Елизаров Е. Основы организации мышления, или сколько будет 2 +2?

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА 4. ТАЙНЫ СИНТЕЗА, ИЛИ ЧТО ТАКОЕ «ПЛЮС»?

§ 1.Биосинтез на фоне Ютландского боя

А в самом деле, что такое «плюс»?
Удивительно, но этого не знает никто. М.Я. Выготский в своем знаменитом «Справочнике по элементарной математике», по которому готовились к экзаменам поколения и поколения советских школьников, пишет: «Понятие о том, что такое сложение возникает из таких простых фактов, что оно не нуждается в определении и не может быть определено формально». В сущности то же говорится и в БСЭ,— это просто «арифметическое действие. Результатом С. чисел а и b является число, называемое суммой чисел а и b (слагаемых) и обозначаемое а + b. При С. выполняются переместительный (коммутативный) закон: а + b = b + а и сочетательный (ассоциативный) закон: (а + b) + с = а + (b + с)». Между тем национальная энциклопедия призвана подвести итог развитию взглядов на тот или иной предмет и дать нормативное представление о нем.
На первый взгляд и в самом деле непонятно: что вообще может быть неясным в этом действии. Но вот простой пример: мужчина и женщина… — и мы сразу же оказываемся в тупике. Над некими таинствами брака завеса умолчаний здесь уже приоткрывалась, упомянем и о других. Сумма может удвоиться, утроиться, а может и вообще не сложиться. Может быть и такое: «…не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка» со всеми чудесными превращениями, о которых поведал поэт. А может, и вообще как у Платона, оставившего нам, может быть, самый удивительный и трогательный миф о любви. И гермафродите… «Когда-то,— пишет он,— наша природа была не такой, как теперь, а совсем другой <…> Прежде всего, люди были трех полов, а не двух, как ныне, — мужского и женского, ибо существовал еще третий пол, который соединял в себе признаки этих обоих <…> И вот Зевс и прочие боги стали совещаться, как поступить с ними. Сказав это, он стал разрезать людей пополам <…> Вот с каких давних пор свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу. <…> каждый из нас половинка человека <…> Таким образом, любовью называется жажда целостности и стремление к ней. <…> Но если это вообще самое лучшее <…> мы должны славить Эрота: мало того что Эрот и теперь приносит величайшую пользу, направляя нас к тому, кто близок нам и сродни, он сулит нам, если только мы будем чтить богов, прекрасное будущее, ибо сделает нас тогда счастливыми и блаженными, исцелив и вернув нас к нашей изначальной природе». В общем, и здесь результат во многом зависит именно от того, как понимать физическое содержание «плюса».
Допустимо, конечно, видеть в сложении абстрактный символ чисто математической операции, которая не имеет никакого аналога в материальном мире. Уж если сам математический объект, над которым совершаются все действия, может быть отвлеченным от физической реальности, то почему бы и этим действиям не иметь подобную же природу?
Никаких возражений против такого подхода нет, и в сфере «чистой» математики так, наверное, и должно обстоять дело. Но ведь мы исследуем не свободное от любой вещественности математическое правило, а его применимость к той самой действительности, в которой мы живем, к миру вполне «осязаемой» — объективной — реальности, которая, по определению существует вне и независимо от нашего сознания. Оглянемся назад на пройденный нами путь. Мы задавались вопросом о том, «два чего и два чего»? Мы ставили своей задачей уяснить, «что» именно получится в результате сложения? Мы пытались ответить, справедливо или нет приравнивать друг другу одноименные «доли» или, иными словами, одноименные формы проявления тех или иных «качеств»? Словом, на всем протяжении анализа нас интересовала вовсе не абстрактно-логическая чистота некоторой трансцендентной сущности, но именно реальное физическое содержание математического уравнения. Поэтому и сам анализ выполнялся нами как последовательное восхождение ко все большей и большей конкретности.
Правда, это восхождение последовательно открывало перед нами все более сложные, часто умопомрачительные, и все менее доступные наблюдению абстракции, но в каждой из них мы обнаруживали какое-то новое измерение старой школьной истины, которое никак нельзя игнорировать. Вместе с этим приходило и осознание того, что подлинная конкретность и точность кроется вовсе не в четкости контуров и осязаемости постигаемого предмета, но именно в этой совокупности измерений, остающихся глубоко под поверхностью видимого. А если так, то и вопрос о том, «что такое плюс?» в рассматриваемом нами контексте вполне закономерен.
Таким образом, если мы пытаемся определить для результата математического сложения хотя бы некоторые опорные ориентиры, позволяющие судить обо всем спектре его применимости к материальной действительности, то и для центрального пункта исследуемой формулы нужно найти такие же маркирующие точки, которые давали бы возможность распространить получаемые выводы на все, что окружает нас. Человеческое познание — это не отвлеченная от реальной действительности умственная гимнастика. Для сугубых материалистов его цель состоит в практическом овладении объективной реальностью. Для тех, кто не верит в материю, можно сказать и по-другому: созданный по слову Божию, человек постепенно перенимает эстафету творения у своего Создателя. И в том и в другом варианте познает окружающий мир для того, чтобы выполнить какую-то высшую возложенную на него (самой ли природой, нашим ли Господом — не нам и не здесь судить) миссию. Словом, какую позицию мы ни займем, вывод будет один. А значит, перед лицом этой истины даже самые глубокие идеологические различия в конечном счете, как на великой фреске Рафаэля, оказываются не столь уж непримиримыми.
Все это говорит о том, что составившее предмет нашего изучения действие в свою очередь должно хоть как-то проецироваться на реальные физические процессы, протекающие в природе. В противном случае уравнение как бы повисает в воздухе, а возложенная на нас миссия так и остается неисполненной.
Между тем, мы уже поняли, что если в операции сложения видеть не абстрактный символ, но специфическое выражение строго определенных материальных процессов, необходимо считаться с тем, что они будут вызывать деформации в окружающей действительности. Это и понятно, ведь в мире объективной реальности взаимосвязано все. Когда-то говорили даже так: «Срывая цветок, ты тревожишь звезду». Мыслилось, что любое событие, происходящее в одной точке нашего мира, так или иначе, отзывается сразу во всей Вселенной. Правда, подобный взгляд представлялся абсолютным только в той системе мироздания, которая описывалась известными законами Ньютона. Позднее эйнштейновский постулат невозможности движения со скоростью, превышающей скорость света, наложит известные ограничения. Действительно, для того, чтобы одновременно отозваться сразу во всей вселенной, материальное «эхо» любого физического действия должно распространяться с бесконечной скоростью на бесконечные расстояния. Но и после внесенных Эйнштейном уточнений всеобщая связь явлений останется господствующей идеей. Между тем эта связь означает собой, что любые процессы, влекут за собой изменения не только в том, что непосредственно вовлечено в них, но и в их окружении. В контексте анализируемой нами задачи оборотная сторона этого тезиса гласит: если за пределами слагаемых в окружающем мире не меняется ничего, никакого сложения попросту нет. В действительности есть лишь некая фикция, голая виртуальность и не более. Мы же говорим о прямо противоположном всему виртуальному — о физической реальности.

Необходимость обращения к более широкой действительности, нежели круг подлежащих непосредственному сложению величин, наблюдается повсюду.
Вглядимся, к примеру, в процессы химического синтеза. Здесь различаются эндо- и экзотермические реакции. Эндотермическая (от греческого endon — внутри и therme — тепло) — это химическая реакция, при которой реагирующая система поглощает тепло из окружающей среды. В свою очередь, экзотермическая (от греч. exo — вне, снаружи и therme — тепло) представляет реакцию (например, горение), при которой тепло выделяется из реагирующей системы в окружающую среду.
Существо этих реакций может быть понято из первого начала термодинамики. Первое начало, как известно, выражает закон сохранения энергии. Поэтому для системы, окруженной замкнутой границей, через которую не происходит переноса вещества, справедливо соотношение:
U2 — U1 = Q — W,
где U1 и U2 — энергии системы в состояниях 1 и 2; Q — теплота, полученная от внешних источников; W — работа, совершенная самой системой над внешними телами при переходе из состояния 1 в состояние 2.
Если процесс — химическая реакция, то обычно ее проводят в таких условиях, чтобы можно было отделить энергию химического превращения от энергии, связанной с одновременными изменениями температуры или давления. Поэтому энергию (теплоту) химической реакции обычно определяют в условиях, в которых продукты находятся при тех же температуре и давлении, что и реагенты. Энергия химической реакции тогда определяется теплотой Q, полученной от окружающей cреды или переданной ей. Измерение Q может быть проведено с помощью калориметра подходящего типа или проведения в сосуде химической реакции, теплота которой известна.
Как показывает приведенное уравнение, внутренняя энергия реагирующей системы определяется не только количеством высвобожденной или поглощенной теплоты. Она также зависит от того, сколько энергии система затрачивает или приобретает посредством произведенной работы. При этом работа может совершаться как самой системой, так и над системой. (Кстати, о работе, которая производится самой системой, имеет вполне достаточное представление любой, кому в годы всеобщего дефицита доводилось разбавлять спирт до привычной русскому национальному вкусу концентрации: та теплая гадость, которая получается сразу после смешения — это именно ее результат.) Понятно, что термодинамика процессов в этих случаях будет существенно отличаться, и в первую очередь — знаком величин.
Даже там, где единая реакция распадается на несколько различных стадий, общая энергетика химического процесса обязана сойтись до «последней калории». Этот вывод был сделан Германом Ивановичем Гессом (1802—1850), российским химиком, одним из основоположников термохимии, в 1840 году на основе экспериментальных фактов еще до классических опытов Джоуля, которые продемонстрировали эквивалентность теплоты и других форм энергии. Г.И.Гесс доказал, что теплота химической реакции, протекающей через несколько последовательных стадий, равна алгебраической сумме теплот отдельных промежуточных реакций. Закон Гесса, как отметил Герман Л.Ф.Гельмгольц (1821—1894), великий немецкий ученый, который впервые в 1847 математически обосновал закон сохранения энергии и показал его всеобщий характер, служит прямым экспериментальным подтверждением применимости закона сохранения энергии к энергетике химических процессов.
Между тем закон сохранения энергии, без которого невозможно рассчитать баланс реакции синтеза, выводит нас далеко за пределы лабораторных пробирок, как, впрочем, и за порог самих лабораторий. Поэтому даже на примере рядового химического «сложения» мы в который уже раз замечаем, что в этом мире взаимосвязано все. Ничто не может существовать само по себе, и если наше исследование ограничивается исключительно тем, что происходит за стеклом пробирки, мы рискуем упустить из виду едва ли не главное. Перед нами раскроется лишь то, что лежит на самой поверхности, подлинное же содержание предмета ускользнет, оставив нам лишь одну иллюзию знания.

Обратимся к более высоким «этажам» организации материи.
В 20-е годы прошлого века советским биохимиком А. И. Опариным (1894-1980) была выдвинута гипотеза, согласно которой жизнь на нашей планете развилась в первичном «бульоне» из случайного синтеза сложных химических соединений под воздействием электрических разрядов в условиях лишенной кислорода первозданной атмосферы. Как и всякая другая, эта гипотеза требовала своего подтверждения. Решающая (как казалось сначала) серия экспериментов была проведена молодым американским химиком Стенли Миллером. Ее результаты были опубликованы в 1953 году. Быстро ставшие знаменитыми, опыты установили, что искусственный синтез всех известных аминокислот, необходимых для жизни, возможен. Встречались даже такие соединения, которых нельзя найти в живой природе, но вместе с тем не запрещенные ее законами. А следовательно, подтверждалась и идея самопроизвольного зарождения жизни из абиотических элементов.
Однако внимательный взгляд обнаруживал и другое: каждый раз из 20 встречающихся в живых организмах аминокислот синтезируется лишь ограниченная часть, одновременно все вместе они не выявлялись. Поэтому разгадка тайны зарождения жизни оказалась не более чем иллюзией. К тому же было установлено, что в экспериментах по воссозданию первичного «бульона» всегда присутствуют как право-, так и лево-ориентированные аминокислоты, так называемые L и D формы. Обе они имеют одинаковую структуру, и по сути дела представляют зеркальное отражение друг друга. Однако в живой природе белки состоят исключительно из L-аминокислот, в то время как в неживой содержатся и «левые», и «правые» изомеры. Присутствие хотя бы одной право-ориентированной молекулы разрушает все. Поэтому одновременное появление L и D форм делает невозможным возникновение жизни.
Словом, со временем и здесь стало ясно, что сложение белковых молекул определяется вовсе не частной «арифметикой» органической химии, но всей суммой законов реальной действительности, многие из которых до сих пор неизвестны нам. Так, например, нам в точности неизвестно, как, при равновероятности тех и других, происходит отбор лево-ориентированных белковых соединений. Неясно и то, что именно является причиной практически одновременного (то есть измеряемого периодом существования всего лишь одного поколения первичных молекул) стечения в одном и том же месте (то есть в области пространства, ограниченной в буквальном смысле микроскопическими размерами) огромного числа факторов, самоформирование каждого из которых обладает сравнительно низкой, если не сказать ничтожной, вероятностью.
Действительно: вероятность L-формы составляет одну вторую, вероятность образования пептидной связи также равняется одной второй… Пока все идет хорошо. Однако нужно учесть, что аминокислоты выстраиваются в определенную последовательность и на каждом месте должна стоять строго определенная из всех возможных (одна двадцатая, если ограничить счет только теми, которые встречаются в клетке). Чтобы получить общую картину, необходимо перемножить значения вероятностей. Но чем дальше, тем невероятней значения, ибо число аминокислотных ос­татков в белковой молекуле варьирует от нескольких десятков до нескольких тысяч. Так, человеческий инсулин состоит из 51 аминокислотного остатка, лизоцим молока кормящей матери — из 130. В гемоглобине 4 ами­нокислотные цепочки, каждая из которых построена из примерно 140 аминокислот. Существуют белки, имеющие почти 3 тыс. аминокис­лотных остатков в единой цепи. Между тем для цепочки, состоящей всего из 100 звеньев, вероятность случайной самоорганизации составит 4,9 × 10-191. Словом, цифры становятся попросту безумными... Но и этого мало: ведь белков в клетке — тысячи, клеток в организме — миллиарды (в организме человека — порядка 100 триллионов). Поэтому прервем счет за его полной бессмысленностью…
 
Обратимся под конец к совершенно иному, значительно более сложному, чем те, которые описываются физическими или химическими формулами, классу явлений.
В 1906 году в Англии был спущен на воду новый корабль, имя которого стало нарицательным. Дав название новому классу боевых судов, «Дредноут» стал воплощением высшей военно-морской мощи первой морской державы мира. Он учел не только все достижения передовой кораблестроительной мысли, но и все уроки крупнейших по тем временам сражений, опередив (его проект был подписан до боя) даже результаты Цусимского сражения, в котором погибла русская эскадра.
Новый линкор превосходил по своей мощи все, что ходило по морям в те годы. Так, если «типовой» эскадренный броненосец того времени вооружался четырьмя двенадцатидюймовыми орудиями, расположенными в двух бронированных башнях, то «Дредноут» обладал десятью. Правда, с учетом того, что на одни борт могли стрелять только восемь, общее превосходство по артиллерии не превышало двух крат. Если лучшие броненосцы того времени могли развить скорость 18—19 узлов, то турбины «Дредноута» сообщали ему 21. Между тем скорость — это тоже оружие, ибо превосходство в ней означало, что он легко мог уклониться от боя с превосходящей соединенной эскадрой боевых кораблей и, напротив, навязать бой любому, кто не обладал преимуществом над ним. Кроме того, значительно большее водоизмещение нового линкора позволило поставить гораздо более мощную и развитую броню, нежели та, которой защищались жизненно важные центры броненосцев того времени. Словом, это был синтез всего самого передового, что только могла обеспечить и промышленность самой могущественной империи, и кораблестроительная наука. В результате образовавшаяся здесь сумма качеств сформировала собой нечто неслыханное.
Понятно, что все флоты того времени бросились в погоню за Англией, и после 1906 года военно-морская мощь держав, претендующих на то, чтобы и их голос учитывался при разделе мира, стала исчисляться уже только количеством дредноутов.
Цусимское сражение отделяет от первой мировой войны менее 10 лет. Но и за эти неполные десять лет военно-морской флот сумел пережить еще одну революцию, ибо появился новый класс суперлинкоров (типа «Королева Елизавета»), который превосходил «Дредноут» в такой же степени, как тот эскадренные броненосцы времен Цусимы. Корабли такого же класса появились и на вооружении основного противника Великобритании — Германии.
Но вот что поразительно. Результат сложения самых высоких боевых качеств обнаружил, что их концентрация в кораблях такого класса делает флоты не только более могущественными, но и более уязвимыми. Ударная сила флота резко возросла, но и состав его сократился в несколько раз. А значит, контролировать мировой океан стало невообразимо сложнее, чем раньше. Действительно, потеря одного двух кораблей додредноутного типа еще не делала погоды, и та же Англия (если, конечно, не считать морального ущерба) легко пережила гибель старых крейсеров, практически расстрелянных, ибо это был неравный бой, немцами у города Коронель, что расположен на чилийском побережье Южной Америки, 1 ноября 1914 года. Гибель же одного современного линкора становилась эквивалентной гибели целой эскадры, она сразу пробивала заметную брешь в боевых порядках целого флота. Как, впрочем, и в национальной экономике. Посылка двух линейных крейсеров через Атлантический океан, чтобы отомстить в еще более неравном бою (сражением гигантов с карликами назовут его современники) «Шарнхорсту» и «Гнейзенау» за поражение у Коронеля, обставлялась глубокой тайной не только для того, чтобы не дать тем возможность уклониться от столкновения, но и потому, что нужно было скрыть брешь, которая образовалась в оборонительных построениях военно-морских сил Британии.
И вот первый результат такого сложения мощи: суперсовременные линейные корабли «Гранд Флита» практически всю войну простояли у причальной стенки под защитой вспомогательных сил, препятствовавших проникновению на рейды германских подводных лодок. Но вот что удивительно: линкоры «Флота открытого моря», все это время стояли в точно такой же позиции по другую сторону Ла-Манша. Ни одна из великих держав не рисковала подвергнуть случайностям морского боя свои ударные силы. Лишь один раз линейные корабли двух крупнейших флотов мира сошлись в открытом бою у Ютландского полуострова. Но и там, когда германские линкоры вдруг были встречены успевшей выстроиться в боевой порядок английской эскадрой, они тотчас же отвернули и вышли из-под огня. К слову сказать, и британцы не рискнули преследовать отступающий немецкий флот, опасаясь за свои линкоры. Менее часа за всю мировую войну продолжалось боевое столкновение линкоров, строительство которых стоило фантастических расходов. Ни один из этих левиафанов не был уничтожен артиллерией своего визави.
Позднее, в годы уже второй мировой войны в Японии, обладавшей двумя самыми огромными линейными кораблями, построенными за всю историю флота, появится даже поговорка о трех никому не нужные вещах: египетских пирамидах, Великой китайской стене и линкоре «Ямато» (имя одного из них). Эта пословица вполне могла бы родиться и в годы первой мировой, ибо именно такими бессмысленно омертвившими в себе огромное количество человеческого труда и представали бронированные чудовища.
Однако и в политике, точно так же, как в механике, физике, химии, тоже есть скрытый от поверхностного взгляда дилетантов более широкий контекст явлений, здесь так же действуют какие-то свои законы политического сохранения. И вот в контексте их действия история утверждает, что линейный флот Британии выполнил-таки свое предназначение, несмотря даже на формальное поражение в Ютландском бою. Ведь он не просто все годы войны стоял на швартовых, но нависал смертельной угрозой военно-морской блокады над Германией в то самое время, когда сухопутные армии великих держав истекали кровью на континенте, когда один дополнительный батальон мог решить исход великих сражений. Известно ведь, что один линейный корабль стоил вооружения нескольких пехотных дивизий. Как знать, может быть, именно тех, которых так и не хватило Германии для военного разгрома Антанты.
Поэтому и здесь результат сложения военно-морской мощи отдаленным эхом отозвался в истории по меньшей мере трех десятилетий. И этот результат уже не может быть расчислен без точного учета и капитуляции Германии, и Веймарской системы, и последующих судорожных попыток третьего рейха отомстить за пережитый позор насильственного разоружения.
Подводя итог, можно сказать, что существо операции сложения никоим образом не сводится к механическому соединению тех вещей, которые находятся в самом фокусе нашего анализа. Всякий раз она приводит в действие какие-то скрытые силы, контролирующие развитие неопределенно широкого круга явлений, и только скрупулезный подсчет полного баланса всех этих сил может дать точное представление о подлинном результате сложения. Поэтому там, где, «два плюс два» оказывается не равным «четырем», мы, как, впрочем, уже говорилось здесь, обязаны видеть прежде всего незавершенность собственного исследования и, может быть, только потом заблуждения наших предшественников. Словом, и здесь, на новом витке «отрицания отрицаний» мы вновь убеждаемся в первую очередь в непреходящей методологической ценности тех истин, которые вошли в самую кровь нашей цивилизации, и только во вторую — в их способности служить готовым ответом на какие-то вопросы.

§ 2.Тернии на пути к сложению

Все приведенные примеры косвенным образом свидетельствуют о том, что сложение — это отнюдь не элементарная операция, над содержанием которой вообще не принято задумываться, но сложнейший процесс, опирающийся на действие всех законов природы (включая и те, которые еще не открыты нами). Вновь и вновь истина обнаруживает себя не застывшей справкой энциклопедической статьи, но подобием линии горизонта: чем более широкие просторы открываются перед нами, тем дальше отодвигается она. Вновь и вновь нам становится ясно, что результат простого математического действия далеко не однозначен и «два плюс два» оказываются равными «четырем» только в более широкой системе явлений, нежели непосредственное взаимодействие исходных единиц. Вне контекста самых фундаментальных законов этот результат, как оказывается, вообще не может быть осмыслен. Поэтому абсолютно невозможно достичь полного понимания существа изучаемого нами без учета всей суммы тех сложных взаимодействий, в которые вплетает наши «слагаемые» всеобщая связь и взаимозависимость явлений, без обращения и к общим представлениям о строении материи, и к миссии самого разума. Другими словами, и здесь мы наблюдаем, что подлинное существо самой операции сложения никогда не сводится лишь к непосредственному контакту слагаемых; своеобразное «эхо» сложения отдается и в большой отдаленности от них, и где-то в глубинах нашей собственной природы, ибо непознанное в мире объективной реальности составляет самую сердцевину нашего собственного творчества. Отсюда и сам итог — это не просто механический результат контакта, но полная сумма всех его раскатов. Только с их учетом «два плюс два» и в самом деле оказывается равным «четырем».
Но, может быть, все-таки существует в нашей задаче что-то, не требующее погружения в какие-то заумные дебри? Ведь есть же, наконец, простой механический перенос одного из слагаемых на место другого: чем не модель исследуемой операции? Правда, мы уже привыкли с осторожностью относиться ко всему, что разделено пространством, но все же присмотримся к ней. Эта интуитивно понятная процедура, на первый взгляд, не вызывает никаких вопросов, и мы, как правило, вообще не задумываемся над тем, что здесь могут скрываться какие-то подводные камни. А между тем они есть — и немалые.
Вглядимся пристальней.
Если слагаемые находятся в разных точках пространства, то абсолютное соответствие тому результату, который предсказывает математика, может быть достигнуто лишь при соблюдении строго определенных условий. Как минимум, двух: если, во-первых, такой перенос выполняется без каких бы то ни было энергетических затрат, другими словами, без совершения какой бы то ни было работы, во-вторых, если само пространство, разделяющее эти точки, строго однородно. При этом даже неважно, какое именно расстояние разделяет слагаемые, неопределенно малое или неопределенно большое.
Между тем реальное стечение именно этих-то условий и вызывает сомнение. Во всяком случае можно со всей определенностью утверждать, что первое из них в принципе невыполнимо, ибо в мире физической реальности никакой перенос никакого материального тела не может быть выполнен без совершения работы, без каких бы то ни было энергетических затрат. Уже одно только это обстоятельство наводит на размышления: может ли работа, совершаемая над физическим телом, не повлечь за собой никакой деформации его внутренней структуры, иными словами, никакого изменения его «качества»?
Мы говорили о сложении парно- и непарнокопытных; между тем всякий фермер знает, что любоеперемещение скота влечет за собой неизбежные потери живого веса. Их еще можно сокращать до какого-то разумного предела, но абсолютно нереально свести к нулю. Если этот житейский пример ничего нам не говорит, то можно обратиться к другому, граничащему с чем-то анекдотическим,— когда именно таким образом понятому сложению подвергаются все те же египетские пирамиды и неоднократно же упоминавшиеся нами пароходы. Ясно, что в этом случае деформации «слагаемых» должны были бы носить куда более катастрофический характер, ибо сегодня имеющиеся в нашем распоряжении технические средства не в состоянии выполнить такое без причинения серьезного ущерба этим памятникам культуры. А следовательно, в той или иной мере выполнение подобного действия потребовало бы напряжения усилий всей современной цивилизации.
Если не убеждает и эта бредовая, но вместе с тем красноречивая картина, то можно обратиться к самому общему решению. Попробуем на время отвлечься от всех индивидуальных особенностей «слагаемых» и представим на их месте некие бесформенные тела. Вообразим, что именно их и предстоит совместить в условной точке пространства. То есть рассмотрим случай, когда наличествуют лишь аморфные массы и ничего более, и вот именно им и нужно сообщить необходимые ускорения.
Мы уже говорили о том, что известные положения теории относительности (эйнштейновский принцип эквивалентности массы и энергии) предполагают принципиальную возможность конвертирования в энергию определенной части массы движущейся системы. Отсюда (если движение совершается за счет ее собственного массово-энергетического потенциала) становится неизбежным изменение массовых характеристик тела. Ведь и на придание ускорения, и на торможение в условной точке «сложения» расходуется энергия, а значит, после завершения цикла ускорение-торможение мы обязательно недосчитаемся какой-то части общей массы. Мы уже знаем, что с ростом скорости по установленному Лоренцом и Фицжеральдом закону меняются ключевые характеристики движущейся системы. В том числе и последняя:
                        m = m0 /Ö (1 — b2).
С приближением же к скорости света она неограниченно стремится к нулю.
При этом важно понять: меняется не просто абстрактная аморфная масса, но внутренняя структура самого объекта, совершается его глубокая физическая деформация. Ведь в том случае, когда расходуется собственный потенциал, в энергию движения конвертируются какие-то из ее элементов. Между тем внутренняя структура — это один из ключевых элементов «качества». Поэтому уже само перемещение тела в пространстве под влиянием приложенных к нему сил обязано повлиять не только на его количественные характеристики, но и на физическое содержание. Самый простой и, может быть, самый наглядный случай, о разновидности которого мы уже упоминали, — это когда в топке двигателя сжигается некий запас угля (дров, керосина, чего угодно). Между тем топливо — это ведь тоже элемент общей структуры движущегося тела. Так, угольные ямы старых броненосцев и топливные танки тех, которые сражались в Ютландском бою, служили дополнительным элементом защиты кораблей. Да и просто с его расходованием — иногда радикально, как при запуске космической ракеты,— изменяются не только массовые, но и конструктивные характеристики. Так, например, первый искусственный спутник Земли весил всего 83, 6 кг, в то время как вся ракета имела стартовую массу 278 т.
Однако изменение массы связано не только с расходом топлива, ибо теория допускает конвертацию в энергию не только его, но и элементов собственно конструкции, включая сами топки и двигатель (представим, что это допущение возможно реализовать). Правда, там, где скорости движения незначительны, то есть существенно отличаются от скорости света, изменение массы должно быть практически незаметным. Но это, как мы уже знаем, не меняет решительно ничего. Мы ведь добиваемся полной математической строгости, а математическая строгость — вещь не относительная, но абсолютная. Вспомним уже упомянутые здесь классические примеры, которые оставили заметный след в истории математики. Имеются в виду геометрические задачи, которые должны выполняться исключительно циркулем и линейкой: квадратура круга, трисекция угла и удвоение куба. (По поводу последнего существует предание: на острове Делос разразилась жестокая эпидемия чумы. Жители обратились к оракулу, и тот провозгласил, что если кому-нибудь удастся построить алтарь, по объему ровно вдвое больше старого и при этом сохраняющий строгую форму куба, то остров избавится от мора. Однако вместе с тем оракул потребовал, чтобы при проектировании алтаря, кроме циркуля и линейки, не было бы использовано никаких других инструментов.) Геометрическими построениями можно обеспечить любую заранее заданную степень приближения к идеальному решению. Невозможно лишь одно — достижение самого идеала. Однако геометрия, как мы знаем, не принимает никакого приближенного решения, она признает только абсолютное, но абсолютное — это давно уже доказано — совершенно невозможно. Вот так и здесь, сколь бы микроскопическими ни были вызываемые простым перемещением в пространстве деформации, игнорировать их категорически недопустимо.
Впрочем, энергетическим «донором» того ускорения, которое должно придаваться материальному телу, может служить и внешнее тело. В этом случае вполне допустимо предполагать, что перемещаемый предмет остается тождественным самому себе. (Если, конечно, на время забыть о том обстоятельстве, что сами ускорения, сколь бы незначительным они ни были, способнs служить причиной каких-то деформаций внутренней структуры.) Однако абсолютная точность результата не достигается и в этом случае, ибо определенные изменения массово-энергетических характеристик претерпевает более широкая система, которая сообщает нашим объектам необходимые ускорения.
Все эти примеры говорят об одном и том же: не только «слагаемые» объекты по завершении действия не могут остаться тождественными самим себе. Операция «сложения» любых физических реалий обязана сказаться на характеристиках гораздо более широкой системы, и деформация ее «качества», сколь бы микроскопичной она ни была, является составной частью общего развития природы.

§ 3. Относительность непознанного и значение общих истин

Таким образом, вновь и вновь мы убеждаемся в том, что вне восходящего к самым широким обобщениям контекста осознать подлинное существо анализируемого «сложения» невозможно. Математическое действие закономерно вплетается в общую связь физических законов сохранения. Заметим, что их всеобщность и обязательность таковы, что они вполне могут рассматриваться и как философские. Впрочем, многими исследователями они и принимаются в качестве таковых. Но если в силу их действия в нашем мире бесследно исчезнуть не может ничто, то любые деформации, происходящие в системе «энергетический донор — движущееся тело» обязаны в полной мере компенсироваться изменениями в более широкой системе. Поэтому там, где «два плюс два» дают что-то отличное от «четырех», мы обязаны искать недостающее вовне. В итоговый результат нашего сложения обязано войти абсолютно все, включая и те компенсирующие деформации, которые происходят в дальнем окружении слагаемых нами вещей. Возвращаясь к красивому образу старой аксиомы: «Срывая цветок, ты тревожишь звезду», можно сказать, что необходимо искать все изменения, происходящие в окружающем нас звездном мире, ибо только полная их сумма способна дать точный результат того действия, в итоге которого сплетается венок. Словом, если раньше мы видели, что собственная природа «слагаемых» в состоянии влиять на результат сложения, то теперь обнаруживается, что и природа самого действия способна внести в него что-то свое.
Но мы рассмотрели только первое из двух приведенных выше условий. Между тем второе, в свою очередь, наводит на серьезные размышления.
Мы сказали, что здесь предполагается строго однородное пространство. Можно, конечно, предположить, что оно и на самом деле именно такое. Интуитивное представление о таком абсолютном пространстве долгое время господствовало в сознании ученых, но лишь Ньютон впервые дал ему строгое определение. Сложность, однако, состоит в том, что абсолютное пространство вследствие полной неразличимости всех своих составных частей принципиально ненаблюдаемо, а значит, и непознаваемо человеком. Оно не поддается даже простому измерению: «Однако совершенно невозможно ни видеть, ни как-нибудь иначе различать при помощи наших чувств отдельные части этого пространства одну от другой, и вместо них приходится обращаться к измерениям, доступным чувствам».
Но если так, то, говоря философским языком, оно вообще не обладает никаким «количеством». А вот это уже вещь в высшей степени сомнительная: начало, не обладающее «количеством», — не только философский, но и физический нонсенс. Кроме того, здесь напрашивается и другой вопрос. Ведь если какое-то явление в принципе ненаблюдаемо, встают сильные сомнения в самом его существовании. Выше (3.5) об этом уже говорилось. Ведь в таком случае мы не в состоянии ни доказать, ни опровергнуть его наличие. Так, обращаясь к фольклорным образам, мы не в состоянии ни доказать, ни опровергнуть, есть ли «то, не знаю что», «там, не знаю, где». Но если мы ни при каких обстоятельствах не можем удостовериться в его наличии, почему нужно верить в существование? Ведь даже вера в Бога, в значительной мере опирается на различного рода знамения, чудеса, наконец, на зафиксированное евангелистами земное служение Его Сына. Словом, на вещи, которые в той или иной системе менталитета могут рассматриваться как определенная доказательная база. Если бы не существовало всего этого, то, возможно, не существовало бы и самого феномена религиозной веры.
Может быть, именно поэтому сам Ньютон был вынужден отличать от абсолютного пространства относительное. «Относительное,— пишет он,— есть его мера или какая-либо ограниченная подвижная часть, которая определяется нашими чувствами по положению его относительно некоторых тел и которое в обыденной жизни принимается за пространство неподвижное: так, например, протяжение пространства подземного воздуха или надземного, определяемых по их положению относительно Земли.» Недоступным наблюдению оказывается и абсолютное время, поэтому рядом с ним приводится определение относительного. «Относительное, кажущееся, или обыденное, время есть или точная, или изменчивая, постигаемая чувствами, внешняя, совершаемая при посредстве какого-либо движения мера продолжительности, употребляемая в обыденной жизни вместо истинного математического времени, как-то: час, день, месяц, год». Таким образом, только они поддаются количественному измерению, только с их частями можно совершать какие-то математические действия. Следовательно, и предметом науки может быть только относительное пространство и относительное время.
Если не считать Лейбница, который вообще не принимал Ньютоновскую картину мира, и Канта, о взглядах которого на пространство здесь уже говорилось, серьезной критике ньютоновские представления были подвергнуты только Махом, австрийским физиком (1838-1916), оставившем глубокий след в развитии общих представлений о мире. В 1871 году он указал на то, что наши представления о пространстве, времени и движении мы получаем только через взаимодействие вещей друг с другом. В абсолютно пустом пространстве не существует способа отличить состояние движения от покоя. При этом имеется в виду любое (равномерное, ускоренное, прямолинейное, вращательное) движение. Во всех наших представлениях о нем выражается глубочайшая и всеобщая взаимосвязь и взаимозависимость материальных тел, наполняющих Вселенную. Понятия же абсолютного пространства и времени, которые никоим образом не зависят от наполняющей их материи,— это пустые метафизические понятия, «понятия-чудовища». Критика Махом классических понятий времени, пространства и движения стала очень важной в гносеологическом плане для Эйнштейна. Его анализ основополагающих понятий механики сыграл значительную роль в том направлении общего развития физики, которое вело к появлению теории относительности. Сам Эйнштейн в некрологе в 1916 году оценил Маха как ее предтечу. Его «Механика» признавалась им как революционный труд.
 Так что для решения каких-то практических задач мы обязаны обращаться вовсе не к абсолютному, но к относительному пространству. А вот оно даже по Ньютону вовсе не обязано быть строго однородным во всех своих областях, ведь уже для того, чтобы быть познаваемым, оно должно быть неодинаковым в разных своих точках. В эйнштейновской же картине мира пространство тем более неоднородно, в зависимости от степени концентрации масс оно может быть значительно деформировано (искривлено). Но если так, то любое перемещение — это всегда перемещение из области одних деформаций пространства в область каких-то других.
Есть ли у нас полная уверенность в том, что при таком перемещении с самим объектом не происходит решительно ничего? Категорически утверждать, как кажется, невозможно, здесь допустимо только строить гипотезы. А значит, и абсолютное соответствие предсказываемому «чистой» математикой результату, в свою очередь, может быть лишь гипотетическим.
Впрочем, вывод, который напрашивается здесь, состоит вовсе не в разрешении проблем пространства. Предмет нашего исследования вовсе не оно, методология научного познания — вот что рассматривается нами. Между тем наблюдение, которое сейчас делаем мы, имеет именно методологическую ценность. Оказывается та непритязательная математическая операция, о существе которой мы никогда не задумываемся, на деле требует глубокого осознания. Но главное состоит в том, что и она, как многое другое, что уже попало в сферу нашего анализа, оказывается в принципе непостижимой вне общих идей, касающихся устройства всего мира, того большого Космоса, ничтожной частью которого является Солнечная система. Мы явственно видим, что вне фундаментального контекста физических законов сохранения, вне тех или иных концепций мирового пространства не может быть осознано даже самое простенькое действие, которое усваивается нами еще в начальной школе. Таким образом, вывод гласит о том, что никакой результат познавательной деятельности не может быть понят до конца сам по себе, в отрыве от других. Полное постижение всего того, что открывается нам, пусть это будет даже самая банальная истина, вроде той, которая исследуется здесь, достигается только в единой системе знаний и прежде всего — в единой системе общих представлений о мире.
Мы уже установили, что наука имеет дело с понятиями. Между тем понятие — это не просто слово. С этим мы уже столкнулись в первой главе, когда говорили о первобытном мышлении, неспособным объединить породы разных деревьев. Здесь мы имеем дело с концентрированным выражением уже накопленного знания, оно является результатом длительного процесса, в ходе которого реализовалось всё из интеллектуального инструментария цивилизации: анализ и синтез, дедукция и индукция, сравнение и обособление, абстрагирование, идеализация, обобщение… словом, все. А это значит, что в той или форме оно вбирает в себя и всё от этого инструментария.
Образное сравнение помогает понять существо сказанного. Если взять земную кору в целом, то можно установить, что в ее состав в той или иной пропорции входят все известные науке химические элементы. Постепенно спускаясь вниз по шкале обобщений, можно дойти до частных предметов, и, изучив их состав найти, что и здесь всякий раз присутствует вся «таблица Менделеева». Разумеется, пропорциональные отношения между отдельными элементами в каждом конкретном случае будут значительно отличаться, но обобщая, можно утверждать, что любой предмет, любое вещество, находимое в окружающей нас природе, не исключая и нас самих, пусть и в ничтожных количествах, включают в себя все без исключения начала нашего мира. Поэтому полным химическим «паспортом» каждого из них может быть только формула, в состав которой входит все уже известное человеку.
Если мы попытаемся дать исчерпывающее определение любого понятия, то в конечном счете обнаружим практически абсолютную аналогию с составом вещей: оно с легкостью растворит в себе весь без исключения свод знаний. Этот, казалось бы, невероятный, факт легко продемонстрировать. Что суть жизнь – «способ существования белковых тел, существенным моментом которого является постоянный обмен веществ с окружающей их внешней природой…»? Но если почти полтора столетия назад, когда давалось такое определение, еще можно было удовлетвориться простой отсылкой к «белковым телам» и «обменным процессам», то сегодня никак не обойтись без определения структуры ДНК, содержания матричного синтеза, лево- и право-ориентированным органическим соединениям и так далее, и так далее, и так далее.
Понятия вбирают в себя самую квинтэссенцию современной ему культуры. Любые понятия, какими бы непритязательными они ни были. И только это обстоятельство способно объяснить тот факт, что овладение ими раскрывает перед нами даже тайны творимых «глокими куздрами» бесчинств. Но стоит только «стерилизовать» их, освободив от всего не относящегося к предмету, загадочным или, по меньшей мере, неоднозначным, становится любое суждение. Вот, например: «Наполеон умер 5 мая 1821 года». Что услышится нам, если мы не имеем ни малейшего представления о системе летосчисления, о календаре, об отличии этого явления гения для одних, воплощения Антихриста для других от одноименного кондитерского изделия, о бегстве с острова Эльбы, о другом острове на другом краю света... Наконец, о тайне самой смерти: ведь и она для одних — переселение душ, для других — освобождение от всяких оков материальности, для третьих — просто пустота и небытие.
Как и положено, мы начинали разговор о логике (1.2) с определения, сказав, что последнее может быть представлено в виде своеобразного уравнения, в одну часть которого входит определяемое, а в другую — сумма уже знакомых понятий. Действительно, это — первая, базовая, основополагающая операция, и правильность выполнения всех «надстроечных» может быть гарантирована только безупречностью ее выполнения. Поэтому доказательность выводов должна опираться на абсолютное равенство «правой» и «левой» частей. Однако нет ничего более ошибочного, чем подобный взгляд на вещи.
Если бы это было так, определение оказывалось бы ничем иным, как иносказанием уже известного нам преформизма, или такой же, как в случае с Гомункулусом, возможности собрать все здание культуры (включая все математические истины) из «канцелярских скрепок» усвоенных еще в младенчестве базовых единиц информации о нашем мире. Между тем мы уже могли убедиться в том, что в материальной действительности любое сложение меняет природу всех своих слагаемых. Не является исключением и логическое,— уже хотя бы потому что логика отражает все ту же реальность. Вот только в сфере логики необходимо считаться еще и с общей культурной средой. А следовательно, в процессе определения тем более неизбежна деформация смысла определяющих понятий, логическая «сумма» в принципе не может остаться равной совокупности исходных значений. Это видно из приведенного примера: человеку, верящему в переселение душ, сумма понятий «Наполеон умер…» скажет одно, не верящему ни во что — совершенно другое.  Ее результат точно так же обязан обнаружить в себе «дельту качества», ни единого атома которой не содержалось в массиве смыслового фундамента. Только это (управляемое еще неизвестными нам механизмами качественного скачка) обстоятельство открывает возможность развития явлений, только оно же способно порождать новое знание.
Любая выполняемая нами операция, будь то практическое действие, или познавательный акт, опирается на сумму достижений современной цивилизации. Используемое в практике орудие — это специфический терминал последней, если угодно,— заточенное под выполнение определенной цели острие ее совокупного материального инструментария. В свою очередь, общее понятие — это виртуальный аналог практического средства. Поэтому и оно в каком-то «свернутом» «интериоризированном» виде содержит в себе многие (если не все) завоевания современной ему культуры.
Мы видели, что 40 часов высококвалифицированной работы могут породить каменный топор и производительный компьютер. Но разница не только в том, что 40 часов современного труда вмещают в себя и миллионолетие антропогенеза, и четыреста веков собственно человеческой истории. Сегодняшние сорок часов — это разбитая на секунды, чаще на их доли, сумма усилий, которые развиваются многими тысячами, может быть, миллионами людей, занятых во всех отраслях производства. Вклад каждого из них, распределяясь в пространстве и времени, подчинен действию всех законов природы, но при этом все они вместе структурируются строго определенным образом. И чем сложней способ структурирования, тем больше отличие искусственно создаваемого предмета от результата естественно-природных процессов. Мы уже видели это, рассматривая отличия примитивного каменного топора от современного компьютера.
Являя собой одни из ключевых средств познания, общие понятия складываются из таких же крупиц значений базовых носителей информации. При этом каждое подчиняется все тому же закону, согласно которому сложение меняет исходное содержание слагаемых. Но важно и то, что все множество претерпевших известную деформацию элементов, структурируется в едином пространственно-временном поле результирующего значения совершенно особым образом: каждый из фрагментов смысла, как в мозаичной картине, занимает свое место. Вот только напомним, что в отличие от «мира вещей» (воспользуемся платоновскими образами), пространственно-временные связи «мира идей» принимают форму логических отношений.
Что же касается предельных абстракций, то они вбирают в себя (по-своему деформируя и по-своему же организуя) все содержание современной им культуры. Не тренированное абстрактной мыслью сознание не в состоянии справиться с тем, что часть способна быть равной целому. Однако здесь мы сталкиваемся именно с таким положением вещей, ибо такие понятия оказываются подобными лейбницевским монадам, которые вбирают в себя все определения Космоса и при этом полностью сохраняют свою индивидуальность. Тем более обыденное сознание не в состоянии справиться с мыслью о том, что часть может быть больше целого. Но ведь любое новое понятие, в котором меняются контуры старых истин и раздвигаются границы привычных представлений,— больше целого. И только благодаря этому, целое, стремясь поглотить свою собственную часть, получает импульс к развитию. Целое (интегральный свод знаний) становится равным ему только после того, как входит в общий понятийный оборот социума.
Меж тем общие понятия выходят за пределы «юрисдикции» любых частнонаучных дисциплин. Поэтому, если наше любопытство ограничивается исключительно их узким контекстом, мы в конечном счете оказываемся не в состоянии постичь даже безусловные для них истины. Так что, нравится нам это или нет, только овладение «мета-содержанием» наблюдаемого способно пролить на свет на любое внутридисциплинарное знание. Без этого мы обречены скользить лишь по самой поверхности явлений. Подобное же скольжение — это не наука, даже если оно сертифицировано самыми престижными дипломами.
Впрочем, и мы затронули пока еще только самую поверхность явлений. Операция «сложения» не может быть ограничена одним только перемещением в пространстве. Ведь в математике мы рассматриваем сумму как некоторое новое единое синтетическое образование, которое не только изменило содержание своих слагаемых, но и сформировало новые, до того не существовавшие в природе качества. Ведь именно так возникает Вселенная, Жизнь, Разум, именно так создается все, возводимое последним.

§ 4. «Дефект массы»

Если искать некий общий физический аналог объединяющего математического действия, нужно прежде всего обратиться именно к процессам синтеза.
Вот один из них.
В 1932 г. Д. Кокрофт и Э. Уолтон, английские физики, обстреливая пучком ускоренных протонов мишень из изотопа лития-7, обнаружили, что некоторые ядра, погло­тив протон, выбрасывали две альфа-частицы и тем самым превращались в два ядра атома гелия-4. Это слияние и это превращение представляет собой полный физический аналог математических операций, и, следовательно, здесь должны были действовать их правила. Однако расчет ба­ланса масс и энергий всех частиц, участвовавших в ядерной реакции, обнаружил непонятное. Исходная масса слагаемых в атомных единицах массы (внесистемных единицах, применяемых в атомной и ядерной физике) равнялась:
7,0182 (ядро лития-7) + 1,0081 (протон) = 8,0263 а.е.м.
Между тем масса получившихся двух отдельных альфа-частиц в сумме давала лишь:
 4,004 x 2 = 8,008 а.е.м.
Другими словами, куда-то ис­чезала масса, равная:
 8,0263 — 8,008 = 0,0183 а.е.м.
Одновременно отмечалась значительная прибавка энергии движения у двух разлетающихся альфа-частиц по сравнению с энергией протона, первона­чально разбившего надвое ядро лития-7. Словом, наука впервые столкнулась с так называемым «дефектом массы», другими словами, с тем, что общая масса системы взаимодействующих тел (частиц) и сумма их масс в свободном состоянии не равны друг другу.
Через тринадцать лет, в августе 1945 г., именно этот «дефект» разрушит Хиросиму и Нагасаки.
Мы знаем, что сегодня массы ядер можно измерить с очень высокой точностью при помощи масс-спектрометра, специального прибора для разделения ионизированных частиц вещества (молекул, атомов) по их массам вод воздействием магнитных и электрических полей. Оказывается, что для всех стабильных ядер масса ядра меньше суммы масс составляющих его нуклонов, взятых по отдельности. Этот результат объясняется на основе установленной Эйнштейном эквивалентности массы и энергии (E=mc2). Дело в том, что в ядрах различных атомов частицы «упакованы» по-разному, их связывают количественно разные силы. Сегодня установлено, что силы притяжения, или, другими словами, энергия связи, которая удерживает вместе входящие в состав ядра протоны и нейтроны, очень интенсивны на расстояниях порядка 10—13 см и чрезвычайно быстро ослабевают с увеличением дистанции. Установлено также, что при переходе от одного элемента Периодической системы Менделеева к другому энергия связи меняется, поэтому для отделения одной частицы от остальных требуется различные усилия.
Превращение (трансмутация) одних элементов в другие путем деления тяжелых ядер или соединения легких в более тяжелые приводят к изменению энергии связи. При этих процессах масса получившихся ядер снова оказывается меньше исходных элементов. Ядра наиболее тяжелых атомов, которые стоят в конце Периодической системы, менее устойчивы, чем ядра элементов, расположенных в ее середине. Поэтому их удается расщепить, в результате чего образуются элементы с меньшими атомными весами. В свою очередь, ядра атомов, расположенных на противоположной стороне системы элементов, выигрывают в устойчивости при их слиянии в более тяжелые. В том и в другом случае, то есть и при делении тяжелых, и при синтезе легких выделяется огромное количество энергии. Так, например, исследования показали, что «дефекту массы», равному 1 атомной единице массы (1/12 части массы изотопа углерода с массовым числом 12), отвечает энергия связи ядра, равная 931,5037 МэВ.
Но, повторим, силы, которые связывают атомное ядро, действуют лишь на очень незначительных расстояниях. Между тем, кроме них, положительно заряженные протоны создают электростатические силы отталкивания. Радиус действия электростатических сил гораздо больше, чем у ядерных, поэтому они начинают преобладать, когда ядра удалены друг от друга.
В нормальных условиях кинетическая энергия ядер легких атомов слишком мала для того, чтобы, преодолев электростатическое отталкивание, они могли сблизиться и вступить в ядерную реакцию. Однако отталкивание можно преодолеть «грубой» силой, например сталкивая ядра, обладающие высокой относительной скоростью. Сегодня изучено большое число подобных реакций.
Приведем реакции с участием наиболее легких ядер — протона (p), дейтрона (d) и тритона (t), соответствующих изотопам водорода протию 1H, дейтерию 2H и тритию 3H, — а также «легкого» изотопа гелия 3He и двух изотопов лития 6Li и 7Li:
d + d               =          3He + n + 3,25 МэВ
d + d               =          t + p + 4,0 МэВ
t + d                =          4He + n + 17,6 МэВ
3He + d           =          4He + p + 18,3 МэВ
6Li + d                         =          24He + 22,4 МэВ
7Li + p                         =          24He + g + 17,3 МэВ
Здесь n — нейтрон, g — гамма-квант. Энергия, выделяющаяся в каждой реакции, дана в миллионах электрон-вольт (МэВ). При кинетической энергии 1 МэВ скорость протона составляет 14 500 км/с.
«Недостающую» массу, которая соответствует энергии связи атомного ядра (то есть «дефект массы»), как мы уже сказали, можно определить из соотношения между энергией и массой: E = mc2.
Вообще говоря, взаимосвязь энергии с инерциальной массой впервые была открыта английским физиком Дж.Дж.Томсоном (1856—1944) еще за четверть века до Эйнштейна, в 1881 году. Им было установлено, что масса движущегося заряженного шара возрастает на величину, пропорциональную энергии электростатического поля. Однако коэффициент пропорциональности, полученный исследователем, составил 4/3 квадрата скорости света. Позднее, в 1900 году французский ученый Жюль Анри Пуанкаре (1854—1912) пришел к выводу, что для сохранения принципа равенства действия противодействию необходимо предположить существование у электромагнитного поля некоторой плотности массы, которая в с2 раз меньше плотности энергии поля. В 1904 году австрийский физик Ф.Газенёрль (1874—1915) показал, что электромагнитное излучение, заключенное в замкнутой полости с отражающими стенками, увеличивает массу системы на величину, равную произведению энергии излучения на 8/3с2. Лишь в 1905 молодой Эйнштейн строго вывел сегодня известное всем соотношение e=mc2для частного случая испускания телом плоских волн в двух противоположных направлениях. Этот же закон он предложил распространить на все виды энергии. Так что в действительности фундаментальный вывод о связи между энергией и массой не был внезапным наитием какого-то одного гения, но венчал долголетние усилия многих ученых.
И вот благодаря их поиску обнаруживается, что в результат, казалось бы, частного сложения совершенно незначительных, даже исчезающе малых, величин вовлекаются какие-то могущественные таинственные силы природы, и именно их действие изменило облик всей нашей цивилизации. И здесь мы снова сталкиваемся с удивительным парадоксом: не только природа «слагаемых», но и механизм самого «сложения» не поддается решительно никакому объяснению, если анализ не обращается к тому, что сегодня представляется предельными абстракциями. Другими словами, конкретность на поверку оказывается вовсе не тем, что можно пощупать, или на что можно указать пальцем, но концентрацией того, что менее всего доступно прямому наблюдению.

§ 5. Загадка суммы

Уже упоминавшийся нами Иммануил Кант, как мы помним, говорил, что науку интересуют в первую очередь синтетические суждения. Он отличал их от аналитических, то есть от таких, существо которых может быть «расчислено», или, как говорят на философском жаргоне, «дедуцировано» в ходе исследования каких-то общих начальных положений. Наука занимается только неизведанным, поэтому не аналитические выводы содержат в себе главный интерес для нее. Конечно, и здесь раскрывается много неизвестного, но в сущности все это относится к такому роду, вычисление чего можно поручить ученикам. Любое же синтетическое суждение (может быть, самым простейшим его примером как раз и является математическое сложение) всегда обнаруживает в себе принципиальную новизну, нечто такое, что ранее не содержалось ни в одном из слагаемых. Кстати, сам Кант в пример приводит именно арифметическую сумму: «Положение 7+5 = 12 не аналитическое, так как ни в представление о 7, ни в представлении о 5, ни в представлении о сложении обоих чисел не мыслится число 12».
Это очень важный пункт, который никак не должен пройти мимо нашего внимания. Ведь если и в самом деле ни одно из «слагаемых» не содержало в себе того, что обнаруживается в результате, то ясно, что все новое может быть привнесено только самим действием объединения, процедурой синтеза. А следовательно, именно здесь должна скрываться самая глубокая тайна эвристики, именно на этом пункте должна сосредоточиваться творческая мысль подлинного исследователя.
Известно, например, что именно таким — выполненным в виде мысленного эксперимента — объединением был установлен один из важнейших законов механического движения. Здравый смысл, обыденное сознание, обывательская интуиция (можно называть это как угодно) подсказывали: тяжелое тело обязано падать быстрее, чем легкое. Но вот это поверхностное представление было подвергнуто строгому логическому анализу. Предположим,— сказал Галилей,— что тяжелые тела и в самом деле падают быстрее, чем легкие. Тогда, присоединив к какому-нибудь тяжелому телу более легкое, мы должны были бы замедлить его движение. Но суммарная масса объединенных в единую связку тяжелого и легкого тел больше, чем масса одного только тяжелого. А значит, как единое образование в связке они обязаны падать быстрее, чем одно тяжелое. Но целостная система не может падать одновременно и быстрее и медленнее одного (тяжелого) ее элемента. Поэтому вывод, вытекающий из этого знаменитого мысленного эксперимента, однозначно гласил: скорость падения всех тел строго одинакова и не зависит от их собственного веса. Таким образом, проведенный им эксперимент с одновременным бросанием с высоты пушечного ядра и пули, подтверждал уже ставшее ясным, и проводился так, «на всякий случай» (может быть поэтому Галилей не описывает его детали).
Напомним и о другом: тайна творчества — это зеркальное отражение тайны всеобщего развития. А значит, проникая в одно, мы постигаем и другое. Таким образом, вопрос о том, «что такое плюс», как оказывается, носит отнюдь не риторический характер, именно поэтому к тайне сложения на протяжении всей истории познания обращались лучшие умы человечества.

Однако самое удивительное во всем том, что обнаруживает перед нами анализ школьного уравнения, состоит даже не в деформации вещей и их далекого окружения, но в том, что вот уже на протяжение тысячелетий, каждый раз, соединяя что-то, мы достигаем заранее поставленной цели. Вот здесь и уместно спросить: если само «сложение» способно менять природу всех соединяемых вещей и все наше окружение в целом, то почему нам удается добиваться своего?
Не будем успокаивать себя тем, что изменения, вносимые в самый широкий круг условий, обставляющих практическую деятельность человека, способны носить настолько микроскопический характер, что ими можно пренебречь. Пренебрегать в исследовании нельзя вообще ничем, здесь уже говорилось о том, что науку интересует лишь абсолютный результат, отклонение же от абсолюта, сколь бы незначительным оно ни было,— это отклонение от самой истины. Что же касается микроскопичности… Что может быть меньше точки? Однако именно светящиеся в ночном небе точки открыли нам бесконечность Космоса. XVII век снял завесу перед огромным миром микроорганизмов, которые, как оказалось, играют огромную роль в природе и в жизни самого человека. Почти пятьдесят лет его открыватель, Левенгук (1632—1723) присылал в Лондонское королевское общество отчеты о своих наблюдениях. Сначала они печатались в научных журналах, а потом, в 1695 г., были изданы на латинском языке отдельной большой книгой под названием «Тайны природы, открытые Антонием Левенгуком при помощи микроскопов». В начале же XX века исчезающее малые размеры планковских величин невозможно было представить даже самому пылкому воображению. Но по сегодняшним представлениям именно там совершаются процессы, разгадка которых обещает (в который раз) перевернуть и наше сознание, и наш мир…
Казалось бы, за миллиарды лет существования Вселенной вносимые любым взаимодействием деформации должны вести к тому, что «дваплюсдва» все больше и больше отклоняется от «равночетыре». Но если «дваплюсдва» не «равночетыре», то и капитан — не капитан и все, что нас окружает, не должно подчиняться никаким законам. И тем не менее мы продолжаем опираться на абсолютную безусловность еще в детстве усвоенной истины… и доказывать ее всеми результатами своей деятельности. Вот здесь-то, при всей незначительности масштабов (а может быть, благодаря именно ей), и кроется самое загадочное.
Говоря коротко, поиск ответа на вынесенный в заглавие параграфа, да и всей книги вопрос обнаруживает гораздо более фундаментальную, нежели все открытия современной науки вещь: для объяснения, казалось бы, простейших истин недостаточно действия известных сегодня законов природы.
Вернемся к «демону Лапласа» (2.4). В самом ли деле там, где наш разум окажется в состоянии одновременно охватить «все силы, одушевляющие природу, и относительное положение всех ее составных частей», обнаружится строго линейный процесс развития, который «от сотворения мира» подчиняется неизменным законам?
Если меняется все, могут ли оставаться неизменными самые основания действительности? Сопоставим рассуждения об этом чудовище с еще одной мыслью Тейяра де Шардена: «Признав и выделив в истории эволюции новую эру <…> мы <…> вынуждены в величественном соединении земных оболочек выделить <…> еще одну пленку. Вокруг искры первых рефлектирующих сознаний стал разгораться огонь. Точка горения расширялась. Огонь распространился все дальше и дальше. Только одно истолкование, только одно название в состоянии выразить этот великий феномен — ноосфера. Столь же обширная, но <…> значительно более цельная, чем все предшествующие покровы, она действительно новый покров, «мыслящий пласт», который, зародившись в конце третичного периода, разворачивается с тех пор над миром растений и животных — вне биосферы и над ней». Возмущения, вносимые органической материей, и уж тем более человеком,— огромны, и, хотим мы того или нет, неизбежен вопрос: как глубоко они проникают. Затрагивают ли они строение вещества или ограничиваются «пленкой» ноосферы?
«Мыслящий пласт», наиболее ярким явлением которого предстает вся наша культура,— это принципиально надприродное образование. Такое понимание давно уже стало «общим местом», родом философской банальности. По данным П. Гуревича с 1871 по 1919 гг. было дано семь ее определений, с 1920 по 1950 гг. их насчитывалось уже 157, в отечественной литературе — более 400; в настоящее время число определений измеряется четырехзначными цифрами. Но при всем многообразии мнений большинство исследователей согласно с тем (высказанным еще античными атомистами) мнением, согласно которому культура — это некое сверприродное начало, «вторая природа». Но если «надприроден» создаваемый человеком мир, могут ли оставаться в неприкосновенности базовые элементы и принципы его конструкции?
Иными словами, до какого «этажа» могут проникать возмущающие действия разума?
Если единая линия закономерности и в самом деле пронизывает весь ряд событий, начиная от первых микросекунд существования Вселенной и кончая сиюминутным состоянием нашей интегральной культуры, есть только два объяснения. Первое состоит в том, что существует Начало, способное формировать в «нуль-пункте» истории единый вектор всеобщего развития и управлять его ходом. Второе заключается в модификации учения древних преформистов, когда-то рисовавших в своих книгах разрез семени, где уже сидел микроскопический человечек, которому нужно было только увеличиваться в размерах. То есть в том, что уже «нуль пункт» всеобщей истории природы обязан содержать в себе принципиальную возможность всего того, чему предстоит рождаться на протяжении миллиардолетий. Разве только «семя» Вселенной оказывается значительно меньше сперматозоида, но при этом содержит в себе куда большее, чем древние гравюры: многообразие галактик, разновидностей жизни, инопланетных цивилизаций и т.д. и т.д.
Но есть ли действительно принципиальные отличия между этими объяснениями? Мы ведь уже видели, что, сам преформизм опирается на представление о высшей фазе развития этого «зародыша», на возможность ее вмешательства в свое собственное прошлое. Другими словами, на действие некой силы, способной управлять своей собственной историей.
Но можно взглянуть и по-другому. Пусть любые изменения, вносимые жизнью и разумом, ограничиваются пределами тонкой пленки ноосферы, и все в нашей Вселенной, включая физические теории, философские системы, шедевры искусства, в самом деле может быть «сложено» из первичных элементов. И в этом случае нет решительно никаких препятствий для того, чтобы где-то в перспективе, когда будет, наконец, раскрыта логика образования нового, когда достоянием разума станут принципы действия всех приводных ремней единого механизма творчества, создать действующую модель мироздания.
Кстати, уже сегодня мы создаем искусственные органы собственного тела, раскрываем тайну стволовых клеток, способных заместить в нем едва ли не все, сохраняя при этом неповторимость личности. Попробуем развить эту тенденцию до ее логического предела, когда объектом нашего вмешательства станет естественное продолжение нашего тела — природа, и на многое в ней придется взглянуть совершенно другими глазами…
Мы уже могли убедиться в том, что «переход от простого к сложному» — это не более чем пустая фигура речи, но никак не характеристика всеобщего развития. Правда, мы поняли и другое: «пустых» фигур риторики не бывает, чем банальней истина, тем большую тайну она скрывает в себе. Так что, говоря о всеобщем развитии, мы говорим о принципах совершенно иной, еще не во всем открытой нам логики. А значит, нравится это или нет, возникновение сложных химических соединений, зарождение жизни, появление разума, производство высокотехнологичных артефактов, да и вообще ничто из этого ряда не может быть объяснено только известными законами природы. Любое новообразование требует еще и организации их действия, его структурирования в пространстве и времени. В отсутствие некоего ферментирующего фактора появление ничего нового невозможно.
Что (или, может быть, Кто) нейтрализует действие, казалось бы, абсолютно непреложных начал и форсирует действие других сил природы,— вот, наверное, главный вопрос, без ответа на который мы никогда не объясним существо простого арифметического действия, которое составило предмет нашего рассмотрения.

§ 6. Соединение бессмысленного, юродство проповеди и мистификация субъекта

Не станем мистифицировать местоимения (Что/Кто). Ведь, как мы уже поняли, и за биением творческой мысли Создателя, и за начинающим новый круг восхождения Абсолютным духом, и за мировой волей, частью которой становится наша собственная (2.12), может стоять сам человек, уже когда-то взошедший на ту вершину знания, о которой мечтал французский астроном. В этом случае все мы, от дикаря, расписывавшего пещеры Ляско и Альтамиры, до сегодняшних нобелевских лауреатов оказываемся продуктом его развертывающегося в вечности поиска истины своего бытия. А где-то на предыдущем круге той же нескончаемой спирали «мерами загорающегося и мерами потухающего» Космоса все те же мы по-иному украшали все те же пещеры и торили какими-то иными доводами математики, физики, философии все тот же нескончаемый путь к истине. И где-то на следующем — все те же мы будем строить и строить все ту же — и все же новую — гармонию мира…
Нильс Бор по поводу одной теории элементарных частиц как-то сказал: Нет сомнения, что перед нами безумная теория, но весь вопрос в том, достаточно ли она безумна, чтобы быть истинной? А, собственно, чем этот, восходящий даже не к немецкому философу, а к самым истокам разума, взгляд хуже безумства эвереттовского мультиверсума? Заметим, и представление о последнем берет свое начало отнюдь не в квантовой механике, но еще в мистериях ведической литературы. В шестой песне Бхагавата-пураны мы читаем: «Ты существуешь в начале, в середине и в конце всего, от самой маленькой частички космического проявления — атома — до гигантских вселенных и всей материальной энергии. Тем не менее, Ты вечен, не имея начала, конца или середины. Ты воспринимаешься, чтобы существовать в трех этих фазах, и таким образом Ты являешься неизменным. Когда это космическое проявление не существует, Ты существуешь, как изначальная потенция. Каждая вселенная покрыта семью оболочками — землей, водой, огнем, воздухом, небом, совокупной энергией и ложным эгом — и каждая (из них) в десять раз толще, чем предыдущая. Есть бесчисленные вселенные за пределами этой, и несмотря на то, что они бесконечно велики, они вращаются в Тебе, подобно атомам. Поэтому Тебя называют неограниченным».
Проделанный нами путь показывает, что представление о развитии как движении «от простого к сложному», от лапласовских атомов к разуму, способному объять собою все их траектории,— это столь же одностороннее и столь же ошибочное представление о нем, сколь и способность видеть лишь одну из противоположностей анализируемого предмета. Основание «сложного» никогда не сводится к «простому», его содержание — это не механическая сумма накапливаемых перекомбинаций первоначал, которые остаются неизменными от самого «сотворения мира». Результат движения в такой же мере определяет его цель, в какой сама цель — провидимый ею результат.
Скульптор не имеет ни малейшего представления о составных частях скалы, которую он «в обличия людей преображает», но это нисколько не мешает ему создавать вещи, на тысячелетия определяющие вектор развития всей нашей культуры. Физики и инженеры, строившие Большой адронный коллайдер, в сущности, мало чем отличаются от него. Можно (во всяком случае, в принципе) разложить содеянное и тем и другими на атомы, на атомы можно разложить и их собственные тела, но это ни на шаг не приблизит нас к тайне творчества. Об этом, как мы помним, говорил еще Лейбниц (2.5). А следовательно, мы обязаны предположить, что, кроме уравнений Евклида, Ньютона, Эйнштейна, наконец, тех, что появляются в современных физических (химических, биологических, социальных…) теориях, существуют какие-то другие, пока сокрытые от нас,— и в своей практике мы руководствуемся не только первыми, но, не подозревая о том, и вторыми. Причем не только там, где создаются вполне вещественные памятники искусства, и инженерной мысли, но и в абстрактных доказательствах новых теорем. В самом деле: аксиомы Евклида, равно как и все другие, закладывавшиеся в основания более поздних теорий, принципиально недоказуемы аппаратом формальной логики,— но это нисколько не мешает нам признавать их безусловность. Так на основе каких законов развивается аксиоматическое ядро эволюционирующей мысли? И если верно то, что последней отражается преобразование самой природы, на основе какой логики совершается ее развитие?
Любая сумма меняет природу своих слагаемых,— вот в чем убеждает нас пройденный путь. А значит, развитие природы, как и творчество человека,— это прежде всего логика их изменения. Словом, проделанный нами анализ со всей отчетливостью демонстрирует то непреложное обстоятельство, что существует и другой класс законов, а именно тех, что определяют не поддающийся алгоритмизации механизм качественного скачка. И действие этого механизма распространяется не только на самое последнее звено, но одновременно на всю цепь качественных перемен.
Что может скрывать под собой класс неведомых нам сегодня законов?
Вновь перед нами вопрос, сама постановка которого заставляет задуматься о вменяемости вопрошающего, ибо как можно судить об определенности того, о чем мы не имеем ни малейшего представления? Но мы уже успели понять, что подобные сомнения чаще всего свидетельствуют о компетентности скептика. В действительности область физической реальности, которая может описываться ими, лежит едва ли не перед самым нашим носом.
Да, мы умеем делить пространство (путь) на время и получать не сводящуюся ни к тому, ни к другому характеристику движения (скорость). Нам доступно проделать то же с массой и пространством и получить уже знакомые не только каждому управленцу и экономисту, но и нам так называемые тонно-километры, которые в свою очередь можно делить на машинорейсы и так далее. Но каждая ли из единиц может быть помножена на любую другую, каждая ли может быть поделена на любую другую? Все ли мы можем сложить, все ли допустимо вычитать из чего-то другого? Ответ большей частью один: процедура не имеет физического смысла.
Подобных вопросов, которые не имеют права быть поставленными, потому что отвечающие им процедуры не имеют смысла, великое множество. Об этом вкратце уже говорилось в первой главе. Но вдумаемся, можно ли было до возникновения экономической необходимости представить наличие смысла в «явочных» и «списочных» количествах или в таком физическом чудовище, как «температураплюсскоростьплюсвлажность»?
Мы предоставляем каждому возможность составить некое подобие «таблицы Менделева» — гипотетическую «Систему физических процедур», иными словами, систему уравнений, которая включила бы в себя все, допустимое абстрактными математическими формулами, включая уже практикуемые нами и то, что «не имеет физического смысла». Результат ошеломит — пустых клеток в ней окажется куда больше, чем заполненных. В самом деле, кому придет в голову делить время на массу, вычитать пространство из времени или сообщать знак минуса движению? Между тем в Периодической системе элементов пустые клетки содержат в себе отнюдь не запрещенное природой. Может быть, именно так должно быть и с «Системой физических процедур»? В Периодической системе элементов мы в состоянии сделать определенные выводы, касающиеся многих пустых клеток, предсказать многие свойства еще не открытого вещества, которое должно заполнить ту или иную клетку. Однако в классификации возможных (невозможных?) физических процессов нам отказывает даже самая буйная фантазия.
Мы не вправе сделать общеутвердительное заключение, согласно которому «все S суть P», т.е. все пустые клетки должны скрывать в себе реальные физические явления. Но мы не вправе сделать и обратный, общеотрицательный вывод: «ни одно S не есть P». Остается одно — частноутвердительный («некоторые S суть P») или частноотрицательный («Некоторые S не есть Р») вывод. А значит, скорее всего, многие (пусть не все) пустоты и в этой легко могущей быть построенной «Системе» продемонстрируют — прежде всего (если не исключительно) — пробелы наших познаний. Не действием ли тех сил, которые скрываются в них, и объясняется возникновение всего нового, не они ли лежат в основе «качественного скачка»?
Напомним недавнее прошлое. Рождение атомной бомбы обогатило многие наши представления. Одним из новых фрагментов знания стал направленный внутрь взрыв, обжатие вещества сходящейся концентрической взрывной волной. До того человеческая фантазия не могла даже представить это явление, о чем свидетельствовал и речевой пробел: носитель английского языка даже не задумывался о возможности противопоставить «экс-плозии» «им-плозию». В русском, как, вероятно, и во многих других, такой возможности речевой инверсии не существует до сих пор.
Что может быть очевидней механического движения, т. е. некой экс-локации? Но дурацкие вопросы не исключены и здесь: возможна ли противоположность ему — «ин-локация», движение со знаком «минус»? Меж тем стоит предположить такое — и перед нами забрезжат расплывчатые контуры совершенно диковинных, с позиций привычного невозможных, физических реалий…
Нас ставят в тупик многие артефакты древности, воспроизвести которые мы не в состоянии даже всей мощью и всей изощренностью современных технологий. Проще всего объяснить их вмешательством каких-то инопланетных пришельцев, что, собственно, и делают многие. Но вдумаемся, какая разница, кто именно сотворил недоступное нам, ведь в действительности важно только одно: сделанное — возможно. Пусть это остается продуктом деятельности неизвестного, более совершенного, разума, но различие между нами и его носителем состоит не только в объеме накопленных знаний, но прежде всего в иной дисциплине и культуре мысли. В конечном счете все мы, и люди, и «продвинутые пришельцы» — дети природы, и следовательно, опираемся на действие одних и тех же ее законов. Поэтому значение имеют не происхождение и не анатомические структуры субъекта, но его способность не пренебрегать бессмысленными вопросами там, где «имеющее смысл» образует собой подобие железобетонной стены на пути движения мысли.
Может, в первую очередь именно там…
Говорят, что секрет старинных скрипок рождавшихся искусством таких волшебников звука, как Амати, Гварнери, Страдивари, таился в составе лака, которым они покрывались. Именно он составлял их главный секрет, именно он придавал звуку ту колдовскую выразительность, которая и делала сами скрипки подлинными шедеврами музыкального искусства. Но в действительности можно долго гадать, что именно одухотворяло эти бессмертные инструменты, какой именно нюанс «сложения» так по сию пору и остается неуловимым для нас, — вооруженная самым современным инструментарием химия ответа не дает. Но одно несомненно: великие мастера умели мыслить куда шире, чем все окружавшие их ремесленники, именно поэтому им и открывалось то, что так и осталось недоступным их собратьям по цеху. Именно поэтому ими обреталась (впрочем, скорее всего, безотчетная и для них самих) способность соединять несоединимое, сообщать реверс привычному течению событий, манипулировать законами самой природы.
Эта способность наглядно проявляется даже в повседневной обыденной жизни, что говорится, в «кухонных» примерах. Так, например, любая домохозяйка знает, что нельзя к сильно изношенной вещи пришивать заплату, вырезанную из новой ткани: вместо того, чтобы заделать прореху, вещь будет окончательно испорчена. Нельзя вставлять в швейную машину разные по толщине и эластичности нити, ибо сформированный ими шов сможет испортить любую, даже выкроенную по самым модным и престижным лекалам модель. Любой повар, колдующий у плиты, знает, что даже самая изысканная приправа отнюдь не механически слагается с тем, что уже замешено в кастрюле. Один и тот же ингредиент, добавляемый в одном и том же количестве, может и придать дополнительную пикантность, и бесповоротно испортить вкус приготовляемого блюда. Таким образом, окончательный результат любого — кулинарного ли, портновского, какого угодно другого — «сложения» может быть понят до конца только при тщательном учете тонкой метафизики организации, структурирования всех тех взаимодействий, которые вызывают к жизни эти процессы. Поэтому и у кухонной плиты, и у швейной машинки человеку необходимо мыслить куда более широкими категориями, нежели формальная номенклатура вовлекаемых в единый поток материалов и формальных же правил их «сложения».
На первый взгляд, можно разложить все эти действия на элементы, объяснить в них все и научить этому любого другого. Но вот еще одна загадка: сваренный, казалось бы, по одному и тому же рецепту борщ всегда будет содержать в себе что-то неуловимое там, где у плиты колдуют разные повара. Кстати, это хорошо знакомо и за пределами кухни: выполняемые строго по одним и тем же технологическим рецептам металлургические процессы несут на себе печать индивидуальности плавильщика.

Словом, допустимо говорить о существовании неких законов, которые допускают физически «бессмысленное» и организуют, структурируют действие тех, что привычны нашему пониманию. Эти законы неведомы нам,— во всяком случае, в той форме, которая позволила бы алгоритмизировать их исполнение и «поставить на поток» производство и новых истин, и новых шедевров. И все же, как кажется, именно в них кроется последняя тайна тех, познанием которых гордимся мы сегодня. Но даже в неведении мы не можем не ощущать, что, кроме формализованного мышления, существует и нечто такое, что стремит нас — и в конечном счете делает прикосновенными к ним:

…Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем;
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья;
Так век за веком — скоро ли, Господь
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.

Итак, рано или поздно на всех уровнях строения вещества мы обнаруживаем, что затверженные в детстве истины далеко не столь однозначны и бесспорны, как это когда-то казалось. Но вместе с тем мы убеждаемся и в другом: ограничиться одним только этим наблюдением значит не увидеть самого главного во всем, что окружает нас. А именно того, что все явления действительности тесно взаимосвязаны между собой, и никакие изменения, происходящие с ними, не могут быть до конца осознаны там, где анализ не проникает под покровы их вещественной оболочки и не простирается за пределы непосредственного окружения. Словом, даже самые банальные вещи, мимо которых мы проходим, не останавливаясь и не задерживая взгляда, на самом деле скрывают в себе многое из такого, что способно заставить пересмотреть привычные представления о мире и включить в наши понятия новые пласты информации. И, наконец, третье, возможно, самое главное: реальность складывается не только из того, что «имеет смысл»…
Неспособность выйти в более широкий контекст, а часто и вообще в контекст бессмысленного — категорически несовместима с методологически выдержанным научным исследованием. Собственно, наука — это и есть постоянное движение куда-то «вширь», «вглубь», словом, в неизвестное, — туда, где распластанному на внешней поверхности мембраны, разделившей познанное от «потустороннего» (3.10), вдруг открываются контуры новой реальности… Там, где это движение останавливается, миру является лишь «труп истины», бессмертная же душа ее ускользает от нас, ибо сама истина, как мы уже имели возможность увидеть,— это вовсе не застывшее умосостояние ученого сообщества, но бесконечный развивающийся по спирали «отрицания отрицаний» процесс.
Слепое следование формальным правилам, неспособность разглядеть ничего за ними, сколь бы строгим и безупречным оно ни было, в конечном счете заводит в тупик. «Буква убивает, а дух животворит»,— когда-то сказал Павел. Впрочем, у него есть и более удивительная и более подходящая к контексту нашего исследования мысль: «…когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих». Вот только под юродством здесь необходимо видеть не род ругательства, не намеренное старание казаться глупым, но простоту и бесхитростность мысли, сквозь поверхность вещей обращенной к самой истине. Точно так же («…потому что немудрое Божие премудрее человеков…») мысль художника, отвращаясь от всей зауми мира, обращается к чему-то простому и вместе с тем принципиально невыразимому ею,— и именно этим вызывает катарсис.
Не станем мистифицировать и эту великую мысль святого апостола. Выход из тупика, в который всякий раз заводят «количественные» преобразования давно известного, выполнение строгих предписаний каких-то формализованных процедур, лежит в способности преодолеть любые шаблоны. И мы видели, что Кант совершил «коперниканский переворот» в философии доказательством того, что не только познавательные способности человека должны сообразовываться с миром, но и сам мир — с ними. Наше сознание не просто пассивно отражает действительность, но является активным участником ее развития. Познание сути вещей есть в то же время и синтез их собственного содержания, гласил его вердикт. «Нет объекта без субъекта» будет постулировано вслед за ним, и с этим согласятся не только сторонники последовательного идеализма, но даже самые убежденные материалисты. Вот только и в этом случае субъект не сводится к тому, что ограничивается кожными покровами отдельно взятого индивида, но представляет собой абстракт от всего человеческого рода. Включая и те поколения, которым еще только предстоит прийти нам на смену. Да, Платон увидел во всем многообразии вещного мира действие Единого, Шопенгауэр в тайне всех человеческих интенций — явление интегральной Мировой воли, Гегель — явление Абсолютного духа… но и во всем этом нельзя видеть апелляцию исключительно к надмирным началам, ибо, напомним, еще задолго до них было сказано, что сами боги — это ничто иное, как измышления смертного человека:

Черными мыслят богов и курносыми все эфиопы,
Голубоокими их же и русыми мыслят фракийцы.

7. Технология всеобщего развития

Итак.
Можно от простой «механики», «физики», «химии» восходить к более высоким уровням строения вещества и формам движения, но и там мы обнаружим все то же, что было сказано здесь. А именно:
1. В результате любого «сложения» необратимым образом изменяются сами «слагаемые»; по завершении объединяющего действия они оказываются уже не теми, чем были до нее.
2. Все следствия производимой операции в конечном счете затрагивают самое широкое окружение. А это, в свою очередь, означает, что раскрыть подлинное содержание «сложения», расчислить действительно полный его результат можно только в том случае, когда будут учтены все — как внутренние, так и внешние — перемены.
3. Таким образом, конечный результат всегда распадается на две составляющие: количественную и качественную, и любая попытка игнорировать последнюю будет влечь за собой расхождение с хрестоматийной истиной, «дваплюсдва» окажется не «равночетыре». Только скрупулезный учет всех качественных изменений, которые вносит и в сами «слагаемые» и в их окружение анализируемое действие, позволяет получить общий, конкретный и до конца точный ответ.
Парадокс состоит в том, что этот ответ сойдется с затверженным в начальной школе; количественное измерение результата во всех случаях оставит после запятой лишь бесконечную вереницу нулей. Так стоило ли затевать анализ?
Стоило. Ведь каждый следующий нуль — это новое знание и о самом предмете, и обо всей системе связей с его окружением. Словом, новое измерение истины, меж тем именно она являлась нашей действительной целью.
Увы, в отличие от количественного, качественный анализ не ведет к такой однозначности результата. Да и само измерение качественной составляющей не может быть унифицировано, сведено к какой-то единой подходящей для всех случаев жизни процедуре. Перед нами проносились черные дыры Вселенной и любопытством пробитые бреши в последней границе мира, экзотические деревья и домашние животные, демоны и гомункулусы, нашедшие свое счастье гермафродиты и закованные в броню линкоры, античные философы, бессмертные боги быстроногих коней… уланы с пестрыми значками, драгуны с конскими хвостами, все промелькнули перед нами… И все это разноцветье являло собой результат одной и той же операции — физического аналога элементарного математического действия. Вот только выполнялось оно не в занебесье свободных от всего земного абстракций, но в повседневной практике человека, которая, кроме прочего, обнимает собой и практику его воображения, способного создавать новые технологии, безумные физические теории, великие произведения искусства. Может быть, именно поэтому увиденное нами всякий раз обнаруживало в себе нечто такое, что не содержалось в исходных «слагаемых» и что ускользало при чисто количественном подходе к ним?
Между тем мы уже успели убедиться в том, что образование «дельты» нового качества — это своеобразный квант всеобщего развития природы; все оно складывается из действия механизмов, которые управляют логикой качественного скачка, совершающегося здесь. Зеркальным же отражением этого действия является творческая составляющая деятельности самого человека. Поэтому невозможность жесткой алгоритмизации всеобщего развития, представления его в виде простого комбинирования исходных элементов, означает невозможность формализации творчества, построения единого правила создания новых технологий, произведений искусства, наконец, «дедукции» новых истин.
Что лежит в основе того разнообразия, которое предстало перед нами, почему ни само действие сложения, ни состав вызываемых им преобразований нельзя подчинить какому-то единому правилу? Ведь можем же мы растворять в единстве обобщающих оснований совершенно разнородные вещи.
На первый взгляд, ответ прост и непритязателен: разнообразие физических аналогов  сложения и материальных результатов практического его исполнения обусловлено принадлежностью «слагаемых» к разным уровням организации материи, и, следовательно, подчинением разным законам природы. Однако этот ответ поверхностен, а все поверхностное… Впрочем, не будем повторяться.
Мы видели, что течение любого процесса определяется вовсе не логикой поведения отдельных объектов (ужей и ежей, парно- и непарнокопытных, химических соединений и канцелярских скрепок…), но взаимодействием неопределенно широкого круга явлений. В конечном счете — движением всей объективной реальности в целом. Поэтому принцип, согласно которому взаимосвязано и взаимодействует всё, опровергает сделанное предположение об ограниченности подчинения и «юрисдикции». Движение биллиардного шара и траектория падающего с неба на землю определяются не одними правилами механики. Пусть даже и несущими в себе поправку на квантово-механические и релятивистские эффекты. Не только в пространственно-временном безбрежье, но в любом даже самом крошечном фрагменте всеобщего бытия обязан действовать весь «свод» законов всей объективной реальности в целом. То есть не только тех, которые, согласно интуитивным представлениям о соотношении прошлого, настоящего и будущего, «успели» появиться к тому времени, когда стало возможным образование физических тел, но и тех, которым еще предстоит обнаружиться с становлением химических, биологических, социальных объектов.
Если бы на каждом этапе своего развития природа обогащалась какими-то новыми законами, и движение шара, и траектории падающих камней менялись бы с возникновением каждой новой формы движения. Но тогда все, изучаемое физикой, необходимо очистить от воздействия химических, биологических социальных законов. С рождением же над-социальной формы движения (а, надо думать, потенциал природных фантазий едва ли исчерпывается появлением человека) изменятся и сегодняшние представления о действительности. Все то же справедливо и по отношению к химии, биологии… Однако разум не принимает возможности подобного положения вещей, он требует твердой опоры, не подверженной никаким сотрясениям основ.
Поэтому остается одно: все те законы, которым (в соответствии с течением времени от умирающего прошлого через живое настоящее к еще не родившемуся будущему) только предстоит сформироваться,— «от сотворения мира» действуют вместе. Прибегая к помощи образных сравнений можно утверждать, что в явлении физических (химических, биологических, социальных) формул каждый раз перед нами не сольные партии, но подчиненное знаку «tutti» вступление всего симфонического оркестра, призванного создать впечатление торжественности и мощи. И только тренированному слуху профессионала доступно различить в нем звучание отдельных инструментов. Или дилетанту, не способному вместить все созвучие и случайно вырывающему ударные контрасты литавр и тарелок.
 И биллиардный шар, и падающие с неба камни в любой точке своих траекторий подчиняются не только «прошлому» Вселенной, в виде. законов механики, но и ее «будущему» — законам химии, биологии, социологии… А значит,— и научному прозрению, и творческому вдохновению, и религиозному экстазу... Но если и в самом деле всё определяется одной и той же совокупностью реалий и подчиняется одному и тому же своду законов, то и все множество результатов «сложения» должно содержать в себе основания унификации. Другими словами, сама процедура сложения все-таки должна поддаваться алгоритмизации. Тогда что же определяет различие?
Природа «слагаемых»? Но ведь и компьютер и цифровая камера складываются из одних и тех же элементов, да и вообще, химический «паспорт» любого материального объекта включает в себя в конечном счете всю «таблицу Менделеева». Поэтому никакого различия природы «слагаемых» по большому счету нет. Отличия же результата «сложения» очевидны даже невооруженным взглядом.
Поэтому остается главное.
4. Даже самый полный реестр устанавливаемых природой правил не объясняет решительно ничего, если в расчет не принимается возможность выполнения:
— физически бессмысленных процедур и
— действие фактора, способного структурировать исполнение всех законов природы.
В конечном счете в изученном нами действии (кстати, не только в сложении, но и во всех других физических аналогах математических операций, поскольку все обнаруженное здесь, конечно же, распространяется и на них) проявляется не просто подчинение законам объективной реальности, но особый порядок их субординации, организации их действия в пространстве и времени.
Не механическое соединение элементов, содержание которого «…не нуждается в определении и не может быть определено формально», и подчиняющееся лишь «переместительному (коммутативному) и сочетательному (ассоциативному) законам», но род какой-то высшей технологии,— вот единственное, что может разрешить все противоречия и парадоксы. Включая парадоксы зарождения жизни, видообразования, формирования разума… появления противоборствующих школ и еретических учений. Те безумные величины, которые вставали перед нами при попытках вычислить вероятность стихийного самозарождения жизни и были оставлены за полной бессмысленностью расчета, находят простое и естественное объяснение только в подобной технологии, за которой стоит сокрытый смысл всеобщего бытия. Тайна Гомункулуса не сводится к химическому составу канцелярских скрепок. Поведенческие инстинкты животного не коренятся в аминокислотах. Человеческий разум не принадлежит клеткам, даже если это клетки головного мозга. В конечном счете все производно только от целого.
Словом, в анализе непритязательной школьной задачки сама материя обнаруживает себя вовсе не бездушным началом, которое остается равнодушным к смыслу собственного существования. В свою очередь, и сознание человека не просто «одной из» (пусть даже самых высших) форм движения «одной из» (пусть даже самых сложных) констелляций ее элементов, но, как и все остальное,— атрибутом неразложимого на независимые части единого Макрокосма. А значит, Начало и Конец, Все и Ничто, Часть и Целое, мельчайшая частица и Бог (в виде порождения философской мысли или высшей стадии развития самого человека, обретшего власть над Вселенной и умножающего мультиверсум всех возможностей ее саморазвития) в действительности не противостоят друг другу. Все это замыкается друг на друга и сплетает нерасторжимое гармоническое единство.

Отсюда не случайно, что даже самый последовательный и механистический преформизм на поверку анализом обнаруживает в себе глубокие диалектические идеи и огромную эвристическую ценность, что делает и его вклад в развитие теоретической мысли достаточно весомым.
Вполне закономерно и то, что даже последовательное проведение чисто материалистической идеи развития оказывается несвободным от действия надвещенных сил. Их существование вынуждены принять уже первые эволюционисты. По Ламарку, в основе развития органического мира, которое идет от самых простых форм организации ко все более сложным и совершенным, лежит некоторое тонкое метафизическое начало. В качестве движущей силы им принимается постоянное стремление самой природы к постепенному усложнению видоизменений в строении организмов, или, другими словами, врожденное стремление к прогрессу. Не свободен от влияния этой идеи и Дарвин, когда разрешает конфликт с собственной верой, заменяя Бога другой иррациональностью — естественным отбором, который в его представлении никоим образом не сводится к механическому изъятию менее приспособленных организмов, но обладает самостоятельной творческой силой: «Я не усматриваю предела деятельности этой силы, медленно и прекрасно приспособляющей каждую форму к самым сложным жизненным отношениям».
Неудивительно и то, что роднящая космологию с библейскими представлениями теория «Большого взрыва» была рождена астрофизиком, носившим сан католического аббата. Им бы профессор Лувенского университета в Бельгии Жорж Леметр (1894-1966), бельгийский астрофизик. Основываясь на фридмановской модели расширяющейся Вселенной, Леметр выдвинул идею взрыва первичного сгустка материи, сосредоточенной в ничтожном объеме пространства. Здесь можно было бы предположить, что при разработке теории значительную роль сыграли религиозные воззрения, однако, по его собственным словам, за письменным столом он был только естествоиспытателем. Вот что говорил он сам в 1958 году на посвященном космологии XI Международном Сольвеевском конгрессе. «В той мере, в какой я могу судить, такая теория полностью остается в стороне от любых метафизических или религиозных вопросов. Она оставляет для материалиста свободу отрицать любое трансцендентное Бытие. В отношении начала пространства-времени материалист может оставаться при том же мнении, которого он мог придерживаться в случае неособенных областей пространства-времени».

Итак, проделанный нами анализ, в конечном счете, сводится к одному: любой, даже самый незначительный факт может быть до конца осознан только в свете всей суммы знаний, накопленных человеком. Разумеется, это не значит, что решительно ничто не может стать достоянием нашего духа, пока мы не постигнем существа всего остального. Если бы это было так, никакое постижение истины вообще было бы невозможно. Речь идет лишь о том, что любое открытие вносит какой-то свой, дополнительный, оттенок во все то, что уже ассимилировано интегральной культурой социума. Отсюда знание ключевых достижений общечеловеческой мысли оказывается строго обязательным для любого, кто претендует на самостоятельную роль в научном поиске. Правда, понятно и другое: никакое отдельное сознание, сколь бы эрудированным ни был человек, не в силах вместить в себя все богатство нашей культуры. Поэтому здесь, как кажется, обнаруживается противоречие. Однако оно разрешается тем, что вся она обладает таинственным свойством концентрироваться в системе общих представлений о мире (так грамматические формы, управляющие поведением глокой куздры, раскрывают перед нами контуры какой-то иной реальности). А здесь философские и (шире) гуманитарные истины занимают одно из главенствующих, мест. Поэтому свободное ориентирование в первую очередь именно в них не только облегчает постижение прикладных истин, собираемых частнонаучными дисциплинами, но и формирует качественно более высокий тип мышления, освобождающегося от заученных штампов.
Но и осознанное всегда, во всяком случае долгое время, будет сохранять в себе какую-то загадку…

Выводы

1. Любой логический вывод, как и любая операция «сложения» (вернее сказать, материализованный аналог математического действия) представляет собой специфический процесс, по завершении которого содержание исходных единиц уже не может остаться тождественным самому себе. Синтез понятий, как и сложение любых явлений окружающего мира обязан сказаться на их определенности, и эта деформация «качества», сколь бы микроскопичной она ни была, тоже является составной частью конечного результата.
2. Подлинное существо познавательного процесса никогда не сводится лишь к непосредственному сопоставлению данных. Тем более тех, которые ограничиваются узким кругом сугубо цеховых интересов. Поэтому в конечном счете его результаты вносят изменения во все ответвления мысли, включая самое отдаленное идейное окружение синтезируемых понятий, идей, духовных исканий. По завершении любого этапа познания меняются не только сами «слагаемые», но и весь духовный макрокосм человеческого рода. Это происходит оттого, что все явления материального мира взаимосвязаны между собой, и никакие изменения, происходящие с ними, не могут быть до конца осознаны там, где анализ ограничивается покровом только их собственной вещественной оболочки и совокупностью отдельных «статей» единого кодекса законов движения материи в целом.
3. Все изменения, которые претерпевают наши представления о действительности, в конечном счете могут быть объяснены только действием всей совокупности фундаментальных законов мышления и природы. В том числе еще не открытых нами. Отсюда никакой частный результат познавательной деятельности человека не может быть понят до конца сам по себе; полное постижение любого предмета любой частнонаучной дисциплины достигается только в единой системе общих представлений о мире.

.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия