-исторической обусловленности научного познания.
В общеметодологической форме этот вопрос нашел разработку в ряде работ советских авторов. В них, в частности, показано, что ценностный компонент составляет неотъемлемую сторону научной деятельности, являясь каналом внутренней социальной детерминации науки; что ценностные установки входят в предпосылочное знание, образующее своеобразный «мост» между социокультурными реалиями и содержанием научного знания. Думается, что для углубления разработки данной проблематики необходимо перейти с уровня общеметодологического анализа на уровень анализа проблемы в конкретном историко-научном материале. При этом важно подчеркнуть, что ценностный компонент научного знания не «лежит» на поверхности, он «вплавлен» в тело знания, и для его выявления необходим специальный трудоемкий анализ — реконструкции. Во многих отношениях наиболее удобным объектом исследования является не «нормальная» наука (в смысле Т. Куна), а период научной революции. <...>
Чем сторонники концепции ценностной (в частности этической) нейтральности естественнонаучного знания обычно доказывают свою правоту? Тем, во-первых, что у этики и науки различные предметы (этика занимается миром должного, а наука — миром сущего) и, во-вторых, что отсутствие тех или иных моральных качеств у ученого никак не отражается на его научных результатах. Возможность столь легкого доказательства отсутствия в естественнонаучном знании внутреннего этического измерения открывается лишь благодаря определенным упрощениям в понимании отношения
517
познавательного и ценностного отношений к миру. В чем они заключаются? Прежде всего в том, что под этическим понимается лишь соответствие поступка формальной системе готовых норм-предписаний. Однако смысл понятия «этическое» шире. Он не сводится к оценке действия в свете некоторых норм, а прежде всего выявляет сам факт причастности действия к нравственной сфере. Согласно марксизму сущность этического отношения к миру не сводится к исполнению готовых норм-заповедей: она состоит в нравственном творчестве.
Обратившись к истории культуры, мы найдем целый ряд идеологий, ориентировавших своих последователей на отказ от общепринятых путей реализации моральности, требовавших от них поиска нестандартных, индивидуальных решений моральных проблем (кинизм, эпикуреизм, стоицизм, неоплатонизм, дзен-буддизм, суфизм, протестантизм и т.д.). Более того, в ряде подобных систем выдвигалось требование строить нравственное поведение, основываясь на познании истинной сути, истинной природы вещей (Эпикур, стоики). Таким образом, если мы понимаем сущность этического мироотношения во всей его многоаспектности, в полноте его исторических реализаций и богатстве его потенций, тогда становится очевидной неразрывная связанность нравственного и познавательного мироотношений. Эту связь убедительно демонстрирует процесс становления механистической естественнонаучной программы.
Зададимся вопросом: почему аристотелианско-схоластическая физика, создавшая образ прекрасного, стройного, разумного, совершенного Космоса и объяснявшая все мироздание — от «сферы неподвижных звезд» до земного червя, от таинства пресуществления до поведения воды в насосе, почему эта физика перестала удовлетворять человека, чуткого к социальным потрясениям эпохи ранних буржуазных революций?
При ответе на этот вопрос нужно не пойти по пути повторения прямолинейно-экстерналистского объяснения, сводящего причины замены физики схоластов физикой механицизма непосредственно к потребностям капитализма периода мануфактурного производства.
Для целей более эффективного производства, скажем, сукна в Англии XVII в., было безразлично, как устроена материя: состоит ли она из атомов, или в ее основе лежат субстанциальные качества. Для удовлетворения потребностей в откачке воды из шахт было все равно, из-за чего поднимается вода в цилиндре насоса — из-за «боязни пустоты» или из-за разности давлений воздуха. Но для формирования мировоззрения человека XVII в. (как мы покажем ниже) вопросы устройства материи и причин ее движения являлись центральными.
Несомненно, что новый тип физического объяснения возник потому, что он отвечал общественным потребностям. Но было бы недопустимым упрощенчеством сводить общественную потребность лишь к экономической, ибо общественная потребность включает также и потребность производства самого производителя материальных и духовных благ, т.е. нравственную сферу. В обстановке, когда рушилась привычная разумность, понятность мира, привычные ценности, на первый план выдвигались нравственные, мировоззренческие проблемы. Как это ни звучит парадок-
518
сально, но материальное производство зарождающегося капитализма требовало для своего развития в первую очередь решения не научно-технических проблем, а проблем нравственных, мировоззренческих, ибо без формирования нового типа человека невозможно было развивать новую экономику, основанную на частной инициативе: субъектом нового производства, способным быстро, под свою ответственность принимать решения, не мог стать человек средневекового образца (внутренне немобильный и духовно несамостоятельный); субъектом нового производства не мог стать также и во всем изверившийся свидетель социальных бурь XVI-XVII вв., потерявший жизненные ориентиры и полный равнодушия к позитивному строительству новой жизни (2, с. 44-47). <...>
Возвратимся к поставленному выше вопросу: почему же все-таки аристотелианско-схоластическая физика совершенного и гармоничного Космоса перестала удовлетворять человека XVII в., чуткого к социальным потрясениям своего времени? Как это ни кажется парадоксальным на первый взгляд, но решающая роль в социальном ниспровержении физики Аристотеля принадлежала не физикам, а гуманитарной культуре XVI-XVII вв. Для образованного человека, констатирующего вместе с героями Шекспира, Гриммельсгаузена или Грасиана, что распалась связь времен, что «в мире все пошло навыворот, перепуталось не только место, но и время», аристотелевская физика естественного места и непрерывного времени теряла свою внутреннюю убедительность. Шекспировскому Гамлету, которому «так не по себе» в окружавшей его социальной действительности, Земля, воспетая средневековьем как «цветник мироздания», начинает казаться «бесплодной скалой», а небо — «царственный свод, выложенный золотою искрой» — скоплением «вонючих и вредных паров». Для героев Грасиана мир, рисуемый схоластами как «великолепный чертог», превращается в «острог», а герой Гриммельсгаузена проклинает мир, дарующий человеку жизнь — «прежалкое странствие», которую «надлежит скорее наречь... смертию».
Человеку «не по себе», человеку плохо в социальной действительности: вековые устои жизни рухнули. Но при чем же здесь земля, центр и цветник мироздания, или звездный небосвод, являющиеся частью прекрасного Космоса Аристотеля и схоластов? Чем виноват Космос? — опасной близостью к аристотелианско-схоластической этике, обещавшей счастье человеку, включенному в «естественное» течение жизни в русле патриархальных традиций.
Схоластический образ Космоса (включающий и физическое, и этическое измерение), образ, который на протяжении многих столетий выдерживал социальную «верификацию» — казалось, и круговращение небес, и устойчивая иерархия социального бытия полностью подтверждают его истинность и незыблемость, — в эпоху разрушения этой социальной основы теряет свою достоверность. Человек, который не находит себе «естественного места» в социальной действительности XVII в., трактуемой в духе аристотелианства как часть «прекрасного Космоса», не верит более и аристотелианскому образу земли и неба, пространства и времени. Он начинает искать более убедительные альтернативы. Он ищет и находит иные концепции физического мира. Какие же? Соответствующие новым социальным
519
реалиям и новому нравственному бытию человека. Из множества альтернатив человек XVII в. выбирает те, которые в наибольшей степени согласуются с новой этической практикой, с практикой отрицания наличной эмпирической действительности, мира традиционных средневековых ценностей, с практикой их активного преобразования.
Таким образом, процесс разложения феодального и формирование раннебуржуазного способа производства создает в европейской культуре особого рода социальную реалию: моральное «силовое поле» высокого напряжения. Его специфика задается этическими требованиями Реформации и взятыми на вооружение сходными принципами позднеантичных систем, апеллирующих к самосознанию индивида (эпикуреизма, стоицизма, скептицизма, неоплатонизма, герметизма). Причем это «поле», возбужденное реформационным движением, не считаясь с конфессиональными барьерами, проникает «через стены, воздвигнутые контрреформацией».
В этом моральном поле требований «выжечь» в себе субъективные аффекты, стать способным к трезвой самооценке, к объективному наблюдению и анализу действительности возникает новый механистический образ природы, вобравший в себя учение реформаторов о физическом мире и физические идеи позднеантичных философских систем, альтернативных аристотелианству (стоиков, эпикурейцев, неоплатоников).
Вместе с ним формируется новая концепция естественнонаучного знания, явившаяся рефлексией над механистической наукой. Она соединила в себе стремление человека XVII в. к новому знанию о мире со скептическим признанием невозможности его абсолютной достоверности (в античном смысле достоверного знания сущности вещи — epistm). Результатом этого противоречия явился выход на гносеологическую арену второй половины XVII в. категории «моральная достоверность», относящейся к опытному знанию, достоверность которого выше просто вероятного мнения, но ниже абсолютной достоверности математического знания (certitudo moralis).
Новая механическая картина мира (МКМ) не только очерчивала контуры нового предмета познания (девитализированного, качественно однородного материального мира, подчиненного детерминистическим законам); она рисовала материальный мир таким, в котором мог существовать и ответственно действовать новый тип человека, рожденный раннебуржуазной действительностью. Эта картина мира не делала человека, свободного социального атома, неотъемлемой частью дышащего жизнью и полного тайн и скрытых качеств Космоса. Напротив, она «выталкивала» человека, единственного обладателя «разумной души», из своего царства мертвой протяженности; эта картина мироздания отдавала материальный деантропоморфизированный мир в полное владение человеку, санкционируя тем самым реализацию идеи его власти над природой и стимулируя технологический прогресс.
Согласно механицизму, материальный мир не несет в себе разумности и цели, и нравственно существовать в нем человек может лишь мысля и сознательно, целенаправленно действуя. Декартовское «мыслю, следовательно существую» явилось в этом плане квинтэссенцией мироощущения, нашедшего выражение в МКМ.
520
Основоположники механицизма видели цель науки в исследовании истины бытия, проливающей свет на смысл жизни человека, задача познания истины, безотносительной к идее блага, была предельно чужда им. Процесс исторического самоопределения механицизма как научной программы исследований являлся в высшей степени ценностно нагруженным. Защитники механицизма (Декарт, Гассенди, Бойль, Ньютон), доказывая его преимущества, выдвигали прежде всего аргументы ценностного порядка. Согласно основоположникам новой науки, общие нравственные интуиции, обогащенные знанием физики, становятся высшей наукой — этикой. В этом плане можно утверждать, что XVII в. был столь плодотворным в научном отношении потому, что научные исследования для Декарта, Бойля, Гука, Ньютона являлись средством реализации их этической метапрограммы; эти научные исследования отличала удивительная по силе ценностная мотивация. Так, Декарт утверждал, что всякий, понявший его принципы (начала) строения физического мира, убедится, «как важны эти начала в разыскивании истины и до какой высокой ступени мудрости, до какого совершенства жизни, до какого блаженства могут довести нас эти начала».
Рассмотренные нами материалы свидетельствуют о том, что концепция принципиальной ценностной нейтральности естественнонаучного знания (наиболее последовательно развиваемая позитивизмом), концепция генезиса науки как разрыва с ценностным мироотношением (развиваемая рядом постпозитивистов) не соответствует реальной научной практике (2, с. 50-52).
Комментарии (1) Обратно в раздел философия
|
|