Исторические типы рациональности

ОГЛАВЛЕНИЕ

ДИСКУССИЯ

В.Н.Порус
 
Предложенная М.А.Розовым модель, опирающаяся на пред-
ставления о рефлексивной симметрии и симметрии знания, ка-
жется, действительно противоречит идее рациональной рекон-
струкции развития науки, но только в той ее трактовке,
которая задана исходными предпосылками кумулятивизма и
близких ему направлений методологической мысли. Между тем
такая трактовка - далеко не единственно возможная
"экспликация" рациональной реконструкции. Это отмечает и сам
М.А.Розов. Представить деятельность ученых как то, что
соответствует определенным "общезначимым" правилам и нормам
(т.е. осуществить рациональную реконструкцию) можно, вообще
говоря, по-разному (например, в зависимости от того, какие
правила или нормы имеются в виду, или от того, что
понимается под их общезначимостью); а это означает, прежде
всего, что возможны различные рациональные реконструкции, а
во-вторых, что относительно любой реконструкции возможно
сомнение в ее рациональности (что общезначимо в одной
"парадигме", может напрочь отвергаться в другой и т.п.).
Поэтому всякая рациональная реконструкция - это лишь
аргументация в дискуссии между различными теориями или
концепциями рациональности; когда речь идет о науке - это
спор различных методологических концепций. И.Лакатос, как
известно, колебался между двумя одинаково важными для него,
но противоречащими друг другу установками. С одной стороны,
говорил он, история науки есть пробный камень для любой
методологической концепции. Это означает, что рациональность
концепции может всегда проблематизироваться историческим
движением науки. С другой стороны, рациональная
реконструкция имеет дело только с миром объективного знания
и не обязана интересоваться тем, какие правила или нормы
формулируют (если формулируют) ученые; другими словами,
рациональная реконструкция может игнорировать ( в ощутимой
мере) историю науки. Эти колебания не были случайными, они
вызывались реальными противоречиями самого понятия
рациональности.
Рационален ли спор между теориями рациональности? Какая
теория может разрешить этот спор и каким образом? Или все же
арбитром здесь является не теория, а история науки? Но тогда
что такое история науки вне ее рациональной реконструкции?
Я думаю, что уйти от рациональной реконструкции вообще
невозможно, хотя любая рациональная реконструкция может быть
оспорена. Ведь когда М.А.Розов предлагает модель, в которой
взаимодействуют исследовательские и коллекторские программы,
образуя "эстафетное" движение идей, методов, проектов и
т.д., то это тоже "рациональная реконструкция", хотя и в
ином смысле - в ней не заложено требование изображать
исторический ход науки как последовательность строго
целенаправленных и "правильных" действий ученых. Таким
образом, определение рациональной реконструкции, от которого
отталкивается М.А.Розов, выглядит слишком "жестким".

219

Возможны и другие "определения", другие смыслы, вкладываемые
в это понятие.
Здесь мы сталкиваемся с фактом, часто ускользающим от
методологов. Дело в том, что всякая рациональная
реконструкция - это прежде всего встреча, столкновение
рациональности реконструктора и рациональности
реконструируемого ( объекта, процесса и т.п.). Далеко не
всегда это встреча тождественных друг другу рациональностей;
во всяком случае, она не проходит бесследно для обеих
рациональностей. Крайний из мыслимых случаев - когда между
этими рациональностями нет "моста" (т.н. "несоизмеримость
рациональностей"). Возможен ли реально такой случай - это
уже другой вопрос.
Я хотел бы особенно подчеркнуть совпадение наших с
М.А.Розовым высоких оценок методологического значения
принципа дополнительности. Но я рассматриваю этот принцип
как фундаментальное основание рациональных рассуждений о
рациональности. Другими словами, я вижу в принципе дополни-
тельности принцип рациональной реконструкции. Между тем,
И.Лакатос рассматривал методологическую новацию Н.Бора как
ослабление критериев рациональности в науке, как снижение
уровня "рациональной критики". Здесь я не согласен с
И.Лакатосом. Здесь я не вполне согласен и с М.А.Розовым,
когда он трактует принцип дополнительности как то, что
специфическим образом соединяет идею рациональной
реконструкции с идеей отрицания последней. Впрочем, это
несогласие означает только то, что мое понимание
рациональности отличается от изложенного в статье
М.А.Розова. Если же принять последнее, позиция М.А.Розова
последовательна и убедительна.
В.С.Швырев
 
Работа М.А.Розова несомненно является творческим ориги-
нальным исследованием, в котором на конкретном материале на-
уки рассматриваются реальные механизмы развития научного
познания (акты т.н. рефлексивного переключения). Я в общем и
целом согласен по существу со всеми рассуждениями автора и
считаю конструктивными проводимые им различения. Мои за-
мечания связаны с концептуально-терминологическими позициями
В.М.Розова, с тем, как он понимает рациональную рекон-
струкцию науки. Рациональная реконструкция вообще, рацио-
нальная реконструкция науки, в частности, это попытка
представить то или иное поведение в виде рациональной
деятельности. Последняя же осуществляется в соответствии с
некоторыми правилами или нормами, которые могут быть
зафиксированы в общезначимой форме, и носит всегда четко
фиксируемый целенаправленный характер. М.А.Розов достаточно
убедительно показывает, что рассматриваемые им процессы
развития знания, связанные с рефлексивной симметрией
последнего, не могут быть подвергнуты рациональной
реконструкции в этом смысле, они соответственно не могут
быть охарактеризованы как рациональные, если ограничивать
рациональность деятельностью в указанном выше смысле. Но, на
мой взгляд, такое ограничение понятия рациональности как раз

220

и является проблематичным. Аналогичные замечания я могу
высказать по ряду других статей нашего коллективного труда.
Речь идет об определенной весьма распространенной традиции в
понимании рациональности. Если коротко говорить, речь идет
об ограничении рациональности целесообразной деятельностью в
рамках некоторой заданной системы целевых ориентиров. Суть
рациональности при этом усматривается в нахождении наиболее
эффективных, оптимальных способов достижения заранее
заданного в качестве цели результата. Рациональная
реконструкция тогда истолковывается как воспроизведение
какого-то реального поведения в схемах подобной
деятельности. Но, с моей точки зрения, неправомерно огра-
ничивать рациональность только такого рода деятельностью
("закрытая рациональность" ), так же, кстати сказать, как
неправомерно ограничивать и понятие деятельности только
целесообразной деятельностью. Понятие деятельности (см. мои
тексты в книге "Деятельность: теории, методология,
проблемы", М., 1990.), охватывает не только целесообразное
поведение, но и включает деятельность "перепрограммирования"
оснований, исходных установок, целевых ориентиров, т.е.
целеполагание. Деятельность как специфическая форма
человеческого мироотношения в отличие от адаптивного
поведения в биологической "экологической нише" или
социокультурных парадигмах - а научная парадигма в смысле
Т.Куна представляет собой частную разновидность таких
парадигм - и предполагает прорыв налично данного
"горизонта", исходных ориентиров мироотношения, выход на
новые перспективы этого мироотношения. Коренной вопрос в
связи с экспликацией понятия рациональности, на мой взгляд,
заключается в том, будем ли мы ограничивать понятие
рациональности только целесообразной "инструментальной",
"технологической" деятельностью (т.н. "формальная
рациональность" по М.Веберу) или все-таки можно говорить о,
по крайней мере, рациональных моментах, если угодно,
рациональном "измерении" деятельности как открытой системы,
предполагающей "перепрограммирование" ее оснований. Если
деятельность, как работа в парадигме, предполагает решения
задач, т.е. преобразований наличной ситуации, когда в
принципе имеются соответствующие способы организации
действия, то деятельность как открытая система связана с
движением в проблемных ситуациях, когда нет готовых ее
рецептов. Спрашивается, можно ли в какой-то мере
рационализировать движение в проблемных ситуациях? То, что
конструктивное разрешение проблемных ситуаций по схемам
"закрытой", "внутрипарадигмальной" рациональности
невозможно, однозначно логически вытекает уже из понятия
последней. Однако, если в качестве исходного признака
рационального сознания рассматривать не соответствие
основаниям и нормам принятой парадигмы, а соразмерность
наших установок реальной ситуации, - заметим, что именно с
этим смыслом связано коренное значение латинского слова
"ratio", - то правомерно утверждать, что рациональное
"измерение" работы в проблемной ситуации связано с ее
анализом, предполагающим, в качестве его существенного фак-

221

тора, критико-рефлексивное осознание собственных позиций,
возможных стратегем деятельности и пр. Подобный рациональный
анализ, разумеется, не является достаточным условием кон-
структивного выхода из проблемной ситуации, но он,
безусловно, будет способствовать такому выходу. Таким
образом, с моей точки зрения, рациональность не
ограничивается только "закрытой рациональностью", правомерно
говорить и о "рациональном измерении", рациональной
компоненте деятельности, связанной с "перепрограммированием"
ее оснований.
Теперь о понятии рациональной реконструкции. С точки зрения
М.А.Розова, понятие рациональной реконструкции однозначно
связывается с "закрытой рациональностью". Это оправдано его
пониманием рациональности. Но, если мы считаем возможным
истолковывать рациональность более широко, то отпадают и
основания для такой однозначной интерпретации рациональной
реконструкции. По моему мнению, то, что изложено в статье
М.А.Розова, вполне может быть охарактеризовано как
определенная рациональная реконструкция определенной
деятельности - опять-таки, если мы не будем ограничивать это
понятие тем смыслом, с которым его однозначно связывает
М.А.Розов. Рациональность той реконструкции, которая
предложена в статье М.А.Розова, заключается, на мой взгляд,
в том, что здесь с позиции исследователя проконтролирован,
четко артикулирован реальный механизм действий субъектов
познавательной деятельности. В принципе они сами могли бы
проделать такую работу, если бы задним числом стали в
рефлексивную позицию по отношению к своей реальной
деятельности. М.А.Розов, как методолог, встает в такую
позицию и строит определенную рациональную реконструкцию.
Последняя в дальнейшем может быть использована в качестве
нормативной схемы.
Н.М.Смирнова
 
Статья М.А.Розова читается с захватывающим интересом. Автор
вводит ряд новых понятий, с помощью которых четко очерчивает
пределы возможной рациональной реконструкции знания вообще.
Если К.Поппер, к примеру, полагал, что рациональной
реконструкции не подлежит человеческое интеллектуальное и
художественное озарение, т.е. процессы рождения музыкальной
темы, драматического конфликта и научной теории, то автор
прибавляет к ним еще, по крайней мере, две области: границу
между незнанием и неведением и смену типов рациональности.
С помощью вводимого им понятия рефлексивной симметрии, автор
формулирует важный методологический принцип запрета:
справедливый, на мой взгляд, не только в отношении научной
историографии, но приложимый к процессу реконструкции
культурных смыслов вообще: запрет на рефлексивно-сим-
метричные преобразования, неизбежно приводящие к серьезным
смысловым коррекциям, а подчас и к подмене смыслов.
В статье методологически заостряются многие проблемы. Тезис
о том, что место рациональной реконструкции в историко-
научных исследованиях определяется принципом дополнитель-
ности Н.Бора, основан на сильной идеализирующей посылке: пе-

222

реизложение знания с точки зрения современного исследователя
и анализ научных традиций, в рамках которых это знание
зарождается, альтернативны. В первом случае история будет
крайне модернизированной и вырванной из контекста своей
эпохи, поскольку историк науки должен сказать что-то своим
современникам на понятном им языке, во втором -
принципиально бессодержательной с точки зрения современного
ему этапа развития науки, так как целиком погружена в
контекст языковых практик и смысловых ориентаций своей
эпохи.
Но ведь в конкретном историко-научном исследовании подобная
дихотомия как-то снимается! Современный историк науки, равно
как и историк философии, обогащенный опытом исторического
развития герменевтики, понимает, что не существует
единственно верного на все времена толкования смыслов
творца, процесс этот бесконечен и индивидуализирован.
Поэтому он и не станет стремиться к тому, чтобы "думать, как
Галилей", но в то же время постарается избежать того, чтобы
сознательно приписывать ему рассуждения в стиле мышления
своих современников. На мой взгляд, перед автором стоит
проблема: выявить пределы противопоставления описанных
подходов не в сфере чистой методологии, а в конкретном
историко-научном исследовании.
М.А.Розов
 
То, что Н.М.Смирнова называет "сильной идеализирующей
посылкой" - это и есть принцип дополнительности: описание
механизмов социальной памяти и описание ее содержания
взаимно дополнительны. Это значит, что получение информации
об одной из указанных сторон неизбежно связано с потерей
информации о другой. Претендуя, например, на достаточно
полное описание содержания, мы утрачиваем связь с эпохой и
уже не можем претендовать на описание механизмов
соответствующих традиций. Наталья Михайловна утверждает, что
"в конкретном историко-научном исследовании подобная
дихотомия как-то снимается". Я думаю, что это просто не
совсем точное выражение. Дихотомия, связанная с
дополнительностью, не снимается. Другое дело, что в любом
конкретном исследовании историк идет на некоторый
компромисс, проигрывая либо в одном, либо в другом и нащу-
пывая оптимальный с точки зрения его интуиции вариант.
Некоторые трудности связаны с тем, что этот проигрыш или вы-
игрыш мы не умеем в данном случае как-то количественно оце-
нить, т.е. не можем сформулировать для гуманитарных исследо-
ваний нечто подобное соотношению неопределенностей
Гейзенберга. Увы, но пока не можем, а на нет, как говорится,
и суда нет.
Я хотел бы сделать три замечания по поводу выступления
В.Н.Поруса.
Во-первых, он пытается крайне релятивизировать проблему и ее
возможные решения. "Представить деятельность ученых как то,
что соответствует определенным "общезначимым" правилам и
нормам... можно, вообще говоря, по-разному (например, в
зависимости от того, какие правила или нормы имеются в виду,

223

или от того, что понимается под их общезначимостью)..." Но
так ли все ужасно, Владимир Натанович? Так ли уж важно,
какие правила и нормы имеются в виду и что понимается под их
общезначимостью? Я умышленно не давал в статье никаких
определений, ибо это в некоторых разумных пределах просто
несущественно. Действительно, может ли Владимир Натанович
привести мне какое-либо правило (в самом широком значении
этого термина и общезначимое хотя бы в том смысле, что его
можно сформулировать для других), в соответствии с которым
ученый мог бы с большой вероятностью делать открытия, типа
открытия радиоактивности или открытия рентгеновских лучей?
Если он может это сделать, он должен поспешить
облагодетельствовать человечество. Можно, конечно, сказать:
"Работайте, господа!", но ничего больше.
Владимир Натанович утверждает, что "всякая рациональная
реконструкция - это лишь аргументация в дискуссии между раз-
личными теориями или концепциями рациональности, когда речь
идет о науке -  это спор различных методологических кон-
цепций". Извините, Владимир Натанович! - но я опять не
согласен сразу по двум пунктам. Во-первых, методологические
концепции - это попытки рационализировать деятельность
ученого, задать некоторые правила этой деятельности, а в
статье, да и у вас, речь идет о науке, т.е. о некотором
явлении надличностного характера. Невозможность рациональной
реконструкции науки как раз и означает невозможность
представить ее как деятельность. Во-вторых, в любом случае,
включая естествознание, попытка выявления закономерности
какого-либо процесса - это "аргументация в дискуссии между
различными концепциями". Стоит ли в данном случае
акцентировать на этом внимание, если это столь неспецифично
для рассматриваемой проблемы? Все это напоминает такую
ситуацию: надо зажарить яичницу, но повар затевает дискуссию
о том, что считать яйцом. Последнее, действительно, не так
уж и ясно, но "яичницу" мы все же поджарили. Ее и следует
обсуждать. Или теперь уже не ясно, что считать яичницей?
Второе замечание связано уже с некоторыми возражениями
против моей статьи. Эти возражения, если их можно так назы-
вать и если я их правильно понял, представляются мне некото-
рым недоразумением. Действительно, представьте себе такую
ситуацию: вы доказываете невозможность вечного двигателя, а
вам говорят, что "вечность" можно понимать различным образом
и что существует задача построения просто достаточно
долговечного двигателя для космических полетов. Да, конечно,
но можно ли эти вопросы поднимать в рамках одного
обсуждения?
Владимир Натанович утверждает, что "когда М.А.Розов пред-
лагает модель, в которой взаимодействуют исследовательские и
коллекторские программы..., то это ведь тоже "рациональная
реконструкция", хотя и в ином смысле". А в каком именно? В
том, вероятно, что Розов пытается вскрыть некоторые
закономерности развития науки, представить это развитие как
закономерный процесс. Да, разумеется, статья на это и
претендует. Но это, строго говоря, не проблема рациональной
реконструкции, а вопрос о том, является ли история науки

224

дисциплиной идеографической или номотетической. Да, с моей
точки зрения, в развитии науки прослеживаются достаточно
четкие закономерности. Но это совсем другая проблема,
возникающая в ином контексте и требующая совсем другой
аргументации. Между проблемой рациональной реконструкции в
моем понимании и проблемой номотетичности историко-научных
высказываний нет по существу почти ничего общего, кроме
чисто вербальных ассоциаций.
Естественно, что сближение этих проблем приводит к недо-
разумениям. Одним из таких недоразумений является то, что
Владимир Натанович сближает меня с Лакатосом в оценке прин-
ципа дополнительности Бора. Но я ни в коем случае не считаю
и никогда не считал, что этот принцип означает "ослабление
критериев рациональности в науке". Более того, в статье этот
принцип и фигурирует как "основание рациональных рассуждений
о рациональности". Именно опираясь на этот принцип, я и
пытаюсь в конечном итоге рационально доказать, что
рациональная реконструкция истории науки невозможна. Это
последнее тоже отнюдь не означает "ослабление критериев
рациональности в науке", как, например, не означает этого и
отрицание целесообразности биологической эволюции. Кстати,
этот последний чисто биологический тезис очень близок к
основной идее статьи. Человек способен действовать
рационально, но наука как надличностное образование
развивается по другим законам. В такой же степени, например,
биологическую эволюцию нельзя свести к поведенческим актам
животных.
Не могу удержаться еще от одного замечания, хотя уже и не по
существу обсуждаемого вопроса. Дело в том, что у нас стало
некоторой модой обсуждать доклады или статьи по следующей
схеме: Да, автор поставил задачу и решил ее, но он почему-то
не поставил другую задачу, которая меня прежде всего и
интересует, а, следовательно, мы с автором в чем-то
расходимся... Мода эта не безобидна. Она свидетельствует об
"атомизации" научного сообщества. Мы не способны даже
частично отвлечься от собственных задач, у нас нет общего
фронта исследований. Автором поставлена задача и предложено
решение. Может быть, задача не имеет смысла, или решение
неудовлетворительно, может быть, все давно известно или
тривиально? Таких возражений нет. Но наряду с решенной
задачей существуют и другие, и здесь мы с автором
расходимся. Как будто бы автор отрицает, что есть другие
задачи. Я полагаю, что обсуждения в соответствии с данной
(конечно же, несколько упрощенной) схемой не случайны. Они
есть следствие многолетней практики наших "совместных"
работ, где авторы a priori были объединены некоторой догмой,
хотя фактически "подпольно" работали совсем в других
парадигмах. В этих условиях невозможности подлинной
совместности и формировался некоторый научный
"индивидуализм", с одной стороны, и искусство чисто
формального подключения к "общей" платформе, с другой. К
сожалению, все мы дети этой эпохи.
Возражения В.С.Швырева можно свести, как мне представляется,
к двум основным пунктам. Во-первых, Владимир Сергеевич

225

полагает, что приведенные в статье рассуждения приложимы
только к закрытой рациональности. Во-вторых, он утверждает,
что предложенная мной модель развития науки вполне может
быть рассмотрена как рациональная реконструкция этого
развития. Я попробую отклонить каждое из этих возражений.
Понятие открытой рациональности тесно связано у Владимира
Сергеевича с представлением о проблемных ситуациях. "Если
деятельность как работа в парадигме предполагает решение
задач, т.е. преобразование наличной ситуации, когда в
принципе имеются соответствующие способы организации дей-
ствия, то деятельность как открытая система связана с движе-
нием в проблемных ситуациях, когда нет готовых рецептов".
Означает ли такое отсутствие рецептов так же и отсутствие
каких-либо целевых установок? Думаю, что нет. Разумеется,
возможно, что нет четко сформулированных задач, но если
вообще нет цели, то нет и проблемной ситуации. Итак, наличие
целенаправленности мы должны все же предположить. Главное -
это отсутствие "способов организации действия" в виде каких-
то методов и средств. Как же мы действуем в подобных
ситуациях? Я бы ответил так: либо мы ищем отсутствующие у
нас методы и средства за пределами своей узкой области, либо
просто ждем, т.е. занимаемся другими делами. А чего,
спрашивается, ждем? Да того, что что-то появится побочным
образом на других путях исследования. Иными словами, оба
случая сводятся к одному. И все это легко укладывается в
рамки той модели, которая предложена в статье. Ньютон,
например, был достаточно прозорлив, чтобы не тратить все
свои силы на решение загадки гравитации, и ограничился чисто
феноменологическим ее описанием. Значит ли это, что он не
осознавал проблемности ситуации? Есть данные, что вполне
осознавал. "Ждать" пришлось довольно долго, и вот Эйнштейн
решил проблему, исходя из совсем другой задачи, из задачи
обобщения специальной теории относительности. Можно ли
считать такое "ожидание" со стороны Ньютона или науки в це-
лом деятельностью, тем более - рациональной? Вопрос чисто
риторический. Пример "рационального" поведения ученого в
проблемной ситуации, когда ничего не удается найти, дает
история теоремы Ферма. Математики просто не занимались этим
до поры до времени, т.е. занимались другими задачами.
"Открытая рациональность" состоит здесь в том, чтобы
заниматься деятельностью только в рамках "закрытой
рациональности".
Второе возражение можно, вероятно, сформулировать следующим
образом: в статье фактически дана рациональная реконструкция
развития науки, ибо предложенное описание этого развития
может быть в дальнейшем использовано в качестве нормативной
схемы. Иными словами, если до моей статьи развитие науки
нельзя было представить в качестве рациональной дея-
тельности, то теперь можно, если, конечно, предложенное
описание внедрить в практику ученых. Не скрою, Владимир
Сергеевич оказывает мне большую честь, признавая возможность
моего столь значительного влияния на науку.
К сожалению, однако, предложенное в статье описание в
принципе не может быть нормативной схемой для организации

226

деятельности. Главное в модели развития науки, связанной с
рефлексивной симметрией, в том, что развитие осуществляется
в рамках многих программ, связанных друг с другом за счет
непреднамеренных результатов. Эта непреднамеренность и
мешает представить развитие в качестве целенаправленного
движения. Иными словами, человек в своей целенаправленной
деятельности не может подражать историческому процессу.
Н.М.Смирнова
 
Мне представляется дискуссионной сама постановка проблемы в
статье В.Г.Федотовой. Какие общества мы можем упрекнуть в
недостатке рациональности? Озадачивает и ответ: все общества
равнорациональны, ибо обеспечивают поставленные цели:
воспроизводство традиций и порождение инноваций. Однако, мне
кажется, что воспроизводство традиций не выступало целью
традиционного общества. У него иные, нецелевые способы леги-
тимации традиций. Полагаю, что осознанная рефлексия относи-
тельно того, воспроизводить ли традицию в ее неизменном виде
или нет, не свойственна традиционному обществу. Но такого
рода рефлексию предполагает само понятие цели. Другой
вопрос, каков был механизм консервации традиций, какими
социальными структурами подавлялись спонтанные культурные
мутации, способные взорвать традицию? Но я полагаю, что к
проблеме рациональности этот вопрос прямого отношения не
имеет.
Наконец, я не вполне согласна с суждением, что наш по-
стмодернизм "разбивается" об отсутствие субъекта. И западный
постмодернизм декларирует свою бессубъектность, изображая
человека точкой пересечения социальных коммуникаций. А наи-
более радикальные его представители сводят их лишь к языко-
вым играм. На мой взгляд, постмодернизм на российской почве
деструктивен из-за отсутствия "срединной" культуры. Пожалуй,
нигде в мире столь резко не расходятся великая письменная и
малая народная культуры. Подобный разрыв между носителями
обеих культур заметно сузился в результате большевистской
модернизации, несомненным цивилизационным завоеванием кото-
рой стала всеобщая грамотность и одна из лучших в мире
систем науки и высшего образования. Поэтому я не склонна - в
отличие от автора статьи - однозначно квалифицировать
большевистскую модернизацию как "провальную". И все же
основной массе наших соотечественников еще очень далеко до
той "усталости от культуры", на почве которой вырос
европейский постмодернизм.
Статья И.П.Фарман производит хорошее впечатление своей
стилистической отделанностью. К числу ее несомненных досто-
инств следует отнести и то, что в ней четко прописаны многие
нюансы социально-философских воззрений Ю.Хабермаса, в нашей
литературе явно недостаточно освещенные. Однако я полагаю,
что статья во многом выиграла бы, если бы автор обозначил те
проблемы, анализ которых и побудил немецкого коллегу ввести
само понятие коммуникативной рациональности. На мой взгляд,
таких проблем две: социально-онтологическая и собственно
эпистемологическая.

227

Ю.Хабермас широко пользуется понятием коммуникативной
рациональности для описания ситуации модерна, обозначения
его деструктивного пафоса по отношению к исторически сло-
жившимся жизненным мирам. Он определяет модерн как подчи-
нение коммуникативных структур жизненных миров императиву
экономического роста, т.е. "вторжение экономической и
административной рациональности модернизации в сферу
коммуникативной рациональности". Иными словами,
рациональность капиталистической модернизации разрушительна
в отношении социально унаследованных форм интеграции и
воспитания. Это, во-первых. Во-вторых, понятие
коммуникативной рациональности активно используется
Ю.Хабермасом для экспликации основополагающих условий
человеческого понимания. Он утверждает, что для протекания
процессов понимания в жизненном мире необходима передача
ценностей культуры в полном объеме, поскольку в
коммуникативной рациональности когнитивные истолкования,
моральные ожидания и суждения оценки даны в неразрывном
единстве.
Если, по утверждению М.Вебера, для дискурса Просвещения
характерна "дифференциация аспектов рациональности", т.е.
возникновение относительно автономных форм рациональности
науки, искусства и морали, то в коммуникативной
рациональности - по определению - смыслы собственно
познавательных, эстетических и моральных суждений слиты
воедино. И в этом отношении коммуникативная рациональность
выступает первичной основой человеческого понимания вообще.
Именно поэтому немецкий философ Г.Вальденфельдс назвал мир
естественной установки "плавильным тиглем рациональности".

                                              Н.С.Автономова
 
Размышления о специфике социального познания и об ис-
торических типах рациональности в социально-гуманитарном
познании (статья Н.Смирновой) показались мне весьма интерес-
ными. Суть концепции исторических типов рациональности
применительно к социально-гуманитарному знанию, как она
развивается Н.Смирновой, В.Федотовой, еще целым рядом авто-
ров, сводится вкратце к следующему. В основе классических
представлений об истине и о рациональности усматриваются три
главные предпосылки: фундаментализм, редукционизм и суб-
станционализм, основанные на сильных упрощениях и идеали-
зациях и не учитывавшие историческую и культурную относи-
тельность самих социально-гуманитарных объектов и их позна-
ния.
Классический мир гуманитаристики сменяется неклассическим
миром (примером его для Н.Смирновой выступает прежде всего
феноменология и герменевтика, только не Шлейермахер и
Дильтей - в них еще слишком сильна тяга к выявлению
"правильного" понимания и, стало быть, классические иллюзии,
- а Гадамер). Происходят изменения в объекте гуманитарного
познания: все большую роль начинают играть в нем процессы
саморегуляции и самоорганизации, прямые и обратные связи
объекта с окружением, и потому он не поддается однозначному

228

моделированию и прогнозированию. Увеличивается роль в обще-
ственном целом индивидуальных способов самореализации.
Появление сферы идеального, культуры, времени человеческих
целей и их достижений меняет течение природных процессов: в
культуре возникает "своя" особая причинность, "свои"
закономерности и даже "своя" статистика.
Новые объекты требуют и новых методов познания. Место
жестких механистических и детерминистских зависимостей дол-
жны занять "мягкие методы анализа" (sic), противопоставля-
ющие себя всем и всяческим редукционизмам и субстанциона-
лизмам, не допускающие онтологизации теоретических картин
реальности и пр. Критика модернизма предполагает поворот к
обыденности, к повседневным коммуникациям, недоверие к тео-
риям, обобщающим схемам (типа общей теории систем или марк-
сизма).
В целом эта картина смены классического образа гуманитарной
рациональности неклассическим (и постнеклассическим),
схватывающая ряд важных особенностей современного развития
гуманитарного познания, содержит в себе, на мой взгляд,
немало неувязок.
Один из главных парадоксов общего значения - это вопрос о
"мягких" методах анализа или "мягких" зависимостях - если
речь идет об объекте. Этот термин широко распространился в
философии науки и методологии не только у нас, но и за
рубежом. Однако спросим себя: что это за оксюморон "мягкий
анализ"? И разве зависимости, если они действительно
выявлены, могут быть "мягкими"? Разве правила неэвклидовой
геометрии Лобачевского стали более мягкими, чем в учебнике,
основанном на Евклиде? Сферы познания, действительно,
расширяются, и в каждой такой сфере действуют свои законы,
одинаково непререкаемые, хотя все более и более сложные и
трудно уловимые. Когда физики говорят, что микрочастица
может рассматриваться как частица или как волна, мы
действительно выбираем точку зрения по нашему усмотрению, но
внутри избранного способа рассмотрения частица повинуется
всем тем закономерностям, каким она и должна повиноваться
сообразно с тем, выступает ли она как частица или как волна.
Изучение индивидуального - это другой случай познавательного
парадокса. Мы действительно всегда изучаем индивидуальное и
неповторимое, однако каждый раз вынуждены в той или иной
степени сводить неповторимое к повторимому, представляя
индивидуальное как неповторимое сочетание повторимых эле-
ментов. Редукция в познании неизбежна как неизбежно сведение
единичного к общему, уникального к повторяющемуся, феноме-
нального к существенному (сущностному) уже в любом языковом
акте, в любом употреблении общего имени применительно к
уникальному единичному предмету. Тем более это необходимо в
познании, где речь идет об оперировании многими предметами,
многими понятиями. Свифтовские мудрецы, которые, отказавшись
от слов и от понятий, таскали за собой мешки, набитые
предметами, чтобы, предъявляя их друг другу,
"разговаривать", вряд ли могут пленить наше воображение: а
ведь это прямое доказательство неизбежности редукций.

229

Представляется, что в социально-гуманитарном знании, при
всей сложности его объектов, нет ни неклассического хаоса в
онтологической картине, ни методологического хаоса, ведущего
к уничтожению "жестких" зависимостей и замене их "мягкими"
корреляциями. Если бы речь шла о рядополагании "мягких" маз-
ков без выявления соподчиненности главного второстепенному,
это была бы не наука, а искусство. Очень часто в качестве
особого специфического образования гуманитарной области
приводятся - в противоположность причинам и законам - мотивы
и смыслы. Не думаю, что можно так строить антитезу. Ведь,
скажем, смыслы возможны лишь внутри структур: условием их
возникновения и существования является ограниченность
учитываемых сознанием связей и соупорядоченность этих
связей: хаотическое не может быть смысловым. В этом смысле
культура - не менее, но гораздо более сложно
структурированный предмет в сравнении с любым природным
предметом.
Все это аргументы общетеоретического свойства. Однако есть и
аргументы исторические. Мы сталкиваемся с этими аргументами,
обнаруживая, что, например, феноменология и фено-
менологическая герменевтика - главный пример
"неклассического" отношения к гуманитарному познанию - при-
вела к таким последствиям, которые опровергают почти все ее
исходные постулаты. В частности, развившись в этнометодоло-
гическую программу, феноменология выродилась в абсолютизацию
конструктивистского подхода к социальной реальности с не-
приятным оттенком солипсизма, в абсолютизацию лингвисти-
ческого подхода к социальному объекту, а венцом ее стараний
оказалось собирание повседневных разговоров как стратегий
построения социальных реальностей. Где-то в конце своего
текста Н.Смирнова подчеркивает, что стремление к
индивидуализированию в феноменологии не привели к успеху:
она осталась на уровне "коллективных идеальностей", но
одновременно потеряла свою теоретичность. И новые поиски
индивидуализаций и новые формы теоретизирования связываются
уже с другими - "постнеклассическими" - способами и
подходами в гуманитаристике.
Однако, если в развиваемой В.С.Степиным концепции типы
рациональности в естествознании соотнесены или по крайней
мере могут быть соотнесены друг с другом по принципу допол-
нительности: неклассический и постнеклассический типы рацио-
нальности развивают и расширяют совокупность учитываемых
условий и предпосылок познания при сохранении преемственно-
сти главного набора таких условий, то применительно к
гуманитарному познанию построение таких типов
рациональности, которые отрицают базовые предпосылки всякого
познания ("умный" редукционизм и субстанциализм как поиск
сущностей относятся, я думаю, к числу таких базовых
предпосылок) приведет к потере соизмеримости в представлении
рациональности и к замене познания чем-то совершенно иным.

                                                Н.М.Смирнова
 

230

Замечания Н.С.Автономовой затрагивают концептуальную суть
статьи, и потому представляются мне наиболее интересными и
содержательными. Главное, что заставляет меня говорить о
"мягких" методах социального познания и неклассическом по-
вороте в социальной методологии в целом, - это существенные
изменения унаследованной от классической философии познава-
тельной перспективы, произошедшие на протяжении XX века: от
попыток провести водораздел между наукой и ненаукой к поиску
корней специализированного знания как в жизненном мире че-
ловека (социальная феноменология) и структурах коммуника-
тивной рациональности (Хабермас), так и в развитии познава-
тельных способностей человека как живого существа
(эволюционная эпистемология). Неудовлетворенность программой
демаркационизма отразилась в констатации Гуссерлем причин
кризиса европейских наук, стремлении М.Полани обнаружить
общие корни человеческого древа познания в неявном знании,
наконец, в интенциях эволюционной эпистемологии определить
науку в терминах повседневной жизни и социальных
коммуникаций.
Подобные тематические мутации актуализируют риторический
вопрос Фауста, обращенный к доктору Вагнеру: "Что значит
знать? Вот, друг мой, в чем вопрос!" И этот фаустовский
вопрос вечен, доколе существует философия. А раз так, то и
ответить на него раз и навсегда невозможно.
Говоря о "мягких" методах, отмечу, что "мягкие" зависимости
и адекватные им методы познания не являются прерогативой
исключительно социогуманитарного знания, о котором идет речь
в статье. По мере углубления во все более тонкие структуры
природного объекта жесткие зависимости по типу лапласовского
детерминизма, полностью сохраняющие свое значение для теоре-
тического описания относительно простых макроструктур, пред-
ставленных классическими идеализациями типа "абсолютно чер-
ное тело" или "идеальный газ", все более отходят на второй
план. Известная метафора А.Эдингтона о "сетке метода",
недостаточная плотность ячеек которой не позволяет "уловить'
сложноструктурированные объекты, в области микромира
приобретает буквальное значение.
Н.С.Автономова совершенно права, утверждая, что, выбирая
корпускулярную или волновую модель микрообъекта, мы пред-
полагаем, что изучаемая нами частица подчиняется всем зако-
номерностям, предписываемым ей в рамках данной модели. Но
означает ли это, что данная модельная конструкция предписы-
вает своему объему столь же жесткий тип поведения, как
классическая механика - пресловутому ньютонову яблоку, - вот
в чем вопрос. Ведь координата и импульс микрочастицы не
могут быть одновременно измерены с любой наперед заданной
точностью. Их взаимная неопределенность обладает порядком
кванта действия (DpDq - h/2p). И хотя подобная
неопределенность имеет место и в макромире - измерение с
помощью твердых стержней имеет пределы точности,
обусловленные эффектом броуновского движения, в исследовании
тонких структур природы она не только приобретает
принципиальное значение, но и трансформируется в
онтологические представления о более сложном характере

231

многих привычных для макромира зависимостей, например,
пространственно-временных. Поведение элементарных частиц,
например, или сложных белковых макромолекул в гораздо
большей степени определяется их "контекстом", чем, скажем,
движение биллиардного шарика. А о поведении квантового объ-
екта мы вообще можем иметь лишь вероятностное представление.
Вопреки высказыванию А.Эйнштейна, бог все же "играет в
кости" - иногда.
В химической термодинамике И.Пригожина в окрестностях точек
бифуркации жесткие динамические закономерности отходят на
второй план, уступая место более сложным зависимостям. Но
когда выбор нового аттрактора осуществлен, они вновь обре-
тают законную силу.
Сегодня биологи открыто обсуждают вопрос о перспективах
использования герменевтических методов в исследовании биоло-
гических объектов, а американский биолог, сторонник эволюци-
онной эпистемологии Г.Стент утверждает, что для изучения
столь высокоорганизованных систем, как нервная и иммунная, а
также столь сложных процессов, как эмбриональное развитие,
наиболее адекватны методы социально-культурной герменевтики.
Я солидарна с тем, что изучение эвристических возможностей
"мягких" герменевтических и феноменологических методов в
естественнонаучном познании весьма важно для современной
философской методологии в той мере, в какой она претендует
на то, чтобы быть рефлексией современного естествознания, а
не только науки прошлого века.
Другое замечание касается соотношения "жестких" и "мягких"
методов познания. Полагаю, что оно производно от конкретной
познавательной ситуации и в общем виде не выразимо. Причем в
понятие ситуации я включаю и субъекта познавательной
деятельности, поскольку подобное соотношение определяется не
только структурой объекта, но и искусством исследователя. В
этом секрет его исследовательского мастерства.
Методологические установки, в той мере, в какой они
действительно плодотворны, являются не набором ритуальных
фраз, наподобие постулатов диалектической логики, а работают
на уровне неявного знания. Ведь сколь бы полезным ни было
знание максим какого-либо действия, будь то нормы
стихосложения или аксиомы научного метода, само по себе оно
не учит его использованию на практике. Последнее всегда
является предметом искусства ученого или поэта. И в этом
отношении наука действительно сродни искусству. И грань, их
разделяющая, куда более проницаема, чем полагали философы-
классики.
Мне трудно согласиться с "историческим аргументом"
Н.С.Автономовой относительно того, что неклассический
поворот в социально-гуманитарном познании привел к
последствиям, опровергающим все его исходные постулаты.
Последнее замечание с известными натяжками можно отнести
лишь к "поздней" этнометодологии. Этнометодологическая
программа действительно унаследовала многие свои установки у
феноменологии социального мира. Но я не склонна упрощать
характер их взаимосвязи. К числу философских
предшественников этнометодологии, помимо культурной

232

антропологии, относится и аналитическая философия, и
философский постмодернизм, сводящий социальные коммуникации
к языковым играм. Я считаю социальную феноменологию,
особенно в лице А.Шютца, важным этапом в развитии социальной
методологии в целом, сохраняющим свое значение и в
современных условиях. Хотя использование феноменологических
методов в современном социальном познании, безусловно, имеет
свои пределы целесообразности.
Наконец, я не думаю, что генезис исторических типов раци-
ональности в естественнонаучном и социогуманитарном познании
имеет принципиально различные механизмы, и не вижу
противоречия развиваемого мною подхода с концепцией
В.С.Степина. Безусловно, и "умный" редукционизм, и эссенциа-
лизм необходимы в современном социальном познании. Без
первого невозможны теоретические обобщения, без второго -
идентификация эволюционирующих объектов. Неклассические
методологии обнаруживают неуниверсальность классических ме-
тодологических установок и дополняют их. Но я хотела бы
обратить внимание на такой важный момент. Познание
социального объекта в гораздо большей степени, чем
природного, спаяно с человеческими ценностями и интересами и
выступает, по выражению П.Бурдье, итогом символической битвы
за легитимную картину социального мира. Рост общественного
недоверия к универсальным социальным концепциям, основанным
на упомянутых выше принципах, на этапе перехода европейских
сообществ к постиндустриальному обществу обусловлен их ролью
в идеологической легитимации жестких социальных технологий
европейского модерна. Я полагаю, что подобное недоверие -
явление временное, но оно должно стать предметом
социологического анализа, по крайней мере в том, что
касается его истоков.
Кроме того, транзитные социумы не стабильны. А где нет
стабильности, нет и теории, ее место занимает рациональный
нарратив. Но переходные периоды не вечны. А потому теорети-
ческий ренессанс в социальной методологии мне представляется
неизбежным.

233

И.П.Фарман
 
Мои замечания касаются не всегда правомерного и удачного
употребления авторами новой лексики с приставкой "пост".
Дело в том, что создаваемая с целью отражения специфики
современного общественного развития  и практики
рационализации, эта лексика свою задачу часто не выполняет.
Между тем тенденция к наименованию новых феноменов
посредством "пост" все растет. Таковы, например, рассуждения
В.Г.Федотовой по поводу конвенции о новом термине
"постмодернизация": "Можно сказать, что цель модернизации -
это уже не современное, а постсовременное общество и даже,
может быть, постпостсовременное... Соответственно, переход
от традиционного общества к постсовременному может быть
назван постмодернизацией (а затем постпостмодернизацией и
т.д.). В значительной мере этот процесс был открыт
постмодернизмом".
Посмотрим, насколько правомерно образование новых кате-
гориальных пар по типу "модерн - постмодерн", и для этого
обратимся к истории этих понятий. Понятие "модерн" являет
нередкий в науке пример того, как издавна существующее в
языке слово приобретает специальное значение и становится
термином для обозначения определенных содержательных
смыслов. Как отмечал Ю.Хабермас (со ссылкой на Р.Яусса)1
слово "модерн" впервые было употреблено в V веке для
разграничения только что обретшего официальный статус
христианского настоящего и языческого римского прошлого.
Содержание этого понятия, искони выражавшего сознание эпохи,
которая соотносила себя с античным прошлым и осознавалась
как результат перехода от старого к новому, со временем
менялось, а в XIX веке с появлением романтизма оно утратило
исторические связи и сохранило только абстрактное
противостояние традиции и истории. Модерным, современным с
тех пор стало считаться все, что способствует объективному
выражению спонтанно обновляющейся актуальности духа и
времени.
Однако, начиная уже со второй половины XIX века, это общее
определение было переосмыслено и, можно сказать, монопо-
лизировано более узким, но конкретным: оно стало
обозначением определенного стиля в искусстве - эстетического
модерна. Положение радикально изменилось в результате того,
что возникла новая реальность, сформировалось новое
культурное содержание, которое и стало обозначаться этим
понятием. Именно тогда прилагательное "современный"
("новейший") превратилось в существительное "модерн".
Постепенно и оно приобрело более широкий смысл и стало
означать не только эстетический стиль, но и стиль мышления
вообще (М.Вебер говорил о культурном модерне). Однако прежде
всего определенный содержательный комплекс представлений
(как формы культуры), а не только его временные параметры, о
которых идут споры, послужили точкой отсчета для
____________________
     1    Хабермас Ю. Модерн - незавершенный проект // Вопр.
философии. 1992. N 4. С. 40-41.

234

последующего "пост-модернизма", кстати, тоже первоначально
возникшего как художественный архитектурный стиль. Пост-
модернизм во многом порывает с модерном, особенно с его
классикой ( есть и такая), и все-таки, определяя себя через
своего предшественника, он тем самым указывает на связь с
ним (как исторический модерн с античностью).
Следуя такому историческому принципу, можно утверждать, что
термины, образованные при помощи приставки "пост", могут
приобрести новый смысл и значение вообще только в том
случае, если они отражают явления с определенным,
зафиксированным в коренном понятии содержанием, которое
поддается локализации и хронологизации. Когда же речь идет о
длительных, практически непрерывно развивающихся
общественных процессах, - а они чаще всего именно таковы,
например, процесс модернизации, - то характеристика их,
условно говоря, посредством "пост" не представляется
удачной, ибо она отражает не содержательную, а лишь их
временную последовательность, и то очень приблизительно.
(Например, индустриальный и постиндустриальный периоды в
СССР являются для нас более конкретными понятиями, чем,
скажем, постиндустриальная цивилизация, по А.Тоффлеру.)
То же можно сказать и о модной ныне триаде: классический -
неклассический - постнеклассический. Последние определения
широко употребляются по отношению к типам рациональности,
социальной теории, методологии и т.п. На наш взгляд, в этих
случаях была бы более уместной, говоря словами П.Рикера,
процедура именования, соответствующая дейектическим словам
"здесь" и "теперь" и опирающаяся на определенное содержание.
Взять на себя такой труд должны, разумеется, философы.
Понятия, связанные с проблемой рациональности, также
употребляются авторами далеко не корректно. Часто они не мо-
гут быть правильно поняты в рамках общих представлений о ра-
циональности и требуют конкретизации или дифференциации. При
этом надежды на спасительный контекст оправдываются далеко
не всегда. В ряде случаев (разумеется, по возможности, не в
ущерб изложению) требуется пояснить, что нового дает то или
иное производное понятие по сравнению с первоначальным или
базовым. Это касается, к примеру, такой часто употребляемой
в статьях раздела понятийной пары, как ценностная рациональ-
ность и целевая рациональность (целерациональность),
особенно в том случае (см. статью В.Г.Федотовой), когда эти
понятия оказываются критериями оценки и разделения
традиционного и современного обществ (на наш взгляд,
достаточно жесткого, в духе локальных цивилизаций, без
выделения смешанных типов и "третьего пути").
И последнее: анализ опыта рационализации в нашей стране не
может быть продуктивно осмыслен с позиции "чего нет в
России". Дорого доставшийся нам, он несет большой критико-
рефлексивный заряд и может быть весьма полезен в условиях
перехода к новым целевым установкам, разработкой которых за-
нято сейчас не только наше, но и западное общество. Как мы
видели на примере эмансипационных проектов Ю.Хабермаса, это
трудно осуществимый проект и для Запада, остающийся задачей
на уровне теоретического познания.

235

В весьма содержательной и интересной концепции исторических
типов рациональности (статья Н.М.Смирновой) желательно было
бы хотя бы прокомментировать широко употребляющееся в
современной западной философии понятие социальной
рациональности (ср. с социальной философией). Большего вни-
мания заслуживает и "патерналистски-бюрократическая рацио-
нальность советского образца" в силу ее специфики, в
частности, обусловленной идеологией. В связи с этим
замечание по поводу "философии винтика". Действительно,
коммунистической идеологии принадлежит сомнительная заслуга
в том, что она воспитывала у человека сознание необходимости
служить не целью, а средством, хотя и во имя общего блага.
Но сейчас как-то забывается другая сторона дела: в
"философии винтика" подчеркивались не механичность и
заменяемость, а нужность и даже необходимость каждой
частички, без которой, как в известной сказке об экипаже,
все развалится и никакая цель не будет достигнута. Такая
этика была родственна скорее "философии маленькой пользы"
(А.П.Чехов), а она, так же как и неприятие индивидуализма,
отождествляемого с эгоизмом, и готовность пострадать за
общее дело, имеет глубокие корни в русской духовной
культуре. Достаточно сослаться, к примеру, на слова
И.А.Ильина, что терпение - это не только искусство ждать и
страдать, но и одоление своей тварности и всяких "жизненных
обстоятельств", это - "лестница совершенства".
.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия