Гомперц Т. Греческие мыслители

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА ВТОРАЯ Физики-атомисты

1. Предание издавна старалось связать два великих имени: «отца медицины» Гиппократа и того, кого мы имеем право считать отцом физики, - Демокрита.
Рассказывают, что Демокрит, будучи гражданином города Абдеры, не раз своими странностями приводил в изумление сограждан, так что они решились, наконец, пригласить искусного врача, чтобы удостовериться в умственной нормальности своего великого соотечественника. Гиппократ явился и убедил их, что они ошиблись. С этого времени начинается общение двух великих людей, сначала личное, а затем письменное. Весьма вероятно, что роман в письмах, который мы находим в гиппократовском собрании, является до известной степени отражением действительно бывшего; по крайней мере, очень вероятно, что оба естествоиспытателя, много путешествовавшие и бывшие одного возраста (род. около 460 г. до н.э.), были в близких отношениях, тем более, что Гиппократ действительно бывал в Абдере, посещая больных то у Фракийских ворот, то на Священной дороге, то на Верхней дороге. Поэтому нужно признать, что изображаемый легендой домик в саду близ городской ограды и тенистый платан, под сенью которого великий врач заставал абдерского мудреца, окруженного свитками и вскрытыми трупами животных, пишущего, склонясь на свои колени, все это, вероятно, недалеко от действительности.
326
Богатый торговый город Абдера на границе Фракии и Македонии, вблизи богатых золотых рудников против острова Фазоса, был основан ионийцами; на его долю выпала кратковременная, но чрезвычайно блестящая роль в истории греческой науки. Здесь жил и окончил дни свои старший друг и учитель Демокрита, Левкипп, уроженец Милета и, по одному, не лишенному вероятия, сказанию, ученик проницательного Зенона в Элее. Он основал в Абдере школу, которую впоследствии обессмертил его ученик Демокрит. За колоссальной фигурой ученика совершенно исчез облик его учителя. Его немногочисленные писания вошли в состав обширного собрания сочинений Демокрита; о его личности и ближайших подробностях жизни было в древности так мало известно, что даже высказывалось сомнение в его реальности. Теперь, впрочем, мы уже можем утверждать на основании немногих, но достоверных свидетельств, что ему принадлежала основная схема того учения, здание которого воздвигнуто Демокритом, снабдившим его бесчисленным множеством опытных данных и изложившим его с тем красноречием, которое ставит его в один ряд с первыми прозаиками Греции. Левкипп первый высказал положение, прочно устанавливающее безусловное значение причинности: «ничто не происходит беспричинно; все вызывается причиной, или необходимостью». В его книге «Миростроение», которая в отличие от сочинения Демокрита, кратко излагавшего то же учение, была названа «Большое миростроение», заключается зерно атомистической физики. Другое его произведение «Об уме» излагает в главных чертах характерное для его школы учение о душе. Мы не можем более точно разграничить, что принадлежит одному и что другому. Мы вынуждены отказаться от этого и изложить атомистическую теорию в целом. Но прежде нам хотелось бы обратить внимание читателя на личность несравненно более знаменитого преемника Левкиппа.
327
Для этого у нас нет недостатка в источниках. Возьмем хотя бы собственные слова Демокрита: «Я зашел дальше всех моих современников; я расширил мои исследования далее, чем всякий другой, я видел больше стран и земель и слушал больше ученых людей; в слагании линий, сопровождаемом доказательствами, никто не превзошел меня, даже египетские землемеры». То преувеличенное значение, которое придается здесь именно объему образования, наполнению знаний, согласуется как нельзя лучше с представлением о человеке, в котором мы должны видеть скорее ученого продолжателя, чем творца и новатора. Что же касается впечатления самохвальства, производимого этим признанием, то нужно иметь в виду нравы того времени. Не только «вежливость», как замечает - хотя и не без преувеличения - Лессинг - «была совершенно неизвестна древним», но то же самое можно еще с большим правом сказать и о скромности. Пример Эмпедокла еще свеж, и Фукидид, более трезвый и тщательнее взвешивающий свои слова, не затрудняется назвать свой исторический труд «достоянием вечности»; сам Платон, совершенно исчезающий в своих диалогах за своим учителем Сократом, не стесняясь, вводит стих, в котором он и его братья характеризуются как «богоподобное потомство достославного отца». Самохвальство Демокрита можно объяснить и извинить еще одним особым обстоятельством. По-видимому, известность его при жизни ограничивалась лишь городом, в котором он жил. «Я приехал в Афины, там меня никто не знал», - говорит он в другом месте своей автобиографии. Может быть, оскорбленный тем, что, несмотря на огромные труды и ученые занятия, ему не удалось достигнуть известности в столице греческой умственной жизни, он решил сам распространять свою славу. А он вполне ее заслужил. Все отрасли знания, начиная с математики и физики и заканчивая этикой и поэтикой, он разрабатывал с одинаковым рвением. Писания его почти неисчислимы, а
328
насколько значительно было их содержание, свидетельствует компетентное мнение о нем такого судьи, как Аристотель. Последний называет Демокрита человеком, «который, повидимому, размышлял обо всем. До него никто не высказал ничего, кроме самого поверхностного о процессе роста и изменения». Даже то благоговение, с которым Аристотель относится к своему учителю Платону, и та непроходимая безднa, которая отделяет его от атомистов, не мешают ему расточать Демокриту и Левкиппу преувеличенные повалы в ущерб Платону. Об их учении о природе он отзывается, что, хотя оно и страдает большими недостатками, но в основании его лежит плодотворная гипотеза... Разница оказывается следующая: привычка к продолжительным наблюдениям природы вырабатывает способность к построению гипотез, к группировке фактов. Постоянное оперирование отвлеченными понятиями уменьшает эту способность. Оно отучает нac наблюдать действительность, позволяет рассматривать каждый раз лишь небольшой круг фактов, а эта узость кругозора приводит к созданию несовершенных теорий.
2. Перейдем теперь к изложению самой «гипотезы» и прежде всего тех ее негипотетических основ, которые относятся к учению о познании и должны послужить к разрешению проблемы материи. Ее мы давно уже потеряли из виду. Мы оставили ее в руках Анаксагора и в крайне жалком положении; ибо равно важные требования оказывались непримиренными и непримиримыми. Приходилось поступаться или качественной неизменяемостью, или внутренней однородностью веществ. Предстоял выбор между одним или несколькими элементами с прерывно меняющимися свойствами, с одной стороны, и бесчисленным множеством первоначальных веществ, независимых друг от друга, лишенных всякого сродства - с другой. Мы уже раньше упомянули, что здесь-то именно приходит
329
на помощь спасительная рука абдерийцев, чтобы положить конец этой роковой дилемме. Хотя слава такого завоевания ума приписывается (как можно заключить из слов Аристотеля) Левкиппу, но с учением этим, составившим эпоху в науке, мы знакомимся через Демокрита. Он говорит: «По общепринятому мнению, существует на свете сладкое и горькое, существует холодное и теплое, существуют цвета; на самом же деле есть только атомы и пустое пространство». Оставим пока в стороне атомы и пустое пространство и обратим наше внимание на первую, отрицательную часть высказанного положения, которая имеет особое значение. Мы называем эту часть отрицательной, потому что противоположение между такими свойствами, как вкус (мы прибавили бы также: запах и звук), цвет, температура, с одной стороны, и тем, что «на самом деле» существует - с другой, не допускает иного толкования, как то, что объективность вышеупомянутых свойств отрицается. Выражение «пo общепринятому мнению» также требует некоторого объяснения. Противоположение природы тому, что установлено, общепринято, было обычным в то время. Обыкновенно неизменность природы охотно противопоставляли изменчивым человеческим установлениям (законам, обычаям). Таким образом, это последнее понятие стало употребляться для выражения идеи изменчивого, произвольного, случайного. Что касается чувственных восприятий, то у Демокрита было обилие наблюдений, которыми с достоверностью доказывалась зависимость их от различных свойств индивидуумов, от меняющегося состояния одного и того же субъекта, наконец, даже от различного распределения одних и тех же частиц материи. (Мед кажется горьким тому, кто болен желтухой; воздух и вода кажутся нам холод нее или теплее, смотря по тому, разгорячены мы или нет, многие минералы при обращении их в порошкообразный вид меняют свой цвет и т.д. и т.д.) В наше время стараются вышеупомянутые различия обозна-
330
чать иначе и точнее; мы говорим о свойствах относительных в противоположность абсолютным и об истине субъективной в противоположность объективной. Более глубокий анализ обнаруживает даже в так называемых объективных или первичных свойствах вещей, по меньше мере, субъективный элемент; с другой стороны, нет ни малейшего сомнения, что происхождение столь разнообразно меняющихся субъективных впечатлений подчинено законам и нерушимо связано строго причинными нормами. Первое из этих воззрений еще встретится нам в дальнейшем положении у античных предшественников Беркли и Юма, у так называемых киренцев; последнее - как вскоре увидим - было далеко не чуждо Демокриту, равно как и современным последователям его, какому-нибудь Гоббсу или Локку; да и самое значение закона причинности, которому учил еще Левкипп, не терпело ни малейших исключений. Но в данном случае делом этого великого человека было высказать вновь открытую истину глубочайшего значения в возможно резкой форме и потому без всяких ограничений. В виде поразительной параллели можно указать на то, как понимает и высказывается по тому же вопросу другой, может быть, еще более сильный мыслитель. Великий Галилео Галилей - может быть, независимо от Демокрита - в своем полемическом сочинении под заглавием «Проба золота» (1623) пишет следующее: «Как только я представляю себе вещество, или материальную субстанцию, я неминуемо должен представить себе его ограниченным, имеющим ту или другую форму... находящимся в том или другом месте, в состоянии покоя или движения, прикасающимся или не прикасающимся к другому телу» и т.д. С другой стороны, он также убежден, «что все эти вкусы, запахи, цвета и прочее, отнесенные к тому предмету, которому они, по-видимому, принадлежат, суть не что иное, как только названия (non sieno altro, che puri nomi)». Оба гиганта мысли, - один V века до н.э., другой XVII н.э. - знают,
331
однако, хорошо, что так называемые вторичные свойства вещей суть нечто большее, чем просто произвольные обозначения, условные наименования. При этом они согласуются не только в том, что устанавливают вышеупомянутое важное разграничение, но даже и в самом способе, которым они это делают, способе, который (сам по себе, пока не дополнен другими мнениями этих же ученых) может произвести неверное и ошибочное впечатление. И нужно сказать, что редко, может быть, даже никогда, вновь открытая основная истина появлялась на свете, или, по крайней мере, открывалась сознанию ее творца в более безупречной форме.
Но довольно о внешней форме произведения. Внутреннее его содержание требует нашего сосредоточенного внимания. С его появлением был устранен камень преткновения, который лежал на пути уже назревшего исследования. Могло ли теперь показаться странным, что листья растений сегодня зеленые, завтра желтели, а затем и вовсе темнели? Кого отныне могло смутить, что исполненный благоухания цвет в короткое время утрачивал свой аромат и сменялся увяданием? Кого удивило бы теперь, что приятный вкус фруктов тотчас изменяется на противоположный, как только начинается гниение? Даже знаменитый аргумент Зенона с зерном утратил свое жало; ему уже некого было сбивать с толку... Как будто все эти свойства вещей были лишены их объективного значения и изъяты из области объективной реальности. (Мы теперь понимаем, что именно Зенон дал Левкиппу толчок к разрешению проблемы материи.) В мире материи был найден настоящий, определенный, неизменный объект познания. В противоположность чувственным свойствам, которые мы называем вторичными, непрочным, изменчивым, собственно говоря, даже не связанным с предметами, выступила неизменная материя как истинная реальность. Ее составные части, отдельные частицы в действительности отличаются друг от дру-
332
га только величиной и формой, включая и меняющуюся в зависимости от этих отличий способность производить давление и толчки на другие тела.
Эти основные отличия тел в зависимости от их взаимных отношений Демокрит отчетливо различал и выразил следующими терминами: форма телец (позволяем себе добавить: включая и величину их) распределение телец и их положение. Аристотель, чтобы сделать эти различия более наглядными, обозначает их греческими буквами и поясняет следующими примерами: различие по виду или форме он поясняет сопоставлением A и N; различие в распределении (которое Демокрит называет также соприкасанием) - посредством двойного изображения AN- NA; наконец, различие в положении телец (которое Демокрит называет направлением) поясняется поворачиванием |-|, которое обращается от этого в I|. Здесь Демокрит имел в виду не крупные материальные образования, но более мелкие, уже невидимые, а только воображаемые составные частицы, так называемые «атомы» или «неделимые». На вопрос, каким образом он и Левкипп пришли к этому последнему выводу, равно как и к характерному для них применению пустого пространства, мы можем ответить указанием на уже известный вашим читателям факт, а именно, что их теория явилась результатом работ их предшественников; атомистика была зрелым плодом древа учения о материи, взращенного ионийскими физиологами. Когда Анаксимен выводил различные образования своей основной материи из уплотнения и разрежения и при всех этих изменениях основная форма сохранялась неизменной, то едва ли ему совершенно чужда была мысль, что при этом малейшие частицы, ускользающие от нашего наблюдения, то сближаются между собой, то удаляются друг от друга. Когда Гераклит учило беспрерывном изменении вещей, а неизменный состав отдельных вещей объяснял одной видимостью, происходящей вследствие постоянного замеще-
333
ния отделяющихся частичек материи новыми, то этим самым он по необходимости наперед признавал существование невидимых частиц материи, равно как и их передвижения. Наконец, когда Анаксагор, сожалея о «слабости» наших чувств, считает каждый вещественный предмет соединением бесконечно многих «семян», или мельчайших первоначальных частичек, и внешний вид его объясняет преобладанием какого-нибудь из бесчисленных элементов, то этим самым он только выражает в ясных словах то, что мы должны были предположить у обоих его предшественников. И действительно допустить такие объяснения пришлось под влиянием настолько очевидных и обыденных наблюдений, что вполне понятно, что они имели место уже в древности. Кусок холста или сукна промочен дождем и тотчас после того высушен солнцем, частички воды, которыми он был пропитан, исчезли, но глаз не обнаружил этого. Какое-нибудь пахучее вещество наполнило своим запахом комнату, в которой оно сохранялось, но никто не видел частичек, распространивших запах, хотя в сосуде замечается через некоторое время уменьшение содержимого. Частью эти, частью другие обыденные опыты заставляют признавать рядом с невидимыми частицами материи и невидимыми движениями также и невидимые пути или ходы, которые прорезают во многих местах тело, кажущееся по наружному виду не имеющим промежутков. Таким образом, вполне естественное допущение пустого, лишенного вещества пространства, которым мы, по-видимому, обязаны пифагорейцам, нужно считать известным уже Пармениду; оно служило мишенью для его энергичных нападок.
Если эти два фактора - невидимые подвижные частицы и невидимые же пустые промежутки - в paвной степени составляют материал для атомистической теории, то два других идеальных агента оказали на нее свое влияние, наложили свой отпечаток. Мы имеем в виду оба достаточно выясненных нами посту
334
лата о материи, которые мы опять-таки относим на счет ионийских мудрецов. Правда, Парменид первый придал им определенную форму. Один из этих постулатов (именно - количественного постоянства) составил зерно всего учения о первичной материи и, начиная с Фалеса, лежал в основе всех относящихся сюда теорий; самый же ранний след второго постулата (качественного постоянства) мы находим уже у Анаксимена. В полном развитии мы видим его у Анаксагора, который, однако, не сходится с элейцами ни в каком другом пункте, а в существеннейших вопросах диаметрально противоположен им. С другой стороны, заведомый последователь учения Парменида, Эмпедокл, ставит его менее определенно и проводит менее последовательно. На обоих требованиях, содержание которых справедливо считалось непременным условием устойчивости в области совершающегося в материальной природе, с неизменной строгостью настаивал Левкипп, что, однако, не помешало ему впадать то в Парменидово отрицание природы, то в Анаксагорово насилование ее. Было ли ему самому ясно, что сами эти требования по существу своему не более, как вопросы, обращенные к природе исследователем, - это столь же сомнительно, как и то, что он лишь подкрепил новое учение убедительными выводами из эмпирических данных. Известна склонность многих великих исследователей основывать свои важнейшие открытая не на единственно истинной основе познания - на опыте, а подкреплять их доводами мнимой логической необходимости. Того же можно, по-видимому - ожидать с некоторой вероятностью и от ученика метафизика Зенона. Однако для зарождения атомистические учения нам не достает еще одного решительного момента. К содержащимся в двух постулатах о материи положениям неуничтожаемости и неизменяемости материи присоединено еще одно крайне ценное физическое понятие. Мы имеем в виду непроницаемость материи. В пользу признания этого свойства
335
всеобщим, без всяких исключений, послужили опыты вроде тех, какие были произведены Анаксагором. Нельзя же было не признать не только сопротивления воздуха, заключенного в надутом мехе, но также и того, что сопротивление заметно и быстро возрастает при сдавливании. Но здесь появилось новое затруднение, которого прежде не замечали и не могли заметить, пока строго однородный характер материального мира еще не был выяснен и был скрыт за разнообразием агрегатных состояний. В спокойном, или почти спокойном, воздухе движение нашего тела не встречает не только непреодолимого, но даже заметного, препятствия. Когда же подобные эксперименты, к которым нужно присоединить и опыт Эмпедокла, подтверждающий давление воздуха, а также теории вещества, опирающиеся на аналогичные наблюдения, в особенности же теория Анаксимена, обнаружили, что различие агрегатных состояний не является фундаментальным, тогда упомянутое затруднение выступило с полной силой. Воздух ли, вода ли, твердое ли тело, - везде было перед нами, вне всякого сомнения, вещество само по себе непроницаемое. Вследствие этого приходилось спросить себя: каким образам вообще возможно движение в пределах этого вещества? И затем, откуда происходит столь значительная разница в сопротивлении, которое встречает движение в различных средах? Как может быть, что летящей стреле воздух не представляет сколько-нибудь заметного сопротивления, а скала оказывает непреодолимое. Тут на помощь явилось не совсем уже новое - как было замечено - учение о пустом пространстве. Материальный мир - так заключали - не представляет непрерывности; он скорее состоит из отдельных вполне непроницаемых частиц вещества, отделенных друг от друга пустыми, вполне проницаемыми промежутками. Поэтому движение возможно и притом настолько, насколько одна непроницаемая частица может отодвинуться, чтобы дать место другой. И в зависимости от легкости, труд-
336
ности или невозможности перемещения частиц, обусловленной их свойствами и расстоянием между ними, движение будет легко, затруднено или вовсе отсутствовать. Неуничтожаемость, неизменяемость и непроницаемость материи есть в действительности неуничтожаемость, неизменяемость и непроницаемость этих невидимых по их малости частиц, не идеально неделимых, но в действительности неделимых материальных единиц, или атомов. В форме и величине этих основных телец нашли объяснение свойств тех сложных тел, которые из них составлены.
3. Трудно исчерпать словами ценность и значение великого учения. Прежде всего приходится говорить вообще о том, что может дать теория сама по себе, и о том, что она в действительности дала современному знанию. Затем уже своевременно будет указать на несовершенство ее древнейшей формы и ее первоначального применения. Пространственные перемещения всякого рода становятся при ее помощи объяснимыми, т.е. они согласуются с непроницаемостью материи; это относится к пространственным явлениям всякого рода и всякого размера, будь центром их действия мировое пространство или капля воды, все равно. Не менее понятными становятся различия между тремя агрегатными состояниями, смотря по тому, как одни и те же группы атомов или молекулы жидкости под влиянием холода теснее сближаются друг с другом и обращаются в твердое тело, или же под действием тепла разрежаются и рассеиваются в газообразное состояние. Неуничтожаемость материи противоречит только внешнему, поверхностному наблюдению. Кажущееся возникновение нового тела есть не более как соединение комплекса атомов, которые до того были разъединены, уничтожение же есть разъединение тех же атомов. От механики масс, т.е. от условий равновесия и движения обширных групп атомов, мы спускаемся к механике самих атомов и ближайших к ним групп,
337
т.е. к молекулам, представляющим мельчайшие соединения атомов и составляющим предмет химии. Факт, что соединение различных тел происходит хотя и в весьма разнообразных, но никогда не меняющихся произвольно, а всегда определенных отношениях по объему и по весу, объясняется в современной науке тем, что каждый раз определенное количество атомов одного рода вступает в соединение с определенным количеством другого, или нескольких других (эквивалент, атомный вес). От условий расположения и от характера движения мельчайших частиц тела зависят, его чувственные свойства, а также отчасти и его физические свойства. Поэтому вполне естественно, что одно и то же скопление однородных атомов представляет разную окраску, в зависимости от того или иного способа расположения атомных групп (молекул): так, например, обыкновенный фосфор желтоватого цвета, а аморфный - красного (аллотропия). То же самое и при химических соединениях. Атомы одного и того же рода обнаруживают различные свойства в зависимости от того, как построено соединение (изомерия). И мы можем, вместе с Фехнером, прибавить, что «если атомы в одном направлении располагаются иначе, чем в другом, то тело приобретает в разных направлениях разные свойства (различие в растяжимости, прочности, твердости и т.д.)». Отношение между свойствами сложного тела и свойствами его составных частей не может быть вполне простым и ясным, ибо если ход какой-нибудь химической реакции имеет своим последствием глубокие изменения (уплотнение, освобождение теплоты и т.д.), то мы не вправе ожидать, что свойства соединения будут представлять собой не более как сумму свойств составных частей. Факты, что свойства воды не суть просто совокупность свойств кислорода и водорода, что цвет синего купороса не есть просто смесь цвета серной кислоты и меди, и подобные этому наблюдения смутили некоторых мыслителей (например, Джона Стюарта Милля)
338
и заставили их усомниться в способности химии к дальнейшему усовершенствованию. Однако, как только что пояснено, факты эти нисколько не противоречат тому, что атомы остаются внутри соединения без изменения, теми же самыми, какими они снова станут после выхода из состава соединения. В настоящее время иногда оказывается возможным прямо указать, что некоторые свойства сохраняются неизменными; исследование новейшего времени вступило на путь, обещающий значительно расширить возможность таких предсказаний и пролить свет на закономерную зависимость свойств сложных тел от свойств их составных частей. Специфическая теплоемкость элементов сохраняется и в их соединениях; способность углерода преломлять свет проявляется и в углеродных соединениях. Зависимость свойств химического целого от его частей все больше и больше выясняется; нередко удается даже предсказывать свойства таких соединений, которые опытным путем еще не получены, и т.д. Таким образом, покоящаяся всецело на основах атомистического учения химия все больше и больше приближается к стадии завершения, когда простая грубая эмпирика уступает место дедукции. Ведь удалось же ей недавно установить связь между физическими свойствами элементов (как их растяжимость, плавкость, летучесть) и объемом и весом соответствующих атомов и, наконец, даже предсказать - наподобие ошеломляющих астрономических открытий - существование и свойства новых элементов, после чего предсказания были подтверждены фактическим их открытием. О других доказательствах и подтверждениях атомистического учения мы здесь молчим; сказанного достаточно для того, чтобы вполне оправдать следующее изречение Курно: «Ни одна из идей, завещанных нам древностью, не имела не только большего, но даже равного успеха. Разве современнoe атомистическое учение не есть повторение теории Левкиппа и Демокрита? Из нее оно произошло
339
и есть плоть от плоти ее». В какой мере творец нового естествознания Галилей (1564-1642), знавший, разумеется, учение Демокрита, находился под его влиянием и насколько он самостоятельно и заново переработал его главнейшие основания, решить теперь трудно. Но тот, кому принадлежит окончательное введение атомистического учения в современную физику, французский священник Пьер Гассенди (1592-1655), тщательно изучал жизнь, писания и учение Эпикура, продолжателя теории Левкиппа и Демокрита, и славился как его глубокий знаток и ценитель. Наконец, Рене Декарт (1596-1650), хотя и отвергал само атомистическое учение, но стоял - если исключить вопрос о первоначальном источнике движения - до такой степени на почве строго механического объяснения явлений природы, что вызывал упрек, будто бы эта часть его учения - не более как «заплата из Демокритовых лоскутков».
Атомистическое учение имеет свою длинную и многообразную историю, начало которой, к сожалению, недостаточно всесторонне освещено. Трактовать о его превращениях и преобразованиях, а также о тех возражениях, которые были высказаны против него так называемыми динамистами, не входит в нашу задачу. Только на одном из главных разногласий между современной и античной атомистикой мы позволим себе остановиться. Современная физика не считается с понятием пустого пространства. Она заменила его эфиром, и это допущение оказывает несравненно больше услуг для объяснения явлений природы. В решающем моменте, однако, обе концепции согласуются вполне. Абсолютно проницаемое, которое облекает непроницаемые частицы со всех сторон, есть эфир, которому приписывают абсолютную упругость; но ту же роль может играть и пустота. Другое разногласие, более глубокое состоит в следующем: современная химия обходится больше чем семьюдесятью элементами, и ее представители уже не сомневаются - осо-
340
бенно после открытия «естественной таблицы элементов», - что будущее науки носит в себе зачатки значительного уменьшения числа элементов, вероятно, даже приведения всех элементов к единому основному веществу. Левкипп считал атомы бесконечно различными, хотя и ни в каком ином отношении, как только по форме и величине. Таким образом, гипотеза его обнаружила, к немалой для нее чести, значительно большую производительность, чем приписывал ей сам основатель. Число качественных различий, происходящих только от разного количества и распределения атомов, входящих каждый раз в состав какого-нибудь образования, оказалось несравненно большим, чем могли предвидеть Левкипп и Демокрит. Так, например, им трудно было предугадать, что столь различные вещества, и по своему виду и по действию, как винный спирт и сахар, состоят из одних и тех же трех родов атомов, только соединенных в разных пропорциях; или что сильный яд (мускарин) содержит только на один атом больше кислорода, чем вещество, входящее в состав всех животных и растительных клеток (неврин). Равным образом, они не могли знать, что все неисчерпаемое разнообразие органических соединений сводится большей частью к комбинированию четырех различных родов атомов в разных пропорциях и различных строениях. Несмотря на это, невольно спрашиваешь себя удивленно: почему же атомисты не были удовлетворены менее парадоксальным предположением? Правильный ответ на это будет такой: эта крайность объясняется желанием нанести удар общепринятому ненаучному пониманию материального мира, а со стороны Демокрита также и учению Анаксагора о материи. «Не нужно ваших бесчисленных качественных различий, - заявляли творцы новой теории своим противникам, - ни одного из них на самом деле не требуется. Для объяснения всего необозримого разнообразия явлений вполне достаточно отличия основных элементов по величине и по форме». Этим
341
был сделан огромный шаг вперед в смысле упрощения основных положений. Удар был направлен на расточительность природы в качественном отношении. Не должна ли она проявлять бережливость и в другом отношении? Сначала к этому не было никакого повода. Ведь все дело было в том, чтобы представить гипотезу в таком виде, который мог бы удовлетворить самым строгим, даже преувеличенным требованиям. Можно было ожидать, что раз природа являет такое богатое изобилие форм в других случаях, то в этом главном от ношении будет то же. Только постоянный рост положительного знания мог здесь умерить и ограничить влияние. Затем, учение Демокрита признавало отдельное существование двойных атомов; понятие же атомных групп, или молекул, было ему по существу чуждо. Таким образом, задача, которую приходится выполнять в современной науке этому последнему представлению, выпадала на долю самого атома; поэтому-то ему пришлось приписать большее многообразие. Однако если эта часть гипотезы и была наделена чересчур щедрой рукой, богатство это, во всяком случае, не было растрачено напрасно; оно должно было найти самое выгодное применение, какое только можно себе представить. Все без исключения физические особенности простых тел были приведены к упомянутому выше различию атомов по величине и по форме. Необходимости принимать какие-либо другие отличия Демокрит надеялся избегнуть. Не обо всем сюда относящемся мы осведомлены достаточно хорошо. Мы знаем, однако, его объяснение удельного веса, который он выводил из большей или меньшей плотности различных скоплений материи. Если один и тот же объем одной материи легче, чем такой же объем другой, то, значит, первый содержит больше пустого пространства, чем второй. Здесь опять явилось новое затруднение: согласно основной гипотезе, твердость также должна была возрастать и убывать одновременно с плотностью. Как теперь быть в том случае, когда
342
твердость и удельный вес не совпадают? Железо тверже свинца, но свинец тяжелее железа. Тут помогло следующее остроумное соображение. Причина этого противоречия - разница в способе распределения пустого пространства. Кусок свинца, думал Демокрит, содержит больше массы и меньше пустого пространства, чем такой же величины кусок железа; иначе его вес не мог бы быть больше, чем вес железа. Но распределение пустого пространства в свинце должно быть более равномерным; содержащаяся в нем масса материи разделена более многочисленными, хотя и меньшими пустыми промежутками; иначе твердость его не могла бы оказаться меньшей.
4. Впрочем, какие тела Демокрит считал простыми и какие сложными - об этом мы не имеем точных сведений. Только относительно двух пунктов той области, которую можно назвать физиологией чувств, пробивается луч подлинного его учения. Здесь мы узнаем, по крайней мере, что допущение бесконечного разнообразия в величине и форме атомов явилось не как результат невозможности признать или предположить сложное в кажущемся простом. Его в высшей степени замечательное учение о цветах, которое - кстати заметить - по-видимому, очень нуждается в новой компетентной разработке, исходит из четырех основных цветов: белого, черного, красного и зеленого. Последний введен здесь на место желтого в ряду основных цветов, признанных уже таковыми Эмпедоклом. Все остальные цвета получаются путем смешения основных. Отсюда мы усматриваем, что, по крайней мере, все множество тел, которые окрашены каким-либо другим, кроме этих четырех основных цветов, должны быть признаны телами, сложными по природе, т.е. состоять из элементов не одного только рода, а разных. Его попытка объяснить разнообразие вкусовых впечатлений основывается почти исключительно на различии формы, реже величины входящих в состав
343
вещества атомов. Острый вкус происходит, по его мнению, от острых, имеющих остроконечную форму основных частиц, сладкий - от частиц круглой формы и сравнительно большего размера; подобным образом объясняются вяжущий, горький, соленый и другие вкусы. Прежде всего, несколько слов об этих попытках объяснить вкусовые, осязательные и другие ощущения, попытках, основанных большей частью на одних неопределенных аналогиях. Нет сомнения, что они в основе своей ошибочны и, кроме того, поражают грубостью. Однако читатели, может быть, отнесутся к ним снисходительнее, когда познакомятся с «Опытом о возбуждении нервных и мускульных волокон» Александра Гумбольдта и убедятся, что почти тождественные теории, объяснявшие вкусовые различия различием форм частиц вещества, еще в минувшем столетии не только были распространены, но даже пользовались неоспоримым значением. Но здесь нас особенно интересует другое. Объяснение вкусовых ощущений формой атомов производит такое впечатление, будто многочисленные вкусовые вещества, или «соки», образуются из атомов одного только рода, именно из таких, которые имеют нужную для данного случая форму и величину. Однако достаточно припомнить только что сказанное о смешанных цветах, чтобы убедиться, что это не могло быть мнением самого Демокрита, ибо если он мог без противоречия сказать это, например, о белом цвете соли, то нельзя было утверждать того же о золотисто-желтом меде, или о желто-коричневой (человеческой) желчи. Сладость меда и горечь желчи он должен был объяснить, конечно, присутствием других атомов, обусловливающих эти два вкусовых свойства; но так как он считал желтый и коричневый цвет составными, то ему пришлось сделать заключение, что как мед, так и желчь, содержат, кроме этих, еще и другие атомы. Поэтому, истинный смысл этого объяснения может быть только таков, что во всех веществах, окрашенных в составные цвета, тот
344
именно род атомов, который является причиной их специфического вкуса, оказывается преобладающим, имеющим перевес над другими. В довершение всего, Феофраст, являющийся главным источником наших сведений об учении Демокрита о чувствах, совершенно ясно говорит, что он именно так и учил.
От отдельных атомов перейдем к их соединениям. Демокрит считал, что в этих соединениях атомы между собой действительно связаны, или сцеплены в настоящем значении этого слова. Ему казалось, что это сцепление и сплетение атомов произошло от их непосредственного соприкосновения между собой. Чтобы это было возможно, пришлось придать атомам соответствующую форму. Демокрит придумал огромное число таких форм и должен был, основываясь на своем предположении, изобретать еще бесконечное множество форм. Он различал между элементами такие, которые не имеют особых частей для прикрепления удерживаются на месте только охватывающей их со всех сторон оболочкой, и затем другие, которые могут быть соединены друг с другом в одном или в двухстах посредством ушка или крючка, с помощью загнутых краев, выпуклости и углубления или отростков. Подобные различные способы связи должны были, по-видимому, объяснять большую или меньшую степень подвижности, более или менее тесную связь частиц и ответственно этому различные свойства сложных тел. Этот способ объяснения соединений материи, последний отголосок которого мы встречаем у Декарта и Гюйгенса, нам теперь совершенно чужд. Но да будет позволено напомнить, что принятые современной наукой, отчасти взамен этого грубо механического воззрения, понятия сродства и т.п. также не решают вопрос вполне удовлетворительно; их терпят разве только как удобные образные выражения, как пригодные фикции, или, говоря языком современных химиков-философов, как слова, употребляемые «взамен отсутствующего ясного представления». Позволим себе ука-
345
зать еще и на то, что склонность объяснять всякое взаимодействие части материи не действием сил на расстоянии (притяжение), но их прикосновением (друг к другу), хотя бы и передающимся через среду (эфир), склонность, все более и более овладевающая современным естествознанием, есть следствие переворота, подготовленного глубокомысленным сочинением Гюйгенса «Речь о причине тяжести». Несмотря на все это, придется и к Демокриту отнести суждение, высказанное Паскалем по поводу картезианского учения о материи: «В общем, приходится признать, что это происходит в силу формы и движения; но чтобы объяснить это, собрать эту машину... все оказывается ненадежным, бесполезным и тщетным».
Кружась в пустом пространстве, способные к соединению атомы случайно наталкиваются друг на друга, сплетаются в целое больших размеров и постепенно образуют оболочку, которая охватывает и сдерживает вместе отдельные, остающиеся несоединенными атомы; затем, отделяясь от безграничного пустого пространства, они образуют отдельный мир или космос, каковых существует бесконечное множество. Они об разуются там, где есть условия для их возникновения и разрушаются, т.е. распадаются, возвращаясь в первоначальное состояние, коль скоро условия оказываются неблагоприятными для их дальнейшего существования. Но в космос - по крайней мере, насколько мы его знаем - входят не только огромные скопления атомов, не только происходящие в большом масштабе соединения; здесь должно также происходить в со ответствующем же масштабе и распределение материй. Не просто беспорядочное скопление атомов, но небольшое число однородных или почти однородных масс вещества находится перед нашими глазами там - небо, здесь - твердыня земли, а в ее низина вширь и вдаль раскинулось море. Старый вопрос ос тается перед атомистами, и они находят для него свое решение, хотя опять-таки не вполне новое. Влечение
346
подобного к подобному, которое в учении Эмпедокла играло роль устроителя миров, опять появляется, хотя и в несколько измененном виде. Демокрит также признает стремление подобного соединиться с подобным той нормой, которая управляет ходом мира.
Нo он не считает его конечным фактом, не поддающимся объяснению, или не нуждающимся в нем; ему хочется объяснить его и, так как здесь речь идет о материи, то он старается привести все к физической, или механической, причине. Существование массовых скоплений однородной материи и то обстоятельство, что одна частичка земли располагается рядом с другой, одна капля воды - рядом с другой, означают, по его мнению, что определяющие особые свойства земли, воды и других веществ атомы, или комплексы атомов, некогда отложились вместе в огромных массах. Поэтому он видит себя стоящим перед проблемой, которую и старается разрешить. Решение он находит в одинаковой способности к противодействию одинаковых по форме и по величине частиц материи. Когда он размышляет о грозных явлениях, придавших нашему миру его теперешний вид, то это напоминает ему действие, которое производит работа веялки или
дары морских волн во время прибоя. Находящаяся в силке смесь различных полевых злаков, будучи приведена в сотрясение рукой земледельца (вследствие происходящего при этом, по его мнению, тока воздуха), отбирается и отсеивается: «чечевица ложится к чечевице, ячмень к ячменю, пшеница к пшенице». Совершенно так же и на берегу моря: «движением волн продолговатые камешки откидываются в одно место, круглые - в другое».
Роль веялки или морского прибоя в космических явлениях играет атомный вихрь. Везде, где в мировом пространстве находящиеся в движении цепи атомов налетают друг на друга, они вызывают вращательное движение, или вихрь, который охватывает сначала два столкнувшихся ряда, потом распространяется дальше
347
и дальше, захватывает соседние с ними сплетения атомов, и, наконец, вся собранная здесь масса разделяется и распределяется по сортам. Этот отбор достигается тем, что частицы, имеющие одинаковые форму и величину, одинаковым образом реагируют на полученный импульс, причем сопротивление полученному воздействию возрастает вместе с величиной частичек и наоборот. Таким образом объясняются не только скопления однородных частиц - водяных, воздушных и т.д., - но получает объяснение и распределение отлагающихся масс, так как меньшие и благодаря их форме, более подвижные частички оказывают и меньшее сопротивление полученному импульсу, а большие и в силу их формы не столь подвижные элементы - большее. Вот почему Земля, масса которой состоит из атомов последнего рода, составляет середину происшедшего таким образом космоса, а состоящий из меньших огненных атомов эфир - его наружную оболочку. Правильное понимание этого космогонического учения раскрыто всего какой-нибудь десяток лет двумя исследователями, которым удалось независимо друг от друга устранить массу лжетолкований, накопившихся столетиями, и восстановить учение Левкиппа и Демокрита в его первоначальной чистоте. На одно только почтенные исследователи не обратили внимания. Они не указали, что применение вихрей для объяснения космических образований вовсе не представляет новшества, введенного атомистами. Уже у Анаксагора и Эмпедокла встречаются подобные предположения. Источник, из которого черпали и те и другие мыслители, может быть установлен со значительной долей вероятности; это не кто иной, как праотец космогонического исследования вообще, Анаксимандр из Милета. На него почти несомненно указывает одно замечание Аристотеля, на которое долго не обращали внимания. Не менее замечательно не только согласие между упомянутыми учеными, но также и различие в том, как они пользуются этим вспо-
348
могательным средством мирообразования. Первый импульс к вращательному движению Анаксагор приписывает нематериальному началу или, по крайней мере, наполовину нематериальному; это движение освобождает перемешанные до того времени в беспорядке массы путем преодоления внутреннего трения и дает им возможность, отделившись друг от друга, располагаться в зависимости от их удельного веса. Что касается Эмпедокла, мы не можем решить, в чем он видел первый толчок, производивший движение и вызывавший вихрь, при помощи которого происходил затем отбор вещества, смешанного в божественном «шаре». Одно можно сказать с уверенностью - механический процесс у него подчинен одной из двух внематериальных потенций, а именно «раздору». У атомистов такой подчиненности нет и следа. Мирообразовательный процесс у них не есть средство для достижения какой-нибудь намеченной цели; он столь же мало явился результатом намерений некоего всеобразующего ума (nus), как не является и последствием деятельности какой-нибудь другой, правящей миром высшей силы. Он явился вполне и исключительно как результат деятельности сил, лежащих в самой материи и естественных в самом строгом смысле слова. Принятие его служит исключительно для целей научного объяснения: оно должно дать вполне правдивый, свободный всякой задней мысли ответ на вопрос: как могло учиться, что здесь и там, на бесконечном протяжении пустого пространства, в тот или иной момент бесконечного течения времени, произошел такой отбор и распределение материальных масс, примером чему, конечно не единичным, может служить окружающий нас мир? Одна часть этого ответа издавна уже неправильно толковалась; чтобы выяснить этот вопрос, нам придется дольше на нем остановиться. И начале этого изложения мы говорили от атомах, которые носятся в пустом пространстве. Мы рассказали, как, по Левкиппу и Демокриту, скопления этих
349
атомов сталкиваются друг с другом; те из них, которые способны соединиться, соединяются между собой, остальные отчасти удерживаются вместе с помощью покрова из атомных сплетений и благодаря этому избегают совершенного разобщения. Наконец, мы перешли к подвижным комплексам атомов, которые, задевая один за другой, образуют мировой вихрь. Два вопроса возникают здесь: один частичный, другой общий, принципиальный. Первый касается вихря и приписываемых ему действий. Действия эти совершенно противоположны тому, чем они должны быть по законам физики. Развивающаяся при вращательном движении центробежная сила как нельзя лучше способствует отбору масс материи. Но этот отбор - как можно убедиться на любой центробежной машине - происходит таким образом, что самые тяжелые вещества отбрасываются на самое дальнее расстояние. Как судил об этом Анаксимандр, мы не имеем не только достоверных сведений, но даже сколько-нибудь вероятных предположений. Преемники его приняли ротационную гипотезу, но искали на земле аналогий космогоническим вихрям. Одну из таких параллелей они нашли в области метеорологических явлений и были ею сбиты с толку! Вихрь умеренной силы, как, например, тот, который нередко образуется при летнем северном ветре в Элладе, уносит легкие предметы, но он недостаточно силен, чтобы поднять более тяжелые. К тому же движение каждого вихря вблизи земной поверхности, встречая трение, направляется внутрь и потому действительно втягивает в неподвижный центр более мелкие предметы. Отсюда, вероятно, и произошло ошибочное мнение, что это свойство лежит в природе вихревого движения как такового и что будто бы и предполагаемый космический вихрь должен сопровождаться такими же последствиями.
Несравненно большее значение имеет вопрос о причинах всех этих движений и встречаемых ими препятствий. Он исстари занимал умы и породил важ-
350
нейшее из возражений, которые вообще когда бы то ни было делались атомистическому учению. В известной мере, даже весьма значительной, вопрос этот сразу допускал удовлетворительный и ясный ответ. Удар, давление, противодействие, сопротивление, возрастающее с увеличением массы, - таковы были важнейшие, заимствованные из опыта факторы, которые считались действующими и в космических явлениях. Здесь также предполагалось отскакивание одного атома от другого и, следовательно, необходимая для этого упругость абсолютно твердого тела, - и это могло оказаться роковым для атомистической теории в ее общепринятом толковании, но это не относится к принципиальному вопросу, о котором здесь идет речь в более ранних стадиях мирового процесса влияние этих факторов оказывалось гораздо более значительным, чем это могло казаться при поверхностном рассмотрении, потому что летающие в пустом пространстве атомы могли ведь в бесконечное течение прошедшего времени встретиться с другими атомами и, следовательно, получить толчки, приведшие их в движение. Но это соображение нельзя, во всяком случае, считать достаточным. Если допустить, что А получает толчок от В, В - от С, С - от D и т.д., и вследствие этих толчков они приходят в движение, то, проследив этот процесс путем размышления, неизбежно придешь к вопросу об исходном пункте этого ряда, как бы ни были многочисленны члены, его составляющие. Отповедь, которую в этом случае дает Демокрит спрашивающим, возбудила у большого числа последующих мыслителей неудовольствие, справедливость которого мы должны подвергнуть обсуждению. Ответ состоял в том, что упомянутое движение атомов есть первичное, вечное, не имеющее начала, что бесполезно и нелепо искать начало и причину в безначальном. На это ему возражали, что объяснение его разбивает настойчиво проводимый им же самим и его учителем принцип причинности, не Допускающий исключений, что оно поднимает значе-
351
ние беспричинности, случайности до степени владычества над миром, ставит случай во главе всего мирового процесса и т.п. Эти возражения не умолкали от Аристотеля и до наших дней. Чтобы справедливо разрешить этот спор, нужно прежде всего ясно установить понятие причины. Само слово, выражающее это понятие на немецком языке, помогает нам осветить скрытый в нем двойственный смысл и вместе с ним главный повод к вышеупомянутому давнему раздору. Под причиной (Ursache) можно понимать некоторую вещь (Sache), которая предшествует какому-нибудь событию и вызывает его; это есть - в самом широком смысле слова - вещь, сущность, некоторого рода субстанция. Очевидно, что Демокрит имел полное и неоспоримое право не принимать подобной причины для изначального бытия, потому что раз он смотрел на атомы как на существующие вечно, то уж, конечно, не закон причинности мог заставить его предпослать этому первоначальному нечто еще более первоначальное. Но слово причина имеет еще и другое значение, которое в настоящее время преобладает в науке. Под ним мы понимаем, говоря кратко, совокупность условий, вызвавших какое бы то ни было явление, все равно, находятся ли эти условия - хотя бы отчасти только - вне предмета, являющегося местом действия, или же это исключительно такие силы и свойства, которые присущи самому предмету и определяют то или другое свойственное ему действие. И в этом последнем смысле вопрос о причине изначального бытия не вызывает сомнений. Ответить на этот вопрос значит в данном случае указать свойство атомов, определившее их движение помимо всякого и ранее всякого предшествующего внешнего толчка. И если требуется удовлетворяющий самым строгим требованиям ответ, то в нем должно заключаться также и указание на закон, управляющий вышеупомянутым свойством, иначе говоря, должны быть указаны сила и направление начального движения. В соответствии с первой частью

этих требований, но не со второй, Демокрит объяснял движение как первоначальное или естественное состояние атомов, но не решался высказаться относительно направления и силы этого движения. И действительно, он не мог этого сделать, просто по неимению в своем распоряжении нужного материала для наблюдений. Вся известная ему, да и вообще людям, материя давно уже вышла из того первобытного состояния, откуда только и можно было почерпнуть что-либо для определения тех законов движения. В особенности, согласно предположению Демокрита, она подвергалась действию того вихревого движения, которое предшествовало теперешнему состоянию мира, как его начало. Но даже помимо этого, где теперь найти частичку материи, которая в течение огромного промежутка времени не столкнулась с другими частичками, не испытала толчка или давления? Да даже если бы и была такая частичка, доступная наблюдению исследователя и потому сама по себе пригодная для вывода закона начального движения, как мог бы исследователь узнать от нее этот закон, раз он не знает ее предшествующей механической истории. Поэтому Демокрит имел право, даже был обязан отклонить это требование как неуместное и невыполнимое и ограничился разъяснением, что атомы находятся в движении вечно. Кто оспаривает его право на это, тот совершенно не понял или не уяснил себе мысль Демокрита. Левкипп и его ученик поставили себе задачей объяснить теперешний ход вещей и прежде всего, как предусловие всего совершенного хода вещей, состояние и происхождение одного космоса, каким является наш, а также объяснить отбор и распределение составляющих его масс материи. Для них, как для истинно научных мыслителей, следующих от известного к неизвестному, было важно определить тот минимум предположенного, из которого, при помощи эмпирически установленных свойств материи можно было вывести построение мира и фактически доказуемую
353
действенность его составных частей. Одна из таких гипотез предполагала, что элементы с самого начала находились не в покое, а в движении. Затем они могли натолкнуться друг на друга, могли сплестись между собой; затем, коль скоро эти сплетения атомов известным образом встречались одно с другим, они могли и даже должны были произвести вихрь и т.д. Но утверждать что бы то ни было, даже высказывать какие-либо предположения относительно свойств этого движения - было бы смелостью, не оправдываемой характером самой проблемы. То обстоятельство, что они не поддались на вызов своих противников, делает честь их сдержанности и научной скромности.
Но именно здесь у нас на пути встают мнимые метафизические трудности, вернее сказать, глубоко укоренившиеся метафизические предрассудки. Их можно назвать неискоренимыми, если только вспомнить, что вопрос о связи между материей и движением еще недавно был причислен одним из крупнейших естествоиспытателей к неразрешимым мировым загадкам. И это еще наименее претенциозное одеяние, в которое драпируется эта воображаемая трудность. Разумеется, все последние факты устроения мира, само бытие того, «что носится в пространстве», как и его движение, загадочны, т.е. недоступны тому, что мы называем объяснением. Но что в самом «понятии» материи есть нечто такое, что мешает мыслить ее изначальную связь с движением, или - как думает большинство метафизиков - даже не допускает этой связи, - это мнение кажется нам одним из достопамятнейших примечательных заблуждений, какие только тяготели над человеческим умом, склонным вообще к разного рода заблуждениям. Как в других подобных случаях, так же и в этом, мы видим лишь результат привычки. Самое удивительное, пожалуй, в своем роде единственное в этой привычке мышления, ставшей на место нормы, это то, что мы с полной определенностью можем указать границы, и даже очень
354
тесные, той нашей способности восприятия, откуда она происходит. Во Вселенной материя находится не в покое, а в движении; таково, насколько мы знаем, правило, почти не имеющее исключений. Абсолютного покоя, не относительного, наука вовсе не знает. Планета, на которой мы живем, равно как и те небесные тела, которые мы видим над собой, находятся в неутомимом беге. Они также мало знают покой, как атомы и молекулы, из которых состоит все телесное. Только случайное обстоятельство, что мы не замечаем непосредственно того движения, которое уносит в пространство нас самих вместе с нашим обиталищем, и столь же случайная ограниченность наших чувств, скрывающая от нашего взора беспрерывное кружение частиц материи, только это соединение случайностей заставляет нас обращать наш глаз почти исключительно на материальные образования средней величины; а таковые, если не рассматривать их как часть целого, или как целое по отношению к своим частям, действительно нередко являют собой картину перемирия движущих сил, которое дает иллюзию вечного мира. В этом и только в этом, по нашему мнению, нужно искать корень того странного, возведенного в догму мнения, будто для материи более естественно состояние покоя, нежели движения, или даже, что нелепо считать движение изначальной принадлежностью материального мира.
Против этой догмы восстала с наступлением нового времени группа избранных умов: Джордано Бруно и Бэкон Веруламский; затем, вопреки авторитету Декарта, Лейбниц и Спиноза, а также выдающиеся естествоиспытатели XIX века. Один из них Джон Тиндаль, прекрасно выразился следующим образом: «Если материя вступила в мир как нищая, то это от того, что Иаковы теологии лишили ее природного права». Только на место «теологии» нужно поставить метафизику, которая так часто берет на себя приукрашивание и прославление человеческих предрассудков. С призна-
355
ваемыми за Божеством предикатами всемогущества и премудрости лучше согласуется то, что оно потом, как бы спохватившись, придало ей движение. С такими вопросами Демокриту, разумеется, нечего было делать. Взгляд на материю, как на какую-то «бездеятельную массу», как на «пребывающий в покое груз», который повинуется лишь внешним толчкам, - позднейшего происхождения. «Обнаженная и страдающая материя, - говоря языком Бэкона, - это измышление человеческого ума» еще дремало в зародыше будущего. Гилозоистам она не была известна и следует отметить, что и атомисты, несмотря на их склонность рассматривать мир как механизм, тоже счастливо избежали этого ошибочного обобщения, выросшего на почве механики земных масс; и в этом, как и в остальном, они были наследниками своих великих предшественников, ионийских физиологов.
5. Обычно указывают на связь атомистов с творцом учения о единстве. Читатель, внимательно следивший до сих пор за нашим изложением, сумеет ответить на этот вопрос. Но, может быть, он не прочь услышать ответ из уст того, кому в древности принадлежал главнейший авторитет в этой области? «Левкипп, бывший родом из Элей или из Милета, - говорит Теофраст, - был знаком с учением Парменида, но пошел не по той дороге, как он и Ксенофан, а насколько мне кажется, по противоположной. В то время, как последние признавали единство и неподвижность Вселенной и не признавали ее возникновения и даже запрещали спрашивать о несуществующем, т.е. о пустом пространстве, Левкипп предполагал бесконечное множество телец или атомов, находящихся в вечном движении и обладавших бесконечно разнообразными формами. Ибо в вещах он видел беспрерывное возникновение и беспрерывное изменение. Затем, он считал существующее не более реальным, чем несуществующее (т.е. пустое пространство); в обоих он в равной степени
356
усматривал причину всего случающегося». Впрочем, если даже видеть в вышеприведенных словах то, чего, по нашему мнению, в них нет, а именно, что Левкипп был учеником Парменида, то во всяком случае это был ученик, который так же мог радовать своего учителя, как мало радовал отцов-иезуитов их ученик Вольтер. Конечно, те, которые считают второй постулат о материи созданием Парменида, должны думать об этом иначе и, несмотря на столь верно и настойчиво установленную Теофрастом диаметральную противоположность их основных учений, утверждать глубокую зависимость атомистической доктрины от учения элеатов. Нам не хотелось бы утомлять читателя повторением тех оснований, по которым мы видим в обоих постулатах о материи плод и достояние ионийского естествознания, хотя мы равным образом не хотели бы ни в коем случае умалять заслугу точной формулировки их Парменидом; этой заслуге, впрочем, немало вредит тщетная попытка подкрепить их априорными аргументами. Во всяком случае, элейские метафизики не совсем напрасно применяли свои способности к абстракции. Принятие второго постулата, качественного постоянства материи, оставляло открытыми только два пути: назовем их для краткости, один - Анаксагоровым, другой - Левкипповым: нужно было либо признать столько основных веществ, сколько в действительности бывает комбинаций чувственных качеств, либо одно основное вещество, которому общие основные качества телесного свойственны, а различные не присущи. Последнее воззрение подготовлено Парменидом в том отношении, что и он делал различие между свойствами, которые характеризуют вещественное как таковое и другими, так сказать случайными, его свойствами. Его «сущее»,правда есть только нечто вечное и неизменное, наполняющее пространство. Так как он находил, что движение немыслимо, а следовательно, и невозможно, то и механические свойства телесного, обусловливающие и
357
производящие движение, не имеют для него никакого значения. Ни об ударе, ни о давлении, со всеми модификациями этих явлений, ничего не говорится в его учении. Хотя вследствие этого пограничная черта, которую он проводит между истинным бытием и обманчивой иллюзией, отнюдь не совпадает с установленными Левкиппом разграничениями между объективно и чисто субъективно реальным, между первичными и вторичными свойствами вещей, хотя он относит к области иллюзии то, что составляет центральный пункт атомистического объяснения мира, именно движение: все же тем, что он вообще предпринял такое разделение, что он отличает существенные свойства своего сущего от несущественных и строго проводит это различие, он, можно сказать против своей воли, оказывает помощь атомистическому объяснению. Отрицающий всякое движение, всякое видоизменение и этим отнимающий у естествознания его содержание, «противоестественник» и «неподвижник», он несознательно, без всякого намерения помог естествознанию, которое всецело признает именно видоизменение и все приводит к механическому движению. Так странно сплетаются пути умственного прогресса! Но этим же воздается должное заслуге элейского умозрения в непосредственном содействии успеху положительного знания. Более того, кто знает, может быть, Левкипп, стоя перед вышеупомянутой альтернативой, и без участия Парменида взял бы верное направление и сделался бы противником Анаксагора. Впрочем, бесполезно ломать над этим голову. Однако было бы ошибочно, основываясь на других соприкосновениях обоих учений, делать заключение о зависимости одного от другого. В действительности они соприкасаются между собой именно по той же причине и постольку же, поскольку соприкасаются противоположности. Элеаты рассуждают следующим образом: без пустоты нет движения; пустоты нет, следовательно, нет и движения. Атомисты говорят напротив: без пустоты нет движе-
ния; движение есть, значит, есть и пустота. Однако как ни резок контраст в заключительных выводах, разве атомист не обязан элеатам первой посылкой и, следовательно, первым толчком к построению, по крайней мере, этой части их учения? Так утверждали нередко, но, по нашему мнению, без всякого права, ибо не элеаты могли быть создателями этой общей обоим учениям предпосылки. Не только Мелисс трактует уже о пустом пространстве, и даже совсем не так, будто он сам придумал эту гипотезу, только для того, чтобы ее оспаривать. Сам Парменид знает и оспаривает предположение пустоты, или несуществующего, таким тоном, который не оставляет сомнения в том, что эта доктрина, и именно в виде вспомогательного средства для объяснения явления природы, была известна уже раньше. Поэтому приходится предположить, что в данном случае Левкипп был не под влиянием Парменида, а им обоим предшествовали более ранние мыслители, имена которых не сохранились (вероятно, из пифагорейцев, как уже было замечено). Решаемся сделать еще один шаг вперед. Не только пустота, но даже аналог атома был уже придуман этими неизвестными. Так, Парменид говорит о чем-то - мы можем считать это только пустым пространством - что, по признанию ревностно оспариваемых им противников, частью занимает определенное пространство, частью «всюду правильно распределено». Другими словами, он знает доктрину, которая принимает не только пространство, в целом лишенное материи, но также и те промежутки пустого пространства, которые пронзают весь материальный мир. Что окруженные этими промежутками, как сетью каналов, островки материи (если можно так выразиться) по своему назначению, по меньшей мере, очень близко подходят к атомам Левкиппа, что это представление массы материи, равномерно и повсюду пронизанной отверстиями, едва ли могло быть порождено чем-нибудь другим, кроме желания объяснить универсальный факт, и именно
359
факт движения, - вот выводы, значение которых нам не кажется меньшим оттого, что они до сих пор не были сделаны. Таким образом, здесь наблюдается органический рост идей и непрерывность их развития, которая увеличивает ценность научных трудов, не умаляя, однако, заслуг их творцов.
6. Спросим теперь себя: в чем состоит главная заслуга Левкиппа? Которая часть его учения носит в особенности отпечаток его оригинального гения? Пустое пространство не он ввел в науку, основы учения об атомах были уже до него, правда, только в зачаточном состоянии, он развил их, усовершенствовал и поднял до значения законченной системы. На различие между существенными и несущественными, или (как говорят со времен Локка) между первичными и вторичными свойствами вещей было уже раньше указано Парменидом. Напротив, что касается попытки Левкиппа связать мир субстанций с миром феноменов, вместо того чтобы, подобно элеатам, отвергнув этот последний как призрак или обман, выбросить его из храма науки, - то в этом он не имеет предшественников. Ему удалось перекинуть мост между двумя мирами, которые раньше смешивали, затем стали различать, в то же время разорвав между ними связь. Он свел совокупность чувственных свойств вещей к функциям их телесных свойств, их величины, формы, распределения, положения, большей или меньшей степени удаления друг от друга и, таким образом, не отрицая и не насилуя природы, дал ей объяснение. Вот, собственно, в чем сущность великого дела Левкиппа. В этом самая оригинальная и самая неизменная часть его учения, поистине несокрушимая. Может быть, атомистическая гипотеза уступит когда-нибудь место другой; различие первичных и вторичных свойств уже далеко не имеет теперь своего теоретико-познавательного значения. Но попытка привести все качественное разнообразие к различию по величине, по форме, по положению и
360
по движению сама по себе способна пережить всевозможные перемены мнений и пониманий. Сведение всего качественного к себе количественному, или, точнее говоря, установление определенных отношений между ними - и есть основание всякого точного познания природы. В этой попытке заключена, как в 1ародыше, вся материалистическая физика. Отсюда начинаются исследования новейших времен. Галилей, Декарт и Гюйгенс - все пошли одной дорогой. Галилей, например, говорит: «Я не думаю, что для возбуждения в нас ощущений вкуса, запаха, звука нужно было что-нибудь иное, кроме величины, формы, множества и медленного или быстрого движения». Гюйгенс предполагает, что все тела состоят из одной и той же материи, «в которой нет никаких качественных отличий... только различия в величине, в форме и в движении». Такова же и точка зрения Декарта. Всем этим передовым борцам современного естествознания известно - по их собственному признанию - учение, называемое ими Демокритовым, но которое по справедливости следует приписать Левкиппу. Кстати заметить, что получаемое таким путем проникновение в связь естественных феноменов и приобретаемое отсюда господство над природой нисколько не зависит от того миросозерцания, какое мы предпочитаем или к которому могут когда-нибудь почувствовать склонность наши потомки. Электрическая лампа светит одинаково и агностику, для которого сокровенный смысл мирового хода темен и составляет навеки непроницаемую тайну. Законы отражения и преломления света те же для последователя механистического мировоззрения, как и для того, который видит сущность мирового процесса не в материи и ее движении, а в чем-то другом. Каков бы ни был приговор будущего относительно этих основных вопросов человеческого познания, одно никогда не будет поколеблено: то, что движения частиц, будучи элементом, поддающимся количественному определению, представляют ключ, которым раскрыты
361
и впредь будут раскрываемы бесчисленные тайники природы, и Левкипп, давший своим учением в руки человечеству этот ключ, имеет полное право на высшую, непреходящую славу в безусловном смысле.
На ряду с этим не имеет большого значения то обстоятельство, что собственные его попытки подкрепить дарованное им миру учение часто носят печать того априористического метода, который он, вероятно, заимствовал у Зенона. Свою великую гипотезу он обосновал не только на тех опытных данных, которые действительно лежат в ее основе, не только ссылкой на такие, получившие благодаря ей объяснение, факты, как движение в пространстве, разрежение и уплотнение, сжатие и увеличение объема, частный случай чего представляет собой рост органических существ; он постарался также придать своим доказательствам такой вид, который закрывал путь его противнику; приводил его к противоречию и к абсурду в случае, если последний опровергал новую теорию. Одна из его аргументаций начинается примерно так «то, что полно, не может ничего более вместить в себя». Разумеется, нет, можем мы прибавить, так как «быть полным» (в строгом смысле) и «не быть в состоянии ничего вместить в себя», - это только два разных выражения одной и той же вещи. Если мы налили в сосуд столько воды, что больше он не может вместить, то мы говорим, что сосуд полон; опять же, если мы считаем, что сосуд полон, то под этим мы понимаем не что иное, как то, что он больше ничего не может в себя вместить. Однако сейчас будет видно, для того ли предназначается эта невинная тавтология, чтобы только разъяснить представление «полного», или же нет. «Если бы, - продолжает Левкипп, - полное могло вместить в себя еще что-нибудь и если бы таким образом там, где помещалось прежде одно тело, могло поместиться два (одинаковых по величине) тела, тогда, значит, там же поместилось бы и какое угодно количество тел, следовательно, меньшее вместило бы в
362
себя большее». Этим положением был сделан решительный козырной ход. В нем, однако, скрыт двойственный смысл, разъяснение которого подрывает все доказательство. Что меньшее может вместить в себя большее как таковое, что, например, в ореховой скорлупе можно спрятать слона, с этим, разумеется, не обязан был соглашаться ни один из противников атомистического учения. Но что объем материи, величиной со слона, можно настолько сжать, что он поместится в скорлупе ореха или яйца, это хотя фактически и не верно, но в этом утверждении нет ничего несообразного или противоречивого. Оно было бы таковым, если предположить, что несжимаемость материи уже признана, другими словами, если предположить доказанным то, что еще требует доказательства. Неправильное заключение достигается вступительной частью доказательства, в которой понятие «полного», являющееся сначала только в эмпирическом смысле, одинаково допускаемом в любой теории, при помощи якобы только объяснительного определения «не-могущее больше вместить», приведено к понятию непроницаемого и несжимаемого, а затем и заменено им. Только с помощью такой подмены первая попытка может привести к такому заключению; иначе само заключение является необоснованным. Еще более уродливым, но гораздо менее невинным образчиком той же категории доказательств является довод, при помощи которого атомисты - и именно сам Левкипп - старались доказать бесчисленность различных форм атомов. «Нет оснований, почему атомы должны иметь ту или другую форму», - поэтому в них должны быть представлены всевозможные формы. Поскольку здесь высказывается ожидание, что существующее в других областях богатство форм природы не изменить и в этом случае, - здесь есть (как мы уже заметили однажды) заключение по аналогии, которому нельзя отказать в некоторой скромной доле справедливости, как предварительному предположе-
363
нию. Но как аргумент решающего значения он, разумеется, ничтожен. Он предполагает такое проникновение в источники жизни и такое понимание ее границ, которое для нас, людей, навсегда останется недоступным. В смысле метода это напоминает употребленное Анаксимандром мнимое доказательство того, что Земля находится в покое, равно как и упомянутые выше подобные же попытки тех метафизиков-механиков, которые пытались априорно обосновать закон инерции вместо того, чтобы установить его на эмпирических данных; разница лишь в том, что последние мыслители дали неверное обоснование реальному явлению природы, тогда как здесь сомнителен сам факт, не говоря уже об ошибочности его обоснования. Более склонному к эмпирическим толкованиям Демокриту, вероятно, принадлежит следующая попытка непосредственно подтвердить существование пустого пространства: некоторое помещение, наполненное пеплом, может вместить в себя столько же воды (следовало бы сказать почти столько), как если бы в нем не было вовсе пепла. Это возможно только потому, что пепел содержит много пустого пространства. Нужно ли говорить, что истолкование наблюдаемого сделано неверно. Пористое тело, как пепел, заключает в себе большое количество воздуха, который наливаемая в сосуд вода вытесняет. Конечно, если бы дать такое объяснение Демокриту, он возразил бы: куда же девается воздух, вытесненный водой, если все пространство уже занято непроницаемой материей? И в этой форме аргумент подтверждает не больше и не меньше, чем всякое указание на движение в пространстве, которое, раз непроницаемость материи уже удостоверена иным способом, делает признание пустого пространства неизбежным.
7. Все эти промахи вместе и каждый в отдельности таковы, что не могут особенно омрачить памяти наших героев мысли. Нет никакого сомнения, что дока-
364
зана атомистическая теория, собственно говоря, никогда не была, ни в древности, ни в новейшее время. Она была, есть и остается не теорией в строгом смысле слова, а гипотезой; конечно, гипотезой огромной жизненной силы и долговечности и беспримерной неистощимой плодотворности, спорным пунктом для физических и химических исследований вплоть до самых последних дней. Так как с ее помощью уже известные факты получают все более удовлетворительное объяснение, а вместе с тем открываются новые, то в ней, очевидно, должна заключаться значительная доля объективной истины; точнее говоря, она должна на значительном протяжении идти параллельно с объективной действительностью. Все же она остается только гипотезой и притом такой, которая, в силу своих построений, выходящих далеко за пределы нашей способности восприятия, должна навсегда остаться недоступной для непосредственной проверки. Косвенное же подтверждение какой-нибудь гипотезы становится достаточным лишь тогда, когда доказано, что она не только вполне согласуется с объясняемыми ею явлениями, но что никакая другая гипотеза не может объяснить их так же или лучше. Такое, более полное, доказательство едва ли когда-нибудь может быть дано в этом случае, где речь идет о сокровеннейших явлениях природы, наиболее скрытых от наших чувств, вернее всего, такое доказательство никогда не может быть дано. Мудрые современники, относясь с величайшим уважением к атомистической гипотезе, в то же время видят в ней не более как предположение, которое достаточно близко к конечной истине, чтобы пользоваться им со значительной пользой и щедро вознаграждаемым успехом, хотя и с молчаливой оговоркой, что гипотеза эта не должна считаться конечной истиной или даже последней доступной для нас истиной. Совершенно иного рода и более серьезную оговорку мы должны сделать, если станем на точку зрения теории познания. Гносеолог сомневается,
365
может ли он в конечном счете знать о внешнем мире что-нибудь больше, чем то, что ему дает ряд закономерно связанных ощущений; столь важное и полезное в начале познания различие первичных и вторичных свойств теряет для него свое фундаментальное значение; самонаблюдение принуждает его свести к ощущениям не только запахи, цветы или звуки, но даже и признаки телесного и признать, что даже понятие материи лишается своего содержания, коль скоро мы отвлекаемся от воспринимающего субъекта. Но даже для мыслителей, принявших эту точку зрения, атомистическая теория не потеряла своей высокой ценности. Они видят в ней «математическую модель для изображения фактов» и приписывают ей «в физике ту же функцию», какую имеют «известные математические вспомогательные понятия». Впрочем, мы еще остановимся подробнее на этом в другом месте. Здесь необходимо было, по крайней мере, бегло упомянуть об этом только для того, чтобы отметить, что основателям атомистики была чужда всякая мысль о возможных сомнениях, связанных с дальнейшим спекулятивным развитием. И в этом спасение науки, можем мы прибавить. Ибо ничто не вредит больше ее развитию, как то, если энергия ее представителей бывает сбита с толку и парализована перспективами отдаленных и высших целей.
Если это наивное, ни одной крупицей теоретико-познавательного сомнения неомраченное самоограничение телесным миром назвать материализмом, подобно тому как противоположное ему названо идеализмом, то Левкипп и Демокрит были материалистами. Они были ими еще и в том смысле, что они не предполагали бессмертия «психеи», или души-дыхания; они окончательно изгнали само это понятие, которое, как мы видели, уже у Парменида и Эмпедокла играло совершенно незначительную, бесполезную для объяснения фактов роль, и заменили его атомами души. Но они не были материалистами, если под этим словом понимать мыслителей, которые отвергают или
366
оспаривают бытие духовной субстанции, по той простой причине, что в то время вообще еще не распространяли понятия субстанции на область духа. И их опять следует назвать материалистами, как и всех натурфилософов, их предшественников и современников, за исключением Анаксагора, так как единственную причину или условие состояний и свойств сознания они искали в материальном. Их отношение к божественному ничем существенным не отличалось от взглядов большинства их предшественников. Они, как и эти последние, не знали миротворящего божества; отдельных бессмертных богов они признавали не более, чем Эмпедокл. Веру в таких богов и в их могущество Демокрит объяснял страхом, который наводили на первобытного человека гром, молния, солнечные и лунные затмения и другие ужасные явления. Однако он сам, по-видимому, признавал божествами созвездия, должно быть, вследствие их огненной природы, как состоящие, по его учению, из атомов души; о существовании сверхчеловеческих существ, живущих долгой, хотя и не бесконечной жизнью, он думал так же, как Эмпедокл. Хотя в общем и целом он считал мировой процесс свободным от их влияния и тем самым избежал необходимости допускать их существование ради чисто научных требований, все же он не мог решиться отнести к области басен все, что рассказывали о богах и их влиянии на человеческую судьбу. Так, он допускал возникновение, вероятно, путем столкновения и сцепления атомов, разнообразие которых по числу и по форме давало богатейший материал для таких построений, особых существ, превосходящих по величине и по красоте все человеческое. Они могли двигаться в воздушном пространстве, а исходящие от них отображения могли проникать в различные органы нашего тела и таким образом, или непосредственно, или же посредством наших органов чувств являться нам во сне, говорить с нами, возбуждая благотворное или гибельное действие.
367
8. Последние фразы дают нам некоторое представление об учении Демокрита и его учителя о душе и о восприятии. Эта часть их доктрины была мало плодотворна, хотя Эпикур и его школа не затруднились включить ее в состав своего построения. По всем этим причинам будем насколько возможно кратки и отложим большую часть до изложения эпикуреизма, для знакомства с которым у нас есть более богатые источники, чем сообщения противников, выхватывающих, подобно Теофрасту, отдельные пункты из учения Демокрита о познании с целью подвергнуть их резкой критике. Носителями психических функций Демокрит считал наиболее подвижные из атомов, как потому, вероятно, что вошедшая в пословицу быстрота мысли («быстрый, как крылья, или как мысль» - говорится еще у Гомера) нуждалась в подобном вспомогательном средстве, так и потому, что жизненный процесс, признаваемый продуктом душевной деятельности, отождествляемой с жизненной силой, являл собой образ непрерывного изменения. Поэтому психические функции приписывались маленьким, круглым и гладким атомам; на долю дыхания выпадала задача частью удерживать в теле при помощи тока воздуха те частицы, которые стремятся в силу своей подвижности удалиться, частью привлекать к нему новые; прекращение же этого процесса должно было иметь своим последствием окончательное рассеяние этих атомов. Так как атомы души происходили из внешнего мира, то вполне понятно, что Демокрит, идя здесь по следам Парменида и Эмпедокла, не проводил резкой границы между одушевленным и неодушевленным миром, но допускал между ними только различие в степени. Наблюдая теплоту высших организмов и беспрерывную подвижность, свойственную пламени, он (в этом случае опять-таки согласно с Гераклитам) отождествил атомы души с атомами огня. Из различных процессов восприятия наиболее обстоятельно изложен процесс зрения. Поразительный факт, удивительный и ныне
368
еще для всякого, на кого повседневная привычка не оказала своего притупляющего влияния, что отдаленные предметы поражают наши зрительные органы, он считал необъяснимым без участия посредствующего агента. Но там, где наша физика говорит об эфире, он думал обойтись воздухом. Роль последнего предполагалась в том, что он принимал от видимых предметов отпечатки - отпечатки в буквальном смысле, такие, какие получаются на воске от печати - и передавал их нашему зрительному аппарату. От самих предметов, по его мнению, отделялись бесконечно тонкие чешуйки, или пленки, которые в случае непосредственной близости проникали в глаз и делались видимыми как изображения в зрачке; в других случаях то же действие производилось через посредство воздуха. Но как бы ни казался воздух необходимым для этой цели, его не считали безусловно способствующим зрительным восприятиям; затемняющему влиянию этой же среды приписывали также и неясность и, наконец, совершенное исчезновение удаленных и самых дальних предметов. Демокрит думал, что если бы не было такого затемнения, то мы могли бы рассмотреть муравья, ползающего по небесному своду. Из этого беглого очерка читатель может видеть, до какой степени великому мыслителю были чужды сами основы оптики, его ввел в заблуждение прием, не без некоторого успеха применявшийся им в других областях, - выводить действие одного предмета на другой из их непосредственного соприкосновения друг с другом и из непосредственного механического воздействия (давление и удар). Нельзя умолчать, что именно в связи с этой чертой его основного учения спекуляции его в области оптики грубы и представляют шаг назад в сравнении с опытами Алкмеона и Эмпедокла. Мы не можем сказать, как он справился с трудностями, выросшими из самой его гипотезы. Принял ли он во внимание, что это беспрестанное отделение тончайших атомных слоев, или пленок (названных им «идолами» или изоб-
369
ражениями), с течением времени должно привести к заметному уменьшению объема тел, или он устранял это возражение указанием на тленность всех чувственных объектов. Одно только в этом странном учении заслуживает похвалы. Сводя галлюцинации и так называемые субъективные ощущения к подобным извне проникающим «изображениям», учение это соприкасается с теперешней наукой в том отношении, что оно не отвергает общности между чувственными ощущениями, производимыми самыми различными раздражениями. Но когда, вместо того чтобы выдвинуть общий субъективный фактор, оно делает обратное, - вместо того чтобы признать и отметить специфическую энергию чувственных нервов и, таким образом, свести восприятие к галлюцинации, оно сводит галлюцинацию к восприятию, то можно ли удивляться этому, принимая во внимание, что исходным пунктом этого учения является не смущаемая никаким сомнением и никаким анализом, твердая, как скала, вера в телесное как в единственно и безусловно реальное?
Мы считали и считаем Демокрита свободным от припадков скептицизма, хотя среди скудных отрывков его произведений неоднократно попадаются такие мнения, которые дают повод предполагать противоположное. Но это ошибочно. Они распадаются на три группы, которые не всегда достаточно тщательно разграничивали. У него так же, как и у Фауста, «почти готово сгореть сердце» при мысли, что, несмотря на всю работу ума и труды исследования в течение долгой жизни, посвященной науке, он так мало мог узнать, что ему только случайно, украдкой удавалось заглянуть во внутренний ход вещей в природе. «Истина обитает в глубине», «от человека действительность сокрыта» - такие и подобные возгласы вырывались из его груди. Они дошли до нас в отрывках сочинения, озаглавленного «Подтверждения», в котором автор придерживается преимущественно индуктивного, или эмпирического, направления (может быть, с умыслом
370
идя против априористических тенденций Левкиппа). Трогательная жалоба слышится нам еще в одном месте того же произведения: «мы не воспринимаем в действительности ничего несомненного, но только то, что меняется в зависимости от состояния нашего тела и от того, что к нему притекает и что ему противостоит». Кто вместе со скептиком древности, приводящим это мнение Демокрита и пользующимся им в своих целях, захочет сделать вывод, что Демокрит хотя бы только иногда склонялся к принципиальному скептицизму, тот упускает из виду следующее соображение. Основанием для этой жалобы была именно природа материального, в которой философ, высказывая эти слова, сомневался меньше, чем когда-либо. «В действительности существуют атомы и пустое пространство»... Демокрит нигде не выражает сомнения в безусловном значении этого основного положения своего учения. Мы можем утверждать это тем решительнее, что именно Секст, тот самый скептик древности, который так охотно приветствовал великого атомиста как своего единомышленника, прерывая с этой целью его сочинения и без устали подбирая подходящие места, несмотря на все проявленное в этом деле рвение, не сумел разыскать ничего подобного.
Но не ошибаемся ли мы? Разве не приводит также один из любимых учеников Эпикура, Колот, одно изречение Демокрита, в основе отвергающее всякую достоверность познания, изречение, которым, как полагает Колот, он «привел в замешательство саму жизнь». Дело выяснено уже давно, и в этом, по-видимому, столь роковом изречении мы имеем свидетельство не принципиальных колебаний Демокрита, но именно того несокрушимого доверия, с которым он относился к своему основному положению и к следствиям, из него вытекающим. Само положение: «вещь нисколько не более такая, чем иная», как несомненно показывает контекст, относится к тем именно свойствам вещей, которые мы на современном языке называем вторич-
371
ными, и объективную реальность которых - как нашим читателям давно известно - Демокрит отрицал. Тот факт, что мед сладок на вкус здорового, но горек для больного желтухой, и подобные факты были всем известны и всеми признаны, но общепринятый способ выражения был неправилен. Здесь выражались нисколько не более правильно, чем это делает в наше время большая часть образованных людей. Обыкновенно говорили и говорят, что «мед сладок, но больным желтухой он кажется горьким». Нет, возражает Демокрит, на самом деле не так: истинность или ошибочность определяется не числом; если бы большинство заболело желтухой и только немногие остались нетронуты ею, то изменился бы масштаб истинности; здесь дело не в разнице между тем, что есть и что кажется, а только в различии большинства и меньшинства. Как одно, так и другое ощущение одинаково субъективно, одинаково относительно, одинаково внешне самому предмету. Нормальная сладость столь же мало составляет объективное свойство меда, как и ненормальная его горечь. Мед «нисколько не более сладок», чем горек. Он есть комплекс атомов известной формы, известной величины, известным образом распределенных, с известной долей пустого пространства; все остальное есть лишь действие его на другие тела и между ними на человеческий орган вкуса, действие, которое, следовательно, зависит и от самих этих тел и их (постоянных или временных, общих или индивидуальных) свойств. Не какое-нибудь сомнение в объективном существовании тел и их свойств искушало его. Его воодушевляло желание отделить по возможности резче и определеннее неизменность этих причин от изменчивости производимых ими действий в связи с изменением субъективного фактора и этим оградить область неизменного от влияния сомнения, возбужденного этой изменчивостью. Вот единственное, что заставило Демокрита высказать то, что он высказал.
372
Наконец, к третьей категории принадлежит знаменитое изречение, проводящее границу между истинным и неясным познанием. В одном месте его главного трехтомного сочинения по логике «Канон», трактующем и обосновывающем, по всей вероятности, индуктивную логику, читаем следующее: «есть два рода познания - истинное и неясное. К неясному относятся зрение, слух, обоняние, вкус, осязание; истинное же совершенно отделено от первого». Конца предложения Секст по торопливости не приводит. На первый взгляд кажется, будто правы те, которые хотят сделать из абдерского физика метафизика или онтолога. Можно думать, что он решительно отвергает свидетельства чувств; что же ему остается, как не воспарить в высоты чистого бытия? Но как ни торопливо делает Секст выписки из своего автора, он все же дает нам достаточно, чтобы исправить это первое ошибочное впечатление. После короткой вставки он снова подхватывает брошенные нити выдержки и прибавляет вторую, к сожалению, тоже, повидимому, изуродованную фразу: «(истинное познание начинается там), где неясное оказывается уже (недостаточным), где слишком малое уже нельзя ни видеть, ни слышать, ни обонять, ни осязать, ни воспринимать вкусом, оно слишком мало для этого». Можно сказать, что страстным желанием Демокрита был микроскоп идеальной досягаемости! Из того, что он увидел бы с его помощью, он отбросил бы цвет как субъективный придаток, а остальное принял бы как высшую достижимую объективную истину. Все наши органы чувств, по его мнению, идут недостаточно далеко, они отказываются служить нам именно там, где речь идет об овладении теми мельчайшими тельцами и теми тончайшими процессами, из которых слагаются материальные массы и происходящие между ними явления. Телесные предметы и материальные процессы - вот для него объекты его истинного, незатемненного познания, переходящего пределы неясного или затемненного разумения.
373
По недостатку упомянутых точных инструментов идеального совершенства (которых нет и у нас) его вспомогательными средствами познания в этой области, естественно, были только логические заключения, которые должны были дать ему доступ к пониманию отношений материального мира; основанием для них могло служить не что иное, как показания тех же чувств, столь презираемых им за несовершенство и все же не отвергнутых вполне, а в силу их взаимного контроля и самопроверки способных достигать значительных результатов. Эти заключения делались очевидно или по аналогии, или - поскольку они принимали более строгий характер - путем индукции; они исходили из воспринимаемых фактов, причем предполагалось, что открытые таким образом силы или свойства сохраняют свое значение и за пределами восприятия. На вопрос, что же означает скептицизм Демокрита, теперь легко ответить в нескольких словах. Скептицизм этот не затрагивал не только веры в материальный мир, он не касался и высших или основных предположений образования тел из атомов и пустого пространства, равно как и первичных свойств материи. Сомнения его ограничивались областью объяснения явлений природы в частностях, выяснения связи междудвижениями атомов, с одной стороны, и наблюдаемыми явлениями - с другой. Какие реальные процессы, ускользающие от непосредственного наблюдения, можем мы предполагать за явлениями, доступными нашим чувствам? Каков должен быть характер движения частиц, чтобы ими можно было объяснить силы природы и свойства вещей? - вот проблемы особенно занимавшие ум абдерского ученого, - вот что неотступно внушало ему сознание недосягаемости его внутренних и внешних вспомогательных средств и заставляло разражаться постоянными жалобами, которые служат равно убедительным свидетельством как его неутомимого влечения к науке, так и его никогда не усыпляемой самокритики.
374
9. Правила исследования, которые заключались в Демокритовом «Каноне», или «Руководстве», для нас пропали и забыты. Теорию, которой он руководствовался, приходится извлекать из его практики, или, скорее, из критики, которой эта последняя подвергалась. Этой критикой занимался главным образом Аристотель, и за это мы очень ему благодарны даже и тогда, когда совершенно не согласны с ней. Порицание, высказываемое Аристотелем методу исследования Демокрита, превращается в наших глазах в величайшую похвалу. Он ставит абдерскому ученому в упрек, что на вопрос о последних причинах явлений природы он не сумел дать другого ответа, как: «это происходит всегда так», или «и прежде происходило так». Иначе говоря, последним источником нашего знания о природе он считал опыт, полагая, что как бы ни была длинна цепь наших выводов, из скольких бы звеньев она ни состояла, мы, в конце концов, достигаем такого пункта, где объяснение оказывается недостаточным, и нам не остается ничего другого, как признать явление, которое не может быть выведено из других. Что всякая дедукция сводится в последнем счете к индукции, этой основной истины и Аристотель никогда принципиально не отрицал; но в отдельных случаях его потребность объяснения часто не могла успокоиться на одном признании последних эмпирических данных, совершенно непонятных нам. В его учении о природе нередко выступает мнимое объяснение там, где просто следовало бы отказаться от дальнейшего проникновения в истину. Демокрит совершенно не знал подобных мнимых объяснений, большей частью являющихся следствием предвзятого мнения. Так, платоно-аристотелевская теория «естественных мест» (огненное стремится вверх, земное - вниз и т.д.) была ему так же чужда, как и рассмотренное уже нами произвольное утверждение, будто материя должна была извне получить первый толчок к движению. Если, вследствие этого, Аристотель и ставит в упрек ему и
375
Левкиппу, что они не занялись исследованием источника движения, то современное естествознание оказывается не на стороне первого, а всецело на стороне порицаемых. Критический разбор метода атомистов, который делает Аристотель, поразительно напоминает возражения против Галилея и его исследования природы в письмах Декарта к Мерсенну. В обоих случаях метафизический ум не мог по справедливости оценить беспретенциозного, но плодотворного применения эмпирических методов.
Труднее судить о справедливости или несправедливости обоих направлений в отношении проблемы цели. В вопросе о происхождении и устройстве мира или, вернее, миров атомисты совершенно оставили в стороне точку зрения цели и избрали путь механистического истолкования природы; они не покинули этого пути и при рассмотрении процессов органической жизни. В обоих пунктах Аристотель является их обвинителем. Он считает предположение, что благоустройство космоса произошло само собой, столь же недопустимым, как и то, что целесообразная организация животных и растений сложилась без участия того же скрытого принципа цели, или, употребляя меткое выражение Карла Эрнста фон-Бэра, точно отвечающее аристотелевскому представлению, без «целестремительности». Он находит это столь же нелепым, как если бы кто-нибудь, говоря об оперировании больного, видел главную причину в ланцете хирурга, а не в намерении излечить больного. Мы вступаем здесь на почву еще и поныне существующего спора. Сверх того, мы так мало знаем метод, который атомисты применяли в отдельных случаях, что судить о его правильности нам трудно даже и в том случае, если бы рассматриваемые здесь вопросы были принципиально решены в настоящее время. Конечно, в популярных руководствах по материализму довольно часто можно встретить суммарное решение этого вопроса, которое может быть выражено формулой: оленям даны
376
длинные ноги не для того, чтобы быстро бегать, но они бегают быстро потому, что у них длинные ноги. Разумеется, такое превращение связи между причиной и следствием в связь между средством и целью играет в человеческом мышлении огромную роль. Разумеется, телеологическое мировоззрение нередко с успехом может быть опровергнуто соображением, что сохраниться может лишь устойчивое, тогда как несовершенное, хотя и может иногда появиться, но рано или поздно должно погибнуть, должно быть побеждено в борьбе за существование. Однако то или другое решение проблемы цели только тогда было бы удовлетворительным, если бы, по крайней мере, в области органической жизни не было двух существенных факторов, которые, как кажется, требуют иного объяснения. Таковы явления совместного участия нескольких, иногда очень многочисленных, органов и их составных частей в общем действии; равным образом также столь чудно приспособленное к соответствующему влиянию внешних агентов устройство органов и прежде всего органов чувств. Наука твердо надеется разрешить и эту великую загадку, несмотря на то, что ожидания, которыми встречен был вначале опыт разрешения ее Дарвином, несколько ослаблены позднейшими исследованиями, и специалисты склонны видеть в «самопроизвольном изменении» и в «выживании лучше приспособленных» только один из факторов, а не всю их совокупность. Как бы то ни было, но сделанный атомистами опыт механистического истолкования природы оказался, во всяком случае, более плодотворным, чем противоположные теории, которые останавливаются на ближайшей стадии исследования и преждевременно ставят предел стремлениям к познанию то принятием сверхъестественного вмешательства, то введением неопределенных сил (вроде «жизненной силы» прежних виталистов).
10. Как учение Демокрита не ставило неизменных границ между отдельными областями жизни приро-
377
ды на земле, так оно было далеко и от того, чтобы принять естественное, на первый взгляд, разделение Вселенной на различные области. Оно ничего не говорит о контрасте между изменчивостью подлунного мира, с одной стороны, и неизменным постоянством божественных созвездий, с другой - различие, приобретшее такое большое и роковое значение в философии Аристотеля. И здесь Демокрит находится в полнейшем согласии как с мнениями великих людей, которые, подобно Галилею, освободили современную науку от оков аристотелизма, так и с фактическими результатами исследований последних трех столетий. Кажется почти чудом, как, благодаря одной лишь удивительной ясности взора, Демокриту удалось предугадать то, что с помощью телескопа и спектрального анализа раскрылось впоследствии как фактическая истина. Бесчисленное множество мировых систем, различных по величине, некоторые в сопровождении многочисленных лун (другие без лун и без солнца), одни в периоде зарождения, другие (вследствие столкновения) в периоде разрушения, некоторые из них лишенные всякой жидкости... Когда читаешь эти и подобные им прорицания, можно подумать, что слышишь голос астронома теперешнего времени, который сам видел спутники Юпитера, обнаружил недостаток водяных паров вокруг Луны, наблюдал туманные пятна и потемневшие звезды - все, что стало доступно глазу, вооруженному новейшими средствами наблюдения. И однако такое согласие объясняется единственно, или почти единственно, отсутствием властного, скрывающего истинную суть дела, предубеждения и смелым, но не дерзновенным предположением, что разнообразнейшие возможности нашли свое осуществление в бесконечности времени и пространства. В отношении бесконечного многообразия атомов предположение это не нашло пощады перед судом современного знания, в отношении же космических явлений и образований на его долю выпало полнейшее подтверждение.
378
Можно было с полным правом сказать, что мировоззрение Демокрита побороло геоцентрическую точку зрения. Что и фактическая победа над последней, одержанная Аристархам Самосским, была подготовлена и даже вызвана им же - это можно считать в высшей степени вероятным. В другом месте мы проследим те частью скрытые нити, которые связывают Демокрита с Коперником древности, с великими александрийскими физиками и их учеником, Архимедам, а этого последнего с Галилеем и другими мыслителями нового времени.
Для ответа на вопрос, является ли Земля единственным местом обитания живых существ, у нас теперь, конечно, почти так же мало опытных данных, как было их два тысячелетия тому назад. Однако едва ли Демокрита и его последователей можно упрекнуть в дерзновении, если они считали себя вправе отвергать в этом отношении исключительное положение Земли. Только некоторые миры - утверждал сам Демокрит - лишены растений и животных вследствие отсутствия там нужной для их питания влаги. Это утверждение Демокрита в высшей степени замечательно, ибо в его основе, очевидно, лежит предположение той однородности Вселенной и составляющей ее материи, равно как и управляющих ею законов, которая с несомненной ясностью установлена современной астрофизикой. В нем говорит тот самый дух, который внушил одному последователю Демокрита, Метродору Хиосскому, следующее блестящее сравнение: «единственный колос ржи среди безграничной равнины был бы не более удивителен, чем единственный космос посреди бесконечности пространства».
11. Еще более значительным, чем гениальное предвосхищение новейших воззрений, представляется нам взгляд на жизнь, вытекающий из этого миросозерцания. Как мелок должен казаться себе человек, как ничтожны жизненные цели, которые большая часть из нас
379
преследует, как велики должны быть его смирение и скромность и как мала его гордость, как далек он должен быть от всякого высокомерия, коль скоро у обитаемой им планеты отняты все преимущества, коль скоро она представляется ему лишенной своего свободного особо привилегированного положения, какой-то песчинкой на берегах бесконечности. Этим, - думаем мы - определяется главный пункт этики Демокрита. Он потому именно и прослыл для потомства как «смеющийся философ», что поступки людей казались ему совершенно несообразными, противоречащими их положению и значению. К сожалению, для детального знакомства с моральной философией Демокрита приходится пользоваться большей частью мутными источниками. Об одном из его главных этических сочинений мы знаем достаточно, чтобы познакомить с частью его аргументации. Оно трактовало о душевном спокойствии, или о «хорошем расположении духа» и замечательно тем, что ставит крайне скромную цель человеческим стремлениям. Это было не счастье или блаженство, но просто «благополучие», не нарушаемый суеверным страхом или преобладанием аффекта душевный мир, «сдержанность», или то равновесие духа, которое сравнивали с гладкой, незамутненной волнами поверхностью моря. Сочинение начиналось изображением мучительного состояния большинства людей, которые в постоянном беспокойстве терзаются вечной всепожирающей жаждой счастья, хватаются то за одно, то за другое и снова бросают, не получив продолжительного удовлетворения. Безмерность желаний, незнание тесных границ, поставленных человеческому счастью, нарушения внутреннего мира, происходящие от суеверия, - вот что, по-видимому, считал он главнейшими источниками несчастья. Мы не можем составить себе яркого представления об этой книге ввиду недостаточности наших источников. Из массы изречений, относящихся к философии морали, приписываемых Демокриту,
380
находится много несомненно поддельного, а попытки отделить настоящее от поддельного до сих пор давали только спорные результаты. Многое, что выделяется остроумием формы и индивидуальной окраской, приходится признать несомненной собственностью великого философа. Таков прежде всего великолепный, хотя в неполном виде дошедший до нас, но верно восстановленный в существенных чертах отрывок, который бичует величайшее зло демократического устройства, зависимость властей от народного суда и, значит, от тех именно, кого держать в узде составляет их главнейший долг. Этот отрывок гласит приблизительно так: «в существующем теперь государственном строе невозможно, чтобы правители, даже и самые лучшие, не творили неправды, потому что дело поставлено как раз так, как если бы (царский) орел был предан во власть гада. Следовало бы позаботиться о том, чтобы карающий преступников не попадал в их руки; закон, или другое установление, должны бы вполне ограждать того, кто отправляет правосудие». Если бы нельзя было поручиться за подлинность ни одного из этих отрывков, все же в целом - как бы ни казалось это парадоксальным - они верно характеризуют учение Демокрита о морали. Нужно представить себе, какой огромный удар был нанесен его чисто механистическим мировоззрением как языческому, так и церковному правоверию. Несмотря на это, и христианские и языческие писатели древности наперебой старались приписать ему множество изречений, которые носят на себе отпечаток благороднейшего образа мыслей и возвышенного взгляда на жизнь. Откуда же, спрашивается, как не из подлинных сочинений Демокрита могло получиться такое впечатление? За его писаниями чувствовалась личность, внушавшая уважение и вызывавшая почитание. Они не содержали ничего, что давало бы повод людям предвзятым или Партийным ложно толковать их или умалять их значение. Еще поныне широко распространенное преду-
381

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия