Лиотар Ж. Состояние постмодерна

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 9. Рассказы, легитимирующие знание 

Мы рассмотрим два основных вида легитимирующего рассказа: один - болееполитический, другой - более философский, но оба имеют большое значение длясовременной истории, в частности, истории знания и его институтов.Первый имеет субъектом человечество как героя свободы. Все народы имеют право нанауку. Если социальный субъект не является все еще субъектом научного знания,значит ему помешали в этом духовники или тираны. Право на науку должно бытьотвоевано. Понятно, что такой рассказ задается в большей степени политикойначального образования, чем университетами или высшей школой105. ПолитикаТретьей республики в области образования очень хорошо иллюстрирует эти предположения.В отношении же высшего образования, значение такого рассказа, видимо,ограничено. Так, усилия, принятые Наполеоном в этом направлении, относят обычнок попытке формирования административной и профессиональной компетенции,необходимой для стабильности государства. При этом забывают о том, что этопоследнее - с точки зрения рассказа о свободах - получает свою легитимность неот себя самого, но от народа. Если институты высшего образования имперскойполитикой обречены быть питомником высших чиновников государства и, кроме того,гражданского общества, то именно через управленческий и профессиональный труд, вкотором осуществляется их деятельность, и благодаря распространению новых знанийв народе, сама нация получает возможность завоевания своих свобод. Этот же ходрассуждений в еще большей степени справедлив для учреждения собственно научныхинститутов. Мы встречаем обращение к рассказам о свободах всякий раз, когдагосударство непосредственно берет на себя заботу об образовании "народа" подименем нации и его наставлении на путь прогресса.Рассмотрение другого вида легитимирующего рассказа - связи между наукой, нациейи государством - дает совершенно иную картину. Это проявилось во время созданияБерлинского университета в 1807- 1810 годах. Он оказал значительное влияниена организацию высшего образования в молодых государствах XIX-XX веков.По случаю создания Берлинского университета прусский министр заказал разработкупроекта Фихте, оппонентом которого выступил Шлейермахер. Вильгельм фон Гумбольдтдолжен был решить спорные вопросы, и он высказался в пользу более "либерального"проекта Шлейермахера.Если почитатъ воспоминания Гумбольдта, то испытываешь искушение свести егополитику научного учреждения к знаменитому принципу: "Исследовать науку саму посебе". Но это было бы заблуждением относительно конечных целей данной политики,очень близкой на деле той, что более подробно описывалась Шлейермахером, игосподствовавшей над принципом легитимации, который нас интересует. Гумбольдт суверенностью утверждает, что наука подчиняется своим собственным правилам игры,что научные учреждения "живут и непрерывно обновляются сами по себе, без какого-либо нажима иопределенной цели". Но добавляет, что университет должен привнести свой материал- науку - для "духовного и морального строительства нации"109. Как такойрезультат Bildung'a может вытекать из бескорыстного исследования познания? Развегосударство, нация, все человечество не индифферентны по отношению к знанию,взятому само по себе? На самом деле, как признается Гумбольдт, их занимает непознание, а "характер и действие".Советник министра оказывается, таким образом, перед фундаментальным конфликтом,который имеет много общего с разрывом между "знать" и "желать", введеннымкантовской критикой, конфликтом между языковой игрой, производной от денотатов иотвечающей только критерию истинности, и другой языковой игрой, диктующейопределенную этическую, социальную, политическую практику и с необходимостьюсодержащей решения и обязательства, либо высказывания, от которых ждут, чтобыони были справедливыми, а не истинными, и, следовательно, не зависели бы вконечном итоге от научного знания.Между тем, для Bildung'a, являющегося целью гумбольдтовского проекта, которыйсостоит не только в приобретении индивидами знаний, но и в формированииполностью легитимного субъекта познания и общества, объединение этих двухречевых совокупностей необходимо. Гумбольдт ссылается на Дух, который Фихтеназывает также Жизнью, приводимый вдвижение тройным - а точнее, триединым - стремлением: "выводить все изпервоначала", чему отвечает научная деятельность; "соотносить все с идеалом",чем управляется этическая и социальная практики; "объединять это первоначало иэтот идеал в единой Идее", утверждающее, что исследование истинных причин внауке, не может не совпадать с достижением справедливых целей в нравственной иполитическойжизни. Легитимный субъект формируется из их последующего синтеза.Гумбольдт добавляет между прочим, что это тройное стремление естественнымобразом относится к "интеллектуальному характеру немецкой нации". Это, хотя инеприметная, но уступка другому рассказу, т. е. представлению о народе каксубъекте знания. Вместе с тем, это представление очень мало согласуется спредложенным немецким идеализмом рассказом, легитимирующем знание.Подозрительность Шлейермахера, Гумбольдта и даже Гегеля в отношении государствасвидетельствует об этом. Шлейермахер сомневается в том, что гражданской властьюв сфере науки может двигать узкий национализм, протекционизм, утилитаризм,поскольку они даже опосредованно не могут служить основой науки. Субъектомзнания является не народ, а спекулятивный дух. Он воплощен не в Государстве -как во Франции после революции, - а в Системе. И языковая игра легитимации - негосударственно-политическая, а философская игра.Великая функция, возложенная на университеты, заключается в том, чтобы"продемострировать совокупность сведений и выявить в то же время принципы и основания всякого знания", поскольку "творческая научная способность не можетсуществовать без спекулятивного духа" . "Спекуляция" - здесь имя, данноедискурсу о легитимации научного дискурса. Школы -функциональны, университет -спекулятивен, т. е. философичен'. Философия должна восстановить единствознаний, разбросанных по частным наукам в лабораториях и до университетскомпреподавании; она не может сделать это иначе, как в языковой игре, связывающейодни и другие, как отдельные моменты в становлении духа, а следовательно внаррации или, точнее, в рациональной метанаррации. "Энциклопедия философскихнаук" Гегеля (1817-1827) пыталась осуществить этот проект тотализации, зачаткикоторого можно найти уже у Фихте и Шеллинга в виде идеи Системы.Именно здесь, в изложении развития Жизни, которая в то же время Субъект,отмечается возврат нарративного знания. Существует универсальная "история" духа;дух есть "жизнь", и эта "жизнь" есть представление и формулировка того, что онаесть как таковая; средством ее является упорядоченное познание всех ее форм вэмпирических науках. Энциклопедия немецкого идеализма есть повествование об"истории" этой жизни-субъекта. Но то, что она производит - это метарассказ,поскольку то, о чем рассказывает этот рассказ не должно быть ни народом,связанным особенной позитивностью традиционных знаний, ни, тем более,совокупностью ученых, ограниченных профессионализмом соответствующих специальностей.Это может быть только метасубъектом, находящимся в процессе формулирования каклегитимности эмпирических научных рассуждений, так и легитимностинепосредственных учреждений народной культуры. Этот метасубъект, излагая ихобщий фундамент, осуществляет их имплицитную цель. Место его обитания -спекулятивный Университет. Позитивная наука и народ - лишь его сырые формы. Самонациональное государство может адекватно выражать народ только посредствомспекулятивного знания.Необходимо было освободить философию, которая одновременно легитимируетоснование Берлинского университета и служит ведущей силой развития его самого исовременного знания. Как уже было сказано, такая университетская организация вXIX и XX веках служила моделью для формирования или реформирования высшегообразования во многих странах, начиная с Соединенных Штатов. Но, что важно,эта философия, живая и поныне в университетской среде, предлагает особенностойкое представление о данном решении проблемы легитимации знания.Нельзя оправдывать исследование и распространение знаний утилитарным принципом.Нельзя считать, что наука должна служить интересам государства и/или гражданского общества. Не признается принцип гуманизма, по которому человечествовоспитывается в свободе и достоинстве с помощью знания. Немецкий идеализмприбегает к метапринципу, обосновывающему одновременное развитие знания,общества и государства в осуществлении "жизни" Субъекта, которую Фихте называл"божественная жизнь", а Гегель - "жизнью духа". С такой точки зрения, знаниенаходит свою легитимность прежде всего в себе самом, и именно оно может сказать,что такое государство и что такое общество. Но эту роль нельзя исполнитьиначе, как сменив, если можно так выразиться, "уровень", прекратив бытьпозитивным познанием своего референта (природы, общества, государства и т. п.) истав, таким образом, познанием своих знаний - спекулятивным познанием. Это о немговорят, когда упоминают "Жизнь", "Дух".Замечательный результат спекулятивного изложения выражается в том, что всепознавательные рассуждения про все возможные референты принимаются не по ихнепосредственной истинности, а по значению, которое они принимают в зависимостиот места, занимаемого ими на пути Духа или Жизни, или - если угодно - отопределенного положения в Энциклопедии, раскрывающей спекулятивный дискурс. Этотпоследний цитирует их, показывая самому себе то, что он знает, т. е.демонстрируя себя себе самому. С этой точки зрения, настоящее знание - этовсегда непрямое знание, сформированное из относительных высказываний иинкорпорированное в метарассказ субъекта, который обеспечивает его легитимность.Таким образом, оно присутствует во всех дискурсах, даже если они не относятся кпознанию, как, например, в дискурсах права или государства. Современныйгерменевтический дискурс116 исходит из того же предположения, которое в конечномитоге обеспечивает ему некоторую познавательную ценность и таким образомсообщает свою легитимность истории и, в частности, истории познания.Высказывания взяты как автонимы их самих и помещены в движение, где имразрешается взаимно порождать друг друга -таковы правила спекулятивной языковойигры. Университет, как указывает само его имя, является для этого исключительныминститутом.Но, как мы уже говорили, проблема легитимности может разрешаться с помощьюдругой процедуры. Необходимо отметить их различие: первая версия легитимностиоказывается сегодня вновь в силе, в то время как статус знания теряетустойчивость, а его спекулятивная целостность расколота.Знание находит свою обоснованность не в себе самом, не в субъекте, которыйразвивается через актуализацию своих возможностей познания, а в практическомсубъекте, каковым является человечество. Основой, приводящей народ в движение,является не знание с его самолегитимацией, а свобода с ее самообоснованностьюили, если хотите, с ее самоуправлением.Субъект есть конкретный субъект или предполагаемый таковым; его эпопея - этоэпопея освобождения от всего, что ему мешает управлять собой. Можнопредположить, что законы, которые он себе формулирует, справедливы, но непотому, что они соотносятся с какой-то внешней природой, а потому, чтозаконодатели сами состоят из граждан, подчиняющихся законам, а отсюда, волягражданина, чтобы закон творил правосудие,совпадает с волей законодателя, чтобыправосудие творило закон.Способ легитимации через свободу воли отдает предпочтение, как мы уже могливидеть, совершенно иной языковой игре, той, которую Кант называет "императив", анаши современники - "предписание" ("прескриптив"). Важно легитимировать непросто и не только денотативные высказывания, относящиеся к истине: "Землявращается вокруг Солнца", но еще и прескриптивные высказывания из областиправосудия:"Карфаген должен быть разрушен" или "Необходимо зафиксировать минимальнуюзаработную плату на уровне х франков". В этой перспективе позитивное знание неимеет никакой другой роли, как информировать практического субъекта одействительности, в которую должно вписываться исполнение предписания. Онодолжно позволять ему очертить исполнимое - то, что можно сделать. Но исполняемое- то, что должно быть сделано - не принадлежит позитивному знанию. То, что некое предприятие осуществимо - это одно, а справедливо оно или нет - другое.Знание больше не является субъектом, оно ему служит; единственная (но оченьзначительная) его легитимность в том, чтобы давать возможность нpaвствeннocтистать дeйcтвительнocтью.Таким образом вводится связь знания с обществом и государством, которая, впринципе, оказывается связью средства с целью. Разве ученые не должны до сих порподдерживать то, что они считают правильным для политики государства, т. с.участвовать в выработке совокупности ее предписаний? Они, конечно, могутоспаривать предписания государства от имени гражданского общества, членамикоторого они являются, если считают, что государство недостаточно хорошопредставляет это общество. Такой тип легитимации признает за ними какпрактическими человеческими существами власть отказывать в своей ученойподдержке той политической власти, которую они считают несправедливой, т. е. неосновывающейся собственно на независимости. Они могут даже дойти доиспользования своей науки для показа того, что эта независимость, на самом деле,не осуществляется ни в обществе, ни в государстве. В этом обнаруживаетсякритическая функция знания. Тем не менее, и здесь оно не имеет никакой другойконечной легитимности, как служить целям, намеченным практическим субъектом,каким является независимая общность.Такое распределение ролей в деле легитимации, с нашей точки зрения, представляетинтерес, поскольку предполагает, что в универсуме теории система-субъект неможет существовать какого-либо объединения или тотализации языковых игр в некийметадискурс. Напротив, предпочтение отдаваемое здесь прескриптивнымвысказываниям, которые произносит практический субъект, делает их, в принципе,независимыми от научных высказываний, чья функция сводится только кинформированию названного субъекта.Два замечания:1. Хорошо было бы показать, как марксизм колеблется между двумя способаминарративной легитимации, которые мы только что описали. Партия может занятьместо университета, пролетариат - место народа или человечества, диалектическийматериализм - место спекулятивного идеализма и т. д. Можно таким образомпроанализировать сталинизм и его специфическое отношение к науке, роль которойсводили к тому, чтобы давать цитаты для метарассказа о марше к социализму какэквиваленту жизни духа. Но можно и наоборот, в соответствии со второй версией,развивать в себе критическое знание, полагая, что социализм есть ничто иное каксвободный субъект и что оправдание существования наук в том, чтобы даватьэмпирическому субъекту (пролетариату) средства его освобождения от отчуждения ирепрессий (это отражает позицию Франкфуртской школы).2. Можно прочитать инаугурационную речь Хайдеггера при его вступлении вдолжность ректора университета во Фрайбургеин-Брейсгау 27 мая 1933 года120 какнеудачный эпизод легитимации. Спекулятивная наука здесь стала вопрошанием бытия.Она стала "судьбой" немецкого народа, называемого "народом духа в егоисторическом совершении". Именно этому субъекту предназначены три служения:трудовое, воинское и ученое. Университет дает метазнание о все трех служениях,т. е. науку Легитимация, таким образом, происходит, также как и в идеализме, спомощью метадискурса, называемого наукой и имеющего онтологическуюустремленность. Но он носит вопрошающий, а не тотализирующий характер. С другойстороны, университет - место, где произносится данный метадискурс - обязан своейнаукой народу, "исторической миссией" которого является его осуществление втруде, борьбе и познании. Этот народ-субъект имеет в качестве призвания неосвобождение человечества, а воплощение своего "подлинно духовного мира",который есть "могучая сила наиглубочайшего сохранения всех присущих его земле икрови энергий". Такая вставка из рассказа о расе и труде в рассказ о духе сцелью легитимировать знание и его институты вдвойне неудачна: бессодержательнаятеоретически, она все же была достаточной для того, чтобы вызвать в определенной политической ситуации сокрушительный резонанс.

Глава 10. Утрата легитимности 

В современном обществе и культуре - постиндустриальном обществе и постмодернистской культуре - вопрос о легитимации знания ставится в иных выражениях. Великий рассказ утратил свое правдоподобие, вне зависимости от способа унификации, который ему предназначался: спекулятивный рассказ или рассказ об освобождении. В упадке рассказов можно видеть результат быстрого технического и технологического подъема после Второй мировой войны, перенесшего акцент с цели действия на средства ее достижения, а может быть - результат активизации внешнеэкономических связей либерального капитализма, развившегося после периода его отступления перед моделью Кейнса в 30-ые - 60ые годы, обновления, устранившего коммунистическую альтернативу и придавшего ценность индивидуальному обладанию благами и услугами. Подобные поиски причинности всегда разочаровывают. Даже если мы примем ту или иную из выдвинутых гипотез, нужно будет все же объяснить связь рассматриваемых тенденций с упадком объединяющей и легитимирующей силы великих рассказов о спекуляции или об освобождении. Воздействие, которое могут оказать на статус знания подъем и расцвет капитализма, с одной стороны, и приводящий в замешательство скачок в развитии техники - с другой стороны, конечно, объяснимо. Но прежде всего необходимо обнаружить ростки утраты легитимности - "делегитимации" - и нигилизма, которые были присущи уже великим рассказам XIX века, чтобы понять каким образом современная наука оказалась восприимчивой к указанным воздействиям еще до того, как они проявились в действительности. Спекулятивное изложение, прежде всего, скрывает своего рода двусмысленность в отношении к знанию. Оно показывает, что знание заслуживает своего имени, только если оно удваивается ("снимается", hebt sich auf) цитированием из его же собственных высказываний в границах дискурса второго порядка (автонимия), который их легитимирует. Иными словами, в своей непосредственности, денотативный дискурс, направленный на некий референт (живой организм, химическое свойство, физическое явление и т. п.), сам по-настоящему не знает того, что считает известным для себя. Позитивная наука - это не знание. А спекуляция питается его устранением. Так и гегелевский спекулятивный рассказ, по признанию самого Гегеля, содержит в себе скептицизм в отношении позитивного познания. Не обретшая своей легитимности наука - не настоящая наука, она опускается в более низкий разряд, т. е. идеологию или средство власти, если дискурс, который должен был ее легитимировать, сам оказывается скрывающим донаучное знание (точно также, как в "вульгарном" рассказе). Что и случается, когда правила игры науки, которую он объявляет эмпирической, оборачиваются против нее самой. Предположим, дано спекулятивное высказывание: "научное высказывание является знанием, если и только если оно само находится во всеобщем процессе порождения". Вопрос, который ставится в отношении его сюжета, следующий: является ли это высказывание знанием в смысле определяемым им самим? Оно является им, только если может относиться ко всеобщему процессу порождения. Допустим, может. Для этого ему достаточно предположить, что такой процесс существует (Жизнь духа) и что оно само есть его выражение. Такое предположение даже необходимо в спекулятивной языковой игре. Если его не сделать, то язык легитимации сам не будет легитимным, а будет вместе с наукой повержен в нонсенс, по крайней мере, если верить в этом идеализму. Однако это допущение можно понять совершенно в другом смысле, который мы приписываем культуре постмодерна: говорят, она определяет - в том смысле, какой мы приняли ранее - группу правил, которые нужно принять, чтобы играть в спекулятивную игру. Такая оценка предполагает, во-первых, что мы принимаем как общий вид языка знания язык "позитивных" наук, а во-вторых, что мы рассматриваем этот язык как содержащий в себе предположения (формальные и аксиоматические), которые он должен объяснять. Ницше, хотя и другими словами, делает то же самое, когда показывает, что "европейский нигилизм" вытекает из самоприложения научного требования истинности к самому этому требованию. Таким образом появляется перспектива не столь уж отдаленная - по крайней мере, с этой точки зрения - от перспективы языковых игр. Здесь мы имеем дело с процессом делегитимации, движущей силой которого выступает требование легитимации. "Кризис" научного знания, признаки которого множатся с конца XIX века, не является следствием случайного распространения наук, поскольку само их распространение есть плод технического прогресса и экспансии капитализма. Он [кризис] происходит от внутренней эрозии основы легитимности знания. Такая эрозия применяется в спекулятивной игре, и именно она, расслабляя плетение энциклопедической ткани, где каждая наука находит свое место, позволяет им освободиться. Классическое определение границ различных научных полей подвергается тем самым новому пересмотру: дисциплины исчезают, на границах наук происходят незаконные захваты и таким образом на свет появляются новые территории. Спекулятивная иерархия познаний дает место имманентной и, если можно так выразиться, "плоской" сети исследований, границы которых постоянно перемещаются. Старые "факультеты" распадаются на институты и фонды всякого сорта, университеты теряют свою функцию спекулятивной легитимации. Освобожденные от ответственности за исследования, которые вытеснил спекулятивный рассказ, факультеты ограничиваются передачей знаний, считающихся установленными, и с помощью дидактики обеспечивают воспроизводство скорее преподавателей, нежели ученых. Как раз в этом состоянии их застает и приговаривает Ницше. Что же касается другой процедуры легитимации, идущей от Aufklarung, рассказа об эмансипации, его вездесущая сила эрозии не меньше, чем та, что действует в спекулятивном дискурсе. Но направлена она на другой аспект. Характерная его черта - обоснование легитимности науки, истины, опирающееся на автономию собеседников, включенных в этическую, социальную и политическую практику Однако, как мы уже видели, эта легитимация сразу становится проблематичной: различие между денотативным высказыванием, имеющим когнитивное значение, и прескриптивным высказыванием, имеющим практическое значение, состоит в релевантности, а следовательно, - в компетенции. Ничто не доказывает того, что, если высказывание, описывающее действительность, верно, то прескриптивное высказывание, имеющее неизбежным следствием изменение этой действительности, будет также справедливо. Предположим, дана закрытая дверь. Между "Дверь закрыта" и "Откройте дверь" нет следствия в смысле пропозициональной логики. Эти два высказывания относятся к двум совокупностям автономных правил, определяющим различную релевантность, а следовательно, и различную компетенцию. Результат этого деления разума на когнитивный или теоретический, с одной стороны, и практический - с другой, имеет здесь следствием атаку на легитимность научного дискурса, не прямо, а косвенно раскрывая нам, что он является языковой игрой, имеющей собственные правила (априорные условия познания которых являются у Канта первым суждением), но без всякого предназначения регламентировать практическую игру (как, впрочем, и эстетическую). Она оказывается, таким образом, на равных с другими. "Делегитимация" - если к ней хотя бы немного стремятся и придают ей определенную важность, что на свой манер делает Витгенштейн и что, так же по-своему, делают Мартин Бубер и Эмманюэль Левинас - открывает дорогу набирающему силу течению постмодернизма: наука играет собственную игру она не может легитимировать другие языковые игры. Например, прескриптивная игра ускользает от нее. Но, прежде всего, она нс может больше сама себя легитимировать, как то предполагает спекуляция. При таком рассеянии языковых игр социальный субъект тоже кажется растворенным. Социальная связь - связь языковая, но она состоит нс из одной нити. В этой ткани пересекаются по меньшей мере две, а в действительности - неопределенное количество языковых игр, подчиняющихся различным правилам. Витгенштейн пишет: "Наш язык можно рассматривать как старинный город: лабиринт маленьких улочек и площадей, старых и новых домов, домов с пристройками разных эпох; и все это окружено множеством новых районов с прямыми улицами регулярной планировки и стандартными домами". А чтобы лучше показать, что принцип единства или синтез под началом научного метадискурса неприменим, нужно подвергнуть "город" языка старинному парадоксу о транзитивности равенства (sorite), спросив: "А с какого числа домов или улиц город начинает быть городом?". Новые языки присоединяются к старым, образуя пригороды старинного города: "химическая символика", "обозначения для исчисления бесконечно малых". Спустя тридцать пять лет, к ним можно еще добавить машинные языки, матрицы теории игр, новые музыкальные нотные обозначения, логические неденотативные обозначения (логики времени, деонтические логики, модальные логики), язык генетического кода, графы фонологических структур и т. д. Этот раскол может повлечь пессимистическое впечатление: никто не говорит на всех этих языках, нет универсального метаязыка, проект "система-субъект" провалился, а проект освобождения ничего не может поделать с наукой; мы погрузились в позитивизм той или иной частной области познания, ученые стали научными сотрудниками, размножившиеся задачи исследования стали задачами, решающимися по частям, и никто не владеет целым, а спекулятивная или гуманистическая философия, со своей стороны, вынуждена аннулировать свои функции по легитимации, чем, собственно, и объясняется кризис, испытываемый ею там, где она все еще стремится их исполнить, или ее редукция к исследованию логик или истории идей, там, где из реализма от нее отказались. Этот пессимизм питал поколение начала века в Вене: художники, Музиль, Краус, Гофмансталь, Шенберг, Брох, но также и философы Мах и Витгенштейн. Несомненно, они передвинули так далеко, насколько это было возможно, осознание и теоретическую и художественную ответственность за делегитимацию. Сегодня можно сказать, что этот похоронный труд выполнен. Не сюит его начинать заново. Сильной стороной Витгенштейна было то, что он не стал искать выхода в позитивизме, развиваемом Венским кружком, а прокладывал в своем исследовании языковых игр перспективу другого рода легитимации - перформативность. Именно с перформативностью и имеет дело постмодернистский мир. Ностальгия по утраченному рассказу и та была утрачена большинством людей. Отсюда ни в коей мере не вытекает, что они были обречены на варварство. Препятствует им в этом то, что они знают: легитимация не может прийти ни откуда, кроме их языковой практики и их коммуникационного взаимодействия. Прежде всякой другой веры, наука, которая "улыбается в бороду", научила их суровой воздержанности реализма.

Глава 11. Исследование и его легитимность через результативность 

Глава 12. Преподавание и его легитимация через результативность 

В отношении обратной стороны знания - его передачи, т. е. преподавания, широко известно, какой вид принимает в нем преобладание критерия результативности. Когда представление об установленных знаниях уже сформировано, то вопрос об их передаче прагматическим образом начинает подразделяться на некую серию вопросов: кто передает? что? кому? с помощью чего? в какой форме? с каким результатом? Университетская политика формируется как связный ансамбль ответов на эти вопросы. Когда критерием обоснованности становится эффективность предполагаемой социальной системы, т. е. когда принимается перспектива теории систем, то из высшего образования делают подсистему социальной системы и применяют к каждой из его проблем все тот же критерий результативности. Результатом, который при этом хотят получить, является оптимальный вклад высшего образования в наилучшую эффективность социальной системы. А значит' нужно сформировать критерии компетентности, необходимой для этой системы. Их два вида. Первые в большей мере предназначаются для противостояния мировому соперничеству. Они видоизменяются в зависимости от соответствующих "специальностей", которые национальные государства или крупные образовательные институты могут "продать" на мировой рынок. Если наша общая гипотеза верна, то спрос на экспертов, высших и средних руководителей передовых секторов, описанных нами в начале данного исследования и являющихся ставкой грядущих лет, будет возрастать. Все дисциплины, имеющие отношение к "телематике" (информатика, кибернетика, лингвистика, математика, логика...), должны быть признаны как приоритеты образования. И в тем большей степени, что увеличение числа таких экспертов должно ускорить прогресс исследований в других областях познания, как мы уже видели на примере медицины и биологии. С другой стороны, но в рамках все той же общей гипотезы, высшее образование должно продолжать поставлять социальной системе компетенции, связанные с ее собственными требованиями, призванные поддерживать ее внутреннее единство. Раньше эта задача содержала образование и распространение всеобщей модели жизни, которая чаще всего легитимировала рассказ об освобождении. В контексте утраты легитимности (делегитимации) университеты и институты высшего образования подчиняются отныне требованию формирования компетенции, а не идеалов: столько-то врачей, столько-то преподавателей той или иной дисциплины, столько-то инженеров, столько-то администраторов и т. д. Передача знаний не выглядит более как то, что призвано формировать элиту, способную вести нацию к освобождению, но поставляет системе игроков, способных обеспечить надлежащее исполнение роли на практических постах, которые требуются институтам. Если цели высшего образования функциональны, то как же обстоит дело с его получателями? Студент уже изменился и должен измениться еще. Это уже не тот молодой выходец из среды "либеральных элит", в большей или меньшей степени вовлеченный в решение великой задачи социального прогресса, понимаемого как эмансипация. В этом смысле "демократический" университет, где нет предварительного отбора, не слишком дорог для студента, да и для общества, если "стоимость" студента оценивать per capita, но массовые приемы в вузы, организованные по гуманистическо-эмансипаторской модели, оказываются сегодня малоэффективными. В действительности, высшее образование уже подверглось значительному преобразованию, направляемому одновременно административными мерами и социальным запросом, который сам, в отсутствие должного контроля, производит новых потребителей и стремится разделить свои функции между двумя большими видами. Судя по функции профессионализации, высшее образование все еще адресуется к молодым выходцам из либеральных элит, которым передается компетенция, считающаяся необходимой для данной профессии. К этому добавляются тем или иным путем (например, через технологические институты), но согласно одной дидактической модели получатели нового знания, связанного с новой техникой или новыми технологиями. Они тоже молоды и еще не "активны". Помимо этих двух категорий студентов, которые воспроизводят "профессиональную интеллигенцию" и "техническую интеллигенцию", другие молодые люди в университете представляют собой по большей части неучтенных статистикой занятости безработных. На деле их число избыточно по отношению к возможностям занятости по получаемой специальности (филологи, гуманитарии). Они составляют в действительности, несмотря на их возраст, новую категорию - получатели передаваемого знания. Следовательно, наряду с функцией профессионализации университет начинает или должен начать играть новую роль в плане увеличения эффективности системы. Это роль переподготовки или непрерывного образования. Вне университетов, отделений или институтов профессионального профиля знание не передается и не будет в дальнейшем передаваться молодым людям целиком и раз и навсегда еще до начала их активной жизни. Оно передается и будет передаваться "на выбор" взрослым, начавшим трудовую деятельность или собирающимся начать ее, с тем, чтобы повысить их компетенцию и профессиональное продвижение, но также для усвоения информации, языков и языковых игр, которые позволят им расширить горизонт их профессиональной жизни и соединить их технический и этический опыт. Новый курс, взятый передачей знания, идет не без конфликтов. Ибо, насколько он представляет интерес системы и, следовательно, - решающих лиц, способствовать профессиональному продвижению, которое может только улучшить данные совокупности, настолько эксперимент над дискурсом, институтами и ценностями, сопровождаемый неизбежным "беспорядком" в обороте, контроле знаний и преподавании, не говоря уже о социо-политических последствиях, имеет вид мало операциональный и оказывается лишенным малейшего доверия в лице серьезной системы. Вместе с тем, описанный здесь курс - это выход из функционализма, тем более значимый, что именно функционализм его и обозначил. Но можно вообразить, что ответственность за это будет возложена на внеуниверситетские круги. Во всяком случае принцип результативности, даже если он не всегда позволяет явным образом определять политику которой нужно следовать, имеет своим глобальным следствием подчинение институтов высшего образования властям. Начиная с того момента, когда знание перестает быть самоцелью, осуществлением идеи или эмансипацией человека, его передача уходит из-под исключительной ответствеиности ученых и студентов. Идея "университетской вольности" сегодня уже прошлый день. После кризиса конца 60-ых университетские свободы имеют мало веса, поскольку педагогические советы практически повсеместно не властны решать бюджетные вопросы: сколько денег сможет получить их институт; они могут лишь распоряжаться тем, что им выделено, и к тому же только контролировать прохождение этих сумм. Посмотрим теперь, что же передается в системе высшего образования. В отношении профессионализации - придерживаясь узко функционалистской точки зрения - главное из того, что передается, сформировано организованной массой знаний. Применение к этой массе новых технических приемов может оказывать значительное влияние на коммуникационную основу. Не кажется невероятным то, что эта последняя может быть курсом, озвученным профессором перед безгласными студентами, а время на вопросы будет перенесено на семинары, которые ведутся ассистентом. Все-таки знания могут передаваться на языке информатики, и все-таки традиционное преподавание может быть уподоблено памяти, поэтому дидактика может быть передоверена машинам, связывающим классические виды памяти (библиотеки и т. п.) и банки данных с мыслящими терминалами, предоставленными в распоряжение студентов. Педагогика от этого не всегда страдает, поскольку нужно все же научить студентов чему-то: не содержанию даже, а пользованию терминалами, т. е. с одной стороны, новым языкам, с другой - более тонкому обращению с такой языковой игрой как вопрошание: куда адресовать вопрос, т. е. какая память соответствует тому что хотят узнать, как сформулировать его, чтобы избежать насмешек и т. п. В таком аспекте элементарная подготовка по информатике и, в особенности, по телематике должна обязательно стать частью высшей пропедевтики, на том же основании, что и обычное прохождение практики при изучении иностранного языка. Только в перспективе великих рассказов о легитимации, жизни духа и/или эмансипации человечества замещение части преподавания машинами может казаться неполноценным и даже неприемлемым. Но возможно, эти рассказы уже не составляют главной движущей силы интереса к познанию. Если эта главная движущая сила - производительность, то этот аспект классической дидактики становится неадекватным. Явно или неявно, но вопрос, задаваемый студентом, проходящим профессиональную подготовку государством или учрежаением высшего образования, это уже не вопрос "Верно ли это?", но "Чему это служит?". В контексте меркантилизации знания чаще всего этот последний вопрос означает "Можно ли это продать?". А в контексте повышения производительности - "Эффективно ли это?". Однако распоряжение производительной компетенцией должно быть, по всей видимости, "продаваемым" при описанных нами выше условиях; она эффективна по определению. А прекращает существовать как раз компетенция, определяемая по другим критериям: истинное - ошибочное, справедливое - несправедливое и т. п., и несомненно слабая результативность вообще. Перспектива емкого рынка операциональных компетенции открыта. Обладатели такого рода знания есть и будут предметом предложения и даже ставкой политики соблазна. С этой точки зрения, это не конец познания, а совсем наоборот. Банки данных являются энциклопедией завтрашнего дня. Они превышают способности каждого пользователя и по своей "природе" принадлежат человеку постмодерна. Отметим, во всяком случае, что дидактика не заключается в одной только передаче информации и что компетенция, даже результативная, не исчерпывается обладанием хорошей памятью с данными или хорошими возможностями доступа к запоминающим устройствам. Банально подчеркивать значение способности актуализировать подходящие данные для решения проблемы "здесь и теперь" и выстраивать их в эффективную стратегию. В игре с неполной информацией преимущества получает тот, кто знает или может получить дополнительную информацию. Такова, по определению, ситуация студента в процессе обучения. Но в играх с исчерпывающей информацией наилучшая результативность не может заключаться (гипотетически) в получении дополнительной информации. Она получается из новой организации данных, что собственно и составляет "прием". Такая новая организация получается чаще всего при включении в ряд данных, которые до того считались независимыми. Эту способность сочетать между собой данные до того несочетавшиеся можно назвать воображением. Одно из его основных свойств - скорость. Однако допустимо изображать мир знания эпохи постмодерна как мир, управляемый игрой с исчерпывающей информацией, в том смысле, что она в принципе доступна для всех экспертов: здесь нет научного секрета. При равной компетенции дополнительное увеличение эффективности в производстве знания, а не в его приобретении, зависит в конечном итоге от этого "воображения", позволяющего либо выполнить новый "прием", либо поменять правила игры. Если преподавание должно обеспечивать не только воспроизводство компетенций, но и их прогресс, то соответственно необходимо, чтобы передача знания не ограничивалась передачей информации, а учила бы всем процедурам, способствующим увеличению способности сочленять поля, которые традиционная организация знаний ревностно изолировала друг от друга. Лозунг междисциплинарности, распространившийся особенно после кризиса б8 года, но рекомендованный еще ранее, по-видимому, согласуется с этим направлением. Говорят, что он столкнулся с университетским федерализмом, но он столкнулся также со многим другим. В гумбольдтовской модели университета каждая наука занимает свое место в системе, которая венчает специализацию. Захват одной наукой поля другой может вызвать только возмущение, "шумы" в системе. Сотрудничество возможно на уровне спецификации, в головах философов. Напротив, идея междисциплинарности принадлежит собственно эпохе делегитимации и ее вынужденному эмпиризму. Отношение к знанию - это не то же самое, что осуществление жизни духа или освобождение человечества; это скорее отношение пользователей концептуального аппарата и сложного материала к получателям результатов. Они не располагают ни метаязыком, ни метарассказом для того, чтобы сформулировать конечную цель знания и правильное использование. Но они владеют brain storming, чтобы увеличить его результативность. Придание особой ценности работе в группе говорит о таком преобладании критерия результативности в знании. Ибо в отношении того, о чем можно сказать "истинно" или "справедливо", количество ничего не значит, оно может играть какую-то роль, если справедливость и истинность осмысливаются в терминах более вероятного успеха. В самом деле, при соблюдении условий давно определенных социальными науками, результаты вообще улучшаются при групповой работе. Но по правде сказать, они в основном зафиксировали свой успех роста эффективности только в границах одной данной модели, т. е. для выполнения одной задачи. Улучшение результатов кажется менее очевидным, когда речь заходит о том, чтобы "вообразить" новью модели, т. е. о концепции. Примеры этому существуют, но все же трудно объединить разделенное, то, что проистекает из устройства группы и обязано исключительной способности согруппников. Эта ориентация, как можно видеть, касается больше производства знания (исследований), чем его передачи. Совершенно разделять эти аспекты - абстракция и к тому же, возможно, вредная даже в рамках функционализма и профессионализма. Тем не менее, решение, на которое в действительности ориентируются институты знания во всем мире, заключается в разведении этих двух аспектов дидактики: "простого" воспроизводства и "расширенного" производства. При этом разводят сущности разной природы: институты, уровни или циклы в институтах, группировки институтов, дисциплин, когда одним предписаны отбор и воспроизводство профессиональных компетенций, а другим - продвижение и "максимальное ускорение" способности к "воображению". Каналы передачи, отданные в распоряжение первых могут быть упрощены и получить широкое распространение, а вторые существуют в маленьких группах, работающих в режиме аристократического эгалитаризма. Относятся или нет официально эти последние к университетам не имеет большого значения. Но можно быть уверенным в том, что в этих двух случаях делегитимация и упор на результативность звонят отходную по эре Профессора: он уже не компетентнее, чем сеть запоминающих устройств в деле передачи установленного знания или чем междисциплинарная группа в деле разработки новых технических приемов или новых игр.

Глава 13. Постмодернистская наука как поиск нестабильности

Мы уже указывали ранее, что прагматика научного исследования, особенно в аспекте поиска новой аргументации, выводит на передний план изобретение новых "приемов" и даже новых правил языковых игр. Теперь важно подчеркнуть этот аспект, ставший решающим при нынешнем состоянии научного знания. Шаржируя, мы могли бы сказать об этом последнем, что он ищет "пути выхода из кризиса", которым является кризис детерминизма. Ведь детерминизм - гипотеза, на которой зиждется легитимация через результативность: она определяется отношением вход/выход. Нужно допустить, что система, в которой осуществляется вход стабильна и послушно следует правильной "траекторией", в отношении которой можно установить постоянную функцию, а также отклонение, позволяющее правильно прогнозировать выход. постмодернистская наука как поиск нестабильности Такова позитивисткая "философия" эффективности. Противопоставляя ей здесь несколько существеных случаев, мы предполагаем тем самым облегчить окончательный спор о легитимации. Речь в общем идет о том, чтобы показать на некоторых предметах, как мало общего имеет прагматика постмодернистского научного знания с поиском результативности. Развитие науки не происходит, благодаря позитивизму эффективности. Наоборот: работать над доказательством значит искать и "выдумывать" контрпример, т. е. нечто неинтеллигибельное; разрабатывать аргументацию - значит исследовать "парадокс" и легитимировать его с помощью новых правил игры рассуждения. В этих двух случаях поиск эффективности не является самоцелью, но она появляется в дополнение, иногда с опозданием, когда распределители фондов начинают наконец интересоваться случаем. Но вместе с новой теорией, новой гипотезой, новой формулировкой, новым наблюдением не может не возникнуть вновь, не вернуться вопрос о легитимности. Поскольку не философия, а сама наука ставит его. Устарела не необходимость спрашивать себя, что истинно или справедливо, а манера представлять науку как позитивистскую и обреченную на то нелегитимное признание, на полузнание, которое видел в ней немецкий идеализм. Вопрос "Чего стоит твой аргумент? Чего стоит твое доказательство?" настолько сросся с прагматикой научного знания, что обеспечивает превращение получателя искомого аргумента или доказательства в отправителя нового аргумента или нового доказательства и, следовательно, к одновременному обновлению дискурсов и научных поколений. Наука развивается и никто не может отрицать того, что она развивается вместе с разработкой этого вопроса. И сам этот вопрос, развиваясь, приводит к вопросу, а точнее к метавопросу, о легитимности: "Чего стоит твое "чего стоит""? Как мы уже говорили, поразительной чертой постмодернистского научного знания является имманентность самому себе (но эксплицитная) дискурса о правилах, которые его узаконивают. То, что в конце XIX века могло проходить за утрату легитимности и сползание в философский "прагматизм" или логический позитивизм, было только эпизодом, где знание отмечалось включением рассуждений об обосновании высказываний, считавшееся законом, в научный дискурс. Такое включение, как мы уже видели, это не простая операция: она дает место "парадоксам", воспринимаемым как в высшей степени серьезные, и "пределам" значимости знания, являющимся в действительности модификациями его природы. Математическое исследование, закончившееся теорией Геделя, служит настоящей парадигмой такого изменения природы знания. Но не менее показательна в аспекте нового научного духа трансформация динамики. Она интересует нас особо, поскольку обязывает скорректировать понятие, широко введенное в дискуссию о продуктивности, особенно, в области социальной теории. Речь идет о понятии системы. Идея продуктивности подразумевает идею очень стабильной системы, поскольку она покоится на основе отношения, а отношение, в принципе, всегда поддается расчету: между теплотой и работой, между теплым и холодным источниками, между входом и выходом. Эта идея идет от термодинамики. Она сочетается с представлением об ожидаемой эволюции рабочих характеристик системы, при условии, что известны все ее переменные. Это условие сформулировано явным образом как ограничение фикцией "демона" Лапласа; имея в распоряжении все переменные, определяющие состояние мира в момент t, можно рассчитать ее состояние в момент t'>t. Это изображение поддерживается принципом, что физические системы, включая систему систем - универсум, подчиняются закономерностям, которые в результате их эволюции могут обозначить предполагаемую траекторию и делают возможными непрерывные "нормальные" функции (и прогнозирование). Квантовая механика и атомная физика ограничивают распространение этого принципа. И делают это двумя способами, соответствующее применение которых дает неравнозначный эффект. Прежде всего определение исходного состояния системы, т. е. всех независимых переменных: если мы хотим, чтобы оно [определение] было действенным, то нам придется затратить энергии по меньшей мере столько же, сколько потребляет искомая система. Ненаучная версия такой невозможности на деле осуществить полное измерение состояния системы дана в замечании Борхеса. Император хочет составить абсолютно точную карту империи, а в результате получает крушение страны: все ее население отдало всю свою энергию картографированию. Идея (или идеология) абсолютного контроля над системой, который должен улучшать ее результаты, с аргументацией Бриллюэна показала свою несостоятельность в отношении противоречия: он понижает результативность, хотя заявляется обратное. Эта несостоятельность объясняет, в частности, слабость государственных и социо-экономических бюрократий: они душат контролируемые ими системы или подсистемы и задыхаются вместе с ними (отрицательный feedback), Такое объяснение интересно тем, что ему не нужно прибегать к какой-либо легитимации, отличающейся от легитимации системы, например, к легитимации свободы человеческих индивидов, настраивающей их против излишней авторитарности. Допуская, что общество является системой, нужно понимать, что контроль над ним, подразумевающий точное определение его изначального состояния, не может быть действенным, поскольку это определение невозможно. Это ограничение может лишь снова поставить под сомнение эффективность точного знания и вытекающей из него власти. Их принципиальная возможность сохраняется неизменной. Однако для познания систем классический детерминизм продолжает оставаться ограничением - неприступным, но понятным. Квантовая теория и микрофизика заставляют более радикально пересмотреть представление о непрерывной и прогнозируемой траектории. Препятствия, с которыми сталкиваются точные исследования, связаны не с их дороговизной, но с природой материи. Неправда, что недостоверность, т. е. отсутствие контроля, сокращается по мере роста точности: она тоже возрастает. Жан Перрон предлагает в качестве примера измерение истинной плотности (частное отделения массы на объем) воздуха, содержащегося в шаре. Она значительно колеблется, когда объем шара изменяется от 1000 м3 до 1 м3 , и очень мало - когда объем шара меняется от 1 см3 до 1 /1000mc мм3; но можно уже наблюдать в этом интервале появление колебаний плотности порядка миллиардных долей, которые появляются нерегулярно. По мере того, как объем шара сокращается, значение этих колебаний возрастает: для объема порядка 1/10mc кубического микрона колебания достигают порядка тысячных долей, а для 1/100mc кубического микрона - порядка одной пятой доли. Сокращая объем дальше, доходят до порядка радиуса молекул. Если шар оказывается в вакууме между двумя молекулами воздуха, то истинная плотность воздуха в нем равна нулю. Однако примерно в одном случае из тысячи центр такого "шарика" оказывается внутри молекулы, и тогда средняя плотность в этой точке сравнима с тем, что называют истинной плотностью газа. А если мы спустимся до внутриатомных размеров, то наш "шарик" имеет вероятность оказаться в вакууме, где плотность снова будет нулевой. Тем не менее, в одном случае из миллиона его центр может попасть на оболочку или на ядро атома, и тогда плотность будет во многие миллионы раз выше плотности воды. "Если шарик сожмется еще..., то, вероятно, средняя плотность снова станет и будет оставаться нулевой, также как и истинная плотность, за исключением тех очень редких положений, где ее значение колоссально выше, чем в предшествующих измерениях". Знание касательно плотности воздуха, таким образом, разложилось на множественные совершенно несовместимые высказывания; они могут стать совместимыми только при условии их релятивизации в отношении шкалы, выбранной тем, кто формулирует высказывание. С другой стороны, при некоторых шкалах, высказывание данного размера не может сводиться к простому утверждению, а только к модальному, типа: "правдоподобно, что плотность равна нулю, но не исключено, что она будет равна 10n, где n может принимать высокие значения". Здесь отношение высказывания ученого к тому, "что говорит" "природа", оказывается снятым игрой с неполной информацией. Модализация высказывания первого [ученого] выражает то, что фактическое, единичное (token) высказывание, которое произносит вторая [природа], невозможно предугадать. Расчету поддается только вероятность, что это высказывание будет скорее о том-то, а не о том-то. На уровне микрофизики невозможно получить "наилучшую", т. е. самую перформативную, информацию. Вопрос не в том, чтобы знать кто противник ("природа"), а в том, какую игру он играет. Эйнштейн восстал против утверждения "Бог играет в кости". Однако эта игра позволяет установить "достаточные" статистические закономерности (тем хуже для образа всевышнего Вершителя). Если бы он играл в бридж, то "исходная случайность", с которой сталкивается наука, должна была бы приписываться не "безразличию" кости в отношении своих граней, но коварству, т. е. оставленному на волю случая выбору между многими возможными чистыми стратегиями. Вообще, можно допустить, что природа является безразличным противником, но она - не коварный противник, и деление на естественные науки и науки о че- ловеке основывается на этом различии197. В прагматических терминах это означает, что в первом случае референтом - немым, но постоянным, как кость брошенная большое число раз - является "природа", на чей предмет ученые обмениваются денотативными высказываниями, представляющими собой "приемы", применяемые друг против друга; тогда как во втором случае референт - человек, являющийся в то же время партнером и развивающий в разговоре наряду с научной еще некую другую стратегию (включая смешанную): случайность, с которой он сталкивается, относится не к объекту или безразличию, а к поведению или стратегии, т. е. является агностической. Можно сказать, что эти проблемы касаются микрофизики и позволяют установить непрерывные функции, достаточно приближенные для правильного прогноза вероятного развития системы. Таким образом, теоретики системы, являющиеся в то же время теоретиками легитимации через результативность, считают, что они в своем праве. Однако в современной математике мы находим такое течение, которое вновь ставит под сомнение точное измерение и прогноз поведения объектов в человеческом масштабе. Идея, что боги играют, скажем, в бридж, была скорее гипотезой греков доплатоновского периода. постмодернистская наука как поиск нестабильности Мандельброт относит все эти исследования к влиянию текста Перрена, который мы уже комментировали, но протягивает вектор действия в неожиданном направлении. "Функции, чьи производные надо вычислить - пишет он, - самые простые, легко поддающиеся расчету, но они являются исключениями. Говоря языком геометрии, кривые, которые не имеют касательной являются прямой линией, а такие правильные кривые, как круг, представляют собой интересные, но очень частные случаи". Такая констатация - не просто курьез, имеющий абстрактный интерес; она подходит к большинству экспериментальных данных: контуры клочка пены соленой мыльной воды представляют такие фрактальные разбиения (infractuosites), что невозможно на глаз определить касательную ни к одной точке ее поверхности. Здесь дается модель броуновского движения, чья особенность, как известно, заключается в том, что вектор перемещения частицы из некоей точки является изотропным, т. е. все возможные направления равновероятны. Но мы находим туже проблему в обычных масштабах, когда, к примеру, хотим точно измерить длину берега Бретани, поверхность кратеров Луны, распределение звездной материи или "прорывы" шума в телефонной связи, турбулентность вообще, формы облаков - короче, большинство контуров и распределений вещей, которые не были упорядочены человеческой рукой. Мальдерброт показывает, что фигура, представленная такого рода данными, объединяет их в кривые, соответствующие непрерывным непроизводным функциям. Упрощенная их модель - кривая фон Коха; она имеет внутреннюю гомотетию; можно сгрого доказать, что гомотетическое измерение, на котором она строится, представляет собой не целое, но log4/log3. Мы в праве сказать, что такая кривая располагается в пространстве, "число измерений" которого между 1 и 2, и, таким образом, она есть что-то интуитивно промежуточное между линией и поверхностью. Именно потому, что их релевантное гомотетии измерение является дробью, Мандельброт называет эти объекты фрактальными. Работы Рене Тома имеют сходное направление. В них также непосредственно ставится вопрос о понятии устойчивой системы, которая является предпосылкой лапласовского и даже вероятностного детерминизма. Том учредил математический язык, позволяющий описать, как прерывности могут формальным образом появляться вдетерминированных явлениях и давать место неожиданным формам: этот язык создал теорию, называемую теорией катастроф. Допустим, дано: агрессивность есть переменная состояния собаки; она возрастает в прямой зависимости от ее злобности и является контролируемой переменной. Предположим, что последняя поддается измерению, дойдя до пороговой величины, она трансформируется в атаку. Страх - вторая контролируемая переменная - производит обратный эффект и, дойдя до пороговой величины, приводит к бегству собаки. Если нет ни злобности, ни страха, то поведение собаки нейтрально (вершина кривой Гаусса). Но если обе контролируемые переменные возрастают одновременно, оба порога будут приближаться одновременно, тогда поведение собаки становится непредсказуемым: она может внезапно перейти от атаки к бегству и наоборот. Система называется неустойчивой: контролируемые переменные непрерывно изменяются, переменные состояния изменяются прерывисто. Том показывает, что можно вывести уравнение этой нестабильности и построить граф (трехмерный, потому что есть две контролируемые переменные и одна переменная состояния), определяющий все движения точки, представляющей поведение собаки, и, в том числе, внезапный переход от одного поведения к другому. Это уравнение описывает тип катастрофы, определяющийся числом контролируемых переменных и переменных состояния (в нашем случае 2+1). Спор о стабильных и нестабильных системах, о детерминизме или нет, находит здесь выход, который Том формулирует следующим постулатом: "Более или менее определенный характер процесса детерминируется локальным состоянием этого процесса". Детерминизм является разновидностью функционирования, которое само детерминировано: природа реализует в любом случае наименее сложную локальную морфологию, которая, тем не менее, совместима с исходными локальными данными. Но может быть (и это даже наиболее часто встречающийся случай), что эти данные не допускают стабилизации какой-то формы, ибо они чаще всего находятся в конфликте. "Модель катастроф сводит любой причинный процесс к одному, интуитивное оправдание которого не составляет проблем: конфликт, по Гераклиту, - отец всех вещей"205. Вероятность того, что контролируемые переменные будут несовместимы, больше, чем совместимы. Следовательно, существуют только "островки детерминизма". Катастрофический антагонизм является правилом в прямом смысле: существуют правила всеобщей агонистики рядов, определяющиеся числом вовлеченных переменных. Влияние работ Тома (по правде сказать, нюансированное) можно найти в исследованиях школы Пало Альто, в частности, в применении парадоксологии к изучению шизофрении, известное под названием "Double Bind Theory". Ограничимся теперь только замечанием об их сходстве. Оно дает понять распространенность исследований, фокусированных на особенностях и "несоразмерности", которые простираются вплоть до прагматики наиболее обыденных трудностей. Представление, которое можно вынести из этих (и многих других) исследований, состоит в том, что преимущество непрерывной производной функции как парадигмы познания и прогноза находится на пути к исчезновению. Интересуясь неопределенностями, ограничениями точности контроля, квантами, конфликтами с неполной информацией, "fracta", катастрофами, прагматическими парадоксами, постмодернистская наука строит теорию собственной эволюции как прерывного, катастрофического, несгладимого, парадоксального развития. Она меняет смысл слова "знание" и говорит, каким образом это изменение может происходить. Она производит не известное, а неизвестное. И она внушает модель легитимации, не имеющую ничего общего с моделью наибольшей результативности, но представляющую собой модель различия понимаемого как паралогия. Как об этом хорошо сказал специалист в теории игр, труды которого имеют ту же направленность: "В чем же польза от этой теории? Мы считаем, что теория игр - как и любая разработанная теория - полезна тем, что порождает идеи". Со своей стороны П.Б. Медавар говорил, что "иметь идеи - это высшее достижение для ученого", не существует "научного метода", а ученый - это прежде всего тот, кто "рассказывает истории", но потом должен их проверять.

Глава 14. Легитимация через паралогию