Батай Ж. Литература и зло

ОГЛАВЛЕНИЕ

Эмили Бронтэ

17

От прочих женщин Эмили Бронтэ отличалась, видимо, тем, что на ней лежало особое проклятье. Нельзя сказать, что ее короткая жизнь была так уж несчастна. Однако, сохранив моральную чистоту, она спустилась на самое дно бездны Зла. Мало кто мог бы сравниться с ней в стойкости, отваге и прямоте. В познании Зла она дошла до самого конца.

Люди стремились к этому в литературе, в воображении и в мечтах. Угаснув в тридцать лет, она так и не смогла приблизиться к границам возможного. Она родилась в 1818 году и ни разу не покинула ни дома деревенского священника, ни йоркширских песчаных пустошей, столь же суровых, как и ирландский пастор, воспитавший ее по-спартански, но не сумевший дать ей материнское тепло. Мать ее умерла рано, у старших сестер был строгий характер. Единственным, кто был погружен в романтику несчастья, оставался ее свихнувшийся брат. Известно, что в доме священника, где жили сестры Бронтэ, аскетическая обстановка сочеталась с атмосферой напряженного литературного творчества. Они не разлучались ни на минуту, но тем не менее Эмили все время оберегала свое нравственное одиночество - мир, где роились призраки, порожденные ее воображением. При всей своей замкнутости на людях она была нежной, доброй, деятельной, преданной. Она жила в тишине, куда извне вторгалась только литература. Она скоропостижно скончалась от легочного заболевания. В то утро она встала как обычно, не говоря ни слова, спустилась к своим и к полудню умерла, так и не успев снова лечь в постель. Врача Эмили позвать не захотела.

Она оставила после себя несколько стихотворений и одну из прекраснейших книг всех времен - "Грозовой Перевал".

Возможно, самую красивую и жестокую историю любви.

Ибо судьба распорядилась так, что, несмотря на то что Эмили Бронтэ была красива, она, по всей видимости, ни разу не изведала любви, и то, что она знала о страсти, тревожило ее: в представлении

18

Эмили любовь была связана не только с ясностью, но и с жестокостью и смертью, так как, наверное, в смерти - истина любви. Так же, как в любви - истина смерти.

Эротизм
есть утверждение жизни
даже в смерти

Раз я говорю об Эмили Бронтэ, то должен как следует доказать свое основное положение.

По-моему, эротизм есть утверждение жизни даже в смерти. Сексуальность подразумевает смерть, не только потому, что вновь прибывшие продолжают и замещают ушедших, но и поскольку сексуальность изменяет жизнь размножающегося существа. Размножаться - значит исчезать, и даже бесполые простейшие существа усложняются, размножаясь. Они не умирают - если под смертью иметь в виду переход от жизни к разложению, - просто тот, кто размножается, перестает быть самим собой (поскольку он раздваивается). Индивидуальная смерть - не что иное, как одно из проявлений чрезмерного размножения живого существа. Также и половое размножение - одно из сложнейших проявлений бессмертия, заложенного в бесполом размножении, - бессмертия и в то же время индивидуальной смерти. Ни одно животное не может приступить к половому размножению, не растворившись в движении, конечная форма которого есть смерть. В любом случае, в основе сексуального порыва лежит отрицание обособленности "я", способного познать наслаждение, лишь доведя себя до исступления, переступив через себя, познав объятья, в которых растворяется одиночество отдельного существа. Идет ли речь о чистом эротизме (любви-страсти) или о плотской чувственности, накал возрастает, доходя до кульминации, по мере того как проступают разрушение и смерть. То, что называется грехом, вытекает из его причастности к смерти. И когда к тем, кто соединен чувством, близко подходит поражающая их смерть, муки любви развоплощенной становятся точным символом последней истины любви.

Если речь идет о смертных, все это как нельзя лучше подходит к героям "Грозового Перевала" Кэтрин Эрншо и Хитклиффу. Ни у кого эта истина не прозвучала с такой силой, как у Эмили Бронтэ. И дело не в том, что она сформулировала мысль, которую я изложил со свойственной мне неуклюжестью, а в том, что она это прочувствовала и выразила "смертельно", в некотором роде божественно.

19

Детство,
разум и зло

Порывы смертельного ветра в "Грозовом Перевале" настолько неистовы, что, по-моему, бесполезно говорить об этом, досконально не разобравшись в вопросе, возникающем вместе с такими порывами.

Я приблизил порок (который всегда был и по сию пору остается в глазах многих формой воплощения Зла) к страданиям от самой чистой любви.

Я постараюсь обосновать эту парадоксальную близость, из-за которой происходит страшная путаница.

На самом деле, несмотря на то что любовь Кэтрин и Хитклиффа не дает выхода чувственности, в "Грозовом Перевале" вопрос о Зле связан с темой страсти. Как если бы Зло было бы самым действенным способом высказать страсть.

Если исключить из порока его садистские проявления, то Зло, воплощенное в книги Эмили Бронтэ, может предстать перед нами во всем своем совершенстве.

Мы не можем считать выражением Зла те действия, которые приводят к материальной выгоде или пользе. Наверное, в выгоде заложен эгоизм, но это не имеет значения, если мы ждем от нее не Зла как такового, а некоего преимущества. Особенность садизма, напротив, - в получении удовольствия от созерцания самого ужасного разрушения, разрушения человека. Именно садизм и является Злом; убийство ради материальной выгоды - еще не настоящее и чистое Зло, чистым оно будет, когда убийца, помимо выгоды, на которую он рассчитывает, получает наслаждение от содеянного.

Для того чтобы лучше нарисовать картину Добра и Зла, я обращусь к изначальной ситуации "Грозового Перевала", к детству Кэтрин и Хитклиффа, к зарождению их сложной любви. Их жизнь - бешеные скачки по пустошам; оба ребенка предоставлены самим себе, они не скованы никакой условностью (разве только той, что мешала их чувственным играм, но поскольку дети были невинны, их нерушимая любовь отодвигалась на второй план). Возможно, эта любовь сводилась к тому, чтобы отказаться пожертвовать свободой дикого детства, не ограниченного законами общественной жизни и условностями приличий. Условия дикой жизни (оторванной от мира) похожи на первобытные. У Эмили Бронтэ они лежат на поверхности:

это условия поэтического творчества спонтанной поэзии, которой открыты и тот, и другой ребенок. Общество противопоставляет свободной игре наивность, что подкрепляется доводом, основанным на корысти. Оно построено так, чтобы выгода была бы как можно более длительной. Общество перестало бы существовать, если бы

20

продолжали властвовать непосредственные движения души, связывающие детей отношениями сообщничества. Социальные условности заставили бы юных дикарей расстаться с наивной идеей самовластности, и они должны были бы подчиниться разумным правилам взрослых, составленных так, что в выгоде остается социум.

Это противоположение проходит через всю книгу Эмили Бронтэ. Как отмечает Жак Блондель, "чувства Кэтрин и Хитклиффа утверждаются уже в детстве"*. Но, если дети, по счастью, могут забыть о мире взрослых на некоторое время, они все равно будут отданы, в конце концов, этому миру. Катастрофа неминуема. Найденыш Хитклифф вынужден бежать из чудесного царства, где они с Кэтрин носились по песчаным пустошам. И хотя Кэтрин долго оставалась неприступной, ей пришлось отказаться от дикого детства; ее соблазнила обеспеченная жизнь, принявшая облик молодого, богатого и чувствительного господина. По правде говоря, брак Кэтрин и Эдгара Линтона неодназначен. Его нельзя назвать окончательным падением. Мир Мызы Дроздов, где рядом с Грозовым Перевалом живут Линтон и Кэтрин, не был в представлении Эмили Бронтэ устоявшимся. Линтон благороден, у него осталась естественная детская гордость, однако он ищет компромиссные решения. Неограниченная власть над своим "я" для него превыше материального благополучия, но если бы он не пребывал в полной гармонии с устоявшимся миром разума, он не смог бы воспользоваться этими благами. Отсюда уверенность Хитклиффа, разбогатевшего после долгого путешествия, что Кэтрин предала тот абсолютно самовластный мир детства, которому она на самом деле оставалась верна, так же как и он, душой и телом.

Я как мог попытался проследить за повествованием, где безудержная жестокость Хитклиффа спокойно и просто передается рассказчицей...

Сюжет книги - бунт отверженного, изгнанного волею судьбы из своего же царства и горящего неодолимым желанием вернуть себе утраченное.

Я не буду говорить об эпизодах, которые следуют один за другим с нарастающей силой. Ограничусь лишь замечанием, что ярость Хитклиффа даже на мгновение не могут сдержать ни закон, ни сила, ни приличия, ни жалость, ни даже смерть, ибо Хитклифф, самозабвенно, не испытывая никаких угрызений совести, становится

* Jacques Blondel. Emily Bronte. Experience spirituelle et creaton poetique. P.U.F., 1955. P.406.

21

причиной болезни и смерти Кэтрин, полагая, что он умирает вместе с ней.

Я выделю нравственную сторону бунта, созданного в воображении и мечтах Эмили Бронтэ.
Это бунт Зла против Добра.
Формально он лишен смысла.

Что же кроме невозможного и смерти может означать это царство детства, с потерей которого не может смириться демоническая воля Хитклиффа? Существуют два способа взбунтоваться против реального мира, где царствует разум, и мира, который зиждется на стремлении выжить. Самый распространенный и актуальный - это подвергнуть сомнению разумность мира. Нетрудно заметить, что принцип разумного мира не обязательно подчинен разуму, и что разум сочетается с произволом, обусловленным проявлениями жестокости и ребяческими порывами прошлого. Подобный бунт сталкивает Добро со Злом, заключающимся в этой жестокости и тщетных порывах. Хитклифф осуждает мир, которому противостоит; он не может соотнести его с Добром, поскольку борется с этим миром. Яростно, осознанно сражаясь с ним, он понимает, что является носителем Добра и разума. Он ненавидит человечество и человеческую доброту, о которых говорит с сарказмом. Вне увлекательного повествования его характер кажется неестественным и надуманным. Он порожден не логическими построениями, а мечтами автора. В литературе романтизма нет более реального и простого персонажа, чем Хитклифф. Он - воплощение изначального постулата о том, что ребенок, не на жизнь, а насмерть борясь против мира Добра и мира взрослых, становится на сторону Зла.

Нет такого закона, который бы не преступил Хитклифф в своем бунте. Заметив, что в него влюблена золовка Кэтрин, он тут же на ней женится, дабы причинить как можно больше зла Линтону; Хитклифф увозит жену сразу же после свадьбы, начинает ее бить и, беспощадно терзая, доводит се до отчаяния. Недаром Жак Блондель* считает похожими два высказывания, принадлежащие Саду и Эмили Бронтэ. У Сада один из мучителей Жюстины произносит: "Какая сладостная вещь - разрушение. Я не знаю иного действия, которое вызывало бы большее наслаждение; ничто не может сравниться с восторгом от этой совершаемой тобой божественной гнусности". У Эмили Бронтэ Хитклифф говорит: "Если бы я родился в стране, где законы менее суровы, а вкусы не столь изысканны, я бы не смог

* Op. cit. P. 386.

22

лишить себя удовольствия не спеша расчленить тела двух влюбленных и провести весь вечер за сим приятным занятием" [1].

Эмили Бронтэ
и нарушение границ

Одно то, что добродетельная и неопытная девушка создала персонаж, настолько преданный Злу, кажется парадоксальным. И совсем уж непонятно, каким образом возник Хитклифф.

Нравственность самой Кэтрин Эрншо не вызывает сомнений. Она до того безукоризненна, что умирает от невозможности оторваться от того, кого любила ребенком. Однако, зная, что в нем сокрыто Зло, она любит его так сильно, что произносит важнейшую фразу: "I am Heathcliff (Я - Хитклифф)".

Таким образом, если рассматривать Зло адекватно, оказывается, что о нем мечтает не только злодей, но и само Добро. Смерть - изысканная и желанная кара за недостойную мечту, но заставить человека не мечтать невозможно. Стоит ли сомневаться, что Эмили Бронтэ, смерть которой явилась следствием тех переживаний, какие она описала, не отождествляла себя, хотя бы частично, с несчастной Кэтрин Эрншо?

Действие "Грозового Перевала" сравнимо с движением греческой трагедии, в том смысле, что сюжет романа - трагическое нарушение закона. Перед смертью Хитклифф испытывает странное блаженство, но это блаженство пугает его, оно трагично. Продолжая любить Хитклиффа, Кэтрин умирает оттого, что нарушила, если не телом, то духом, закон верности; и смерть Кэтрин - "вечные муки", на которые осужден Хитклифф за свою жестокость.

Как и в греческой трагедии, в "Грозовом Перевале" закон сам по себе не отменен, но пространство, где существует человек, все-таки находится за чертой дозволенного. Запретное пространство - это пространство трагическое, или, вернее, сакральное. Человечество, действительно, отвергает его, но затем, чтобы потом возвеличить. Запрет обожествляет то, что он делает недоступным, и подчиняет доступ искуплению - смерти - но, оставаясь преградой, превращается в приманку. Идея "Грозового Перевала", заложенная в греческой трагедии - и, больше того, в любой религии, - в том, что порыв божественного опьянения невыносим для разумного мира корысти. Этот порыв противоположен Добру. Добро основывается на заботе об общей выгоде, прежде всего предполагающей связь с будущим. Божественное опьянение, с которым соотносится "непосредственное движение души" ребенка, полностью принадлежит настоящему. Давая

23

детям общепринятое определение Зла, учителя связывают с ним выбор настоящего момента. Тем, кто приближается к "зрелости", взрослые преграждают путь к божественному царству детства. В том случае, если настоящему моменту неизбежно выносится приговор, приговор этот может оказаться ошибочным, особенно когда он окончательный. Необходимо не только запретить опасный доступ к настоящему моменту, но и отыскать, где находится его пространство (царство детства), а это требует временного нарушения запрета.

Временное нарушение границ тем легче в осуществлении, чем неопределеннее запрет. Точно так же Эмили Бронтэ и Кэтрин Эрншо, которых мы видим через призму преступления ими границ и искупления, руководствуются скорее не общепринятой моралью, а некоей сверхнравственностью. Смысл "Грозового Перевала" - прежде всего в вызове, брошенном общепринятой морали, в основе которого заложена сверхнравственность. Не делая, подобно мне, обобщающих выводов, Жак Блондель тонко чувствует соотношение между двумя понятиями. Он пишет: "Эмили Бронтэ оказывается ... способной на такое преодоление, которое освобождает ее от всяких этических или социальных предрассудков. Веером расходятся жизни персонажей, и каждая, если иметь в виду основных участников драмы, выражает полное освобождение от общества и морали. Здесь важно стремление порвать с миром, чтобы полнее насладиться жизнью и обрести в художественном творчестве то, в чем отказывает реальность. Это означает пробуждение или, иными словами, вовлечение доселе неведомых способностей. Бесспорно, такое освобождение необходимо каждому художнику , оно переживается сильнее теми, в ком глубоко заложены этические ценности" *. Именно это внутреннее согласие между нарушением закона морали и сверхнравственностью является истинным смыслом "Грозового Перевала". Жак Блондель** подробно описал религиозный мир (в частности, протестантский, проникнутый воспоминаниями о восторженном методизме), в котором выросла юная Эмили Бронтэ. Этот мир сдавливало от морального напряжения и суровости жизни. Однако суровые законы, управляющие Эмили Бронтэ, отличаются от тех, по которым строится греческая трагедия. Трагедия находится на уровне таких элементарных запретов, как убийство или кровосмешение, недопустимых разумом.

*Ор. cit. Г. 406. Курсив мой.
**Ор. cit. P 109-118.

23

Эмили Бронтэ отошла от догм, отдалилась от христианских простоты и наивности, но религиозный дух ее семьи силен в ней настолько, насколько христианство строго следует Добру, заложенному разумом. Закон, который нарушает Хитклифф, а вместе с ним и Кэтрин Эрншо, совершая это невольно, - в первую очередь закон разума, закон сообщества, основанный христианством на союзе первичного религиозного запрета, сакрального и разумного*.

В христианстве Богу как основе сакрального частично удается избежать проявлений непроизвольных порывов грубости, свойственных миру древних богов. Изменение постепенно происходило из-за того, что, в основном, первичный запрет не допускает жестокости (на практике разум равнозначен запрету, и даже в первичном запрете есть нечто, подобное разуму). В христианстве отношения между Богом и разумом неоднозначны, что, как известно, и вызывает беспокойство - отсюда, например, усилия, предпринимаемые янсенистами в обратном направлении. И то, что в результате давно продолжающейся неоднозначности христианства взрывается в Эмили Бронтэ, есть мечта о священной жестокости, взращенная на неприкосновенности и незыблемости морали, мечта, которая никогда не найдет компромисса с организованным обществом.

Так, в ужасе искупления , обнаружился путь к царству детства, порывы которого наивны и невинны.
Чистота любви обнаруживается в сокровенной истине, истине смерти.
Смерть и мгновение божественного опьянения сливаются в своем противостоянии намерениям Добра, основанным на расчетах разума. Но в этом противостоянии смерть и мгновение являются окончанием и результатом всех подсчетов. А смерть - лишь знак мгновения, которое в силу того, что оно - всего только мгновение, отказывается заниматься подсчетами времени. Мгновение новой отдельной личности зависело от смерти исчезнувших личностей. Если бы последние не исчезали, не оставалось бы места для новых. Размножение и смерть обусловливают вечное возрождение жизни, вечно новое мгновение. Вот почему мы видим только трагичную сторону волшебства жизни, но зато трагедия для нас - знак волшебства.

Об этом заявляют почти все романтики*, но такой позднеро-

*Ясно, что в рамках христианства разум согласуется с зачастую несправедливыми общественными условностями.
**Жак Блондель указал на все, чем Эмили Бронтэ обязана романтикам, в частности Байрону, которого она, очевидно, читала.

25

мантический шедевр как "Грозовой Перевал" делает это с особой человечностью.

Литература, свобода
и мистический опыт

В таком порыве самое замечательное заключается в том, что подобный посыл, если его сравнивать с христианством или религией античности, - обращен не к упорядоченному сообществу, которое могло бы принять его за основу. Будучи всего лишь литературой, он обращен к одинокому и потерянному субъекту, которому не дает ничего, кроме мгновения. И только через литературу, свободную и искусственно созданную, лежит путь к нему. Именно поэтому ему, в отличие от посыла языческой мудрости или религиозной заповеди, реже проходится идти на сделку с общественной необходимостью, часто выраженной условностями (несправедливостями) и разумом. Только литература могла обнажить механизм нарушения закона без того, чтобы возникла необходимость создать заповедь, ибо закон бесцелен. Литература не возлагает на себя задачу управлять коллективной необходимостью. Ей не пристало делать вывод: "сказанное мною призывает нас к неукоснительному соблюдению законов государства" или проповедовать вослед христианству: "сказанное мною (трагедия Евангелия), призывает нас следовать по пути Добра" (то есть, фактически, разума). В какой-то степени литература как нарушение границ нравственности даже опасна.

Она создана искусственно и не берет на себя никакой ответственности. Ни за что. Она может беседовать с кем угодно.

Точнее, она представляла бы огромную опасность, если бы не была (в той мере, в какой она естественна во всех своих проявлениях) создана "теми, в ком этические ценности глубже всего заложены". Если учесть, что мотив бунта выделяется среди прочих, этот тезис становится не совсем ясен, однако истинная задача литературы обозначается только при желании глубинного общения с читателем. (Я не говорю о массовых изданиях, предназначенных для того, чтобы вводить в заблуждение дешевыми приемами.)

Сказать по правде, литература романтизма, связанная с декадансом религии (в том смысле, что она пытается негромко и в менее строгой форме востребовать себе наследие религии), больше близка по содержанию не религии, а мистицизму, который оказывается в пограничных ситуациях ее же внеобщественным проявлением. В действительности мистицизм гораздо ближе к истине, чем в моих рассуждениях. Говоря о мистицизме, я не имею в виду мыслительные

26

системы, носящие непонятное название - я думаю о "мистическом опыте", о "мистических состояниях", в которые можно погрузиться в одиночестве. В таком состоянии мы можем познать истину, отличную от той, что связана с ощущениями от объектов (и субъектов, если истина связана с умственными последствиями ощущений). Но эта истина не формальна. Невозможно понять ее через связную речь. Ее даже было бы невозможно высказать, если бы к ней не существовало двух подходов: через поэзию и через описание условий, в которых обычно достигают такого состояния.

Эти условия, несомненно, относятся к темам, составляющим основу для истинно литературных эмоций, о которых я писал. Тема смерти - во всяком случае разрушения системы отдельного индивида, погруженного в поиски длящегося счастья, - начинается с разрыва, без которого никто не может прийти в состояние восторга*. В этом движении разрыва и смерти существо всегда обретает невинность и божественное опьянение. Если отдельное существо теряется, то не в себе, а в чем-то другом. Неважно, как выражено "другое". Это всегда реальность, выходящая за установленные границы. Даже если она настолько безгранична, что не может быть вещью - это ничего. "Бог есть ничто", - заявляет Экхарт [3]. В обычной жизни не раздвигает ли сам "предмет любви" границы других людей (являясь единственным существом, в котором мы не чувствуем или чувствуем меньше, границы индивида, замкнувшегося и хиреющего в своем одиночестве)? К мистическому состоянию в первую очередь относится тенденция окончательно и систематически уничтожать многосложную картину мира, в котором индивидуальное существование занимается поисками длительности. В мгновенном порыве (детства или страсти) не обязательно постоянно прикладывать некие усилия; нарушение границ совершается пассивно и не является результатом интеллектуального напряжения воли. Заметим только, что картина этого мира либо лишена целостности, либо если она уже обрела целостность, то ее переполняет сила страсти; известно, что страсть стремится продлить удовольствие, полученное от потери самого себя, но не будет ли ее первый порыв забвением себя ради другого? Мы не сомневаемся в

*Христианская мистика основана на "смерти для самого себя". У мистики Востока те же постулаты. "В Индии, - пишет Мирча Элиаде [2], - метафизическое состояние выражено в словах, обозначающих разрыв и смерть.. {и} это сознание предполагает... последствия мистического порядка... Йог пытается отойти от мирского... он мечтает "умереть в этой жизни". В действительности мы присутствуем при смерти, за которой следует возрождение; при возникновении другого способа существования, представленного в виде освобождения" (Le Yoga. Immortalite' et Liberte Payot. 1954. P. 18-19).

27

глубинном единстве всех порывов, позволяющих нам забыть о расчетах и выгоде, и прочувствовать насыщенность настоящего момента. Мистицизм не поддается ни непосредственности детства, ни случайности страсти. Однако он заимствует описание трансов из языка любви, а созерцание, свободное от речевых рассуждении, - из наивности детского смеха.

Полагаю, стоит заострить внимание на том, что сближает традицию современной литературы и мистическую жизнь. Разговор о сходстве напрашивается, если речь идет об Эмили Бронтэ.

В частности, в недавно вышедшей книге Жак Блондель решительно говорит о мистическом опыте Эмили Бронтэ, как если бы у нее подобно Терезе Авильской [4] были видения в момент экстаза. Возможно, Жак Блондель спешит с выводами, не имея на то убедительных оснований, поскольку версия, которую он выдвигает, не подкрепляется никакими свидетельствами или фактами. Еще до него некоторые исследователи полагали, что есть общие черты, роднящие душевное состояние святой Терезы с настроением стихов Эмили Бронтэ. Тем не менее сомнительно, чтобы последняя испытала методичное погружение в себя, чем и является, по сути, мистический опыт. Жак Блондель приводит несколько отрывков стихотворений, действительно описывающих обостренные чувства и смутные душевные состояния, выражающие все, на что способна духовная жизнь, в своих мечтаниях доходящая до напряженной экзальтации. В этих стихах - бесконечно глубокий и бесконечно жестокий опыт одиночества со всеми его горестями и радостями. Честно говоря, этот опыт, такой, каким обычно его подготавливает и представляет язык поэзии, ничем не отличается от более упорядоченного исследования, подчиненного принципам какой-либо религии, или, во всяком случае, представлению о мире (позитивному или негативному). В некотором смысле в мятежных порывах, ведомых волей случая и не свободных от итогов беспорядочных раздумий, иногда заложено ни с чем не сравнимое богатство. Стихи открывают нам смутные очертания огромного и ошеломляющего мира. Чтобы дать ему определение, мы не можем сравнить его на слишком близком расстоянии с миром, относительно известным, описанным великими мистиками. Это менее спокойный и более дикий мир, жестокость которого еще не растворилась в медленном и долго прожитом озарении. В общем и целом, это мир, близкий к невыразимым страданиям "Грозового Перевала".

И все же меньших мук не стала б я желать.
Чем яростнее боль, тем выше благодать.
Что было? - Адский блеск? Или огонь небесный?
Быть может вестник - смерть, но весть была чудесной [5].

28

На мой взгляд, эти стихи лучше всего дают представление о силе и особенностях порыва, свойственного поэзии Эмили Бронтэ и характеризующего состояние ее души.

В конечном счете, неважно, познала ли Эмили Бронтэ на этом пути то, что мы называем мистическим опытом, или нет. Однако ей, по всей вероятности, стал доступен его сокровенный смысл.

"Надо полагать, - пишет Андре Бретон [6], -что существует некая духовная точка, в которой жизнь и смерть, реальное и воображаемое, прошлое и будущее, выраженное и невыразимое уже не воспринимаются как понятия противоречивые"*.

Я бы еще добавил: Добро и Зло, боль и радость. На эту точку указывает и жестокая литература, и жестокость мистического опыта. Пройденный путь значения не имеет, главное - сама точка.

Стоит упомянуть и о том, что "Грозовой Перевал" - самое сильное и поэтическое произведение Эмили Бронтэ - еще и название местности, где обнажается правда. Так называется дом, на который с приходом туда Хитклиффа обрушивается проклятье. Удивительный парадокс, но вдали от этого проклятого места "люди чахнут"**. На самом-деле, жестокость, насаждаемая Хитклиффом, одновременно залог и несчастья, и счастья, которыми "наслаждаются жестокие". В конце мрачного повествования у Эмили Бронтэ неожиданно появляется нежный луч света.

Когда на человеке лежит тень жестокости, и человек смотрит смерти "прямо в глаза", жизнь для него - сплошная благодать. Ничго не может ее разрушить, смерть - условие ее обновления.

Значение Зла

При таком совпадении противоположностей Зло больше не является принципом, неизбежно обратным естественному порядку, царящему в пределах разумного. Можно сказать, что Зло, будучи одной из форм жизни, сущностью своей связано со смертью, но при этом странным образом является основой человека. Человек обречен на Зло, но должен, по мере возможности, не сковывать себя границами разума Сначала он должен принять эти границы, признать необходимость расчета и выгоды. Но, подходя к таким границам и к

*L е s Manifestes du surreal'isme. "Second Manifeste" (1930).
** J. Blondel. Emily Bronte... P. 389.

29

пониманию этой необходимости, ему надо осознать, что тут безвозвратно теряется важная часть его самого.

Зло в той мере, в какой оно передает притяжение к смерти, - не что иное как вызов, бросаемый всеми формами эротизма. Оно всегда - только объект неоднозначного осуждения. Например, Зло, от которого страдают величественно как, допустим, во время войны - в неотвратимых в наше время обстоятельствах. Но последствием войны стал империализм... Впрочем, напрасно было бы скрывать, что в Зле всегда появляется движение к худшему, подтверждающее чувство тревоги и отвращения. Тем не менее Зло, увиденное через призму бескорыстного притяжения к смерти, отлично от зла, смысл которого в собственной выгоде. "Гнусное" преступление противоположно "страстному". Закон отвергает и то, и другое, однако и в самой гуманной литературе есть место страсти. Над страстью все же довлеет проклятье, и как раз в "отверженной части" человека заложено то, что в жизни людей имеет самый глубокий смысл*. Проклятье - наименее призрачный путь к благословению.

Гордый человек честно соглашается с самыми ужасными последствиями брошенного вызова. Бывает даже, что он сам забегает вперед. "Отверженная часть" - это часть игры, случая, опасности. Иногда самовластья, но за ним следует искупление. Мир "Грозового Перевала" - мир враждебного и неотесанного самовластья. Мир искупления. И за искуплением просвечивает улыбка, на которую жизнь, как правило, смотрит безучастно.

*В книге "Отверженная часть" [7] я попытался представить обоснованность такой точки зрения на историю религии и историю экономики.

Комментарии :

Статья впервые опубликована в "Критик" (№ 117, февраль 1957) под заголовком "Эмили Бронтэ и Зло"; поводом к ее написанию послужила книга французского литературоведа Жака Блонделя "Эмили Бронтэ - духовный опыт и поэтическое творчество" (1965). В окончательной редакции сняты несколько фраз, содержащих непосредственную оценку труда Блонделя: "Это систематическое, очень внимательное исследование всех вопросов, поставленных жизнью и творчеством Эмили Бронтэ. Это кропотливая, серьезная работа, гае используются, кажется, все наличные способы традиционного анализа. Я сожалею лишь о том, что иногда плотное изложение вызывает смущение, а слишком систематический и ровный подход бросается в глаза".
При переводе и сверке цитат нами использовались издания: Бронтэ Э. Грозовой Перевал: Стихотворения. М ., 1990; Emily Bronte. Wuthering Heights . Edited by David Daiches. Penguin English Library, 1972.

1. Если бы я родился в стране за сим приятным занятием". - Поскольку книга Блонделя была нам недоступна, мы не могли установить, что же представляет собой данный пассаж - вольное переложение мыслей персонажа или воспроизведение какой-то фразы из черновиков Бронтэ. Во всяком случае в тексте "Грозового Перевала" - ив английском издании, и в переводах на французский - он отсутствует.

2. Элиаде, Мирча (Eliade; 1907-1986; родился в Румынии, много лет жил и работал во Франции, с середины 1950-х в США) - культуролог и романист, автор ряда трудов по истории верований. Главные темы - йога, шаманизм, языческие культы, обряды, мифологические представления о мире. Цитируемая Батаем работа - "Йога. Бесссмертие и свобода" - на русский язык не переводилась.

3. Экхарт, Иоганн (Мейстер Экхарт; ок. 1260 - конец 1327 или нач. 1328) - немецкий мыслитель, проповедник, один из крупнейших представителей философской мистики средневековья. Говорил о познании человеком сокровеннейшей Божьей глубины, "неведомого сверхбожественного Бога" через выход за пределы своего "Я", через освобождение от всех вещей и слияние души с божественным "ничто", то есть с неким безличным и бескачественным абсолютом, стоящим за Богом в трех лицах. "Где кончается тварь, там начинается Бог. И Бог не желает от тебя ничего большего, как чтобы ты вышел из себе самого, поскольку ты тварь, и дал бы Богу быть в тебе Богом, - утверждал Экхарт. - Малейший образ твари, который ты создаешь в себе, так же велик, как Бог. Почему? Потому что он отнимает у тебя целого Бога. Ибо в то мгновение, когда этот образ входит в тебя. Бог со всем Божеством своим должен удалиться. Но когда этот образ уходит, входит Бог. Бог так сильно желает, чтобы ты вышел из себя самого (поскольку ты тварь), словно все Его блаженство зависит от этого. <...> Выйди же ради Бога из самого себя, чтобы ради тебя Бог сделал то же. Когда выйдут оба - то, что останется, будет нечто единое и простое. В этом едином Отец рождает Сына в глубочайшем источнике. Там расцветает Святой Дух и там возникает в Боге воля, которая принадлежит душе. До тех пор, пока эта воля пребывает неприкосновенной для твари и всего созданного, - она свободна. Христос говорит:
никто не восходит на небеса, кроме Сошедшего с небес. Все вещи созданы из "ничто". Поэтому настоящий источник их - "ничто". Поскольку эта благородная воля обращается к твари, постольку она истекает с ней в "ничто"" (Цит. по кн.: Мейстер Экхарт. Избранные проповеди. Предисловие и перевод М.В.Сабашниковои. М.,1912. С.52).

4. Тереэа Авильская (1515-1582) - испанская монахиня, преобразовательница ордена кармелиток, канонизированная католической церковью в 1622 г. По словам биографов, "святая Тереза пылала столь великой любовью к Богу, что жестокость этого пламени доводила ее до крика" ( Цит. по статье Бодлера "Салон 1845 года"). О видениях Терезы Авильской см., например, в книге Д.С.Мережковского "Испанские мистики".

5. И все же меньших мук ... но весть была чудесной. - Отрывок из стихотворения "Узница" в переводе Т.Гутиной дан нами по иш.:Бронтэ Э. Грозовой перевал; Стихотворения. М.,1990. С.ЗОО.

6. Бретон, Андре (1896-1966) - французский поэт, основоположник и лидер сюрреализма. "Второй манифест сюрреализма" (1930) вместе с "манифестом сюрреализма" (1924) опубликован, в частности, в кн.: Andre Breton. Les manifestes du surealisme suivis de Prolegomones a un traisieme manifeste ou non. - Editions de Sagitaire, [1947]. Об отношении Батая к Бретону см. в нашей вступительной статье, с.9.

7.Georges Bataille. La Part maudite. [ Paris ]. Editions de Minuit, 1949; тж .: Oeuvres completes,. t. VII.