Ортега-и-Гассет Х. Что такое философия?

ОГЛАВЛЕНИЕ

Лекция VII

     Данные  Универсума.   -   Картезианское  сомнение.   -   Теоретическое

первенство сознания. - Уподобление Я соколу

Как я уже говорил,  для нас очень важно различать три класса вещей: те,
которые, возможно,  имеются в Универсуме, знаем  мы о  них  или нет;  те,  о
которых мы ошибочно полагаем,  что они имеются, тогда  как в самом  деле  их
нет; наконец,  те,  в  которых  мы можем быть уверены, что  они имеются. Эти
последние существуют как  в Универсуме,  так и  в нашем сознании. Но в  этом
последнем  классе  вещей  мы  должны провести еще новое деление,  которое  я
отложил  в прошлый раз.  Уверенность  относительно существования предмета  в
Универсуме бывает двух видов: в некоторых случаях мы утверждаем, что предмет
существует,  основываясь  на  суждении,  на  доказательстве,  на  твердом  и
обоснованном заключении; например, при виде  дыма  мы делаем вывод о наличии
огня,  даже  если  он  нам  не  виден; разглядывая на  стволе  дерева фигуры
определенной  формы,  мы  приходим  к  заключению,  что они  начертаны  либо
человеком,  либо таинственным насекомым, которое,  ползая по коре, оставляет
похожие  на печатные буквы фигуры,  в  потому зовется  жуком-типографом. Эта
уверенность в существовании предмета, к которой мы приходим  путем суждения,
доказательства  и  рассуждения, основана  па предварительной  уверенности  в
существовании  другого  предмета.  Например,  утверждение  о  наличии   огня
предполагает, что мы  видели  дым. Стало быть, для того,  чтобы  утверждать,
основываясь   на   суждении  или  доказательстве,  существование   некоторых
предметов  нужно  исходить  из  более  полной   и  первичной  уверенности  в
существовании  других  предметов,  уверенности, которая  не  нуждается ни  в
доказательстве, ни в умозаключении. Ведь имеются вещи, существование которых
возможно и необходимо доказывать, но это  предполагает  существование вещей,
доказывать которое невозможно  и не нужно, поскольку они сами являются своим
доказательством. Доказывать можно лишь то, в чем  испытаешь  сомнение,  - но
то, что не терпит сомнения,  не нуждается  в доказательствах и  не допускает
их.

     Те  вещи,  существование  которых  несомненно,   которые  отметают  все
возможные  сомнения,  уничтожают  их,  лишают   их  смысла,  которые  нельзя
подвергнуть критике, представляют собой данные  Универсума. Я  повторяю: эти
данные не  единственное,  что имеется в Универсуме, а также не единственное,
что  точно  имеется,  но  то  единственное,  что   имеется  несомненно,  чье
существование  основано  на особой уверенности, на  уверенности несомненной,
скажем - на сверхуверенности.

     Но эти данные Универсума мы сейчас попытаемся обнаружить. Мне пришло на
память прочитанное  несколько  лет назад  стихотворение современного  поэта,
нашего соотечественника, Хуана Рамона Хименеса:

     В саду источник,

     у источника химера,

     у химеры возлюбленный,

     который умирает от печали.

     Из чего следует, что  в мире,  где есть  сады,  есть  также  и  химеры,
которым ничего не стоит довести до смерти прохожего поэта. Если  их нет, как
же мы говорим о  них  и  отличаем их от других  существ, определяем их облик
вплоть  до того,  что  создаем во  в скульптурных изображениях у источников,
бьющих в наших садах? И поскольку химера  лишь представительница родственных
видов,  мы  бы сказала, что имеются также кентавры и тритоны, грифы,  фавны,
единороги, пегасы  и неистовые минотавры. "И скоро,  возможно слишком скоро,
мы разрешим химерический вопрос, сказав, что речь  идет о фантасмагорическом
племени, которое существует не в Универсуме, т. е. реально, а только в нашей
фантазии, или иллюзорно. Таким образом, мы изымаем химеру из реального сада,
где она собирается существовать наряду с лебедями и кружить головы поэтам, и
помещаем ее  в  разуме. Там, как  нам  кажется, подходящее  место,  которого
хватит для толпы химер и  прочих чудесных существ.  Мы принимаем решение так
быстро,  потому  что  существование  химеры  вызывает столько  сомнений, его
реальность  так маловероятна, что  этот чай не стоит долгих  рассуждений,  -
хотя в глубине души  остается глухая досада, досада, которую сейчас, назвав,
я сотру из вашего сознания,  потому чтобы, о чем мы сегодня говорим. .должно
ни беспокоить вас,  ни затрагивать всерьез. Эта досада весьма напоминает то,
что  много лет  назад  я говорил в защиту Кихота. Что ж,  давайте  смеяться,
потому  что Дои Кихот  принимает мельницы за великанов! Что ж. Дон  Кихот не
должен видеть великана там, где стоит мельница! Но  почему человеку известно
о великанах? Где есть или были великаны? А если их в  не было,  выходит, что
не Дон Кихот, а человек, род людей в какой-то момент своей истории обнаружил
великана  там, не  было, -  т. е. какое-то время он сам был доподлинным  Дон
Кихотом,  фантастическим   Дон  Кихотом.   И  действительно,   тысячелетиями
Универсум для человека состоял главным образом  ив великанов и химер: он был
самым реальным  из существовавшего, тем, что  управляло  его жизнью. Как это
случилось, как стало возможным?  Здесь наряду с любопытством сквозит досада,
но она,  повторяю,  не  имеет  отношения  к нашей проблеме.  Можно.  было бы
досадовать еще сильнее, во не стоит, потому что теперь мы не обсуждаем, есть
ли или могли бы быть  химеры; то, что нас интересует, - точно ли они есть, и
поскольку в их нетрудно усомниться,  они не годятся нам  в качестве основных
данных Универсума.

     Большую сложность представляет  случай, когда физик убеждает нас, что в
Универсуме  имеются силы, атомы,  электроны. Действительно ли несомненно то,
что имеется? Тут  же  мы  слышим,  как  физики  спорят  между  собой  об  их
существовании;  это   указывает,  что,  во   всяком   случае,  в  нем  можно
сомневаться.  И даже если бы физики  пришли к согласию и их единодушные ряды
склоняли бы нас поверить в реальное существование  сил, которые мы не видим,
незримых атомов и электронов, мы могли бы возразить следующим образом: атомы
- объекты, существование которых, хотя и действительное, открывается для нас
лишь после  освоения всей теории.  Чтобы  существование атомов было истиной,
нужно,  чтобы  сначала вся физическая  теория  была  истиной.  А  физическая
теория,  пусть  и  истинная,  представляет  собой  истину  спорную,  которая
включает   в  себя  и   имеет  основанием  длинную  цепь  рассуждений,   что
соответственно влечет за  собой  необходимость проверки. Следовательно,  она
является не первичной,  коренной истиной, но  в лучшем случае относительной,
производной.  Это вынуждает нас сказать  нечто похожее на то, что говорилось
по поводу химеры, -  что она имеется  лишь  в  воображении, - а  именно  что
реальное существование атомов сомнительно, что  пока они имеются в теории, в
мышлении  физиков.  Пока  атомы  - химера физики, и подобно  тому, как поэты
воображают химеру с когтистыми  лапами, лорд  Кельвин придаст шипы  и  когти
атомам.

     Существование атомов тоже вызывает сомнение,  они  не  являются данными
Универсума.

     Обратимся  в   таком   случае  к   тому,  что   более  близко  и  менее
проблематично. Пусть результаты всех естественных наук спорны, но, во всяком
случае, вещи, которые окружают нас, которые  мы видим  и  трогаем  и которые
естественные науки относят к действительным явлениям, несомненно существуют.
Если  и  не  существует  химеры  поэта,  то  по  крайней мере  и  несомненно
существует сад, реальный сад,  видимый,  осязаемый, обоняемый, который можно
купить  и  продать, по  которому  можно  прогуливаться,  подстригать  в  нем
деревья.  И однако,  когда  я  нахожусь  в саду  и  любуюсь  первой весенней
зеленью, мне случается закрыть глаза, и, как по мановению волшебной палочки,
сад исчезает - вмиг, сразу уничтожается, изымается из Универсума.

     Смежая веки, мы, как гильотиной, напрочь отсекаем его  от мира. От него
не  остается ничего  в реальности - ни песчинки, ни лепестка, ни  листка. Но
как только я снова открываю глаза - с тои| же  быстротой сад является вновь,
мгновенно, подобно трансцендентному танцовщику, совершает прыжок  из небытия
к бытию и, не сохранив и следа своей временной гибели, вновь нежно обступает
меня.  То  же   самое  произойдет  с  запахами  сада,  с  его  осязательными
свойствами, если я  переборю  свои  соответствующие органы чувств.  И больше
того: отдыхая в саду, я засыпаю и вижу сон,  что нахожусь  в саду, и во  сне
сад  не  кажется мне менее  реальным,  чем наяву. Сад в  еврейско-египетской
традиций означает "рай".  Далее, если я приму  определенные  алкалоиды, я  и
наяву могу увидеть такие же сады. Это  галлюципированный сад, "искусственный
рай".  Галлюципированный  сад  не  отличается сам  по  себе  ничем  от  сада
недлинного,  т.  е.  они оба  подлинны и равной степени. Возможно,  все, что
окружает меня,  весь внешний мир, в  котором я  живу,  -  это лишь  огромная
галлюцинация. По  всяком случае, его воспринимаемое содержание одинаково при
нормальном  и  при  галлюцинирующем  восприятии.  Но  ведь  характерным  для
галлюцинации  является то, что ее  объекта на самом деле  нет. Кто поручится
мне, что нормальное  восприятие не  таково? Оно  отличается  от галлюцинации
лишь тем, что носит более постоянный характер и его содержание  относительно
общее у меня и у других.  Но  это не дает оснований отрицать галлюцинаторный
характер нормального восприятия; лишь  позволяет нам сказать,  что  на самом
деле восприятие действительности  имеет  характер  не любой  галлюцинации, а
постоянной и общей - что, надо сознаться, хуже всякой другой.

     Из этого следует, что так называемые  данные органов чувств  ни в какой
степени  не  достоверны,   и  их  существование  само  по  себе  ничего   не
гарантирует.  Соответственно  жизнь есть  сон,  однообразный  в  правильный,
цепкий и будничный.

     Сомнение, сомнение как метод,  по  каплям, подобно  кислоте,  разъедает
крепость,  надежность  внешнего мира и заставляет его  улетучиваться; или  -
другой  образ - сомнение,  как откатывающийся назад прибой, несет с собой  и
топит  в  самом себе весь окружающий  вас мир со всеми предметами  и людьми,
включая наше собственное тело, которое мы напрасно трогаем и щиплем, пытаясь
убедиться в том, что оно несомненно существует, чтобы спасти его, - сомнение
жадно  поглотило  его,  и  вот мы  уже  видим, как тело  наше плывет  внизу,
бездыханное,  утонувшее.  Китайцы  говорят об  умершем: "тот,  что уплыл  по
реке".

     Вам должна  быть  более чем  понятна  серьезность полученного  выводов.
Сказанное  выше  означает; существование  предметов,  природы,  человеческих
существ, всего  внешнего мира  недостоверно,  поэтому  не  является исходным
данным, оно не несомненно  в  Универсуме. Этот  мир, который  окружает  вас,
который  нас  поддерживает и  защищает, который  в жизни  кажется  нам самым
крепким,  надежным,  эта земная  твердь,  в  которую  мы бьем  ногой,  чтобы
доказать  ее  несокрушимость, оказывается  существованием  сомнительным,  по
крайней мере вызывающим сомнения. И раз это так, философия не может исходить
из факта существования внешнего мира - из чего исходит ваша  жизненная вера.
В  жизни мы принимаем без тени сомнения  полную реальность наших космических
подмостков,  но  философия,  которая  не   может  считать  истиной  то,  что
засвидетельствовано другой наукой как  истинное, не может принять и того, во
что верит  жизнь.  Вот вам  превосходный и очень  конкретный пример  того, в
каком  смысле  философствовать означает  не-  жить,  вот вам доказательство,
почему философия  по  сути своей парадоксальна.  Философствовать  -  это  не
значит жить, это значит добросовестно отречься от жизненных верований. Пусть
это отречение может и должно быть лишь возможным, умственным, осуществляемым
исключительно  целью создания  теории,  оно само  должно быть теоретическим.
Наконец, именно поэтому  мне кажется странным совершенно серьезно приглашать
людей  предаться  философии.  Можно  ли поручиться,  что никто  не  окажется
"убежденным", не сочтет всерьез, что внешний  мир, возможно,  не существует?
Философское убеждение  - не жизненное, это квазиубеждение, убеждение разума.
И  серьезность  не   оборачивается  у   философа  высокомерием,  а  остается
серьезностью   как   качеством,   способностью   выстраивать   наши    идеи,
упорядочивать их.

     Но  во  всяком  случае  известно  следующее:  философия  начинается   с
заявления,  что  внешний  мир  не  относится  к  исходным  данным,  что  его
существование  сомнительно  и  что  любой  тезис,   в  котором  утверждается
реальность внешнего мира, не  очевиден, чуждается в доказательстве; в лучшем
случае  он  требует  для обоснования иных первичных  истин.  Чего, повторяю,
философия, как  известно, не  делает, она не  отрицает  реальности  внешнего
мира, поскольку  это было бы тоже довольно проблематичным начинанием. Точное
выражение  того, что утверждает философия, таково: ни  существование, ни  не
существование  мира вокруг нас совершенно не  очевидны,  стало  быть, нельзя
исходить ни из того, ни  из другого, поскольку  это  означало бы исходить из
того, что предполагается, а  философия взяла на себя  обязательство исходить
только из того,  что полагается относительно  самого  себя,  т.  е. на  себя
налагается.  Но вернемся к той драматической ситуации,  когда  море-сомнение
мощными  волнами отступающего прибоя уносит наш мир, наших друзей и вдобавок
наше тело.

     Что в  таком случае остается в Универсуме? Что тогда несомненно имеется
в Универсуме?  Когда сомневаешься  в  мире  и  во всем  Универсуме,  что  же
остается? Остается...  сомнение - факт, что я сомневаюсь: если я сомневаюсь,
существует ли мир, я не  могу  сомневаться в том,  .что сомневаюсь, -  здесь
граница всего возможного сомнения. Какой бы широкой ни была сфера  сомнений,
они иногда сталкиваются сами с собой и взаимно уничтожаются. Вам нужно нечто
несомненное?  Вот  оно:  сомнение. Чтобы сомневаться  во всем,  я  должен не
сомневаться  в  том,  что  сомневаюсь.  Сомнение  возможно  лишь при условии
собственной' неприкосновенности: при попытке обратиться против себя обломает
зубы.

     Этим  рассуждением,  представляющим  лишь  мизансцену  другой,  гораздо
большей мысли, начинает Декарт современную  философию.  Это  знают  все, это
одно  из основополагающих сведений. Если я повторяю его здесь,  как и другие
кажущиеся а  высшей степени известными вещи, встречавшиеся в первой половине
этого курса, то  по  многим  причинам,  которые,  возможно,  я позже  или  в
следующий  раз смогу вам  перечислить. Мы достигли уровня, на котором  могут
быть объявлены тайны этого-курса и открыты для посещений его подземные ходы.
Поэтому  я  говорю то,  о  чем  умалчивал  в  течение  четверти  века  своей
общественной  жизни,  а именно: я  ее принимаю  такой общественной работы  и
вообще человеческой жизни во всей ее  полноте,.  которая не  была бы подобна
парижскому театру Опера, скрывающему  под землей столько же  этажей, сколько
высится  их над уровнем земли.  И то, что это  должен сказать  муравей перед
колоссальной  фигурой  Декарта, отца  современности,  как  мы  убедимся,  не
случайно.

     По перейдем теперь к текущим вопросам.

     Тот, кто думает, что Декарт положил начало новому  временит ,каламбуром
насчет того, что  мы не можем сомневаться в  том, что сомневаемся, - кстати,
то  же говорил и Св. Августин, - не имеет  ни  малейшего понятии об огромном
новаторстве   картезианского  мышления  и  в  результате  не  знает  истоков
современности.

     Следовательно, важно, чтобы мы верно увидели, какие  преимущества имеет
сомнение, чтобы в нем  мы не сомневались,  другими  словами,  почему в такой
огромной и важной вещи, как внешний мир,  мы можем сомневаться, и, напротив,
о  такую  мелочь,  как  само  сомнение,  копье  сомнения  тупится.  Когда  я
сомневаюсь, то  не могу сомневаться в  существовании  моего сомнения;  тогда
становится исходным данным, несомненной реальностью Универсума. Но почему? В
том, что существует этот  театр, где я разглагольствую, я могу сомневаться -
может  быть, у  меня сейчас галлюцинация.  Возможно, в  юности, когда  может
присниться что  угодно, я  как-то увидел  во сне,  что говорю  о философии в
театре- пред мадридской публикой, и теперь толком не знаю,  сбывается ли сон
в этот момент  или  этот момент и есть сон, а  я - сновидец. Это значит, что
реальный мир  и  мир приснившийся не различаются коренным образом по  своему
содержанию, они  соседствуют,  разделенные  лить так, как в средние века шла
молва о  саде Вергилия: что он отделен от остального  мира воздушной стеной.
Без малейших изменений мы можем перенестись из реального в приснившееся, и в
этом  конкретном случае нет 'мнений, что  заинтересовать  в какой-то степени
мадридцев философией было и есть заветным сном, мечтой моей жизни.

     Стало быть я могу сомневаться в реальности этого театра, , во не в  том
что я сомневаюсь в нем; повторяю еще раз: почему? Ответ таков: сомневаться -
это значит, что мне кажется что-то сомнительным и недостоверным. Мне кажется
и  я думаю - одно  и то  же.  Сомнение  не что иное  как  мысль. Итак, чтобы
сомневаться  в  существовании  мышления,  я  должен  поневоле  мыслить   это
мышление, чтобы дать ему существование в Универсуме; тем же актом, которым я
пытаюсь  упразднить  мое  мышление,  я  его  осуществляю.  Другими  словами:
мышление - единственное  в Универсуме,  существование чего  нельзя отрицать,
поскольку  отрицать  значит  мыслить.  Вещи, о  которых  я  думаю, могут  не
существовать в Универсуме, во то, что я о них думаю, несомненно. Я повторяю:
быть сомнительным -  значит  казаться  мне  сомнительным, и все в Универсуме
может  казаться  мне  сомнительным  -  кроме  того,  что  это  мне  кажется.
Существование  этого театра проблематично, поскольку я  понимаю под этим то,
что он стремится быть независимым от меня, что, когда я закрываю глаза  и он
перестает существовать  для меня  или во мне, он продолжает на  свой страх и
риск быть вне меня, отдельно от  меня, в Универсуме, т. е. что он существует
в себе. Но мышление обладает таинственным преимуществом, его  существование,
то,  чем  оно  стремится  быть,  сводится   к  тому,  что   мне  кажется,  к
существованию  для меня. И поскольку я пока что состою лишь из своих мыслей,
скажем, что мышление - то  единственное, в чем его собственная сущность, то,
что оно представляет собой реально, состоит лишь в том, чем оно является для
себя. Оно то, чем кажется и ничего больше; кажется же оно тем, что есть. Оно
исчерпывает  свою  сущность  в собственной  видимости.  В  отношении  театра
ситуация  обратная:   то,  чем   театр   является  или  стремится   быть  не
исчерпывается  его  видимостью,  зримой  для  меня.  Напротив  он  стремится
существовать и  тогда, когда я его не вижу, когда я не появляюсь, когда я не
присутствую. Но мое  видение  есть нечто исчерпывающее  его экзистенциальное
стремление казаться мне, когда я смотрю, мое зрение присуще мне,  оно явно и
непосредственно. И если сейчас я страдаю галлюцинацией, значит этот театр не
существует реально, но вид театра отнять у меня никто.

     Из  чего следует, что лишь мышлению дан весь  Универсум. И пои этом дан
несомненно, поскольку  состоит  лишь в  данности  бытия  поскольку  является
чистым  присутствием,  чистым  явлением  чистой  кажимостью  для  меня.  Это
великолепное,   решающее   открытие   Декарта,   которое,  подобно   Великой
Китайской.-не делит  историю философии на две  части; античность  и  средине
века осталась  по ту сторону ее,  по эту сторону -  то. что составляет новое
время.  Но  сказанное ни в  какой мере  не удовлетворяет меня. Как вы видите
печь  идет  об очень важном положении -  о  теоретическом первенстве разума,
духа, сознания. Я, субъективности как о явлении универсальном: это первичное
явление  Универсума. Итак, следует  помнить, что  это главная  идея, которую
новое время  прибавило  к сокровищнице  Греции.  Она  заслуживает, чтобы  мы
остановились на ней и добивались предельной ясности. Поэтому простите, что я
не раз буду возвращаться к атому вопросу,  ища различные формулировки, чтобы
один  за другим мы все  пришли бы к полному пониманию того, что такое разум,
сознание, мышление, субъективность, дух, Я.

     Мы ищем исходные данные Универсума. Но кому предназначаются эти данные?
Естественно,  познанию.  Это  данные  для  познания  Универсума, то, что оно
должно  принять  во  внимание,  чтобы исходить  из него  в искать то,  чего,
возможно, не хватает, И когда  же мы можем сказать, что познанию дано нечто?
Очевидно, когда это  нечто  полностью войдет в наше сознание, когда оно ясно
предстанет  перед  нашим  пониманием,  лишенное тайн и сомнений, когда  наше
познание бесспорно освоит его. Итак, чтобы я познал нечто, необходимо, чтобы
это нечто  продемонстрировало мне свою целостность, предстало таким,  каково
оно есть, каким оно стремится быть, чтобы не оставалось ничего тайного в его
сущности. Итак, очевидно, что все то, чье бытие, чье существование стремится
к  бытию и  существованию,  пусть  не  представая передо  мной,  не является
данным.  Но  это  происходит  со всем,  что  не  является  моим  собственным
мышлением,  моим  собственным  разумом.  Присутствовать  при  чем-то  значит
каким-то  образом  вобрать в  себя, обдумать. Все,  что отличается от  моего
мышления, стремится быть и существовать вне  моего мышления, т. е. вне моего
присутствия.  Пусть я отсутствую. Но мышление - поскольку это  не что  иное,
как вещи, которые предстают передо мной лишь когда предстают, которые я вижу
лишь  когда вижу,  слышу  лишь когда  слышу, воображаю лишь когда воображаю,
выдумываю лишь когда выдумываю - существуют  само по себе, будучи  в  полной
моей собственности. Если я "Таю, что дважды два пять, я  заблуждаюсь, но то,
что я думаю, есть истина.

     Мышление,  -  это  исходное данное, поскольку  мышление  придерживается
всегда само себя, является единственным, существует само для  себя и состоит
в  этой  встрече  с  самим  и. Теперь мы видим, почему каламбур относительно
сомнения -это только  каламбур, точная, острая формулировка и  гораздо более
широкой  идеи.  Не  потому,  что  своеобразие  сомнения  делает  невозможный
сомнение в  нем,  а  потому  что сомнение  представляет  собой один из видов
мышления.  То же,  о сомнении,  мы можем  сказать  о  нашем  зрении,  слухе,
воображении, выдумке, чувствах -  любви, ненависти, желании зубной боли. Все
эти вещи имеют общее - они  существуют сами по себе. Если мне кажется, что у
меня  болят  зубы,  это  означает,  что явление, именуемое  "зубной  болью",
бесспорно, существует в Универсуме,  поскольку достаточно,  что  зубная боль
существует  абсолютно,  что она  существует сама по  себе, что  она  кажется
существующей  сама  в себе. Вот существуют ли  зубы  в Универсуме или  нет -
вопрос  спорный; поэтому  поэт  Гейне как-то заметил одной  даме, что  мы не
всегда верно определяем источник наших бед, даже если они для нас  очевидны:
"Хочу вам сознаться, что у меня зубная боль в сердце".

     В течение долгих  лет освоения курса  наук  меня учили,  что для  наших
средиземноморских  народов  очень  сложно  -  и не  случайно - принимать  во
внимание  особое  свойство, присущее  во  всем  Универсуме  лишь  мышлению и
субъективности. В то же время для северных народов оно относительно легко  и
очевидно. И поскольку идея  субъективности, как я уже говорил,  представляет
собой основной  принцип всего нового времени, есть смысл следовать  ему, его
непонимание  - одна из причин, по которым средиземноморские народы так  и не
стали вполне  современными. Каждая  эпоха имеет  свою атмосферу,  в  которой
преобладают определенные принципы, вдохновляющие и организующие жизнь; когда
народу  не подходит эта атмосфера, ему неинтересна жизнь он подобен растению
в  неблагоприятной  среде,  существование его  сводится к  vita minima, или,
используя спортивный термин, он "теряет форму". Это  и произошло с испанским
народом в период так называемого нового времени. Тип жизни нового времени не
для  него,  неинтересен  ему. С  этим  нельзя  бороться, остается ждать.  Но
представьте себе, что эта  идея субъективности, основа всего нового времени,
будет  побеждена  -  другая  идея,  более  глубокая и  мощная,  обесценит ее
полностью или частично. Это означало  бы создание  новой атмосферы  -  новой
эпохи.  Итак  как эта наступившая  эпоха противоречила бы  предшествовавшей,
эпохе нового времени,  народы,  терпевшие неудачи в  этот период, обрели  бы
возможность возродиться. Испания, возможно, снова сможет проснуться в полной
мере для жизни я истории. Что, если одним из  результатов этого курса станет
то,   что   мы   убедимся:  подобное  предположение  стало  фактом  -   идея
субъективности побеждена другой, новое время полностью завершено?

     Но идея субъективности, первенства разума, или сознания, как первичного
явления Универсума так велика, так прочна, так сильна что мы не можем питать
иллюзий   относительно   легкого   ее  преодоления,'   напротив,  мы  должны
проникнуться ею, понять ее в полной мере овладеть ею. Без этого нам нечего и
пытаться преодолеть ее. В истории любое  преодоление  предполагает  условие-
нужно поглотить  то, что следует превзойти, нести  в себе  то, что мы  хотим
покинуть. В жизни духа преодолевается лишь то, что сохраняется, подобно тому
как третья ступенька возвышается  над  двумя.  Стоит им  исчезнуть,  третьей
ступени придется упасть  и  стать  первой.  Нет иного способа  пойти  дальше
нового  времени, как на его основе. Поэтому-то  испанские духовные семинарии
не сумели превзойти идей нового времени - они никак не могли  принять их, но
упорно отметали,  не обдумывая  и во усваивая.  В противоположность телесной
жизни  в  жизни  духовной  новые,  дочерние  идеи  заключают  в  себе  идеи,
породившие  их.  Но вернемся к  исходному данному -  мышлению. Сомнение  как
метод, решение сомневаться, поскольку имеется  понятное чувство сомнения, не
было  у  Декарта   случайностью,   как   и  его  начальная  формулировка   о
несомненности сомнения. Решение об универсальном сомнении - это лишь лицевая
сторона  медали,   или  инструмент  другого   решения,   более  позитивного:
признавать науку не как содержание, а лишь как то, что можно доказать. Итак,
наука, теория - это не  что иное, как запись реальности в системе доказанных
суждений.  Ведь сомнение  как метод  не является для философии случайностью:
это  сама  философия,  обдумывающая  свои собственные неотъемлемые свойства.
Любое  доказательство  - это  доказательство  сопротивления, и теория -  это
доказательство сопротивления, которое некое суждение оказывает сомнению. Без
сомнения нет доказательства, истинности знания.

     Ведь сомнение  как метод вело историю, так же  как ведет  сейчас нас, к
огромному открытию: для познания нет другого исходного данного, кроме самого
мышления. Ни о чем другом нельзя сказать, что достаточно мне о нем  мыслить,
чтобы  оно  существовало.  Кентавр и химера  существуют  не потому,  что мне
доставляет  удовольствие  выдумывать  их,  -  подобно  тому  как  этот   мир
существует не потому, что я его вижу. Напротив, достаточно не помыслить, что
я  мыслю о том или другом, как  эта мысль существует. Ведь у мышления есть в
качестве привилегии  способность  давать себе бытие,  быть  данным для себя,
или, другими вами, во всех иных вещах различается их существование и то, я о
них мыслю, поэтому они всегда  представляют собой проблему, а не данное.  Но
для того чтобы существовало  мое  мышление, мне достаточно  помыслить, что я
мыслю. Здесь  мыслить существовать  -  одно  и  то  же.  Реальность мышления
заключается именно в том, что я отдаю себе отчет в нем. Бытие здесь  состоит
в этом знании,  отдавании  себе отчета. В понимании, что  является  основным
данным для того,  чтобы знать или  осмыслить то,  что состоит именно в  том,
чтобы  знать себя теперь уверенности, с которой  мы можем  утверждать, что в
Универсуме существует мышление,  или  соgitatio,  несравнима с нашим  другим
утверждением  относительно  существования, и это,  ни однажды  обнаруженным,
обязывает основывать  на нем наше  знание об Универсуме. Для  теории  первая
истина о реальности  такова: мышление существует, сogitatio еst! Мы не можем
исходить из реальности внешнего мира:  все, что окружает все тела, включая и
наше собственное, в их стремлении  существовать сами по себе, независимо  от
наших  мыслей  о  них,  подозрительны.  Но,  напротив, несомненно,  что  они
существуют в  моем  мышлении как мои мысли, как соgitationes.  Теперь  разум
оказывается  центром и опорой всей реальности. Мой  разум придает  нерушимую
реальность  тому,  что  мыслит, если я считаю  его тем, что  он представляет
собой изначально, -  если я  считаю  его моей мыслью.  Этот принцип  ведет к
попытке создания системы объяснений всего имеющегося, интерпретируя  все то,
что, очевидно, не является  мышлением, не является мыслью как состоящее лишь
в мышлении, лишь в  мысли. Эта система  - идеализм, и современная философия,
начиная с Декарта, в основе своей идеалистическая.

     Если сомнение  в независимости  существования внешнего  мира мы недавно
назвали  огромным   парадоксом,  его  непосредственное   следствие,  т.   е.
превращение   этого   внешнего   мира   в   мое   чистое   мышление,   будет
сверхпарадоксом,  делающим  из  философии   нового  времени   добросовестное
противоречие   нашей   жизненной   вере.   Начиная  с   Декарта,   философия
действительно делает  первый шаг  в  направлении,  противоположном привычкам
нашего разума, идет  против течения  обыденной жизни  и  удаляется  от  нее,
двигаясь  равномерно ускоренно до точки, где у Лейбница,  Канта,  Фихте  или
Гегеля   философия  становится  миром,  увиденным  наизнанку,   великолепной
противоестественной    теорией,   которая   не   может   быть   понята   без
предварительного    посвящения,   теорией   посвященных,   тайным   знанием,
эзотеризмом.  Мышление  поглощает мир: вещи  превращаются в  чистые  идеи. В
письмо, к которому  я обращался ранее, Гейне  спрашивает  свою приятельницу:
"Есть ли у вас  мысли по поводу того,  что такое мысль? Я вот вчера  спросил
своего  кучера, что такое  мысли, и он ответил мне: "Мысли... мысли, да  это
такие  вещи,  что  западают  кому-нибудь в  голову"".  Кучер Гейне  правил в
течение трех веков  - всего нового  времени -  великолепной барочной каретой
идеалистической  философии. И  до сих  пор  бытующая  культура  едет  в этом
экипаже и не находит способа выйти из него, не роняя своего достоинства. Те,
кто  пытался сделать  это, не выходили из кареты, а просто  высовывались  из
окошка и разбивали голову - голову кучера Гейне, куда западали вещи.

     Превосходство   идеализма   идет   от  открытия   одной   вещи,  способ
существования которой коренным  образом отличен от остальных. Никакая Другая
вещь в Универсуме,  даже  если  предположить их существование, не  состоит в
основе своей  из бытия для себя, из  осознавания  самой  себя. Ни  цвета, ни
тела, ни атомы, стало быть, никакая материя: бытие цвета - белеть, зеленеть,
синеть, а не  быть для себя  белым, зеленым или синим. Тело -  это  тяжесть,
вес,  -  но не  вес  для  себя самого.  Также и  идея Платона  не  состоит в
осознании самой себя:  идея добра или равенства не знает,  что такое доброта
или  равенство.  Также и аристотелевская форма  не состоит  в этом  звании о
себе, как и Бог Аристотеля - несмотря на его  определение, с  которым, как я
надеюсь, мы еще столкнемся, как и Логос Филона и Плотина  и  Евангелиста Св.
Иоанна,  как и душа Св. Фомы Аквинского. Речь  действительно вдет о понятии,
присущем новому времени.

     Если  понимать это сum grano salis, я  сказал бы, что способ бытия всех
этих вещей далек от того, чтобы состоять в бытии для себя или знании о самих
себе,  а  скорее  состоит  в  противоположном: в существовании  для другого.
Красное красно  для  того, кто  его  видит,  платоническая  доброта, доброта
совершенная,  такова  для  того, кто  может думать о ней. Поэтому собственно
античный мир  кончился на александрийских неоплатониках,  которые искали для
идеальных  объектов  Платона кого-то,  для  кого они существовали или должны
были  существовать,  и  пробовали  ощупью,  смущенно,  смогут  ли  они  быть
содержанием божественного разума. Античный  мир  в целом знает только способ
существования,  состоящий  во  внешнем проявлении,  т.  е.  в  открытости  и
выставлении напоказ,  в бытии вовне.  С тех  пор явление бытия - это то, что
действительно   зовется   "открытием",   демонстрацией,    обнажением.    Но
картезианское мышление  состоит, напротив, в  бытии для  себя,  в  осознании
самого себя,  тем самым в существовании внутри себя, в размышлении о себе, в
погружении   в  себя.  В  противоположность   бытию,   направленному  вовне,
показному, внешнему,  которое  было  известно античности,  появляется другой
способ  бытия,  состоящий  по  сути  в  бытии  внутри  себя,  в  бытии чисто
внутреннем, в  рефлексивности. Для такой удивительной  реальности необходимо
было найти новое имя: слово "душа" не  подходит - поскольку античная душа во
менее внешняя, чем  тело, ведь у Аристотеля и даже у Св. Фомы Ливийского она
была основой телесной жизненности. Для Св.  Фомы было большой проблемой дать
определение  ангелов  как  душ  без тела  из-за  того,  что  аристотелевское
определение души включает телесную жизненность.

     Но  сogtatio не имеет ничего  общего  с телом. Мое тело  - пока  только
мысль о теле, содержащаяся в моем разуме. Душа не в теле и не при теле, есть
только  мысль о  теле  в  моем  разуме,  в  моей  душе.  Если,  кроме  того,
оказывается,  что тело -  это реальность  вне меня,  протяженная реальность,
действительно  материальная, а не идеальная, то это значит, что душа и тело,
разум  и  материя   не  имеют  между  собою  ничего  общего,  не   могут  ни
соприкоснуться, ни войти в какие-либо  прямые отношения.  Впервые  у Декарта
материальный  и  духовный мир были разделены "самой  своей сути  - бытие как
внутреннее   и  бытие  как   внешнее  с   этого  времени   определяются  как
несовместимые. Невозможно  большее расхождение  с  античной философией.  Для
Платона,   и  для Аристотеля, материя  и то, что они называли духом я  нас,
потомков Декарта,  это псевдодух, соотносились как правое и левое - материей
было то, что воспринимало  дух, а  духом то,  что просвещает материю,  стало
быть, они определялись одно через другое,  а не как  в новое время, где одно
противопоставлено другому, одно исключает другое.

     Название,  которое,  начиная с  Декарта, дается мышлению  как бытию для
себя, осознаванию себя, - это... сознание, сознание.

     Не  душа,  дух,  что  означает  "воздух, дуновение", -  поскольку  душа
одушевляет тело, движет его, как морской ветер ударяет в парус, выгибая его,
-  а  сознание, т. е. осознание  себя.  В  этом  термине  открыто появляется
атрибут, конституирующий  мышление, означающий  знать  себя,  придерживаться
самого  себя,  размышлять  о  себе,  проникать  внутрь  себя,  быть  глубоко
внутренним.

     Сознание означает глубоко внутреннее размышление  и ничего кроме. Когда
мы говорим Я, мы выражаем то же самое. Произнося  Я, я говорю самому себе: я
определяю свое бытие только по отношению  к нему, т. е. по отношению ко мне.
Я  существую  в  той  мере, в какой обращаюсь к себе самому,  в какой  снова
обращаюсь  к  собственному  бытию  -  не  отдаляясь,  а, напротив  постоянно
возвращаясь.  Поэтому, сказав Я, мы невольно направляем указательный палец в
собственную  грудь,  этой  зримой  пантомимой  символизируя  нашу  незримую,
постоянно возвращающуюся к себе, размышляющую сущность. Несомненно, стоики с
их  всегда   материалистическим  подходом  к  идеям   видели  в  атом  жесте
доказательство того, что  главная  душа  человека находится в его груди. Я -
это  сокол, который всегда возвращается на руку, причем и сама рука - сокол,
и  Я состоит  лишь  в  этом изменении направления полета  - внутрь себя. Это
птица,  которая, оставляя небеса  и пространство,  зачеркивает своим полетом
это  пространство, возвращаясь к  себе самой, углубляясь  в саму  себя,  это
крыло, которое в то же  время и воздух  для опоры, - мы  сказали бы,  полет,
отрицающий природный  полет. Разве открытие  столь  странной реальности, как
сознание,  не предполагает  необходимости отвернуться  от  жизни, заниматься
деятельностью, совершенно противоположной той,  что  естественна  для нас  в
жизни? Разве не естественно  жить в  окружающем мире, веря в его реальность,
опираясь  на прекрасный круг горизонта, как на несокрушимую  ограду, которая
держит нас  на  поверхности  существования? Как  человек  приходит  к  этому
открытию,  как  оп  контролирует  эту   противоестественную  вывернутость  и
обращается к себе, и, обращаясь, открывает свою сокровенность, осознает, что
сам он не что иное, как рефлексивность, сокровенность?

     Но есть нечто более  тяжелое: если  сознание - это сокровенность,  если
оно означает видеть и  придерживаться самого себя, это общение исключительно
с самим собой. Декарт последовательно, хотя и  не до конца, обрезает  связи,
соединявшие нас с миром - с вещами, с другими людьми, превращая каждый разум
в  огороженный  участок.  Но он  не  подчеркивает,  что  это означает:  быть
отгороженным это значит, что из только ничего внешнего не может проникнуть в
душу, что мир не сообщает нам своей  реальности,  обогащая нас ею,  по прямо
наоборот: что разум имеет дело лишь с самим собой, не может выйти за пределы
самого себя;  что  сознание  не  только огороженный участок, но и заточение.
Поэтому,  встретившись с  подлинным бытием нашего  Я,  мы обнаруживаем,  что
остались одни  в  Универсуме, что  каждое Я,  по сути своей,  - одиночество,
полное одиночество.

     Таким образом, мы ступили на  "неизвестную землю". В начале этого курса
я говорил, что мне не терпится придать  зрелость новым  идеям, в большинстве
своем новым.  Я подтверждаю обещание  рассказать  о  коренном нововведении в
философии. В следующий раз мы начнем шагать по этой неизвестной земле.

     Лекция VIII

     Открытие субъективности. - "Экстаз" и "спиритуализм" античности. - Два

источника современной субъективности. - Трансцендентный Бог христианства

Решающее открытие сознания, субъективности, Я  было совершено Декартом.
Как  мы видим, это  открытие  состоит в обнаружении того, что  среди  вещей,
существующих или претендующих  па существование  в  Универсуме,  есть  одна,
способ бытия которой - коренным  образом отличен от остальных: это мышление.
Что именно мы хотим сказать, говоря,  что этот  театр  существует? о в конце
концов в той и другой интерпретации мы понимаем ( существованием вещей? Этот
театр  существует  - т. е.  он есть. Но что значит "здесь"? "Здесь" означает
здесь в  мире",  здесь в Универсуме - внутри определенных реальностей.  Этот
мир существует,  т. е. он часть Мадрида,  который расположен обширных землях
Кастилии,  которые, в свою очередь, размещаются на еще большем пространстве,
именуемом планетой, а она находится в астрономической системе и т. д.  я  т.
д.  В  отношении,  которое мы  называем  "быть здесь",  существование  вещей
означает, что одни из  них расположены  на других, стало быть, оно состоит в
бытии одних в других,  размещении  одних на других. Их существование  в этом
смысле представляемой нечто  статическое, они как бы располагаются, покоятся
одна на  другой. Разве не  это  мы  простодушно  понимаем под  "быть здесь"?
Напротив,  когда я говорю, что  мое мышление  существует, не имею в виду под
его существованием  "пребывание здесь"  - наоборот,  мое мышление существует
тогда и  постольку, да и  поскольку я отдаю  себе в нем отчет, т. е  когда я
мыслю, существование состоит в том, чтобы быть для меня  мыслью - бытием для
себя самого. Но  если  мое мышление  существует  лишь  когда,  и поскольку я
действительно мыслю, т. е. я совершаю его, осуществляю, то его существование
оказывается  не таким,  как у других  вещей:  оно заключено не в пребывании,
пассивном  нахождении   в  Другой  вещи,  простом  участии  в  среде  вещей,
находящихся в других вещах, в среде неподвижных вещей  -  нет, существование
мышления активно, стало быть, это не  пребывание, а постоянное осуществление
себя  самого беспрестанное  действие. Это означает, что открытие своеобразия
мышления несет с собой открытие способа бытия, коренным образом отличного от
бытия других вещей. Если под вещью  мы  понимаем нечто в конце концов  более
или менее неподвижное, бытие мышления состоит ив чистого действия, из чистой
подвижности, из  самопорождающего  движения. Мышление  -  это  подлинное,  "
единственное самодвижение.

     Оно состоит, как мы сказали, в размышлении, в размышлении о самом себе,
в  возможности отдавать  себе отчет о  самом  себе.  Но  это  предполагает в
мышлении  двойственность,  или  удвоение:  мышление  отраженное  и  мышление
отражающее.  Давайте проанализируем, хотя бы и наспех, мельчайшие  элементы,
составляющие мышление, с тем чтобы обрести  ясность  относительно  некоторых
часто употребляемых понятий современной философии,  таких  как "субъект". Я,
"содержание  сознания" и т. д. Нам следует  держать их чистыми, стерильными,
готовыми,  поскольку мышление наверняка отдает  себе отчет  также и в других
вещах, не являющихся им. Итак, сейчас мы видим в тот театр, и пока мы только
смотрим,  нам  в  атом  нашем состоянии кажется, что театр существует вне  и
отдельно от нас. Но  мы уже отметили, что  это мнение спорное, приписываемое
любому акту  бессознательного  мышления, т. е. любому акту мышления, которое
не осознает  само  себя.  Театр- галлюцинация  не  кажется  галлюцинирующему
существующим  менее реально, чем тот,  что сейчас перед нами. Это заставляет
нас осознать: для субъекта видеть - это не значит выходить за пределы самого
себя и вступать в чудесный контакт с самой реальностью. Театр-галлюцинация и
театр подлинный -  оба существуют  пока только  во мне являются  состояниями
моего разума, являются мыслями. Они являются -  как принято говорить с конца
XVIII  в.  и до наших дней  - содержанием  сознания  Я, мыслящего  субъекта.
Всякая  другая  реальность  вещей,  помимо  того,  что они  являются  вашими
мыслями, проблематична  и  в  лучшем  случае  производив  от той  первичной,
которой они обладают как содержание сознания. Внешний мир находится в нас, в
пашем  воображении. Мир  - это  мое представление,  как  грубо сформулировал
грубый  Шопенгауэр. Реальность  - это идеальность. Говоря по правде, строго,
существует только воображающий, мыслящий, сознающий.

     Во мне, несомненно, возникают самые разнообразные картины,  все то, что
я простодушно считал  существующим  вокруг меня на  что надеялся  опереться,
сейчас возрождается в качестве внутренней фауны  и флоры. Это состояния моей
субъективности. Видеть  -  это не выходить за пределы себя, но отыскивать  в
себе  образ этого  театра, часть образа Универсума. Сознание всегда с собой,
оно одновременно  и дом, и квартиросъемщик, оно интимность - высшая и полная
интимность меня с самим собой. Эта интимность, из которой я состою и которой
я являюсь, создает из меня существо закрытое, без пор, без окон. Если  бы во
мне были окна и поры, сквозь них проникал бы воздух снаружи, меня  наполняла
бы   предполагаемая   внешняя  реальность,  тогда   во   мне   оказались  бы
действительно  чуждые  мне вещи  и люди, -  и тогда  не  было бы чистого  Я,
исключительной интимности.  Но это открытие моего  существа как  интимности,
доставляющее мне удовольствие вступать в контакт  с самим собой, вместо того
чтобы видеть себя как внешнюю вещь среди других внешних вещей, в то же время
приносит и неудобство,  заключая меня внутри меня, превращая меня в тюрьму и
одновременно в узника.  Я постоянно заключен  внутри себя. Я - Универсум, но
именно поэтому... я одинок. Вещество, из которого я создан, нить, из которой
я соткан, - это одиночество.

     К  такому выводу  мы  пришли  в  прошлый  раз.  Идеалистический  тезис,
господствующий  в  культуре  нового  времени,  без   сомнения,   чрезвычайно
устойчив,   но  в  то   же   время   совершенно   безумен   с  точки  зрения
добропорядочного  буржуа   и   текущей   жизни.   Нет  большего   парадокса:
выворачивается  наизнанку  способ мыслить Универсум,  которому  научила  нас
нефилософская жизнь.  Тем  самым  это  прекрасный  пример  интеллектуального
героизма, о котором мне уже  приходилось говорить как об отличительной черте
философствования.  Речь  идет  о  том,  чтобы безжалостно доходить до  самых
крайних последствий, к которым  приводит наше  рассуждение, идти  туда, куда
ведет нас чистая теория. Даже если она ведет нас к тому, что добропорядочный
буржуа назвал бы  абсурдным,  -  к тому, что назовет абсурдным  и  откажется
принять  добропорядочный буржуа,  который всегда живет  на  одном  из этажей
нашей собственной персоны.

     Но есть нечто особенно странное в этом идеалистическом тезисе, а именно
-  его исходный  пункт,  открытие субъективности как таковой, мышления в его
интериорности.  Ведь  античному  человеку  был  совершенно  неизвестен  этот
субъективный, рефлективный, интимный, одинокий способ бытия.

     И я  не знаю, что более курьезно  -  то, что человек античности не знал
своего собственного бытия, своей субъективности, или то,  что человек нового
времени  открывает свое  Я как совершенно неизвестную,  неожиданно возникшую
землю. Тема важная и новая, но трудная для обсуждения. Не  знаю, сумею  ли я
ясно изложить ее вам. Могу лишь поручиться, что постараюсь этого добиться.

     Исходя из нашего теперешнего образа мышления, уже  открывшего сознание,
субъективное бытие,  бытие для себя, мы  можем представить нашу интимность в
виде  круга, заполнив его  тем, что в нас происходит и имеется. В этом круге
центр  будет  символизировать  элемент нашего  сознания, именуемый  Я,  роль
которого  состоит  в  том, чтобы быть  субъектом таких  наших  действий, как
видеть, слышать, воображать, мыслить, любить, ненавидеть. Все эти ментальные
акты обладают следующим свойством: кажется,  что они исходят, излучаются  из
центральной точки, присутствующей и действующей в любом из них, - в мышлении
кто-то  мыслит, в  любви кто-то любит,  в ненависти кто-то  ненавидит.  Этот
кто-то  называется  Я.  И  этот  Я,  который видит  и  мыслит,  является  не
реальностью, отделенной  от видения  и мышления, но составляющим  субъектом,
принимающим участие в действии.

     Если Я может быть  символизировано как  центр  нашего  сознания, нашего
понимания, то  периферия,  окружность,  займет  все то в нас, что  в меньшей
степени является нашим, а именно все представления о цветах, формах, звуках,
телах,  т.  е.  весь внешний мир, который  окружает  нас, который  мы  зовем
природой, космосом.

     Итак,   в  жизни  человека  эта  космическая  периферия,  состоящая  из
материальных предметов,  требует  постоянного  внимания. Внимание -  это вид
основной  деятельности  Я, который  направляет  и  регулирует  его остальные
действия. Недостаточно,  например,  для  осуществления  нами акта видения  и
слушания  чего-либо,  чтобы  оно находилось  перед  нами. Те, кто живет близ
водопада, перестают  слышать его,  и из  всего, что  складывается в  видимый
сейчас образ этого театра, мы замечаем лишь часть его. Какую? Ту, на которой
мы   сосредоточиваемся,   на  которую  обращаем  внимание.  Видеть  означает
смотреть,  или  искать  Глазами,  слышать  -  слушать, или  напрягать  слух.
Следовательно,  говорю я, природа, внешний  мир требует внимания  человека с
неотступной настоятельностью, все время ставя перед ним проблемы выживания и
самозащиты. Кроме  того,  в  первобытные  эпохи жизнь  человека представляет
собой  непрестанную войну с природой,  окружающими  предметами, и индивид не
может заниматься ничем иным, кроме решения проблем своей материальной жизни.
Это  означает, что человек  посвящает  свое внимание только  периферии всего
бытия, видимому и  ощутимому.  Он живет,  осознавая  лишь  свое  космическое
окружение. Я  в  этом  случае находится там, где сосредоточено его внимание,
остальное  для  него не существует. Применительно  к  нашему  символическому
изображению мы сказали бы, что в круге существует лишь линия, ограничивающая
его, т.  е.  субъективность не что иное как  эта окружность. Иногда телесная
боль, внутренняя тревога возвращает внимание с периферии во внутреннюю часть
круга, от природы к себе самому, но на мимолетное мгновение, не постоянно  и
не часто. Внимание, не приученное сосредоточиваться внутри, всегда стремится
к своему начальному, привычному направлению и вновь хватается за  окружающие
вещи.  Это  мы  можем  назвать  "естественной" деятельностью  сознания,  для
которой  существует  лишь  космический  мир,  состоящий  из  физических тел.
Человек живет, бдительно следя за своими собственными границами, высовываясь
наружу,  в   природу,  т.   е.   направляя  внимание  к  внешнему   миру.  С
достоверностью, всегда спорной, с какой мы можем вообразить  душу  животных,
мы считаем,  что  их  внутренняя  ситуация  должна  быть  несколько схожа  с
ситуацией  "естественного" человека.  Вспомните,  животные всегда настороже.
Уши   пасущегося  коня,  как  две   живые   антенны,   как  два   перископа,
свидетельствуют о  его беспокойстве, о том, что животное всегда занято своим
окружением.  за   обезьянами  в   пещерах  Ретиро.   Поразительно,  как  эти
человекообразные существа всюду успевают: ничто  из происходящего  вокруг не
ускользает от них. Слово "extasis" этимологически значит "быть вне себя".  В
атом смысле  животное находится  -в непрерывном экстазе,  пребывая  вне себя
самого из-за постоянной внешней опасности. Обратиться к себе самому означало
бы отвлечься от происходящего вокруг,  а подобное отвлечение могло бы стоить
животному жизни. Природа  в своей первобытной естественности жестока: она не
терпит  невнимательности.  Нужно  иметь сотню  глаз,  беспрестанно  окликать
"стой!  кто  идет?",  быстро  получать  сведения   о  постоянно   меняющихся
обстоятельствах, чтобы ответить на них соответствующими действиями. Внимание
к природе  -  это жизнь  в действии.  Животное в чистом виде -  это  человек
действия в чистом виде.

     Таким  образом,  первобытный  человек  живет   как  бы  на  собственном
сторожевом  посту,  внимание  его  поглощено  космосом,  он   отвернулся  от
собственного  бытия.  Я  живет, исходя  из  вещей,  и  направлено  к ним,  а
занимается ими, проходя сквозь самое себя подобно лучу  солнца, проникающему
сквозь стекло, не задерживаясь в нем. Именно  поэтому и именно таким образом
с  биологической  точки  зрения  естественно  и первично  незнание человеком
самого себя.

     Удивляет,   вызывает   любопытство   и   требует   объяснений   явление
противоположное.   Каким    образом   внимание,   изначально   центробежное,
направленное на то, что нас окружает, совершает невероятный поворот к самому
себе и собственному Я, отворачиваясь от окружающего, и  принимается смотреть
внутрь   самого    себя.   Конечно,   вы   подумаете,   что   этот   феномен
сосредоточенности  на своем  внутреннем  мире  предполагает  две вещи: нечто
побудившее субъекта  перестать интересоваться окружающим я  нечто Привлекшее
его внимание к  собственному внутреннему миру. Вы скажете,  что  одного  без
другого недостаточно. Лишь  освобожденное от  своих внешних занятий внимание
может обратиться на другие вещи. Но простое освобождение от внешнего мира не
несет  с  собой  открытия  и предпочтения  мира  внутреннего.  Чтобы женщина
полюбила мужчину, ей недостаточно разлюбить другого: необходимо,  чтобы этот
привлек ее внимание.

     Но  прежде чем приступить  к  разъяснению  столь решительные перемены в
человечестве, следует  использовать  наше описание неотъемлемой и  первичной
деятельности  мозга,  чтобы  понять  Я  образ  мыслей,  господствовавший   в
греческой и вообще в античной философии. Самый большой  успех в истории, и в
частности  в истории философии, достигнутый в  последние годы, состоит в том
что  мы  позволили  себе быть откровенными  и признать,  мы что  не понимаем
античных мыслителей. Эта  откровенность  с  самими собой, как  всегда,  была
вознаграждена ipso facto . Осознав что мы их не понимаем, мы стали впервые в
самом деле , понимать их, т. е. отдавать себе отчет в том, что они мыслили в
отличной  от  нас  форме,  и  в результате  искать формулу-ключ этого образа
мышления.  Ведь речь  идет  не  о  том,  что  их теории в той  или иной мере
несходны  с нашими,  но о  том, что сама  их  интеллектуальная  деятельность
отличалась от нашей.

     Античный  человек   сохраняет,  в   сущности,   тесситуру  первобытного
человека.  Как  и  тот,  он  живет  вещами  и  существует лишь  для  космоса
физических тел. Он  может нечаянно  обнаружить  признаки интимности, но  они
нестабильны  и  по сути случайны. Ведь  греческое  мышление,  строго говоря,
примитивно, - правда, грек не удовлетворяется жизненным наблюдением внешнего
мира,  но философствует  о  нем,  вырабатывает  идеи,  претворяющие в чистую
теорию находящуюся  перед  ним  реальность.  Идеи греков были  отформованы в
реальности,  состоящей из вещей внешних, материальных.  Само слово "идея"  и
однокоренные  к  нему означают "видимая  фигура",  "внешний вид".  Поскольку
кроме тел  в  природе  существуют  их  движения  и  изменения,  грек  должен
придумать другие, невидимые,  нематериальные  вещи которыми эти  движения  и
изменения  обусловлены.  Эти нематериальные вещи в конце концов мыслятся так
же, как материальные, но утончившиеся до прозрачности. Так, животное состоит
из материи,  организованной  и движимой  той  вещью,  что  находится внутри,
скрытой  в  материи:  душой.  Но эта душа  не  имеет  ничего интимного:  она
представляет  собой внутреннее только  в  том смысле,  что  скрыта  в  теле,
погружена в него  и поэтому не видна. Это дуновение, воздушное дыхание - или
влага Фалеев,  или  огонь  Гераклита. Хотя  человек нового 'времени сохранил
слово  "дух"  для  обозначения  своего   открытия  интимности,  он  начинает
постигать,  что и греки,  и  римляне  понимали под нею  реальность не  менее
внешнюю,  чем  телесная, приписанную к  телам,  силу, помещенную в  космосе.
Конечно, в человеческой душе,  согласно Аристотелю, имеются силы которых пет
в душе животного, обладающей, в свою очередь ' способностями, отсутствующими
у души растительной, но так как для греческой мысли они все являются душами,
то  человеческая  душа  является  ею не  более  чем  душа  растения '.  Так,
человеческая  душа  одновременно  и  неделимо  обладает  свойством  думать и
произрастать.  И  неудивительно,  что   Аристотель  относит  науку  о  душе,
психологию, к  биологии. Психология  Аристотеля говорит о растении наряду  с
человеком,  поскольку его душа представляет  собой  не  начало интимности, а
космическое начало космической жизненности, что-то  вроде начала  движения и
изменения,  ведь для  греков  существует даже  душа минерала -  душа каждого
небесного  светила. Греческое  понятие души больше  всего похоже  на понятие
скрытой,  но внешней  по  отношению  к  самой себе  силы,  такой,  какую  мы
простодушно  предполагаем  внутри  магнита,   чтобы   объяснить  способность
притягивать,  которой обладает  его  видимое  тело.  В самом деле,  говорить
сегодня о "спиритуализме" Аристотеля в современном смысле слова "духовность"
было бы  исторической  наивностью, если  бы  не было неточностью.  Если.  же
вопреки  тексту  вводить  в  аристотелевский дух  наше  современное  понятие
сознания,  то неточность меняет направление и упирается в непризнание  того,
что непонятно, того, например, что, по Аристотелю, светила имеют душу, т. е.
сознание, и поскольку сознание состоит в чистом  осознавании себя, оно может
двигать  тяжелую громаду звездного  тела. Греки открыли  душу не  исходя  из
интимного видения самих  себя, но обнаружив ее вовне как некую квазителесную
сущность.  Поэтому греки понимают чувственное восприятие  и вместе с ним всю
разумную жизнь  как  столкновение  двух тол:  телесные вещи  сталкиваются  с
вещью-душой  и оставляют  в  ней свои  след.  Душа до этих  столкновений  не
содержит ничего, она - нетронутая  восковая табличка. Она еще так далека от
интимности, бытия  для  себя,  эта  греческая душа,  способная  существовать
пустой и не обладающая  пространством,  - она как фотографическая пластинка,
на  которой  есть  лишь  то,  что  пришло  извне, то, что природа  наносит и
располагает  на ней.  Какое  различие между этой душой  и  барочной  монадой
Лейбница, в которую ничто не  может ни  проникнуть, ни выйти из нее, которая
живет  сама  собой, -  источник, питаемый собственной внутренней  силой! Мне
хотелось  бы  когда-нибудь  в другой  раз поговорить  подробнее  об античном
образе мышления. Но сейчас надо скорее возвращаться к нашей теме.

        Каким   образом   внимание,   естественно  центробежное,   изменяет
направление, сделав поворот на  180°, и, вместо  того чтобы быть  обращенным
вовне,  сосредоточивается  на  самом  субъекте?  Как  произошло,  что  глаза
обратились внутрь  человека,  как  у сломанной куклы  внутрь, ее  фарфоровой
головки?  ;  Беззвучная,   бескровная,  без  оповещающих  о  ней  литавр   и
Поддерживающих ее  труб, без воспевающих ее  поэтов, - это, несомненно, одна
из самых неожиданных перемен, подмостками в которых явилась планета. Человек
античности все еще  продолжал жить рядом со своим братом-животным и, подобно
ему,  в  себя.  Человек нового времени  погружен  в  себя, обращен на  себя,
очнулся  от  своей  космической бессознательности,  стряхнул  себя  спячку,
оставшуюся у него от  водоросли, от растения, млекопитающего, и обрел самого
себя:  открыл  себя.  В  один  прекрасный день он, как обычно, делает шаг  и
замечает, что  столкнулся с чем-то странным, неизвестным, необычным. хотя он
и  не  осознает как  следует, кто  это,  во  начинает его  теснить при  этом
замечает, что больно ему самому,  что  одновременно -тот  кто теснит и  кого
теснят,  что  он  сталкивается  с  самим   собой'  "Испытываю  боль,  значит
существую".  Дьявольское   происшествие!  Дьявольское?  Может  быть   скорее
божественное?  Разве не более вероятно, что в выходящем из ряда воя  явлении
принимает участие Бог?  Но какой бог  христианский? Да, христианский, только
христианский каким образом открытие совершенно  современное из которого, как
из  зерна выросло  все антихристианское  время, может быть  связано с именем
христианского  Бога?  Эта возможность беспокоит христиан и приводит в ярость
антихристиан   современности.    Христианин   антисовременен:    он   удобно
Расположился раз и навсегда против современности. Он не принимает ее.  Она_-
порождение Сатаны И  вот ему объявляют, что современность - это  зрелый плод
идеи  господней.  В  свою  очередь,  человек  порог   времени  -   противник
христианства и полагает, что это  время "простои? христианской идее.  Теперь
его  призывают  осознать себя именно как  представителя  нового времени, как
дитя Бога. Это сбивает с  толку. Это означает перевернуть  представления  об
истории  и  изменить  убеждения.   И  противник  христианства   и  противник
временности не хотят изменений, не хотят бытия, поэтому  они удовлетворяются
антибытием.

     Открытие  субъективности  имеет   два   глубоких   исторических  корня:
отрицательный и положительный. Отрицательный - это скептицизм, положительный
-христианство.  Одно без  Другого  не  могло бы  дать  подобного результата.
Сомнение, как мы уже имели возможность заметить, свойство научного познания,
оно  открывает  лазейку,  в   которую  проникает  доказательство.  Греки,  в
совершенстве  и  до  конца  развили   эту  способность  сомневаться.  Школы.
именовавшие себя  скептическими  не  оставили  ничего последующим  временам.
Конечно больше  всех сомневались академики: Ни Декарта,  ни  Юма,  Ни  Канта
никто  не смог  превзойти  в  скептицизме.  Во  всяком  случае они  показали
иллюзорный  характер  познания.  Мы  не  можем узнать,  каковы  вещи.  Самое
большое, мы можем показать, какими они  нам кажутся.  Но ясно, что греческие
скептики были  греками, и так как  познание-это познание бытия, а для греков
не было иного бытия,  кроме внешнего.  Они пришли к формулировкам, которые в
буквальном смысле современны,  которые чудесно  выражают то, что современный
человек  не сумел бы сказать лучше. Так киренаики  говорят, что мы не  можем
познать реальное, поскольку душа не может выйти наружу, а остается замкнутой
в своих состояниях- и существует наподобие осажденного города . Разве это не
открытие интимности? Возможно  ли более строгое, более пластичное  выражение
субъективного  бытия?  Греки, которые  думали  так, не  видели здесь  ничего
положительного. Этими  словами  они выражают  мысль о том,  что мы не  можем
выйти  наружу, в  этом пленном бытии для  себя содержится  новая реальность,
более прочная  в основательная, чем  внешняя.  В  истории  мало  более ярких
примеров  того,  что  тонкости ума недостаточно,  чтобы совершить  открытие.
Нужен  энтузиазм, любовь  к  новому.  Способность рассуждать -  это  фонарь,
который  необходимо  направлять рукой, а рука должна  быть  движима  горячим
желанием, предшествующим тому или  другому замыслу. В  конце концов, находят
лишь  то,  что  ищут, и  разум находит потому, что  ищет любовь. Поэтому все
науки начинаются как  пристрастие людей пристрастных. Современное педантство
обесценило  это слово; но пристрастный  - это  тот, кто может  относиться  к
чему-либо со всем возможным уважением, в этом заложено  все. То  же самое мы
сказали бы о любителе. Любовь  ищет предмет для того, чтобы впоследствии его
нашел разум. вот великая тема для долгого и плодотворного разговора, который
мог  бы показать, как  ищущее  бытие представляет собой сагу суть  любви! Вы
думали об удивительной структуре  поиска? тот, кто  ищет,  не имеет, даже не
знает  того,  что  ищет, а,  с  другой  стороны,  искать  - значит уже иметь
заранее,  предполагать,  'то  ищешь. Искать  -  значит  предвосхищать еще не
существующую  реальность,  предполагать  ее появление. Я не  понимаю  любви,
которая,  как  это часто  бывает, впоследствии  отчаивается отрицает любовь.
Если любовь к женщине рождена ее красотой, то любовь, состояние влюбленности
не  ограничивается  лишь  созерцанием  этой  красоты.  Однажды пробужденная,
родившаяся  любовь  состоит  в  постоянном  создании  как  бы  благоприятной
атмосферы, как бы  верного, доброжелательного света, в который мы  заключаем
любимое существо, - так  что все остальные его  свойства и достоинства могут
раскрыться, проявиться, и мы узнаем о них. Ненависть, напротив, представляет
ненавидимое существо в отрицательном свете, и мы видим лишь его  недостатки.
Любовь,    следовательно,     подготавливает,     предполагает     возможное
совершенствование  любимого существа.  Тем  самым она  обогащает нас,  давая
возможность  увидеть то, что  мы без нее не увидели  бы.  Кроме того, любовь
мужчины к женщине подобна попытке переселения душ, попытке выйти за  пределы
себя, она пробуждает в нас стремление к перевоплощению.

     Но оставим теперь эти изыскания в области страстей и  обратимся снова к
нашему  предмету.  Мы  видели,  как  скептицизм  учит человека  не верить  в
реальность  внешнего мира и, как следствие, не  интересоваться им. Но в этом
первом акте он останавливается, будучи слепым, у врат  человека внутреннего.
Как говорил Гербарт: "Каждый  новичок - скептик,  но каждый скептик -  всего
лишь новичок".

     Отсутствует положительный мотив, интерес к  субъективности, необходимый
для того, чтобы она привлекла к себе внимание  и выдвинулась на первый план.
Этим  мы  обязаны  христианину,  Греческие  боги  не  больше,  чем верховные
космические силы, вершины внешней реальности, величественная мощь природы, В
пирамиде  вершина  занимает господствующее место, принадлежа, в  то же время
самой  пирамиде. Таким  же образом  греческие  боги находятся  над миром, но
составляют его часть,  его истинный  цвет. Бог реки  и бог леса, бог хлеба и
бог  молнии  -- это  божественная цена  земных  реальностей.  Сам Бог евреев
появляется  с  молнией  и громом. Но  христианского  Бога  не увидишь  ни  с
молнией,  ни  с рекой,  ни  с верном, ни  с  громом.  Это йог  действительно
трансцендентный  и  неземной,  его  способ  бытия  не  сравним  ни  с  какой
космической реальностью.  Никакая  часть  его,  вплоть до кончика стопы,  не
проникнута  этим  миром,  не  прикасается   к  нему.  По  этой  причине  для
христианина  величайшим   таинством   является  воплощение.  То,  что   Бог,
совершенно несоизмеримый с миром, в какой-то момент  вписывается в него - "и
живет среди нас" - величайший парадокс. То, что логически представляет собой
таинство  христианства,  было  повседневной  жизнью  в греческой  мифологии.
Олимпийские боги  в  любой момент  могли воспользоваться телами земными и не
всегда людскими, воплощаясь в  лебедя, простертого над Ледой,  или  в  быка,
уносящего на спине Европу.

     Но  христианский  Бог -  трансцендентный  Бог.  Христианство предлагает
человеку войти в  общение с подобным существом. Как возможно  такое общение?
Оно не только невозможно через мир или посредством мира и мирских вещей, но,
напротив, все,  что на есть в этом мире, служит по меньшей мере препятствием
и помехой общению с Богом. Чтобы  быть с Богом, нужно начать  с виртуального
уничтожения   всего   космического   и   земного,   представить    его   как
несуществующее, поскольку действительно перед Богом это ничто. И тогда душа,
чтобы  приблизиться  к Богу, в своем стремлении  к божественности, для  того
чтобы обрести  спасение,  делает  то  же  самое, что  скептик,  использующий
сомнение   как  метод.   Она  отрицает  реальность  мира,   других  существ,
государства, общества, собственного тела. И  когда  она преодолеет все  это,
она почувствует истинную жизнь и бытие. Почему? Да потому, что душа остается
одна, наедине с Богом. Христианство открыло одиночество как сущность души. Я
формулирую точно - как сущность души. Никто из моих  слушателей  не понимает
сейчас,  что  это  означает.  Одиночество  как  сущность. Что  это?  Немного
терпения. Я  надеюсь, что  на  данном этапе  прочитанного  мной курса  можно
отрицать любые  мои  достоинства, но не стремление  к ясности. Несомненно, в
свое время и эта формулировка окажется совершенно ясной.

     Душа  -  это то,  что  истинно  существует,  когда остается  без  мира,
освобожденной  от него, т. е. когда она одна. Нет другого  способа оказаться
близ Бога, как через одиночество,  потому что только в состоянии одиночества
душа  находит свое истинное бытие. Бог и  пред ним  одинокая душа; нет более
истинной реальности, с точки зрения христианина, христианской религии, но не
так   называемой  "христианской   философии"  (которая,   как   мы   увидим,
представляет   собой   печальные   в   бесплодные   цепи,   которые   влачит
христианство). Нет ничего,  кроме этой двойной реальности  -  Бог и  душа, и
поскольку знание  для христианина - это всегда знание реального, совершенным
знанием будет знание о Боге и о душе. Не  случайно именно  Св. Августин  был
первым  мыслителем,  смутно   предвидевшим  явление  сознания  и  бытия  как
интимности,  и  не  случайно  он  же  был  первым,  кто  понял,  что  нельзя
сомневаться в том,  что  испытываешь  сомнения.  Любопытно,  что  основатель
христианской  идеологии и основатель философии  нового времени  совпадают  в
исходном пункте.  Для Св. Августина  Я также существует в той мере,  в какой
осознает  себя  бытием  -  его  бытие это  его  осознание, и эта  реальность
мышления  первая  в череде  теоретических истин.  Нужно основываться на этой
реальности а не на проблематичной  реальности  космоса  и  того, что внешне.
Здесь человек тоже  предстает как абсолютно внутренний, как  интимность.  И,
как  Декарт, в  глубине этой интимности он  находит Бога. Любопытно, что все
религиозные люди  в один  голос говорят нам  о  том, что Св. Тереса называет
"глубиной души". Кроется ли какая реальность за  этой затертой метафорой? Не
станем задавать вопросы, на которые сейчас не сможем дать ответа.

     Однако было бы несправедливо и ошибочно видеть в Св. Августине Декарта.
Чем  больше  обнаруживается между  ними  совпадений,  тем заметнее  огромное
различие. Св. Августин  был  гением  религиозного  чувства, благодаря  своей
религиозной интуиции  Св. Августин приходит к открытию рассудочного бытия, -
как  философ,  он   стремится  определить  свою  интуицию   и   отвести   ей
соответствующее  место в науке,  но, поскольку он не был  великим философом,
как  Декарт,  ему  не  хватало  внезапного  гениального  прозрения,  которое
позволило Декарту перевернуть всю  античную идеологию и основать современный
идеализм Но еще одно различие: Св. Августин, человек нового времени,-подобно
Юлию  Цезарю,  единственному  человеку,  принадлежавшему  новому  времени  в
древнем Среднеземноморье, - также был человеком античным. И  наряду с новыми
идеями  без  всякого  разграничения  в  нем  целиком  сохраняется   античная
ментальное". Поэтому его философия хаотична,  поэтому он  Отец Церкви, но не
классик философии.

     С другой  стороны, еще не  доказано, что Декарт,  как кажется, человек,
читавший  весьма немного, был анатом  с трудами  Св Августина  или воспринял
внушенные им мысли⁷.  Но он высказывает  то  же  самое. Эта мысль
носилась в воздухе. Идея сознания, которая расцвела у Св. Августина, зрела в
течение всех средних веков  в этой схоластике, которую так презирают, потому
что ею, в  сущности, никто  должным  образом  не занимался,  даже  уцелевшие
схоласты. Можно  безошибочно восстановить  связь Св. Августина с Декартом  -
через Св. Бернара Клервоского, Викторинос, Св. Бонавентуру и  францисканцев,
Дунса  Стога, Оккама и  Николая иа  Отрекура.  На  этом пути  идея  сознании
встретила лишь одно препятствие: в лице Св.  Фомы Аквинского который оставил
эту  идею христианского происхождения, чтобы  вернуться к  космической  душе
Аристотеля,   снова    подчинив    своеобразное   вдохновение   христианства
неподходящей форме  античной мысли.  Современяость родилась из христианства,
не  надо  враждебности  по  отношению  к  средним  векам,  пусть  все  будут
дружественны и желанны. С этого должна была начаться мок сегодняшняя лекция,
но  приходится оставить  до  следующего  раза  открытие  неизвестной  земли,
которой мы достигли на предыдущей лекции.

     Лекция IX

     Тема нашего времени- Коренная  реформа  философии.-  Основное  ванное

Универсума- Я существую для мира. и мир существует для меня - Жизнь каждого

Сегодня перед нами трудная  задача, трудная для всегда жизнерадостной и
спортивной  атмосферы,  которой должна  дышать  философия,  если  хочет быть
действительно  философией,  а не буквоедством.  Сегодня,  как  никогда,  нам
необходимо отточить  наши  суждения, чтобы они  были  острыми, вычищенными и
продезинфицированными,   готовыми   служить  нам  при  некой   хирургической
операции.  В  последнее время  мы  воскрешаем  со  всем  пылом  великолепный
идеалистический тезис современности во всей его  чистоте,  тезис, на котором
мы все,  впрямую  или  нет, были воспитаны и который  определяет действующий
уклад человеческой  культуры.  Оставив  в подвешенном состоянии  реальность.
внешнего  мира  и  открыв  первичную  реальность  сознания,  субъективности,
идеализм поднимает философию на новый уровень,. с  которого она уже не может
сойти, не совершив отступничества в  худшем смысле слова.  Античный реализм,
который исходит из несомненного  существования  космических объектов, являет
собою философское  простодушие,  райскую  невинность.  Всякая  повинность  -
райская. Ведь невинный - тот, кто не сомневается, но подозревает дурного, не
остерегается,  тот,  кто  всегда  чувствует  себя  как  первобытный  или как
античный человек  в окружении  природы, космического пейзажа,  сада - и  это
Рай. Сомнение изгоняет человека  из Рая,  из внешней реальности. И куда идет
этот абсолютный Адам, т. е.  мышление, увидев себя изгнанным из Космоса? Ему
негде приютиться, ему  приходится ухватиться на  самого себя, устремиться  в
самого  себя.  Из Рая, т.  е.  внимания  к  внешнему,  присущего детству, он
переходит   к   погружению-в-себя,  к   меланхолии   юности.   Новое   время
меланхолично, и все  в большей или меньшей степени романтично. Св. Августин,
который был первым романтиком, великолепным, огромным  во всем, - это пример
философского  простодушия . Какими бы  не  были наши  намерения относительно
нововведений и  философского прогресса, следует  понимать,  что мы не  можем
вернуться от идеализма к простодушному реализму греков или схоластов Здесь в
высшей степени уместен девиз  солдат  Кромвеля. Тогда последуем  дальше,  за
идеализм оставив его позади, как пройденную часть пути,  как город в котором
довелось жить и который навсегда остался в душе  Идеализм остается в нас, т.
е. мы сохраняем его. Он был  ступенью в восхождении разума: теперь  поставим
ногу  на следующую ступень, выше  идеализма, а не  под ним. Но для этого нам
необходимо   подвергнуть  его   хирургической  операции.  В  соответствии  с
идеалистическим тезисом Я, субъект, поглощает внешний мир. Идеалистическое Я
раздувается,  поглощая   Универсум.  Идеалистическое  Я-это   опухоль;   нам
необходимо  вскрыть  эту  опухоль.  Постараемся соблюсти  всю  рекомендуемую
гигиену  и антисептику.  Но вмешательство  необходимо. Я нездорово, в  очень
плохом  состоянии, - очевидно, ему  полегчает. Для  греков Я было частицей в
Космосе.  Поэтому  Платон  почти  никогда  не употребляет  слово еgo.  Самое
большее, он говорит  о социальной общности, народное собрание  афинян,  либо
меньшая группа - приверженцы его Академии. Для Аристотеля Я-душа, как  рука,
касается Космоса, приспосабливается к нему, чтобы получить знания о нем, как
умоляющая  рука слепого,  которая  пробирается  между  предметов. Но  уже  у
Декарта Я поднимается  до  ранга первой  теоретической  истины и,  становясь
монадой  у  Лейбница,  закрываясь  в себе,  отделяясь  от  большого Космоса,
создает  интимный мирок, микрокосм  и  представляет  собой,  согласно самому
Лейбницу.И  поскольку  идеализм достигает  кульминации у  Фихте, у него же Я
оказывается в зените своей судьбы - Я есть просто и прямо Универсум,  все. Я
сделало  блестящую карьеру.  Ему  не на что сетовать.  Оно  не  может  стать
больше. И однако, оно сетует - и не без основания. Потому что, поглотив Мир,
современное  Я остается  одиноким,  конститутивно  одиноким. Сходным образом
китайский император из-за своего  высочайшего ранга не должен иметь  друзей,
которые не  были бы  равны ему,  -  поэтому  один  из  его  титулов  звучит:
"одинокий человек". Идеалистическое  Я -  это китайский  император Европы. Я
хотело  бы  всевозможными способами преодолеть свое одиночество,  даже ценой
того, чтобы не быть всем, т. е. оно готово быть несколько меньшим существом,
чтобы жить несколько больше, хотело бы иметь вокруг себя Другие, отличные от
него вещи, другие разные Я, с которыми можно было бы говорить, т. е. "ты"  и
"она",  прежде всего наиболее отличающееся от меня  "ты",  которым  является
"ты"-иона", или для Я женского рода "ты", которым оказывается "он". В общем,
Я необходимо выйти за пределы самого себя, обнаружить  мир  вокруг. Идеализм
почти  что закупорил  источники жизненных  сил,  почти  полностью  уничтожил
жизненные ресурсы. Поскольку человека почти удалось убедить  всерьез,  т. е.
практически,  в том,  что все  окружающее  -  это его  воображение и он сам,
поскольку,  с другой стороны,  первичный разум,  спонтанный  и неисправимый,
продолжает представлять нам все это "как действительную реальность, отличную
от пас, идеализм стал упорным  и стойким движением наперекор жизни,  которое
упрямо, настоятельно  заставляет нас признать,  что жить спонтанно значит по
сути впадать в  ошибку,  поддаваться  оптической  иллюзии. Скупец не смог бы
предаваться  своей  пагубной страсти, если бы  вправду  поверил, что кусочек
золота - это всего лишь изображение золота, иначе  говоря, фальшивая монета,
равным же образом  и кавалер  не смог бы продолжать быть влюбленным  в даму,
если бы всерьез поверил, что это не женщина, ее образ. Этот случай был бы не
любовью,  любовью к  себе, автоэротизмом. Убедиться, что любимая  женщина не
такова, как мы о вей думаем, что она  лишь обобщенный образ, созданный нами,
означает для нас катастрофу, потерн. иллюзий. Если  бы я  располагал большим
временем, я показал 5ы вам, что это не  преувеличение,  что  даже  в  мелочи
жизни  - жизнь и  состоит  из мелочей - проникает идеализм,  разъедая жизнь,
лишая ее жизненности.

     Но  сейчас  перед  нами  насущная  и  трудная  задача:   вскрыть  Чрево
идеализма, освободить Я из темницы, привести его в соответствие с окружающим
миром,  насколько возможно излечить его от  погруженности в себя, от попыток
бегства.  Как может Я снова выйти на пределы самого себя?  Не значит ли  это
впасть вновь в античную наивность? На  это  я для начала отвечу, что никогда
ив существовало проблемы снова  выйти  - поскольку наивное  Я  античности не
выходило за пределы себя -  по той простой причине, что именно оно никогда и
не проникало в  себя. Чтобы  выйти,  нужно  находиться внутри. Это не только
общеизвестная  истина,  а  не  только  игра  слов.  Я,  как  мы видели,  это
интимность:  теперь речь идет о том, что оно вышло за пределы себя, сохраняя
Свою  интимность.  Нет  ли  здесь  противоречия?  Но, поскольку в атом цикле
лекций  для  нас  настала   пора  сбора  урожая,  мы  можем  воспользоваться
возможностью, которую перед  этим взрастили.  Итак, это противоречие  пугает
нас, поскольку нам уже известно,  что всякая проблема  состоит в раздвоенном
противоречии,  возникшем перед  нами, в противоречии  кажущемся.  Вместо ого
чтобы  подпиливать опасные  раздвоенные  рога, притворяясь,  то противоречия
нет,  сформулируем  его  со  всей  жесткостью,  уподобив  проблему  хорошему
породистому  быку: Я - это интимность, то, что внутри себя, для себя. Однако
необходимо,  чтобы,  не  теряя этой  интимности, Я  соприкоснулось с  миром,
коренным образом  отличающимся от пего, и вышло за свои пределы в  этот мир.
Стало  быть,  чтобы  Я  было в  одно и  то  же  время внутренним  и внешним,
ограниченным пространством и  чистым полем, заключением и свободой. Проблема
может  устрашить  хоть  как,  и  хотя  я объявил,  что собираюсь  произвести
хирургическую операцию,  похоже на то, что мне грозят превратности оказаться
вредным для жизни,  не надо понимать так, что эти упреки  представляют собой
возражения против идеалистической теории. Если бы она  была в конечном счете
истинной, т.  е. если  бы она не заключала  в себе теоретических трудностей,
несмотря  на  эти  упреки,  идеализм продолжал  бы оставаться  нетронутым  и
неуязвимым. Желание, жажда, сама жизненная  необходимость того, чтобы истина
была другой, разбились  бы о разум, не  достигнув этой другой истины. Истина
не потому истина, что она желанна; но истина  не бывает обнаружена, если она
не  желанна,  ее  ищут  потому,  что она  желанна.  Следовательно,  остается
непорочным незапятнанный  в  незаинтересованный  характер наших  собственных
стремлений к истине, но нельзя поручиться, что такой-то человек или такая-то
эпоха не достигли той или иной истины  влекомые к ней собственным интересом.
Без этого не-было бы истории. Не  связанные  между собой  истины попадают  в
разум  человека случайно, и он не знает, как поступить с  ними. Как могла бы
послужить  Галилею  истина Эйнштейна?  Истин"  осеняет лишь того,  кто к ней
стремится, кто жаждет ее, в чьем разуме для нее уготовано место. За четверть
века до появления. теории  относительности  постулировалась  физика  четырех
измерений,  без абсолютного  пространства  и  времени.  Пуанкаре  был  готов
воспринять Эйнштейна  - как постоянно утверждал сам Эйнштейн. Скептик, чтобы
развенчать  истину, говорит,  что  ее-порождает  желание.  Это, как  и  весь
скептицизм, совершенно абсурдно _ либо противоречиво. Если человек стремится
к  определенной правде, он стремится потому,  что она действительно истинна.
Стремление  к правде исходит из  самого себя,  оставляет само  себя позади и
идет искать истину.  Человек прекрасно отдает себе отчет, когда он стремится
к истине и когда стремится лишь создать видимость, другими словами, когда он
стремится ко лжи.

     Поэтому  сказать,  что наша  эпоха стремится  превзойти повое  время  и
идеализм,  это  не  что  иное,  как сформулировать  а.  скромных словах  и с
покаянным  видом  то, что в  более  торжественных и  благородных  выражениях
звучало  бы  так:  преодоление  идеализма  -  это огромная  интеллектуальная
задача, высокая  историческая  миссия нашей эпохи, "тема нашего  времени". И
тому кто недовольно или с разочарованным видом спросит,. почему  'наше время
должно  вводить новшества, изменять, превосходить что-то? зачем эта страсть,
это рвение к новому, к тому, чтобы модифицировать, вводить в моду? - как мне
уже не-раз  возражали - я отвечу, что в течение этой или ближайшей лекции мы
обнаружим  явление  столь  же удивительное, сколь. очевидное, - любое время,
строго  говоря,  имеет свою задачу, свою миссию, свой  долг ввести новое - и
более,  гораздо болев  того,  - говоря буквально,  "время - это  не  то, что
измеряется хронометрами",  время -  это,  я  повторяю, буквально -  "задача,
миссия, нововведение".

     Намерение  превзойти идеализм  вовсе  не  легкомыслие  - это  понимание
задачи  нашего времени, понимание нашей судьбы. Итак, приступим  к борению с
нашей  проблемой, к  схватке с философским  быком, которого выпустило на нас
наше время, о пятнистым минотавром.

     Начинается последний круг нашей спирали, и, как всегда, я начале нового
круга вновь звучит исходное определение  философии как познания  Универсума,
или всего, что имеется. Первое, что необходимо нам сделать, это найти, какая
реальность  .из  всех является таковой несомненно,  другими  словами,  что в
Универсуме нам дано.  В присущей мозгу деятельности первобытного и античного
человека,  нас  самих, когда мы  не предаемся занятиям  философией, данным и
реальным кажутся Космос, предметы, природа, совокупность  всего физического.
Это прежде всего воспринимается  как реальное, как  бытие.  Античный философ
искал сущность вещей  и придумывал  теории, объяснявшие .способ их бытия. Но
идеализм   полагает,   что   предметы,  внешнее,   Космос  обладают  спорной
реальностью, спорным бытием, что несомненно  существует лишь наше мышление о
вещах,  о внешнем,  о Космосе.  Таким  образом,  он обнаруживает новую форму
реальности, действительно первичного  бытия, бытия мышления. В то  время как
способ  бытия вещи, любой вещи, носит характер статический и  состоит в том,
чтобы сохранять покой,  в том,  чтобы быть  тем, что  есть и  только,  бытие
самого движения как  космической реальности  неподвижно,  представляет собой
неизменяемую  вещь,  неизменное  "движение"  (заинтересованных  я отсылаю  к
"Пармениду" и  "Софисту"  Платона, к XII  книге  "Метафизики" Аристотеля,  к
самим  этим  замечательным  текстам,  а  не  к  учебникам,  которые излагают
чудесную античную  философию  в препарированном и оглупленном  виде);  бытие
мышления заключается не только в бытии,  но в бытии для  себя, в осознавании
себя самого, в том, чтобы  казаться бытием. Разве вы не чувствуете коренного
отличия способа бытия мышления и способа бытия вещи? Разве вы не чувствуете,
что  нам  необходимы  совершенно  новые  понятия, представления,  категории,
отличаются от античных, чтобы понять, чтобы теоретически, научно постичь эту
реальность,  или  нечто,  называемое  мышлением,  чем  сейчас мы знаем  лишь
интуитивно,  другими словами, что видим то, что в нем настоящее и не находим
верных  слов, мы описать  и выразить  его,  слов,  которые оказались бы, как
перчатка по руке, впору тому, что есть в этом бытии особенное? нам недостает
не только  понятии,  ведь  и  этот  язык  был (ан  естественным  разумом для
космического бытия, а  античная философия лишь отшлифовала  эти естественные
концепции  мира;  мы  сформировались в этой идеологической традиции; прежние
идеи и слова привычно  являются, чтобы предложить и нам  для выражения этого
нового способа бытия, открытого  временем. Ведь  речь идет ни о чем  другом,
как об обесценивании традиционного понимания идеи бытия, и  поскольку в  нем
заключена самая сущность философии,  пересмотр идеи бытия  означает коренной
пересмотр философии. В  этой борьбе  с давнего времени принимаем участие мы,
несколько человек. в Европе Только что созревший плод этой работы я хотел бы
предложить  в этом  курсе.  Я  думаю,  это  довольно дерзкое  новшество  для
слушателей салона Рекс и Театра инфанты Беатрис.

     Ведь я предлагаю вам перестать относиться с уважением к самой достойной
и  постоянной  идее нашего разума: к идее бытия. Я объявляю шах  и мат бытию
Платона, Аристотеля, Лейбница, Канта  и  разумеется, также и  бытию Декарта.
Следовательно, то, что  я  собираюсь  сказать, не  будет  понятно тому,  кто
упорно а слепо следует смыслу слова "бытие", который справедливо подвигнется
пересмотру. Мышление существует, и в той мере, в какой существует для себя -
состоит  в  осознании  самого себя,  в  кажимости  самому  себе  размышлении
относительно самого себя. Это, следователь но не бытие-покой, а размышление.
Но можно сказать:  поскольку вы говорите, что движению присуще  бытие-покоя,
т. е. оно. представляет  собой именно  движение, данное  раз и навсегда, им.
изменений, тогда,  если мышление  состоит  из  раздумий оно  раздумье  имеет
состав постоянный, неизменный, покойный, но вся ком случае, раздумье, в свою
очередь,  не  что  иное, как мое  мышление  бытие  или  реальность,  которые
вымышлены,   которые   кажутся   мне   "размышлением".   И   таким   образом
последовательно со всех сторон мы  обнаруживаем лишь бытие, состоящее чистой
рефлексии о  себе самом,  в создании себя самого, в движении к самому себе -
мы обнаруживаем  только не  покой. Это следует понимать не  как метафору,  а
совершенно  буквальна бытие мышления это не покой, это не статическое бытие,
а активное проявление себя, дающее бытие самому себе.

     Для  того чтобы мышление  существовало и было  достаточным "того о  чем
мыслится,  а  мыслить   что-либо   -   значит   создавать  его   давать  ему
существование,  в  именно  поскольку  я  мыслю. создаю  осуществляю его. Как
только  мышление обрело бытие покой. он перестало бы существовать, так как Я
нереста бы создавать его. Вас не должно пугать, если сейчас  понимание этого
удивительного процесса  пройдет  мимо.  Никто  не может  мгновенно  овладеть
тысячелетними  навыками понимания. Конечно  когда  вы  слушали  меня, бывали
моменты, когда все казалось ясным недолгие моменты, и  тут  же,  как  угорь,
интуиция  ускользала от вас и вы вновь возвращались к ментальному требованию
бытия- покоя вместо  бытия по  существу беспокойного не должно огорчать вас,
потому что  то же самое скор вновь появится перед вами  в виде гораздо более
понятном и Вернемся теперь к тому, что - надеюсь - не доставляет нам труда и
кажется очевидным. Мышление поскольку состоит исключительно в отдавании себе
отчета в себе самом не подвергать сомнению собственное существование: если я
мыслю А,  то очевидно, что существует мысль. А поэтому  первая истина о том,
что имеется, такова: мышление существует.  Таким  образом, мы завершим круг.
Все остальные реальности  могут  быть иллюзорными, но  сама иллюзия, то, что
мне кажется таким или иным, мышление существуют без всякого сомнения.

     Так  начинает  Декарт.  Но  нет,  Декарт говорит  не  как мы:  мышление
существует  , но -  кто  же не знает  этой  фразы? -  "Мыслю, следовательно,
существую".  В   чем   различие  между  высказыванием   Декарта   и   нашим?
Картезианская  формулировка  состоит  из двух  членов: один звучит  "мыслю",
другой - "существую". Сказать "мыслю" и сказать "мышление существует" значит
одно и  то же. Различие же  между фразой Декарта и нашей состоит в  том, что
его  не  удовлетворяет то, что  вам  кажется  достаточным.  Заменяя,  как  в
математическом уравнении, равное равным, поставим вместо "мыслю" - "мышление
существует", и тогда более ясно увидим  смысл картезианской леммы: "мышление
существует, следовательно, я существую".

     Хирургическая  операция  в  разгаре:  ланцет уже  вошел  в  соgito,  он
погружен в самые внутренности идеализма. Будем осторожны.

     Для  нас сказать, что  мышление существует, есть, значит  сказать,  что
существует и есть мое Я. Потому что нет  мышления, которое не содержало бы в
качестве одного из своих элементов  субъект, который его мыслит, равно как и
объект  мышления. следовательно, если мышление существует и в том смысле,  в
каком  оно существует, должен существовать  его субъект, или Я,  его объект.
Этот  смысл  существования  является  новым и  предшествующем мышлению,  это
проявление  существования,  это бытие для меня. Мое  мышление - это  то, что
является  для  меня мышлением: я есть в существую, пока  и поскольку  и лишь
потому, что мыслю что существую, и таким образом, как мыслю, что существую .
Эту новость стремился принести миру идеализм, и  это подлинный спиритуализм,
остальное лишь магия. Но Декарт, открывший это  явление и имевший достаточно
интуиции  относительно  некоего  "мышления", не отказывается  от космических
категорий, но теряет  спокойствие перед тем, что видит, т. е.  перед бытием,
состоящим в простой "видимости", чистой  возможности, динамизме размышления.
Подобно ученому античности, подобно схоласту-томисту, он должен ухватиться а
нечто  более  надежное -  за космическое  бытие. И  он ищет за  этим  бытием
мышления,  состоящего  в  простом  проявлении  тебя,  относящегося  к  себе,
отдающего  себе отчет  в  себе -  бытие-пещь,  статическое  бытие.  Мышление
перестает  быть для него  реальностью,  как  только его  открыли  в качестве
реальности первичной,  и  превращается  в  простое проявление, или свойство,
"другой реальности,  скрытой и статичной. Приводя сказанное к "артезианскому
высказыванию,  мы получим: мышление несомненно  существует, но поскольку оно
представляет  собой  чистое  проявление самого себя, чистую видимость, то не
является  реальностью,  бытием в традиционном смысле  слова.  Поскольку  я,.
Декарт  сомневаюсь  во  всем,  я  не  согласен  подвергнуть сомнению  истину
античных  категорий, и  в  частности  классическое  понятно бытия -  наивное
понятие;  я  должен  построить  энтимему:  если  несомненно,  что существует
видимость  мышления, то  необходимо  дометить  реальность,  скрытую да  этой
видимостью,  то,  что.  видите:  в  этой  видимости, что  ее поддерживает  и
действительно.  ею является.  Эта  скрытая  реальность именуется  Я, это Я -
реальность  невидимая мне, неочевидная, поэтому я должен  прийти к ней путем
умозаключения,   хотя  и   непосредственного,  поэтому,.   чтобы  утверждать
существование  Я,  мне  нужно  пройти  по  мостику  следовательно".  "Мыслю,
следовательно, существую",  Но кто это  Я,  которое существует? А, вещь! Я -
это не мышление, а вещь, свойством, проявлением, феноменом которой является:
мышление. Мы вновь вернулись к инертному бытию греческой онтологии. Одной  и
той же фразой, одним и  тем же жестом Декарт открывает вам новый мир,  берет
его назад и  уничтожает. У него есть интуиция, видение бытия для себя, но он
представляет  ее  себе  как субстанциальное бытие,  на  греческий манер. Эта
действенность    и   внутренняя    противоречивость,    это    огорчительно;
несоответствие  самому себе  отличают  идеализм  и  современность,  отличают
Европу. Европа до  сих пор  очарована, околдована Грецией, которая  в  самом
деле  зачаровывает. Но мы из всей Греции выберем для подражания Улисса,  а у
него - лишь. изящество, с которым он избежал  чар  Цирцеи  и Калипсо, среди-
средиземноморских волшебниц, возлежавших на пенистых островах,. напоминающая
сирен  и чуточку мадам Рекамье,  вытянувшуюся на  кушетке.  И  дар Улисса, о
котором   молчит   Гомер,  но  знают   старые  средиземноморские  моряки,  -
единственное средство освободиться  от  рокового  пения  сирен  -  это  петь
наоборот, от конца к началу. Кстати, Улисс был  первым  Дон Хуаном:  покинув
будничную  Пенелопу, он  встречает все очаровательные создания нашего  моря,
видит их, влюбляет в себя и затем оставляет.

     Наш  ученичество у  греков  кончилось: греки  не классики,  они  просто
архаичны -  архаичны  и конечно же...  всегда  прекрасны, Этим они  особенно
интересны для нас. Они перестают быть нашими  педагогами и становятся вашими
друзьями.  Давайте станем  беседовать с  ними, станем расходиться  с  ними в
самом главном. Вопрос, без сомнения, самый трудный и, кроме-того, совершенно
новый  -  вообще этот  первый  публичный  курс  лекций для  жителей  Мадрида
затрагивает лишь наиболее трудовые и непонятные проблемы философии, я обещаю
вам  другие-курсы по темам более доступным, - вопрос, повторяю, коренится. в
следующем.

     Проставим   себе,  что  мы   размышляем  до   того,  как  открыли  нашу
субъективность, что соответственно для  нас нет большей реальности, чем вещи
кругом.  Посмотрим,  какую  мысль  о  сущности  этих  вещей  мы  выработаем.
Например,  в  копе, которого мы видим  на ипподроме, что  является сущностью
вещи-коня? Мы  видим его  абрис,  его масть,  крепость его мускулов.  Это ли
сущность  коня,  его  реальность? Абрис,  масть,  крепость его  мускулов при
касании -  вещи  различные, конь -  это их целостность, вернее,  единство, в
котором  слились все другие  воспринимаемые свойства. Но та  вещь, в которой
соединились масть,  абрис и прочее, невидима. Я предполагаю, я выдумываю ее,
это  толкование   наблюдаемого   явления,  которое  состоит  в   постоянстве
совместного появления  этого цвета  и  этой  формы. Истинная  сущность  коня
скрыта под этими имеющимися вещами: цветом, формой и т.  д. Но вещь. которая
мыслится как  опора,  соединяющая другие веща, называемые "свойствами коня",
не  собственно конь. Стало  быть, сущность  этого животного не его  видимая,
внешняя сущность, а,  напротив, нечто, в чем  состоит опора видимого, основа
его  свойств, сущность,  которая  имеется  за ними, его  основное  существо.
Сущность - это вещь,  которая, я полагаю, имеется за тем чтоб я вижу в пещи,
за ее видимостью. Но кроме того, конь движется, с годами  меняет цвет и даже
внешний вид  в  результате  выполняемой  работы - стало быть, его видимости,
варианты бесконечны. Если бы конь состоял из видимостей, это получился бы не
один конь, а бесчисленное множество, и все разные. Это  значит, что конь был
бы такой, другой в еще иной, - стало быть,  ни тот, ни другой, ни какой-либо
определенный.  Но  предположим,  что  за  этими  видимостями  имеется  нечто
незримое, постоянное, что производит  эти видимости одну за другой. Тогда мы
скажем,  что  это  трансформации  одного  и  того же  неизменного  существа:
сущности  коня.  В то время как  меняется внешность  коня,  сущность  его  в
действительности неизменна  и неподвижна.  Сущность,  кроме  того,  является
основой различных  свойств, представляет собой постоянный субъект изменений,
или акциденций.

     Наиболее характерное  выражение греческого понимания бытия - это  бытие
сущностное,  субстанциальное,  бытие  неподвижное  и   неизменное.  Даже   в
последней субстанции, в начале сего изменения и движения, в  аристотелевском
Боге, мы находим существо, которое движет, но не движется - неподвижный. Эта
идея субстанциального и статического  бытия в  высшей  степени справедлива и
нерушима,  если не  иметь других реальностей, кроме  приходящих к нам извне,
воспринимаемых нами, так как в действительности от этих  внешних пещей перед
нами лишь видимости. Но копь существует не потому, что видится, и не в своей
видимости -  о ней мы точно  можем сказать, что это  лишь  видимость,  а  не
реальность.  Попробуйте  принять  за  реальность,  за  нечто  достаточное  и
поддерживающее  само себя в своей бытии, чистый  цвет. Вы сразу заметите, по
это  так же  невозможно, как  существование  аверса безе  реверса, верха без
низа.  Цвет проявляется  как  фрагмент  реальности,  которая завершает  его,
материв, которая является  его  носителем.  Это  предполагает,  стало  быть,
реальность, которая позволяет ему  существовать, и пока мы ее не найдем, нам
не будет казаться, что мы достигли подлинного, окончательного бытия. Об этом
я упоминал в  своих первых лекциях как о наиболее традиционном и известном -
потому что нужно начинать сначала, чтобы  прийти к пониманию. Это  я говорил
тогда именно  для  того,  чтобы затем  опровергнуть, как  и  многое  другое,
выдавшееся столь известным.

     Вот  поэтому  Декарт, когда  видит, что мышление  состоит в том,  чтобы
являться  само себе,  не  верит, что  этого само  себе-достаточно,  и слепо,
механически применяет устаревшую категорию субстанции и ищет субстанциальную
вещь за  мышлением, ею испускаемым,  излучаемым,  в котором она проявляется.
Так, ему жжется, что он обнаружил сущность мышления не в самом мышлении, а в
вещи, которая мыслит. Для него  это-субстация. Стало быть, с  одной стороны,
мышление -  это  единственное,  что  несомненно  существует,  поскольку  ему
достаточно  быть  видимостью,  чтобы  существовать, с  другой  стороны,  для
существования  оно нуждается  в  скрытой,  незримой  основе,  вещи,  которая
мыслит. Вам не кажется, что мы следуем идее магнита, магическому обыкновению
полагать за видимым, в качестве его объяснения, сущее, которое мы не видим и
которое само по себе тайна? На саном деле никогда ни у кого не было интуиции
субстанции. Декарт  приравнивает первую часть высказывания, которая очевидна
- мышление существует, - ко второй, в высшей степени  спорной, бесполезной и
искажающей   способ  бытия   мыслителя,   закрепляя   и  парализуя   его   в
субстанциальном существе, или вещи. Нет, я и мышление - это не одно и то же.
Мышлению для существования не нужно ничего; если бы было так, Декарт не-смог
бы принять первую часть,  не  смог бы  сказать:  - мышление существует  -  и
обосновать на этой истине свой вывод - следовательно, существую.

     Следует признать,  что эта  картезианская  формулировка - гениальная  и
давшая множество семян истины, которыми вопреки самой себе,  она располагает
- в частности и  в целом представляет собой клубок противоречий. Поэтому  ее
почти  никто   не  мог   понят,  надлежащим  образом  за  все  три  века  ее
существования.  И  будете  уверены,  эти немногие достигли понимания истины,
поскольку обладали смелостью допускать, что сначала не понимали ее. Я прожил
три  года в  немецкой земле, где  были  люди,  считавшиеся  специалистами по
картезианству. Я прилежно  осваивать эту  дисциплину  день за днем, месяц за
месяцем.  Что ж, я  уверяю вас, в Марбурге  никогда не понимали формулировки
Декарта,   основы   идеализма,   философии,    которую   Марбург   стремится
культивировать. Бесплодность эта вызвана  тем,  что  можно  счесть  каким-то
пороком умов: они пытались извлечь из фразы  смысл, совершая  в  большей или
меньшей степени  насилие, и это называли ее  пониманием. Хотя, чтобы  понять
фразу,  нужно  задать вопрос, единственное  ли  значение  она  имеет,  т. е.
единственное ли значение соответствует  фразе целиком. "Соgitoо,  sum" может
иметь  иного, бессчетное число значений, но на самом деле - лишь одно, и его
надо понять.

     Декарт  субстантивирует  субъект  мышления  и, поступив  таким образом,
отделяет его от мышления, превращает во  внешнюю  космическую вещь, полагая,
что  он не состоит  в  мышлении и только в мышлении и лишь  поэтому является
внутренним для самого себя и дает бытие самому себе. Мыслящая вещь не мыслит
о себе самой - подобно тому, как субстанция камня или коня не состоит в том,
чтобы  казаться  самому себе конем или камнем. Итак:  я лишь то,  чем кажусь
себе, - именно так, без колебаний, решительно. Остальное - магия.

     Неспособность идеализма выдумать новый  способ бытия, который позволяет
сохранить верность  своему тезису, обнаруживается не  менее  ясно,  если  от
субъекта мышления перейти к  объекту. Идеализм предлагает мне основывать мои
убеждения на внешней моему разуму реальности, которой, как кажется, обладает
этот театр.  На самом деле, говорит  он мне, этот  театр лишь мысль, вид или
образ театра. То есть он ничем не отличается от химеры, о которой мы недавно
говорили и которую расценили как воображаемое существо, забрав из  реального
сада  и  поместив  в  источник,  иначе  -  в  разум.  Вещи  становятся  лишь
"содержавшем  сознания".  Это термин, который часто употреблялся в философии
XIX в.,  которого не было у Декарта, хотя он  мог  и 'должен был бы быть, но
возник лишь в  книгах Канта.  Благодаря ему мы  берем  внешнюю реальность  и
помещаем ее  в разум. Но сохраним спокойствие. Посмотрим,  что надежно и что
неприемлемо  в этом фундаментальном  положении  идеализма.  Неважно  то, что
предполагаемая  внешняя  реальность  мира  лишь  предполагаема,  т.  е.  что
реальность в  себе, независимая от меня, сомнительна. Стало быть,  философия
не может принять ее.  о это означает?  Это означает просто,  что внешний мир
существует не во внешнем мире, а в моем осознании .его. Где же тогда нам его
поместить? В моем осознании, моем  разуме, моем  мышлении,  во мне. Идеализм
рассматривает  этот вопрос как дилемму: либо этот театр обладает  абсолютной
реальностью  вне  меня,  либо  он  обладает  ею  во  мне; он  должен  где-то
находиться,  бы  существовать,  и  несомненно, где-то  находится. Я  не могу
поручиться, что он существует вне меня, так как не могу выйти пределы себя и
очутиться  в этой  предполагаемой абсолютной реальности. Значит, не остается
ничего другого, как признать. по существование во мне в качестве содержимого
разума.

     Но идеализм  должен был  действовать более  осмотрительно.  Прежде  чем
решить,  не существуют ли иные, чем  эти две, возможности - вне меня или  во
мае, - он должен был спокойно поразмыслить над следующим.

     Понятен ли смысл  выражения  "содержание  сознания, или разума",  когда
речь идет  об  этом  театре?  Или это,  строго  говоря,  бессмыслица, т.  е.
сочетание  слов,  противоречащих одно  другому,  что-то  наподобие "круглого
квадрата"?

     Рассмотрим это:  в  каком смысле я  употребляю слова "этот театр"?  Под
этим театром я понимаю помещение в двадцать или около  того  метров высотой,
столько  же  -  шириной, с  синим занавесом, задником  и т. д.  Но  если это
составляет  часть  меня,  я могу сказать, что, во всяком случае, часть меня,
мой  разум,  имеет  двадцать  метров  в  высоту и  столько  же  в ширину;  в
результате  я обладаю протяженностью, а мое мышление  занимает пространство,
причем  часть  его  - синего цвета.  Абсурд высказывания  тут  же становится
понятен, и идеалист защищается,  говоря:  я  беру  назад выражение  "театр -
содержание  сознания" и вместо этого говорю "содержание  моего мышления, или
сознания,  это,  разумеется,   только   моя  мысль   о  театре,  образ,  или
воображение, этого  театра".  Тогда действительно  все сходится: я думаю,  я
воображаю, нет  ничего удивительного  в том, что моя  мысль, мое воображение
составляет часть меня или является моим содержанием. Но тогда речь не идет о
театре:  театр мы  должны оставить  снаружи. Значит, неправильно, что он или
снаружи, или внутри. Театр, внешняя реальность,  всегда остается снаружи, он
не  во мне. Мир - это не мое представление по простейшей причине, что в этой
фразе Шопенгауэра,  как  почти  всегда  в  идеализме, употребляются слова  с
двойным, неясным смыслом. Я представляю себе мир. Мае здесь принадлежит  акт
представления,  и в этом прямой смысл слова "представление". Но мир, который
я  себе представляю, это не мое представление, а представляемое.  Шопенгауэр
просто смешивает в одном слове "представление" два понятия,  о связи которых
идет спор, - мысль  и мыслимое.  Именно  за эту категоричность .суждения я в
прошлый  раз  назвал  грубой эту известную фразу, название его занимательной
книги.  Она  больше чем груба -  одна  очень  современная  девица назвала ее
просто фразерством.

     Но  где же  в конечном  счете находится  театр? Ответ  очевиден:  он не
составляет части моего мышления внутри меня, но и не находится вне его, если
под "вне" понимать "не иметь ничего общего", - он вместе, нераздельно вместе
с моим мышлением, ни  "в", ни "вне", а с  моим мышлением,  подобно тому  как
аверс связан с реверсом, лицо с изнанкой, без этой связи  реверс превратится
в  аверс.  Вспомните,  каким образом  мы  рассуждали, наблюдая  за  тем, как
идеализм формулировал свой тезис: я вижу  сад, закрываю глаза и перестаю его
видеть. Это бесспорно. Что здесь произошло? Здесь одновременно заключены мое
видение и сад, мое сознание и его объект, мое  мышление и то, о чем я мыслю.
Но  вот  я снова открываю глаза, и сад  появляется  вновь, - стало быть, как
только начинает существовать  мышление, зрение, начинает существовать я  его
объект,  видимое.  Это  явление бесспорное. И так как философия стремится  к
тому, чтобы слагаться лишь из  явлений бесспорных,  ничего  не остается, как
принять вещи  такими, какие они есть, и  сказать: внешний мир не существует
без моей мысли ''о  нем, но  внешний мир  не является  моим мышлением;  я не
театр и не  мир  - я перед этим театром, я с  миром, существуем  мир и  я. И
обобщая, можно  сказать:  мир является не реальностью, существующей  в себе,
независимо от  меня, - а тем, что он для меня и  передо  мной, и пока больше
ничем. Пока мы движемся вместе с идеализмом. Но добавим: поскольку мир - это
лишь  то,  чем  он мне кажется,  он  будет лишь  кажущимся Существом,  и нет
причины, которая заставляла бы нас искать. его субстанцию за этой видимостью
- ни в субстанциальном космосе, подобно античным ученым, ни превращая самого
себя  в  субстанцию,  которую  носишь  при  себе,  как  свое содержание  или
представление,  как вещи,  которые я  вижу, трогаю,  воображаю. Это  великое
предубеждение античности,  которое должна  исключить  теперешняя  идеология.
Этот театр и я находимся друг  перед другом, без посредников: он существует,
потому что  я его вижу, и является, несомненно, по  крайней мере, тем, что я
вижу, и таким, как я  вижу, и это исчерпывает его бытие явлением мне.  Но он
не  во   мне  и  не  смешивается  со   мной:  наши   отношения  прекрасны  и
недвусмысленны. Я тот, кто видит его сейчас, он то, что я сейчас вижу, - без
него и других вещей, подобных ему, мое зрение не существовало бы, т. е. я бы
не существовал.  Без объектов нет субъекта. Ошибка идеализма состояла в том,
что он превратился  в  субъективизм, в  подчеркивание зависимости  вещей  от
того, чтоб я о них мыслю, от  моей субъективности, во не обращал внимания на
то, что моя субъективность также-зависит от существования  объектов. Ошибкой
было  утверждать,  что  я  поглощаю  мир,  вместо  того  чтобы оставить  нас
неразделимыми,  соседствующими, близкими,  но тем самым  различными.  Смешно
было бы сказать, что я синий, потому что вижу синие предметы, так же смешно,
как утверждать, что синий  предмет - это одно из моих состояний, часть моего
Я, потому  что он  видим мною. Я всегда с собой, Я не что иное как то, что я
мыслю о себе, я не могу выйти  за пределы себя -  но  чтобы обнаружить  мир,
отличный от меня, мне  не обязательно  выходить  за спои пределы,  он всегда
рядом со мной, и мое бытие такое же, как бытие мира. Я - интимность, такая в
меня не входит никакое трансцендентное существо, но в то же время я - место,
где  появляется  обнаженный мир, который  не является мной,  чужой для меня.
Внешний мир. Космос, соседствует со  мной в этом смысле он близок мне, но он
- не я и в этом смысле.

     Значит, нам нужно внести поправки в исходный момент философии. Основное
данное Универсума  состоит не  просто  в  том,  что  существует  мышление  и
существую  я,  мыслящий, -  но в  том,  что,  если существует  мышление,  то
существую я, который мыслит, и мир, о котором я мыслю, - и существует одно с
другим, так что их невозможно разделить. Но ни  я не являюсь субстанциальным
бытием, ни мир, но оба  мы находимся в живой связи: я  тот, кто видит мир, а
мир - то, что видимо мною. Я существую  для мира, а мир - для меня. Если нет
вещей, чтобы видеть,  думать и воображать, я  бы не  видел, не  думал  и  не
воображал, т. е. не существовал бы.

     Лейбниц  в том  фрагменте труда,  где  он  дает беглую  критику  своего
предшественника  Декарта,  замечает,  что,   по   его  мнению,  относительно
Универсума существует не  единственная  исходная  версия,  а  две  в  равной
степени  в  нераздельно  изначальные; одна гласит;  существует  мышление,  а
другая:  я  мыслю о многих вещах.  Удивительно, что  до сих пор  эта удачная
мысль не была использована никем, даже самим Лейбницем.

     В итоге,  господа,  в  суровых и  ожесточенных  поисках исходных данных
Универсума,  несомненно  в  Универсуме  имеющихся, я обнаружил  первичное  и
фундаментальное  явление, которое основывается и утверждается на самом себе.
Это  явление - совместное существование Я, или субъективности,  и его  мира.
Одного без  другого не  существует.  Я  не  могу  осознать  себя  иначе, чем
осознавая  объекты, окружение.  Я не мыслю, если не мыслю  о вещах,  - стало
быть,  обнаруживая себя, я  всегда  обнаруживаю рядом с собой некий  мир. Я,
являясь  субъективностью   и   мышлением,  оказываюсь  частью  двойственного
явления.  Другую часть  которого составляет мир.  Стало быть, радикальным  и
подлинным данным является не мое существование, не то,  что  я  существую, а
мое сосуществование с миром.

     Трагедия идеализма коренится в том, что подобно алхимику преобразуя мир
в  "субъект", в содержание  субъекта, он замыкал его в  самом  себе, и  было
невозможно  объяснить, каким образом  если этот театр  лишь мое воображение,
часть  меня,  он кажется настолько  отдельным от меня. Но сейчас мы добились
совершенно  иного   положения:  мы  осознали,  что  несомненна  связь  двух
неразделимых понятий - того, кто мыслит, отдает себе отчет и другого - о чем
я отдаю себе  отчет.  Сознание  продолжает  оставаться  интимным, но  теперь
оказывается  интимным и  близким  не  только моей субъективности,  но и моей
объективности, миру, который очевиден  для меня. Сознание представляет собою
не заточение, а напротив, удивительнейшую  первичную  реальность, являющуюся
основой любой другой,  состоящей в том,  что некто,  я, являюсь собой именно
тогда,  когда  отдаю себе отчет в  различных вещах,  в мире.  Таково  высшее
своеобразие разума, которое необходимо  принять, исследовать и описать самым
тщательным  образом,  таким,  каково  оно  во  всей  его   удивительности  и
великолепии. Я  вовсе не закрыто, оно  по преимуществу открыто. Видеть  этот
театр - то же, что открывать себя тому, что не является мной.

     Это новое  положение  не  парадоксально: оно  совпадает с  естественной
деятельностью разума,  сохраняет  ее и признает ее здравый  смысл. Оно также
преодолевает  и  реалистический  тезис,  который  служит  основой   античной
философии,  ее сущностью:  внешний  мир  не  иллюзия,  не  галлюцинация,  не
субъективный мир. Все это  достигается новым положением  путем отстаивания и
очищения  идеалистического  тезиса, утверждающего, что несомненно существует
лишь то, что кажется мне существующим. Вы видите, как дочерние  идеи,  новые
истины, несут внутри себя породившие их истины древние, плодоносные  древние
истины?  Повторим:  любое   преодоление  -  это   сохранение.  Неверно,  что
существует лишь сознание, мышление, Я. Истина в том,  что я существую вместе
с моим миром и в  моем мире  и я состою в  том, чтобы наниматься этим миром,
видеть  его,  воображать,  мыслить  о  нем,  любить  его и ненавидеть,  быть
печальным или радостным в нем и из-за  него, двигаться в нем, изменять его и
одерживать  его. Ничто  из  этого  не  могло  бы  быть мною,  если л  мир не
сосуществовал со  мной, передо мной,  кругом, окружая  меня, показывая себя,
повергая меня то в восторг, то в отчаяние.

     Но что это?  С чем  мы нечаянно столкнулись? Это исходное определение -
кто-то, кто видит и любит, и ненавидит, и требует от мир, и в нем движется и
совершает усилия, страдает из-за того - не это ли испокон веков называется в
самом  скромном  универсальном  словаре "моей жизнью"?  Что  это такое?  Это
просто  значит,  что  первоначальная  реальность,  явление  явлений,  данное
Универсума, то, что дано мне, это...  "моя  жизнь"  -  только  мое Я, не мое
замкнутое  сознание,  - это уже истолкование,  идеалистическое истолкование.
Мне дана "моя жизнь", моя  жизнь - это  прежде всего  то, что  я нахожусь  в
мире, не в каком-нибудь  неопределенном, а в этом  мире, в нем теперешнем, и
не просто в этом театре, а именно в этот момент,  снимаясь тем, чем я в  нем
занимаюсь,  в  этом  театральном  фрагменте  моего  жизненного  мира,  -   я
философствую. Абстракции топились. В поисках не вызывающего сомнений явления
я  обнаружил не  вещь, производящую мышление, а вот  что:  себя,  мыслящего,
себя,  философствующего в данную минуту.  Вот почему  философия прежде всего
обнаруживает  того, кто  философствует, кто хочет  мыслить о всеобщем и  для
этого ищет нечто  несомненное. Но обнаруживает, заметьте это, не философскую
теорию,   а   философствующего  философа,   т.   е.   занимающегося   сейчас
философствованием,  тогда как  потом этот  же  самый  философ может печально
шагать  по  улице, танцевать  в  дансинге, или  страдать от колик,  или быть
влюбленным    в   мимолетную   красоту.   Другими   словами,    обнаруживает
философствование,   теоретизирование  как  жизненное  явление  и   жизненное
действие, как частность его жизни и в его жизни, в его огромной, радостной и
печальной, полной надежд и ужасов жизни.

     Первое, что  должна  сделать  философия, - определить,  что  такое  эта
данность:  "моя  жизнь",  "наша жизнь", жизнь  каждого. Жизнь  - это  способ
радикального бытия: любая Другая вещь и способ бытия обнаруживается  мной  в
моей  жизни,  внутреннее, как  ее  деталь, они  связаны. В ней находится все
остальное,  как  бы  включенное  в  нее, как бы  переживаемое. Самое трудное
математическое   уравнение,   самое  абстрактное  и   значительное   понятие
философии, сам Универсум, сам Бог - это то, что я обнаруживаю  в моей жизни,
то,  чем  я живу. И  их радикальное  и первичное бытие, стало быть, пережито
мной, и я не могу определить, чем они являются в качестве пережитых, если не
выясню,  что  значит  "жить".  Биологи  употребляют  слово   "жизни",  чтобы
обозначить феномен органических существ.  Органика -  это лишь  класс вещей,
которые  обнаруживаются в жизни. Наряду с  другим классом вещей, носящих имя
неорганических. Важно то, что философ говорит нам об  организмах, но  так же
очевидно'  что мы,  сказав, что  живем,  и  говоря  о "нашей  жизни",  жизни
каждого, придаем этому слову смысл  более непосредственный,  более  широкий,
более  решительный.  Дикарь и  невежда не  знают биологии и,  однако, вправе
говорить  о "своей жизни",  поскольку  под  этими словами  мы  имеем  в виду
огромное явление, предшествующее всей биологии, всей науке, всей культуре, -
явление  великолепное,  фундаментальное,  ужасное,  которое  предполагает  и
подразумевает  все  остальные  явления.  Биолог  обнаруживает  "органическую
жизнь" в  пределах своей собственной жизни,  как ее момент: это одно из  его
жизненных занятий и ничего больше.  Биология, как всякая наука, представляет
собой   деятельность,   или   форму   образа   жизни.   Философия,   вернее,
философствование, бесспорно, является жизнью -  как бег, влюбленность игра в
гольф, возмущение политикой, светские занятия.

     Все это формы и образы жизни.

     Стало  быть, коренной  вопрос  философии в  том, чтобы определить  этот
образ  бытия, эту первичную реальность, которую  мм называем "вашей жизнью".
Итак, жить - это то, чего никто не может сделать за меня, - жизнь существует
без права  передачи это не абстрактное  понятие,  это  мое индивидуальнейшее
бытие.  В первый  раз  философия становится  частью чего-то  не  являющегося
абстракцией.

     Это новая панорама, о  которой я говорил, - самая древняя  из всех  та,
что всегда  остается  позади. Философия для  начала  идет  сама позади себя,
рассматривает  себя  как  форму  жизни,  конкретно  и  истинно; в  итоге она
скрывается в этой жизни,  тонет в ней -  она  пока что  размышление о  нашей
жизни. Древняя  панорама оказывается самой  новой. Таково  огромное открытие
нашего времени. Оно настолько ново, что для него не подходит ни одно понятие
традиционной  философии: образ  бытия,  который  представляет  собой  жизнь,
нуждается в новых категориях - не в категориях античного космического бытия;
речь идет именно о том,  чтобы избежать их и найти категории жизни, сущность
"нашей жизни".

     Вы  видите:  то,  что в  течение  сегодняшней лекции было  трудным  для
понимания, неуловимым, призрачным,  игрой слов, становится ясным,  простым и
таким, как будто вы думали об этом  бессчетно. Таким ясным, таким открытым и
очевидным, что  иногда даже слишком,  так что,  услышав это  - заранее прошу
прощения,  -  услышав, вы окажетесь  несколько сбитыми с толку, поскольку мы
неизбежно коснемся тайны жизни каждого. Давайте  раскроем тайну. Эта тайна -

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия