Гомперц Т. Греческие мыслители

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ НАЧАЛЬНЫЙ ПЕРИОД

То one small people... it was given to create the principle of Progress. That people was the Greek. Except the blind forces of Nature, nothing moves in this world which is not Greek in its origin.
Sir Henry Sumner Maine
Маленькому народу дано было создать принцип прогресса. Народ этот были эллины. За исключением слепых сил природы, все, что движется в этом мире, имеет свое начало в Греции.
Мэн

ВВЕДЕНИЕ

1. Начала всех вещей теряются во мраке вследствие своей незначительности или малых размеров своих; они или не поддаются восприятию, или же ускользают от внимания. К историческим истокам восходишь лишь шаг за шагом, ступень за ступенью, подобно тому, как, поднимаясь вдоль ручья против его течения, доходишь до родника, бьющего в лесной чаще. Эти ступени или шаги называются логическими заключениями. Они бывают двух родов в зависимости от того, выводятся ли они из следствий или из причин. Первые, заключения от обратного в узком смысле слова, пытаются из наличия и характера следствий перейти к наличию и характеру причин. Они необходимы, но
6
часто ложны. Ибо если одна и та же причина и вызывает именно одно и то же следствие, то это ни в коем случае не дает права утверждать обратное, не всякое действие вызвано всегда одной и той же причиной явление, известное под названием «множественности причин», играет немалую роль в жизни как природы, так и духа. Большую достоверность обеспечивает собой противоположный метод. Он направляет внимание на сами причины, на те общеизвестные фактически доказуемые великие и очевидные факторы, которые должны были повлиять на те явления, на которые исследователь хочет пролить свет; здесь проблемой остается только вопрос о размерах этого влияния. В нашем случае, где речь идет о зарождении высшей духовной жизни целого народа, надлежит выяснить сперва условия его пространственного распределения и географические свойства его страны.
Эллада представляет собой окруженную морем горную страну. Незначительна протяженность ее речных долин, и сравнительно незначительна плодородность почвы. Соединением этих условий уже предопределены некоторые особенности развития Эллады. Прежде всего, какие бы семена культуры ни были заброшены чуда, им были обеспечены длительность, прочность и разнообразие в условиях произрастания. Вихри завоеваний, беспрепятственно проносящиеся над беззащитными равнинами, разбиваются о горные кряжи, как о стены крепостей. Сколько горных областей - столько очагов своеобразной культуры, столько мест резко обособленной жизни, которая была так же плодотворна для развития многообразной цивилизации Греции, как губительна стала впоследствии для ее государственного единства. Благотворный противовес областной замкнутости и неподвижности, которые проявлялись, например, в отрезанной от моря Аркадии, являла собой беспримерно богато развитая береговая линия полуострова. Площади, меньшей чем площадь Португалии, соответствует береговая линия,
7
большая, чем береговая линия Испании. Развитию разнообразных способностей населения немало способствовало и то, что представители самых различных промыслов жили в тесном соседстве друг с другом, что семьи мореходов и пастухов, охотников и земледельцев постоянно заключали между собой брачные союзы и, таким образом, передавали своему потомству совокупность взаимно друг друга дополняющих задатков и способностей. Однако благотворнейшим даром, положенным в колыбель Эллады доброй волшебницей, была «скудость, изначально присущая ей». В трех отношениях она оказала мощное влияние на рост культуры; в качестве угрозы, постоянно побуждающей к напряжению всех сил, в качестве защиты от завоеваний, так как сравнительно скудная страна, как это уже заметил глубочайший историк древности по отношению к Аттике, представлялась малозавидной добычей, и, наконец главным образом, в качестве мощного побуждения к торговле, мореходству, к выселениям и колонизации.
Самые богатые гаванями бухты Греции открываются на востоке, где рассеяны многочисленные острова и островки, образующие как бы переправу, ведущую к древним азиатским очагам культуры. Греция словно обращена лицом к востоку и югу и повернута спиной к западу и северу, в древности лишенным цивилизации. К этому удачному положению присоединилось еще одно, в высшей степени счастливое обстоятельство: политически бессильные, но зато предприимчивые, жадные до прибыли, смело пересекающие моря финикийцы - народ купцов - как бы предназначены были для того, чтобы послужить посредником между юной Грецией и носителями древнейшей цивилизации. Через них эллины заимствовали элементы культуры Вавилона и Египта без того, чтобы это приобретение окупилось потерей их независимости. Насколько, благодаря этому, цельнее и прочнее развивалась жизнь этой благословенной страны, от скольких
8
жертв народными силами была она избавлена, легко судить, сравнив ее судьбы с участью кельтов и германцев, которым Рим передал свою цивилизацию, надев вместе с тем на них ярмо рабства, или с печальной долей первобытных племен, которые в наше время получают от всесильной Европы благодеяние культуры, нередко обращающееся для них в проклятие.
Решающее влияние на судьбы духовной жизни Греции оказали, однако же, колонии. Они основывались во все эпохи и при всех формах правления. Бурные и воинственные времена царей не раз видели, как древнейшие поселенцы, вытесненные новыми родами, снимались со своих насиженных мест и отправлялись за море искать новую родину. Господство родовых властителей, всецело опирающееся на постоянную связь знатного происхождения с земельной собственностью, побуждало к изгнанию обедневших отпрысков старых родов - прирожденных зачинщиков смуты - на чужбину, где их наделяли новыми землями. За ними следовали другие жертвы никогда не затихавших партийных раздоров. Вскоре явилась потребность в создании постоянных стоянок и мест для растущей морской торговли, в ввозе сырого материала для быстро развивающейся промышленности и в новых источниках добывания пропитания для возрастающего населения. К тому же средству прибегала демократия, главным образом для обеспечения безземельных и для устранения перенаселения. Так, еще в ранние времена возникло широкое кольцо греческих колоний, простирающееся от области донских казаков до оазисов Сахары и от восточного побережья Черного моря до берегов Испании. Если заселенная эллинами Южная Италия была названа «Великой Грецией», то совокупность всех этих поселений заслуживала бы названия «величайшей Греции». Уже само количество и разнообразие колоний значительно увеличивали возможность того, чтобы какие бы семена культуры ни попали в Грецию, они нашли себе пригодную для сво-
9
его развития почву. Состав этих поселений и способ, каким они создавались, еще до бесконечности увеличивали эту возможность. Для закладки городов в колониях избирались наиболее выгодные в экономическом отношении, обеспеченные процветанием в будущем, пункты береговой линии. Чаще всего на чужбину переселяются люди молодые, полные сил и отваги, передающие потомству все свои качества: без крайней нужды не покидают своей родины духовно отсталые люди, цепляющиеся за старину, за привычку. Затем, хотя эти переселения совершались обыкновенно под эгидой какой-нибудь одной городской общины, однако же не без значительной примеси граждан других общин. К этому скрещиванию родов - ввиду того что количество выселявшихся мужчин значительно превышало число женщин - обычно присоединялась примесь неэллинской крови. Сколько было колоний, столько мест, где производились опыты взаимодействия и смешения греческих народностей с негреческими и где испытывалась устойчивость и жизнеспособность всех плодов этого смешения. Сознание эллинских выходцев выходило за рамки местных законов, темных родовых предрассудков и национального эгоизма. Прикосновение к чуждым культурам - даже когда эти последние и не стояли на высокой ступени - не могло не расширять в значительной степени их кругозора. Народные силы заметно возрастали, народный дух креп в борьбе с новыми, труднейшими задачами. Сам человек имел здесь большее значение, чем его родовитость, усердие и способность находили себе щедрую награду, неспособным же приходилось плохо. Сила слепой привычки, тупой рутины быстро падала там, где все требовало преобразования, новой организации экономических, государственных и общественных отношений. Правда, одним колониям угрожал натиск враждебных соседей, в других природные свойства поселенцев были подавлены количественным превосходством туземцев. В
10
большинстве же случаев благоговейно чтимая и порой подкрепляемая притоком новых сограждан связь с родным городом и с родиной сохранялась настолько живой, чтобы обеспечить обеим сторонам все выгоды такого в высшей степени благотворного взаимодействия. Колонии были как бы огромными «опытными полями» эллинского духа, на которых он мог пытать свои способности при наибольшем разнообразии условий и развить все дремлющие в нем задатки. Сотни лет длился молодой, радостный расцвет жизни в колониях; почти во всех областях они обогнали свою старую родину; большинство великих нововведений исходило из них; настало время, когда и углубившаяся в тайны мира и человеческой жизни мысль должна была найти себе здесь верное пристанище и долгую разработку.
2. Один период эллинской истории являет собой поразительное сходство с исходом нашего средневековья. Здесь и там однородные причины вызвали однородные следствия..
Путешествиям, увенчавшимся великими открытиями отметившим собой переход к новой истории, у греков соответствовало необычайное расширение географического горизонта. Дальний запад и дальний восток известного в то время мира утрачивают свои смутные контуры; сказочная неопределенность сменяется точным знанием. Вскоре после 800 года из Милета начинается колонизация восточного побережья Черного моря (Синоп основан в 785 г., Трапезунд -одним поколением позже), в середине столетия выходцами из Эвбеи и Коринфа основываются первые греческие поселения в Сицилии (Сиракузы в 734 г.), и прежде чем закончилось это столетие, победоносный Милет прочно утвердился на устьях Нила. Это движение в дальние страны имеет троякое значение. Оно указывает на быстрый прирост населения в метрополии и древнейших колониях, на значительное разви-
11
тие торговой и промышленной деятельности и, наконец, на заметные успехи кораблестроения и смежных с ним отраслей техники. Купеческий флот охраняется отныне военным; строятся годные для боя и морских плаваний суда с высоким бортом и тремя рядами гребцов (впервые для самосцев в 703 г.), даются морские битвы (в 664 г.); море приобретает величайшее значение для всей греческой культуры, и для мирных, и для недружественных отношений. Около того же времени чеканка монет создала новое и важное орудие для развития торговли. Уже не довольствуются в качестве меновых знаков и мер ценности медными «котлами» и «треножниками» и тем более «быками» седой старины. Благородный металл вытесняет эти устаревшие и грубые знаки. Вавилоняне и египтяне давно уже пустили в оборот золото и серебро в форме кружков и пластинок, снабжая их (по крайней мере, вавилоняне) государственным знаком, гарантирующим вес и чистоту металла. Теперь же это наиболее целесообразное - в качестве самого ценного и прочного - средство обмена приобретает удобнейшую форму, переходя из рук в руки в виде выбитой монеты. Это важнейшее изобретение, заимствованное ионийскими фокийцами у лидян (около 700 г.), не в меньшей степени облегчило и подвинуло торговые отношения, чем введенное в обращение еврейскими и ломбардскими купцами в конце средних веков заемное письмо. Не менее глубокий переворот происходит и в военном деле. Наряду с всадниками, всегда являвшимися в стране, бедной травой и злаками, преимуществом крупных землевладельцев, приобретает все большее значение войско «гоплитов», несравненно более многочисленных тяжеловооруженных пеших воинов, - перемена, не менее важная по своим последствиям, чем та, которая обеспечила победу вооруженным швейцарским мужикам над бургундскими и австрийскими рыцарями. Новые слои народа приобщились к культуре и благосостоянию и выросли в
12
своем собственном сознании. Наряду со старинными родами поднимаются, почуяв свои силы, новые граждане и все неохотнее несут ярмо своих родовитых господ. Противоречие между реальным соотношением сил и правовыми полномочиями и здесь, как всегда, таит в себе зерно гражданских усобиц. Зарождается борьба классов, увлекая за собой даже угнетенное и не раз впадавшее в личное рабство крестьянское сословие, и порождает поколение тиранов, как бы поднимающихся из трещин расколовшегося общества, которые частью ломают, частью просто устраняют существующий порядок и на его месте основывают по большей части недолговечный, но далеко не бесследный по своим результатам правительственный строй. Ортагоридов, Кипселидов, Писистратидов, Поликрата, наконец, как и многих других, можно смело сравнить с итальянскими деспотами конца средневековья - с Медичи, Сфорцами, Висконти, подобно тому, как распри партий той эпохи напоминают собой борьбу сословий и родов в Греции. Блеск, создаваемый военными успехами и союзами с иноземными властителями, грандиозными общественными предприятиями, пышными сооружениями и монументами, блеск, освященный защитой, оказанной национальным святыням, и покровительством художникам, должен был затмить собой темноту происхождения новых владетельных родов и сомнительность их прав. Наиболее длительное следствие этого исторического интермеццо заключалось, однако, в другом, а именно: в ослаблении сословного соперничества, в падении аристократии, не сопровождавшемся, однако, крушением всего общественного строя, в наполнении вскоре восстановленных старых государственных форм новым и более богатым содержанием. «Тирания» явилась мостом, ведущим к ограниченному сперва, а затем к полному народовластию.
Между тем поток духовной жизни прокладывал себе и более широкое и более глубокое, чем прежде,
13
русло. Героическая песнь, в течение веков звучавшая под игру на ли пне при ионийских дворах, постепенно смол кист. На первый план выступают новые роды поэзии, и, между прочим, такие, которые не требуют исчезновения личности поэта за повествуемым им. Возникает субъективная поэзия. Да и как могло быть иначе? Значительно возросло число людей, жизнь которых выходит за рамки патриархального уклада. Изменчивость государственной жизни и связанная с ней неустойчивость экономических отношений сообщают судьбе индивидуума большее разнообразие и более резкие очертания его облику, повышают его самодеятельность и усиливают в нем уверенность в себе. Он выступает с обвинениями и увещеваниями, укорами и советами к своим согражданам и товарищам по партии, в свободной речи дает простор своим надеждам и разочарованиям, своей радости и скорби, гневу и презрению. В глазах индивидуума, во всем предоставленного самому себе и рассчитывающего лишь на собственные силы, его личные дела приобретают столь важное значение, что он смело выносит их на общественный суд. Он обнажает свою душу перед согражданами, призывает их стать судьями в вопросах любви и права, требует их сочувствия в понесенных им обидах, в достигнутых наслаждениях. Сами сюжеты старинных песнопений проникаются новым духом. Творцы хоровой песни перерабатывают эпос богов и героев в разнообразной, подчас противоречивой форме. Наряду со стремлением дидактических поэтов к упорядочивающему и уравнивающему объединению всех разноречий происходит постоянное изменение в образах мифического прошлого, в оценке деяний и характеров героев и героинь; пристрастие или враждебность избирают себе среди них объекты, часто не считаясь с освященным временем преданием. Таким образом, все в большем числе выделяются на фоне однородной массы отдельные, сильные своим самосознанием, мощные личности. Вмес-
14
те с привычкой к индивидуальным устремлениям воли и чувства усиливается также способность к самостоятельному мышлению, находящему все новые и новые объекты для своей деятельности.
3. Эллин во все времена обращал зоркий взгляд на внешний мир. Верная передача чувственных впечатлений составляет одно из главных обаяний гомеровского эпоса. Теперь, кроме поэтического слова, и постепенно изощрившаяся рука его начинает воспроизводить видимые образы и движения. Древние культурные народы, главным образом египтяне, обладающие чувством формы, любящие природу, изобретательные на выдумки, были ему в этом достойными учителями. Вместе с тем все увеличивалось поле наблюдения над человеческими нравами и обычаями - с большей доступностью путешествий этому предоставлялись все новые случаи. Не один только купец, выискивающий новую прибыль, но и бежавший из своей страны убийца, и изгнанник - член побежденной в междоусобицах политической партии, и неусидчивый, переходящий с места на место переселенец, и авантюрист, служащий своим копьем тому, кто лучше платит, сегодня кормящийся из казны ассирийского царя, а завтра утоляющий жажду египетской брагой, равно сроднившийся как с плодоносными берегами Евфрата, так и с песками Нубии - все они множат знание о странах и народах, а вместе с тем и о человеке. Все, что увидели, изведали и сообщили своим соплеменникам отдельные люди, как бы сливалось в общие бассейны в тех местах, где представители различных племен и городов встречались чаще всего или же сходились в определенные сроки. К первым из них относится прежде всего святилище Дельфийского оракула, ко вторым - периодические встречи на праздниках, среди которых важное место занимали игры в Олимпии. Под отвесными скалами, осеняющими святилище пифийского Аполлона, беспрерывно встречались граждане и послы государств с разных концов
15
метрополии и колоний, среди которых, по крайней мере, с середины седьмого века, стали порой появляться и посланцы иноземных царей. Все они приходили, чтобы вопрошать бога; ответ же получали по большей части из опыта, накопленного их предшественниками и мудро просеянного жрецами. Вместе с тем редко они покидали таинственное ущелье, не обогатившись, кроме того, новыми познаниями и новыми импульсами из личного общения с другими паломниками. Из поколения в поколение возрастала притягательная сила блестящих игр, праздновавшихся в широкой долине Алфея; благодаря введению все новых видов состязания программа празднеств постоянно обогащалась; все возрастающее число посетителей, собиравшихся первоначально лишь из близлежащих местностей, захватывает, как на это указывают имена победителей (известных начиная с 776 г.), все более широкие круги эллинского мира. К живому обмену вестями и сведениями присоединялось здесь и взаимное наблюдение и обсуждение порядков, царящих в многочисленных пределах многообразной страны, и столь различающихся обычаев, нравов и религиозных верований. Сравнение влекло за собой оценку, которая в свою очередь наводила на размышления о причинах как существующих различий, так и единой основы, остающейся всегда неизменной, и на поиски пригодного для всех мерила поступков и верований. Изощренная и обогащенная наблюдательность привела к сравнительному изучению, а это - к критике и углубленному размышлению. В течение долгого времени из этого источника возникал не один гордый поток - здесь, между прочим, берет начало гномическая поэзия, отображение человеческих характеров-типов, мудрые изречения, в изобилии исходящие из уст глубокомысленных граждан и умудренных опытом правителей.
Распространению новых приобретений в области знания и культуры немало способствовало крылатое посредничество обмена мыслями, т.е. искусство пись-
16
ма. Правда, оно уже давно было знакомо грекам: тесные связи с финикийцами, о которых свидетельствует гомеровский эпос, вряд ли были бы возможны без того, чтобы ловкий торговый гость-эллин не заимствовал это чудесное пособие для сохранения и передачи мысли у ханаанских купцов, которых он часто должен был заставать за начертанием письменных знаков. Но уже и до того часть греков, по крайней мере, владела искусством письма. Письменные знаки, состоящие из слов, открытые за последнее время на кипрских памятниках, так неуклюжи и неловки, что употребление их после введения удобного семитского алфавита так же невероятно, как невероятна была бы, например, замена ружья секирой. Однако долгое время ощущался недостаток в материале для письма, легко добываемом и удобном для употребления. Только с оживлением торговых отношений с Египтом, наступившим при царе Псамметихе I (вскоре после 660 г.), был восполнен этот пробел. Сердцевина ствола папируса, слоящаяся на тонкие и гибкие пласты, предоставляла для этого незаменимый по удобству материал. Отныне исчерченные знаками листы переходят из города в город, из страны в страну, из века в век; оборот идей был ускорен, живой обмен духовной жизнью повышен и образованность упрочена в не меньшей степени, чем в начале новых веков благодаря изобретению книгопечатания. Наряду со словесной передачей поэзии, подчиняющей себе слух и мысль слушателя, повсеместно распространяется самостоятельное изучение ее, при котором читатель без помех обдумывает, на досуге сравнивает и пытливо исследует прочитанное. Литературной форме сообщения предстояло вскоре освободиться от последних, еще связующих ее пут, от пут ритмической речи - уже недалеко было начало прозаической формы.
4. Западное побережье Малой Азии есть колыбель эллинской духовной культуры. Первое место принадлежит здесь полосе земли, занимающей середину тя-
17
нущейся с севера на юг береговой линии, и близлежащим островам. Природа щедро оделила эту местность, а те, кто воспринял богатые дары, принадлежали к ионийскому, т.е. наиболее одаренному, эллинскому племени. Происхождение ионян неизвестно. Несомненно, что они смешались с выходцами из Средней Греции, если только сами они не являются смесью этих выходцев. Пестротой их племенного состава, вероятно, в значительной степени объясняется многосторонность их дарований. Во всяком случае, наиболее полно их способности проявились лишь на новой, азиатской родине. Как смелые мореплаватели, с одной стороны, с другой - в силу деятельных отношений со своими ближайшими соседями, они в полной мере испытали то возбуждающее и плодотворное влияние, которое дается общением с чуждыми народами более старой культуры. Кровное смешение с такими сильными расами, как финикийцы и карийцы, не осталось без следа и без сомнения значительно усилило разнообразие их дарований. Среди всех греков они больше всего были чужды той неподвижности, которую влечет за собой узкообластное обособление. Правда, что вместе с тем они были лишены той защиты, которую обеспечивают своим обитателям скудные, окруженные горами страны. Близкое соседство с цивилизованными и в государственном отношении объединенными культурными народами одновременно являлось величайшим двигателем их духовной жизни и опаснейшей угрозой политической самостоятельности. За опустошительными набегами диких киммерийцев последовало покорение их лидянами и персами, подчинившее часть населения чужеземному игу, а другую - обрекшее на изгнание; вместе с тем привившаяся им восточная роскошь медленно, но верно истребляла их мужественную силу. Плодом скрещения этих благотворных и губительных влияний был изумительный по стремительности, но сравнительно недолговечный расцвет культуры. Семена слишком рано осыпавших-
18
си плодов были далеко разнесены бежавшими от чужеземного ига переселенцами и нашли себе верное прибежище в благодатной почве Аттики. Итоги этого духовного подъема, длившегося лишь немного столетий, значительны: завершение героического эпоса, рис цвет упомянутых выше новых родов поэзии, овладевших наследием эпоса, начало научного исследования и философского размышления. На древний вопрос человека о том, «что означает он сам, и Бог, и мир», последовали новые ответы - ответы, постепенно заслонившие собой или видоизменившие те, которые давались ему до сих пор религиозным верованием.
5. Религия Греции - это сосуд, который благороднейшие умы наполнили благодатной влагой. Образы ее признаны были поэтами и художниками созданиями чистейшей красоты. И все же она произросла из тех самых корней, побеги которых покрыли всю землю необозримым множеством частью прекрасных или благих, частью отвратительных или зловещих вымыслов.
Ход наших мыслей двойственен. Он подчиняется закону сходства так же, как и закону временного следования. Не только однородные представления вызывают друг друга в нашем сознании, но также и сосуществующие во времени или непосредственно следующие одно па другим. Так, например, не только портрет отсутствующего друга может вызвать в нашей памяти его образ, но также и комнаты, в которых он жил, предметы, которые мы привыкли видеть у него в руках. Действием этих законов, которые принято называть законами ассоциации идей, непосредственно и неизбежно порождается то отношение к явлениям природы, которое можно назвать одухотворением ее. Всякий раз, когда перед взором первобытного человека происходит какое-нибудь движение или другого рода явление, которое своей необычностью или тесной связью с его личной судьбой производит на его мысль впечатление, достаточно сильное, чтобы вызвать в ней живую ассо-
19
циативную работу, он тотчас же готов видеть в этих явлениях продукт чьей-то волевой деятельности - по той простой причине, что лишь связь волевой деятельности с движением и вообще всяким внешним проявлением знакома ему, как и всякому вообще человеку, из непосредственного, внутреннего ежедневного и ежечасного опыта. Ассоциация, порожденная этим внутренним опытом, постоянно подкрепляется наблюдениями за другими живыми существами. Действительно, всякого рода действия так часто сочетались в нашей мысли с сознательно направленной волей, что теперь, когда мы видим одного из членов этого союза, мы склонны ожидать и появления другого. Правда, сфера осуществления этого ожидания благодаря опыту другого порядка и особенно благодаря медленно завоеванной власти над природой становится все теснее; однако же там, где принуждающая сила представлений подкрепляется сильными аффектами или недостаточно парализуется противоположным специфическим опытом, или же где второй ассоциативный принцип сходства (в данном случае сходства видимого явления с невидимым) усиливает действие первого, там сила этого ожидания прорывает порой все плотины и, временно, по крайней мере, приравнивает культурного человека к первобытному. В этих случаях нам дано как бы экспериментально проверить правильность приведенного выше принципа. Ибо хотя мы сами уже не склонны, подобно дикарю, объяснять таким образом всякое непривычное явление и принимать незнакомый нам механизм, например карманные часы или артиллерийское орудие, за живое существо, или приписывать гром и молнию, засуху или вулканическое извержение действию таких существ; но стоит нам только столкнуться с неслыханной удачей или быть внезапно пораженным беспримерным несчастьем, особенно если доступные познанию причины данного события кажутся несоразмерными полученному результату - впрочем, даже и тогда, ког-
20
да случай сам по себе незначителен, но наступление его (как это бывает при изменчивых оборотах счастья в азартной игре) противоречит всем расчетам - во всех таких или сходных случаях и у образованного человека - хоть на мгновение - возникает мысль о сознательно действующем Провидении, даже если он и не связывал никаких определенных представлений с той правящей силой, чью волю он ощутил на себе. К вере в Бога в той форме, какую она в наше время приняла в сознании образованного человека, эти вспышки не имеют никакого отношения. Ибо они не только овладевают порой и неверующими, но и верующий человек по большей части совершенно не в состоянии привести эти потрясающие его дух темные предчувствия в согласие с теми понятиями о природе и деятельности высшего мироправящего существа, которые создал он себе или заимствовал у других. Поэтому мы можем видеть в этом «семени суеверия», которое при случае заявляет о своем присутствии в душе каждого из нас, побледневшее и стершееся отражение всемогущей родоначальницы, из лона которой некогда произросло неисчислимое множество многоликих и многокрасочных представлений.
За этим первым шагом в создании религии незаметно следует другой. Приняв, что всякое действие есть результат волевой деятельности, человек вслед за тем подмечает связь, существующую между рядом повторяющихся явлений и одним из факторов природы. И вот этот фактор становится в его глазах одухотворенным, одаренным волей повелителем этих явлений. Как носителю воли, подобной человеческой воле, он приписывает ему человеческие же влечения и склонности, человеческие аффекты и цели. Он дивится на него, чтит его и в зависимости от того, полезны ли или вредны, благодатны ли или губительны его проявления, любит или страшится его. И так как великие силы природы, наиболее влияющие на жизнь человека, обыкновенно по очереди влекут за собой следствия как
21
того, так и другого порядка, то он чувствует себя вынужденным добиваться их благосклонности, заботиться о сохранении ее и о том, чтобы умилостивить внезапно вспыхнувший в них гнев. Первобытный человек молит небеса посылать на землю вместо разрушительной бури плодоносные дожди; Солнце он просит о том, чтобы вместо иссушающего зноя оно даровало ему благодатное тепло, реки - о том, чтобы они не опустошали его жилье и терпеливо несли на своих волнах его утлый челн. Теми же средствами, которыми ему удается умилостивить своих земных владык, пытается он склонить на свою сторону мощные существа, управляющие его жизнью: мольбами, благодарениями, приношениями. Он вымаливает у них милости, благодарит за содеянные ему благодеяния и молит их о прощении, когда мнит себя заслужившим их гнев. Словом, он молится и приносит жертвы, совершая то и другое в тех формах, какие его мнимый опыт признал наиболее действенными, - так возникает культ и религия.
К этим объектам почитания, которые могут быть названы фетишами природы, вскоре присоединяются вереницы духов и демонов. Это не бестелесные, но и не грубо телесные существа. Три рода умозаключений приводят первобытного человека, чуждого более тонким различиям научного мышления, к вере в их реальное существование - умозаключения, на которые наводят его наблюдения - безразлично правильные ли или ложные - за внешним миром, затем за явлениями внутренней, душевной жизни и, наконец, выводы из тех представлений, которые вызывает у него переход от жизни к смерти, наблюдаемый им у людей и животных.
Аромат каждого цветка наводит первобытного человека на мысль о том, что есть вещи, невидимые, неосязаемые - и все же совершенно реальные; ветер, материальная природа которого лишь угадывается им, вводит в круг его понятий вещи, хотя и ощутимые, но незримые. Его смущает и потрясает вид тени, имею-
22
щей контуры предметов и не обладающей при этом осязаемой телесностью, и еще более - окрашенные отражения, появляющиеся на водной поверхности. В обоих случаях он видит перед собой нечто, в точности воспроизводящее реальные предметы, но не поддающееся его попыткам коснуться и схватить их. Еще в большей степени поражают его сновидения; их-то, казалось бы, он воспринимает всеми своими чувствами, они как живые стоят перед ним - и все же проснувшись, он видит, что вход в его хижину так же плотно прикрыт, как был с вечера. Перед ним проходили - в том нет никакого сомнения - люди, звери, растения, камни, оружие всякого рода, он видел их, слышал, трогал - а между тем в своей телесной реальности они не были в его жилище, да многие из них не могли бы вместить в нем! И вот он заключает, что это были существа, подобные запахам, ветру, тени, отражениям, - души вещей. Но иногда сны подсказывают и требуют иного толкования. Не всегда души других людей и вещей посещают спящего - иногда кажется ему, он сам, перенесясь через огромные пространства, видится со знакомыми ему людьми на их далекой родине. Из этого он делает вывод, что нечто, на этот раз его собственная душа - или одна из его душ (ибо вера во множество душ столь же понятна, как и распространена) - временами покидает его тело. Те же ощущения, сопровождаемые тем же рядом выводов, вызывают в нем и явления так называемой галлюцинации, которые, так же, как и тяжелые, тревожные сны, часто посещают дикаря, нервы которого вследствие неправильного питания возбуждаются то долгой голодовкой, то чрезмерным насыщением. Эти души, или эссенции вещей, находятся с ним в тесной связи: все, что приключится с ним, оказывает влияние и на сами вещи. Народное поверье и у нас еще запрещает ступать на тень человека; по верованию одного из южноафриканских племен, крокодил, пьющий воду там, где отражается образ человека, стоящего на берегу, обретает власть над
23
ним самим. Все, что совершают или претерпевают образы сновидений, имеет огромное значение и для их прообразов. Однако несравненно большую мощь и действительную самостоятельность обретает душа в народном представлении вследствие иных соображений, возникающих не на почве чувственных восприятий, а в сфере проявлений воли.
Пока внутренняя жизнь первобытного человека протекает обычным путем, мало что побуждает его задумываться над природой и местонахождением его воли и стремлений. Но стоит только крови его вскипеть и загореться от внутреннего возбуждения, как он сам собой, от своего бьющегося сердца узнает, что в этой-то части его тела и разыгрываются те события, которые он неизбежно представляет себе образно в соответствии со сложившимися у него представлениями и с помощью известных ему аналогий. И чем сильнее и внезапнее переход, который он ощущает в себе, тем нагляднее представляется ему, привыкшему связывать всякое действие с определенным деятелем, мысль о том, что в груди его живет и действует особое существо. Овладеет им порыв безудержной страсти, например, бушующий в его груди гнев толкнет его на кровавое дело, которое, быть может, скоро вызовет в нем тяжкое раскаяние, или, наоборот, внезапный импульс заставит опуститься его уже занесенную руку - во все такие мгновения возникает в нем с необоримой силой вера в одно или многие существа, изнутри или извне владеющие им.
Но все же самое живучее семя веры в существование души заложено не здесь, а в тех обстоятельствах, которые сопровождают собой угасание индивидуальной жизни. Здесь мы опять-таки сталкиваемся со случаем внезапной смены, производящим глубочайшее впечатление на зрителя и как бы предрешающим пути его мысли. Если бы смерть всегда походила на медленное увядание, заканчивающееся как бы сном, если бы черты умершего изменялись до неузнаваемости - кто знает, какую форму приняли бы выводы, подсказан-
24
ные фактом прекращения жизни? Между тем часто в трупе умершего нельзя обнаружить никаких внешних изменений, и с другой стороны - только что полный сил человек внезапно смолкает навеки. Где же причина столь безмерного и страшного превращения - спрашивает себя зритель. И ответ его гласит что-то, сообщавшее умершему и жизнь и движение, покинуло его тело; внезапная утрата им его сил и способностей истолковывается как уход их в буквальном смысле слова, как пространственное удаление. И так как таинственное по своей природе теплое дыхание, неизменно присущее живому телу, исчезает, то, естественно, возникает мысль, что именно с его удалением иссяк источник жизненных явлений. Между тем насильственная смерть, при которой кажется, будто жизнь изливается из организма вместе с льющейся из раны кровью, порой наводит на мысль, что эта-то красная жидкость и есть носительница жизни. Многие народы считают источником жизни и одухотворения человека тот образ, который является им в зрачке умирающего. Однако в большинстве случаев эта роль приписывается дыханию, воздушным дуновением, исходящим из живого организма, как указывают на это слова, обозначающие у самых различных народов «дух» и «душу» и в основе сохраняющие значение «дыхания». Уже двоякое толкование сновидений требовало допущения отделения души от тела; временное разлучение их казалось единственным объяснением явлений потери сознания, летаргического сна, экстаза, так же как вселение в тело человека чужой души (одержимости) и различных болезненных состояний, как сумасшествие, судороги и т.д. В смерти же видели окончательное и бесповоротное разлучение обоих элементов.
Ничто не наводит на предположение о том, чтобы воздушное существо, покидающее тело, могло погибнуть вместе с ним. Напротив, любимый образ умершего неизменно стоит перед оставшимся в живых - другими словами, его душа реет вокруг него. И это не диво:
25
она не может не стремиться остаться как можно дольше в дорогих ей местах, близ того, что любила на земле. Если б сомнение в этом закралось в душу первобытного человека - как пугало бы его посещающее в ночной тиши видение отошедшего в вечность!
Вера в существование духа или души, переживающей свою связь с телом человека и даже животного, присоединила к фетишам природы целый новый класс предметов почитания и, кроме того, явила прообраз, по примеру которого человеческая фантазия стала создавать множество других существ, то совершенно самостоятельных, то связанных с различными видимыми предметами, как местами их обитания. В жизни первобытного человека не было недостатка в случаях, склонявших и даже принуждавших его к этой творческой работе, также, как и к культу умерших. Зависимость его от внешних условий была безмерна, а потребность осветить окружающий его мрак была так же велика, как велико было бессилие реально осуществить это желание. Здоровье и болезни, голод и пресыщение, успех и неуспех в охоте, рыбном промысле и войне в пестрой смене наполняют собой его жизнь. Растущая жажда познать факторы, обусловливающие его благополучие, и обрести власть над ними уступает по силе разве только его неспособности разумным способом удовлетворить ее. Чем меньшим реальным знанием обладает общество, тем острее ощущается нужда в нем отдельной личностью, и ничем не сдерживаемая, вечно возбуждаемая игра воображения, стремясь пополнить огромную пустоту, приводит первобытного человека к такому безудержному творчеству в области фантазии, которое культурному человеку трудно себе даже вообразить: культура, наделив человека мирным кровом, отлучила его вместе с тем от природы. Безгранично разрастается число природных сил, вызывающих поклонение дикаря: леса и луга, рощи и ручьи кишат ими. И все же они не могут утолить всех его потребностей: счастье и несчастье, успех и неуспех не
26
всегда связаны с объектами чувственного восприятия. С другой стороны, он не знает, какому из них приписать, например, исчезновение дичи в местах, еще недавно изобиловавших ею, или то, что дотоле слабейший враг вдруг одолевает его, и кто из них повинен в слабости, сковывающей его члены, в безумии, погружающем его разум во тьму. Если даже какое-нибудь внешнее явление, временно давшее беспомощному мышлению точку опоры, и принималось затем навсегда как непреложное указание, если всякое случайное совпадение и казалось прочно утвержденной связью по существу, - например, если какой-нибудь доселе неизвестный зверь, появившись из лесной чащи впервые во время губительной засухи, был тотчас признан источником несчастья и в качестве такого навсегда возводился в предмет почитания и культа, - то все же никогда и ничем не могла утолиться жажда первобытного человека познать все благодатные и враждебные ему существа, как и его потребность в помощи и спасении. Он стал призывать на помощь тех, кто еще при своей жизни являлся его покровителем и защитой, т.е. духов своих отошедших родичей, родителей и праотцов. Так возник культ предков и наряду с ним почитание духов, не заключенных в феномены природы, а связанных в человеческом представлении с определенными обрядностями событиями жизни, - всякого рода домовых и духов покровителей. Возникшие таким образом три круга объектов почитания порой перекрещивались один с другим, и населяющие их существа оказывали взаимное воздействие и незаметно переходили одни в другие.
Нет ничего естественнее, как то, что овеянный дыханием легенды отдаленный предок, праотец целого рода или племени, не только приравнивался в достоинстве великим фетишам природы, но порой сливался с одним из них, например, с небесным сводом, так кс, как случалось и обратное, что целый народ или какой-нибудь славный род видел и почитал в небе или Солнце своего прародителя. Совершенно естественно,
27
то разные объекты природы или даже искусства, привлекавшие к себе внимание не в силу исходящих от них мощных действий, а только своей причудливостью, необычностью формы и окраски, или же случайной связью с каким-нибудь памятным событием, принимались за место обитания душ предков и иных духов и вследствие этого окружались почитанием, являясь, таким образом, производными фетишами. Естественно, наконец, что духи или демоны, первоначально не связанные ни с каким определенным местом, со временем вследствие сходства имени или свойств случайно смешивались с каким-нибудь фетишем природы и, наконец, срастались с ним в одно существо. Однако из этих более или менее единичных случаев нельзя заключать, что какой-либо из названных трех больших классов предметов почитания, например, фетиши природы или свободные демоны, был изначально чужд верованиям какого-нибудь народа и явился бы исключительно поздней и производной частью их. Этот вывод был бы так же неправилен, как если бы мы из непреложно доказанного факта почитания животных, как таковых, или из неоднократно наблюдаемого еще в наши дни среди великого культурного народа (индусов) обоготворения человека, заключили, что это суть единственные или хотя бы высшие источники религиозных представлений. Трудным и часто бесплодным приемом является стремление выделить зерно известного культа, освободить его от позднейшей примеси и проследить дальнейшие видоизменения. Однако существование подобных превращений и значительность их влияния на ход развития религии является твердо установленным фактом. Нам же в нашем исследовании следует теперь возвратиться на тот более узкий и специальный путь, с которого мы начали его.
6. Греческие боги, восседающие на Олимпе вокруг Зевсова престола и вкушающие нектар из золотых кубков, внимая пению Аполлона и муз, боги, славные во-
28
инскими подвигами и любовными приключениями, бес конечно далеки от древнейших, грубых порождений религиозно-творческой фантазии. Бездна, разделяющая их, кажется бездонной - однако это впечатление обманчиво. При более близком изучении их вскоре обнаруживается такое множество переходных ступеней и промежуточных звеньев между теми и другими, что становится трудно определить, где, собственно, старый тип богов сменяется новым и, в особенности, где заканчиваются природные фетиши и наступают человекоподобные боги. Сравнительное языковедение раскрывает нам, что старейший из олимпийцев, Зевс, первоначально был не чем иным, как самим небом, - потому «дождит» он, мечет молнии и собирает тучи. Богиню земли еще Гомер величает то «широколонной», то «широкодолой», незаметно переходя от одного из этих образов к другому. Когда у одного из древнейших богословских поэтов Земля рождает «высокие горы» и «звездный небосвод», чтобы этот последний объял ее, когда затем Земля, совокупившись с Небом, родит «глубоко пучинный» Океан, от которого Тефида рождает «реки» - то мы несомненно стоим еще на почве чистого природопочитания. Но когда у Гомера «прекрасноструйный» Ксанф вскипает гневом на Ахилла, устлавшего трупами его ложе, пли когда он, испугавшись угрожающего ему пламени, зажженного божественным кузнецом Гефестом, и боясь иссякнуть, замедляет свое течение, чтобы избежать пожарища, и вместе с тем ищет защиты у «белорукой» Геры, уже совершенно человекоподобной супруги верховного бога, от дикого произвола ее сына, то мы видим перед собой смешение двух глубоко различных родов религиозного творчества - как бы два слоя земных пород, хаотически смешанных между собой внезапной геологической катастрофой.
Вопрос о причине такого превращения, совершившегося в Греции, как и во многих других странах, может быть разрешен следующим образом. Тот самый ас-
29
социативный инстинкт, который породил одушевление природы, неизбежно способствовал все большему очеловечению объектов почитания. К изначальной мысленной связи между движением и действием, с одной стороны, и человеческой волей - с другой, присоединилась сперва связь между волевой деятельностью и всей совокупностью человеческих страстей, а затем - между этой последней и внешним обликом человека и условиями его жизни. Однако превращение это совершалось очень медленно, пока первобытный человек, полузверь, слушающийся лишь голоса нужды, ежечасно пугаемый действительными или вымышленными опасностями, не считал самого себя в своей темной немощи достойным представлять себе эти грозные силы по своему образу и подобию. Но вместе с развитием зачатков культуры началось постепенное уравнивание между мощью одних и немощью других, и расстояние, разделявшее их, стало убывать. Вероятно, никогда не было такого племени, которое представляло бы себе великие природные силы в виде полуголодных дикарей, питающихся корнями и плодами. Между тем народ, живущий в стране, богатой охотой, мог уже говорить о «небесных охотниках» - таким был, например, германский Вотан; в представлении древнеиндусского владельца стад бог неба является пастырем, а облака - его рогатым скотом. В подмогу этому движению выступило пробужденное улучшением внешних условий жизни стремление к большей ясности, определенности и последовательности понятий. Смутные, расплывчатые и противоречивые представления, как, например, испытывающий страдания, или рожденный женой речной поток, столь частые прежде, становятся исключениями. Трудно решить с полной несомненностью, что древнее - фетишизм или почитание предков. Но, во всяком случае, в какой бы глубокой древности ни зародился культ демонов, он, несомненно, должен был приобрести большее распространение вместе с усложнением и
30
большей дифференциацией жизни, ибо чем разнообразнее становились занятия и жизненные условия людей, тем больше было случаев, побуждающих к созданию демонов. При этом вольно реющие духи не ставили тех преград пластической фантазии народа, как почитаемые силы природы, которые постепенно также стали преобразовываться по примеру первых. Ничто не препятствовало и многое побуждало (напомним сказанное об «одержимости») к тому, чтобы представлять себе демонов, подобно душам, вселяющимся в тела; затем это их свойство было перенесено и на природные фетиши. На место одаренных волей и сознанием предметов природы становятся, подчас не вытесняя их и мирно уживаясь с ними, духи или боги, для которых эти предметы являются уже только жилищем и орудием их действия. Такой бог, имеющий своей обителью видимую часть природы, но не слитый с ней неразрывно, уже не зависит всецело от ее судьбы; его деятельность не исчерпывается деятельностью природных сил, к которым он приурочен, - он обретает свободу действия.
Яркий пример такого превращения являют собой обольстительные женские образы, которых греки почитали под именем нимф. Гомеровский гимн Афродите упоминает о «нимфах деревьев» (дриадах), участвовавших в хоровой пляске бессмертных и одарявших своей любовью Гермеса и силенов под темной сенью пещеры. Однако «ели» и «высокоствольные дубы», в которых они ютятся, значили для них больше, чем простые жилища, ибо эти полубожественные нимфы рождаются, живут и умирают вместе с ними. Но есть и другие нимфы, уже не подвластные неумолимому року: хотя они и живут в ручьях, в веселых рощах и на пышных лугах, однако же принадлежат к сонму бессмертных и участвуют в великом совете 6oгов, вбираемом Зевсом в его светлом чертоге. Вот как мы можем объяснить это. Было время, когда само дерево считалось одухотворенным и было предметом куль-
31
та. Затем наступила эпоха, когда носителем его жизни было признано особое существо, отличное от него, но все же тесно связанное с его судьбой. Наконец, порывается и эта связь, божественный дух как бы обретает свободу и отныне, неподвластный закону разрушения, парит и властвует над своими преходящими земными обличиями. С этим последним переходом политеизм окончательно вытесняет фетишизм. Последние остатки его сохраняются разве только в культе великих и единичных в своем роде составных частей природы, каковы Земля, небесные светила и мифический Океан. Но и в этой области, наряду of древними, еще чуждыми человеческих черт, образами, появляется множество созданий, несущих на себе печать новых веяний. Подобно тому, как некоторые свободные демоны ведают каждый известным видом человеческой деятельности - точно такая же задача' достается в удел природным духам, освобожденным от своей прикованности к отдельным вещам: они обращаются в столь удачно названные, «родовые божества», в божества леса и воздуха, садов и ручьев и т.д. Этому превращению, помимо влияний демонологии, способствовало также возраставшее сознание закономерной однородности целого ряда существ и вещей; оно впервые удовлетворяло жажде обобщения, присущей мысли человека, в то время, как художественной его потребности в творчестве образов с высвобождением богов открывался неограниченный простор.
Перечисленные выше условия, среди которых развивается персонификация божественных сил и затем их идеализация, в Греции имели место больше, чем где-либо. Потребность в ясной определенности представлений была, вероятно, изначальным свойством эллинского духа; прозрачность воздуха и ясность неба, обычно царящие в стране, четкие контуры гор, далекие и все же по большей части не беспредельные горизонты - все это должно было усилить врожденную склонность грека к ясности. Чувство прекрасного веч-
32
но находило себе пищу в картинах природы, равномерно сочетавших в себе на самых небольших пространствах все элементы красоты от снежных вершин до пышных нив, от сурового горного леса до цветущего луга, до ласкающих далей, до необозримого морского раздолья. Дух наследования, художественный инстинкт и, наконец, страсть к вымыслу, породившие впоследствии во всех областях бесконечное множество творений, не могли не овладеть первым же представившимся им материалом, чтобы в нем искать себе удовлетворение, пока еще недоступное в других сферах.
Исходя из состава и особенностей дошедших до нас литературных памятников крайне затруднительно проследить отдельные моменты этого превращения. Было время, когда исследователи видели в песнях Гомера порождение младенчества греческого духа, но заступ Шлимана рассеял это заблуждение. Несомненно, что уже в середине второго тысячелетия на востоке Греции - на островах и на малоазиатском побережье - внешняя культура достигла высокой степени развития; строй жизни, отраженный авторами эпоса, явился результатом сравнительно долгой эволюции, совершавшейся под сильным влиянием Египта и Востока. Цари и герои, пировавшие в пышно изукрашенных палатах, выложенных металлическими пластинками, с фризом из голубой эмали по ослепительно белому алебастру и с богатой лепной отделкой потолка, пившие из золотых чаш филигранной работы и услаждавшие свой слух гомеровскими песнями - сами уже безвозвратно далеки от первобытной жизни. Правда, что страсти еще необузданно владеют ими - иначе ненасытный гнев Ахилла или Мелеагра не служили бы излюбленной темой поэтического творчества. Перед нами как бы в тумане встает мир, видевший возникновение песни Нибелунгов, и в котором из чужбины ил пришедшее утончение вкуса и внешней культуры слилось с еще нетронутой, дикой властью страстей. Однако благоговейный трепет, испытываемый
33
первобытным человеком перед лицом мощных сил природы, давно и бесследно исчез. Исполненный гордой самоуверенности, огражденный от жизненной нужды высший класс все более уподоблял существование богов своей собственной доле. Олимп стал отражением его роскошной и буйной жизни. В истории нет другого примера такой тесной близости, связующей людей и богов, причем эти последние уделяли людям немало своего величия, тогда как люди передавали богам все свои слабости. Богов наделяли теми доблестями, которые всего выше ценятся отважными, упорными, как в дружбе, так и в ненависти стойкими воинами. Подобно этим последним, и боги движимы обыкновенно сильными личными влечениями; сознание долга возникает преимущественно из чувства личной верности - в «Илиаде», по крайней мере, боги лишь в виде редкого исключения выступают хранителями нелицеприятного безличного права. Зато они являются неутомимыми и верными защитниками своих любимцев, приносящих им щедрые дары, городов, посвящающих им пышные храмы, и родов, с которыми они исстари ведут дружбу. Моральные соображения мало смущают их - избранникам своим они ниспосылают удачу даже в краже и клятвопреступлении. Редко возникает вопрос о правде или неправде того дела, за которое они встают горой. Иначе как могли бы одни из них приходить на помощь троянцам, а другие - с таким же усердием и горячностью защищать греков? Как мог бы в «Одиссее», - где, однако, этический взгляд на вещи обретает уже большее значение и где судьба женихов как бы свидетельствует о божеском правосудии - как мог бы там Посейдон преследовать своей неугасимой ненавистью страдальца Одиссея, а Афина выручать его же из всякой беды, оберегая и наставляя его? Только мощному слову Отца или владыки богов покоряются они, да и то не без ропота и испробовав сперва все уловки хитрости и обмана. Поэтому власть небесного владыки покоится вовсе не
34

Гомеровский человек мнит себя всюду и всегда окруженным богами и зависящим от них. Всякая удача и неудача, всякий ловкий удар копья, успешное бегство от неприятеля - все это приписывается либо дружественному, либо враждебному вмешательству демонов; ими же влагаются в душу благие решения и хитрые умыслы, ими насылается помрачающее разум ослепление. Все силы обращены на то, чтобы обрести благоволение бессмертных и отвратить их неми-
лость. Битвы со своим переменчивым счастьем создают в избытке (особенно в «Илиаде») моменты крайней нужды - и все же гомеровским героем никогда не приносится в жертву богам самое драгоценное из его достояний, т.е. человек. Человеческие жертвоприношения, которым, подобно религии большинства народов, не чужда и религия греков, совершавших их еще и в начале исторической эпохи, не встречаются среди тех картин быта и культуры, которые развертывают перед нами песни Гомера. Или, вернее, этот страшный обычай однажды упоминается в них, но этот единственный случай именно и есть исключение, подтверждающее правило. На пышных поминках, которыми Ахилл почтил многолюбимого им Патрокла, вместе с множеством баранов и волов, с четырьмя конями и двумя любимыми псами, закалываются сперва и затем сжигаются вместе с телом павшего возлюбленного друга его двенадцать троянских юношей. Упомянутая здесь форма жертвоприношения (всесожжение жертвы) известна нам по позднейшему ритуалу, в связи со служением подземным божествам. Тело умершего сперва окропляется кровью закланных зверей и людей с целью усладить и почтить незримо присутствующую душу; так Ахилл выполнил свой торжественный обет, как он сам говорит, обращаясь к душе умершего, тревожащей его своими ночными посещениями и явившейся также и на погребении. Но странно то, что рассказ об этом ужасном событии совершенно лишен той пластичности и яркой образности описаний, которые мы по праву называем эпическими и которыми так богат Гомер. Невольно думается, что поэт с намеренной поспешностью переходит от этих ужасов к дальнейшему повествованию. И ему, и его слушателям они стали внутренне чужды и кажутся наследием некогда живого, но теперь умершего мира представлений и чувств. Это впечатление подкрепляется и другими однородными фактами. На протяжении всего эпоса едва ли найдется еще хотя бы одно
36
упоминание о кровавых или бескровных жертвах в честь умерших, о культе души предков, об очистительных жертвах и об общей основе всех этих обрядностей - о вере в посмертное существование мощных духов, угрожающих живым из гроба, проявляющих демоническую силу и потому требующих постоянно все новых приношений. И у Гомера души переживают тела, но они пребывают почти исключительно в далеком, подземном царстве теней, где скитаются бескровными призраками, трепетными тенями, «бессильными главами» - никого не устрашая, ничего не творя. Иначе обстояло дело в позднейшие и - как мы можем с уверенностью добавить на основании красноречивых находок и непреложных умозаключений - в древнейшие времена. Следует дольше остановиться на этом пункте, столь важном для истории учений о душе и религии вообще.
7. Принесение в жертву пленников или рабов на торжественных поминках является древнейшим из древних и вместе с тем и ныне широко распространенным обычаем. Когда скифы хоронили своего царя, они душили одну из его наложниц вместе с его пятью рабами (повара, кравчего, ближнего слугу, конюшего и привратника) и, хоронили их вместе с ним и с любимыми его конями; кроме того, в могилу ему опускали множество драгоценной утвари, золотых кубков и т.д. По истечении года, удавив еще пятьдесят отборных рабов, сажали каждого из них на убитого коня и расставляли их как почетный караул вокруг царского кургана.
Перечислением подобных обычаев, к которым принадлежит и сожжение вдовы у индусов, можно было бы наполнить десятки страниц. Разумеется, в них можно проследить длинный ряд ступеней от самых диких и зверских до утонченных и трогательных обрядностей. Человеческие жертвоприношения сменяются закланиями животных, а эти - возлияниями и другими бескровными приношениями. В драмах Эс-
37
хила и Софокла на гробницу Агамемнона в Микенах совершается возлияние молока и возложение прядей волос и цветочных венков. Открытые за последнее время там же царские гробницы, относящиеся к глубокой древности, обнаружили остатки более существенных и красноречивых приношений, как-то: кости людей и животных вместе со множеством драгоценного оружия, чаш и другой утвари. Кроме того, эти гробницы так же, как и открытая в Орхомене в Беотии куполообразная гробница, заключают в себе алтари, что свидетельствует о том, что души умерших были предметами особого почитания и обоготворения. Культ предков и душ, через который прошли все народы, еще и теперь пользуется широким распространением как у дикарей, стоящих на самой низкой ступени развития, так и в утонченно-культурном Китае, в котором он составляет существенную часть государственной религии. У народов арийской расы он также играл главенствующую роль - у греков не меньше, чем у римлян, называвших божественных предков «манами», и индусов, называвших их «питарас». Когда в Афинах угасал какой-нибудь род, это считалось общественным бедствием, отчасти потому, что отныне прародители этого рода лишались следуемого им почитания. Народ в его целом и многочисленные, как бы концентрические, общественные группы, из которых он состоял, возносили молитвы к действительным или воображаемым предкам; потребность в этом была так глубока, что даже профессиональные, сословные союзы и цехи измышляли себе общего родоначальника, если они такого не имели. Эта склонность тесно связана с историей происхождения государства и общества, бывших вначале лишь разросшейся родовой семьей. Но нас занимают только глубочайшие истоки этого явления вера в посмертное существование душ как могучих духов, насылающих счастье и несчастье на смертных. Мы уже ознакомились с происхождением этого верования - позднее мы займемся превращениями,
38
испытанными им с течением времени; теперь же нам надлежит устранить одно заблуждение, нарушающее ясность наших исторических представлений.
Опираясь на выводы сравнительной этнографии, мы ни в коем случае не должны допускать мысли, что гомеровский эпос, в котором души испаряются в виде бледных, бессильных теней и в котором в связи с этим почти совершенно отсутствуют следы культа душ и выросших из него обычаев, - что этот эпос отражает собой древнейшее отношение греческой религии к этому вопросу. Археологические находки, восходящие к периоду, называемому ныне микенским, устраняют последние следы такого рода сомнений. В настоящее время мы можем ответить лишь гадательно на вопрос о том, какие причины вызвали отраженный эпосом фазис религиозных представлений, ограниченный не только во времени, но и в пространственном распространении и, вероятнее всего, связанный с известным общественным классом. Пытались объяснить его влиянием получившего в ту эпоху наибольшее распространение обычая сжигания трупов и связанного с ним ясно выраженного представления о том, что пожирающее пламя окончательно отделяет душу от тела и горит ее в царство теней. Не меньшее влияние можно приписать и удалению колонистов от гробниц их предков и от связанных с ними святилищ их родины. Решающим моментом, однако, несомненно является жизнерадостный и мирской, враждебный всему унылому и мрачному, дух гомеровской поэзии, умышленно устраняющий из своего поля зрения все призрачное и наводящее ужас, как и все некрасивое и уродливое.
Не только привидения умерших, но и инфернальные божества, как, например, Геката, чудовища вроде пятидесятиголовых и сторуких титанов, так же, как и жестокие и грубые сказания ветхой старины, как, на-11ример, оскопление Урана, отступают в эпосе на задний план. Чудовища вроде «круглоглазых» (циклопы) представлены скорее в смешном, юмористическом
39
виде. Является ли главной причиной всего этого постепенно усилившееся чувство прекрасного и вызванное прогрессом внешней культуры мощное ощущение радости жизни? Или же мы действительно можем признать за этим племенем, создавшим философию и науку, и в эту младенческую эпоху начатки разумного просвещения? Другими словами - должны ли мы видеть главную причину эволюции учения о душе, сказавшейся у Гомера, в гениальном легкомыслии или гениальной ясности мысли ионического племени? В настоящее время мы не можем определенно ответить на этот вопрос. Самой возможностью поставить его мы обязаны одному из выдающихся современных исследователей (Эрвину Роде, 1898), приложившему к изучению этой области глубину мысли и силу анализа.
8. Очеловечивание природы не только доставило неисчерпаемый материал инстинкту игры, постепенно облагородившемуся до инстинкта художественного творчества, - оно дало вместе с тем и первое удовлетворение научному стремлению человека, его жажде осветить тот безграничный мрак, среди которого он живет и дышит. Действительно, непроизвольное, возникшее по прихоти ассоциации идей верование в то, что явления внешнего мира порождаются волей живых существ, есть вместе с тем и ответ на неизбежный вопрос о происхождении всего сущего; это своего рода натурфилософия, способная к бесконечному обогащению в связи с накоплением все большего числа наблюдений и с более определенной чеканкой образов, воплотивших в себе природные силы. Первобытный человек не только поэт, верящий в истинность своего вымысла, - он, вместе с тем, и особенного рода исследователь, и совокупность его ответов на неустанно возникающие перед ним вопросы постепенно сплетается в мирообъемлющую ткань, отдельные нити которой мы называем мифами. Примерами этого служат народные сказания всех времен и
40
народов, изумляющие то своим совпадением, то - не менее красноречивым разногласием. В глазах почти всех народов оба небесных тела составляют одну чету - то мужа и жены, то брата и сестры; бесчисленные поверья, объясняющие фазы Луны скитанием лунной богиней, случайные затмения солнца и месяца - то семейными распрями, то злыми кознями дракона или иного чудовища. Почему зимой Солнце теряет свою силу? Потому что солнечный бог (Шамшу) - так отвечал семит - поддался злым чарам обольстительницы - Луны и дал отрезать сверкающую мощь своих кудрей; как только вместе с длинными прядями их (лучами) падает его сила, всякий без труда может лишить его зрения. Древний индус видел в облаках коров, - когда их доили, на землю лился сладостный дождь; если же Земля надолго лишалась благодатной влаги, виной этому были злые духи, похитившие и скрывшие в горных пещерах небесные стада. Бог неба (Индра) должен низойти грозой, чтобы вызволить их из плена и отобрать у похитителей. Страшное зрелище, являемое первобытному человеку видом горы, извергающей пламя, объяснялось им, как дело демона , живущего в недрах земли. Многие народы довольствовались этим ответом, иные же задавали себе дальнейший вопрос каким образом удалось заточить столь могучего демона в подземную тьму? Сам собой напрашивался ответ, что он пал в борьбе с еще более могущественным божеством. Так, в глазах греков, Тифон и Энкелад были покоренными и жестоко наказанными за свое дерзновение противниками всесильного бога неба. Земля несет в своем лоне все новые и новые плоды - как же ей было не стать женой, и кто другой, как распростертое над ней небо, посылающее ей жизнещедрые ливни, мог оплодотворять ее? Этот всюду распространенный миф принимал разнообразные обличия. И новозеландские маори, и китайцы, и финикницы, и греки задавались вопросом, почему ныне разлучены супруги, вместо того, чтобы жить, как над-
41
лежит любовной чете, в тесном слиянии? Для объяснения этого у новозеландцев существует рассказ о том, как чадам Ранги (неба) и Папы (земли) не нашлось места среди их тесных объятий. И вот решили они избавиться от давящих на них тесноты и мрака, и одному из них, мощному богу и отцу лесов, после многих напрасных усилий его братьев, наконец, удалось с силой расторгнуть слияние его родителей. Однако любовь супругов пережила разлуку. Из груди матери-земли все еще поднимаются к небу вздохи тоски, называемые людьми туманом; а из глаз опечаленного бога неба часто падают слезы, именуемые росой. Нежное и поэтическое сказание новозеландцев дает нам ключ к пониманию сходного, хотя и несравненно более грубого, дошедшего до нас лишь во фрагменте греческого мифа. Гесиод рассказывает, что землю теснили и душили бесчисленные плоды ее союза с небом, которое, не давая им выйти на свет, снова погружало их в чрево матери-земли. Изнывая под непосильным бременем, задумала она коварный замысел, исполнение которого возложила на одного из своих сыновей. Остро отточенным серпом Кронос оскопил отца своего Урана, положив этим предел новым зачатиям; отныне Уран больше не подступает к Гее в любовной жажде, широко расстилаясь над нею, таким образом - можем мы добавить - создалось пространство для теснимых доселе во чреве земли ее сынов и дочерей.
Итак, мы можем установить, что процесс олицетворения не знает границ, распростираясь как на силы, так и на свойства и состояния вещей. Ночь, мрак, смерть, сон, любовь, вожделение, ослепление - в глазах греков все это были индивидуальные существа, хотя и разнящиеся одно от другого степенью пластической законченности. Иные из них достигли полного образного воплощения, тогда как другие выделяются на фоне своей отвлеченной основы лишь как барельеф на фоне стены. Отношения, существующие между этими силами или состояниями, также истол-
42
ковываются по примеру прообразов, встречаемых в мире человеческом и животном; сходством является родственная связь: так, сон и смерть - братья-близнецы, смена во времени объясняется как смена поколений: так, день - чадо ночи, или же наоборот. Все группы однородных существ объединяются в понятиях семьи, вида, рода - и наша современная речь еще сохранила глубокий отпечаток такого характера мышления. Наконец, привычка объяснять мифическими вымыслами длящееся соотношение природных сил и неизменно повторяющиеся явления постепенно приучает разрешать тем же способом и великие загадки человеческого бытия и человеческой судьбы. В мрачную, овеянную пессимизмом эпоху эллин спрашивает себя: почему невзгоды жизни перевешивают собой блага? И тотчас же его вопрос преображается следующим образом: кто и какое событие породило в мире зло? Ответ его по существу сходен с ответом некоего современного француза, который, проследив ряд преступлений до их первого источника, выразил его в следующей формуле: «Cherchez la femme». Однако эллин воплотил свои обвинения против прекрасной половины рода человеческого в образе якобы лишь раз имевшего место, единичного случая. Так, он повествует нам о том, что Зевс, дабы покарать похищение огня Прометеем и вызванное им возвышение человечества, с помощью остальных богов создал наделенную всеми прелестями жену - прародительницу всех женщин, и послал ее на землю. В другой раз эллину, размышляющему над этой же безутешной проблемой, корнем всяческого зла представилось любопытство или жажда познания. Если бы боги, так рассуждает он, наделив нас всеми благами, заключили все зло в один сосуд, строго наказав не открывать его, - человеческое и, пуще всего, женское любопытство не в силах было бы устоять против соблазна нарушить запрет богов. Оба эти мифа слились в один: та самая на, наделенная от богов всеми дарами прельщения
43
(Пандора - «всем одаренная»), ужаленная любопытством, приподняла крышку рокового ларца и дала ускользнуть его зловещему содержимому. Здесь снова поражает нас таинственное сходство мифотворчества у самых различных народов. Нужно ли напоминать о родственном предании евреев о Еве («родительнице») и о плачевных последствиях ее преступного любопытства?
9. Изобилие мифов и множественность богов не могли, в конце концов, не запутать и не утомить мысль верующего. Пышный расцвет мира сказаний был подобен девственному лесу, старые деревья которого погибали, задушенные обвивавшими их лианами. Нужен был топор в мощной руке, чтобы прорубить в нем просеку - и мужицкая сила с мужицким разумом совершили это дело. Перед нами встает образ первого дидактического поэта запада Гесиода из Аскры в Беотии (8 век до н.э.), сына страны, в которой воздух был менее прозрачен и человеческий дух менее радостен, чем в других областях Греции. Это был человек с ясной, хотя несколько тяжеловесной мыслью, искусный в полевом и домашнем хозяйстве, сведущий также в тяжбенных законах, но наделенный лишь небольшой долей воображения и еще меньшей долей чувствительности - таков он был, являясь как бы римлянином среди эллинов. Творцу «трудов и дней» сродни была трезвая рассудительность, любовь к строгому порядку и мелочная бережливость хорошего купца, привыкшего к ясным расчетам, не терпящего противоречий и во всем избегающего излишка. В таком же духе приводит он в ясность - да простится мне такое выражение - инвентарь мира богов, прочно прикрепляя каждый из сверхчеловеческих образов к его специальной деятельности и вводя их все в неподвижные грани генеалогических отношений. Он обрубает пышные ростки эпоса, возрождает и вводит в почет древнейшие, наполовину ставшие непонятными предания первой родины греков и низших слоев народа даже и тогда
44
когда они являют собой грубые, безобразные вымыслы, и создает такими образами в своей «Теогонии» в общем стройную, хотя лишь изредка озаренную поэзией и едва ли где согретую радостью бытия цельную картину мироздания. Уже в глубокой древности любили сочетать имена Гомера и Гесиода как творцов греческого пантеона. На самом же деле они были скорее противниками. Безудержная, не смущающаяся противоречиями сказаний фантазия ионийских певцов была столь же чужда доморощенной, все упрощающей и систематизирующей мудрости беотийского крестьянина, как гордый, радостный дух их знатных слушателей - темным думам пригнетенных к земле пахарей и сельчан, для которых слагал свои песни Гесиод.
Теогония» его заключает в себе и космогонию - родословие богов есть вместе с тем родословие мира. Нас интересует здесь преимущественно второе, и мы сперва предоставим слово поэту. Сначала, возвещает он, возник Хаос, затем широколонная Гея (земля) и Эрос, прекраснейший среди богов, властный над духом смертных и бессмертных и ослабляющий мощь членов. Из Хаоса возникли Эреб (мрак) и черная ночь, которые, совокупившись, породили светлый Эфир и Гемеру (день). Гея, прежде всего, родила из себя самой звездное небо, высокие горы и Понт (море); от ее союза с Ураном родилась обтекающая землю Океан-река, а также множество существ - с одной стороны, мощные чудовища, с другой - почти аллегорические фигуры - так, среди них встречаются и божества молнии, именуемые Циклопами, и великая богиня морей Тефида. От брака Океана и Тефиды произошли источники и потоки; двое других детей неба и земли родили бога-Солнце, богиню-Луну и Зарю. Эта последняя, от союза с богом звезд (Астреем), как и она, внуком неба и земли, рождает ветры, утреннюю звезду и другие небесные светила.
Эта концепция частично несет на себе печать младенческой наивности и не нуждается в объяснениях.
45
«Меньшее происходит из большего» - потому горы порождены землей, потому могучий океан является отцом меньших потоков и ручьев, потому маленькая утренняя звезда кажется сыном широко распростирающейся зари, а другие светила небесные, естественно, становятся ее братьями. Не так очевидно происхождение дня из ночи, ибо возможна была бы и противоположная концепция, и, действительно, в одном древнеиндусском гимне поэт задается вопросом, создан ли день прежде ночи или ночь прежде дня? Но все же принятый Гесиодом взгляд может быть назван более естественным, ибо мрак сам по себе представляется нам извечным, не требующим себе объяснения состоянием, тогда как появление света всякий раз вызывается особым событием: восходом солнца, сверканием молнии или огнем, зажженным человеческой рукой. Но если здесь мы видим перед собой как бы зачатки мысли начавшего задумываться и размышлять человеческого духа, историю которых мы легко можем вычитать из них самих, то иной представляется нам та часть повествования, которая говорит о самом происхождении мира.
Здесь поражает нас, прежде всего, краткость и сухость изложения. Хаос, Земля и Эрос - в мгновение ока выступают на сцену. Нет ни одного указания на причину их появления. Возникновение земли отделяется от возникновения хаоса кратким словечком «а потом». Нет ни одного намека на то, как это произошло, возникла ли Земля из хаоса и если да, то в силу какого процесса. Ни словом не объясняется также и первенствующее положение бога любви на ступенях мироздания. Правда, на это можно было бы заметить, что для того, чтобы могло осуществляться совокупление, должно было прежде появиться в мире его начало, начало любви. Но зачем же поэт не пользуется этим в дальнейшем изложении, зачем он нигде не указывает на связь этих явлений? Более того, зачем он как бы умышленно скрывает ее? Ибо эпитеты, которыми наделен здесь Эрос, а также его появление в дальнейшем рас-
46
сказе вместе с Гимером (вожделение) в свите Афродиты пробуждают в нас скорее иные образы, чем образ мощного жизнедателя, мирообразующего извечного духа, который один здесь был бы на месте и с которым мы действительно встречаемся в других космогониях, где вместе с тем мы видим попытки к выяснению его происхождения и его задачи. Несомненно лишь то, что целая пропасть отделяет того, кто, подобно Гесиоду, так бегло, поверхностно отмечая лишь существеннейшие моменты, рисует картину мирообразования, от тех, которые прилагали все силы своего младенческого разума к разрешению великой тайны. Гесиод дает нам одну лишь пустую оболочку и шелуху, когда-то хранившую живое зерно и не возникшую бы без него, как без улитки не возникла бы и раковина - ее создание и жилище. Мы видим перед собой сухой гербарий мыслей, живой рост и постепенное развитие которых мам не дано подслушать. Вместо непосредственного восприятия выступает процесс умозаключений, исходным пунктом которого является смысл имен, наполовину непонятных самому автору. Из этих имен мы должны сделать вывод о том мыслительном процессе, последним следом которого являются они. При этом нам могут оказать помощь ссылки на родственные образы встречающиеся как у других народов, так и у самих греков. Мы уже вкратце указали на природу Эроса, и теперь нам важнее всего уяснить себе значение Хаоса.
Представление о нем также относится к понятию о пустом пространстве, как смутное раздумье первобытного человека - к умозрительному мышлению зрелого мыслителя. Древний человек пытался вообразить себе первичное состояние мира как можно более противоположным нынешнему. Было время, когда не было еще земли со всем, что она несет и заключает в себе; не было и тверди небесной. Что же было тогда? Простирающаяся из высочайшей высоты до глубочайшей глубины и беспредельно растянувшаяся вширь пустота, которая и теперь еще зияет между небесной
47
твердью и землей. Вавилоняне называли ее «Apsu» - бездна или «Tiamat» - пучина; скандинавы звали ее «ginnunga gap» (the yawning gap) - разверстая пустота - выражение, первое слово которого происходит из того же корня, как и наше «зияние», и греческий «хаос». Кроме того, эта зияющая пустота, эта разверстая бездна представлялась воображению совершенно черной и мрачной по той причине, что, согласно предпосылке, породившей само представление об этой бездне, в то время еще не существовал ни один из источников света. Это обстоятельство было также причиной того, что воображение созерцателя обращено было скорее на глубину хаоса, чем на его высоту, ибо с понятием высоты в уме нашем неразрывно связано представление о свете и сиянии. Этот хаос занимает собой все видимое человеком или угадываемое им, словом, доступное его мысли пространство. Ибо за грань земли и ее дополнения - небесного свода с его светилами - не простирается ни мысль, ни знание его; здесь заканчивается и его предчувствие, и самое любопытство. Он достигает предела своей мыслительной силы, расширяя до бесконечности расстояние между землей и небом: два других измерения пространства мало занимают его, почему во всей этой концепции сделано как бы упущение и не выяснено, конечно ли или бесконечно протяжение вширь.
Таким образом, Гесиод воспринял не только содержание наивных народных сказаний, но и достояние древнейших умозрительных построений. Правда, эти последние отражены им в такой грубой и несовершенной форме, что его немногочисленные указания ценны лишь как свидетельства о том, что уже в его время делались попытки подобного рода, и дают только самое общее описание. Более подробное их содержание мы попытаемся - конечно, лишь с большей или меньшей вероятностью - вывести из позднейших памятников. Там же нам удастся определить ступень умственного развития, на которой создавались эти
48

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия