Гомперц Т. Греческие мыслители

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Ученики Парменида

1. Мелисс есть enfant terrible метафизики. Наивная неумелость его ложных умозаключений выдает не одну из тайн, которые так бережно научилось скры-
193
вать искусство его более утонченных преемников. Отсюда те колебания и неровность, которые поражают в отношении этих последних к нему. То они пугаются внутреннего сродства его с ними и отрекаются от него, как от члена своей семьи, за которого приходится стыдиться, то они как будто радуются, встречая уже в такую раннюю пору свои собственные убеждения и, покровительственно похлопывая по плечу неловкого передового бойца, пытаются посредством иносказательных толкований освободить его доказательства от самых грубых ошибок. Так, Мелисс то именуется «грубым» и «плоским», то признается дельным и заслуживающим внимания мыслителем - и эти суждения следуют друг за другом вперемежку, начиная от Аристотеля и до наших дней.
Мы уже знакомы как с исходной точкой учения Мелисса, так и с его конечной целью, поскольку оно совпадает с учением Парменида. Пунктов расхождения было, насколько мы знаем, три. За сущим был сохранен атрибут протяженности, но все грубо телесное было от него отнято; к временной бесконечности его присоединялась и пространственная; наконец, ему была приписана некоторая жизнь чувств, которой чуждо всякое привхождение «боли и страдания» и которую мы поэтому можем назвать состоянием ненарушимого блаженства. Начатый Парменидом процесс абстракции привел, как мы видим, к значительному прогрессу; улетучивание материальной ткани мира зашло так далеко, что она уже близка к тому, чтобы совсем раствориться и дать место некоему блаженному Духу. В этом отношении мы должны поставить Мелисса в ряду мистиков; однако, он отличается от огромного большинства как западных, так и восточных мистиков своим стремлением - безразлично, успешным или нет - опираться не только на внутреннее воззрение, или интуицию, но и на строгую аргументацию. Теперь мы приступим к рассмотрению хода этой аргументации, причем едва ли возможно ясно
194
изложить его, не освещая его в то же время критически. «Если ничего нет, то как пришли мы к тому, чтобы говорить о нем, как о сущем»? Эти слова Мелисс поставил во главе своего сочинения, и нельзя отрицать за ним того, что он, по крайней мере, задумался над той мыслью, что исходная точка рассуждений может оказаться иллюзорной, и постарался устранить эту возможность посредством доказательств. Мы не будем останавливаться на вопросе о том, выдерживает ли критику это доказательство и нельзя ли по праву возразить на него следующее понятие сущего в том строгом смысле, в котором только оно может нести на себе выводимые из него следствия, может быть, действительно покоится на иллюзии, на заблуждении человеческого ума, который сам Мелисс считал способным так сильно заблуждаться. «То, что существует, - так продолжал он, - существовало от века и вечно будет существовать. Ибо, если бы оно возникло, оно неизбежно должно было бы, прежде чем возникло, быть ничем. Если же оно когда-то было ничто, то следует сказать, что из ничего никогда не может возникнуть нечто. Если же оно не возникло и все же существует, то оно было от века и пребудет в вечности; оно не имеет ни начала, ни конца, оно бесконечно. Ибо если бы оно возникло, оно имело бы начало (так как, возникнув, оно должно было бы когда-нибудь начаться) и конец (так как, возникнув, оно когда-нибудь и окончилось бы). Если же оно не началось и не окончилось, а всегда было и всегда будет, то оно не имеет ни начала, ни конца. Также невозможно, чтобы вечным было что-либо такое, что не заключает в себе всего». Чтобы исключить возможность какого-либо недоразумения, следует привести еще два кратких фрагмента: «Как оно (сущее) вечно существует, так же вечно должно оно быть бесконечным по величине» и «что имеет начало и конец, не может быть ни вечным, ни бесконечным».Кто не признает этот ряд заключений отважным сальто-мортале из бесконечности во времени к бесконеч-
ности в пространстве? На это уже справедливо и с надлежащей настойчивостью указывал и Аристотель. Но всего поразительнее и знаменательнее в этой аргументации следующее. То, что действительно нуждается в доказательстве, предполагается как нечто самоочевидное, - или же нужно искать доказательство между строк; то же, что действительно самоочевидно, ибо тавтологично, облечено в строгую форму до утомительности многословной аргументации. К первой категории принадлежит тезис: «то, что возникло, должно перестать существовать», который мимоходом не столько доказывается, сколько подтверждается вводным предложением: «ибо, возникнув, оно когда-нибудь и окончилось бы». Да к тому же это положение, являющееся не более и не менее, как естественным обобщением опытного восприятия, в собственном смысле и не может быть доказано. К этой же категории принадлежит и следующее - также выведенное из опытного восприятия - положение: «только то, что не имеет ничего вне себя, чем оно могло быть повреждено или разрушено, может быть вечным» - мысль, которая, естественно, должна была преподноситься нашему философу, ибо едва ли можно было придумать другое обоснование этому утверждению, что только Всецелому суждена вечность. Также оставляется совершенно недоказанной составляющая основу всей его аргументации мысль о том, что «нечто никогда не может возникнуть из ничего». Здесь метафизик обогащается насчет физиков, от которых он воспринимает возникшее сперва из опытного восприятия, все более и более подкрепляемое наблюдением, но ни в коем случае не выводимое из внутренней логической необходимости основоположение учения о первовеществе. Напротив, - строятся умозаключения, выводятся следствия и выступают самые строгие формы доказательств как раз там, где в действительности ничто не доказывается и никакие следствия не выводятся, и утверждения только меняют словесную оболочку:
196
«то, что начинается, имеет начало; что кончается, имеет конец; что не начинается и не кончается, не имеет ни начала, ни конца; что не имеет ни начала, ни конца, то - бесконечно». Однако можем ли мы утверждать, что вследствие этого этот мнимый ряд выводов лишен всякого движения мысли? Ни в коем случае, но если мысль и не стоит здесь неподвижно на одной точке, если она пробивается сквозь круг тавтологии, то исключительно благодаря помощи «экивокации», или двусмысленности, речи, которая неприметно подставляет на место начала и конца во времени соответственные понятия пространства. Таким образом, мы можем видеть здесь великолепный образец априористического, обходящегося без всякой опоры опыта, хода доказательств. Если он не хочет достигнуть цели, будучи столь же нищим, каким он был в своей исходной точке , то он должен по пути пополнить свой багаж И вот он втихомолку загребает все, что бы ему ни попалось, - подлинные результаты опыта не менее, чем пустые измышления фантазии. Двусмысленность речи прикрывает контрабанду мысли и наполняет старые словесные футляры все новым, постепенно обогащающимся содержанием. Результаты этой идейной контрабанды ослепляют наш взгляд в заимствованном пышном наряде гордых истин разума или же ускользают от нашего внимания, прикрытые незначительными вводными замечаниями и молчаливыми предпосылками.
Из полученного таким образом установления пространственной бесконечности сущего выводится его единство. «Ибо если бы его (сущего) было два, то оно (сущее) граничило бы с другим». Иными словами: то, что пространственно неограниченно, не может быть ограничено или преграждено другим пространственным. Положение столь же неопровержимое, сколь оно недоказательно. Доказательно оно только постольку, поскольку снова начинает проявлять свою деятельность аппарат двусмысленности речи и превращает количественное определение в качественное. Одно не-
197
медленно превращается в единое и однородное. Через посредство этих понятий строятся умозаключения, относящиеся к составу сущего и звучащие столь же убедительно, как если бы мы утверждали: куб перестает быть кубом, если все его шесть сторон не окрашены в одну краску. Однако предоставим слово самому Мелиссу: «Итак, оно (сущее) вечно, и бесконечно, и едино, и совершенно однородно; и оно не может ни уничтожиться, ни стать больше, ни испытать космическое превращение; столь же мало подвержено оно боли или страданию, ибо если бы оно что-либо из всего этого испытало, оно перестало бы быть единым». Мы подвергнем детальному рассмотрению только некоторые части этих положений. Отрицание всякого «изменения» обосновывается тем, что сущее в таком случае перестало бы быть однородным: прежнее существующее должно было бы исчезнуть, а несуществующее - возникнуть. Таким образом, требование однородности распространяется не только на одновременные, но и на последовательно сменяющиеся состояния сущего, и это расширение понятия мотивируется тем, что невозможность возникновения и уничтожения относится не только к бытию сущего, но и к его составу. Этот переход от что к как не является для нас чем-то новым; новое здесь лишь его обоснование, достигнутое тем, что утрата прежде бывших свойств и приобретение новых отождествляются с уничтожением некоего сущего и с возникновением несущего. Поражает следующая мысль: «если бы всеединое за десять тысяч лет изменилось хотя бы на волос, то по истечении времен оно уничтожилось бы». Здесь привлекает нас не только широта кругозора, так резко отличающаяся от узости старых, еще столь ребяческих космогонических и мифологических представлений. Мелиссу, конечно, делает великую честь то, что он воспринял развитое главным образом в геологических умозрениях Ксенофана учение о мощных переворотах, являющихся лишь результатом накопления множества непримет-
198
но малых явлений, как это учение ни нарушает последовательности его собственного мышления: ибо какое значение могут иметь выводы, почерпнутые из опытных наблюдений там, где всякому вообще опыту объявляется война? То же пользование выводами из «опыта в связи с непозволительными обобщениями их встречаем мы в аргументе, долженствующем подкрепить собой отсутствия страдания и боли у сущего. «Оно не испытывает также никакой боли. Ибо не монет же оно все быть преисполнено боли: вещь, переполненная боли, не могла бы существовать вечно. То, что испытывает боль, однако, отличается по составу от здорового; таким образом, если бы оно испытывало (истинную) боль, то оно больше не было бы однородным. Также оно испытало бы боль, если бы оно что-нибудь утратило или пополнилось чем-нибудь новым, и в этом случае оно также и по этой причине перестало бы быть однородным. Невозможно и то, чтобы здоровое испытывало боль; ибо в таком случае здоровое и существующее уничтожилось бы, а несуществующее возникло бы». По отношению к страданию (греческое слово означает огорчение или душевную боль) применимо то же доказательство. Некоторые из встречающихся здесь ложных заключений уже не новы читателю и не требуют специального разъяснения. Поражает наивное применение того эмпирического наблюдения, что боль есть явление, сопровождающее собой внутреннее нарушение равновесия, которое в свою очередь весьма часто является предвестником разрушения,- наблюдение, которое переносится здесь с животного организма на столь мало с ним схожее сущее. Одну из обычных причин телесной боли - функциональное расстройство - философ наш, по-видимому, забывает, и взгляд его останавливается только на наиболее бросающихся в глаза причинах телесной боли, - на потере членов организма на образовании болезненных наростов. Было бы тщетно спрашивать себя, как ему пришлось бы видо-
199
изменить ход своих доказательств, если бы он попытался оправдать и вторую часть своего положения, т.е. отрицание возможности душевной боли; можно даже предположить, что сама трудность этого предприятия удержала его от этой попытки. Возможность движения сущего оспаривает он с помощью аргумента, встреченного нами уже у Парменида. Без пустого пространства нет движения (это положение установлено физиками), пустота есть ничто, а ничто не может существовать; кроме того, и различия в степени плотности отрицаются за сущим со ссылкой на якобы доказанную его однородность.
Мы подошли к последней и труднейшей части доктрины Мелисса. Ею установлена была, как мы подробно показали, пространственная протяженность сущего, - как же при этом могло ему быть отказано в телесности? Следующие слова определенно указывают на это: «будучи одним, оно не может обладать телом; ибо если бы оно имело толщину, оно имело бы также и части и не было бы тогда одним». Правда, и Парменид высказывался о своем первосуществе, что оно «неразложимо». Однако ничто не заставляет нас приписать ему такую нелепость, будто он одновременно признавал за ним форму шара и отрицал - присутствие частей. Мы считаем, что следует отнести это отрицание «разложимости» не к возможности идеального деления, а к возможности фактического деления. В таком случае, неразложимость сущего есть не более, как частный случай утверждаемой Парменидом невозможности движения. К Мелиссу, однако, это толкование неприменимо, ибо он совершенно определенно обсуждает не делимость, а наличие частей. Вместе с тем никто не станет серьезно защищать такое объяснение, что, разумея под «толщиной» третье измерение, Мелисс отрицал его за сущим и, следовательно, представлял себе это сущее в виде сущности двух измерений, т.е.площади. Ибо не только эта мысль чужда всему духу античности, но она противоречит утверждению само-
200
го Мелисса, что первосущность наполняет собой все пространство. Остается только предположить, что Мелисс не отождествлял наполненность пространства с телесностью и хотел освободить везде существующее, обладающее вместе с тем полнотой блаженства Всесущество от всякой грубой материальности - представление, которое по своей неясности хотя и ускользает от всякой точной формулировки, однако же не имеет недостатка в аналогиях, и даже в аналогиях среди новейших учений (припомним не так давно вновь провозглашенное тождество пространства и Божества). Конечно, понятнее и последовательнее было бы, если бы самосский философ вместе с вышеприведенным обоснованием сущего по отношению к нему решительно отбросил категорию пространства, как и категорию времени. Ибо абсолютно понимаемое единство несовместимо ни с сосуществованием м пространстве, ни с последовательным существованием во времени. Как только мы забываем, что наши числовые понятия, и среди них понятие единства, лишь относительны (дерево есть единица по отношению к другим деревьям и множество по отношению к ( поим ветвям, точно так же эти последние - по отношению к другим ветвям и к своим листьям и т.д.) и начинаем понимать его абсолютно, тотчас же мы вступаем на путь, который, в конце концов, приводит к полному опустошению бытия, - не только материальному, но и духовному (в смысле временной смены состояний сознания). Тогда лишенное всякого содержания единство превращается в пустое ничто. История такого превращения, обратившего онтологию, или учение элеатов о сущем, о бытии, в нигилизм, или учение о небытии, будет предметом дальнейшего изложения.
2. Какой бы суровой критики ни заслуживали методы и выводы Мелисса - и мы поистине не скупились нее - одной заслуги нельзя за ним не признать. Отважный адмирал был воистину неустрашимым мысли-
201
телем. Не зная страха, шел он по. Пути своей мысли, что бы ни ждало его в конце ее - торжество или насмешки Какие бы грубые ошибки в умозаключениях ни лежали на его совести, приписывать ему, кроме искренних заблуждений, и сознательный обман у нас нет никаких оснований. То же честное и бесстрашное мужество мысли, лучшее наследие школы Ксенофана было присуще и мощному критику-бойцу, к рассмотрению идей которого мы теперь обратимся. Зенон из Элей красивый, рослый человек, близкий друг Парменида бывшего на двадцать пять лет старше его, подобно своему учителю не оставался в стороне от политической жизни Участие его в заговоре, имевшем целью свержение узурпатора, было причиной его мученической смерти, муки которой он перенес с беспримерной стойкостью, прославленной как его современниками так и потомством. Он с юных лет взялся за оружие диалектики. К ней влек его инстинкт его склонной к борьбе природы и жажда дать простор врожденному ему диалектическому дарованию. Потребность в защите пробудила его дарование Учение о единстве Парменида вызвало громкий, прокатившийся по всей Греции хохот. Этот взрыв веселья и насмешки, столь же шумный и пустой, как тот, который не более, как два столетия назад, встретил провозглашенное Беркли отрицание материи, вызвал нашего бойца в рады сражавшихся. Он не хотел спустить этого по словам Платона, он отплатил насмешникам «той же монетой, и даже кое-чем большим».
Вы осмеиваете нас - как бы говорит он им - за то что мы отрицаем всякое движение как невозможное и смехотворное; называете нас глупцами за то, что мы называем лжецами чувства; за то, что мы признаем множественность вещей пустым маревом - вы засыпаете нас камнями; погодите, как бы вам самим не оказаться в стеклянном доме. И он принялся опустошать свой колчан, полный остро отточенных стрел Как жемчуг на нить, нанизывает он на хитрую нить свое-
202
го диалектического искусства ту цепь тончайших аргументов, которая составляла с тех пор отчаяние стольких поколений читателей и в которых не одна крепкая голова - напомним хотя бы мощного мыслителя Пьера Бейля - видела прямо-таки непреодолимые трудности.
Возьмем зерно проса и уроним его на землю. Падая, оно не произведет никакого шума. Точно так же и второе, и третье, и друг за другом все десять тысяч зерен, заключающихся в целом четверике. Но подберем все эти зерна, всыплем их обратно в сосуд и затем, опрокинув его, высыплем зерна на землю. Падая, они произведут значительный шум. Как же можно объяснить, вопрошал Зенон, что десять тысяч беззвучных явлений в совокупности своей составляют нечто, производящее шум? Как можно объяснить то, что сумма десяти тысяч нолей ни в коем случае не равняется нулю, а наоборот - весьма доступной восприятию величиной? Здесь, и по нашему мнению также, заложена немалая трудность, которую никак не удастся устранить, пока мы не проникаем глубже в природу данного явления. Это проникновение было совершенно недоступно всей той эпохе, и сомнения, или апории, элеатов имели ту великую заслугу, что заставили всякую мыслящую голову живо почувствовать этот недостаток. Они как бы призывают к психологическому анализу чувственных восприятий. Поскольку чувственные свойства рассматриваются как объективная природа вещей, апория непреодолима. Преодолеть ее удается лишь тогда, когда мы сознательно отнесемся к акту восприятия и осознаем всю огромную, порой бессмертную фактическую сложность того явления, которое на первый взгляд кажется столь простым. Имеете с тем у нас должна зародиться мысль, что хотя «а происходящей здесь затратой сил и не следует, как и других случаях, никакого видимого действия, однако же эта затрата не потеряна и не должна приравниваться нулю. Один пример поможет нам пояснить обе
203
эти истины. Детская рука тянет за веревку колокола; ей не удается привести его в видимое движение. Когда к ней присоединяются еще несколько детских рук, их соединенными усилиями удается привести в движение колокол вместе с языком. Когда же удвоится, утроится количество рук, им удастся, наконец, заставить язык удариться о медь колокола. Но удар, может быть, будет еще недостаточно сильным, произведенные им колебания воздуха еще слишком слабы, чтобы вызывать в нашем органе слуха физические изменения, необходимые для порождения звука. Но и достаточное для этого проявление силы может все еще оказаться слишком слабым для того, чтобы произвести физиологический процесс, который мы называем раздражением слухового нерва. И далее, предположим, что это раздражение достигнуто, но не в той степени интенсивности, которая нужна для того, чтобы вызвать порожденный раздражением нерва необходимый процесс в мозговом центре. Предположим, далее, что и этот процесс налицо, но не в такой сильной степени, чтобы соответствующее ему психическое впечатление поднялось над порогом сознания. Кроме того, решающим моментом является здесь наше общее психическое состояние в данный момент. Если сон сковал наши чувства, или наше напряженное внимание направлено на другой объект, тогда сопротивление, которое нужно побороть новому впечатлению, будет больше, чем при других и более благоприятных условиях. Ненаступление конечного эффекта ни в коем случае не доказывает того, что какой-либо из промежуточных процессов (число которых мы в этой схеме, конечно, значительно уменьшили), сам по себе не способствовал его наступлению. Этого нельзя сказать даже о первом, по-видимому, столь безрезультатном усилии детской руки; и она участвовала в том, чтобы уменьшить сопротивление, окончательно преодолеть которое удалось только соединенными усилиями многих рук. Требование, чтобы всякая единица начальной
204
силы вызывала сотую часть достигнутого конечного результата, произведенного сотней таких единиц, в подобных случаях является необоснованным. Зубчатое колесо может иметь в диаметре безразлично один ли или девяносто девять дюймов и все же не задевать за соседнее колесо; только если его диаметр увеличится до ста дюймов, захватит оно отстоящее от него на таком расстоянии колесо и, задев его зубцами, вызовет весь ряд явлений, связанных с движением этого колеса. То же можно сказать об этом колесе по отношению к третьему и т.д. и т.д. Недостаток или наличность этого последнего дюйма решает собой наступление или ненаступление окончательного действия машины. На такие и подобные размышления должны были навести «сомнения» Зенона. Когда же завоевано было правильное учение о чувственных восприятиях, т.е. познание того, что эти последние являются не простым отображением объективных свойств, а результатом воздействия объекта на субъект, опосредствованного многочленной цепью причинных процессов, - когда, говорим мы, было завоевано и в то же время стало оказывать широкое и благотворное влияние это воззрение, тогда столь подробно рассмотренной нами «апории» нельзя было отказать в доле участия в этом богатом последствиями прогрессе науки.
3. Перейдем теперь к знаменитым «сомнениям», катающимся движения в пространстве. Сначала Зенон сам подверг недостаточно глубокой критике понятие пространства. Если все сущее, реальное или вещь находится в пространстве, то и это пространство само, если оно реально, должно находиться в другом пространстве, это второе по той же причине должно находиться в третьем пространстве и так далее до бесконечности. Поэтому нам не остается другого выбора, как признать этот нелепый вывод или же вовсе отрицать реальность пространства. Было бы неправильно сближать с этим рассуждением критику Канта и но-
205
вейших философов, направленную на понятие пространства, и искать у Зенона ее предвосхищения. Можно греческое слово (topos) заменить словом «место», не лишая этим значения данный аргумент. Каждая вещь лежит на каком-нибудь месте; это место, если только оно реально, должно также занимать какое-нибудь место и т.д. Так же, как и на «внеположность» вещей, это сомнение может распространиться и на само их существование. Все действительное или существующее имеет существование; если это последнее не призрак, то и оно опять-таки должно иметь существование, и т.д. Короче говоря, мы имеем здесь перед собой не что иное, как стремление, заложенное в дух языка и поддерживаемое применением существительных для обозначения и всякого рода отвлеченных понятий (как-то сил, качеств, состояний, отношений), - стремление применять вместе с тем ко всякому такому понятию мерило конкретных вещей. Такое понятие должно быть особого рода вещью или же оно вовсе не должно существовать. В зависимости от того, выдерживало ли оно эту пробу или, вернее, в зависимости от того, можно ли было отказаться от его существования или нет, его относили то к области вымысла, то - и это чаще всего - представляли себе в виде вещи, как бы призраком некоторой вещи. Значение этой апории заключается в том, что она ясно вскрывает эту роковую тенденцию человеческого уха, праматерь самых существенных, почти неискоренимых заблуждений и недоразумений и, через посредство выведенных из нее бессмысленных выводов, может оградить от ее влияния.
Несравненно менее элементарны соображения, высказанные Зеноном относительно самого движения. Кому не известны «Ахиллес и черепаха»! Высший образец быстроты и одно из самых медленных животных устраивают состязание в беге. И не странно ли то, что мы с трудом можем понять, как первый может догнать или опередить последнее! Ахиллес - так гласит
206
предпосылка - дает черепахе сделать один ход вперед и сам бежит в десять раз скорее, чем она. Когда он достигнет конца пройденного ею, - предположим, одного метра, - она за это время уползла на один дециметр дальше; пока он делает эту часть пути, она уползает еще на сантиметр дальше; пока он настигает ее на этой точке, она проходит еще один миллиметр и т.д. до бесконечности; мы видим, как они постепенно приближаются друг к другу, но каким способом можно будет преодолеть то минимальное пространство, которое их, в конце концов, разделяет, этого мы понять не можем; итак Ахиллес - таков, следовательно, вывод - никогда не догонит черепаху. Велико будет удивление непосвященного в математику, когда он узнает что это рассуждение - отвлекаясь от его конечного вывода - признается совершенно правильным всеми знатоками этой науки. «Быстроногий» сын богини Фетиды действительно не нагонит свою тяжеловесную соперницу ни в одной из намеченных здесь точек, - ни после того, как она проползет одну десятую, ни после того, как она проползет следующую сотую, следующую тысячную, десятитысячную, стотысячную, миллионную и т.д. часть второго метра. Но он настигнет ее, - так показывает нам простое вычисление - в тот миг, когда она пройдет одну девятую этого пути. Ибо в то время, как она проползает 1/9 метра, он пробегает 10/9 = 11/9м. Весь этот бесконечный ряд цифр в: 1/10 + 1 /100 + 1/1000 + 1/ 10000+ 1/100000… не превышает величину 1/9. Или же, чтобы придать этой задаче и ее решению более общую форму, можно принять следующее: если эти две скорости относятся друг к другу, как 1:п, то их встреча не произойдет ни в одной из точек всего ряда чисел : 1/n+1/n2+1/n3+1/n4…;между тем конечная величина 1/n-1 включает в себя весь этот беконеч-
207
ный ряд чисел. Построение это вполне правильно. Данная величина может быть делима до бесконечности, и все-таки не перестает быть конечной величиной. Бесконечная делимость и бесконечная величина - два совершенно различных понятия, хотя легко смешать их между собой. Вместе с тем не трудно объяснить себе ту призрачность, которой перед нашим духовным взором обладает пространство, разделяющее обоих участников состязания. У нас крайне ограниченная способность представлять себе мельчайшие частички пространства; очень скоро наталкиваемся мы на грань, которую наше воображение не в состоянии переступить. Поэтому, в то время, как мы на словах продолжаем уменьшать самую малую единицу пространства, еще доступную нашему представлению, в то время, как мы говорим о стотысячной или миллионной доле метра или фута, в действительности стоит перед нашим воображением все та же меньшая доступная ему единица пространства. При каждом дальнейшем делении она снова и снова встает перед нами, как бы вопреки всему нашему старанию ее совершенно уничтожить. Но, в действительности, достаточны ли все эти соображения для того, чтобы окончательно и бесповоротно устранить раскрытые и так блестяще доказанные Зеноном трудности? Ответ на вопрос облегчил нам сам мощный атлет-диалектик тем, что придал своей апории и другой, более простой вид, освобожденный от всяких внешних прикрас. Как можем мы, спрашивает он, когда-либо пройти некоторую часть пространства? Должны же мы, прежде чем достигнем цели, пройти сперва половину данного нам пространства, затем от оставшейся половины опять половину, т.е. четверть, от оставшейся четверти опять половину, т.е. одну восьмую, потом одну шестнадцатую, тридцать вторую и т.д. до бесконечности. Обыкновенно выставляемое на это возражение, что для того, чтобы пройти до бесконечности делимое пространство, необходимо располагать не более и не ме-
208
нее, как столь же бесконечно делимым временем, вполне верно, поскольку оно применимо. Но применение его ограничено, так как вытекающее и из этой постановки вопроса затруднение в действительности также касается, главным образом, отношения бесконечного ряда к конечной величине.
Правда, математики утверждают и доказывают нам, что ряд чисел, полученный здесь делением на два, как и в первом случае полученный делением на десять, не превышает конечную величину. Как первый ряд чисел (1/10 + 1/100+1/1000…) не превышает 1/9, так второй ряд чисел (1/2 + 1/4 + 1/8...) не превышает 1. Это и не трудно понять; но поражает нас дальнейшее, для данного случая единственно имеющее значение утверждение, что как первый, так и второй ряд чисел действительно достигает означенной конечной величины (1/9 и 1). Мы преодолеваем некоторое пространство одним шагом, и нас при этом не смущает, когда об этом пространстве говорят, что оно до бесконечности делимо. Но вступим теперь на противоположный путь и попробуем не аналитически, а синтетически построить конечную величину из предполагаемого бесконечного количества частей. Не будет ли у нас постоянно получаться остаток, хотя бы очень мелкая дробная часть, которой будет не доставать для пополнения конечной величины? Разве возможно исчерпать неисчерпаемое? Математика находит и здесь исход в том, что она позволяет себе отбрасывать в конце ряда этих чисел бесконечно или неуловимо малую часть, точно также, как она поступает при обращении периодической десятичной дроби в правильную простую дробь. Это вполне законные приемы, способствующие целям естествоиспытания, которые, однако, как бы доказывают, что нельзя слишком доверчиво относиться к понятию бесконечности. Мы думаем, что в действительности именно против этого последнего понятия, а не против эмпирического понятия движения вопреки воле их автора направляют свои стрелы приведенные выше апории.
209
Отдыхом от тех трудностей, в которых нашему уму приходилось разбираться, являются два последних сомнения, относящихся к проблеме движения. Третье, дошедшее до нас в недостаточно ясной форме, мы попробуем выразить следующим образом: стрела спущена с тетивы; длина ее равняется одному футу, и она пролетает десять футов в секунду. Не вправе ли мы сказать, что стрела в каждую десятую часть этого времени занимает пространство, в точности равное своей длине? Но занимать известное пространство и находиться в состоянии покоя ведь одно и то же; каким же образом из десяти состояний покоя может сложиться состояние движения? Вопрос этот можно было бы поставить еще коварнее: движется ли предмет в том пространстве, в котором он находится, или же в том, в котором он не находится? Ни то, ни другое, ибо находиться в каком-либо пространстве, т.е. занимать это пространство, значит находиться в состоянии покоя; в том же пространстве, в котором вещь не находится, она не может ни действовать, ни подвергаться какому-либо действию. В данном случае мы можем ответить только одно: такое предположение соблазнительно, но совершенно ложно; постоянно движущееся тело занимает и в самую малейшую частицу времени не одну часть пространства, - оно находится в постоянном передвижении из одной части пространства в другую. Однако же и эта апория имеет свою ценность, и именно потому, что она принуждает нас составить себе понятие постоянства и твердо держаться его. Все трудности этого вопроса происходят от недостатка точных граней этого понятия, от смешения постоянного или непрерывного с совокупностью прерывных единиц. С противоположностью этих понятий мы в скором времени встретимся. Четвертая из апорий, касающихся движения, относится к быстроте движения, и может быть (с помощью перенесения древнего ипподрома в современность) представлена следующим образом. На трех параллельных путях находятся три
210
поезда одинаковой длины. Первый (А) находится в движении; второй (В) стоит неподвижно; третий (С) движется в противоположном направлении, но с такой же быстротой, как А Ясно, что время, которое нужно А для того, чтобы дойти до конца В, будет вдвое длиннее по сравнению с тем, что ему нужно, чтобы дойти до конца одинаково длинного С. На вопрос, с какой быстротой двигался Д мы должны дать разноречивый ответ, смотря по тому, сравниваем ли мы его быстроту с движущимся С или же состоящим на месте В. Пусть нам возразят: «последний масштаб нормальный, ибо мы применяем его в большинстве случаев и всегда должны его применять там, где нам надлежит определить лежащее в основе быстроты проявление силы». «Все равно, - ответил бы нам Зенон, - истина и заблуждение не имеют отношения к большинству и меньшинству случаев; достаточна возможность указать на факты, подобные вышеприведенным, которые с правом позволяют утверждать, что движущаяся масса проходит один и тот же путь, и в продолжение всего, и в продолжение половины данного времени. Если измерение движения во времени есть что-то относительное, как может в таком случае само движение быть чем-то абсолютным и совершенно объективным, и потому чем-то действительным?»
4. Опирающуюся на показания чувств множественность вещей должен был поколебать следующий двойной аргумент. Это предположение вело как бы к двум противоречивым выводам. Эти многие вещи в одно и то же время не имеют величины и бесконечно велики. Не имеют величины, ибо не могло бы быть множества вещей, если бы каждая из них не была единством, единицей. Однако истинная единица не может быть делима. Вещь же остается делимой, если только она состоит из частей; она должна состоять из частей, если только она протяженна. Если же это действительно единица, то ей не может быть присуща протяжен-
211
ность, а вместе с тем и величина. С другой стороны, все эти вещи должны быть и бесконечно велики, ибо каждая из них должна, поскольку она вообще существует, обладать величиной; если же вещь обладает величиной, то она состоит из частей, которые в свою очередь имеют величину. Части же должны быть разделены друг от друга, иначе они не были бы разными частями. Разделены же друг от друга они могут быть лишь тогда, когда между ними расположены другие части. Наконец, эти междулежащие части должны в свою очередь быть разделены другими частями, снабженными в свою очередь известной долей величины и т.д. Таким образом, каждое тело будет заключать в себе бесконечное число частей, из которых каждая имеет известную величину; другими словами, оно будет бесконечно велико.
Предпосылки этой аргументации не так уж произвольны, как это кажется на первый взгляд. Следует прежде всего помнить, что здесь нельзя понимать единичность и множественность в том обычном, относительном смысле, в котором мы обыкновенно употребляем эти понятия. Мы только что подробно говорили о том, что единица, которая должна везде и всегда оставаться таковой, фактически не должна иметь частей, и что поэтому мы ее не можем встретить ни в мире смежного сосуществования, ни в мире смены существования. Следовательно, такая не относительная, а абсолютная единица в действительности несовместима с понятием пространственной величины и протяженности; и с этой точки зрения первая часть этого аргумента действительно неопровержима. Вторая часть со своей стороны опирается на предпосылку абсолютной множественности. Если нигде и никогда нельзя рассматривать две части тела как некоторое единство, тогда должна, по крайней мере, быть строго разделяющая их граница (вставляя оговорку «по крайней мере», мы хотим этим указать, что этот аргумент слабее своего отражения). Эта граница должна
212
со своей стороны быть вполне реальной; ввиду того что предмет, не обладающий величиной, считается нереальным, она должна обладать величиной, т.е. телесной протяженностью. Все протяженное опять-таки состоит из частей, поэтому относительно разделяющей границы надо сказать все то же самое, что мы сказали о разделенных ею частях тела, и так до бесконечности. Мы можем выразить эти два аргумента в следующей сокращенной формуле: «Если каждая из пещей действительно составляет некоторую единицу, то она должна быть неделима, т.е. непротяженна и, следовательно, не иметь величины», и далее: «если же есть множество вещей, то любые смежные вещи должны быть разделены лежащей между ними вещью, которой присуща протяженность и, следовательно, делимость нa части, которые со своей стороны должны быть разделены, и так далее до бесконечности». Насколько нам кажется, и этот двойной аргумент не лишен известной ценности в деле роста познания. Единство и множественность не суть абсолютные понятия, но только относительные. Смотря по тому, с какой точки зрения я смотрю и какую цель преследую, я могу рассматривать лежащее передо мной яблоко как единицу, как часть «собрания» яблок, или же как некую множественность, как агрегат его составных частей. Чтобы иметь возможность говорить о единице и множественности в абсолютном смысле, о единице, которая при случае не может быть и множественностью, или о множественности, которая не может быть и единицей, - чтобы осуществить такое требование, в действительности понадобились бы столь несообразные условия, как те, из которых исходит этот ряд выводов и которые сами подрываются своими противоречивыми конечными результатами.
В этой апории мы наталкиваемся на основы многих других, действительных и возможных апорий. Мы говорим о выявляющейся здесь враждебной противоположности единицы и множественности и о проти-
213
воречии обеих понятию реальности. Согласно своим предпосылкам, школа эта считает реальным лишь то, что имеет величину, что, следовательно, протяженно, делимо, множественно; множественность предполагает единицы, из которых она слагается; единицы же в качестве истинных или абсолютных должны быть мыслимы неделимыми, непротяженными, не обладающими величиной, а вследствие этого и реальностью. Таким образом, само понятие сущего или реальности оказывается здесь раздробленным, проникнутым внутренним противоречием. Все реальное есть множественное, состоящее из единиц; единицы же лишены реальности; следовательно, колосс реальности покоится на глиняных ногах ирреального. Если же мы попробуем, освободив реальное от его обманчивой опоры, поставить его на другое, не подгнившее основание, ему от этого будет не лучше: оно рушится само собой. Если множественность остается множественностью, и если части, из которых она должна состоять, дабы сохранить протяженность, величину и, следовательно, реальность, не сводятся к единицам, то она теряет всякую сердцевину (прочную ли или непрочную); она до бесконечности делима, ее можно дробить до бесконечности и, в конце концов, совсем уничтожить. Таким образом, ни понятие «единицы», ни понятие «множественности» не оказываются, как сами по себе, так же и в своем соединении, пригодными носителями понятия сущего или реальности. «Единица» (нечто простое) не реальна: «множественность» становится нереальной, - распадается ли она, если она построена на самой себе, в ничто, или же, будучи построена на призрачности «единицы», в ней вместе рассеивается в пространстве.
Было бы несправедливо видеть в изложенных здесь мыслях Зенона одну лишь груду абстракций, не имеющих ни основы, ни содержания. В них скорее заключается серьезно продуманная и небесплодная критика существовавшего тогда и отчасти держащегося еще
214
поныне понятия материи. Приписываемая материи бесконечная делимость, казалось, грозила ей гибелью. Тогда возникла, вернее всего в пифагорейских кругах, мысль, что этой делимости не преступить некоторой, хотя и очень отдаленной границы; дальнейшему бесконечному делению препятствуют мельчайшие зерна, которые по величине можно сравнить с концом иглы или с солнечной пылью. Неоспоримая заслуга Зенона заключается в том, что он указал на противоречивость этого представления. Либо эти зерна имеют величину и протяженность, тогда и они подлежат закону делимости; либо они ее не имеют, и тогда не могут служить материалом, из которого построен мир материи, ибо сколько бы мы ни слагали единиц, не имеющих величины, мы не получим величины; мы можем воздвигать целые горы из нулей, и в результате все-таки получится ноль.
Однако здесь заканчивается наше единомыслие с Зеноном. Даже и в этих пределах мы должны ввести некоторое значительное ограничение. Изобретатели теории, которую Зенон так победоносно опроверг, оперировали противоречивым представлением, однако они все же не находились на ложном пути. Вскоре мы познакомимся с учением о веществе, которое избегло этого противоречия, оставаясь на том же пути; естествознание новейшего времени шло тем же путем, пожиная триумф за триумфом. Для того чтобы целое распалось на части, оно должно состоять из частей; но части могут быть налицо без того, чтобы в ближайшем, отдаленном или даже отдаленнейшем времени наступил конечный распад. Хотя идеальная делимость и фактическая разделенность по понятиям сходны между собой, но вовсе нет необходимости, чтобы они фактически шли рука об руку. Представление о таких протяженных, но фактически неделимых материальных частицах, как мы уже раз заметили, независимо от того, является ли оно последней правдой или нет, во всяком случае значительно приближается к истине,
215
или, точнее сказать, выводимые отсюда следствия в таком широком размере согласуются с эмпирическими фактами, что в руках последователя-физика оно является несравненным орудием. Если бы это не звучало богохульством, хотелось бы заметить: должно быть, создатель мира не был столь остроумен, как Зенон. Во всяком случае его высокой мудрости не было нужды в таком неукротимом стремлении к последовательности во что бы то ни стало, как хитроумию задорного элеата. Собственного говоря, строгость понятий этого последнего не так уже совершенна. Среди его аргументов часто встречаются две точки зрения, из которых каждую саму по себе можно защищать, но которые совершенно исключают друг друга. Зенон по очереди противопоставляет одну другой, то соединяя понятия конечности и бесконечности, то непрерывность пространства с отдельными единицами времени, или же, наоборот, непрерывность времени с отдельными единицами пространства.
Однако чтобы вернуться к нашей руководящей, т.е. исторической точке зрения, спросим себя, остался ли Зенон действительно до конца тем, чем он был в начале своего предприятия, т.е. верным оруженосцем Парменида? Это часто утверждалось, но такое утверждение кажется нам неосновательным. Диалектическая дубинка, которой Зенон так ловко замахивался, должна была, конечно, прежде всего поразить противников элеатов. Но могли ли эти последние действительно торжествовать победу? Да позволят нам в этом усомниться. Осталось ли в этом столкновении неприкосновенным «целокупное единое» Парменида, его «шарообразное» Всесущество, его протяженное сущее? Лишь не отступающая ни перед каким насилием искусственность изложения могла бы защищать это. Всякому непредубежденному взгляду, напротив, должно быть ясно, что основные идеи элеатов, понятия единства, протяженности, реальности, сами были поколеблены или лучше сказать разрушены этой крити-
216
кой. Это, очевидно, ясно сознавалось в кругу друзей и приверженцев означенной школы. Платон говорит от имени Зенона, что его произведение было продуктом юношеского задора и необузданного духа борьбы; что оно было у него похищено и без его ведома предано гласности. Кто знает Платона, поймет, что это значит. От почитателя «великого» Парменида не ускользнуло то, как обоюдоостро оружие, которым пользовался со столь несравненным искусством его ученик; ореол, осенявший чело «изобретателя диалектики», не должен был в равной степени освещать все стороны его дела. Очевидно, буйной силой своего дарования он действительно был увлечен далеко за пределы той цели, которую он себе наметил. Он вступил в бой как правоверный адепт учения о единстве, как онтолог, он вышел из него скептиком или, лучше сказать, нигилистом. Нам пришлось много говорить о саморазложении учения о первовеществе; в деятельности Зенона мы видим перед собой саморазложение учения элеатов о сущем
Какой долгий путь от Ксенофана до Зенона! И все же, как тесно соприкасаются начало и конец. Первый принципиально оспаривает возможность решения великих мировых тайн, второй безжалостной рукой разрушает и губит существующую попытку их решения. История этой школы - это история постепенного и мощного развития духа критики. Когда мы видим Геркулеса, уже в колыбели задушившего двух змей, мы ожидаем от него и других более значительных подвигов. Критика прежде всего направила свое оружие на пестрый и призрачный мир богов; затем она разрушает пестрое марево мира чувств; она заканчивает тем, что вскрывает внутренние противоречия в тех областях мироздания, которые не подверглись этому разрушению. Путь развития школы прямолинеен. Все три главных представителя элеатской школы являются беспокойными умами, задача которых состоит в том, чтобы пробудить человечество от его тупой лености
217
мысли и догматической сонливости. Велика была самонадеянность этих основателей критики, безгранична их уверенность, что мир должен носить печать того, что им казалось разумным. И так же, как юноше подобает избыток духа пылкого, не подчиняющегося никаким правилам, также и юношескому возрасту науки подобает избыток гордой, не поколебленной самоуверенности. Если что вызывает неудовольствие зрителя на среднем этапе этого пути, это нецельность и непоследовательность добытых решений, незаконный остаток догматизма, который действует тем более отталкивающе, что он не просто оставляет нетронутой часть прежнего мировоззрения, но заменяет ее странным превращением и искажением ее, одинаково мало удовлетворяющим как детски наивный, так и мужественно зрелый ум. Это отталкивающее впечатление смягчится, как только мы соединим такое необоснованное утверждение с последующим отрицанием и станем рассматривать их как одно целое. В этом постепенном возрастании критики заключается истинная ценность и историческое значение элейской школы. Это была первая великая палестра, в которой выковывалось, закаливалось и приобретало сознание своей силы мышление Запада.
Результатом этого процесса является - впервые ясно выступившее у Парменида, но проявлявшееся уже у Ксенофана - строгое различение между знанием и верой, между познанием и мнением - различие, которое предстанет нам особенно значительным, если мы вспомним, насколько оба эти элемента были смешаны и слиты еще в учениях пифагорейской школы. Мы находимся здесь как бы на некотором водоразделе, с которого по двум разным направлениям текут два потока, которые лишь значительно позже, во времена упадка, снова сольют свои воды.
«Двуликими» бранил великий элеат учеников эфесского мудреца. Это прозвище применимо к нему самому, так как его учение, подобно Иокасте, произве-
218
ло двух враждебных друг другу братьев. Последовательный материализм и последовательный спиритуализм, эти диаметрально противоположные направления в области метафизики, произошли из одного и того же корня, из строгого понятия субстанции, которое хотя отнюдь не есть собственное создание элеатов, однако же именно ими было отвлечено и как бы препарировано из основных положений учения о первостихии. Поворот к спиритуализму - сперва к антиматериализму - должен был неминуемо наступить, как только уже назревшая сила абстракции сделала еще шаг вперед и наравне с другими родственными ему чувствами отвергла показания мускульного чувства или чувства сопротивления, после чего не оставалось ничего, кроме голого понятия субстанции, т.е. совокупности определений вечного пребывания и вечной неизменности. Здесь мысли снова представлялось перепутье. Можно было созданные таким образом метафизические сущности сделать носителями силы и сознания, и можно было этого и не делать. Решающим моментом являлась индивидуальная склонность, или же, как мы видим из примера Платона, сменяющие друг друга в одной и той же личности - то склонность, то протест. В этом мы видим скорее косвенное, нежели непосредственное, влияние элейской школы, ибо пример Мелисса не имел более или менее значительных последователей; только в самой незначительной из сократических школ - в мегарской - находим мы следы его влияния. Чтобы найти ближайшую аналогию ничего не производящему и ничто не направляющему блаженному первосуществу мудреца из Самоса, мы должны обратиться к Индии, где в учении философов Веданты мир также мыслится обманчивым призраком, а скрытая за ним истина - существом, единственными атрибутами которого являются бытие, мышление и блаженство (sat, cit и ananda). Другое, и для истории науки несравненно более значительное направление, заменившее протяженное един-
219

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия