Микешина Л. Философия науки: Общие проблемы познания

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 3. Общая методология науки

РИЧАРД РОРТИ. (Род. 1931)

Р. Рорти (Rorty)— современный американский философ, профессор университета Вирджинии и Стэнфордского университета. Резко критикуя современный облик философии, Рорти противопоставляет ему философский синтез идей Дьюи, Гегеля и Дарвина, соединяя идеи историцизма и натурализма в новой версии прагматизма — эпистемологическом бихевиоризме.
Основной объект критики Рорти — современная теория познания — «репрезентативизм», укорененный в философском проекте Нового времени с его базовыми понятиями истины, объективности, бытия, дихотомиями «объективное — субъективное», «видимость — реальность», «открытое — изобретенное» и идеей обоснования знания. По мнению Рорти, в основе репрезентативизма и обосновывающей его корреспонденткой теории истины лежит «зеркальная» метафора, порождающая заблуждение о возможности получения единственного истинного описания действительности, независимого от позиции исследователя. Традиционные философские дихотомии в очень большой степени зависят от контекста употребления, а вне его превращаются в голые абстракции. Рорти предлагает заменить корреспондентную теорию истины инструменталистской доктриной, в рамках которой знание будет оцениваться не с точки зрения истинности или ложности, а в категориях полезного или бесполезного и лучшего для конкретных целей человеческого сообщества, а эпистемология в качестве особого проекта обоснования знания должна уступить свое место культурной политике.
Наука, с точки зрения Рорти, не дает нам привилегированного словаря для описания действительности. Она — всего лишь одна из многих культурных форм приспособления человека к окружающему миру. В этом ракурсе становятся излишними проблемы метода науки и дихотомии наук о природе и наук о духе. Новая задача философии, как она представляется Рорти, — это осознание причастности к ценностям сообщества, в котором мы живем (для Рорти это демократические ценности американского общества), случайным по своей природе, так как представляют собой иронический этноцентризм и герменевтическую по своей сути коммуникацию несоизмеримых вер.
Основные философские работы: Philosophy and the Mirror of Nature. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1979 («Философия и зеркало природы»). Consequences of Pragmatism. Minneapolis: University of Minnesota
438
Press, 1982 («Следствия прагматизма»). Contingency, Irony, and Solidarity. Cambridge: Cambridge University Press, 1989 («Случайность, ирония и солидарность»).
О.В. Вышегородцева
До сих пор я говорил о «нас, так называемых релятивистах» и о «нас, антиплатониках». Теперь я должен говорить более конкретно и назвать некоторые имена. Как я сказал в самом начале, та группа философов, которую я имею в виду, связана с традицией постницшеанской европейской философии, а также с традицией постдарвиновской американской философии, с традицией прагматизма. Среди великих имен первой традиции — Хайдеггер, Сартр, Гадамер, Деррида, Фуко. Среди великих имен второй традиции — Джемс, Дьюи, Кун, Куайн, Патнэм, Дэвидсон. Всех этих философов яростно обвиняли в релятивизме.
Обе традиции попытались поставить под сомнение кантовско-гегелевское различение субъекта и объекта, точнее говоря, те картезианские различения, исходя из которых Кант и Гегель формулировали свои проблемы, и те еще греческие различения, которые легли в основу философии Декарта. Самое важное, что объединяет великие имена обеих традиций и сами эти традиции, — это подозрительное отношение к одним и тем же греческим различениям (оппозициям), к тем различениям, которые делают возможными, естественными и почти неизбежными вопросы вроде: «Это найдено или сделано?» — «Это абсолютно или относительно?» — «Это реальное или кажущееся?»
Но прежде чем продолжить разговор о том, что объединяет эти две традиции, я должен сказать немного о том, что их разделяет. Хотя европейская традиция многим обязана Дарвину (воздействие которого шло через Ницше и Маркса), европейские философы характерным образом проводили весьма жесткое различение между деятельностью ученого-эмпирика и деятельностью философа. Философы этой традиции часто пренебрежительно отзываются о «натурализме», «эмпиризме», «редукционизме». Они иногда осуждают современную англоязычную философию, не вникнув в нее, потому что думают, что она заражена названными болезнями.
Американская прагматистская традиция, напротив, ставит себе в заслугу то, что она сломала перегородки между философией, наукой и политикой. Представители этой традиции часто называют себя «натуралистами», хотя и отказываются признавать себя «редукционистами» или «эмпириками». Их критика — как в адрес традиционного британского эмпиризма, так и в адрес сциентистского редукционизма, характерного для Венского кружка, — заключается как раз в том, что обе названные традиции недостаточно «натуралистичны». На мой взгляд (быть может, окрашенный шовинизмом), мы, американцы, более последовательны, чем ев-

Приводимый текст взят из работы:
Рорти Р. Релятивизм: найденное и сделанное // Философский прагматизм Ричарда Рорти и российский контекст. М, 1997. С. 18-33.
439

ропейцы. Потому что американские философы осознали, что представление о некоей особой деятельности под названием «философия», автономной в рамках остальной культуры, — такое представление оказывается сомнительным, когда ставится под сомнение тот язык, тот словарь, который господствовал в этой деятельности. Когда исчезают платоновские дихотомии, различие между философией и остальной культурой оказывается под угрозой.
Другое различие между двумя традициями заключается в том, что европейцы в свойственной им манере провозглашали тот или иной новый, постницшеанский «метод», под знамена которого призывались все философы. Так, ранний Хайдеггер и ранний Сартр говорили о «феноменологической онтологии», а поздний Хайдеггер о чем-то довольно таинственном и чудесном, что называется «Мышлением» (Denken). У Гадамера — это «герменевтика», у Фуко — «археология знания» и «генеалогия». Только Деррида как будто избежал подобного соблазна. Его «грамматология» была скорее мимолетным капризом, причудой, нежели серьезной попыткой провозгласить некий новый философский метод или новую философскую стратегию.
В отличие от европейцев, американцы не очень увлекались провозглашением новых методов. Правда, Дьюи много говорил о привнесении в философию «научного метода», но он так никогда и не смог объяснить, в чем именно заключается этот метод и что именно он должен был добавить к традиционным добродетелям философа: любознательности, открытости и способности к диалогам. Джемс иногда говорил о «прагматическом методе», но это означало в основном лишь настойчивое повторение антиплатоновского вопроса: «Имеют ли наши провозглашенные теоретические расхождения какое-либо значение для нашей практики?» Подобное упорство было не столько применением некоего метода, сколько просто последовательным проведением скептического подхода к традиционным философским проблемам и вокабулам. Куайн, Патнэм и Дэвидсон — все трое — носят ярлык «аналитический философ», но никто из них не помышляет о себе как о приверженце метода под названием «концептуальный анализ» или еще какого-нибудь метода. Так называемый «постпозитивистский» вариант аналитической философии, созданию которого способствовали эти три философа, примечателен именно свободой от какого-либо методопоклонства (methodolatry).
Различные современные продолжатели прагматистской традиции не очень склонны настаивать ни на особой природе философии, ни на том, что философия якобы занимает выдающееся место в культуре в целом.
Никто из этих продолжателей не считает, что философы размышляют или должны размышлять неким весьма особым образом, не так, как, например, физики или политики. Они, эти продолжатели, все согласны с Томасом Куном в том, что наука, как и политика, — это решение проблем. О самих себе они были бы готовы сказать, что они решают философские проблемы. Но главная проблема, которую они хотят разрешить, — это происхождение тех проблем, которые завещаны нам философской традицией: почему, спрашивается, стандартные философские проблемы, из-
440
вестные нам по учебникам, столь интригующи и столь бесплодны? Почему философы — сегодня, как и во времена Цицерона — спорят, не приходя ни к каким бесспорным заключениям, ходят все по тем же диалектическим кругам, ни в чем не убеждая друг друга, но тем не менее привлекая к себе студентов?
Этот вопрос, вопрос о природе тех проблем, которые мы получили в наследство от греков, Декарта, Канта и Гегеля, приводит нас обратно к различению «найденного» и «сделанного» («выдуманного»). Названная философская традиция утверждает, что эти проблемы найдены (found), т.е. что на них неизбежно натыкается любой размышляющий ум. Традиция же прагматизма настаивает на том, что они, эти проблемы, сделаны (made), что они скорее искусственны, чем естественны, и что они могут быть переделаны, сведены на нет (unmade), если использовать иной словарь, иной язык — не те, которыми пользовалась названная философская традиция. Но само это различение «найденного» и «сделанного», «естественного» и «искусственного», как я уже сказал, совсем не устраивает прагматистов. Поэтому, с их точки зрения, лучше просто сказать, что тот язык, на котором сформулированы традиционные проблемы западной философии, был полезен в свое время, но уже перестал быть таковым. Подобная формулировка позволяет избежать утверждений, которые могут быть поняты в том смысле, что, мол традиция имела дело с проблемами, которых на самом деле нет и не было, а мы, прагматисты, обращаемся к проблемам, которые реально существуют.
Конечно же, мы, прагматисты, так сказать не можем. Потому что мы отвергаем различение «реальное»-«кажущееся», как и различение «най-денное»-«сделанное». Мы надеемся заменить различение «реаль-ное»-«кажущееся» различением «более полезное»-«менее полезное». Поэтому мы говорим, что язык греческой метафизики и христианской теологии — язык, который использовала (говоря словами Хайдеггера) «онтотеологическая традиция», — этот язык был полезен для целей наших предков, но у нас теперь другие цели, для которых нужен другое язык. Наши предки взбирались по лестнице, которую мы теперь можем отбросить.
Но не потому, что мы достигли некой конечной точки, где можно почивать на лаврах, а именно потому, что у нас теперь иные проблемы, нежели те, что занимали наших предков.
До сих пор я описывал отношение прагматистов к их оппонентам и те трудности, с которыми они, т.е. прагматисты, сталкиваются, стараясь избежать использования тех терминов, которые бы вновь приводили к тем же самым проблемам. Теперь я хотел бы описать несколько более подробно, как выглядит человеческое познание с точки зрения прагматизма, т.е. как оно выглядит, если не рассматривать его как попытку соотнестись с истинной сущностью реальности, а начать рассматривать его как стремление обеспечить преходящие интересы и разрешить преходящие проблемы.
Прагматисты надеются порвать с тем представлением (the picture), которое, по словам Витгенштейна, «берет нас в плен», т.е. с картезианско-лок-
441
ковским представлением о сознании (a mind), стремящемся войти в контакт с внешней реальностью. Поэтому прагматисты исходят из Дарвинова описания человеческих существ как неких животных, которые стараются как можно лучше приспособиться к окружающей среде, совладать с нею, стараются создать такие инструменты, которые бы позволяли испытывать как можно больше удовольствий и как можно меньше страданий. Слова — это тоже инструменты, созданные этими умными животными.
Инструменты никак не могут лишить нас контакта с реальностью. Что бы ни представлял из себя инструмент (будь это молоток, или ружье, или верование, или некое утверждение), использование инструмента — это часть взаимодействия организма с окружающей средой. Если мы будем рассматривать использование слов как использование неких инструментов для взаимодействия с окружающей средой, а не как попытки представить и обозначить некую истинную сущность этой среды, то мы таким образом избавимся, отрешимся от вопроса, может ли человеческий разум войти в контакт с реальностью, — вопроса, который задает эпистемологический скептик. Все организмы — человеческие или нечеловеческие — в одинаковой степени находятся в контакте с реальностью. Сама мысль о том, что некто может быть «вне контакта с реальностью», подразумевает не-дарвиновское, картезианское представление о сознании (a mind), которое каким-то образом освободилось от того причинно-следственного мира, в котором существует тело.
Согласно картезианским взглядам, сознание — это некая сущность, чьи отношения с остальной Вселенной не причинно-следственны, а лишь репрезентационны (representational). Чтобы освободить наше мышление от остатков картезианства, чтобы стать вполне дарвинистами в нашем мышлении, мы должны перестать относиться к словам как к репрезентациям (образам) и рассматривать их как узловые пункты в той общей сети причинно-следственной связи, которая охватывает и организм, и окружающую среду.
Такой биологизирующий (biologistic) подход к языку и мышлению, подход, который с недавнего времени стал популярным благодаря работам Умберто Матураны и других, позволяет нам отбросить представление о
человеческом сознании как о некоем внутреннем пространстве, в котором располагается человеческая личность. Как утверждает американский философ Дэниел Дэннетт, именно подобное представление, именно этот «Картезианский Театр», заставляет нас полагать, что есть такая большая философская и научная проблема — проблема природы сознания или происхождения сознания. Взамен этому «Картезианскому Театру» мы можем предложить иное представление о взрослом человеческом организме. Поведение такого организма столь сложно, что его можно предсказать, лишь приписав организму некие интенциональные состояния — верования и желания. С данной точки зрения верования и желания — это не какие-то доязыковые модусы сознания, которые могут быть выражены, а могут быть и невыразимы языком. Эти верования и желания не являются также именами для каких-либо нематериальных событий. Скорее их следует считать тем, что на философском жаргоне называется «фразовыми установками» («sentential atti-
442
tudes»), т.е. установками, склонностями организма (или компьютера) утверждать или отрицать определенные фразы (sentences). Приписывать верования и желания существам, не владеющим языком (таким, как собаки, младенцы и термостаты), — это значит, с точки зрения прагматистов, прибегать к метафоре.
Прагматисты дополняют этот биологизирующий подход определением верования, которое дал в свое время Чарльз Пирс: верование — это привычка действовать определенным образом. Согласно этому определению, приписывать кому-либо какое-либо верование — это значит всего лишь утверждать, что данная личность будет склонна вести себя так же, как и я, если и когда я буду готов принимать истинность соответствующего утверждения (sentence). Мы приписываем верования таким объектам, которые высказывают утверждения (или по крайней мере могли бы это делать), но не камням и растениям. И это не потому, что названные объекты имеют некий особый орган или особую способность по имени «сознание» (consciousness), которой нет у камней и растений, но всего лишь потому, что поведение камней и растений гораздо проще и может быть предсказано без того, чтобы приписывать им «фразовые установки».
С такой точки зрения, когда мы произносим фразу вроде «Я голоден», мы не выносим наружу то, что прежде было внутри нас, но просто помогаем окружающим предсказать наши последующие поступки. Подобные фразы — это не сообщения о событиях, происходящих в запечатанном внутреннем пространстве человеческого сознания. Такие фразы — просто инструменты, координирующие наше поведение с поведением других. Это не значит, что можно «редуцировать» такие состояния сознания, как верования и желания, к состояниям физиологическим и поведенческим. Мы всего лишь говорим, что нет смысла спрашивать, верно ли данное верование отражает некую реальность, будь то реальность ментальная или реальность физическая. Для прагматистов это не просто дурной вопрос, но еще и причина пустой траты большого количества философской энергии.
Правильный вопрос звучит так: «Для каких целей было бы полезно придерживаться такого верования?» Этот вопрос подобен другому: «Для каких целей было бы полезно загрузить эту программу в мой компьютер?» Согласно той точке зрения, которую я излагаю, тело человека подобно компьютеру, его hardware, а верования и желания человека аналогичны программному обеспечению компьютера, его software. Никого не волнует вопрос о том, верно или нет данное software отражает реальность. Важно то, способно ли данное software наиболее эффективно выполнить определенную задачу. Аналогичным образом прагматист полагает, что в случае наших верований следует спрашивать не о том, как они отражают реальность, но о том, представляют ли они собой наилучшие привычки поведения для удовлетворения наших желаний.
С такой точки зрения утверждать, что данное верование, насколько мы можем судить, истинно, это значит утверждать, что никакое другое верование, насколько нам известно, не представляет лучшей привычки поведения. Когда мы говорим, что наши предки верили — и верили ошибочно, — что
443
Солнце вращается вокруг Земли, а мы верим правильно, что Земля вращается вокруг Солнца, мы утверждаем тем самым, что у нас есть инструмент лучше, чем у наших предков. Наши предки могли бы возразить, что их инструмент позволял им верить в буквальную истинность христианского Священного писания, в то время как наши верования уже не дают такой возможности. На это, я полагаю, мы должны ответить, что выгоды современной астрономии и космонавтики перевешивают преимущества христианского фундаментализма (fundamentalism).
Спор между нами и нашими предками должен идти не о том, кто из нас правильней понял Вселенную. Спор — о том, ради чего принимаются те или иные взгляды на движение небесных тел, о том, какие цели достигаются при использовании тех или иных инструментов. Подтверждение истинности Священного писания - это одна цель, космические путешествия - другая. Ту же мысль можно выразить и иначе, сказав, что мы, прагматисты, видим мало смысла в традиционной постановке задачи: искать истину ради нее самой. Мы не можем считать истину целью познания (inquiry). Задача познания - достигать согласия между людьми относительно того, что им следует делать; достигать консенсуса относительно тех целей, к которым следует стремиться, и тех средств, которыми следует пользоваться для достижения этих целей. Познавательные усилия, которые не приводят к координации поведения, — это вовсе и не познавательные усилия, это просто игра словами. Предлагать определенную теорию микромира или определенную теорию о наилучшем распределении полномочий между ветвями власти — это значит предлагать определенный план действий:
как использовать имеющиеся у нас инструменты, чтобы двигать вперед технический или политический прогресс. Таким образом, для прагматистов нет резких водоразделов между естественными науками и науками общественными, между общественными науками и политикой, между политикой, философией, литературой. Все сферы культуры — это составляющие единого усилия сделать жизнь лучше. Нет и существенной разницы между теорией и практикой, потому что, с точки зрения прагматиста, любая так называемая «теория», если она не сводится к игре словами, всегда и есть практика.
Такой подход к верованиям не как к отражениям (representations), а как к привычкам поведения, и такой подход к словам как к инструментам делают бессмысленным вопрос (о котором шла речь раньше): «Я открываю или выдумываю, нахожу или делаю?» Нет никакого смысла делить взаимодействие организма со средой подобным образом. Рассмотрим такой пример. Мы обычно говорим, что банковский счет — это скорее некая социальная конструкция, чем объект природного мира, в том время как жираф, напротив, скорее объект природного мира, чем социальная конструкция. Банковские счета делаются, создаются; жирафы находятся, обнаруживаются. В этом утверждении верно то, что, не будь людей, жирафы все равно были бы, а банковских счетов не было бы. Но эта причинно-следственная независимость жирафов от людей не означает, что жирафы суть то, что они суть, вне всякой зависимости от человеческих потребностей и интересов.
444
Напротив, мы описываем жирафов определенным образом, как именно жирафов, исходя из наших потребностей и интересов. В нашем языке есть слово «жираф», потому что это отвечает нашим потребностям. То же самое относится и к таким словам, как «орган», «клетка», «атом» и так далее — т.е. к названиям тех частей, из которых, так сказать, сделаны жирафы. Все описания, которые мы даем вещам, отвечают нашим потребностям. Прагматисты полагают, что нет смысла в утверждении, будто какие-то из этих описаний более истинны, более соответствуют самой природе вещей. Граница между жирафом и окружающим воздухом достаточно ясна, если вы человек и заинтересованы в охотничьей добыче. Но если вы, например, говорящий муравей, или амеба, или космический путешественник, наблюдающий за Землей издалека, разница между «жирафом» и «не-жирафом» будет не столь ясна, и еще неизвестно, нужно ли вам будет в вашем языке слово «жираф». Говоря в более общей форме, отнюдь не очевидно, что какой-либо из миллионов способов описывать кусок пространственно-временного континуума, занимаемого тем, что мы называем «жирафом», — отнюдь не очевидно, что какой-то один из этих способов ближе, чем другие, к тому, как дело обстоит само по себе. Нам кажется бессмысленным спрашивать, является ли жираф на самом деле совокупностью атомов, или же совокупностью актуальных и потенциальных человеческих ощущений, или чем-либо еще. Столь же бессмыслен, на наш взгляд, и такой вопрос: «Описываем ли мы жирафа так, как он есть на самом деле?» Что нам действительно надо знать, так это то, не будет ли какое-либо из альтернативных описаний более полезно для наших целей.
Соотносительность описаний и целей (задач) — это главный довод прагматиста в защиту его антирепрезентационного (anti-representational) представления о знании, в защиту того мнения, что познавательные усилия имеют целью скорее нашу пользу, нежели точное описание вещей как они есть сами по себе. Поскольку любое верование должно быть сформулировано на каком-то языке и поскольку любой язык — это не попытка скопировать внешний мир, а скорее инструмент для взаимодействия с внешним миром, нет никакой возможности отделить «вклад в наше знание со стороны самого объекта» от «вклада в наше знание со стороны нашей субъективности». И слова, которыми мы пользуемся, и наше стремление делать некоторые утверждения при помощи именно таких, а не иных слов, — все это результат фантастически сложных причинно-следственных взаимосвязей между человеческими организмами и остальной Вселенной. Нет никакой возможности так разделить эту сеть причинно-следственных взаимосвязей, чтобы выявить соотношение субъективного и объективного в человеческих верованиях. Нет никакой возможности, как говорил Витгенштейн, проникнуть в зазор между языком и его объектом, или, возвращаясь к примеру с жирафом, нет никакой возможности отделить жирафа самого по себе от нашего говорения о жирафах. Хилари Патнэм, ведущий современный прагматист, выразился так: «...элементы того, что мы называем «языком» или «сознанием», так глубоко проникают в то, что мы называем «реальностью», что замысел представить нас самих как неких «картографов», изучающих нечто, «независимое от языка», — сам такой замысел изначально сомнителен».
445
Платоновская мечта о совершенном знании — это мечта об избавлении от всего, что исходит изнутри нас самих, и предельной открытости навстречу тому, что находится вне нас. Но само это различение внутреннего и внешнего, как я уже сказал, оказывается невозможным, если и когда мы принимаем вышеизложенную биологизирующую точку зрения. Если же платоник собирается настаивать на таком различении, то он получит эпистемологию, которая не будет смыкаться с другими научными дисциплинами. Он получит теорию знания, которая как бы повернется спиной ко всей остальной науке. Знание станет чем-то сверхъестественным, чем-то вроде чуда.

ВЛАДИМИР АЛЕКСАНДРОВИЧ СМИРНОВ. (1931 - 1996)

В.А. Смирнов — доктор философских наук, профессор, выдающийся российский логик и методолог науки.
С 1961 года до конца жизни работал в Институте философии РАН, с 1988 года — зав. сектором логики, с 1992 года — зав. отделом эпистемологии, логики и философии науки и техники, более двадцати пяти лет был профессором кафедры логики философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова. В 1991 году становится директором им же организованного Общественного института логики, когнитологии и развития личности, руководителем Центра логических исследований в ИФ РАН.
Основные результаты Смирнова в области методологии и философии науки определяются применением к ее проблематике логических методов анализа, нередко им же самим разработанных. Особое внимание Смирнов уделял анализу научных теорий: способам их построения, введения новых терминов, логической структуре и сравнению теорий между собой. Им разработан понятийный аппарат, позволяющий осуществлять строго научный анализ соизмеримости различных теорий. Ряд работ посвящен проблемам философии математики, в последние годы жизни Смирнов активно интересовался проблемами логики и методологии диагностики в медицине, в результате появилась коллективная монография «Логика и клиническая диагностика. Теоретические основы». Обширная научно-педагогическая деятельность Смирнова привела к появлению Научной школы логики В.А. Смирнова.
В.А.Смирнов был блестящим организатором, с его именем во многом связаны успешное участие делегаций советских, а затем российских философов в работе Международных конгрессов по логике, методологии и философии науки; реализация идеи Объединенных международных конференций по истории и философии науки; организация Всесоюзных, а затем Всероссийских конференций по логике, методологии и философии науки.
Основные труды Смирнова по методологии и философии науки: «Генетический метод построения научных теорий» // Философские проблемы
Тексты даны по изданию: Тексты даны по изданию: Логико-философские труды В.А. Смирнова / Под ред. В.И. Шалака. М, 2001.
447
современной формальной логики. М., 1962; «Проблемы логики и философии математики» // Вопросы философии. 1980, № 8; «О логических отношениях между теориями» // Идеалы и нормы научного исследования. Минск, 1981; «Логические методы сравнения научных теорий» // Вопросы философии. 1983, № 6; «Творчество, открытие и логические методы поиска доказательств» // Природа научного открытия. М., 1986; «Логические методы анализа научного знания». М., 1987 (монография); «Логический анализ научных теорий и отношений между ними» //Логика научного познания: актуальные проблемы. М., 1987; «Логико-методологическая модель диагноза» // Логика и клиническая диагностика. Теоретические основы. М., 1994.
И.Н. Грифцова

Генетический метод построения научной теории
I

Важнейшей частью метаматематики является раздел, изучающий научные теории. Эту дисциплину вполне естественно назвать метатеорией. Ясно, что она не тождественна метанауке (иногда такое отождествление проводится), так же как наука не тождественна научной теории.
Как правило, метатеория строится не для одной содержательной теории — хотя возможна такая метатеория, - а охватывает определенный класс теорий. Создать единую метатеорию, рассматривающую все возможные типы теорий - оставляя вопрос о принципиальной возможности открытым, — на данном этапе нельзя. Выход один - разбить известные теории на ряд классов и дать метатеорию для каждого класса. Очевидно, что при отсутствии единой метатеории разбиение будет содержательным и не будет претендовать на полноту. Каковы же мыслимые основания для подобного разбиения?
Первое, что можно предложить, это классификация по научным дисциплинам. Мы можем разделить теории на математические, физические, химические, лингвистические и т.д. и соответственно строить теорию математических теорий, теорию физических теорий и т. п. Такое разделение общепризнанно и имеет определенный практический смысл, так как позволяет особенно четко согласовать задачи метатеоретика с задачами теоретика данной области. Но в теоретическом плане подобная классификация не выдерживает критики, так как она основана не на различии между теориями, а на различии предметных областей теорий. Подобная классификация была бы оправданной, если бы специфическому предмету теории соответствовал особый тип теории. Из общих соображений скорее напрашивается иной вывод, а именно - структура теорий разных областей может оказаться одной и той же. Но, повторяем, подобная классификация все же имеет практическое значение, так как каждую область знания интересует прежде всего теория знания данной области.
Второй принцип разбиения, который необходимо иметь в виду, - это Уровень строгости теории. Теория в своем становлении проходит ряд эта-
448
пов, начиная с комплекса общих схематических идей и предпосылок и кончая логически безупречным построением, элиминирующим все интуитивное. При всей важности такого подхода здесь царит полная неопределенность. На практике ученый не доводит свою теорию до идеала логики. При знании средств и путей перехода от «нестрогой» к «строгой» теории эта незавершенность найдет свое оправдание.
Реальный путь познания - движение от нестрогой к строгой теории, путь же изучения метатеоретика обратный - от строгой к нестрогой теории.
Наконец, мы должны обратить внимание и на такое основание, как логический тип теории, т.е. на принципы построения и логические средства научных теорий. Иногда отождествляют всякую строго построенную научную теорию с аксиоматической системой. На наш взгляд, такое отождествление неправомерно, так как исторически известны иные - не менее строгие - способы построения научных теорий. Так, ряд крупных логиков и математиков различают два метода построения математических теорий: аксиоматический и генетический. <...> С. 417-418.

II

Под аксиоматической теорией понимают научную систему, все положения которой выводятся чисто логически из некоторого множества положений, принимаемых в данной системе без доказательства и называемых аксиомами, и все понятия сводятся к некоторому фиксированному классу понятий, называемых неопределяемыми.
Теория будет определена, если указана система аксиом и совокупность логических средств, применяемых в данной теории. Для аксиоматической теории такими логическими средствами будут правила вывода. Производные понятия в аксиоматической теории суть лишь сокращения для комбинации основных. Допустимость самих комбинаций определяется аксиомами и правилами вывода. Другими словами, определения в аксиоматических теориях носят номинальный характер. (Вариант, когда аксиоматическая система строится на основе так называемых реальных определений, сводится к аксиоматической системе с номинальными определениями и соответствующими аксиомами существования.)
Аксиоматический метод прошел длительную эволюцию. В ряде случаев этапы, им пройденные, не являются лишь историческими ступенями, а соответствующим образом уточненные представляют различные виды или уровни аксиоматического метода. Можно вычленить три таких этапа: содержательной, формальной и формализованной аксиоматик.
Под содержательной аксиоматической теорией понимают теорию относительно некоторой системы объектов, известной до формулировки теории; аксиомы и выводимые из них теоремы говорят нечто об объектах изучаемой системы и могут расцениваться как истинные или ложные. Задача аксиоматической теории состоит в том, чтобы найти такую систему аксиом, чтобы все значимые относительно этой системы объектов общие положения выводились чисто логически из принятой системы аксиом. В качестве примера содержательной аксиоматической системы можно привести термодинамику. Метод содержательной аксиоматики был един-
449
ственной формой аксиоматического метода до последней четверти прошлого столетия.
Новым этапом и соответственно новым уровнем является формальная аксиоматика, систематически проведенная в «Основаниях геометрии» Д.Гильбертом. При формальной аксиоматике абстрагируются от конкретного содержания понятий, входящих в систему аксиом, и от природы предметной области. В основу формальной аксиоматики кладется система аксиом, затем из этих аксиом получают следствия, которые образуют теорию относительно любой системы объектов, удовлетворяющей положенным в основу аксиомам. В формальной аксиоматике явно выступает ее экзистенциальный характер, так как в ней «имеют дело с постоянной системой вещей, разграниченная прямо область субъектов которой образована для всех предикатов, из которых составляются высказывания теории». Другими словами, аксиоматически-экзистенциальный подход основывается на такой сильной идеализации, как идеализация актуальной бесконечности. Переход к формальной аксиоматике делает необходимым доказательство ее непротиворечивости. Если бы теория была противоречивой, то в ней можно было бы доказать любое положение и она потеряла бы всякую значимость как средство отображения действительности. Каким же образом можно доказать непротиворечивость формальной системы?
Ссылка на соответствующую формальной системе содержательную аксиоматику, т.е. ссылка на определенный фрагмент действительности, ничего не даст. Дело в том, что всякая аксиоматическая система (в том числе и содержательная) есть некоторая упрощенная идеализация, лишь приблизительно соответствующая действительности. Переходя от содержательной аксиоматики к формальной и доказывая непротиворечивость последней, имеют цель доказать внутреннюю пригодность этой идеализации. Ссылка же для доказательства пригодности какой-либо идеализации на саму эту идеализацию явно представляет круг. Сказанное не означает, что непротиворечивость нельзя доказать методом моделей. Как раз, напротив, показав, что данная система аксиом выполнима, т.е. имеется система объектов, удовлетворяющая ей, тем самым доказывают се непротиворечивость. Но все дело в том, что модель должна быть абстрактной (т.е. взята с точностью до изоморфизма) и каким-то образом точно определена. С. 419-420. Чтобы оправдать такого рода систему аксиом, необходимо указать бесконечную область, для которой она выполняется, но убедиться в существовании бесконечной области можно только через значимость системы аксиом, характеризующих ее. Получается круг. Этот круг можно раздвинуть, т. е. указать модель для данной системы аксиом, определив эту модель через выполнимость некоторой другой системы аксиом. Таким образом удается свести непротиворечивость одной теории к непротиворечивости другой. Так, если система объектов определена через выполнимость системы аксиом А1 и таким образом определенная система S удовлетворяет системе аксиом А2, то А2 будет непротиворечивой, если непротиворечива А1.
Непротиворечивость одной теории сводится к непротиворечивости другой - круг Раздвигается, по не разрывается.
450
Чтобы выйти из этого круга, Д. Гильберт предложил доказывать непротиворечивость в отрицательном смысле, т.е. аксиоматическая система непротиворечива, если в этой системе не может быть выведено предложение А и его отрицание.
Для достижения этой цели, согласно программе Гильберта, надо представить аксиоматическую систему в исчислении, трансформировав правила логики в правила оперирования символами, в правила исчисления. После этого вопрос о непротиворечивости аксиоматической системы сводится к доказательству невозможности получения в исчислении формулы определенного вида. Само исчисление, которое является формализацией аксиоматической теории, рассматривают как аксиоматическую систему 3-го уровня. Иногда под аксиоматической системой в строгом смысле слова имеют в виду только исчисление, только формализм. Мы будем называть аксиоматическую систему на этом уровне формализованной теорией, аксиоматическим исчислением. С.420-421.
Генетический метод является методом, в рамках которого изучается формализм. Д. Гильберт считает, что в рамках генетического метода вполне возможно решить вопрос о непротиворечивости исчислений, но он недостаточен для прямого обоснования математики.
Задача обоснования теоретико-множественной системы мышления (на которой основывается аксиоматический метод второго уровня) решается Гильбертом путем формализма (аксиоматической системы третьего уровня) в рамках генетической (рекурсивной) системы мышления. Для Гильберта и формалистов последняя система мышления является слишком слабой, чтобы доставлять интерпретации даже для простых аксиоматических исчислений. Для них генетический метод является лишь средством обоснования аксиоматического метода. С. 422.

III

В чем же характерные особенности генетического метода, безотносительно к частным ограничениям? В чем его отличие от аксиоматического метода? Это отличие мы видим, во-первых, в способе введения объектов теории и, во-вторых, в логической технике этих теорий.
При аксиоматическом методе область предметов, относительно которой строится теория, не берется за нечто исходное; за исходное берут некоторую систему высказываний, описывающих некоторую область объектов, и систему логических действий над высказываниями теории.
При генетическом подходе отправляются как от исходного от некоторых налично данных объектов и некоторой системы допустимых действий над объектами. В генетической теории процесс рассуждения представлен в «форме мысленного эксперимента о предметах, которые взяты как конкретно наличные». С. 422-423.
Элементарные действия над объектами теории считаются также данными и всегда осуществимыми. Мы абстрагируемся от реальных возможностей осуществления операций. Поэтому в генетической теории рассуждают не только о тех объектах, которые действительно построены, точнее, представители которых построены, но и о тех, которые могут быть постро-
451
ены из уже построенных посредством допустимых действий. Если даны исходные объекты и метод построения какого-то объекта, то о последнем рассуждают как о чем-то уже данном. Объекты теории задаются через указание исходных объектов и процедур получения из данных объектов новых. С. 423.

К. Поппер прав: диалектическая логика невозможна

К. Поппер дает очень аргументированную критику гегелевских идей диалектической логики. Одним из принципов диалектики, понимаемой как логика, является отказ от закона непротиворечия. Согласно этому подходу могут быть истинными противоречивые утверждения типа А и не-А. К. Поппер показывает, что при очень простых предпосылках - принятии, что из «р» следует «р или q» и из «р или q» и «не-р» следует «q», -мы из противоречия можем вывести произвольное утверждение. Таким образом, в обычной логике принятие противоречивого утверждения разрушает всю систему.
К. Поппер пишет, что в принципе возможна логическая система, в которой из противоречия не следовало бы все что угодно. К. Поппер пишет: «Я специально занимался этим вопросом и пришел к выводу, что такая система возможна». К. Поппер построил систему, дуальную интуиционистской (см. статью К. Поппера «О теории дедукции», опубликованную в 1948 г. в трудах голландской академии наук). К. Поппер отмечает, что эта система очень слабая, в ней не имеет места даже обычный modus ponens. К. Поппер приходит к следующему выводу: «По моему мнению, подобная система совершенно непригодна для вывода заключений, хотя и представляет, возможно, некоторый интерес для тех, кто специализируется на построении формальных систем».
Однако развитие логики показало важность подобного рода систем. Более того, как мы покажем ниже, системы, дуальные интуиционистской, реализуют центральную идею попперовской философии науки - идею фальсификационизма. С. 291.
<...> Классическая логика опирается на аристотелевское понятие истинности утверждения как его
соответствия действительности, При этом абстрагируются от того, что истина есть результат познавательного процесса. Интуиционистская логика исходит из более тонкого понимания истинности. Знание релятивизировано относительно времени. В каждый момент времени в поле нашего внимания может оказаться только конечное множество объектов и может быть принято только конечное число атомарных предложений об этих объектах. Принимаются очень сильные идеализации: объекты, оказавшиеся в поле внимания, не исчезают со временем, предметная область может только расширяться, но не сужаться; уже полученное знание не исчезает, не забывается; то, что признано истинным сегодня, будет признано и завтра. Смысл логических связок, введенных на основе этих Допущений, будет отличным от смысла классических связок. <...> Меняетcя и смысл кванторов.
Утверждение будет логически истинным, если оно истинно в любой момент времени при любом ходе познавательной деятельности.
452
Это очень прозрачная с точки зрения классической логики и математики семантика. Легко видеть, что при таком подходе не будет логически истинным закон исключенного третьего «А или не-А», закон двойного отрицания «если не-не-А, то А». Логику, дуальную интуиционистской, построить нетрудно. Со времен Г. Генцена известна секвенциальная логистическая формулировка классической логики. В ней оперируют с записями о выводимостях. А1,..., А > В1,..., В означает, что если истинна каждая из формул, стоящих слева от стрелки, то истинна, по крайней мере, одна из формул справа от стрелки. Правила логики есть правила введения сложных формул слева и справа от стрелки. Интуиционистская логика отличается от классической только тем, что справа от стрелки не может быть более одной формулы. Если мы примем ограничение, что слева от стрелки не может стоять более одной формулы, то получим логику, двойственную интуиционистской. Это система, о которой говорит К. Поппер в своей статье. Но каков содержательный смысл этой системы?
Я полагаю, что логика, дуальная интуиционистской, имеет естественную семантику. И эта семантика основана на идее фальсификационизма. Я не знаю, связывал ли сам К. Поппер с идеей фальсификации эту логику. Если ограничиться логикой высказываний, то мы должны допустить, что со временем признание ложности чего-то сохраняется. Если утверждение «Л» ложно сегодня, то оно будет ложно и завтра и во все последующие времена. «А и В» ложно в момент t, если во все последующие времена (включая t) будет ложно «А» или ложно «В»; не-А ложно в момент t, если «А» не ложно в t и последующие времена. «А» есть закон логики, если «А» не ложно в любой момент времени при любом ходе исследований.
Формула называется опровержимой, если она ложна при любых оценках атомарных формул. В классической логике класс общезначимых формул совпадает с классом неопровержимых. Это не так для интуиционистской логики и логики, ей дуальной. Класс опровержимых формул интуиционистской логики совпадает с классом формул, опровержимых классически. Для логики, дуальной интуиционистской, класс ее общезначимых формул совпадает с классом общезначимых формул классической логики, но не всякая формула, опровержимая классически, будет опровержима в логике, двойственной интуиционистской. Так, формула «А и не-А» опровержима классически, но не опровержима в логике, двойственной интуиционистской. Естественно, понятия логического следования будут различны в классической, интуиционистской и двойственной интуиционистской логиках. С. 292-293.
Имеются и другие направления в построении неаристотелевых логик: логики с не всюду определенным понятием истинности, логики с пресыщенными оценками и т.д.
Однако все эти исследования находятся в рамках основного развития логической мысли. И К. Поппер прав, отрицая возможность диалектики как логики, хотя и видит возможность построения логик, в которых из противоречия не следует все что угодно.

ЕВГЕНИЙ ПЕТРОВИЧ НИКИТИН. (1934 - 2001)

Е.П. Никитин — специалист по методологии науки, теории познания. Окончил философский факультет МГУ, с 1963 года работал в ИФ РАН, доктор философских наук, с 1986 года ведущий научный сотрудник. Разрабатывал проблемы объяснения и обоснования, в полной мере владея информацией как об отечественных, так и о зарубежных исследованиях. Создал теорию научного объяснения, выявив типы, структуру и суперструктуру, а также системы объяснений; рассмотрел соотношение процедур открытия и обоснования. Показал универсальность научного обоснования, предполагающего использование таких процедур, как объяснение, определение, предсказание, доказательство и др. В последние годы жизни обратился к проблемам специализации и дифференциации духовной деятельности. Методологам науки хорошо известны его монографии: «Объяснение — функция науки» (М., 1970); «Природа обоснования. Субстратный анализ» (М., 1981); «Открытие и обоснование» (М., 1988).
Л.А. Микешина

Объяснение — функция науки

<...> И в прошлой истории науки, и сейчас общепризнанным является мнение, что при научном исследовании любого объекта одна из основных задач состоит в том, чтобы дать объяснение этого объекта. Но в нашем случае объяснение является в то же время и объектом исследования. Таким образом, одна из
основных задач логико-гносеологических работ по проблеме объяснения состоит в том, чтобы дать объяснение объяснения (1, с. 5).
Характеристика научного объяснения через слово «понятное» ни в малейшей степени не раскрывает познавательной сущности этой функции науки, но дает лишь толкование обыденного слова «объяснение». Пусть это звучит парадоксально, но при попытке более точного анализа самым непонятным оказывается, что такое «понятное». Этот критерий объяснения является весьма неопределенным и в первую очередь благодаря тому, что яв-

Ниже приводятся отрывки из монографий:
1. Никитин Е.П. Объяснение — функция науки. М., 1970.
2. Никитин Е.П. Формирование теоретического мира. Гл. II // Грязное B.C., Дынин B.C., Никитин Е.П. Теория и ее объект. М., 1973.
454

но или неявно предполагает апелляцию к чисто субъективным моментам. Понятное для одного человека (или в одно время) может оказаться совершенно непонятным для другого человека (или в другое время). Таким образом, элиминируется сама возможность установления какого бы то ни было объективного критерия для различения объясненного и необъясненного. К этому истолкованию близко примыкает концепция объяснения <...> Объяснить нечто — значит свести непривычное (незнакомое) к привычному (знакомому) <...> Основной порок этих подходов к проблеме состоит в том, что они подменяют гносеологический анализ природы объяснения как определенной функции науки либо обыденным, «бытовым» толкованием слова, либо (в лучшем случае) педагогическим пониманием объяснения как растолкования, разъяснения (например, значения слова, способа выполнения какого-либо действия, правила игры) (1, с. 7). <...>
Объяснение есть раскрытие сущности объясняемого объекта <...> Сущность — это определенным образом организованная совокупность таких характеристик объекта, элиминирование (исключение. — Ред.) которых (каждой в отдельности или всех вместе) равнозначно уничтожению объекта. Эти характеристики принято называть существенными. Для человека познать вещь — значит познать ее сущность. Это верно как в отношении познания вообще, так и в отношении научного исследования в особенности. Однако эссенциалистское истолкование объяснения (т. е. истолкование его посредством категории «сущность») может вызвать возражения, которые суммарно могут быть сведены к следующим двум:
1 ) объяснение в каждом конкретном случае раскрывает либо причину, либо функцию, либо структуру, либо субстрат (и т. д.) объекта, но не его сущность,
2) раскрытие сущности объекта есть задача всего процесса познания, а не только объяснения (1, с. 14,15). <...>
Утверждение, что раскрытие сущности является задачей теоретического уровня исследования, не учитывает внутренней дифференцированности этого уровня научного познания. Неверно было бы представлять себе этот уровень как нечто совершенно однородное, аморфное, бесструктурное. Задачи, методы, функции теоретического исследования весьма многообразны и неоднородны. Здесь выполняются такие различные по своей природе познавательные функции, как унифицирующая и интерпретаторская, предсказательная и ретросказательная, объяснительная и нормативная. Унифицирующая функция связана с достижением единства знания, с построением единого «здания науки», интерпретаторская — с приданием значения символам и формализованным логико-математическим структурам. Выполняя предсказательную функцию, научное исследование осуществляет теоретическое построение объектов будущего (наблюдения или существования). Аналогичным образом в ретросказании теоретически реконструируются объекты прошлого. Наконец, задача нормативной функции состоит в формулировании научно обоснованных норм деятельности (познавательной или материальной).
Как видно из этих кратких характеристик, ни одна из названных функций теоретического уровня исследования не ставит своей непосредствен-
455
ной задачей раскрытие сущности изучаемого объекта. Конечно, некоторые из этих функций в той или иной мере способствуют обнаружению сущности объектов, создают для него реальные предпосылки (унифицирующая, интерпретаторская), но тем не менее непосредственно не имеют перед собой такой задачи. Другие функции теоретического исследования, как правило, предполагают, что сущность объекта уже так или иначе раскрыта (предсказательная, нормативная, ретросказательная). <...> Раскрытие сущности объясняемого объекта может быть осуществлено лишь через познание ее отношений и связей с другими сущностями или ее внутренних отношений и связей (1, с. 16-17). <...>
Отношения и связи между сущностями и внутренние отношения и связи сущности представляют собой законы. <...> Объяснить объект — значит показать, что он подчиняется определенному объективному закону или совокупности законов. Таков «онтологический» смысл процедуры объяснения. <...> Объяснение устанавливает логическую связь между отображением объясняемого объекта в языке и законом науки. Между процедурой объяснения и законом науки (который является отображением в сознании закона объективного мира) существует органическая необходимая связь. Само познание объективных законов, как правило, вызывается потребностью в объяснении каких-либо объектов. Объяснительная функция является одной из основных функций закона науки. По-видимому, любой закон науки обладает объясняющей
способностью по отношению к тем объектам, которые подчиняются отображаемому им закону объективного мира <...>
Закон объективного мира это — всеобщее, необходимое, инвариантное отношение, а закон науки — отображение этого отношения, и притом такое отображение, в котором с помощью определенных познавательных средств выражены эти основные характеристики объективного закона. Объяснить объект — значит показать его подчиненность определенному объективному закону, иначе говоря, — показать, что этот объект законосообразен. А показать, что объект законосообразен, — значит продемонстрировать, что он обладает атрибутами, соответствующими всем основным характеристикам закона: (1) всеобщности, (2) необходимости, (3) инвариантности (1, с. 18-19). <...>
Всякое объяснение двусоставно. Оно распадается на две части: совокупность объясняющих положений (эксплананс) и положения, отображающие объясняемый объект (экспланандум). В этой связи логично предположить, что конкретный вид любого объяснения будет существенно определяться по крайней мере тремя характеристиками: (1) характером эсплананса, (2) характером экспланандума и (3) характером взаимосвязи эксплананса и экспланандума, т. е. механизмом объяснения. Используя эти три существенные характеристики в качестве оснований деления, можно получить соответственно три различных классификации объяснений (1, с. 43). <...>
Простые генетические объяснения очень часто выполняются в т.н. генетических науках (иногда их называют также «историческими») — исторической геологии, палеонтологии, эволюционной теории и т.п. Но они играют большую роль и в науках, обычно не относимых к числу генетических.
456
Называя генетические объяснения этого типа «простыми», мы имели в виду лишь их относительно меньшую глубину сравнительно с причинными объяснениями.
Причинным является объяснение объекта, осуществляемое путем указания его причины и того закона, в соответствии с которым эта причина порождает объясняемый объект. Этот закон может отображаться как причинно-следственным, так и следственно-причинным законом науки. <...>
Исследователей нередко вводит в заблуждение видимая безотносительность причинного объяснения к раскрытию сущности. Однако при более тщательном анализе оказывается, что существование причинного объяснения не только не опровергает, но, напротив, лишь подтверждает эссенциалистское истолкование природы объяснения. Дело в том, что причина не просто предшествует следствию во времени и даже не только «энергетически» воздействует на него. Порождая следствие, причина в известном смысле «запечатлевает» в нем (в его сущности) свою природу или отдельную сторону своей природы, т.е. по «цепи причинения» передается не только определенное количество движения, но и определенные существенные свойства. Поэтому установление причины объекта может квалифицироваться как его объяснения на том основании, что познание причины возникновения (изменения) объекта в значительной мере раскрывает и его внутреннюю сущность (1, с. 86).
Причинное объяснение является относительно простым видом объяснения. Оно раскрывает сущность как нечто «пассивное», «страдательное», произведенное другим объектом. А такое исследование объекта всегда оказывается более простым, нежели анализ его собственного активного функционирования. Причинное объяснение часто исследует объект не имманентно, а «со стороны», посредством указания другого, внешнего объекта. <...> В исследовании некоторого объекта причинное объяснение именно в силу его относительной простоты часто выполняется раньше других типов объяснения и тем самым служит необходимым подготовительным этапом для них.
Широкая распространенность причинного объяснения в науке привела к возникновению философской концепции, абсолютизирующей эту разновидность объяснения, считающей, что «всякое объяснение есть в том или ином смысле причинное объяснение» <...>
Эта концепция вызвана к жизни определенными историческими обстоятельствами. Относительная простота и широкая распространенность причинного объяснения (особенно на ранних этапах развития науки) привели к тому, что новые виды объяснения, возникшие с развитием познания, стали формулироваться на языке причинного объяснения. <...> Для большинства обоснований абсолютистской концепции причинного объяснения общим является то, что в них различные закономерные отношения сводятся к причинно-следственной связи, законосообразность отождествляется лишь с одной ее разновидностью — причинностью (1, с. 88-90).

Теория и ее объект

Выяснив, что представляет собой теоретический мир, каковы его специфические характеристики, мы обращаемся теперь к вопросу о том, как фор-
457
мируется этот мир. При этом необходимо сразу же оговориться, что наша задача будет ограничена лишь анализом тех исследовательских процедур, посредством которых формируется мир научной теории. Что же касается временной последовательности этих процедур, т.е. собственно процесса конструирования теоретического мира, то он не будет предметом нашего внимания. Иными словами, мы не собираемся ни эмпирически описывать те многочисленные конкретные процессы построения теоретических миров, которые имели место в истории наук, ни тем более строить какую-либо универсальную гносеологическую теорию генезиса таких миров.
Но не означает ли это полного отказа от анализа формирования теоретического мира? В самом деле, исследователи, работавшие в области гносеологии науки, как правило, были движимы единственной целью — разработать такую гносеологическую теорию, которая была бы Органоном Науки, т.е. позволяла бы нормировать не только отдельные конкретно-научные исследовательские процедуры, но и саму последовательность этих процедур, весь процесс исследования, научного открытия в целом. Поскольку очевидно, что эту функцию могла бы выполнить лишь та гносеологическая теория, которая давала бы универсальную схему генезиса научного знания, постольку становится понятным то обстоятельство, что практически все учения, до сих пор существовавшие в гносеологии науки, содержали как свою необходимую составную часть генетическую концепцию научного знания. Больше того, эта концепция нередко составляла то ядро, которое определяло характер всей гносеологической системы.
Самые различные и даже противоположные направления в гносеологии науки были единодушны в решении вопроса о необходимости разработки генетической системы научного знания. Различия начинались лишь в связи с проблемой установления начального, исходного элемента этой схемы. Для многочисленных концепций, составляющих одно из основных гносеологических направлений — эмпиризм, таким исходным элементом является эмпирическое знание, факт. <...> Для альтернативного эмпиризму направления, которое вслед за К.Поппером можно было бы назвать «теоретизмом», исходным в генетической схеме научного знания является теоретическое положение, теория. <...> На наш взгляд, эмпиризм и теоретизм в совершенно равной степени подтверждаются и в столь же равной степени опровергаются при их сличении с действительным ходом развития науки (2, с. 55-57).
Ошибка эмпиризма и теоретизма состоит в том, что каждый из них рассматривает и возводит в ранг универсального лишь один частный фрагмент генезиса научного знания.
Итак, ни эмпиризм, ни теоретизм не могут претендовать на роль универсальной гносеологической теории генезиса науки, хотя эти генетические концепции, по-видимому, можно использовать для решения отдельных частных проблем развития науки. Правда, при этом обнаруживается одна существенная трудность: при отсутствии общей теории невозможно установить сферу применимости каждой из этих концепций, т.е. определить «мир проблем», разрешимых с помощью каждой из них.
Мы оставляем открытым вопрос о возможности построения универсальной гносеологической теории генезиса теоретического мира. На наш
458
взгляд, на сегодняшний день очевидно лишь то, что всякая попытка создать такую теорию должна была бы использовать в качестве «строительного материала» некоторые преобразованные варианты генетических концепций эмпиризма и теоретизма <...> Не претендуя на создание универсальной гносеологической теории генезиса теоретического мира, мы ставим перед собой более скромную задачу — проанализировать те исследовательские процедуры, посредством которых формируется теоретический мир.
Единственным предметом рассмотрения в этой главе явится процедура, которую мы будем называть «обоснованием». Дело в том, что, на наш взгляд, она представляет собой главное средство формирования теоретического мира. Отсюда, с одной стороны, отнюдь не следует, что эта процедура применяется только для формирования научных теорий; обоснование — универсальная операция человеческого познания, и даже еще шире — сознания, т.е. духовной деятельности вообще. С другой стороны, характеризуя обоснование как главное средство формирования теоретического мира, мы имеем в виду, что этот мир создается не только обоснованием. В построении теоретического мира так или иначе участвуют и многие другие исследовательские процедуры, правда они, как нам думается, играют в этом построении некоторую вспомогательную роль, ибо не столько непосредственно создают сам теоретический мир, сколько, если можно так выразиться, поставляют «сырье» для его формирования (2, с. 59-60). <...>
Мы имеем в виду очень давнюю, практически без изменений прошедшую через всю историю философии и поныне здравствующую традицию рассматривать обоснование как нечто неограниченно универсальное, т.е. распространенное в самой обширной из возможных предметных областей — в области всего существующего. Иными словами, обоснование трактуется как имеющее место не только в сфере сознания, духовной деятельности человека (как познавательные и оценочные процедуры), но и в сфере бытия (как объективные процессы, связи или отношения). В дальнейшем обоснования, принадлежащие к первой сфере, мы будем называть «субъективными» (а в одном из частных случаев — «познавательными», или «гносеологическими»), а обоснования, относимые ко второй сфере, — «объективными», или «онтологическими» (2, с. 60-61).
В противоположность рационализму мы исходим из того, что действительной сферой распространения обоснования является лишь область субъективной деятельности человека, говорить же об обосновании применительно к бытию, на наш взгляд, не имеет смысла <...> Признание объективного обоснования наряду с субъективным, на наш взгляд, не имеет смысла не только потому, что вызывает навеянные рационалистической традицией ассоциации. Характеристика, например, причинных связей как отношений обоснования попросту ничего позитивного не добавляет к обычной характеристике этих связей в терминах теории причинности. Квалификация причины как «объективного основания», а следствия как «объективного обосновываемого» имела бы смысл лишь в одном случае: если бы в процедурах познавательного
обоснования знание причины всегда выступало как основание знания следствия. Однако последнее не всегда имеет место.
459
В реально исследовательской практике довольно часто знание следствия является основанием знания причины. Больше того, во многих случаях (вероятно, их даже большинство) познавательное обоснование вообще не имеет дела с отображениями причинно-следственных связей. В науке распространены и приобретают все больший удельный вес функциональные, структурные и другие непричинные обоснования. В этой ситуации характеристика связей и отношений бытия как отношений обоснования ни к чему, кроме путаницы, привести не может (2, с. 76-78).
По своему составу обоснование распадается на дне части: (1) «обосновывающий» идеальный объект, или основание, и (2) обосновываемый идеальный объект, или обосновываемое. Идеальным объектом мы называем любой фрагмент сознательной духовной деятельности человека, отображенный в языке. <...> В обыденном сознании <...> обоснование понимается лишь как процесс нахождения некоей внешней «подпорки», «фундамента», «базы» для объекта, который изготовлен вне и независимо от этого процесса: если обоснование и способно что-либо изменить, то это касается лишь внешнего статуса объекта, но никак ни его собственных, внутренних характеристик. Такая трактовка процедуры обоснования представляется нам совершенно неприемлемой. <...> Для процедуры обоснования существенно как раз то, что она является синтетической (в традиционном философском значении этого слова) процедурой. Всякий акт обоснования есть вместе с тем и акт формирования обосновываемого объекта. Именно в этом и заключаются смысл и ценность процедуры обоснования. <...> Новые характеристики обосновываемое получает благодаря двум главным операциям: (1) установлению той или иной связи между обосновываемым и основанием и (2) приписыванию первому из них некоторых характеристик второго. Однако из этого вовсе не следует, что обоснование есть некий автономно протекающий процесс, в котором один элемент (основание) выступает как активное, самодеятельное, производящее начало, а другой (обосновываемое) — как пассивное, страдательное, производимое. Обоснование совершается не само по себе, оно выполняется человеком. И если угодно искать активное самодеятельное начало процедуры обоснования, то таким началом является сам человек, который устанавливает определенную связь между двумя идеальными объектами — основанием и обосновываемым — и наделяет второй из них некоторыми характеристиками первого. Мы специально подчеркиваем это в связи с тем, что в истории гносеологии и логики неоднократно предпринимались попытки представить обоснование как самодеятельную, независимо от человека выполняющуюся процедуру, в которой движущим производящим началом является основание (2, с. 78-81). <...>
Из нашей общей характеристики обоснования как конструктивного, синтетического процесса, в ходе которого определенные свойства основания приписываются обосновываемому, вытекают соответствующие требования к этим составным элементам. Одно из них состоит в том, что основание и обосновываемое должны допускать принципиальную возможность Установления связи между ними. Другое важнейшее требование: основание Должно быть в определенном отношении богаче обосновываемого, т.е. обладать такими характеристиками, которых у последнего нет. Благодаря этому преимуществу только и возможна процедура обоснования (2, с. 82). <...>
460
Вопреки эмпиризму, с одной стороны, и теоретизму (рационализму) — с другой, мы будем исходить из того, что совершенным, или полностью обоснованным, является такой теоретический объект «эмпирической» науки, который получил двойное — и эмпирическое, и теоретическое — обоснование (2, с. 86). <...>
Обоснование может иметь самые разнообразные структуры — как дедуктивные, так и индуктивные, как логические выводные, так и логические невыводные, как логические, так и внелогические (2, с. 99). <...>
Структура обоснования, как и структура всякой познавательной операции, может анализироваться двумя различными способами: статическим и динамическим. В первом случае она изображается как вневременная: основание и обосновываемое выступают как сосуществующие. Напротив, при динамическом структурном анализе структура обоснования изображается как временная, выражающая тот временной порядок, отдельных идеальных объектов, частных исследовательских процедур, который имеет место в самом процессе обоснования.
Статическая и динамическая структуры, относящиеся к одной и той же процедуре обоснования, совпадают по своему составу. Обе они упорядочивают и связывают одно и то же множество идеальных объектов — всех тех идеальных объектов, которые имеют место в данной процедуре. Но принципы, способы упорядочивания и связывания у них различны. Поэтому у многих видов обоснования эти структуры оказываются несовпадающими, а порой и прямо противоположными. Так, в дедуктивном объяснении статическая структура является прогрессивной дедукцией, т.е. дедуктивным выводом, в котором из данных посылок необходимо вытекает определенное заключение, а динамическая структура является регрессивной дедукцией, т.е. рассуждением, в котором при наличии заключения ищут такие посылки, из которых это заключение вытекало бы дедуктивно. Но у некоторых видов обоснования статическая и динамическая структуры оказываются совпадающими. Так, в дедуктивном предсказании обе структуры являются прогрессивной дедукцией (2, с. 100-101).

ЭВАНДРО АГАЦЦИ. (Род. 1934)

Э. Агацци (Agazzi) — итальянский философ, специалист в области логики и философии науки. Работал в университетах Пизы, Милана, Генуи (Италия), Фрибурга (Швейцария). В 1993-1996 годах Президент Международного института философии. Член международного редакционного совета журнала «Вопросы философии». В последние годы исследует проблемы этики науки и техники.
Агацци развивает концепцию научной объективности, подчеркивающую интерсубъективный характер научного знания и принципиальную способность каждого субъекта проверять высказывания, конструируемые другими субъектами. В рамках такого подхода исследуются процедуры образования научных объектов.
В последнее время Агацци развивает оригинальную концепцию взаимодействия этических и когнитивных компонентов научно-технической деятельности, пытаясь переосмыслить и более четко обосновать свою философскую позицию. Среди понятийных конструктов, анализируемых Агацци, особое значение имеет «научная система» и ее динамическая модель, понимаемая Агацци как открытая адаптивная социальная система, окруженная другим системами (в том числе и этической системой). Агацци сосредоточивает свое внимание не на исследовании внутренних компонентов научной системы, но на определении функционального поля соотношения научной системы с окружающей средой (или полем других систем, окружающих ее). Такой подход позволяет Агацци поставить проблему соотношения общих моральных принципов и ценностей и конкретных этических норм научного исследования и выявить роль этических ограничений и правил, распространенных в научной системе. В соответствии с формулируемыми принципами Агацци пытается решить ряд конкретных проблем: проблему автономии и регуляции науки, проблему ответственности научного сообщества относительно других ценностей и др. Среди работ, переведенных на русский язык: «Реализм в науке и историческая природа научного познания» (Вопросы философии, 1980. № 6); «Моральное измерение науки и техники» (М., 1998).
Т.Г.Щедрина

<...> Мы можем квалифицировать чистую науку как деятельность, внутренняя и определяющая цель которой — приобретение знания. В таком

Тексты приведены по кн.: Агацци Э. Моральное измерение науки и техники. М., 1998. С. 163-182.
462

случае непосредственная цель любого ученого — описать, понять и объяснить факты, относящиеся к определенной области объектов. А прикладная наука есть деятельность, цель которой состоит в обеспечении знания, способствующего эффективному решению конкретной проблемы. Техника и технология, по крайней мере с интересующей нас точки зрения, могут рассматриваться как примеры прикладной науки (точнее, как конкретная реализация продуктов или процедур, основанных на знании, которое обеспечивается прикладной наукой). Стало быть, наука и технология — совершенно законные человеческие деятельности, имеющие свои внутренние определяющие цели, однако принимающие различные конкретные формы, поскольку профессиональная деятельность многих людей сводится к производству науки или технологии. Именно самые общие характеристики этих деятельностей (независимые от личных целей и, таким образом, от личных намерений профессионалов) позволят нам обсудить проблему морального суждения о науке и технологии с учетом всех ограничений и предосторожностей, соблюдаемых при рассмотрении коллективной деятельности. <...> (С. 165)
<...> Рассмотрим чистую науку как деятельность. Ее определяющая цель <...> приобретение знания, истинного понимания вещей (или, по крайней мере, как можно более объективное и строгое знание). Несомненно, эта цель как таковая морально законна. Однако мы можем пойти дальше и утверждать, что ее полная законность объясняется тем фактом, что истинное знание есть подлинная ценность и что его приобретение не может не быть законной и даже морально достойной деятельностью. Пока мы ограничиваемся такого рода общим утверждением, все с легкостью согласятся с нами. Но согласию может прийти конец, когда мы приступим к выведению логических следствий, в частности о невозможности морально запрещенной истины, истины, которая не может быть законным предметом нашего исследования. Безусловная законность исследования в истории цивилизации признавалась не всегда. Одна из причин, позволяющих считать развитие современной науки признаком прогресса человеческой цивилизации, состоит в том, что наука отстаивает правомерность исследования истины и дает отпор прямым или косвенным формам запрета на поиски определенного «вида» истины. Следовательно, с точки зрения цели чистая наука морально неуязвима: она всегда устремлена к благу как таковому (поскольку всякое истинное знание есть благо как таковое).
Наши утверждения о чистой науке могут не распространяться на прикладную науку и технологию. Если считать, что их внутренняя цель — приобретение «эффективного» знания и процедур, то мы никак не приблизимся к контексту морального суждения, поскольку понятие эффективности как таковое относится не к объектам (таким, как понятие истины), но к желанным целям, т.е. к задачам. Таким образом, мы не можем оценить моральную законность целей прикладного исследования или технологии как таковых, абстрактно взятых. Скорее, мы должны исследовать конкретную объективную цель, преследуемую каждой формой прикладного исследования или технического применения науки. Если эта цель морально приемлема, то таковы же и данные деятельности (если рассматривать их только
463
с точки зрения целей), если же она неприемлема, то неприемлемы и направленные на ее достижение деятельности. Теперь ясно, насколько уместно различение между объективными целями и субъективными целями, или намерениями: в случае прикладной науки и технологии именно намерение (цель применения науки) является определяющим элементом для морального суждения.
Мы понимаем, что такой подход к проблеме поднимает сложные вопросы и уводит в сторону от привычного направления. Принято считать, что техническая деятельность ограничивается только условиями эффективности. Моральная ответственность здесь сводится самое большее к обеспечению надежности (что несколько напоминает требование интерсубъективной значимости в чистой науке и предполагает не вполне ясную обязанность не обманывать доверие потребителей технологии). Привычный подход не подразумевает, что специалисты в области технологии должны задумываться о целях, преследуемых их деятельностью, поскольку в общем эти цели выбираются «другими». Вероятно, эти «другие» должны ломать голову над связанными с технологией моральными проблемами: специалист становится простым «исполнителем» выбора, не совершая его и не отвечая за него. Он морально ответствен только за субъективные цели, т.е. за свои личные намерения относительно деятельности, а не за внутренние объективные цели техники и технологии. <...> Таким образом, ясно, что техническая деятельность сама по себе не является морально индифферентной к внутренним целям, на которые она направлена. <...> (С. 166-168)
<...> Мы провели различение между «техническим» суждением и «практическим» суждением в собственном смысле слова: мы сказали, что первое относится к средствам, а второе — к целям. Однако этот критерий лишь приблизителен, поскольку практическое суждение тоже может относиться к средствам, не становясь тем самым техническим. Фактически техническое суждение оценивает эффективность, или пригодность, средств (относительно некой цели), а практическое суждение — их законность как таковую. Признание этого первого приблизительного различения привело к убеждению (широко распространенному и в самом научном сообществе, и вне его), что цели некоторого исследования или его применения могут быть подвергнуты моральной оценке, но что если они признаны законными, то специалист обладает полной свободой в выборе средств. Специалисты как бы говорят: «Вы можете убедиться в законности нашего намерения, а потом отпустите нас с миром и дайте нам работать». Такого рода рассуждение, однако, чуждо и даже враждебно моральной установке, которая <...> не может допустить, что цели оправдывают (морально, конечно) средства. Это всегда считалось фундаментальным моральным принципом.
Поначалу кажется, будто (как в предыдущем случае) именно прикладная наука <...> допускает такого рода моральную оценку, тогда как чистая наука от нее защищена. Очевидно, что применения науки и технические реализации предполагают непрерывное осуществление конкретных действий. Именно эти действия и подразумеваются под средствами, а не простые инструменты, не машины и не орудия, которые суть просто объекты и как таковые не хороши и не дурны, а лишь более или менее полезны. Споры нос-
464
леднего времени о загрязнении окружающей среды, о развитии и применении ядерной энергии и биотехнологиях (упомянем лишь несколько примеров) неопровержимо доказали, что (не индивидуальном и коллективном уровнях) некоторые действия порождают серьезнейшие моральные вопросы и проблемы. С другой стороны, чистая наука, поскольку она представляет собой исключительно поиски истины, которые принимают форму размышления, наблюдения, доказательства и критики, казалось бы, неуязвима для моральной критики с точки зрения средств. <...> (С. 169-170)
<...> Некоторые техники, используемые наукой, носят исключительно интеллектуальный характер. Можно назвать их «техниками разума». Среди них — различные формально-логические и математические инструменты. Без «результатов», обеспечиваемых этими техниками, многие отрасли науки, причем даже экспериментальные, не могли бы развиваться. Но есть также дисциплины, где все применяемые техники всецело сводятся к применению таких инструментов разума. Это теоретические дисциплины, в частности математика и теоретические отрасли экспериментальных наук, а также ряд «гуманитарных наук». Ясно, что в этих дисциплинах использование таких средств исследования не вызывает вопроса об их моральной законности.
Иное дело эмпирические науки. Они используют «конкретные» исследовательские инструменты. Отсюда возникает различие между дисциплинами, основанными исключительно на наблюдении, и экспериментальными дисциплинами. Первые стремятся усилить, так сказать, наши естественные инструменты познания реальности, чтобы мы могли «видеть» дальше, чем позволяют эти «инструменты» как таковые. Используемые в них материальные инструменты можно рассматривать как продолжение или усиление наших чувств; они не предполагают (по крайней мере в большинстве случаев) конкретной манипуляции объектами, к которым применяются. Но в экспериментальных дисциплинах в строгом смысле слова манипуляция объектом неизбежна. <...> Манипуляция объектом происходит уже на стадии наблюдения и становится более очевидной на экспериментальной стадии. На этой последней определенная ситуация, подлежащая проверке, «конструируется» — искусственно — как чистое состояние. В результате появляется возможность изучать то, что никогда или почти никогда нельзя наблюдать в условиях самой природы. <...> (С. 171-172)
<...> Моральная законность манипуляции человеком в целях научного исследования давно уже является проблемой, по крайне мере с тех пор, как медицина пытается обосновать собственную научность. Издавна считается, что научность медицины означает использование результатов и техник естественных наук в диагностике и терапии, техник, которые раздвигают границы «объективного видения» и профессионального опыта, а то и заменяют их. <...> (С. 173)
<...> Поскольку прикладное исследование включает действие, оно приводит к моральным проблемам в связи с законностью этого действия, т.е. средствами, используемыми для достижения предполагаемых прикладных целей. Может показаться, будто приведенные нами примеры (воздействия на окружающую среду, биотехнология) свидетельствуют о том, что мораль-
465
ное суждение о средствах касается не столько их внутренней законности, сколько последствий их применения. Стоит заметить, однако, что даже прямое и ограниченное рассмотрение законности средств упирается в проблему их внутренней законности. <...> Споры о продлении жизни нежизнеспособного человеческого существа средствами медицины, эвтаназии и т.д. — примеры, относящиеся к нашей теме, как и другие области так называемой «биоэтики». <...> (С. 174)
<...> Мы не намерены входить в тонкости различных этических систем и начнем с принципа, признаваемого обычным моральным сознанием: мы ответственны за последствия наших действий, даже если они не предусматривались осознанно нашей волей. Таково различие между последствиями и целями: цели действия суть то, в виду чего совершается или планируется действие; в случае человеческих действий они суть сознательно поставленные цели, отчетливые намерения. Поэтому когда говорят, что моральность действия надо оценивать, исходя прежде всего из его целей, существенно важно добавить, что действующее лицо сознательно поставило перед собой цель, на которую внутренне направлено его действие. Действие может иметь последствия, которые не входили в намерение деятеля, но за которые — по крайне мере, часто — он отвечает. В правовых системах иногда используются понятия преступлений «непреднамеренных», совершенных по «неведению»: наказание за такое действие (хотя и менее суровое, чем за «преднамеренные» преступления) соизмеряется с последствиями — даже если они не входили в намерения субъекта. Рассуждая в рамках этического дискурса, можно рассматривать этот факт как свидетельство недостаточности намерения в качестве критерия морального суждения; такой критерий часто выражается посредством максимы, предписывающей «учитывать именно намерения». Он недостаточен, поскольку намерение как таковое недостаточно для морального обоснования действия. Другими словами, как «цель не оправдывает средства», точно так же «цель не оправдывает последствия». Отсюда ясно, что последствия имеют подлинное моральное значение.
Проблема последствий была знакома традиционной этике. Действие считалось морально недолжным, если оно имеет предвидимое негативное последствие, — в соответствии с принципом, что следует не только не добиваться недолжного, но и тщательно его избегать. Таким образом, от действий, влекущих предвидимые негативные последствия, необходимо отказаться. Серьезная проблема возникает, однако, в тех случаях, когда действие как таковое не является «морально индифферентным», имеет позитивную цель. <...> (С. 177-178)
<...> В основании всякого морального суждения лежит ценностное суждение, которое предполагает не только различение между должным и недолжным, но и сравнение ценностей. Только в том случае, если ценности равного достоинства, моральное суждение опирается на другие критерии выбора, такие, как «цель не оправдывает последствия». Кроме того, сравнение Ценностей находит выражение и в другом принципе традиционной морали: когда необходимо действовать и любой выбор ведет к более или менее негативному результату, следует предпочесть «меньшее зло». Принцип «цель
466
не оправдывает средства», кажется, противоречит этому последнему принципу, поскольку мы привыкли думать, что благая цель никогда не оправдывает дурное средство. <...> (С. 180-181)
<...> Наши рассуждения <...> применимы ли они к чистой науке? Некоторые авторы отвечают утвердительно. В горячих дискуссиях нередко слышатся призывы к запрету чистых исследований в области высоких энергий или биологии на том основании, что рано или поздно они приведут к катастрофическим последствиям в военной сфере или что созданные на их основе технологии погубят человека и окружающую среду. Эта установка может даже заставить некоторых исследователей утверждать, что «лучше было бы не знать некоторых вещей» <...> Но эта установка лишена всяких оснований. О моральной ответственности можно говорить лишь в том случае, если действие приводит к негативным последствиям, которые одновременно неизбежны и предсказуемы. Возможные негативные последствия открытий чистой науки имеют с необходимостью прикладной характер. Как таковые они не являются ни предсказуемыми, ни необходимыми, поскольку зависят от свободного и сознательного выбора.<...> (С. 181-182)

ВЯЧЕСЛАВ СЕМЕНОВИЧ СТЕПИН. (Род. 1934)

B.C. Степин — специалист в области философии, методологии и истории науки, философской антропологии и социальной философии, доктор философских наук, профессор, академик Российской академии наук, директор Института философии РАН (с 1988). Организатор и руководитель совместных проектов по проблемам философии науки, базисных ценностей культуры с зарубежными университетами и научными центрами (США, ФРГ, Франции, Китая). Как философ науки известен своей фундаментальной концепцией
структуры и генезиса научной теории, в которой впервые описал операцию конструктивного введения теоретических объектов и формирования парадигмальных образцов решения проблем. Основные идеи отражены в монографиях: «Становление научной теории» (Минск, 1976), «Теоретическое знание» (М., 2000). Выявил структуру оснований науки, включающую картину мира, идеалы и нормы исследования, философские основания; раскрыл их функции, связь с теорией и конкретные механизмы воздействия социокультурных факторов на научное познание, что нашло отражение в монографиях «Философская антропология и история науки» (М., 1992), «Научная картина мира в культуре техногенной цивилизации» (М., 1994, в соавт.). Исследует функции мировоззренческих универсалий культуры, их соотношение с философскими категориями, роль в цивилизационном развитии и генерации новых категориальных структур в культуре в целом. Особое значение для философии науки имеет его концепция типов научной рациональности — классической, неклассической, постнеклассической, возникающих на разных стадиях цивилизационного развития. Он ответственный редактор, составитель и соавтор многих коллективных работ, ставших этапными в развитии отечественной философии науки. Это: «Новая философская энциклопедия» в 4-х томах (М., 2001), «Природа научного познания» (Минск, 1979), «Идеалы и нормы научного исследования» (Минск, 1981), «Философия науки и техники» (М., 1996, учебное пособие в соавт.) и др.
Л.А. Микешина

Приводятся отрывки из следующих работ:
1. Степин B.C. Теоретическое знание. М., 2000.
2. Степин B.C., Горохов ВТ., Розов М.А. Философия науки и техники. Учебное пособие для высших учебных заведений. М., 1996.
468

Теоретическое знание
Специфика научного познания

<...> Четкая экспликация специфических черт науки в форме признаков и определений оказывается довольно сложной задачей. Об этом свидетельствуют многообразие дефиниций науки, непрекращающиеся дискуссии по проблеме демаркации между ней и другими формами познания.
Научное познание, как и все формы духовного производства, в конечном счете необходимо для того, чтобы регулировать человеческую деятельность. Различные виды познания по-разному выполняют эту роль, и анализ этого различия является первым и необходимым условием для выявления особенностей научного познания (1, с. 36). <...>
Наука ставит своей конечной целью предвидеть процесс преобразования предметов практической деятельности (объект в исходном состоянии) в соответствующие продукты (объект в конечном состоянии). Это преобразование всегда определено сущностными связями, законами изменения и развития объектов, и сама деятельность может быть успешной только тогда, когда она согласуется с этими законами. Поэтому основная задача науки — выявить законы, в соответствии с которыми изменяются и развиваются объекты. <...> Ориентация науки на изучение объектов, которые могут быть включены в деятельность (либо актуально, либо потенциально как возможные объекты ее будущего преобразования), и их исследование как подчиняющихся объективным законам функционирования и развития составляют первую главную особенность научного познания. <...>
Процесс научного познания обусловлен не только особенностями изучаемого объекта, но и многочисленными факторами социокультурного характера. Рассматривая науку в ее историческом развитии, можно обнаружить, что по мере изменения типа культуры меняются стандарты изложения научного знания, способы видения реальности в науке, стили мышления, которые формируются в контексте культуры и испытывают воздействие самых различных ее феноменов. Это воздействие может быть представлено как включение различных социокультурных факторов в процесс генерации собственно научного знания. Однако констатация связей объективного и субъективного в любом познавательном процессе и необходимость комплексного исследования науки в ее взаимодействии с другими формами духовной деятельности человека не снимают вопроса о различии между наукой и этими формами (обыденным познанием, художественным мышлением и т.п.). Первой и необходимой характеристикой такого различия является признак объективности и предметности научного познания.
Наука в человеческой деятельности выделяет только ее предметную структуру и все рассматривает сквозь призму этой структуры. Как царь Мидас из известной древней легенды — к чему бы он ни прикасался, все обращалось в золото, — так и наука, к чему бы она ни прикоснулась — все для нее предмет, который живет, функционирует и развивается по объективным законам.
Здесь сразу же возникает вопрос: ну, а как тогда быть с субъектом деятельности, с его целями, ценностями, состояниями его сознания? Все это
469
принадлежит к компонентам субъектной структуры деятельности, но ведь наука способна исследовать и эти компоненты, потому что для нее нет запретов на исследование каких-либо реально существующих феноменов. Ответ на эти вопросы довольно простой: да, наука может исследовать любые феномены жизни
человека и его сознания, она может исследовать и деятельность, и человеческую психику, и культуру, но только под одним углом зрения — как особые предметы, которые подчиняются объективным законам. Субъективную структуру деятельности наука тоже изучает, но как особый объект. А там, где наука не может сконструировать предмет и представить его «естественную жизнь», определяемую его сущностными связями, там и кончаются ее притязания. Таким образом, наука может изучать все в человеческом мире, но в особом ракурсе и с особой точки зрения. Этот особый ракурс предметности выражает одновременно и безграничность и ограниченность науки, поскольку человек как самодеятельное, сознательное существо обладает свободой воли, и он не только объект, но еще и субъект деятельности. И в этом его субъектном бытии не все состояния могут быть исчерпаны научным знанием, даже если предположить, что такое всеобъемлющее научное знание о человеке, его жизнедеятельности может быть получено.
В этом утверждении о границах науки нет никакого антисциентизма. Просто это констатация бесспорного факта, что наука не может заменить собой всех форм познания мира, всей культуры. И все, что ускользает из ее поля зрения, компенсируют другие формы духовного постижения мира — искусство, религия, нравственность, философия (1, с. 39-42). <...>

Научное и обыденное познание

<...> С развитием науки и превращением ее в одну из важнейших ценностей цивилизации ее способ мышления начинает оказывать все более активное воздействие на обыденное сознание. Это воздействие развивает содержащееся в обыденном, стихийно-эмпирическом познании элементы объективно-предметного отражения мира.
Способность стихийно-эмпирического познания порождать предметное и объективное знание о мире ставит вопрос о различии между ним и научным исследованием. Признаки, отличающие науку от обыденного познания, удобно классифицировать сообразно той категориальной схеме, в которой характеризуется структура деятельности (прослеживая различие науки и обыденного познания по предмету, средствам, продукту, методам и субъекту деятельности). <...> Если обыденное познание отражает только те объекты, которые в принципе могут быть преобразованы в наличных исторически сложившихся способах и видах практического действия, то наука способна изучать и такие фрагменты реальности, которые могут стать предметом освоения только в практике далекого будущего. Она постоянно выходит за рамки предметных структур наличных видов и способов практического освоения мира и открывает человечеству новые предметные миры его возможной будущей деятельности.
Эти особенности объектов науки делают недостаточными для их освоения те средства, которые применяются в обыденном познании. Хотя нау-
470
ка и пользуется естественным языком, она не может только на его основе описывать и изучать свои объекты. Во-первых, обыденный язык приспособлен для описания и предвидения объектов, вплетенных в наличную практику человека (паука же выходит за ее рамки); во-вторых, понятия обыденного языка нечетки и многозначны, их точный смысл чаще всего обнаруживается лишь в контексте языкового общения, контролируемого повседневным опытом. Наука же не может положиться на такой контроль, поскольку она преимущественно имеет дело с объектами, не освоенными в обыденной практической деятельности. Чтобы описать изучаемые явления, она стремится как можно более четко фиксировать свои понятия и определения.
Выработка наукой специального языка, пригодного для описания ею объектов, необычных с точки зрения здравого смысла, является необходимым условием научного исследования. Язык науки постоянно развивается по мере проникновения во все новые области объективного мира. <...> Наряду с искусственным, специализированным языком научное исследование нуждается в особой системе средств практической деятельности, которые, воздействуя на изучаемый объект, позволяют выявить возможные его состояния в условиях, контролируемых субъектом. Средства, применяемые в производстве и в быту, как правило, непригодны для этой цели, поскольку объекты, изучаемые наукой, и объекты, преобразуемые в производстве и повседневной практике, чаще всего отличаются по своему характеру. Отсюда необходимость специальной научной аппаратуры (измерительных инструментов, приборных установок), которые позволяют науке экспериментально изучать новые типы объектов. <...>
Спецификой объектов научного исследования можно объяснить далее и основные отличия научных знаний как продукта научной деятельности от знаний, получаемых в сфере обыденного, стихийно-эмпирического познания. Последние чаще всего не систематизированы; это, скорее, конгломерат сведений, предписаний, рецептур деятельности и поведения, накопленных на протяжении исторического развития обыденного опыта. Их достоверность устанавливается благодаря непосредственному применению в наличных ситуациях производственной и повседневной практики. Что же касается научных знаний, то их достоверность уже не может быть обоснована только таким способом, поскольку в науке преимущественно исследуются объекты, еще не освоенные в производстве. Поэтому нужны специфические способы обоснования истинности знания. Ими являются экспериментальный контроль за получаемым знанием и выводимость одних знаний из других, истинность которых уже доказана. В свою очередь, процедуры выводимости обеспечивают перенос истинности с одних фрагментов знания на другие, благодаря чему они становятся связанными между собой, организованными в систему. Таким образом, мы получаем характеристики системности и обоснованности научного знания, отличающие его от продуктов обыденной познавательной деятельности людей. <...>
В науке изучение объектов, выделение их свойств и связей всегда сопровождается осознанием метода, посредством которого исследуется объект.
471
Объекты всегда даны человеку в системе определенных приемов и методов его деятельности. <...> Наряду со знаниями об объектах наука формирует знания о методах. Потребность в развертывании и систематизации знаний второго типа приводит на высших стадиях развития науки к формированию методологии как особой отрасли научного исследования, призванной целенаправлять научный поиск.
Наконец, стремление науки к исследованию объектов относительно независимо от их освоения в наличных формах производства и обыденного опыта предполагает специфические характеристики субъекта научной деятельности. <...> Занятия наукой наряду с овладением средствами и методами предполагают также и усвоение определенной системы ценностных ориентаций и целевых установок, специфичных для научного познания. <...> Две основные установки науки обеспечивают стремление к такому поиску: самоценность истины и ценность новизны. <...>
Ценностные ориентации науки образуют фундамент ее этоса, который должен усвоить ученый, чтобы успешно заниматься исследованиями. Великие ученые оставили значительный след в культуре не только благодаря совершенным ими открытиям, но и благодаря тому, что их деятельность была образцом новаторства и служения истине для многих поколений людей. Всякое отступление от истины в угоду личностным, своекорыстным целям, любое проявление беспринципности в науке встречала у них беспрекословный отпор. В науке в качестве идеала провозглашается принцип, что перед лицом истины все исследователи равны, что никакие прошлые заслуги не принимаются во внимание, если речь идет о научных доказательствах (1, с. 45-51).

[Философия науки]

[Понятия эмпирического и теоретического]

<...> Эмпирическое исследование базируется на непосредственном практическом взаимодействии исследователя с изучаемым объектом. Оно предполагает осуществление наблюдений и экспериментальную деятельность. Поэтому средства эмпирического исследования необходимо включают в себя приборы, приборные установки и другие средства реального наблюдения и эксперимента. В теоретическом же исследовании отсутствует непосредственное практическое взаимодействие с объектами. На этом уровне объект может изучаться только опосредованно, в мысленном эксперименте, но не в реальном. Кроме средств, которые связаны с организацией экспериментов и наблюдений, в эмпирическом исследовании применяются и понятийные средства. Они функционируют как особый язык, который часто называют эмпирическим языком науки. Он имеет сложную организацию, в которой взаимодействуют собственно эмпирические термины и термины теоретического языка. Смыслом эмпирических терминов являются особые абстракции, которые можно было бы назвать эмпирическими объектами. Их следует отличать от объектов реальности. Эмпирические объекты — это абстракции, выделяющие в действительности некоторый набор свойств и отношений вещей. Реальные объекты представлены в эмпирическом познании в образе идеальных
472
объектов, обладающих жестко фиксированным и ограниченным набором признаков. Реальному же объекту присуще бесконечное число признаков. Любой такой объект неисчерпаем в своих свойствах, связях и отношениях (2, с. 193-194). <...>
Что же касается теоретического познания, то в нем применяются иные исследовательские средства. Здесь отсутствуют средства материального, практического взаимодействия с изучаемым объектом. Но и язык теоретического исследования отличается от языка эмпирических описаний. В качестве его основы выступают теоретические термины, смыслом которых являются теоретические идеальные объекты. Их также называют идеализированными объектами, абстрактными объектами или теоретическими конструктами. Это особые абстракции, которые являются логическими реконструкциями действительности. Ни одна теория не строится без применения таких объектов. Их примерами могут служить материальная точка, абсолютно черное тело, идеальный товар, который обменивается на другой товар строго в соответствии с законом стоимости (здесь происходит абстрагирование от колебаний рыночных цен), идеализированная популяция в биологии, по отношению к которой формулируется закон Харди — Вайнберга (бесконечная популяция, где все особи скрещиваются равновероятно). Идеализированные теоретические объекты, в отличие от эмпирических объектов, наделены не только теми признаками, которые мы можем обнаружить в реальном взаимодействии объектов опыта, но и признаками, которых нет ни у одного реального объекта. Например, материальную точку определяют как тело, лишенное размеров, но сосредоточивающее в себе всю массу тела. Таких тел в природе нет. Они выступают как результат мысленного конструирования, когда мы абстрагируемся от несущественных (в том или ином отношении) связей и признаков предмета и строим идеальный объект, который выступает носителем только сущностных связей. В реальности сущность нельзя отделить от явления, одно проявляется через другое. Задачей же теоретического исследования является познание сущности в чистом виде. Введение в теорию абстрактных, идеализированных объектов как раз и позволяет решать эту задачу.
Эмпирический и теоретический типы познания различаются не только по средствам, но и по методам
исследовательской деятельности. На эмпирическом уровне в качестве основных методов применяются реальный эксперимент и реальное наблюдение. Важную роль также играют методы эмпирического описания, ориентированные на максимально очищенную от субъективных наслоений объективную характеристику изучаемых явлений. Что же касается теоретического исследования, то здесь применяются особые методы: идеализация (метод построения идеализированного объекта); мысленный эксперимент с идеализированными объектами, который как бы замещает реальный эксперимент с реальными объектами; особые методы построения теории (восхождение от абстрактного к конкретному, аксиоматический и гипотетико-дедуктивный методы); методы логического и исторического исследования и др.
Все эти особенности средств и методов связаны со спецификой предмета эмпирического и теоретического исследования. На каждом из этих
473
уровней исследователь может иметь дело с одной и той же объективной реальностью, но он изучает ее в разных предметных срезах, в разных аспектах, а поэтому ее видение, ее представление в знаниях будут даваться по-разному. Эмпирическое исследование в основе своей ориентировано на изучение явлений и зависимостей между ними. На этом уровне познания сущностные связи не выделяются еще в чистом виде, но они как бы высвечиваются в явлениях, проступают через их конкретную оболочку. На уровне же теоретического познания происходит выделение сущностных связей в чистом виде. <...> Изучая явления и связи между ними, эмпирическое познание способно обнаружить действие объективного закона. Но оно фиксирует это действие, как правило, в форме эмпирических зависимостей, которые следует отличать от теоретического закона как особого знания, получаемого в результате теоретического исследования объектов. Эмпирическая зависимость является результатом индуктивного обобщения опыта и представляет собой вероятностно-истинное знание. Теоретический же закон — это всегда знание достоверное. Получение такого знания требует особых исследовательских процедур (2, с. 194-196). <...>
Теоретические модели в структуре теории
Своеобразной клеточкой организации теоретических знаний па каждом из его подуровней является двухслойная конструкция - теоретическая модель и формулируемый относительно нее теоретический закон. Рассмотрим вначале, как устроены теоретические модели. В качестве их элементов выступают абстрактные объекты (теоретические конструкты), которые находятся в строго определенных связях и отношениях друг с другом. Теоретические законы непосредственно формулируются относительно абстрактных объектов теоретической модели. Они могут быть применены для описания реальных ситуаций опыта лишь в том случае, если модель обоснована в качестве выражения существенных связей действительности, проявляющихся в таких ситуациях (2, с. 217-218). <...>
В развитых в теоретическом отношении дисциплинах, применяющих количественные методы исследования (таких, как физика), законы теории формулируются на языке математики. Признаки абстрактных объектов, образующих теоретическую модель, выражаются в форме физических величин, а отношения между этими признаками — в форме связей между величинами, входящими в уравнения. Применяемые в теории математические формализмы получают свою интерпретацию благодаря их связям с теоретическими моделями. Богатство связей и отношений, заложенное в теоретической модели, может быть выявлено посредством движения в математическом аппарате теории. Решая уравнения и анализируя полученные результаты, исследователь как бы развертывает содержание теоретической модели и таким способом получает все новые и новые знания об исследуемой реальности. <...>
В основании развитой теории можно выделить фундаментальную теоретическую схему, которая построена из небольшого набора базисных абстрактных объектов, конструктивно независимых друг от друга, и отно-
474
сительно которой формулируются фундаментальные теоретические законы. Например, в ньютоновской механике ее основные законы формулируются относительно системы абстрактных объектов: «материальная точка», «сила», «инерциальная пространственно-временная система отсчета». Связи и отношения перечисленных объектов образуют теоретическую модель механического движения, изображающую механические процессы как перемещение материальной точки по континууму точек пространства инерциальной системы отсчета с течением времени и как изменение состояния движения материальной точки под действием силы. <...>
Кроме фундаментальной теоретической схемы и фундаментальных законов в состав развитой теории входят частные теоретические схемы и законы. В механике это — теоретические схемы и законы колебания, вращения тел, соударения упругих тел, движение тела в поле центральных сил и т.п. В классической электродинамике к слою частных моделей и законов, включенных в состав теории, принадлежат теоретические схемы электростатики и магнитостатики, кулоновского взаимодействия зарядов, магнитного действия тока, электромагнитной индукции, постоянного тока и т.д. <...>
Частные теоретические схемы и связанные с ними уравнения могут предшествовать развитой теории. Более того, когда возникают фундаментальные теории, рядом с ними могут существовать частные теоретические схемы, описывающие эту же область взаимодействия, но с позиций альтернативных представлений. <...>
Итак, строение развитой естественно-научной теории можно изобразить как сложную, иерархически организованную систему теоретических схем и законов, где теоретические схемы образуют своеобразный внутренний скелет теории. Функционирование теорий предполагает их применение к объяснению и
предсказанию опытных фактов. Чтобы применить к опыту фундаментальные законы развитой теории, из них нужно получить следствия, сопоставимые с результатами опыта. Вывод таких следствий характеризуется как развертывание теории (2, с. 218-221). <...>
Идеалы и нормы исследовательской деятельности
Как и всякая деятельность, научное познание регулируется определенными идеалами и нормативами, в которых выражены представления о целях научной деятельности и способах их достижения. Среди идеалов и норм науки могут быть выявлены: а) собственно познавательные установки, которые регулируют процесс воспроизведения объекта в различных формах научного знания; б) социальные нормативы, которые фиксируют роль науки и ее ценность для общественной жизни на определенном этапе исторического развития, управляют процессом коммуникации исследователей, отношениями научных сообществ и учреждений друг с другом и с обществом в целом и т.д. Эти два аспекта идеалов и норм науки соответствуют двум аспектам ее функционирования: как познавательной деятельности и как социального института.
Познавательные идеалы науки имеют достаточно сложную организацию. В их системе можно выделить следующие основные формы: 1) идеалы и нормы объяснения и описания; 2) доказательности и обоснованнос-
475
ти знания; 3) построения и организации знаний. В совокупности они образуют своеобразную схему метода исследовательской деятельности, обеспечивающую освоение объектов определенного типа. На разных этапах своего исторического развития наука создает разные типы таких схем метода, представленных системой идеалов и норм исследования. Сравнивая их, можно выделить как общие, инвариантные, так и особенные черты в содержании познавательных идеалов и норм. Если общие черты характеризуют специфику научной рациональности, то особенные черты выражают ее исторические типы и их конкретные дисциплинарные разновидности. В содержании любого из выделенных нами видов идеалов и норм науки (объяснения и описания, доказательности, обоснования и организации знаний) можно зафиксировать по меньшей мере три взаимосвязанных уровня.
Первый уровень представлен признаками, которые отличают науку от других форм познания (обыденного, стихийно-эмпирического познания, искусства, религиозно-мифологического освоения мира и т.п.). Например, в разные исторические эпохи по-разному понимались природа научного знания, процедуры его обоснования и стандарты доказательности. Но то, что научное знание отлично от мнения, что оно должно быть обосновано и доказано, что наука не может ограничиваться непосредственными констатациями явлений, а должна раскрыть их сущность, — все эти нормативные требования выполнялись и в античной, и в средневековой науке, и в науке нашего времени.
Второй уровень содержания идеалов и норм исследования представлен исторически изменчивыми установками, которые характеризуют стиль мышления, доминирующий в науке на определенном историческом этапе ее развития. Так, сравнивая древнегреческую математику с математикой Древнего Вавилона и Древнего Египта, можно обнаружить различия в идеалах организации знания. Идеал изложения знаний как набора рецептов решения задач, принятый в математике Древнего Востока, в греческой математике заменяется идеалом организации знания как дедуктивно развертываемой системы, в которой из исходных посылок-аксиом выводятся следствия. Наиболее яркой реализацией этого идеала была первая теоретическая система в истории науки — Евклидова геометрия. <...>
Наконец, в содержании идеалов и норм научного исследования можно выделить третий уровень, в котором установки второго уровня конкретизируются применительно к специфике предметной области каждой науки (математики, физики, биологии, социальных наук и т.п.). Например, в математике отсутствует идеал экспериментальной проверки теории, но для опытных наук он обязателен. В физике существуют особые нормативы обоснования ее развитых математизированных теорий. Они выражаются в принципах наблюдаемости, соответствия, инвариантности. Эти принципы регулируют физическое исследование, но они избыточны для наук, только вступающих в стадию теоретизации и математизации. Современная биология не может обойтись без идеи эволюции и поэтому методы историзма органично включаются в систему ее познавательных установок. Физи-
476
ка же пока не прибегает в явном виде к этим методам. Если для биологии идея развития распространяется на законы живой природы (эти законы возникают вместе со становлением жизни), то физика до последнего времени вообще не ставила проблемы происхождения действующих во Вселенной физических законов. Лишь в последней трети XX века благодаря развитию теории элементарных частиц в тесной связи с космологией, а также достижениям термодинамики неравновесных систем (концепция И.Пригожина) и синергетики, в физику начинают проникать эволюционные идеи, вызывая изменения ранее сложившихся дисциплинарных идеалов и норм (С. 226-229). <...>
Итак, первый блок оснований науки составляют идеалы и нормы исследования. Они образуют целостную систему с достаточно сложной организацией. Эту систему, если воспользоваться аналогией А.Эддингтона, можно рассмотреть как своего рода «сетку метода», которую наука «забрасывает в мир», с тем чтобы «выудить из него определенные типы объектов». «Сетка метода» детерминирована, с одной стороны, социокультурными факторами, определенными мировоззренческими презумпциями, доминирующими в
культуре той или иной исторической эпохи, с другой — характером исследуемых объектов. Это означает, что с трансформацией идеалов и норм меняется «сетка метода» и, следовательно, открывается возможность познания новых типов объектов.
Определяя общую схему метода деятельности, идеалы и нормы регулируют построение различных типов теорий, осуществление наблюдений и формирование эмпирических фактов. Они как бы вплавляются, впечатываются во все эти процессы исследовательской деятельности. Исследователь может не осознавать всех применяемых в поиске нормативных структур, многие из которых ему представляются само собой разумеющимися. Он чаще всего усваивает их, ориентируясь на образцы уже проведенных исследований и на их результаты. В этом смысле процессы построения и функционирования научных знаний демонстрируют идеалы и нормы, в соответствии с которыми создавались научные знания. В системе таких знаний и способов их построения возникают своеобразные эталонные формы, на которые ориентируется исследователь. <...> Вместе с тем историческая изменчивость идеалов и норм, необходимость вырабатывать новые регулятивы исследования порождает потребность в их осмыслении и рациональной экспликации. Результатом такой рефлексии над нормативными структурами и идеалами науки выступают методологические принципы, в системе которых описываются идеалы и нормы исследования.
Научная картина мира
Второй блок оснований науки составляет научная картина мира. В развитии современных научных дисциплин особую роль играют обобщенные схемы — образы предмета исследования, посредством которых фиксируются основные системные характеристики изучаемой реальности. Эти образы часто именуют специальными картинами мира. Термин «мир» применяется здесь в специфическом смысле — как обозначение некоторой сферы
477
действительности, изучаемой в данной науке («мир физики», «мир биологии» и т.п.). Чтобы избежать терминологических дискуссий, имеет смысл пользоваться иным названием — картина исследуемой реальности. Наиболее изученным ее образцом является физическая картина мира. Но подобные картины есть в любой науке, как только она конституируется в качестве самостоятельной отрасли научного знания.
Обобщенная характеристика предмета исследования вводится в картине реальности посредством представлений: 1) о фундаментальных объектах, из которых полагаются построенными все другие объекты, изучаемые соответствующей наукой; 2) о типологии изучаемых объектов; 3) об общих закономерностях их взаимодействия; 4) о пространственно-временной структуре реальности. Все эти представления могут быть описаны в системе онтологических принципов, посредством которых эксплицируется картина исследуемой реальности и которые выступают как основание научных теорий соответствующей дисциплины. Например, принципы: мир состоит из неделимых корпускул; их взаимодействие осуществляется как мгновенная передача сил по прямой; корпускулы и образованные из них тела перемещаются в абсолютном пространстве с течением абсолютного времени — описывают картину физического мира, сложившуюся во второй половине XVII века и получившую впоследствии название механической картины мира.
Переход от механической к электродинамической (последняя четверть XIX в.), а затем к квантово-релятивистской картине физической реальности (первая половина XX в.) сопровождался изменением системы онтологических принципов физики. Особенно радикальным он был в период становления квантово-релятивистской физики (пересмотр принципов неделимости атомов, существования абсолютного пространства — времени, лапласовской детерминации физических процессов).
По аналогии с физической картиной мира можно выделить картины реальности в других науках (химии, биологии, астрономии и т.д.). Среди них также существуют исторически сменяющие друг друга типы картин мира, что обнаруживается при анализе истории науки. <...> Картина реальности обеспечивает систематизацию знаний в рамках соответствующей науки. С ней связаны различные типы теорий научной дисциплины (фундаментальные и частные), а также опытные факты, на которые опираются и с которыми должны быть согласованы принципы картины реальности. Одновременно она функционирует в качестве исследовательской программы, которая целенаправляет постановку задач как эмпирического, так и теоретического поиска и выбор средств их решения. Связь картины мира с ситуациями реального опыта особенно отчетливо проявляется тогда, когда наука начинает изучать объекты, для которых еще не создано теории и которые исследуются эмпирическими методами (2, с 231-234). <...>
Картины реальности, развиваемые в отдельных научных дисциплинах, не являются изолированными друг от друга. Они взаимодействуют между собой. В этой связи возникает вопрос: существуют ли более широкие горизонты систематизации знаний, формы их систематизации, интегративные
478
по отношению к специальным картинам реальности (дисциплинарным онтологиям)? В методологических исследованиях такие формы уже зафиксированы и описаны. К ним относится общая научная картина мира, которая выступает особой формой теоретического знания. Она интегрирует наиболее важные достижения естественных, гуманитарных и технических наук — это достижения типа представлений о нестационарной Вселенной и Большом взрыве, о кварках и синергетических процессах, о генах, экосистемах и биосфере, об обществе как целостной системе, о формациях и цивилизациях и т.д. Вначале они развиваются как фундаментальные идеи и представления соответствующих дисциплинарных онтологий, а затем включаются в общую научную картину мира.
И если дисциплинарные онтологии (специальные научные картинь мира) репрезентируют предметы каждой отдельной науки (физики, биологии, социальных наук и т.д.), то в общей научной картине мира представлены наиболее важные системно-структурные характеристики предметной области научного познания как целого, взятого на определенной стадии его исторического развития. <...> Картина мира строится коррелятивно схеме метода, выражаемого в идеалах и нормах науки. В наибольшей мере это относится к идеалам и нормам объяснения, в соответствии с которыми вводятся онтологические постулаты науки. Выражаемый в них способ объяснения и описания включает в снятом виде все те социальные детерминации, которые определяют возникновение и функционирование соответствующих идеалов и норм научности. Вместе с тем постулаты научной картины мира испытывают и непосредственное влияние мировоззренческих установок, доминирующих в культуре некоторой эпохи (2, с. 237-238). <...>

Исторические типы научной рациональности

Три крупных стадии исторического развития науки, каждую из которых открывает глобальная научная революция, можно охарактеризовать как три исторических типа научной рациональности, сменявшие друг друга в истории техногенной цивилизации. Это — классическая рациональность (соответствующая классической науке в двух ее состояниях — додисциплинарном и дисциплинарно организованном); неклассическая рациональность (соответствующая неклассической науке) и постнеклассическая рациональность. Между ними, как этапами развития науки, существуют своеобразные «перекрытия», причем появление каждого нового типа рациональности не отбрасывало предшествующего, а только ограничивало сферу его действия, определяя его применимость только к определенным типам проблем и задач.
Каждый этап характеризуется особым состоянием научной деятельности, направленной на постоянный рост объективно-истинного знания. Если схематично представить эту деятельность как отношения «субъект-средства-объект» (включая в понимание субъекта ценностно-целевые структуры деятельности, знания и навыки применения методов и средств), то описанные этапы эволюции науки, выступающие в качестве разных типов научной рациональности, характеризуются различной глубиной рефлексии по отношению к самой научной деятельности.
479
Классический тип научной рациональности, центрируя внимание на объекте, стремится при теоретическом объяснении и описании элиминировать все, что относится к субъекту, средствам и операциям его деятельности. Такая элиминация рассматривается как необходимое условие получения объективно-истинного знания о мире. Цели и ценности науки, определяющие стратегии исследования и способы фрагментации мира, на этом этапе, как и на всех остальных, детерминированы доминирующими в культуре мировоззренческими установками и ценностными ориентациями. Но классическая наука не осмысливает этих детерминаций. <...>
Неклассический тип научной рациональности учитывает связи между знаниями об объекте и характером средств и операций деятельности. Экспликация этих связей рассматривается в качестве условий объективно-истинного описания и объяснения мира. Но связи между внутринаучными и социальными ценностями и целями по-прежнему не являются предметом научной рефлексии, хотя имплицитно они определяют характер знаний (определяют, что именно и каким способом мы выделяем и осмысливаем в мире). <...>
Постнеклассический тип рациональности расширяет поле рефлексии над деятельностью. Он учитывает соотнесенность получаемых знаний об объекте не только с особенностью средств и операций деятельности, но и с ценностно-целевыми структурами. Причем эксплицируется связь внутринаучных целей с вненаучными, социальными ценностями и целями. <...> [Опущены все три схемы, соответствующие этим типам. — Ред.]
Каждый новый тип научной рациональности характеризуется особыми, свойственными ему основаниями науки, которые позволяют выделить в мире и исследовать соответствующие типы системных объектов (простые, сложные, саморазвивающиеся системы). При этом возникновение нового типа рациональности и нового образа науки не следует понимать упрощенно в том смысле, что каждый новый этап приводит к полному исчезновению представлений и методологических установок предшествующего этапа. Напротив, между ними существует преемственность. Неклассическая наука вовсе не уничтожила классическую рациональность, а только ограничила сферу ее действия. При решении ряда задач неклассические представления о мире и познании оказывались избыточными, и исследователь мог ориентироваться на традиционно классические образцы (например, при решении ряда задач небесной механики не требовалось привлекать нормы квантово-релятивистского описания, а достаточно было ограничиться классическими нормативами исследования). Точно так же становление постнеклассической науки не приводит к уничтожению всех представлений и познавательных установок неклассического и классического исследования. Они будут использоваться в некоторых познавательных ситуациях, но только утратят статус доминирующих и определяющих облик науки.
Когда современная наука на переднем крае своего поиска поставила в центр исследований уникальные, исторически развивающиеся системы, в которые в качестве особого компонента включен сам человек, то требование экспликации ценностей в этой ситуации не только не противоречит
480
традиционной установке на получение объективно-истинных знаний о мире, но и выступает предпосылкой реализации этой установки. Есть все основания полагать, что по мере развития современной науки эти процессы будут усиливаться. Техногенная цивилизация ныне вступает в полосу особого типа прогресса, когда гуманистические ориентиры становятся исходными в определении стратегий научного поиска (2, с. 303-306)..

Комментарии (1)
Обратно в раздел философия