Библиотека
Теология
КонфессииИностранные языкиДругие проекты |
Ваш комментарий о книге Альберт Х. Трактат о критическом разумеОГЛАВЛЕНИЕГлава I Проблема обоснования§ 1. Поиск надежных основанийКто заводит речь о том, чтобы понять сущность познания или отграничить подлинное познание и истинное знание от простых мнений, предположений или субъективных представлений, тот в целом вскоре сталкивается с проблемой, считающейся обычно одной из центральных — если даже не центральной — проблем учения о познании: проблемой обоснования. Прежде всего, для наук эта проблема, по-видимому, имеет большое значение, поскольку ведь по своим методам и результатам они считаются образцовыми для человеческого познания вообще. Они производят знание, в отношении которого утверждается, что оно — системнее, чем знание обыденное, с методической точки зрения лучше защищено и особенно хорошо обосновано, а потому должно предпочитаться обыденному знанию. Кто соглашается с этими утверждениями, для того напрашивается вопрос о фундаменте нашего знания вообще и тем самым оказывается, что проблема обоснования ставится весьма основательным образом. Чтобы понять эту проблему, — вопрос об основаниях нашего знания, — можно, например, исходить из ситуации, характеризующейся следующим образом. Если мы стремимся к познанию, то, очевидно, хотим получить истину о характере каких-либо реальных связей. Стало быть, хотим выработать истинные убеждения об определенных областях, частях или фрагментах реальности. При этом кажется совершенно естественным, что мы стремимся удостовериться в том, истинно ли также то, что предполагалось, и такая достоверность, вероятно, может быть лишь тогда достигнута, когда у нас есть фундамент для нашего знания, а это значит: если мы можем это знание обосновать так, что оно вне всякого сомнения. Оно выглядит так, как если бы истина и достоверность человеческого познания были тесно связаны друг с другом. Следовательно, с поиском истины, истинных мнений, убеждений или высказываний, — а тем самым и истинных теорий, — видимо, неразрывно связан поиск надежных оснований, поиск абсолютного обоснования, а стало быть, и поиск оправдания наших убеждений, поиск архимедовой опорной точки для области познания [1]. 1 Об этом см.: Descartes Rene. Meditationen uber die Grundlagen der Philosophic (1641), Meiner-Ausgabe, Hamburg 1959, S. 43: «Я буду продолжать идти этим путем до тех пор, пока не сумею убедиться в чем-либо достоверном — хотя бы в том, что не существует ничего достоверного. Архимед искал всего лишь надежную и неподвижную точку, чтобы сдвинуть с места всю Землю; так же и у меня появятся большие надежды, если я измыслю даже самую малую вещь, которая была бы надежной и несокрушимой». — [Русский пер.: Декарт Р. Размышления о первой философии... // Декарт Р. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1994. С. 21.] — Это стремление к достоверности, надежному основанию явно выражено и у других философов; см., например: Fichte Johann Gottlieb. Grundlage der gesamten Wissenschaftslehre (1794), Meiner-Ausgabe, Hamburg 1956, S. 11 ff. [Русский пер.: Фихте И. Г. Основа общего наукоучения // Фихте И. Г. Собр. соч.: В 2 т. Т. 1. Спб.: Мифрил, 1993. С. 73—81.], или работы Гуго Динглера.
36 В идее абсолютного обоснования, предполагаемой в ходе поиска архимедовой опорной точки познания, явно связаны друг с другом возможность познания реальности и возможность установления истины, следовательно, доступность и разрешимость истины. Они связаны, в частности, таким образом, что просматривается определенный способ решения методологических проблем. Чтобы его обозначить, было бы целесообразно обратиться к так называемому закону достаточного основания (принцип разумного основания), который в старых книгах по логике часто трактуется как основной закон мышления — аксиома логики [2]. Между тем он изъят как таковой — как логическая аксиома — из учебников по логике. Трудно также себе представить, как можно было бы сегодня туда его включить и придать ему подобающую содержательную форму. Он был бы, по меньшей мере, нефункциональным или даже вредным. Но если мы формулируем этот закон как методический принцип, то получаем тем самым основоположение, которое с некоторым правом можем понимать как всеобщий постулат классической методологии рационального мышления, как основополагающий принцип той модели рациональности, которая, как представляется, господствовала в класси- 2 Как известно, этот закон играет существенную роль в мышлении Лейбница; об этом см.: Leibniz Gottfried Wilhelm. Monadologie (1714), Reclam-Ausgabe, Stuttgart 1954, где в §31 и § 32 принцип противоречия и принцип достаточного основания представлены как два значительных принципа, на которых основывается применение разума: «...принципе противоречия, в силу которого мы считаем ложным то, что скрывает в себе противоречие, и истинным то, что противоположно, или противоречит ложному...» и «на принципе достаточного основания, в силу которого мы усматриваем, что ни одно явление не может оказаться истинным или действительным, ни одно утверждение справедливым без достаточного основания, почему дело обстоит так, а не иначе, хотя эти основания в большинстве случаев вовсе не могут быть нам известны». [Русский пер.: Лейбниц Г. В. Монадология // Лейбниц Г. В. Собр. соч.: В 4 т. Т. 1. М.: Мысль. 1982. С. 418.] Как видим, здесь тесно связаны два утверждения, одно касается фактов, другое — высказываний. На значение этого различия указал, прежде всего, Артур Шопенгауэр; об этом см. его диссертацию: Uber die vierfache Wurzel des Satzes vom zureichenden Grande (1813, 2 Aufl. 1847), Meiner-Ausgabe, Hamburg 1957, S. 13 ff.; [Русский пер.: Шопенгауэр А. О четверояком корне закона достаточного основания // Шопенгауэр А. О четверояком корне... Мир как воля и представление. Т. 1. Критика кантовской философии. М.: Наука, 1993. С. 10-12.]; о его значении как «основы всех наук» см. там же. С. 9. — Потому есть основание проводить в узком смысле различие, по меньшей мере, между реальным основанием (=причиной) и основанием познания, а вместе с тем одновременно и между принципом казуальности и принципом достаточного основания. Последний представляет для нас здесь интерес, ибо речь идет об обосновании нашего знания.
37 ческом учении о познании: постоянный поиск достаточного обоснования всех твоих убеждений [3]. Сразу видно, что данный принцип достаточного обоснования может распространяться непосредственно от теоретических на моральные и политические убеждения, короче: на утверждения всякого рода, если только готовы принять решение не ограничивать преднамеренно применение этой модели рациональности одной определенной областью. Кто стремится к достоверности, тому требование сведения всех убеждений, — nota bene*: не только познавательного плана, но и других убеждений, например, убеждений нормативного характера, — прежде всего, к надежным основаниям представляется само собой разумеющимся, поскольку он не сталкивается с вытекающими из этого принципа трудностями. Потому он готов признать, что лишь достаточно обоснованные высказывания могут претендовать на всеобщее признание. Только апелляция к предполагаемой этим требованием архимедовой опорной точке мышления создает необходимую для достаточного обоснования достоверность. Разумеется, тут же встает здесь и вопрос: можно ли и как возможно разрешить в сфере мышления архимедову проблему, так как для своего применения принцип достаточного обоснования предполагает решение этой проблемы. 3 В своей книге: AbriB der Logik, Berlin 1958 (в первой главе второй части: О способах и необходимости обоснования законов, § 11: Закон достаточного основания, С. 72) Казимир Айдукевич указывает на то, что закон может формулироваться как постулат. В таком случае он тождествен требованию критического мышления, противостоящему всякому типу догматизма. Мы увидим в дальнейшем, что данный тезис проблематичен.
Если можно осуществить эту методическую идею в области познания или в какой-либо ее части, то ясно, что для данной области поиск истины имел успех, что, стало быть, достигнуты истинные убеждения. Но то, что не согласуется с ними, — это значит: с соответствующей истинной точкой зрения — несовместимо с ними, должно быть поэтому не только необоснованным, но, более того, ошибочным. Тем самым процесс познания для этой области кажется завершенным. Проблемы решены; на их решениях учатся, они распространяются и применяются, при этом их нельзя снова поставить под сомнение. Отсюда, как мне кажется, следует более обширный методический принцип рационального мышления, а именно: требование добиваться, в зависимости от обстоятельств, для данной области истинной концепции, правильной теории, а потому отвергать все возможные альтернативы, так как к истине, видимо, могут привести лишь ошибочные альтернативы. Как представляется, вообще мышление альтернативами совместимо с идеей истины. Стало быть, постулат достаточного обоснования, видимо, тесно связан с более обширным принципом: постулатом теоретического монизма. Для принимаемой во внимание области мышления или анализируемого фрагмента реальности должна создаваться и достаточно обосновываться истинная теория, так что ее истина может быть известной. Этой концепцией ра- 38 ционального мышления, вероятно, инспирирована классическая теория познания, но не только она. То есть, речь никоим образом не может идти о преодолении между тем этого фундаментализма во всех областях мышления. Напротив, и по сей день он более или менее образует основу многих методологических концепций в философии, науках и социальной практике, не всегда выказывая себя открыто. Они часто различаются по многим частностям, прежде всего, в своих ответах на вопрос: как выглядит достаточное обоснование в частности, в то же время они единодушны в своем основном принципе: в требовании достаточного обоснования, фундамента познания и деятельности.
§ 2. Принцип достаточного обоснования и трилемма Мюнхгаузена Вопрос о том, как выглядит достаточное обоснование, должен, как представляется, вводить в науку, принимаемую во внимание в первую очередь, когда речь идет об оценке значимости ее аргументов: в логику. Мы можем предположить, что логические выводы играют существенную роль при обосновании высказываний любого вида. Однако проблему логического следования можно рассматривать как центральную тему формальной логики [4]. Она дает нам сведения о том, как выглядит правильный дедуктивный аргумент и из чего он состоит. Здесь следует вкратце остановиться на этом. 4 Об этом см.: Popper Karl R. New Foundations for Logic, Mind, Vol. Ш, NS, № 223, 1947, S. 193 ff.
Правильный дедуктивный аргумент — логический вывод — представляет собой последовательность высказываний, посылок и выводов, между которыми существуют определенные логические связи, а именно: в зависимости от обстоятельств вывод можно дедуцировать с помощью логических правил из соответствующих посылок. При этом «посылки» и «заключение» понимаются как относительно дедуктивные понятия. Они выполняют логическую роль соответствующих высказываний в рамках определенной последовательности связей, но не относятся к этим высказываниям «в себе». Для нашей цели — то есть в контексте нашей проблематики обоснования — представляют интерес некоторые простые связи, известные из формальной логики: 39 1. Посредством логического вывода никогда нельзя получить содержание [5]. Поле действия рассматриваемых высказываний в дедукции соответственно расширяется или остается тем же. При этом их содержание с точки зрения информации уменьшается или остается тем же. Посредством дедуктивного метода можно в известной степени вывести из множества высказываний только ту информацию, которая уже содержится в них. Такой метод предназначен для того, чтобы «использовать в корыстных целях» множество высказываний, а не для производства новой информации. Это значит, между прочим, что из аналитических суждений не выводимы никакие содержательные высказывания. Но, пожалуй, наоборот, из содержательных высказываний выводимы аналитические суждения, так как они выводятся из любых высказываний. Но сам факт логического выведения суждения из информативных высказываний еще ничего не говорит о его собственном содержании. С другой стороны, из контрадикторных высказываний выводимы всегда любые высказывания [6]. 6 См.: Сатар Rudolf. The Logical Syntax of Language, London 1937, S. 184, Theoreme 52,7 und 52,8.
2. Правильный дедуктивный аргумент ничего не говорит об истинности его составляющих, то есть, точнее: в такого рода аргументе все его составляющие могут быть ложными, а также могут быть ложными все или часть посылки (посылок) и истинными или ложными выводы. Не может иметь места только один случай: из истинных посылок не могут следовать ложные выводы. Следовательно, если все посылки — истинны, то истинны также в каждом случае и относящиеся к ним выводы. Иными словами, правильный дедуктивный вывод гарантируется только: а) переносом позитивного значения истинности — истины — от множества посылок к заключению; а тем самым также; 3. К неправильному дедуктивному аргументу приводит ложное заключение, не дающее никаких таких гарантий. Потому для составляющих аргумента здесь не исключаются никакие комбинации позитивного или негативного значений истинности. Таков наш экскурс в логику. Теперь вернемся к проблеме обоснования. Какую роль здесь может играть логический вывод? В соответствии со сформулированным выше принципом мы можем исходить из того, что цель процесса обоснования в каждом случае должна состоять в обеспечении истинности соответствующих высказываний, а тем самым и высказываний, в которых они формулируются. Но истина — позитивное значение истинности — может быть экстраполирована посредством логического следования. Следовательно, напрашивается сама собой идея достичь логическим средствами, 40 т. е. с помощью логических выводов, обоснования убеждения — множества высказываний или системы высказываний — путем апелляции к достоверным — а тем самым и несомненным — основаниям, а именно так, что все составляющие данного множества высказываний следуют из этого основания посредством логических выводов. Однако если принимать всерьез наш принцип, то тут же возникает следующая проблема: если для всего требуют обоснования, то нуждаются в обосновании также и знания, к которым сводится каждый раз подлежащая обоснованию точка зрения — или соответствующее множество высказываний. Это ведет к ситуации с тремя неприемлемыми альтернативами, то есть к трилемме, которую я по аналогии, возникающей между нашей проблематикой и проблемой, которую пытался однажды решить известный лгун — барон, хотел бы назвать трилеммой Мюнхгаузена. Очевидно, здесь имеет место только выбор между: 1) регрессом в бесконечность, вызванным необходимостью при поиске оснований возвращаться все дальше назад, что, однако, практически не осуществимо и потому нельзя достичь надежного основания; 2) логическим кругом в дедукции, возникающим в силу того, что в процессе обоснования возвращаются к высказываниям, которые до этого встречались уже как нуждающиеся в обосновании, и потому в любом случае не ведет ни к какому достоверному основанию; и, наконец: 3) прерывом процесса обоснования в определенной точке, который хотя и кажется в принципе осуществимым, но повлек бы за собой произвольную отмену принципа достаточного обоснования. И поскольку и регресс в бесконечность, и логический круг представляются явно неприемлемыми, то существует склонность признать третью возможность — прерыв процесса обоснования — уже потому, что другой выход из этой ситуации считается невозможным [7]. Относительно высказываний, в рамках которых готовы прервать процесс обоснования, имеют обыкновение говорить или иным образом так описывать самоочевидность, самообоснование, обоснование в непосредственном знании — 7 На это указал Гуго Динглер в ходе обсуждения проблемы значимости основных логических законов. См. его: Philosophic der Logik und Arithmetik, Munchen 1931, S. 21 ff., где в связи с вопросом о критерии истины создается ситуация, которая по своей структуре полностью соответствует этой трилемме Мюнхгаузена. Динглер очень точно подметил структуру этой ситуации и нашел выход из нее, к которому мы еще вернемся. Впрочем, вопрос об оправдании знания уже раньше был предметом исследований, в которых указанная трилемма более или менее явно обнаруживалась. Об этом см.: Popkin Richard H. The History of Scepticism from Erasmus to Descartes, rev. ed., Assen 1964, S. 3, S. 52, S. 137 и далее. Порожденный Реформацией, Возрождением и возникновением нового естествознания всеобщий «crise pyrrhonienne»* — кризис, одновременно сделавший проблематичными веру и знание — был преодолен с философской точки зрения ответами классического рационализма, позднее сами оказавшимися сомнительными. Об этой проблематике см. также: Radnitzky Gerard. Uber empfehlenswerte und verwertliche Spielarten der Skepsis // Ratio, 7. Bd., 1465, S. 109 ff. * Crise pyrrohonienne (лат.) — пирров кризис. — Прим. пер.
41 в интуиции, переживании или опыте, — что готовы прервать регресс обоснования в определенной точке и приостановить действие постулата обоснования касательно этой точки тем, что ее провозглашают архимедовой опорной точкой познания. Данная процедура совершенно аналогична отстранению принципа каузальности посредством введения causa sui*. Но если убеждение или высказывание, которое само не обосновывается, но при этом должно содействовать обоснованию всех других, и устанавливается как достоверное, несмотря на то, что собственно все — стало быть, и оно тоже — может в принципе подвергаться сомнению, именуют утверждением, достоверность которого известна и потому не нуждается в обосновании: догмой, то в таком случае наша третья возможность обнаруживает себя как то, что меньше всего следовало ожидать при решении проблемы обоснования: как обоснование посредством апелляции к догме. Вероятно, поиск архимедовой опорной точки познания с необходимостью завершается догматизмом. То есть постулат обоснования классической методологии в любом случае следует отстранять в каком-нибудь пункте [8]. Очевидно, что обращение в этой связи к внеязыковым инстанциям какого-либо рода также не позволяет устранить возникающие при этом трудности [9]. В целом, несмотря на отдельные проблемы, которые могут возникнуть в отношении такого рода инстанций, касательно них всегда также можно задаться вопросом об их обосновании. Любой тезис о самообосновании последних инстанций такого рода, равно как и соответствующие тезисы для определенных высказываний, должны рассматриваться как форма прикрытия своего намерения отменить указанный принцип для данного случая. Следовательно, дело обстоит так, как если бы такое намерение было бы неизбежным, так что связанный с ним догматизм кажется необходимым недугом или даже безобидным. * Causa sui (лат.) — причина самой себя. — Прим. пер. 9 Такой способ был предложен и в частности пояснен прежде всего кантианской школой Фриза—Нельсона. При этом речь идет об апелляции к так называемым непосредственным знаниям, которые в себе и для себя представляются верными — чистое и чувственное созерцание или знания разума, содержание которых выражается в опосредованных знаниях — истинных суждениях. Леонард Нельсон применил это учение также и к области практического разума; см. его книгу: Kritik der praktischen Vernunft, Leipzig, 1917. Уже в 20-х гг. оно было подвернуто обстоятельному анализу и критике, с которыми, по существу, и сегодня можно согласиться. Об этом см.: Dubislav Walter. Die Friessche Lehre von Begrundung, Darstellung und Kritik, Domitz 1926. Фризовский принцип самодоверия разума, полагающийся на истину его непосредственного знания и указывающий на то, что касательно определенных утверждений существует гарантия свободы от заблуждений, есть лишь выражение психологической формы догматизма.
42 Впрочем, ситуация по существу не изменится и в том случае, если ввести иные, чем методы дедуктивной логики, способы выведения с целью осуществить регресс в обосновании. Ни применение каких-либо индуктивных методов, ни обращение к трансцендентальной дедукции не могут улучшить ситуацию. Ее нельзя изменить принципиально, даже если перевести некоторым образом проблему с горизонтального среза, т. е. с анализа связи высказываний одного и того же языкового уровня, на вертикальный, следовательно, даже если поставить вопрос о достаточном обосновании критериев применяемых методов выведения и конечных языковых или внеязыковых инстанций, используемых в качестве основания выведения. Здесь также с необходимостью обнаруживается трилемма регресса в бесконечность, порочный круг и та же самая форма догматизма, которая оказывается приемлемой в таком случае как безропотное решение, поскольку другие две альтернативы явно непригодны. Кто впредь не желает довольствоваться догматизацией каких-нибудь высказываний, критериев или других инстанций, должен будет себя спросить: нельзя ли избежать всей этой ситуации, ведущей с необходимостью к возникновению трилеммы Мюнхгаузена. Вполне же возможно, что поиск архимедовой опорной точки познания, определявший мышление классической методологии, диктуется формулировкой проблемной ситуации, не выдерживающей критики. Нельзя не заметить, что постановка проблемы также зиждется на предпосылках, которые могут быть ложными, а потому вводить в заблуждение. Проблема архимедовой опорной точки познания может быть отнесена к ошибочно поставленным проблемам. Прежде чем мы обратимся к этому вопросу, нам хотелось бы рассмотреть различные версии классического учения о познании.
§ 3. Модель очевидности в учении о познании Классическое учение о познании, развитие которого сопровождалось рождением новоевропейской науки, возникло из критического отношения к пронизанной схоластическим мышлением традиции, которую оно пыталось преодолеть. Тем не менее, общим с этой традицией у него был способ понимания, который можно было бы обозначить как модель очевидности познания. Карл Поппер [10] указал на то, что ядро оптимистической теории познания, инспирированной рождением современной науки, состояло в учении о том, что истина очевидна, что она открыта и что следует лишь раскрыть глаза, чтобы ее «узреть». И хотя она часто может быть завуалированной и при определенных обстоятельствах не легко снять с нее завесу, но «как только обнаженная истина предстает перед нашими глазами, мы в силе ее узреть, отличить ее от ложности и знать, что 10 См. его статью: On the Sources of Knowledge and Ignorance (1960) // Popper K. R. Conjectures and Refutations. The Growth of Scientific Knowledge, London 1963. [Русский пер.: Поппер К. Об источниках знания и незнания // Вопросы истории естествознания и техники. 1992. №3. С. 5-30.]
43 это есть истина». С этим учением о познании, которое можно найти также и у мыслителей классической древности, была тесно связана идеологическая теория заблуждения, а именно: точка зрения, согласно которой заблуждение нуждается в объяснении, в то время как познание истины разумеется само собой, а причины заблуждения следует искать в сфере воли, интересов, предрассудков. Злая воля препятствует некоторым образом процессу чистого познания — видению истины. Интерес и предрассудок «вмешиваются» и фальсифицируют результат, искажают очевидность. С некоторым правом здесь можно говорить о псевдоморфизме методологии критического мышления, о ее развитии под наследованной теологическим способом мышления определенной маской, кажущейся оправданной описанным выше способом решения проблемы обоснования. Это объясняется тем, что если рациональное мышление может опираться на конечные данные, которые передаются ему через определенный тип очевидности, тогда апелляция к достоверным основаниям, ориентированным в соответствии с упомянутым выше постулатом достаточного обоснования, представляется удачной, без всякого обращения при этом к человеческому произволу. В очевидных знаниях соответствующий фрагмент реальности предстает непосредственно и однозначно в поле зрения познающего, которого представляют себе как послушного получателя, так что никакое сомнение здесь не допускается. Разумеется, для этого ему следует признать не только содержание, но и очевидный характер такого рода знаний; он должен идентифицировать их как очевидности. Но как только на этот счет возникает внезапно сомнение, начинается дискуссия об адекватных критериях, и прерванный в этой точке регресс в обосновании, по-видимому, может быть в принципе продолжен. Иллюзия архимедовой опорной точки рассеяна. Разные модели очевидности отличаются друг от друга прежде всего источником познания, различающимся в зависимости от обстоятельств способом, а также типом, которым регламентируется доступ к этому источнику. Как правило, в этом конечном пункте особенно проявляется социологический характер данного учения о познании, впрочем, а также тот факт, что этому учению ни в коей мере не присущи философская чистота и свобода от всякого рода эмпирических наслоений, которые философы иногда склонны им приписывать. Исторически связанная с определенным кругом людей и единственная в своем роде сверхъестественная очевидность, доступная прочим людям, а также последующим поколениям только через фиксированную, отчасти письменно, традицию — распространенный в теологическом мышлении развитых религий образец передачи истины — может оформляться в социальном отношении, как нам известно, совершенно различным образом. Как таковая, однажды открытая с помощью этого образца и непреложная истина должна быть обоснованной раз и навсегда и тем самым закрытой от всякой возможной критики. Но, как известно, таким закреплением никоим образом не исключаются все изменения. Напротив, первоначальная проблема лишь 44 сдвигается в сторону идентификации и интерпретации этой очевидности, то есть теперь следует установить, какие переданные через соответствующую традицию установки имеют канонический характер и рассматриваются тем самым как содержащие очевидность и как их следует толковать, чтобы это содержание выявлялось чисто и нефальшиво [11]. Вместо свободного от догматики анализа главных вопросов в решающих пунктах выступает экзегеза, толкование никак необоснованных текстов. Разумеется, это толкование осуществляется всегда избирательно и, более того, конструктивно и потому может приводить принципиально к совершенно разным концепциям, с которыми не всегда готовы согласиться [12]. Таким образом, всякого рода важные проблемы могут решаться компетентными лицами в герменевтическом одеянии авторитарно, стало быть, способом, предохраняющим по возможности эти решения от сомнения и возражений. В этой связи в том или ином обществе вполне закономерно ставится институциональный вопрос: какие лица уполномочены давать надлежащие толкования. Иногда относительно закрытой и иерархически структурированной бюрократической группы, состоящей из религиозных или мировоззренческих экспертов, удается установить монополию на интерпретацию. Стало быть, требование послушания соединяет в одну общую связку берущие свое начало от определенного Откровения [13] убеждения носителей определенных социальных позиций, уполномоченных толковать Откровение и наделенных для осуществления своих прав, а тем самым и для распространения своих собственных вероисповеданий самыми различными санкциями, начиная с наложения потусторонних наказаний и заканчивая средствами физического насилия. В качестве вениа такого социального и духовного развития можно рассматривать наделение определенных должностных лиц правом непогрешимости касательно выдвигаемых ими определенных толкований и его догматическое закрепление. Все это являет собой образец, который особенно точно отражает авторитарно — догматический характер этого учения о познании и одновременно ясно показывает, что учения о познании и обществе здесь неразрывно связаны друг с другом. 11 На том факте, что ответ на эти оба вопроса не должен в принципе рассматриваться как само собой разумеющимся, основывался метод, которым пользовался иезуит Франческо Верона в начале XVII в. в борьбе с кальвинизмом; об этом см. указанную выше работу: Popkin R. The History of Scepticism from Erasmus to Descartes, S. 70 ff. Разумеется, в таком случае оказывается, что его реформаторские противники открыли возможность применения этого метода к соответствующей контраргументации. В современной теологии также обращаются к обозначенным выше вопросам; см. об этом, например: Marxsen Willi. Das Neue Testament als Buch der Kirche, Stuttgart, 1966; S. 16 ff. Эта книга ясно показывает, в какой мере вследствие переоценки сегодня герменевтической проблемы была отодвинута на задний план фундаментальная теоретико-познавательная проблематика. К этому мы еще вернемся.
45 Крайние варианты модели очевидности познания с характерными для нее монополией толкования, требованием послушания, долгом веры и преследованиями инакомыслящих могут раскрыть со всей очевидностью связь теоретико-познавательной проблематики обоснования с социально-структурными и нравственно-политическими проблемами. Но указанная связь имеет место не только в этих авторитарных крайних случаях, но и в случаях, где она не обнаруживается в столь характерных действиях. Было бы ошибкой видеть в учениях о познании, связанных с религиозно-теологическими или светско-идеологическими концепциями, «нечистые» частные случаи, которые могли бы быть предоставлены критике идеологии. В то же время, например, теория познания современного естествознания как «чистое» учение без эмпирических примесей и социальных и политических импликаций ничего общего не имела бы с проблемами такого рода, поскольку ее можно построить чисто формально, семантически или аналитически, и конституировать как автономную, немировоззренческую дисциплину, как чистую теорию науки. Что при определенных обстоятельствах можно так поступить, этого также не должно оспаривать, как и тот факт, что данный поступок сегодня может считаться исключительным случаем. Вызывает определенное сомнение то, что только такое учение о познании может быть еще существенным занятием для решения важных проблем [14]. Вопреки этому здесь следует также констатировать, что учение о познании и критика идеологии тесно связаны друг с другом, что обе тоже никак не могут быть «нейтральными», как и нравственная философия, при этом их собственные проблемы ничуть не умаляются [15]. Более того, существует связь с общественно-политическими проблемами, которая не может быть устранена без ущерба их значимости. То же самое относится и к решениям проблем, которые не столь явно пользуются моделью очевидности или даже оперируют настоящей альтернативой к этой модели, альтернативой, в которой принцип достаточного обоснования больше не играет никакой роли. Пока отвлечемся от этого, мы настаиваем в первую очередь лишь на том, что модель очевидности предлагает прежде всего кажущееся приемлемым решение проблемы архимедовой опорной точки познания, которое варьирует в различных, ориентированных на нее, учениях о познании сообразно привилегированным источникам познания и в зависимости от обстоятельств применяется в различных концепциях рациональности. 14 В своей статье: The Nature of Pilosophical Problems and their Roots in Science (1952) // Conjectures and Refutations, a. a. O., S. 66 ff, Карл Поппер настоятельно подчеркивал, что «очищение» философии, ее отпочкование от космологических, математических, политических, социальных и религиозных проблем, в которых она Коренится, свидетельствует о ее вырождении, несущем с собой вообще забвение интересных проблем.
46 Философия Нового времени нисколько не освободилась от этой теологической модели, сводившей в целом процесс познания к истолкованию данных и подкрепленных авторитетом высказываний, причем заблуждение приравнивалось к греху, а познание как бы принимало характер милостыни. С возникновением современной науки классическое учение о познании также оперирует базирующейся на очевидности теорией истины (Offenbarungstheorie der Wahrheit), разумеется, теорией, в рамках которой очевидность некоторым образом натурализирована и демократизирована. А это значит, что она лишилась разом своего сверхъестественного и исторического характера и была переориентирована на индивидуальную интуицию или индивидуальное восприятие, т. е. произошел процесс, подобный тому, что проделала Реформация с индивидуальной совестью в отношении нравственно-политических решений, характерной для формирующейся протестантской традиции. Этим была принципиально поставлена под сомнение практикуемая в то время в христианском учении, по меньшей мере, касательно важных проблем, теоретико-познавательная привилегия для носителей определенных социальных позиций. Было создано учение о познании, вступившее с необходимостью в конфликт с официальным учением католической церкви, что по сей день дает о себе знать. Устранение в протестантской среде центральной инстанции и ее монополии на интерпретацию, при одновременном укреплении библейской веры, привело к множеству конкурирующих толкований и теологическим попыткам приспособиться к современным наукам, иммунизировавшим, видимо, отчасти ядро христианских вероучений от критических возражений такого плана. Герменевтическая ориентация философии, осуществленная затем в этой среде, дала начало стилю мышления, который не только близок теологам, но, более того, способствовал также разработке в рамках теологического мышления вспомогательной теоретико-познавательной концепции. К этому мы еще вернемся. Правда, что касается широко распространенной точки зрения, что характерная для протестантской мысли переоценка Библии и индивидуальной совести была чревата непосредственно повлекшими за собой свободу последствиями для общества, то сегодня она должна вызывать сильные сомнения. Реформация и контрреформация в любом случае привели, прежде всего, к краху свободомыслия и терпимости, берущих свое начало от Возрождения, к подрыву широко распространенных в то время Эразмовых направлений и фанатизации масс, так что либеральные взгляды могли снова утвердиться лишь после длительного переходного периода, содержание которого определялось борьбой с религией, гонениями на ведьм, преследованиями еретиков [16]. Идеи Просвещения 16 Об этом см.: Trever-Roper H. R. Religion, the Reformation and Social Change, в его одноименном сборнике статей, London/Melbourne/Toronto 1967, где подвергается критике прежде всего тезис Вебера—Таунея о связи кальвинизма и капитализма, а также его статью: The Religious Origins of the Enlightenment [опубликована в том же сборнике], в которой корректируется тезис о позитивном влиянии кальвинизма на науку и философию, и, наконец, дан глубокий анализ резко возросшего в эпоху Реформации и контрреформации числа колдовских химер. Об этом см. его статью: The European Witch-craze of the Sixteenth and Seventeenth Centuries в том же сборнике.
47 столкнулись с сопротивлением не только католической, но и протестантской ортодоксии. Совесть, определяемая воздействиями соответствующего уровня культуры, могла, как оказывается, функционировать вполне авторитарно-догматически [17] и Библия тогда также допускала соответствующие толкования, хотя и была подорвана монополия католицизма на интерпретацию [18]. И все же мы обращаемся вновь к философии познания, не связанной непосредственно с теологическими учениями церкви. Натурализация и демократизация идеи очевидности в классическом учении о познании освободили познание от традиционных оков и трансформировали ее посредством разума или ощущений в очевидность природы. Поскольку это учение сохранило свою значимость, то теперь знания больше нельзя было конституировать ссылкой на подкрепленные авторитетом тексты, а лишь ссылкой на интеллектуальную интуицию или чувственные восприятия. А это означает прежде всего, что иррациональный авторитет заменяется другой инстанцией с аналогичной догматической функцией, но авторитарная схема оправдания в конечном итоге все же сохранялась, а именно: сохранялся способ обоснования познания ссылкой на абсолютно достоверную инстанцию [19]. Отныне истина была доступна каждому, кто правильно пользовался своим разумом или своими ощущениями, и одновременно сохранялась идея гаранта истины, представление о достоверном познании, на первых порах часто еще подкрепляемое теологическими рассуждениями. 17 Впрочем, особенно в лютеранской среде свобода совести соблюдалась в крайне узких границах. К тому же в политическом отношении она была связана с чреватым значительными последствиями властным мышлением; об этом см., например: Kupisch Karl. Protestantismus und Zeirverstandnis. Politische Aspekte der Reformation // Blatter fur deutsche und international Politik, XII. Jg., Heft 4, 1967, S. 355 ff. 18 В связи с этим см. критику протестантского учения о познании Полом Фейерабендом в его статье: On the Improvement of the Sciences and the Arts, and the possible Identity of the Two // Boston Studies in the Philosophy of Science, Vol. III, ed. by Robert S. Cohen and Marx W.Wartofsky, Dordrecht 1967, S. 391 ff. 19 См. указанную в примечании 14 статью Поппера.
§ 4. Классическое учение о познании: интеллектуализм и эмпиризм На классической фазе развития философии Нового времени мы обнаруживаем ориентированные на модель очевидности две версии концепции рациональности: а) классический интеллектуализм, исходивший из суверенитета разума, интеллектуальной интуиции и примата теоретического знания; и б) классический эмпиризм, подчеркивавший суверенитет наблюдения, чувственного восприятия и примат фактов. 48 Классический интеллектуализм мы находим в явной форме у Декарта, полагавшего, что непосредственное познание предметов достигается лишь ясной и очевидной интуицией, под которой, как он прямо отмечает, понимается «не зыбкое свидетельство чувств и не обманчивое суждение неправильно слагающего воображения, а понимание (conceptum) ясного и внимательного ума, настолько легкое и отчетливое, что не остается совершенно никакого сомнения относительно того, что мы разумеем, или, что тоже самое, несомненное понимание ясного и внимательного ума, которое порождается одним лишь светом разума» [20]. Затем он говорит об очевидности и достоверности интуиции и в связи с этим переходит к отстаиваемому им способу получения опосредованных знаний, к дедукции, посредством которой должно быть устанавливаемо все то, «что с необходимостью выводится из некоторых других достоверно известных вещей»*. Согласно его точке зрения, к ней (дедукции. — И.Ш.) следует прибегать потому, «что очень многие вещи, хотя сами по себе они не являются очевидными, познаются достоверно, если только они выводятся из истинных и известных принципов путем постоянного и нигде не прерывающегося движения мысли, ясно усматривающей каждую отдельную вещь»**. Следовательно, интуиция дает нам непосредственный доступ к истине, а именно: прежде всего к всеобщим истинам, принципам, из которых можно получить посредством дедукции новые знания. Таким образом, для интуитивного понимания определенных данностей в качестве метода выведения предлагается дедукция. По сути, вся истина может быть достигнута путем взаимодействия очевидной интуиции и необходимой дедукции. Для него (Декарта. — И. III.) не существует иного пути к достоверному познанию истины. При этом ясность и отчетливость уже заранее предполагаются им в качестве критериев истины. [21] Для него цель научного метода состоит в вынесении истинных и обоснованных оценок и тем самым в продвижении к уверенности и достоверности в познании. При этом совершенно отчетливо проступает связь между идеей достаточного обоснования, натолкнувшей его на мысль соединить оба метода — интуицию и дедукцию — с требованием достоверности, которым определялся его поиск истины [22]. Его методическое сомнение имело исключительно своей целью очистить ум от всех предрассудков, чтобы таким образом продвинуться к надежному фундаменту познания, архимедовой опорной точке познания, в которой создается первая и фундаментальная достоверность для общего процесса познания. 20 Descartes Rene. Regeln zur Leitung des Geistes, Meiner Ausgabe, Hambutg 1962, S. 10. (Русский пер.: Декарт P. Правила для руководства ума // Декарт Р. Собр. соч.: В 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1989. С. 84.)
49 Классический эмпиризм мы усматриваем у Бэкона, правда, в форме, имевшей для фактического развития научного метода меньше значения, чем для идеологии науки. Согласно его точке зрения, только посредством чувственного восприятия получают непосредственный доступ к реальности и тем самым к истине, а именно доступ к конкретным фактам, идя от которых, если хотят действовать наверняка, можно только непрерывно и постепенно подниматься выше, так что лишь в конце приходят к наиболее общим аксиомам [23]. Хотя он и осознавал вполне недостатки чувственного восприятия, но полагал, что его можно корректировать с помощью инструмента и эксперимента [24]. Исправленное таким путем чувственное восприятие может служить основой для всего дальнейшего процесса познания. Правда, чтобы достичь с помощью чувственного восприятия достоверности, необходимо, в первую очередь, очистить ум от всех предрассудков [25]. Этим требованием одновременно подрывается любое теоретическое предвосхищение результатов последующих исследований, выносится вердикт эмпиризму, ориентированному лишь на непосредственное понимание фактов. Следует отказаться от предвосхищений ума в пользу истолкования природы, которое не желает довольствоваться предположениями и правдоподобностью, а стремится достичь достоверности определенного знания. В качестве метода достижения опосредованного знания Бэкон предложил индукцию, с помощью которой можно, исходя из результатов наблюдения, восходить «по истинной лестнице, по непрерывным, а не прерывающимся ступеням — от частностей к меньшим аксиомам и затем к средним, одна выше другой, и, наконец, к самым общим» [26]. Таким образом, для созерцательного понимания определенных данностей в качестве метода выведения предлагается индукция [27]. В конечном итоге истина должна быть достигаема посредством взаимодействия достоверного наблюдения, достигнутого при известных условиях экспериментальным путем, и последовательной, а потому и правильной, 23 См.: Bacon Francis. Neues Organ der Wissenschaften (1620), Darmstadt 1962, S. 29. (Русский пер.: Бэкон Фр. Новый органон // Бэкон Фр. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. С. 15.)
50 индукции. Как и у Декарта, цель состоит в вынесении истинных и обоснованных оценок и тем самым в достижении надежности и достоверности познания. Так же и у Бэкона можно проследить связь между идеей достаточного обоснования, которая, несомненно, следует из предложенного им соединения наблюдения и индукции, и требованием достоверности, характерным для его идеала познания. Вполне справедливо указывают на фундаментальные сходства между декартовским и бэконовским методами, сходства, состоящие, прежде всего, в обоих случаях в необходимости очистить ум от предрассудков, чтобы тем самым затем стало возможным достичь очевидной истины, надежного основания познания, а именно проницательности разума или чувственных восприятий, из которых с помощью дедуктивного или индуктивного методов выводится все остальное [28]. Согласно этой точке зрения, Бэкон и Декарт не смогли освободить свои теории познания от авторитарных черт, им удалось всего лишь заменить прежние авторитеты новыми, а именно: авторитетами ощущения или интеллекта. Для обоих вариантов классического учения о познании общим является представление о непосредственном доступе к истине — с помощью очевидной проницательности разума или точного наблюдения. Определенные истины являются «данными» для познания и потому должны приниматься. В этой концепции представление об источниках познания явно связывается с критерием значимости, так что оно следует из одновременного решения проблемы источника и проблемы значения. Происхождение познания из разума или восприятия оказывается решающим для его признания. Ему кажется, что они обладают гарантией истинности и этим дают ему взаймы искомую достоверность, ибо чтобы все обосновать, вероятно, можно обращаться к определенному достоверному основанию, какому-нибудь незыблемому фундаменту. В источнике познания тесно связаны друг с другом истина и достоверность, и достоверность вместе с истиной экстраполируются на все остальное познание в зависимости от обстоятельств с помощью предпочитаемого метода выведения. Это, как видно, соответствует третьей возможности описанной выше трилеммы Мюнхгаузена: прерыв процесса обоснования в определенной точке путем ссылки на убеждения, которые несут на себе печать истины, а потому на них следует полагаться, на убеждения, являющиеся неприкосновенными, поскольку они признаны на основе новых авторитетов. В виду этого положения дела, а именно возможной ссылки на очевидные данности, которые обнаруживаются познающим посредством разума или чувственного восприятия, заблуждение может быть объяснено только активным вмешательством и в силу этого стать понятным.
28 Об этом см.: Popper Karl R. On the Sources of Knowledge and Ignorance, a. a. O., S. 13 ff. [Русский пер.: Поппер К. Об источниках знания и незнания // Вопросы истории естествознания и техники. 1992. № 3. С. 5-30.] Согласно его точке зрения, эта теория познания по своей сути есть религиозное учение, в котором источником всего знания является божественный авторитет.
51 Декарт и Бэкон не являются единственными представителями классического учения о познании, которые принимаются во внимание в критическом исследовании. После них в дальнейшем развивались как интеллектуалистский, так и эмпиристский варианты, и в процессе развития выявились различные трудности этих позиций, которые следовало устранить. Можно было бы рассматривать, например, конвенционализм Пьера Дюгейма и других теоретиков науки в качестве современного варианта интеллектуализма, а позитивизм Эрнста Маха и членов Венского кружка — в качестве современного варианта эмпиризма. Видимо, вряд ли можно сомневаться в том, что учения как ранних, так и поздних представителей классической теории познания содействовали некоторому прогрессу, который невозможно по достоинству оценить вкратце. Но все же можно, основываясь на данных выше схематично позициях Бэкона и Декарта, обсудить существенные проблемы, возникающие с необходимостью в теориях познания такого рода. То есть в таких, где не хотят жертвовать принципом достаточного обоснования и потому обращаются к модели очевидности, чтобы прояснить достоверность конечных данностей, которые должны составлять фундамент познания. Интеллектуалистская версия классического учения о познании переоценивает умозрительность, что проявляется прежде всего в том, что она пытается оградить ее от контроля со стороны опыта. Она стремится добиться достоверности с помощью проницательности чистого разума, но разум в качестве источника познания, видимо, вряд ли может быть гарантом истины. Некоторое полученное интуитивным путем познание может оказаться позже в ходе научного развития ошибочным, хотя прежде оно казалось очевидным. В случае теоретических утверждений это возможно уже в силу того, что удается, например, вывести из них контрадикторные высказывания или же следствия, которые в ходе их эмпирической проверки оказываются несостоятельными. В таком случае интуитивная достоверность представляется непригодной. А если это случилось раз, то рекомендуется отказываться впредь от нее в качестве критерия, поскольку такая ситуация может повториться в любое время. С психологической точки зрения, вероятно, существует тесная связь между интуицией и привычкой. Интуитивные представления несут на себе печать достоверности, прежде всего потому, что они обычно соответствуют привычкам нашего мышления [29]. Но, как известно, привычки нашего мышления отнюдь не являются неизменными. Во всяком случае, 29 Об этом см. критику Расселом интуиции как эпистемологической инстанции в: Russell Bertrand. Mysticism and Logic (1914) // Mysticism and Logic and other Essays, Harmondsworth 1953, S. 9 if., и особенно С. 18 и далее, где интуиция характеризуется как один из аспектов и результат развития инстинкта, который в нетипичных ситуациях может непременно заблуждаться. Тогда Рассел, видимо, не придавал никакого значения различию между инстинктом и привычкой. См. также: Feigl Herbert. Validation und Vindikation. Eine Analyse Ober Charakter und die Grenzen von ethischen Argumenten // Hans Albert/Emst Topitsch (Hgb.) Werturteilsstreit, 2. Auflage, Darmstadt 1979, S. 427 f., а также: Bunge Mario. Intuition and Science, Engiewood Cliffs 1962. [Русский пер.: Бунге М. Интуиция и наука. М.: Прогресс, 1967.]
52 нам не следовало бы так их рассматривать, ибо подобная их трактовка часто препятствует введению плодотворных теоретических новшеств, так что содействующие научному прогрессу гипотезы не редко имеют антиинтуитивный характер [30]. Следует напомнить здесь о трудностях, которые возникли в истории новоевропейской науки в связи с допущением имевших переворотный характер теорий, т. е. теорий, которые заставили пересмотреть глубоко укорененные привычки мышления. Характерным примером этого служит теория относительности Эйнштейна. Если хотят уберечь свои убеждения от такого рода риска, то, пожалуй, их можно спасти лишь ценой их содержания и объяснительной силы, стало быть, последствиями, с которыми не каждый готов смириться. В любом случае большинство из нас интуитивно склоняется к тому, чтобы уберечь свои прежние лучшие качества от влияния всякого рода новшеств. Нет необходимости в том, чтобы такое положение дел обременять еще научно-теоретическими выкладками [31]. Предпочитаемый классическим интеллектуализмом способ выведения — дедукция — хотя и является относительно непроблематичным, но нам известно, что он касается лишь преобразований, в рамках которых не увеличивается содержание рассматриваемых высказываний [32], так что, например, из относительно бессодержательных, возможно даже аналитических, принципов не следуют никакие содержательные следствия. Логические истины, отрицание которых имеет контрадикторный характер, и сущностные знания, обнаруживающиеся как определения, оказываются, стало быть, бесперспективными в том, чтобы приводить к следствиям, пригодным для объяснения реальных связей. Впрочем, можно, конечно, ставить проблему обоснования и в рамках самой логики, т. е. дисциплины, в которой кодифицируются применяемые в познании дедуктивные методы [33], хотя сам факт того, что здесь не притязают на содержательное познание, видимо, облегчает решение проблемы. 30 См., например, исследования Александра Койре: E'tudes Galile'ennes, Paris 1966, S. 174 ff., S. 219 ff.; он же: Newtonian Studies, London 1965; см. также: Gillispie Charles Coulston. The Edge of Objectivity. An Essay in the History of Scientific Ideas, Princeton 1960.
Представляющие для объяснения реальности интерес теории в любом случае не являются, вопреки тому, что утверждает классическое учение, очевидностями, раскрываемыми посредством разума. А напротив, представляют собой поиски, конструкции, т. е. продукты фантазии, независимо от того, идет ли речь при этом о ложных или истинных высказываниях, или о таковых с большим или меньшим содержанием 53 истины. Таким образом, создание теорий есть творческая деятельность, а не пассивное созерцание, в котором отражается «данность». А потому как раз необходимы постоянно критика и контроль, чтобы исключать заблуждения из теоретического мышления. Очевидности могут навязывать свою достоверность, конструкции же, напротив, не притязают на завершенность и невозможность быть пересмотренными. Эмпирический вариант классического учения о познании недооценивает умозрительность, что выражается в том, что он стремится подменить ее по существу индуктивными выводами из результатов точных наблюдений. Непосредственный доступ к реальности, а тем самым и достоверность возможны лишь на основе чувственного восприятия. Теории не имеют значения, если они не базируются на нем, а это значит: если они индуктивным путем не выводятся из его результатов. Но данный метод выведения, — индукция — как это уже было известно Юму, является фикцией [34]. Если мы допускаем, например, что существует эмпирический базис индукции и он не вызывает никаких сомнений, то, следовательно, мы располагали бы множеством подходящих единичных высказываний, в которых были бы сформулированы результаты наблюдения. Чтобы теперь индуктивным путем вывести всеобщие законы, нам необходим принцип индукции, который позволил бы сделать такого рода выводы, ибо дедуктивная логика, как известно, не в состоянии сделать нечто подобное. И, следовательно, поскольку такой принцип неаналитичен и, как правило, не может быть выведен из аналитического высказывания, то он должен бы иметь синтетический характер, что, однако, если требуется индуктивное обоснование для каждого синтетического высказывания, приводит к неразрешимой проблеме [35]. Здесь мы принимаем во внимание вопрос об обосновании принципа индукции в описанной выше трилемме Мюнхгаузена, так что делается вывод о единственно практикуемой возможности прерыва процесса обоснования в определенной точке. А это значит, что здесь допускается несовместимый с эмпирическими воззрениями априоризм, независимо от желания привлечь для обоснования принципа дедуктивный или индуктивный методы. Причина того, что без принципа индукции нельзя обойтись, если необходимо основать теории на наблюдении, состоит в том, что они постоянно выходят за рамки осуществленных до сих пор наблюдений, здесь они исключают определенные возможные пространственно-временные ситуации [36], 34 Об этом см.: Hume David. A Treatise on Human Nature (1738), London 1911, Vol. 1, Book I, Part HI, Section VI: Of the Inference from the Impression to the Idea, S. 89 ff. [Русский пер.: Юм Д. Трактат о человеческой природе... // Юм Д. Собр. соч.: В 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1996. Кн. 1. Ч. III, Гл. 6: О заключении от впечатления к идее. С. 147.]
54 а именно те, из которых следуют ирреальные условные суждения. Стало быть, в зависимости от обстоятельств они трансцендируют весь непосредственный опыт и его языковой коррелят. Как раз поэтому они могут объяснить наблюдаемые факты и даже предсказать неизвестные до сих пор факты. Впрочем, успешное образование теорий носит часто даже антииндуктивный характер, то есть оно приводит к теоретическим высказываниям, которые ставят под сомнение прежние наблюдения [37], объявляют их ошибочными или вскрывают их формулировку как ошибочное объяснение. Тем самым мы подошли к вопросу о фактуальном базисе индукции, надежность которого должна указывать на его пригодность в качестве фундамента обоснования теорий. Что чувственное восприятие как источник познания не может гарантировать истины, следует уже из того, что основывающиеся на восприятиях точки зрения всегда оказываются ошибочными. Иногда даже осмеливаются доказать противоречие между высказываниями наблюдения и самим познающим [38]. Что разные наблюдатели могут приходить к различным результатам — это известный факт. Более того, известно, что восприятия в значительной степени теоретически нагружены и обычно сосуществуют вместе с теориями [39]. А это означает, между прочим, что под влиянием господствующих теорий могут вырабатываться готовые схемы и привычки наблюдения, благоприятствующие получению согласующихся с теорией результатов наблюдения. [К этому мы еще вернемся [40].] Но для этого не обязательно, чтобы соответствующие теоретические элементы преобладали в нашем сознании [41]. 37 См.: Popper Karl. Die Zielsetzung der Erfahmngswissenschaft // Theorie und Realitat, Tubingen, 1964, S. 79 ff.; Feyerabend Paul K. Problems of Empiricism // Beyond the Edge of Certainty, ed. by Robert G. Colodny Englewood Cliffs 1965, S. 152 und passim; Agassi Joseph. Sensationalism, Mind, Vol. LXXV, № 297, S. lOf. und passim. 55 Кто как раз пытается в соответствии с классическим индуктивизмом создать теоретически ненагруженный базис наблюдения, чтобы затем на его основе сформулировать индуктивным путем теорию, нередко отдает предпочтение наблюдениям, подтверждающим его скрытые предрассудки [42]. Наблюдения и получаемые из них высказывания являются не только всегда избирательными, но и, более того, они содержат в себе интерпретацию в свете более или менее очевидных теоретических точек зрения. Такого рода точки зрения следует разрабатывать, когда намереваются оценить важность наблюдения и придумать интересные эксперименты, а также осуществить противоречащие теории наблюдения. Наблюдение, измерение и эксперимент являются, несомненно, важными составными частями научного метода, но не в качестве средства достижения надежного фундамента для индуктивного образования и обоснования теорий, то есть как источника гарантированных истин, а для критики, а тем самым и проверки теоретических концепций. 42 В то самое время, когда создавалось современное естествознание, разрабатывалась, как известно, систематическая демонология, индуктивное основание которой с трудом можно было оспорить и фактически тогда она признавалась в качестве подлинной науки. Об этом см.: Trever-Roper H. R. The European Witch-craze of the Sixteenth and Seventeenth Centuries, a. a. O., passim, где, впрочем, показано, как эта «теория» способствовала созданию подкрепляющего ее доказательного материала, так что ее эффективное опровержение оказалось крайне затруднительным. Об этом также см.: Feyerabend Paul К. Knowledge without Foundations, Oberlin / Ohio 1961, S. 20 ff. Ваш комментарий о книге |
|
