Гомперц Т. Греческие мыслители

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава третья Побочные ветви натурфилософии

1.Атомистика была завершением многовековых усилий разрешить проблему материи. Можно было думать, что гипотеза, которой выпало на долю более чем двухтысячелетнее существование, удовлетворила своих современников и тотчас же стала исходным пунктом дальнейших успехов. Однако к этому было много разных препятствий. Ни искусство производить опыты, ни математические науки не были достаточно развиты, чтобы принести быстрый расцвет тому плодоносному зародышу, который был скрыт в атомистике. Другим обстоятельством, затруднившим господство новой доктрины, было твердо установившееся значение ее старших соперниц. Различные формы, которые последовательно принимал материалистический монизм, - как мы указывали на это выше - опровергали одна другую и колебали значение каждого учения о материи в отдельности, а, кроме того, пробуждали сомнение в самом свидетельстве чувств, а вместе с этим и в основах общего им учения. Но еще и другой результат должен был сказаться. Рядом с разногласием отдельных учений, например Фалеса, Анаксимена, Гераклита, в их учениях можно было наблюдать и некоторое сходство в основных положениях. Появились и другие значительные учения. Было вполне естественно, что возникла попытка примирить эти авторитеты друг с другом; при этом то, на чем они могли
382
сойтись, выдвигалось на первый план, а то, что их разъединяло, старались сгладить путем переработки. Этим стремлениям благоприятствовал тот факт, что круг возможных вообще, или, по крайней мере, возможных на данной ступени познания попыток найти разрешение старых вопросов был завершен. Под знаком компромисса и эклектизма стоят несколько новых систем, появившихся в это время и завершающих собой ту эпоху, на отдельных этапах которой мы так долго останавливались. С одним из таких эклектиков, Гиппасом, пытавшимся согласовать учения Гераклита и Пифагора, мы уже познакомились. Сейчас познакомимся и с другими представителями этого направления. Наиболее значительным из них был Диоген Аполлонийский. Движимый жаждой познания, может быть, привлекаемый известностью Анаксагора, пришел он в Афины, где свободомыслие его готовило ему те же опасности, что и великому клазоменянину. Обширный анатомический отрывок его сочинения «О природе человека» обличает в нем хорошее знакомство с медициной того времени и дает основание предположить, что он сам принадлежал к врачебному сословию. Целью его было примирить Анаксагора с Анаксименом, точнее говоря, учение первого об уме (nus) с учением второго о материи. В известной степени повлиял на него также а Левкипп, у которого он заимствовал учение о мирообразующем вихре и в языке которого встречается то же самое слово «необходимость», которое было и его излюбленным выражением. Насмешки, которыми осыпали его в комедиях, отголоски его Доктрины как в драмах Еврипида, так и в специальных научных (врачебных) сочинениях указывают на то, что Диоген принадлежал к очень заметным личностям века Перикла.
С системой его, лишенной всякой оригинальности и внутренней законченности, мы знакомы не только по косвенным источникам. До нас дошли сравнительно богатые остатки его главного произведения «О
383
природе», которые отличаются полной достоинства простотой и удивительной ясностью - авторские достоинства, к которым он, как говорится во введении, сознательно стремился. Благодаря этому упомянутые отрывки ясно показывают нам главные идеи и метод его исследования; они обнаруживают нам то, о чем у его предшественников мы можем только умозаключать. Мы приводим слова Диогена, которыми он стремится доказать истинность основной идеи учения о материи. «Ибо если бы из всего того, что существует теперь в этом мире: земли, воды и всего иного, если бы что-нибудь из этого было не тем, что остальное, а чем-нибудь другим по своей природе, и не оставалось бы тем же самым, несмотря на многообразные изменения и превращения, тогда различные вещи не только не могли бы смешиваться, но не могли бы также приносить пользу или вред одна другой: растение не могло бы произрастать из земли, не могло бы зародиться ни животное, ни что другое, если бы оно не было тем же по своему составу. Но все это происходит из одного и того же, становится вследствие изменения другим, и вновь возвращается к прежнему своему состоянию». Вместе с тем и доказательство Анаксагора в пользу цели произвело на него сильное впечатление... «Ибо не может быть, чтобы без руководства разума (точнее, без деятельного участия «nus») все могло быть распределено, в меру: зима и лето, ночь и день, дожди, ветры и сияние солнца. И в остальном, если подумать, то найдешь, что все устроено столь прекрасно, насколько только возможно». Если же он не удовлетворялся учением Анаксагора и находил необходимым дополнить его более древним учением Анаксимена о воздухе, то к этому у него могли быть две побудительные причины. Учение Анаксагора о материи, конечно, казалось ему нелепым и необоснованным, каково оно и есть на самом деле. Это видно из того, что он его отверг. Но «nus», или мироустрояющий принцип, он, очевидно, считал связанным с одной из известных нам
384
форм материи; только при этом казалось ему понятным и объяснимым его господство и в особенности его универсальная распространенность и действенность. Это высказано им в следующих не допускающих сомнения словах: «Но то, что обладает разумом, представляется мне тем, что люди называют воздухом, и, по моему мнению, он и есть то, что всем управляет и над всем господствует; потому что от него-то, мне кажется, и происходит «nus» и (с помощью этого носителя своего) всюду проникает, все устраивает и во всем присутствует. И нет ничего, что не принимало бы в этом участия. Но ничто не участвует в равной мере с другим. Напротив, есть много видоизменений как самого воздуха, так и разума; ибо воздух может быть весьма различным: то теплее, то холоднее, то суше, то сырее, то спокойнее, то в состоянии сильнейшего движения; есть еще и другие бесчисленные отличия его по запаху и цвету. Далее, и душа всех живых существ есть одно и то же, именно воздух, но более теплый, чем окружающий нас, однако гораздо холоднее того, который находится около солнца. Эта теплота никогда не бывает одинакова у разных животных, у разных людей. Разница в ней вообще незначительна, но достаточно велика для того, чтобы получилось сходство, но не полная тождественность. Однако все, что изменяется, должно прежде стать тем же самым и потом только может из одного стать другим» (т.е. переход через основные, или первоначальные, формы материи есть необходимое условие и промежуточная ступень. Для возникновения одной материальной формы из другой). «Так как изменения весьма разнородны, то и живых существ множество и притом самых разнородных, которые, вследствие огромного числа изменений, не похожи друг на друга ни по наружному виду, ни по роду жизни, ни развитием интеллекта. При всем том существует нечто одно и то же, чем они все живут, видят и слышат; и остальные проявления интеллекта являются у них оттуда же (т.е. из воздуха)». Доказатель-
385
ство последних из этих утверждений дает конец другого отрывка, который был уже отчасти приведен выше: «Кроме того, в пользу этого есть сильные доводы: человек и другие животные живут, вдыхая воздух. Он для них столько же душа, как и разум... И если он их оставляет, то они умирают и разум покидает их». Это первосущество Диоген называл то «вечным бессмертным телом» (или материей), то «великим» могущественным, вечным, бессмертным, многосведущим существом», а при случае и «божеством».
Излишне было бы знакомить наших читателей со всеми отдельными учениями аполлонийца, которые он, кроме вышеупомянутых двух сочинений, изложил еще и в своем «учении о небе». Он был крайне разносторонен; подвижный ум его касался всех областей тогдашнего естествознания. Со всех сторон он вбирал в себя впечатления, учился у всех учителей и если не устранил и не преодолел внутренних противоречий этих разнородных доктрин, то все же наложил на них печать своего ума. Все пути исследования предшественников вели его к основному его началу - воздуху. В этом сочетании многосторонности и односторонности, неразборчивого эклектизма и упрямой последовательности кроется тайна его успеха. «Кто предлагает многое, у того всегда найдется что-нибудь для каждого». Механистическое миросозерцание, телеологическое воззрение на природу, материалистический монизм и подчинение материи разумному началу - все это и многое другое умещалось под просторным покровом его эклектической системы. Учение о единой основной материи было ходячим уже в течение нескольких поколений среди образованных людей Греции: оно и не отвергалось. Принятие образующего мир начала стало с некоторого времени признаваться многими: оно признается и Диогеном. Происхождение космоса из слепой необходимости получило остроумное объяснение и нашло себе отклик: и этому учению нашлось местечко в новой философии. Вихрь
386
Левкиппа должен был братски примириться с «nus»-ом Анаксагора, а этот последний с божеством воздуха Анаксимена. Но даже и людям старины нечего было страшиться новомодной науки. Ведь Гомер, по утверждению ее провозвестника, не просто рассказывал мифы и сказки, но пользовался ими как покровом для голой истины. Его Зевс не что иное, как воздух. Словом, Диоген вступил даже на путь аллегорического истолкования народной поэзии и народных верований. В этом отношении он стал предшественником стоической школы, которая через посредство киников обязана ему несколькими отдельными физическими доктринами.
Оборотной стороной картины была доведенная до крайности односторонность теории, которая во всех явлениях, физических и космологических, в физиологических и даже психических, старается обнаружить действие единого материального начала. Воздух представлялся ему проводником чувственных восприятий. Процесс зрения он объяснял (следуя в данном случае, вероятно, Левкиппу) отпечатком, который через посредство воздуха производит в зрачке воспринимаемый предмет. Его изобретением было здесь то, что зрачок в свою очередь передает этот отпечаток воздуху в мозгу. Нужно заметить при этом, что делая мозг средоточием чувственных восприятий, он следовал, вероятно, Алкмеону. Диоген знал, что бывает воспаление зрительного нерва и что оно производит слепоту. Он объясняет это так,- воспаленная жила (он считал нервы жилами) препятствует якобы доступу воздуха в мозг, вследствие чего, если даже изображение и получается в зрачке, то зрительного восприятия все же не происходит. Своим высоким интеллектом человек обязан своей прямой походке, которая позволяет ему вдыхать чистый воздух, тогда как животные, у которых голова наклонена к земле, вбирают в себя воздух, загрязненный земной сыростью; нечто подобное происходит и с детьми вследствие их более низкого роста. И аффек-
387
ты тоже объясняли воздухом и его действием на кровь. Если он по своему качеству плохо смешивается с кровью, то последняя от этого становится менее подвижной, застаивается, и наступает болезненное ощущение; в обратном случае, когда кровообращение благодаря воздуху ускоряется, появляется чувство удовольствия. Если это учение, по приведенным выше причинам, произвело значительное впечатление на современников, то от проницательной критики последующих поколений, как и от насмешек комедии не могли укрыться его слабые стороны. Почему птицы, восклицает Теофраст в своем критическом разборе психологии Диогена, не превосходят нас умом, если чистота вдыхаемого воздуха имеет решающее влияние на степень его остроты и проницательности? Почему наше мышление не изменяется с переменой нашего местопребывания, смотря по тому, вдыхаем ли мы горный воздух или болотный? И на этот раз с ученым последователем Аристотеля странным образом сходится «шаловливый любимец граций». В «Облаках» (поставленных на сцене в 423-м году) Аристофан с едким остроумием осмеял разнообразнейшие произведения просветительной эпохи и при этом, как уже давно замечено, не был пощажен и Диоген. Богохульный крик «да здравствует царь-вихрь, низвергнувший с престола Зевса», Сократ, подвешенный в корзине над землей, а с ним и чистейший разум, богиня «Дыхание», к которой ее ученики с мольбой воздевают руки, наконец, хор облаков-женщин с исполинскими носами, чтобы возможно больше вбирать в себя духа-воздуха, - все эти удары были направлены на Диогена и, несомненно, вызывали в афинском театре хохот и бурные знаки ободрения.
2. Старший товарищ Аристофана, охотник до вина, поэт Кратин посвятил одну из своих комедий осмеянию философии того времени. Она называлась «Всевидцы» («Panoptai»), эпитет, который прежде присва-
388
ивался только Зевсу и еще тысячеглазому Аргусу, сторожившему Ио, а на этот раз ради жестокой насмешки дан ученикам-философам, которые слышат, как растет трава. Всевидцы составляют хор драмы, и их можно сразу узнать по маскам - две головы с бесчисленным множеством глаз. Мишенью насмешек был на этот раз Гиппон (по прозвищу «атеист»), приехавший в Афины из Нижней Италии, если не с Самоса. Невелики наши сведения об этом мыслителе и исследователе, из сочинений которого недавно отыскался крошечный отрывок и которого Аристотель причисляет к самым «неуклюжим» умам и даже, «по скудости его мыслей», едва соглашается признать его философом. Мы причисляем его к эклектикам, так как он старается связать учение Парменида с учением Фалеса. В основу мирового процесса он кладет «влажное», из которого произошли «холодное» и «теплое» (вода и огонь), причем огонь сыграл роль деятельного мирообразовательного начала, а вода - роль страдающей материи.
Ближе к Диогену, чем Гиппон, стоял Архелай, афинянин или милетец, называемый учеником Анаксагора, хотя он существенно изменил учение последнего. В особенности он отступил от своего учителя в космогонии. По Архелаю «nus» не извне был привнесен в материю, чтобы устроить и преобразовать ее в космос; он предполагает, если только мы верно понимаем показания нашего источника, что он присущ материи с самого начала. Это именно и приближает его опять к более старым представителям натурфилософии и вместе с тем, можно прибавить, к духу древнеэллинского воззрения на мир и природу. Отчасти этим, отчасти же потребностью видеть в материи нечто божественное, потребностью, которую не могло удовлетворить раздробление материи на бесконечно малые «семена», или на атомы Левкиппа, объясняется то, что устанавливая связь между учениями Анаксагора и Анаксимена, он сделал это немногим иначе, чем аполлониец Ди-
389
оген. Он не отвергает бесчисленных элементов, «семян» или гомеомерий клазоменянина, но у него опять выступают на первый план большие материальные формы, игравшие главную роль в учении «физиологов». Воздуху, как наименее материальной из материй, пришлось оказаться первоначальной формой этих семян и в то же время вместилищем nus-a, духовного начала, вызывавшего мирообразование. Из этой посредствующей формы материи должны были произойти, то путем разрежения, то путем уплотнения, т.е. при помощи разъединения или сближения «семян», огонь и вода, носители движения и покоя. Нужно ли напоминать, что здесь Архелай оказался под влиянием идей не только Анаксимена, но также и Пелрменида и, пожалуй, Анаксимандра. В высшей степени оригинальной кажется его попытка изобразить начала человеческого общества и изложить основные этико-политические понятия. Но об этом придется говорить в другом месте.
3. Стремление примирить новое со старым, в данном случае, новое знание со старой верой обнаруживает и другой ученик Анаксагора Мешродор из Лампсака, стремление которого дать аллегорическое объяснение Гомера прежде всего отталкивает нас своей фантастичностью. Что могло заставить его отождествить Агамемнона с эфиром, Ахилла - с Солнцем, Гектора - с Луной, Пираса и Елену - с воздухом и землей, а в Деметре, Дионисе и Аполлоне видеть части тела животного, именно: печень, селезенку и желчь? Нам это напоминает сумасбродные толкования мифов в наше время и подобные же рискованные попытки других эпох, когда проявилась потребность видеть в священных рассказах, буквальную правду которых нельзя было сохранить, только одну оболочку иной сущности. Вспомните иудейско-эллинистического религиозного философа, Филона Александрийского, у которого сад рая понимается как божественная муд-
рость; вытекающие из него четыре реки - как четыре основных добродетели, алтарь и дарохранительница - как умопостигаемые объекты познания и т.п. Ренан имел полное право заметить про это весьма чреватое последствиями аллегорическое толкование Филона, что не капризный произвол, а благочестие лежало в основе этого приема, столь чуждого всем научно мыслящим людям. «Прежде, чем отречься от ставшего близким вероучения (или от авторитета признанных сочинений), прибегают к таким толкованиям», которые на каждого, стоящего вне этого круга, производят впечатление совершеннейшего сумасбродства. В данном случае, Метродор смело пошел по пути, уже задолго до него открытому.
Еще в VI веке Феаген из Региона, для того чтобы спасти авторитет Гомера, сильно оспариваемый Ксенофаном, пробовал прибегать к аллегорическому толкованию. Битва богов, описанная в 20-й книге, вызывала ужасный соблазн. Чтобы небесные силы, в которых все больше привыкали видеть носителей общего естественного и нравственного порядка, схватывались друг с другом врукопашную, это должно было, по-видимому, действовать как пощечина здравому человеческому смыслу и здоровому моральному чувству. В устранение этой неловкости сообщалось, что поэт подразумевал под богами отчасти враждебные друг другу элементы, отчасти же противоречивые свойства человеческой натуры. Участие в схватке бога огня Гефеста и повелителя моря Посейдона, Аполлона и его сестры Артемиды, отождествляемых с богом Солнца и богиней Луны, - и наконец, бога реки Ксанфа - давало некоторый повод для такого толкования. За остальным обратились к излюбленному в древности неисчерпаемому средству - этимологии и к разным нравоучительным соображениям: примером может служить, достойная какого-нибудь Elibu Buritt'a выдумка, что бог войны Арес есть олицетворенное неразумие и потому противоположность воплощенного в
391

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия