Олье Дени. Коллеж социологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Кожев А. ГЕГЕЛЬЯНСКИЕ КОНЦЕПЦИИ

Суббота, 4 декабря 1937 г.

Кожев не готовил письменный текст своего выступления, и издатель так же лишен возможности восстановить ход этого второго заседания, как и в случае с предыдущим докладом Кайуа,

СЕМИНАР

Здесь было бы неуместно воссоздавать портрет докладчика, в особенности после выхода в свет книги «Философия, государство, конец истории», изданной Домиником Оффре. Семинар, который Кожев вел в Практической школе высших исследований с 1933 по 1939 г., в 17.30 по понедельникам, а затем по пятницам, является памятным событием того времени. Не перестают перечислять будущих властителей умов второго послевоенного периода, которые, согласно легендам, именно там черпали свое вдохновение и сделали свой фундаментальный выбор.

Один из этих слушателей, Раймон Арон, так описывал это действо: «Кожев сначала переводил несколько строк из „Феноменологии", отчеканивая некоторые слова, потом без всяких записей начинал говорить, без единой оговорки, на безукоризненном французском, которому славянский акцент сообщал определенную оригинальность и даже некоторый шарм. Он завораживал аудиторию суперинтеллектуалов, склонных все подвергать сомнению или критике. Почему? Его талант, его виртуозное владение диалектикой не знали себе равных. Я не знаю, удалось ли сохранить его ораторский талант в книге, которая включает в себя лекции последнего года, 1 но это ис-

1 Небольшая ошибка: в действительности эта книга, «Введение в чтение Гегеля», которую в 1947 г. редактировал Раймон Кено, охватывает не последний год, а все шесть лет его семинаров.

49

кусство не имело ничего общего с красноречием, оно шло от самой темы лекций и от его личности» (Воспоминания. 50 лет размышлений о политике. Париж, 1983. С. 94—100).

КОЖЕВНИКОВ

Родившись в Москве в 1902 г., Александр Кожевников уехал (в 1919 г.) из России в Германию (Гейдельберг), где учился вместе с Ясперсом и написал диссертацию о религиозной философии Соловьева; затем, в 1926 г. он переехал в Париж:, где посещал семинар Александра Койре, также русского по происхождению и старого ученика Гуссерля, читавшего лекционный курс сначала о Николае Кузанском, а затем, в 1933 — 1934 о «Религиозной философии Гегеля в его юношеских сочинениях».

В конце 1934 г. Койре пришлось отлучиться; он предложил своему ученику заменить его. Легенда сообщает, что вследствие кризиса 1929 г., разорившего Кожева, он снизошел до своих интеллектуальных увлечений, пытаясь извлечь из них хоть какую-то прибыль. Его имя фигурирует среди журналистов первого выпуска Zeitschrift fur Sozialforschung в 1932 г. Его подпись стоит также под переводом книги Анри де Мана «Социалистическая идея» (Грассе, 1935), вместе с подписью Анри Корбена, первого переводчика Хайдеггера во Франции (Бифур, 1931). Как правило, Кожев редко публикуется. В «Recherches philosophiques», куда его приглашает Койре, он дает несколько рецензий на работы Хайдеггера.

Гегель Кожева действительно рождается в том ретроспективном свете, который «философия смерти» Хайдеггера бросает на «Феноменологию Духа». В одной из заметок в «Recherches» Кожев пишет об этом: «Благодаря своему анализу смерти Хайдеггеру удалось если и не сказать нечто абсолютно новое, то по меньшей мере увидеть возможность сделать шаг вперед по дороге философского прогресса, которая казалась окончательно заблокированной Гегелем» (Recherches philosophiques. IV . 1934—1935. P. 400). В другой: «По нашему мнению, никто из множества „ экзистенциальных" мыслителей [...] — и вообще никто после Гегеля и до Хайдеггера — не создал в философии ничего подлинно нового. В частности, все идеи Хайдеггера, которые обычно объясняют влиянием Кьеркегора, Ницше, Бергсона и т. д., можно обнаружить у Гегеля, особенно в его „ Phanomenologie des Geistes" и в предшествующих сочинениях. Возможно — и даже вероятно — что сам Хайдеггер там их не искал. Но именно там они появляются в своей подлинно философской форме. Таким образом, только через сопоставление с произведениями Гегеля можно понять и оценить философское значение произведений Хайдеггера, раскрыть, что же действительно нового они имеют. Действительно, I том „Sein und Zeit" является лишь попыткой воспроизведения — исправленного — феноменоло-

50

гической («экзистенциальной») антропологии „ Phanomenologie des Geistes", с целью создать некую онтологию (том II , еще не вышедший), которая должна прийти на смену искаженной онтологии Логики Гегеля» (Recherches philosophiques. V . 1935—1936. P. 416).

ЭКЗИСТЕНЦИАЛИСТ ГЕГЕЛЬ

Такая экзистенциальная реприза гегелевской мысли происходит под эгидой института, перешедшего от религии к светскому мышлению: пятое отделение (религиозные науки) Практической школы высших исследований, являвшееся наследником факультета теологии, поддерживает семинар на тему «Религиозная философия Гегеля». Такая поддержка является признаком определенных изменений в отношении к Гегелю. Как философ панлогизма и Абсолютного Знания, Гегель был заповедной зоной логиков и эпистемологов (Эмиль Мейесон и др.). Прекрасная книга Жана Валя «Несчастное сознание в философии Гегеля» (1929), подчеркивавшая религиозные корни его системы, сместила центр тяжести с «Логики» на «Феноменологию Духа». Вслед за этой книгой во Франции появляется фигура Гегеля-экзистенциалиста, романтика, современника Кьеркегора, Гегеля как тайного антигегельянца: «Гегель против Гегеля», согласно формуле Батая, которую тот вскоре будет использовать («Обелиск», И.С. I . С. 509).

Эта метаморфоза служит поводом для резкой перемены взглядов Батая. В 1929 г., во время первой ссоры с Бретоном, во время «Документов и Второго манифеста сюрреализма», именно Бретон называет себя гегельянцем. Но его Гегель скорее сюрреалист (даже последователь Малларме), чем экзистенциалист, предшественник Валя и Кожева. Он является философом абсолютного идеализма, тождества противоположностей, философом, отвергающим случайность и стремящимся к диалектическому решению конфликтов. Именно в силу этой причины Батай угрожал нелепым и невероятным появлением «моего Я в метафизическом целом, или точнее, если вернуться к конкретному, появлением мухи на носу оратора» (Лицо человека. И.С. I . С. 183).

Три года спустя уже никто не слушает оратора; глаза прикованы к мухе, ползающей у него на носу. Целое исчезает из поля зрения; всех занимает Я Гегеля, вышедшее на первый план. Случайность повествователя нейтрализовала панлогизм системы. «Человек по имени Гегель разрушает свою систему в тот же момент, когда ее излагает», — пишет Валь. И Бернар Гротъюзон: «Если мы приходим к системе, то там есть философия, но уже нет философа» (цитирую по статье Берне-Жоффрея в «Meditations», 1961. №2. С. 6). Это тот же экзистенциальный (или биографический) аргумент, который Батай использует в письме, адресованном Кожеву после заседания 4 декабря: «Я думаю, что моя

51

жизнь — ее зияющая пустота, или, еще лучше, ее открытая рана — сама является опровержением замкнутой системы Гегеля». Сам Кожев далек от того, чтобы сводить к минимуму воздействие своей жизни — или своей экзистенции — на мысль Гегеля. В тот год, когда Коллеж начинает свою деятельность (1937 — 1938), за несколько недель до своего выступления, он открывает свой семинар размышлениями о статусе имен собственных в системе. «Каким должен быть Человек и его историческая эволюция, чтобы в определенный момент этой эволюции человеческий индивид, случайно носивший имя Гегеля, увидел в себе обладателя Абсолютного Знания?» (Введение в чтение Гегеля. С. 163).

ЖЕЛАНИЕ РАДИ ЖЕЛАНИЯ

В январском номере «Mesures» за 1939 г. Жан Полан опубликовал то, что до выхода в 1947 г. «Введения в чтение Гегеля» являлось важнейшей публикацией Кожева: перевод одного из разделов «Феноменологии Духа» с комментариями («Самостоятельность и несамостоятельность самосознания: господство и рабство»); он становится предисловием к книге 1947 г. Кожев превращает там диалектику хозяина и раба в антропологию, основанную на желании, которое он называет антропогенным, желании, отличном от желания — или потребности — животного в том, что оно направлено не на (естественную) позитивность объекта, но на негативность другого желания. Оно стремится не разрушить объект в процессе его потребления, а заставить признать себя как желание — добиться признания у другого желания. Безразличное к борьбе за существование, оно вдохновляет «смертельную борьбу за признание», как Кожев интерпретирует бытие-к-смерти Хайдеггера. Его фундаментально антиутилитарное вдохновение легко найдет себе соответствие в понятии непроизводственной траты, которое окажется на первом плане размышлений Батая после его статьи в «Социальной критике» в 1934 г.

Некоторые идеи витают в воздухе эпохи. Не вступая в споры о приоритете, следует все же сказать, что многие черты Гегеля-экзистенциалиста проявились у Батая еще до его участия в семинаре Кожева. Так, еще в 1932 г., в «Социальной критике» он публикует вместе с Кено «Критику оснований диалектики Гегеля», где предлагает рассматривать классовую борьбу и комплекс Эдипа в свете диалектики господина и раба и борьбы за признание. Два года спустя в ноябре 1935-го «Les cahiers de Contre-Attaque» анонсируют выпуск, посвященный «гегелевской диалектике господина и раба, ключу к „ Феноменологии Духа " и к учению марксизма»: «Гегель, поясняется, смог увидеть в труде принцип освобождения раба» (И.С. I . С. 388). В «Критике оснований диалектики Гегеля» Батай цитирует Плеханова: «Нет ни одной науки из числа

52

тех, что французы называют „науками нравственными и политическими", которая не испытала бы на себе мощного и плодотворного влияния гения Гегеля» (U.C. I . С. 286).

СДЕРЖАННОЕ ГЕГЕЛЬЯНСТВО

Батай надеялся, что участие Кожева наложит на деятельность Коллежа печать гегельянства. Но этого не произошло. 22 января 1938 г. Батай возвращается к своей манере истолкования Гегеля, чтобы поставить «с негативными, между прочим, намерениями проблему оснований социологической науки». Воспоминания Кайуа текут в том же направлении: «Мы пытались заручиться поддержкой Кожева, который, как вы знаете, был главным экзегетом Гегеля во Франции. Кожев оказывал необычайно сильное интеллектуальное влияние на наше поколение. Я должен сказать, что наш проект не нашел в его глазах благосклонности. Я это помню. Именно у Батая, на улице Реннс, мы показали наш проект Кожеву [...] Кожев выслушал нас, но отклонил наши идеи. С его точки зрения мы ставили себя в положение фокусника, который сам себя, при помощи своих фокусов, пытается заставить поверить в магию. Мы все же сохраняли с Кожевом близкие отношения. Он даже выступил в Коллеже с докладом о Гегеле. Это заседание поразило нас всех как интеллектуальными способностями Кожева, так и его выводами. Вы помните, как Гегель говорит о всаднике, знаменующем конец истории и философии. Для Гегеля этим человеком был Наполеон. Так вот! В тот день Кожев убедил нас, что Гегель ошибся на столетие: человеком конца истории был не Наполеон, а Сталин. (Беседы с Жилем Лапужем // La Quinzaine litteraire. 16—30 июня 1970. № 70).

Чем же была вызвана сдержанность Кожева?

Разногласия с Батаем разворачивались в двух направлениях. Первое было связано с интерпретацией понятия конца истории. Два дня спустя после заседания Батай в длинном письме Кожеву изложил возражения, которые внезапно пришли ему в голову; он упоминает о безработице, на которую конец истории осуждает негативность и ее официальных представителей, интеллектуалов. Какое бесконечное воскресенье ожидает их вследствие переноса на неопределенный срок работы негативности? Именно в этом письме — версию которого он несколькими годами позже вставляет в приложение к «Виновному» — Батай говорит в первый раз о «негативности без применения». Это выражение можно сопоставить с названием одной книги Дени де Ружмона «Дневник безработного интеллектуала» (1937). Для последнего безработица была связана с тяжелыми временами; для Батая — с окончанием времен. Эта первая линия споров с Кожевом продолжается и после Коллежа, в том пространстве, которое его «Сумма атеологии»

53

будет стремиться обнаружить по ту сторону Гегеля. Но была и другая причина трений.

В ходе заседания 5 февраля 1938 г. Батай настаивает на несовместимости двух тем: с одной стороны — феноменологии, с другой — Фрейда и социологов. «Гегелевская феноменология представляет дух как, в сущности, гомогенный. В то оке время последние данные, на которые я опираюсь, сходятся в том, что между различными регионами духа устанавливается формальная гетерогенность. Мне кажется, что ярко выраженная гетерогенность, устанавливаемая во французской социологии между сакральным и профанным, а также между сознанием и бессознательным в психоанализе, совершенно чужда Гегелю». Сопротивление Кожева всему, что предполагало ссылку на нередуцируемое бессознательное, и является, несомненно, источником той сдержанности, которую он, правоверный гегельянец, противопоставляет постулатам Коллежа. Наоборот, от имени бессознательного, и вопреки Гегелю, Батай обращается к науке (которую он противопоставляет феноменологии): «бессознательное, по определению, располагается за пределами досягаемости феноменологической дескрипции».

Отчетливый характер этой линии демаркации не должен нас удивлять: Доминик Оффре отмечает у Кожева «любопытную отстраненность, не лишенную оборонительного характера» (с. 134) по отношению к психоанализу. Позиция, которая подтверждает, если в этом есть потребность, проект сопоставления Гегеля и Фрейда, который в 1936 г. Кожев и Лакан предполагали совместно осуществить и от которого скоро отказались (Элизабет Рудинеско, Жак Лакан. Очерк жизни и история идей. 1993. С. 147—148).

Я не нашел ничего во «Введении в чтение Гегеля», что могло бы быть связано с этой проблемой. Напротив, я процитирую два коротких отрывка, где речь идет о темах, упомянутых Кайуа и в докладе Батая. Первый покажет нам всадника, олицетворяющего мировой разум (я оставляю читателю возможность исправить опечатку, замеченную Кайуа: вместо Наполеона следует читать Сталин). Во втором речь идет о прекрасной душе романтика, интеллектуала, который продолжает говорить о революции, когда революция оказалась уже в прошлом. Эти страницы взяты из лекций 1936 — 1937 гг., посвященных последним разделам VI главы «Феноменологии Духа». Вслед за ними идет письмо Батая.

А) С христианской точки зрения, Наполеон олицетворяет Тщеславие: следовательно, он является воплощением Греха (Антихрист). Он первый, кто осмелился придать абсолютную (универсальную) ценность человеческой Единичности. Для Канта и для Фихте он и есть Зло (das Bose ): существо безнравственное par excellence. Для Романтика, либерального и толерантного, он предатель (он «предает» Революцию). Для «божественного» поэта он всего лишь лицемер.

54

Для Наполеона универсальная нравственность существует лишь для других; сам он «по ту сторону Добра и Зла»: если угодно, он действительно «лицемер». Но кантианская нравственность не имеет права его осуждать. От имени романтического Суждения нельзя обвинять Наполеона как преступника и эгоиста; всякое Действие эгоистично и преступно, пока не достигнут успех; Наполеон же достиг успеха. Кроме того, противники Наполеона не действуют против него, не уничтожают его: следовательно, их суждение является чистым тщеславием, болтовней. Они олицетворяют чистую бездеятельность, то есть Бытие, следовательно Ничто: если Германия (следовательно, немецкая философия) отказывается признать Наполеона, она исчезает как народ (Volk); Нации (Besonderheit), оказывающие сопротивление универсальной империи (Allgemeinheit) будут уничтожены.

Но Гегель признает и открывает Наполеона Германии. Он верит, что сумеет ее спасти (благодаря Феноменологии), сохранить в снятом (aufgehoben) виде в объятиях наполеоновской Империи.

Наконец, мы подходим к следующей двойственности: Олицетворяющий — Открывающий, Наполеон — Гегель, Действие (универсальное) и Знание (абсолютное). С одной стороны — Сознание (Bewusstsein), с другой — Самосознание (Selbstbewusstsein).

Наполеон обращен к Внешнему Миру (социальному и природному): он его понимает, так как действует успешно. Но он не понимает сам себя (он не знает, что он есть Бог). Гегель обращен к Наполеону: Наполеон — это человек, это «совершенный» человек благодаря полной интеграции в Историю; понять его — значит понять Человека, понять самого себя. Понимая (=оправдывая) Наполеона, Гегель завершает, следовательно, свое самосознание. Следовательно, он становится Мудрецом, «совершенным» философом. Если Наполеон — это открытый Бог (der erscheinende Gott), то именно Гегель его открывает. Абсолютный Дух = полнота Сознания (Bewusstsein) и Самосознания (Selbstbewusstsein), то есть действительный (естественный) Мир, предполагающий универсальное и гомогенное Государство, олицетворяемое Наполеоном и открываемое Гегелем.

Однако Гегель и Наполеон — это разные люди; следовательно Сознание (Bewusstsein) и Самосознание (Selbstbewusstsein) все еще разделены. Но Гегель не любит двойственность. Не идет ли речь о том, чтобы упразднить последнюю двойственность?

Это может произойти, если Наполеон «признает» Гегеля, как Гегель «признал» Наполеона. Не надеялся ли Гегель (в 1806 г.), что Наполеон призовет его в Париж и сделает Философом (Мудрецом) универсального гомогенного Государства, Философом, обязанным объяснять (оправдывать) — и может быть направлять — деятельность Наполеона?

Начиная с Платона, это всегда было искушением для великих философов. Но текст Феноменологии, где об этом идет речь, окутан туманом (намеренно?).

55

Как бы то ни было — История закончена.

В) Прекрасная душа (Die schone Seele)

После революции романтик все еще не удовлетворен: он не признан универсально в своей «единичности» (гениальности). Либо: он навязывает свои Убеждения; он действует; он перестал быть революционным интеллектуалом; он стал Гражданином (Наполеоном).

Либо: он не желает действовать, у него есть даже убеждения, оправдывающие бездействие. Ему достаточно «выразить себя» и не посягать на убеждения других. Каким образом? В языке. На самом деле, в том Обществе, где живет Романтик, можно говорить о чем угодно; все «терпимо» и почти все считается «интересным» (даже преступление, безумие и т. д.).

Следовательно, этот Человек верит, что он может быть «удовлетворен» словами: разумеется, словами, которые будут приняты («признаны») Обществом. Он верит, что это он сам признан универсально и поэтому удовлетворен. Следовательно, он должен вести чисто литературное существование.

Отличие Интеллектуала от Животного (Часть V , С, а): он не убегает от самого себя, наоборот, он описывает сам себя, он любезно открывает себя для всех. Он бежит от Мира, но не от себя — единственной Самости (Selbst), которая ему известна и которая его интересует.

Это последнее бегство человека перед лицом Мира: бегство в себя (в «башню из слоновой кости»).

Предел романтического самовыражения — это роман о романе, книга о книге (аналогия с Феноменологией, которая объясняет, как возможна сама эта Феноменология. Но она имеет реальное содержание: Человек, действующий в Истории).

Этот Человек: 1) мышление, которое мыслит само себя (= языческий Бог, Бог Аристотеля); следовательно, уже антропотеизм; но мы довольствуемся малым, отождествляя себя с языческим божеством (Гегель хочет быть Христом).

2) Создает Мир из ничто, с единственной целью быть «признанным» (= христианский Бог, создающий мир, чтобы «открыться» ему; только «Мир» Романтика является всего лишь романом).

Воображение Романтика, созидающее «мнимые», «чудесные» Миры, достигает своих вершин у Новалиса 1 (как политическое дей-

1 Гармонии, которая царит в паре Наполеон—Гегель, Кожев противопоставляет беспомощность Новалиса перед лицом наполеоновской власти. Кайуа также сделал из Новалиса мишень для своих атак в специальном номере «Cahiers du Sud», посвященном немецкому романтизму (1937): но он начал с теории науки Фихте, а не с требований действия. Интеллектуальный процесс романтической лжи, а не политической критики. Все, что в «Ученике колдуна» касается «человека вымысла», свидетельствует, что Батай старается отмежеваться от портрета прекрасной души, созданного здесь Кожевом: пусть истина не удовлетворяет нас, но это не значит, что мы должны довольствоваться ложью или сновидениями.

56

ствие, созидающее действительный Мир, — у Наполеона). Но тот же Новалис не принимает всерьез своей «божественности» (Наполеон, напротив, был на самом деле открывшимся Богом, der erscheinende Gott). Поэт всегда признан лишь в узком кругу, в «капелле» (даже не в Церкви!) (Наполеон, напротив, признается всеми). Поэт, который ограничивается самим собой, в конце концов исчерпывает себя и исчезает в своем собственном ничто. Это абсолютная ложь, absolute Unwahrheit, ложь, доведенная до крайности, которая сама исчезает. Этот утонченный и исчезающий Романтик и есть прекрасная душа, schone Seele: = несчастное (христианское) Сознание, утратившее своего Бога.

Поэт-романтик пожелал стать Богом (и у него были основания этого желать), но он не знал, как это сделать: он уничтожает себя в безумии или самоубийстве. Это «прекрасная смерть», но все же смерть: полное и окончательное поражение.

Теперь я приведу письмо, которое Батай написал Кожеву через несколько дней после заседания. Одна его часть появилась в 1944 г. в приложении к «Виновному». Я воспроизвожу оригинальную версию (или по меньшей мере версию черновика), исходя из примечаний к Собранию сочинений (И.С. V . С. 369—371).

ПИСЬМО X ., РУКОВОДИТЕЛЮ СЕМИНАРА ПО ГЕГЕЛЮ... 1

Париж, 6 декабря 1937. Дорогой X .,

Все последующее я пишу Вам, поскольку это представляется мне единственным средством продолжить разговор, проходивший до этого между нами в самых разных формах. Должен сразу сказать, что Ваша критика позволяет мне выразиться еще более ясно.

Я допускаю (как вероятное предположение), что теперь история закончена (близка к развязке). 2 Я представляю все немного иначе (я не придаю большого значения различию между фашизмом и коммунизмом; с другой стороны, я не вижу ничего невозможного в том, если через какое-то время, пусть и нескоро, все начнется заново.

1 Это незавершенное письмо не было переписано, но черновик передан по
лучателю.

2 Возможно, это ошибка, по меньше мере в том, что касается прошедших с
тех пор двадцати лет. X . представлял неизбежным революционное наступление коммунизма.

Если действие («делание») является — как говорит Гегель — негативностью, то тогда встает вопрос, не исчезнет ли негативность того, кому «больше нечего делать», или будет существовать в состоянии «негативности без применения»: что касается лично меня, то я могу решить этот вопрос только в том смысле, что я сам являюсь этой «негативностью без применения» (и я не смог бы определить себя более точно). Полагаю, что Гегель предвидел такую возможность: по крайней мере, он не расположил ее в конце тех процессов, которые описывает. Я думаю, что моя жизнь — ее зияющая пустота, или, еще лучше, ее открытая рана — сама является опровержением замкнутой системы Гегеля.

Вопрос, который Вы ставите по поводу моей персоны, сводится к тому, чтобы знать, ничтожен я или нет. Я и сам часто ставил его, преследуемый отрицательным ответом. Кроме того, поскольку мое представление обо мне самом меняется, и мне случается, сравнивая свою жизнь с жизнью самых замечательных людей, забывать, что она могла бы быть посредственной, то я часто говорю себе, что на вершине существования может находиться только ничтожество: никто на самом деле не смог бы «признать» вершину, имя которой — ночь бытия. Некоторые обстоятельства — такие, как исключительные трудности, испытываемые мной, когда я стараюсь заставить «признать» меня (в том простом смысле, в каком «признаны» остальные) — заставляют меня серьезно, но в то же время весело принять гипотезу безоговорочной ничтожности.

Это меня не беспокоит, и я не связываю с этим возможность какого-либо тщеславия. Но я утратил бы все человеческое, если бы смирился, прежде чем попытаться уйти от гибели (смиряясь, я получаю слишком много шансов стать не только комично ничтожным, но еще и озлобленным, и мстительным: тогда моя негативность вновь нашла бы себе применение).

То, что я говорю, заставит Вас подумать, что случилось несчастье: у меня нет никаких оправданий перед Вами, кроме звериного крика, так кричит зверь, попавший в капкан.

На самом деле речь идет не о несчастье или о жизни, а лишь о том, чем станет «негативность без применения», если правда, что с ней что-то произойдет. Я изучаю ее проявления, не столько во мне, сколько в других. Чаще всего бессильная негативность становится произведением искусства: эта метаморфоза имеет обычно реальные последствия, но не совсем соответствует концу истории (или представлению о конце истории). Произведение искусства отвечает уклончиво, или в той мере, в какой этот ответ длится, оно не соответствует никакой особенной ситуации, и еще меньше ситуации конца, когда уклоняться от ответа больше невозможно (когда настает момент истины).

Что касается меня, то принадлежащая мне негативность отказалась работать лишь тогда, когда у нее на самом деле больше не было применения: это негативность человека, которому больше не-

чего делать, а не человека, предпочитающего говорить. 1 Но тот кажущийся бесспорным факт, что негативность, уклоняясь от действия, выражает себя в произведении искусства, имеет тем не менее смысл для остающихся у меня возможностей. Этот факт указывает, что негативность может быть объективирована. Впрочем, этот факт характеризует не только искусство: лучше, чем трагедия или живопись, религия превращает негативность в объект созерцания. Но ни в произведении искусства, ни в эмоциональных элементах религии негативность не может быть «признана как таковая» тогда, когда она вступает в игру существования как стимул для великих, жизненных реакций. Напротив, она вводится в процесс уничтожения 2 (здесь интерпретация такого социолога, как Мосс, имеет для меня большое значение). В результате возникает фундаментальное различие между объективацией негативности, такой, как она проходила в прошлом, и такой, которая окажется возможной в конце. На самом деле человек «негативности без применения», не находя в произведении искусства ответа на вопрос, который есть он сам, не может стать человеком «признанной негативности». Он понял, что его потребность действовать больше не имеет применения. Но эта потребность не может бесконечно обманываться ухищрениями искусства, рано или поздно она будет признана как таковая: как негативность без содержания. Появляется искушение отбросить эту негативность как грех — это настолько удобно, что не стоит ждать, пока наступит окончательный кризис. Но поскольку это решение уже встречалось, результаты его заранее исчерпаны: человек «негативности без применения» больше не располагает ими: в той мере, в какой человек является следствием того, что ему предшествовало, чувство греха теряет над ним власть. Негативность перед ним как стена. Как бы плохо ему ни было, он знает, что ничто не может быть отныне отвергнуто, так как негативность не имеет больше исхода. 3

1 Не потому, что негативность опасается действовать, а потому, что дейст
вие приводит к ее ослаблению и исчезновению, и негативность вновь обнару
живает себя лишенной применения. В отличие от того, что есть в ней от пре
красной души, отстранение от исторического и политического действия не яв
ляется фактом первоначального выбора.

2 Версия, опубликованная в «Виновном», выглядит следующим образом:
«она вводится в уничтожающую ее систему, и „признается" только утвержде
ние». На самом деле алгебра признания запрещает негативности признавать
саму себя как таковую, напомнит Батай 5 февраля следующего года. Парадокс,
но он дойдет даже до того, что проиллюстрирует этот закон на примере самого
Гегеля, произведения которого в той степени, в какой «они признают негатив
ность, сами не были признаны».

3 То, что следует далее, не было напечатано в «Виновном». Эта цензура,
обещанная еще в предшествующих примечаниях, указывает направление, в ко
тором Батай разворачивает свою «самокритику» после неудачи Коллежа Со
циологии. Когда он писал это письмо, он думал, что негативность способна за
ставить себя признать, что даже без исторического применения она должна в

Но ужас испытанный им, когда он видел в себе эту негативность, способен в той же мере оборачиваться удовлетворением, как и в случае с произведением искусства (не говоря уже о религии). Поскольку он признал негативность только в потребности действовать, это признание связано с концепцией, являющейся условием человеческого существования в целом. Будучи далеким от мысли остановиться на этом в своих исследованиях, он находит тотальное удовлетворение, когда становится человеком «признанной негативности», и не прекращает прилагать усилия, чтобы добиться окончательного признания этой негативности. Так, наука, в той мере, в какой человеческая негативность является ее объектом, в частности, левое сакральное, становится посредником в том, что представляет собой лишь процесс осознания. Так, он включает в игру эмоционально насыщенные представления, такие как физическое уничтожение или эротическая непристойность, объект насмешки, физического возбуждения, страха и слез; но в то же время, пока эти представления его отравляют, он сбрасывает оболочку, укрывающую их от созерцания, и объективно противопоставляет их в неистовстве времени всему неизменному. Он понимает, что не несчастье, а удача позволила ему войти в мир, где больше нечего делать, и то, чем он стал, вопреки себе, предполагает теперь признание других. Ведь он может быть человеком «признанной негативности» только в той мере, в какой заставил себя признать таковым. Так он снова находит «что делать» в мире, где с точки зрения действия ничего уже не делается. И то, что ему следует делать, сводится к тому, чтобы предоставить свободной стороне своего существования возможность доставлять себе удовольствие: речь идет о свободном времени и развлечениях.

Он, впрочем, ни в коей мере не сталкивается с сопротивлением, в отличие от людей действия, которые ему предшествовали. Не потому, что это сопротивление могло проявиться с самого начала, но потому, что, если он не сделает из какого-либо преступления добродетель, он вообще превратит преступление в добродетель (даже если он объективирует преступление и делает его тем самым не более и не менее деструктивным, чем прежде). Первая фаза сопротивления должна быть чистым уклонением, так как никто не может знать, чего он хочет, противопоставляя себя другим, как зрячий в мире слепых. Он встречает вокруг себя людей, которые прячутся и спешат тотчас же ускользнуть на сторону слепых. И все это случается только тогда, когда признание исходит от определенного числа людей, достаточно большого, чтобы стать объектом позитивного

качестве крайнего средства использоваться для этого. Когда Батай печатал письмо, он думал, что признание касается лишь того, чем негативность себя выдает, обнаруживает в позитивном смысле. В 1937 г. он был на стороне Гегеля, которого хотел признать как отца негативности. В 1944 г. он отходит от Гегеля, поскольку последний становится чрезмерно признанным.

сопротивления, так как слепые не могут заметить, что некоторые вещи следует устранить, прежде чем участвующие в игре обнаружат свое присутствие.

То, что произойдет, не имеет значения для человека «признанной негативности» тогда, когда он сам признает в себе негативность (по крайней мере в том, что касается точной формы, которую приобретут вещи). Для него важен лишь тот факт, что он обречен победить или добиться признания. Он знает, что его уничтожение неизбежно, если он не добьется признания на двух возможных стадиях борьбы; сначала на стадии уклоняющегося сопротивления, где он рискует в изоляции остаться обреченным на моральное разложение, против которого он с самого начала был беспомощен (он может быть из тех, кому потеря лица не кажется более предпочтительной, чем смерть). Только на второй стадии речь может идти о физическом уничтожении, но в обоих случаях, когда индивид становится человеком «признанной негативности», он исчезает, если не может одержать верх над другими, исчезает, если сила, которую он включает в игру, не превосходит силы уклонения и, несколько позже, силы противостояния.

Я говорил здесь о человеке «признанной негативности» так, как если бы речь шла не только обо мне. Я хотел бы добавить, что чувствую себя строго изолированным только в той мере, в какой полностью осознаю все, что со мной происходит. Но если я хочу закончить этот рассказ Совы, 1 я должен также сказать, что человек «признанной негативности» уже представлен многочисленными бедствиями, и признание негативности, как условия существования в состоянии хаоса и беспорядка, зашло слишком далеко. Что касается того, что мне принадлежит полностью, я лишь описываю мое существование после того, как оно достигло определенного состояния. Когда я говорю о признании «человека признанной негативности», я говорю о состоянии требовательности, в котором нахожусь: описание последует позже. Мне кажется, Минерва до сих пор может слышать крик совы.

Экстраполяция имеет место, только начиная с этого момента, и она заключается в том, чтобы представить все, что еще должно произойти, как уже случившееся, как достижение точки равновесия в игре определенных сил. Сам Гегель позволял себе такую экстраполяцию: такое, как у него, уклонение от возможной последующей негативности кажется мне менее приемлемым, чем предоставленное мной описание уже проявивших себя форм существования — проявивших себя во мне самом с достаточной ясностью и независимо от последующего за этим описания, искреннего и довольно туманного. Я добавлю последнее замечание: чтобы феномено-

1 Сова, птица Минервы, о которой Гегель говорил, что она вылетает только с наступлением темноты: так и философ, обладающий привилегией появляться всегда слишком поздно, когда все уже произошло.

логия имела смысл, нужно также, чтобы Гегель был признан как ее автор (то, что можете сделать лишь Вы), и очевидно, что Гегель, поскольку он не до конца принимал на себя роль человека «признанной негативности», не рисковал абсолютно ничем: он принадлежал в какой-то степени еще к «духовному животному царству» (Tierreich). 1

1 Этот термин Кожев перевел как «Бестиарий»; «животное царство духа» — это перевод Ж. Ипполита.