Гомперц Т. Греческие мыслители

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть третья Эпоха просвещения

Рациональную науку, освобожденную от тайны и магии, ту, которой мы занимаемся теперь, основали греки.
Марселлин Вертело
Возможно, что атомистическая гипотеза будет когда-нибудь заменена другой, - возможно, но маловероятно.
Людвиг Больцман
Неизвстный поэт-драматург

ГЛАВА ПЕРВАЯ Врачи

1. Эллинская нация имеет за собой не одну заслугу. На ее долю или, по крайней мере, на долю тех гениальных умов, которых она создала, выпало грезить блестящие спекулятивные сны. Им было дано создать несравненное в области образов и слов. Но более чем несравненным, прямо единственным является другое творение греческого духа: позитивная, или рациональная, наука. Если мы можем гордиться нашим господством над природой и нашим пониманием природы, служащим основой этому господству, если с каждым днем мы все глубже проникаем, хотя и не в сущность вещей, но все же в связь феноменов, если
286
науки о духе, идя по стопам естествознания, начали познавать закономерную связь человеческих отношений и, постепенно преобразовывая унаследованное, занялись рациональным устройством жизни, руководствуясь отношением целей и средств, то этими нашими приобретениями мы обязаны творцам греческой науки. Нити, связующие древность и новое время, легко проследить, они выступят еще яснее в течение настоящего изложения. На чем же основано это преимущество греческого ума? С уверенностью можем мы сказать, оно основывается не на специальном даре эллинского народа. Научный смысл нельзя уподобить волшебному жезлу, который лишь в руках греков мог добыть золото познания из недр фактов. Другие народы тоже могут гордиться успехами в науках: исчисление времени египтян, учение о звуках индийских грамматиков могут выдержать сравнение с созданиями эллинского духа. Геродот видит преимущество Греции в «удивительно счастливом сочетании времен года». Тайна удивительного преуспевания заключается в сочетании противоположностей. Чрезвычайное богатство творческой фантазии и рядом с ним всегда бодрствующее сомнение, пытливое, не отступающее ни перед каким дерзновением; могущественная способность к обобщениям в соединении с острой наблюдательностью, выслеживающей все особенности явления; религия, вполне удовлетворяющая душевные потребности и не накладывающая оков на рассудок, анализирующий ее создания. К этому нужно прибавить многочисленность различных соревнующихся Между собой духовных центров, постоянное столкновение сил, исключающее возможность застоя, и, в конце концов, государственное устройство и общественный уклад, достаточно суровые, чтобы сдержать «беспутные детские стремления» безрассудных, и достаточно свободные, чтобы не мешать смелому порыву выдающихся умов. В этом соединении даров и обстоятельств можно усмотреть источник преимущественно-
287
го успеха, которого достиг эллинский дух на поприще научного исследования. На той точке развития, к которой мы теперь переходим, особенно важно было особое напряжение критической способности. Мы познакомились с двумя течениями, дававшими богатую пищу духу критики: это метафизическо-диалектические исследования элеатов и полуисторическая критика сказаний в духе Геродота и Гекатея. Третье течение вышло из шкалы врачей. В задачу этого направления входило выделить из наблюдений и познания природы элемент произвола, который в большей или меньшей степени, но всегда сопровождал начинания. Укрепившееся наблюдение и созданный им противовес поспешным обобщениям, критическое отношение утвердившего себя чувственного наблюдения к беспочвенным фикциям, являются ли последние результатом необузданной фантазии или созданиями априорной спекуляции - вот те важные плоды, выросшие на почве занятий врачебным искусством. Прежде, однако, чем мы займемся врачебной наукой, постараемся познакомиться с представителями этой отрасли знания и ее источниками.
«Лекарь, право, стоит нескольких других людей» - потомство не должно отвергать этой оценки врачебного сословия, с которой мы встречаемся на пороге греческой литературы. Врачебное искусство первобытных народов исходит из грубых суеверий и из не менее грубого опыта, плохо толкующего факты; оно состоит из разных чудодейственных приемов, частью бессмысленных, частью действительных, хотя и возникших на почве нерасчлененного наблюдения. «Медик» диких - это главным образом заклинатель, а, кроме того, хранитель старых профессиональных тайн, основанных на истинном или мнимом опыте. Врачебная наука первых индоевропейских народов вряд ли превзошла эту ступень. Мы имеем памятник этой науки в одной молитве, индийская и германская версии которой настолько сходны, что в первоначаль-
288
ном тождестве их не может быть сомнения. В «песне врача» сохранился грациозный образ самой древней медицинской практики в Индии; с красивым ящиком для инструмента из фигового дерева бодро путешествует он по стране, заботясь о полном выздоровлении больных, мечтая о богатом заработке себе, которому нужны «конь, бык и одежды». Его «травы извлекают из тела все больное», «всякая хворь бежит от них, как от руки палача»; он называет себя не только «изгоняющим болезни» но и «истребителем демонов». В Индии, как и повсюду в былое время, болезнь признавалась либо посланным богом наказанием, либо делом враждебных демонов, либо результатом людских наговоров и чар. Гнев оскорбленного божества должно укрощать жертвами и молитвой, духа-мучителя надо задобрить ласковым обращением к нему или изгнать заклинанием; вражеское преследование отвращается противозаклинанием и его по возможности обращают на самого заклинателя. Наряду с заклинательными формулами, амулетами и символическими действиями, применяют целительные травы и мази, причем одно и то же целебное средство применяется при различных страданиях. Все сказанное относится как к индийскому врачебному искусству, как оно отразилось в Атарва-Ведах, так и к искусству врачевания у всех остальных первобытных народов, а также и к народному знахарству средних веков и нового, даже новейшего времени. Сфера влияния фантазии здесь тем шире, что выбор целебного средства определяется ассоциацией идей в большей степени, чем опытом. Так, очанка считалась лекарством против глазной болезни, потому что черное пятно в венчике его цветка напоминало зрачок, а красный цвет кровавика указывал на его способность останавливать кровотечение. Согласно египетскому поверью, кровь черных животных предохраняла от седения волос, а как в былое время желтуха изгонялась в желтых птиц в Индии, в Греции, в Италии, так лечат ее еще теперь в Штирии. Наибо-
289
лее свободной от всякого рода суеверий была хирургия, как мелкая, так и серьезная, достигшая поразительного развития у всех народов древности даже в ту эпоху, о которой свидетельствуют нам лишь доисторические находки, так же, как у современных дикарей, она не отступала перед такими смелыми операциями, как трепанация черепа или кесарево сечение.
Если мы обратимся к самым старым свидетельствам греческой культуры, то нас немало удивит, что «Илиада» не упоминает ни о каких заговорах. Стрелы вынимают из тела раненого героя, кровотечение раны останавливают, а саму рану смазывают мазью, истощенных поят вином и другими напитками, но о каких-нибудь суеверных приемах или заговорах не упоминается ни единым словом. Это обстоятельство, которое уже обратило на себя внимание древнего толкователя Гомера, вполне согласуется с некоторыми другими фактами, указывающими на зарю просвещения. Позднейшая литература, начиная с Гесиода, в которой заговор, амулеты, целительные сны и т д. играют такую большую роль, указывает на то, что это просвещение ограничивалось классом аристократии. Уже «Одиссея», рисующая зачатки городской жизни, и герой которой представляет собой значительно больше идеал заблудившихся купцов и удалых моряков, чем тех благородных героев, упоминает, по крайней мере, в одном месте, в эпизоде об охоте на кабанов на Парнасе, о заговоре или эподе, как о средстве для исцеления ран. В позднейшей эпической поэзии впервые выступают представители врачебного искусства, которые, подобно врачу в Ригведе, странствуют по городам и, подобно плотнику, певцу, предсказателю, призываются на дом в качестве «работника», чтобы за вознаграждение оказать помощь нуждающимся в нем.
290
го малоазиатского побережья, в Кротоне Южной Италии и в далекой африканской Кирене, где произрастало ценимое как врачебное средство зонтичное растение, сильфион, составлявшее королевскую регалию, - вот где находились самые старые и самые знаменитые центры врачебного искусства. Города и князья наперебой один перед другим стремились воспользоваться услугами выдающихся врачей. Так, кротонец Демокед был в течение одного года на жаловании города Афин, на следующий год у общины Эгинцев, на третий у Поликрата. Его гонорар быстро вырос от 8200 драхм или франков до 10 000 или до 16 400- Значительное обесценение денег с того времени дает нам далеко недостаточное представление об этих суммах. После падения властителя Самоса он в качестве пленника прибывает в Сузу, где становится «застольником» и доверенным лицом царя Дария (521-485). Он так хорошо пользовал последнего и его супругу, что высокоценимые придворные египетские врачи впали в немилость и должны были опасаться за свою жизнь. В середине V столетия мы видим кипрского врача Оназилоса и его братьев при осаде города Эдалиона персами; они ухаживали за ранеными, пользовались большим уважением и были по-княжески наделены богатыми имениями. Соответственно их значению, к ним предъявлялись и высокие нравственные требования. Конечно, в том сословии, члены которого получали такое высокое вознаграждение и окружались почетом, не было недостатка в шарлатанах и невежественных мошенниках. Однако эти паразиты благородного отпрыска врачебной науки если не были искоренены, то все же держались в узде благодаря высокоразвитому сословному сознанию честного и искусного большинства врачей.
Мы обладаем документом, заслуживающим уважения не только своей древностью: клятва врачей. Это крайне важный культурно-исторический памятник, который раскрывает нам не только внутреннее устройство цеха, но и указывает на те моральные требо-
291
вания, какие предъявлялись к врачам. Мы совершенно ясно наблюдаем здесь переход от замкнутой касты к свободному практикованию врачебного искусства. Ученик обещает уважать учителя как родителей, помогать ему во всякой нужде и безвозмездно обучать его потомков, если они пожелают избрать ту же профессию, и, кроме собственных сыновей и учеников, обязавшихся договором и клятвой, не обучать никого другого. Больному, так клянется он, будет он помогать «по мере знания и сил» и не будет применять врачебных средств во вред кому-либо и с преступной целью. Он не даст яда и тем, которые будут просить его об этом, так же он не будет применять средств для вытравливания плода женщин, наконец, он не произведет кастрации даже в том случае, если это нужно для выздоровления (эта операция особенно претила чувству греческого народа). Наконец, он обещает не злоупотреблять своим искусством, в особенности в эротических целях, как по отношению к свободным, так и по отношению к рабам обоих полов и хранить все тайны, узнанные им как при исполнении своей профессии, так и вне ее. Таким обещанием, сопровождаемым повторным торжественным призыванием богов, заканчивается знаменательный документ. Его значение тем больше, что при отсутствии всякого государственного надзора он является единственным руководящим принципом при пользовании врачебным искусством. Многочисленные места медицинских сочинений этой эпохи служат его дополнением: в них сурово бичуется и самоуверенность невежества и мошенничество шарлатанов. Врачи, являющиеся врачами «не по делу, а только по имени», сравниваются с «немыми персонажами» или статистами драмы. Смелости знания противопоставляется дерзость, как порождение невежества. Запрещается торговаться из-за гонорара, и в случае сомнения рекомендуется привлекать других врачей. Мы знакомимся здесь с прекрасным изречением: «Где нет недостатка в любви к людям, там не бу-
дет недостатка и в любви к своему призванию». Когда представляются различные способы лечения, то следует выбирать наименее обращающий на себя внимание, наименее сенсационный; только «обманщики» стремятся ослепить пациента искусственными и ненужными приемами. Порицается выступление перед публикой в целях популярности с речами, в особенности напичканными цитатами из поэтов. Осмеиваются врачи, воображающие, что они безошибочно узнают обо всех даже самых мелких нарушениях своих предписаний. Наконец, следуют точные правила, как держать себя: предписывается самая педантичная чистота, рекомендуется изящество в одежде, которое не должно доходить до роскоши, причем указываются такие детали, как, например, то, что должно употреблять благовония, но умеренно.
3. Мы незаметно дошли до ряда сочинений, приписываемых «отцу медицины». Гиппократ, «великий», как его называет уже Аристотель, родился на острове Косе (460). Он был для всего древнего мира типом совершенного врача и писателя. Слава его далеко превзошла славу всех его товарищей по призванию. Этим и объясняется то, что огромное собрание сочинений носило его имя, хотя нет никакого сомнения, что оно заключает в себе произведения различных авторов и даже различных враждующих между собой школ. Это было известно уже в древности, хотя попытка древних ученых подразделить их имела так же мало успеха, как и попытка современных и самых последних критиков. Здесь не место касаться этой проблемы, одной из самых трудных в истории литературы. Как имена авторов, так и время возникновения этих сочинений остаются скрытыми для нас.
Нам достаточно того, что мы можем утверждать, что за самыми незначительными исключениями ни одна часть так называемого Гиппократовского собрания не позднее начала IV столетия. Таким образом, эти
293
сочинения могут служить достоверным свидетельством занимающей нас эпохи. Специальная наша тема дает нам указание на правильность сделанного вывода. В этой массе книг из философов упоминаются лишь два: Мелисс и Эмпедокл. Другие философы, влияние которых обнаруживается в одной или другой книге, - Ксенофан, Парменид, Гераклит, Алкмеон, Анаксагор и неизвестный еще нашим читателям Диоген из Аполлонии. Нет ни одного хотя бы самого незначительного указания, которое бы заставляло передвинуть указанную нами границу. Как странно было бы предположить, что в эпоху духовного подъема и удивительно быстрого обмена идеями авторы-медики утверждали или опровергали такие системы, которые либо устарели, либо приходили в упадок. Два или три исключения, если бы такие оказались в действительности, не могут опровергнуть правильности наших выводов о взаимодействии медиков и философов.
Ибо такое взаимодействие существовало, даже если его часто и искали не в надлежащих местах и недостаточно глубоко. Дело не во внешних совпадениях, к которым относится четверное число телесных соков (кровь, слизь, желтая и черная желчь), играющих роль в здоровье и болезнях человека, и параллельное четверное количество элементов Эмпедокла, и не в словесных совпадениях, которые не обязательно основываются на заимствованиях и которые даже и в этом случае не указывают на заимствование теорий. Действительно важным здесь является дух и метод исследования. Мы должны вернуться назад. Несомненно, было время, когда весь научный запас греческого знахаря равнялся приблизительно знаниям египетского практика и состоял из волшебных формул и рецептов. Освобождение от первоначального суеверия, совершившееся поразительно рано в одних слоях народа, сравнительно поздно и никогда в других, привело и к освобождению терапии от ингредиентов суеверия. Конечно, не к полному, ибо та народная медицина, в
294
которой заговоры и амулеты играют значительную роль, никогда совершенно не исчезала. Различие эпох обнаруживается лишь в том, что изживающее суеверие все более стремится прикрыть свое убожество блестящей мишурой и прибегает к чужеземным авторитетам, вроде фракийских врачей, гетских и гиперборейских кудесников (Залмоксис и Абарис) и персидских магов; в конце концов, поток халдейского и египетского суемудрия воспринял в себя весь этот чудодейственный хлам и унес в своем расширенном русле. Наряду с мирским врачебным искусством постоянно существовало также и жреческое, или гиератическое. Мы упоминаем лишь вскользь о сне во храме и о целебных сновидениях в святилище Асклепия. Эти суеверные способы, освященные национальной религией, тоже скоро стали предметом насмешек людей просвещенных (достаточно вспомнить известную сцену в «Плутосе» Аристофана), где они не потеряли своего значения в широких слоях народа, и даже, например, высоко ценились таким сумасбродным «образованным человеком», каким был ритор Аристид в эпоху римских императоров, - в конце концов, они даже пережили язычество. Не ослабевавшая притягательность этих мест объясняется отчасти применением также и рациональных способов лечения, отчасти их здоровым положением и окрестностями. Так, самый известный из этих священнических курортов, Эпидавр, расположенный недалеко от моря в холмистой местности, окруженный чудными хвойными лесами, защищенный высоким кряжем от сурового северного ветра и снабженный прекрасной водой, отвечал всем требованиям современных санаториев. Для развлечения и увеселения публики служили ипподром и театр, остатки которого сохранились до сих пор. В древности утверждали, что светская медицина в значительной степени воспользовалась заметками священников о течении и лечении болезней. Трудно этому верить. С недавнего времени мы обладаем длинным списком подобных
295
заметок, найденных в Эпидавре; они мало пригодны для медицинской науки. С большим правом их можно было бы поместить в «Тысяче и одной ночи». Разбитый бокал, который становится целым без содействия руки человека, голова, отделенная от туловища, которую подчиненные демоны, отрубившие ее, не могут приставить, пока не является сам Асклепий, совершающий это чудо, - вот примеры тех сказок, о которых нам повествуют найденные надписи. Действительно, влияющие факторы диететики или терапии как у этих врачей-священников, так и у других волшебников частью ими самими не замечались, частью намеренно оставлялись в тени и скорее скрывались, чем передавались потомству. Светская медицина прогрессировала, потому что материал наблюдения постоянно увеличивался, потому что богатое наследие столетнего опыта усваивалось потомством и потому, наконец, что и врачи не были лишены той способности зоркой наблюдательности, которой столь богато были одарены поэты и художники эллинской нации. Накопление и классификация сырого материала заложили, по крайней мере, фундамент для здания научной медицины. Возведение самого здания оставалось задачей далекого будущего. Для этого необходима была другая предварительная работа, явившаяся результатом стремления к обобщению, которое взросло и окрепло в философских школах Греции более, чем где бы то ни было.
Нам нет надобности напоминать читателю о враче-философе Алкмеоне и его фундаментальных открытиях. Разносторонности, какой была одарена личность Эмпедокла, не были лишены и врачи. Новейшие открытия показывают нам еще нескольких лиц, соединяющих в себе философов и врачей: таковы Филолай, Гиппон и названный выше Диоген из Аполлонии. Но гораздо важнее такой личной связи была реальная связь обеих областей. К объединению этих областей побуждало убеждение, постепенно укоренившееся в
296
тогдашнем образованном обществе, которое можно сформулировать следующим образом: человек, составляющий часть целого природы, не может быть понят без последней. Необходимо удовлетворительное общее представление обо всем совершающемся. Если мы приобретаем его, то оно даст нам ключ к раскрытию тайн врачебного искусства. Эту точку зрения разделяет известная часть так называемых гиппократских сочинений. Они опираются на натурфилософские системы или более или менее эклектически пользуются ими. Большая часть их примыкает к медицинским учениям книдской школы, причем в настоящее время нельзя точно установить, случайная ли это связь, или она обусловлена характером этих доктрин. В пользу последнего говорит то обстоятельство, что именно у книдян преобладало более физическое воззрение на явления жизни, напоминающее взгляды Эмпедокла. Таким образом, мы можем различать две большие группы медицинских сочинений; одни, в которых эта точка зрения господствует, другие - не разделяющие ее. Мы начнем с первых не потому, что мы могли с уверенностью утверждать, что каждое сочинение первой группы древнее каждого сочинения второй, но в таком отношении находятся основные их течения и главные творения. Натурфилософия приобретает влияние на врачебное искусство и начинает преобразовывать его; затем наступает обратное течение против такого влияния и попытка вернуться к старой - более эмпирической - медицине. В дальнейшем мы проследим эту борьбу и ее исход, причем - соответственно плану этого сочинения - ограничимся наиболее характерными для учений и методов обоих направлений моментами.
4. Автор творения, обнимающего четыре книги «О диете» (может быть, Геродик из Селимбрии), выставляет в начале книги следующее положение. «Я утверждаю, - заявляет он в заключении своего предисло-
297
вия, - что тот, кто хочет правильно писать о диете человека, должен прежде всего знать и познать природу человека. Он должен знать составные части, из которых она первоначально слагается; он должен узнать, что в ней преобладает. Ибо если он не знает первоначального состава, то он не может знать, каково его влияние, он не может тогда знать, что человеку нужно». Дальнейшим требованием выставляется знание состава всякой пищи и питья, а затем указывается на связь между работой и питанием. «Ибо работа поглощает имеющееся в наличности, а пища и питье имеют целью вновь заполнить (образовавшуюся) пустоту». Правильное соотношение между работой и питанием в связи с особенностью отдельного лица, с возрастом, с временем года, с климатом и т.п. является основным условием здоровья. Здоровье можно было бы оградить от всякого нарушения, если бы от врача не ускользал еще до заболевания один фактор, именно индивидуальная конституция данного лица. Он обращается после этого к элементам тела человека и животных; таких элементов два: огонь и вода. Мы видим здесь влияние Парменида, тогда как в остальном он находится в зависимости от гераклитовских учений. В огне он видит универсальный принцип движения. «Когда огонь достигает крайней границы воды, - автор, очевидно, имеет в виду движение небесных тел, - то у него не оказывается больше пищи, он останавливается и снова возвращается к источнику своего питания; когда вода достигает границы огня, то у нее иссякает движение, она останавливается и... поглощается как пища охватывающим огнем». Существование Вселенной в ее настоящем состоянии обусловливается тем, что ни один из этих двух элементов не получает преобладания. Внутреннюю связь указанной выше физиологической теории с этим учением о материи составляет - может быть, заимствованная у Алкмеона - идея равновесия, в первом случае работы и питания, во втором - космических носителей этих функций.
298
Мы остановимся на этом. Для проницательного читателя сказанного вполне достаточно, чтобы, по крайней мере, приблизительно оценить слабые и сильные стороны этого своеобразного сочинения. Мы встречаем мысль, значение которой, правда, переоценено ее автором; ее можно выразить так ненарушенное отправление организма обусловливается равновесием получения и отдачи. Мы намеренно выбираем слова, чтобы избежать подозрения, что мы, хотя бы ненамеренно, приписали древнему автору современную мысль. Нам станет понятнее это широкое обобщение, если вспомним, что не в столь широкой форме оно встречается у других медицинских, по-видимому, более старых писателей. Еврифион, глава книдской школы, ранний современник Гиппократа, предполагал причины болезни в «избыточности» пищи. Другой книдиец, по имени Геродикос, еще больше приближался ко взгляду нашего диететика: «Люди заболевают, когда при недостаточном движении они принимают (обильную) пищу». Во всяком случае установление фундаментальной истины во всей ее общности остается заслугой нашего автора, и он одинаково со своими менее значительными предшественниками заслуживает упрека в том, что видел одну лишь причину здоровья. Требовать от пионера науки, чтобы он открыл еще другие важные истины и держался в границах их распространенности, чтобы он следовал потребности обобщения и умел бы в то же время в достаточной мере сдерживать эту потребность, значило бы требовать слишком многого. Значению достигнутого результата вредит желание дать физиологии космологическую основу, желание само по себе похвальное, но недостижимое при недостаточных средствах не только тогдашнего знания. Чисто спекулятивное учение о материи и поразительно примитивное, прямо антропоморфическое представление о небесных телах должны были сами по себе причинять значительный вред. Также и безусловно грандиозная мысль, которая чаще
299
тормозила, чем содействовала успеху исследования даже в позднейшие эпохи, мысль, что человек является «отображением Вселенной», микрокосмосом наряду с макрокосмосом, могла, в конце концов, приводить лишь к фантастическим сравнениям, напоминающим натурфилософию Шеллинга и Окена, вроде сравнения «желудка», этой общей «кладовой, которая всех снабжает и ото всех получает», с «морем». Однако высокие начинания нашего диететика разбиваются не об эти объективные границы. Широта мысли ему более свойственна, чем ее ясность. Он как бы опьянен загадочной мудростью Гераклита. Спокойному ходу его мыслей и изложения существенно мешает потребность освещать учение своего учителя новыми примерами, заимствуемыми из различных областей. В значительной степени пользуется он также правом противоречить себе, правом, по-видимому, узаконенным примером эфесца и его парадоксальным языком. В одном месте совершенно словами Гераклита говорит он о постоянном безостановочном «превращении» материи; в другом месте сводит он все «возникновение и уничтожение», точно следуя Анаксагору и Эмпедоклу, к «соединению и разделению» и объясняет это словоупотребление приспособлением к популярной мысли и языку. Вообще, он обязан Эмпедоклу многим таким, в чем не смог бы разобраться при помощи своих гераклитовских представлений. В конце концов, провозглашенный им вначале закон далеко не дает в применении к отдельным случаям того, что обещал. Правда, он остается руководящей точкой зрения для большого числа диететических предписаний, относящихся к вопросам питания и гимнастических упражнений, трактуемых особенно детально. Однако тщетно возобновляемые попытки вывести различия телесных и душевных состояний из отношения двух фиктивных основных элементов вредят и этой наиболее важной части сочинения, где мы находим, впрочем, много фактических наблюдений и даже один
300
оригинальный эксперимент (искусственно вызываемая рвота для исследования степени сварения различных одновременно принятых яств).
И, в конце концов, заключительная часть! «Хорошо сложенное тело женщины, заканчивающееся рыбьим хвостом», - так можно охарактеризовать его словами Горация. Здесь говорится о «снах». Она начинается уже знакомым нам по Геродоту различением сверхъестественных и естественных рассказов о снах. Объяснение первых предоставляется специальным толкователям снов, которые - и это, к сожалению, говорится без иронии - обладают «точными знаниями» на этот счет. Сны, происходящие от естественных причин, должны давать возможность заключать о состоянии тела. По некоторым снам можно вывести заключение о переполнении желудка и устранить их слабительным средством. Однако автор недолго остается в границах рассуждений, которые, хотя и не обещают богатых результатов, все же не переходят в фантазии. Он скоро уже всецело уходит в детские суеверия, прибегая к наивным обоснованиям в стиле Артемидора и делая заключения, которых мы не будем касаться.
Столь же противоречив и не менее привлекателен другой автор, с которым мы знакомимся по маленькой книге: «О мускулах». Это сочинение указывает на предыдущее и обещает продолжение; оно является, следовательно, небольшой частью обширного сочинения «О медицинской науке». Автор дает понять, что он практик с большим опытом, который немало видел и умеет хорошо наблюдать, правда, лишь до тех пределов, пока его наблюдению не мешают предвзятые мнения. Он первый определил, что так называемый спинной мозг совсем не есть костный мозг, что он соединен с головным мозгом и заключен в оболочку, таким образом, он, по крайней мере, несравненно ближе к познанию его истинной природы и роли, чем его предшественники. Он видел самоубийц, хотевших перерезать себе горло и которые лишались голоса
301
вследствие ранения гортани; они снова приобретали способность голоса при закрытии раны; он делает правильное заключение, что они лишались голоса оттого, что воздух выходит из отверстия раны, и применяет это наблюдение к верной теории образования звуков голоса. Он не довольствуется одним наблюдением или случайным опытом при ранении и медицинской помощи; он сам предпринимает эксперименты, правда, в небольшом масштабе. Он знает, что извлеченная из тела кровь свертывается, но он взбалтывал ее и этим предупреждал образование сгустков. Для исследования качеств различных тканей он подвергал их кипячению и различал ткани, легче и труднее подвергавшиеся сварению: отсюда он делал выводы об их составе. И однако наряду с такими верными наблюдениями, методическими опытами, правильными выводами какая масса поразительно странных ошибочных наблюденй и произвольных утверждений! Вера в значение числа семь, которое управляет всеми явлениями природы и человеческой жизни, делает его прямо слепым к очевидным фактам. Так, например, он смело утверждает, что недоношенный восьмимесячный ребенок никогда не оставался в живых! Рядом с нормальным временем беременности, девять месяцев и десять дней (280 = 40 х 7), только срок 7 месяцев дает надежду на сохранение жизни. Он видел также семидневных эмбрионов, у которых можно было уже ясно различить все части тела. Для него также является вполне установленным, что воздержание от пищи и питья может продолжаться только семь дней, не приводя к смерти в течение этого промежутка времени, или позже (прибавляет он достаточно наивно). Те, которые по прошествии семи дней отказывались от этого способа самоубийства - нередкого в древности, - не могли уже быть спасены; тело их отказывалось принимать предлагаемую пищу.
Последовательность мышления нашего врача уступала не только обольстительной силе числа. Он не мог
302
устоять и перед другими соблазнами воображения. Но какие другие ответы, кроме фантастических, допускали вопросы, для решения которых не было соответствующих средств не только в древности, но которые даже и теперь не могут рассчитывать на приблизительное решение. Предпринимаемые им попытки обречены заранее на бесплодность, сама постановка вопроса окончательно осуждена современной наукой. Нашего автора занимает загадка органического творчества. Однако всякое представление об эволюции ему чуждо, а потому он стремится не к тому, к чему тщетно стремились самые пытливые наши современники, к вопросу о возникновении на земле простейших организмов; он хочет воссоздать из материи непосредственно человека, вершину земного живого мира - и из каких еще элементов! Из теплого и холодного, из сырого и сухого, из жирного и кашеобразного возникают через гниение и отвердение, через сгущение и утончение, через сплавление и кипячение отдельные ткани и образуемый ими организм. Только в виде исключения в этом догматическом и аподиктическом изложении попадаются фразы вроде: «мне кажется», указывающие на присутствие сомнения у автора. «Вот как возникло легкое», «вот как возникла печень», «селезенка образуется следующим образом», «суставы образуются следующим образом», «так вырастают зубы» - так утомительно однотонно начинаются одна за другой отдельные главы. Содержание их несущественно нашим читателям. Сейчас нам интересна лишь та ступень мысли, при которой возникают эти преждевременные попытки проникнуть в тайны жизни природы. Мы должны, однако, побороть в обе неприятное чувство от несообразности предприятия автора и постараться открыть скрытое под фантастической внешностью здоровое зерно. Здесь всплывает мысль, которую не будет отрицать и наука наших дней. Врачебное искусство, говорим мы, основывается на знании процессов болезней, а эти после-
303
дние - на знакомстве со здоровой жизнью; знание устройства тела предполагает знакомство с органами, его составляющими; а понимание последних требует знания их элементарных составных частей, веществ и сил, на них влияющих; в конце концов, говоря словами Аристотеля, «кто наблюдает вещи при их возникновении, тот видит их наилучшим (самым прекрасным) образом». Другими словами: терапию надо основать на патологии, патологию на физиологии и анатомии, обе последние на гистологии, химии и физике; учение об эволюции указывает путь, ведущий от самых низших и простых организмов до самых высших и сложных; и как последняя манящая цель - еще недостигнутое прозрение возникновения органического из неорганического. В попытке нашего автора отсутствуют все промежуточные ступени или они только слабо намечаются, конец длинного ряда прямо и непосредственно примыкает к началу. Однако это дерзновение, столь характерное для нашего автора, становится нам понятным, если мы будем смотреть на него, как на результат детского ума, исполненного безмерной надежды и еще не отрезвленного неудачей, ума, которому высшая цель познания представляется столь близкой, что нужно лишь протянуть к ней руку. Автор книги «О мускулах», приверженец натурфилософии - и не только дух его исследования, но и частности его учения обнаруживают в нем ученика Гераклита, Эмпедокла и Анаксагора, писавшего именно в то время, когда началось эклектическое смешение этих доктрин. В начале своего сочинения он указывает на «общие учения» предшественников и находит нужным написать о «небесных вещах» статью, чтобы показать, «что такое человек и другие животные, как они возникли, что такое душа, что такое здоровье и болезнь, что в человеке злое и доброе и откуда приходит смерть». За основное начало он считает «теплое, которое бессмертно, которое все познает, видит и слышит, знает все настоящее и будущее». Большая
304
часть этого начала отошла в верхнюю небесную сферу в эпоху «катастрофы» Вселенной (являющейся для негo, как для Анаксагора и Эмпедокла, исходным пунктом космической жизни); это именно то, что древние называли эфиром. И «обращение» космоса представляется ему результатом этой катастрофы. В дальнейшие частности его учения нам нет повода входить.
Сочинение «О числе семь», сохранившееся более в арабской и латинской передаче, которое мы считаем продолжением книги «О мускулах» (кстати сказать, неудачно озаглавленной), не надолго займет наше внимание. Народное представление о выдающемся значении этого числа находит здесь широкое применение. Мы еще раз узнаем, что «эмбрион слагается в течение семи дней и к концу этого срока являет собой форму человека». Снова, как в книгах «О диете», нам указывают на «семь гласных», т.е. на семь знаков гласных греческого языка, среди которых находятся з и ф, тогда как для удлиненных, а, i и ь случайно не оказывается со)ответствующих знаков! О господстве числа семь при разграничении возрастов говорил не кто иной, как Солон. Но и все мировое целое, ветры, времена года, человеческая душа, человеческое тело, устройство головы - все это, якобы, подчинено числу семь. Другая мысль, лежащая в основе этого сочиненьица, то же известное нам из сочинения «О диете» сравнение отдельного существа с мировым целым, аналогия микрокосма и макрокосма. Послушаем самого автора: «Животные и растения на земле обладают свойствами, одинаковыми со свойствами Вселенной. Но если coвпадает целое, то и части, его составляющие, должны обнаруживать то же сходство... Земля крепка и неподвижна, своими каменными, внутренними частями она подобна костям... Что окружает эти последние, схоже с мясом человека... Вода в реках подобна крови, текущей в жилах», и т.д. Это сравнение земли с человеческим телом продолжается далее, причем семи частям тела противопоставляется семь частей земли. Пело-
305
поннес, как «местопребывание благородно мыслящих людей», ставится в параллель с «головой и лицом», Иония сравнивается с грудобрюшной преградой, Египет и Египетское море - с животом, и тому подобное. Эти и подобные проявления необузданной фантазии, находящие аналогию, может быть, только в алхимии арабов с их семью металлами, семью камнями, семью летучими телами, семью естественными и семью искусственными солями, семью родами квасцов, семью главными химическими операциями и т.д., должны были вызвать реакцию. Эта реакция наступила и наступление ее было зарей истинной греческой и западной науки.
5. Без дерзновения и радости дерзания нет науки или, по крайней мере, познания природы. Завоевание новой области знания во многом напоминает покорение девственной страны. Могущественные обобщения, не отступающие ни перед каким препятствием, соединяют, подобно дорогам, бесчисленное множество разделенных до того времени пунктов. Смелые заключения по аналогии как бы перебрасывают громадные арки через пропасти. Наконец, построение гипотез дает хотя временное убежище, пока на их место не заступят более красивые здания, возвещенные на глубоком фундаменте из прочного материала. Однако горе переселенцам, если их рукой руководило более слепое рвение, чем разумный расчет. Дороги заросли, богатые здания разрушены, города опустели. Такая судьба грозила созданиям духа той эпохи. За учебными года-ми, давшими в результате голое накопление фактов, последовали годы скитальчества блуждающей спекуляции; они длились достаточно долго. Если науке суждено было утвердиться, то этой пустой игре ума должен был быть положен конец и должны были настать годы спокойной и методической обработки научного материала. Вечная заслуга греческой медицинской школы в том, что она совершила этот переворот в об-
306
ласти врачебного искусства и этим оказала самое благотворное влияние на всю умственную жизнь человечества. «Это фикция, а это реальность» - таков был вначале боевой клич в борьбе против наростов и увлечений натурфилософии. И где же, как не на этой почве, было возникнуть этой борьбе? Серьезная и благородная профессия врача, заставлявшая его ежедневно и ежечасно смотреть в лицо природы, профессия, при которой теоретические ошибки являлись причиной самых губительных практических следствий, была во все времена школой настоящего и неподкупного чувства истины. Лучшие врачи должны быть и лучшими наблюдателями. Но тот, кто ясно видит, отчетливо слышит, вообще обладает здоровыми чувствами, обостренными и утонченными от постоянного употребления, тот редко становится мечтателем. Граница, отделяющая действительность от образов фантазии, как бы углубляется для него и расширяется до не переступаемой пропасти. Он будет постоянно бороться против проникновения фантазии в область познания. И в наш век освобождение от гнета натурфилософии началось в среде врачей. Самые язвительные отзывы о ее заблуждениях и ее пагубном влиянии раздаются еще сейчас из уст тех, кто когда-то преклонялся перед великим физиологом и анатомом Иоганном Мюллером. Не следует возражать на это указанием на то, что между натурфилософией Шеллинга или Окена и натурфилософией Гераклита и Эмпедокла совпадение только случайное, что здесь лишь сходство в названии. Важнее напомнить, что недостаток строгости мысли, образующий общую характерную черту в современном направлении и в древнем, гораздо простительнее на той ранней ступени развития, чем в настоящее время. Что здесь есть результат вырождения, регресса, проявление старческой слабости, то там было необходимым свойством научного духа, постепенно освобождавшегося от мистических представлений младенческой эпохи. Во всяком случае и
307
здесь и там нужно было разогнать мглу, которая в первом случае угрожала затемнить едва разгоравшийся свет, во втором - уже давно в полную силу светивший. Борьбу по всей линии начинает автор сочинения «О древней медицине». Исполненный высоты и достоинства врачебного искусства, высоко ценя его значение для блага людей, он не может относиться равнодушно к тому, что врачебное искусство принижается, к тому, что стирается различие между хорошим и плохим врачом, и в особенности, к тому, что угрожает всему зданию науки. Он нападает не на отдельные результаты противоположного метода исследования; он борется со злом в его корне. Метод «модной» врачебной науки бесповоротно осуждается им. Врачебное искусство нужно основывать не на гипотезе. Правда, это последнее удобно. Дело очень облегчают себе тем, что «принимают одну основную причину болезней и смерти, причину, одинаковую для всех людей, и видят ее в одном или двух факторах, в тепле или холоде, во влажном или сухом или в чем-либо другом, что кому вздумается... Но искусство врачевания» - не шарлатанство, а искусство, которое имеет дело с осязательными вещами - «издавна обладает всем, оно имеет принцип и проторенный путь, на котором в течение долгого времени было открыто многое и прекрасное и будет открыто все остальное, если люди с соответствующим талантом, вооруженные знанием предшествующих открытий, будут дальше продолжать исследование, опираясь на эти открытия. Но тот, кто пренебрегает всем этим и пытается вести исследование в другом направлении и утверждает, что он открыл нечто, тот обманут и обманывает самого себя; ибо это невозможно». Вначале может показаться, что мы имеем здесь дело с человеком, цепко держащимся за старину и противящимся всяким нововведениям. Однако подобное суждение было бы несправедливо. Наш автор умеет обосновать свое исключительное предпочтение к старому эмпирическому (мы не говорим
308
индуктивному) методу. Прежде всего он указывает на его заслуги, причем значительно расширяет понятие врачебного искусства по сравнению с обычным употреблением этого слова. В него входит не только диететика, но и переход от грубой пищи, общей для человека и животных, как он правильно замечает, к тонкой пище культурных народов. Нам кажется это теперь само собой понятным, это было, однако, «большим открытием, которое созревало и совершенствовалось в течение долгих столетий и требовало значительной доли изобретательности». Опыт, приобретенный в первобытное время о непереносимости первоначального питания, совершенно тождественен с тем опытом, который заставил врача заменить пищу, годную для здорового человека, диетой для больного. Но не следует удивляться тому, что часть искусства, в которой сведущ до известного пункта, всякий, отделена от другой части, которой обладает специалист. В действительности искусство одно, прием в обоих случаях один и тот же. И здесь и там вопрос шел о том, чтобы так смешать, смягчить и раскрошить продукты, которые в сыром виде человеческий организм не способен осилить, чтобы в первом случае здоровый, а во втором больной организм легко справлялся с ними. Он обращает затем внимание на индивидуальные различия, обнаруживающиеся при диете и зависящие частью от различия первоначальных задатков, частью от привычки. Для объяснения этих различий нельзя исходить из какого-нибудь общего принципа, а нужно их непрестанно и тщательно наблюдать. Проистекающая отсюда необходимость строгого индивидуализирования, правда делает невозможным всегда вполне точное указание на правильное в каждом данном случае. Другой не менее обильный источник ошибок он видит в том факте, что вред может быть прямо противоположный в различных случаях. Нужно остерегаться как слишком малого, так и слишком большого количества, как слишком сильного, так и слишком ела-
309
бого состава пищи. Здесь мы впервые встречаемся с понятием «точной» (т.е. допускающей количественные определения) науки, правда, только как идеал, от достижения которого в области диететики и медицины нужно раз и навсегда отказаться. «Надо стремиться к известной мере; но меру, вес или число, которое могло бы служить тебе руководством, ты не найдешь; нет ничего кроме телесного ощущения». И именно потому, что это только приблизительная, не строго точная мерка, отклонения от правильной линии налево и направо неизбежны. Большой похвалы заслуживает тот врач, на душе которого незначительные ошибки. Большую же часть можно сравнить с теми кормчими, которые при спокойном море и ясном небе безнаказанно совершают многочисленные ошибки и неопытность которых обнаруживается роковым образом при сильной буре.
Крайне важным является выдвинутое против новой медицины возражение, что предпосылки ее и предписания не соответствуют существующей сложности вещей. Новое учение - под ним имеют в виду как доктрину Алкмеона, так и доктрину, изложенную в книгах «О диете» - предписывает «применять теплое протии холодного, холодное против теплого, влажное против сухого и сухое против влажного», и так всякий раз, «когда один из этих факторов производит вред, то уничтожать этот вред противоположным ему... Но врачи эти, насколько мне известно, еще до сих пор не открыли (или не выдумали) такого, что само по себе было бы теплым, холодным, сухим или влажным, что не было бы связано с каким-нибудь другим свойством, Я думаю, что для них существуют те же яства и напитки, которыми пользуемся и мы. Поэтому они не могут прописать больному прием «одного теплого». Ибо последний сейчас же спросит: какого теплого? После чего они или должны будут прибегнуть к пустой болтовне, или указать на одну из известных вещей». Но при этом огромная разница, будет ли теплое в то же
310

Кое-что требует здесь объяснения и наводит на размышления. Прежде всего поражает почти буквальное совпадение вступительных слов с вышеприведенным местом из книги «О диете», в которой оспариваемое здесь требование определенно утверждается. Вряд ли можно не увидеть здесь полемического намерения. На этом примере ясно, как мы должны смотреть на единство Гиппократовского собрания сочинений. Упоминание «живописи» в этой связи поражает нас в первую минуту. Но небольшое размышление заставляет признать, что вряд ли автор мог дать более подходящее выражение своей мысли. Он, очевидно, хочет сказать
311
следующее: представления о происхождении животных и человека вроде тех, которые дает Эмпедокл, могут интересовать, привлекать, восхищать, но это не наука. Противоположность науки, ищущей не наслаждения, а истины, составляет область искусства, где преобладает красочное описание, руководимое воображением. Типом такого искусства мы считаем поэзию, но она менее подходила сюда, благодаря поэтической форме эмпедокловского сочинения и мало способствовала бы указанию на ее содержание. Резкий, почти грубый прием противопоставления автором фикции и действительности, причем он как бы выключает первую из области серьезного обсуждения, напоминает почти столь же резкий отзыв Геродота относительно океана. Нам бы хотелось, чтобы намек, что медицинская наука, развитая в полном объеме и стоящая на правильном пути, образует исходную точку всякого познания природы, чтобы эта мысль была развита подробнее. Можем ли мы видеть здесь прозрение или хоть предугадывание того, что всякое знание природы относительно, что цель достижимого нами познания состоит в том, чтобы знать не то, что природа есть сама по себе, а то, что она есть в своем отношении к человеческой способности восприятия? За такое предположение говорит, по крайней мере, непосредственно следующее важное место в книге: «Ибо и мне, - продолжает автор, - представляется необходимым, чтобы всякий врач понимал природу и чтобы он всячески стремился к ее пониманию, если он хочет стоять на высоте своей задачи. (Он должен знать), что такое человек по отношению к пище и питью, воспринимаемым им, что он такое по отношению к тому, что он делает, а именно, какое действие производят различные вещи на каждого. И (недостаточно) только заключать, что сыр есть плохое кушанье на том основании, что он вызывает болезненное состояние у того, кто наедается им; (нужно знать) каково это болезненное состояние, чем оно причинено и какой со-
312
ставной части человеческого тела оно не соответствует. Ибо существует много других вредных по своей природе кушаний и напитков, которые, однако, действуют на человека иначе. Пример тому вино, которое в чистом виде и воспринятое в большом количестве действует на человека известным образом. Для всех очевидно, что это есть действие вина. Мы знаем таксе, через посредство какой части тела оно производит это действие. Я желал бы, чтобы такая же ясность господствовала и в других (относящихся сюда) случаях». Это место также нуждается в объяснении. Прежде всего обратим внимание на резкий и, как нам думается, намеренный контраст тривиального примера и обыденного тона с высокопарящими претензиями и высокопарным языком какого-нибудь Эмпедокл а и его единомышленников. Противник философов как бы говорит им: и я стремлюсь к всеохватывающему познанию природы не меньше вас, полагающих, что вы распугали нити вашей тайной загадки, и с торжеством высокопарно вещающих об этом. Мои же ближайшие цели весьма скромны, ваш гордый полет мысли оставляет меня далеко позади, я остаюсь на почве обыденных фактов и вопросов, которые до этого были разрешены, однако, в самой малой дозе. Наш писатель считает себя совершенно лишенным научного высокомерия. И однако он не избег судьбы! Немезида отомстила за насмешки, которыми он обильно осыпал моих предшественников. Подвергая испытанию его знания, можно почти сказать, что скромность его оказывается недостаточно скромной, его смирение и отречение все же высокомерны и дерзновенны! То немногое, что он считает достигнутым, что им признается само собой понятной истиной, было лишь видимостью мания. Ибо, принимая во внимание, что химия пищеварения ему столь же чужда, как физиология мозга, сердца, сосудов, объяснения его неперевариваемости сыpa или опьянения, причиненного вином, во всяком случае, совершенно неправильны.
313
Это странное, мы готовы сказать постыдное, заключение вызывает недоумение. Чего достиг наш трезвый врач со своей боязнью произвола, стремлением к чисто фактическим выводам, с неустанным рвением в борьбе с теми, которые хотели вывести «врачебную науку на новый путь гипотезы»? Ведь и он сам, не зная того, находится во власти гипотезы. Ибо не надо забывать, что вопрос идет не об одном или нескольких ошибочных наблюдениях, и не об ошибочных толкованиях отдельных фактов, а о попытках объяснения, вытекающих из чисто гипотетических физиологических воззрений. Должны ли мы поэтому мало ценить работу нашего автора или осудить ее, или считать его полемику вполне праздной? Ни то, ни другое. Чтобы установить свой взгляд, мы должны покопаться глубже. Не будем бояться отклониться в сторону; будем надеяться, что таким образом мы сумеем лучше оценить оба борющихся между собой направления.
6. Гипотеза есть известное принятие или предположение. Пока мы не обладаем полной уверенностью знания, мы должны высказывать предположения; они необходимы в двояком смысле: нужны фактически и неизбежны субъективно. Неизбежны субъективно потому, что человеческий ум не способен воспринять и удержать длинный ряд отдельных фактов, не связывая их общей связью. Эту потребность в облегчении памяти в применении к одновременным событиям удовлетворяет классификация, в применении к причин ной последовательности - гипотеза. Стремление к пониманию и причинному прозрению проявляется сперва в виде робких опытов. Подобные попытки, однако, безусловно необходимы на ранних ступенях мысли. Почти все, что теперь является прочной теорией, было некогда гипотезой. Если субъективно не возможно сохранить и психически изолировать одно от другого бесконечное количество отдельных фактов, рассеянных в виде элементов представления, ко-
314
торые находят свое место при окончательном построении широко охватывающей теории, то также объективно невозможно, чтобы отдельные факты были отысканы, собраны, рассортированы, даже вызваны к жизни искусственным способом (естественно-исторический эксперимент), если упреждающая окончательный результат гипотеза не будет направлять шаги идущего и освещать его путь. И там, где вопрос идет об установлении отдельного события, не о приобретении всеобщих истин, там происходит совершенно тот же процесс. Постановлению судебного приговора должны большей частью предшествовать подозрения; а всякое такое подозрение и выражается в предположении или в гипотезе. Далее, и свидетельские показания и другие сведения, которые добываются на основании такой первой гипотезы, не могут приниматься живым умом без того, чтобы во всякой новой стадии процесса не возникали новые гипотезы, новые и все более точные приближения к окончательной истине. Предварительное принятие не выполняет своего назначения служить победе истины только в двух случаях: или вследствие субъективного несовершенства интеллекта исследователя, или вследствие объективного недостатка, связанного со средствами исследования. Гипотеза не облегчает, наоборот - она затрудняет достижение окончательного решения, когда у исследующего ума нет достаточной дозы гибкости и пластичности, поэтому он забывает предварительный характер своей гипотезы и успокаивается на ней, принимая иногда короткий промежуток пройденного пути за весь путь. Сама по себе гипотеза лишена научной ценности или, по крайней мере, ее высшей степени, если по своей природе она не приурочена к тому, чтобы из предварительно принятой гипотезы гать отвердевшей истиной, другими словами, если она не дает возможности проверки. Было бы несправедливо требовать полной ясности по этим вопросам метода от первого писателя, у которого мы вообще
315
встречаем соображения о ценности гипотетических исследований, который - насколько можно судить по литературным памятникам - впервые употребляет слово «гипотеза» в техническом смысле. Тем больше делает ему чести, что приведенные здесь различия совершенно не чужды ему. Правда, он употребляет слово «гипотеза» в широком смысле, не различая точно проверяемые гипотезы от непроверяемых; но нападает он именно на последние, и именно этот сорт гипотез очевидно, имеет он в виду, когда вообще выступает против гипотез. Ибо желая освободить медицину от гипотез он следующим образом обосновывает свою борьбу с новым методом. Эта наука не нуждается «в пустой гипотезе, как нуждаются в них невидимые и не исследуемые вещи. В отношении последних, конечно, если кто захочет сказать о них что-нибудь, то должен будет воспользоваться гипотезой. Например, о вещах на небе или под землей. Если даже кто-нибудь знал бы на этот счет истинное и высказывал бы его, то ни ему самому ни его слушателям не было бы известно, истинно ли это или нет. Ибо у него нет мерки, которую он мог бы приложить, чтобы достигнуть полной достоверности».
Прежде всего запишем в почетную книгу науки золотые слова о «пустых» гипотезах, т.е. о гипотезах, совершенно не доказуемых, которые поэтому следует приравнять к праздным фикциям и изгнать из пределов истинного исследования. Вспомним слова Ксенофана настойчиво указывавшего на важность проверки слова, удивительно совпадающие со словами нашего автора. Наконец, не забудем и сказанного в том же роде Геродотом, внушенного ему сходным настроением Теперь мы можем сделать вывод из вышеприведенного рассуждения. Борьба против гипотетического направления, в основе которой лежало осуждение известного сорта гипотез, не должна была мешать нашему автору самому пользоваться гипотезами, и упрек в непоследовательности его не касается. Если он со-
316
стаил себе гипотетическое представление о процессе пищеварения, или о причине опьянения, то это было столь же неизбежно, как и то, что эти и другие представления, возникшие при младенческом состоянии физиологии, оказались при дальнейшем исследовании неправильными. Но неправильная гипотеза это одно, а ненаучная, т.е. совершенно недоступная проверке в целом или в части, - это другое и очень отличное от первого. Правда, можно возразить, что не всегда можно узнать, суждено ли известной гипотезе вечно оставаться гипотезой, или ей присуща способность создать из себя самой средства проверки, которые должны, в конце концов, хоть приблизительно решить вопрос о ее истинности или неистинности. Мы ответим: да, не всегда, но иногда. Но нам нет нужды дальше заниматься этим вопросом. Ведь «теплое» и «холодное», «влажное» и «сухое» в качестве основных составных частей человеческого организма или также в качестве действующих на этот организм факторов, были, строго говоря, меньше, чем просто гипотезы, это были вымыслы, или, вернее, абстракции, полеченные видимостью реальности. Отдельные качества выхватывались из всего комплекса свойств, с которыми в действительности они были неразрывно связаны, и, кроме того, наделялись главной ролью, которой они явно не имеют: ведь перемена температуры и состояния веществ, о которых здесь идет речь, не влечет за собой глубокой перемены всех остальных свойств. Большой позитивной заслугой разбираемого сочинения и является то, что оно указало на гораздо более важное значение химических свойств тела, а попутно и на действия, производимые этими телами на вещества, не принадлежащие живым организмам.
Поэтому наш автор был прав, считая тепло и холод свойствами, которые оказывают (сравнительно) мало влияния на тело, и сопоставляя эти явления с явлениями реакции организма, например, внутреннее нагревание тела, вызываемое холодной ванной.
317
Мы можем, однако, оставить в стороне эти частности и даже вопрос о том, какая из гипотез обладает более научным характером или в какой степени она оправдывается. Вопрос о борьбе методов, который в данную минуту нас только и занимает, может быть решен без большого затруднения. «Исходить от известного или доступного чувствам и отсюда заключать о неизвестном» - это правило здравого человеческого рассудка, которое было так же хорошо известно Геродоту и Еврипиду, как позднее Эпикуру, это правило было явно и грубо нарушено приемами врачей, идущих по стопам натурфилософии. Проблемы, которые не способна разрешить даже современная наука, как вопрос о происхождении органической жизни или человеческого рода, были выдвинуты на первый план, и предписания лекарского искусства ставились в зависимость от гипотетических, более того, фантастических решений. Можно ли удивляться тому, что наступила реакция? Можно ли сомневаться в том, что она была благотворна? Однако и здесь следует остерегаться односторонности и преувеличений. Вступление на новый путь было не только необходимостью, и этот новый путь не был всецело и исключительно ошибочным путем. Натурфилософские доктрины неизбежно должны были войти в отдельные науки и преобразовать их. Элемент произвола, присущий большинству этих учений, должен был быть из них выделен. Однако раз выставленный идеал, даже если попытка его осуществления потерпела жалкое поражение, не погиб для последующих поколений. Идеалом было вырвать врачебное искусство из его изолированного состояния, в котором оно, в конце концов, выродилось бы, и сделать его одной из ветвей могучего дерева естествознания. Конечно, на первых порах этому смелому предприятию недоставало достаточно твердой почвы и потому наступила реакция, проявившаяся в возвращении к старым приемам исследования, замкнутым в тесные рамки. Отношение двух борющихся
318
направлений представляли обычно в следующем неверном свете: вместе с натурфилософией ушел из медицины ложный дедуктивный метод, в гиппократовской медицине победил правильный индуктивный. Как возможно, чтобы там, где речь идет о крайне сложных процессах, слагающихся из бесконечного количества отдельных процессов, был бы наиболее подходящим какой-нибудь другой метод, кроме того, который строит целое из его частей и так называемые эмпирические (т.е. выведенные) законы сводит к простым и последним законам? Неверно, что дедуктивный метод ложен или непригоден; но дело в том, что применять его можно при бесконечно более совершенном состоянии науки, а тогдашней патологии недоставало основы в виде анатомии и физиологии, а физиологии в виде клеточной физиологии, химии и физики. Отчасти недостаток прочного основания ощущается и теперь. Поэтому естественно, что было необходимо, а часто необходимо еще и теперь, прибегать к более грубым методам, менее соответствующим предмету. Тогда началась та переходная эпоха, которая продолжается до настоящего времени; только теперь наиболее развитые отделы науки об органической жизни допускают отчасти дедуктивный метод и, таким образом, вступают в последнюю и высшую фазу научной обработки. Типом самой совершенной дедукции является математическое исследование. В настоящее время оно находит широкое применение в окулистике, поскольку она пользуется оптикой. Однако и другие наиболее развитые отделы терапии уже допускают применение дедукции. Взять, например, антисептическое лечение ран. Оно применяется в целях уничтожения микроорганизмов, о которых доподлинно известно, что они есть, возбудители болезней. Уничтожение этих микроорганизмов достигается веществами, химические свойства которых вызывают уже известный результат совершенно иначе обстоит дело, когда такой ясной причинной связи не наблюдают, и недостаток этого
319
не может быть возмещен ни непосредственными, верными, сильными целебными действиями (настоящий эксперимент), ни решающими благоприятными результатами большого числа наблюдений (статистический метод). Про такие медицинские средства правильно говорили, что «сегодня их рекомендуют, завтра все их хвалят, а через два года о них уже забыли!» Итак, заслуга коической школы не в выборе и применении безотносительно лучших приемов исследования или приемов, ближе подходящих к идеальному совершенству. Высшая заслуга ее в том, что она поняла, что для применения дедуктивного метода не было необходимых данных и что место нужных и ценных индуктивных приемов занимают фантастические представления. Мудрое самоограничеиие и резинъяция, предварительный отказ от действительно высоких, манящих целей, но для того времени и еще долго впоследствии недостижимых, - таковы были достоинства, отличавшие представителей этой школы от их противников, достоинства, заслуживающие нашего полного уважения. Они с поразительным и неутомимым рвением и кой наблюдательностью разработали те отрасли медицины, которые были способны к дальнейшей разработке не требуя более глубокой основы, и прежде всего семиотику, учение о симптомах болезней; меткие наблюдения и тонкие различения, произведенные ими в этой области, поражают и поучают современных адептов этой науки. Но и они не могли отказаться от построения всякой теории, и им тоже пришлось прибегать к гипотезам, которые были не менее ошибочны, чем гипотезы их предшественников; разбор их ошибок был только потому меньший, что гипотезы их были не столь всеохватывающии универсальны. Патология соков, этот ярлык гиппократовской школы, патология, сводившая все внутренние болезни к состоянию и взаимоотношению предполагаемых четырех основных соков, содержит, по мнению современной науки, ни крупицы истины больше, чем антропогония
320
книги «О мускулах», или чем фиктивное учение о материи, которое оспаривается в сочинении «О старой медицине».
7. Во всяком случае, коийцы оказались крайне плодотворными во всякого рода обобщениях, не касаясь вопроса о том, были ли эти обобщения правильны или ложны. Побудительный мотив этого теоретизирующего направления мы должны приписать натурфилософской спекуляции. «Старая медицина», к которой стремились и предлагали возвратиться, была столь же мало похожа на «старую», как Франция старого режима на Францию времен реставрации. Цель и направление этого движения определялись критическим смыслом и скептическим складом ума гиппократовской школы. Школа эта заняла определенное положение как против фантастических увлечений некоторых натурфилософских доктрин и метафизических учений, выходящих за пределы опыта, так и против супранатуралистической теологии. Здесь тоже выступает противоположность коийцев и книдийцев. В сочинении «О природе женщин», как и в другом более значительном сочинении (книги «О женских болезнях»), где обнаруживаются книдийские влияния, «божественное» и «божественные вещи» играют выдающуюся роль по сравнению с другими факторами. Во вступлении гиппократовской «Прогностики» упоминается о «божественном» как о случайно действующем агенте, как о факторе, настолько мало выходящем за пределы естественной закономерности, что его считают находящимся в пределах врачебного «предвидения». Однако особенно резкому нападению подвергается супранатурализм в двух произведениях гиппократовской школы. Удивительное сочинение из этого собрания представляет собой книга «О воздухе, воде и положении». Здесь с нами говорит человек, побывавший и в Южной России, и в долине Нила, видевший неисчислимое множество разнообразных предметов и
321
стремившийся связать бесчисленное количество отдельных случаев в одно целое. Им сделано много ценных наблюдений, много поспешных предположений о связи климата со строением тела, о смене времен года и о распространении болезней, но все это отступает перед бессмертной заслугой первой попытки установить причинную связь между характером народа и физическими условиями. Этот предтеча Монтескье, основатель психологии масс, говоря о так называемой «женской болезни» у скифов, решительно восстает против утверждения, будто эта или другая болезнь является результатом особого божественного вмешательства. Почти в таких же выражениях выступает против того же заблуждения сочинение «о священной болезни» (т.е. о падучей, или эпилепсии, считавшейся, согласно народному верованию, посещением божества). Как у первого, так и у второго автора отрицание сверхъестественного вмешательства идет рядом с убеждением, что вера в полную закономерность всего в природе вполне соединима с религиозной верой в единый божественный первоисточник, из которого; в последнем счете исходит вся природа. «Все божественно, и все человеческое» - так гласит формула автора книги «О священной болезни»; она означает лишь то, поясняет он, что нет никакого основания называть одну болезнь «более божественной», чем другую. Ведь все они вызываются такими естественными: агентами, как тепло, холод, Солнце, ветер, которые все божественной природы, хотя ни один из них не закрыт для человеческого ума и не изъят из человеческого влияния. Раздвигая обобщение еще шире, «природа и причина этой болезни исходит из того же божественного, из которого исходит все остальное». Так же выражается и автор книги «О воздухе, воде и положении»: «Мне самому представляются эти страдания божественными, а также и все остальные; ни одно не более божественно, не более человеческое, чем другое... Каждое из них обладает природой (т.е. имеет ес-
322
тественную причину) и ни одно не возникает без таковой». Более полемически настроенный автор книги об эпилепсии рассыпается в язвительных обвинениях против «площадных шарлатанов и хвастунов», которые лечат болезни разными суеверными приемами, «очищениями и заговорами»; «они хотят скрыть собственные незнание и беспомощность под покровом божественного» и - это самый сильный его козырь против них - не верят сами в истинность своего учения. «Ибо, если бы эти страдания устранялись подобными очищениями и иными приемами, которые они применяют, то что же мешает другими подобными же приемами вызывать это страдания у людей? Но тогда причиной их было бы не божественное, а нечто человеческое. Ибо если кто-нибудь мог при помощи волшебных или очистительных средств удалить подобную болезнь, тот, применяя другие средства, мог бы и вызывать ее и тогда уже не было бы божественного (и его влияния)». Так же обстоит дело и с остальными сходными приемами, которые все - утверждает он - основаны на предположении, что богов не существует, или что они не имеют никакой силы. «Ибо если бы человек мог при помощи жертв и волшебства заставить спускаться луну и исчезнуть Солнце, или вызывать бурю или хорошую погоду, то все это считал бы не божественным, но чем-то человеческим, потому что, в этом случае, мощь божественного была бы подчинена человеческому рассудку». Кстати, следует упомянуть, что это сочинение чрезвычайно замечательно тем, что в нем очень подробно и с большим жаром опровергается открытая, как мы уже знаем, Алкмеоном роль мозга в телесной и в особенности в душевной жизни. К такому мнению приводит нашего автора, который как врач не является чистым гиппократиком, а в философии был эклектиком, сделанное им открытие, подтвержденное современными исследованиями, а именно, что эпилепсия есть следствие болезни центрального органа.
323
В области врачебных исследований возникло еще третье не менее могучее течение критического духа и благостно пролилось дождем на всходы греческой науки. Авторы книги «О медицине» и двух последних упомянутых сочинений показали себя вполне свободными от всякого мистического налета, даже свободнее, чем Гекатей и Ксенофан. Они окончательно освободились от остатков примитивного мышления и - что отличает их от их предшественников, открывших великую переходную эпоху - не остановились на одном отрицании; они сосредоточили свое внимание на методах позитивно-научного исследования и поставили себе девизом слова Эпихарма, философа-драматурга из Сиракуз: «Трезвость и постоянное сомнение суть основа ума». Затем они не только очистили поле возможного дальнейшего прогресса, выдвинув такое понимание божественного, которое совершенно не стеснило свободного развития наук, они и сами не без успеха работали в своей специальной области. Приводить доказательства в пользу последнего утверждения не входит в задачу настоящего труда. Однако, прежде чем покончить с еще малоизвестным и малооцененным гиппократовским собранием сочинений, нам хочется привести еще несколько образчиков чисто научного духа, характеризующих большую его часть. Значительные мысли не отвергались и к ним не относились с пренебрежением только потому, что они были высказаны в первый раз в противном лагере; Важное учение о необходимости равновесия между работой и питанием, впервые высказанное в средекнидской школы, выплывает снова в книге «О диете при острых болезнях», в которой резко полемизируют против главного сочинения этой школы «Книдские изречения». Автор вышеупомянутой книги так же далек от тщеславного стремления к оригинальности, как и от всякой погони за поверхностными успехами и триумфами. Так, например, он, следуя истинным приемам исследователя, старается сперва подкрепить,
324
новыми и серьезными аргументами опровергаемую им доктрину. «Опровергаемый нами взгляд, - говорит он в одном месте, - можно попытаться поддержать следующими аргументами». Столь же твердое неиспорченное чувство истины обнаруживает автор сочинения «О сочленениях», которое Литтре назвал «великим хирургическим памятником древности и вместе образцом для всех времен». Этот строго мыслящий и благородный врач не боится указать на ошибки своего лечения. «Я намеренно пишу об этом - оправдывает он незабвенными словами свое упоминание, - ибо полезно знать и неудавшиеся опыты, понимать, отчего они произошли». Как в этом случае ему не хочется скрыть от своих наследников какое бы то ни было полезное сведение, так в другом случае он выходит из обычных рамок изложения в целях избавления больного от излишних страданий: «Подобное, мог бы сказать всякий, лежит вне области врачебной науки; к чему еще заниматься с такими случаями, которые уже неизлечимы? Неправильно, отвечаю я... При излечимых случаях надо прилагать все старание, чтобы они не стали неизлечимыми... А неизлечимые случаи надо научиться распознавать, чтобы избавить больного от ненужного причинения ему страдания». Этот до гениальности работоспособный человек не привык ограничивать свою работу. Он распространил свои анатомические исследования на мир животных, сравнивал строение человеческого скелета со строением скелетов других позвоночных, причем проводил эти исследования столь широко (как мы узнаем из двух его сообщений), что мы без малейшего колебания назовем сто ранним, быть может, самым ранним представителем сравнительной анатомии. В заключение мы укажем на прекрасное обобщение, которым мы обязаны тому же могучему уму, обобщение, значительное по все вновь подтверждающейся его истинности и по крайней важности вытекающих из него выводов. Мы имеем в виду закон о необходимости функции для
325

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия